Повесть
Опубликовано в журнале Континент, номер 125, 2005
Марина КОШКИНА — родилась в 1985 году в Ярославле. Студентка Ярославского госпедуниверситета (специальность “Журналистика”). Участвовала в 4-м форуме молодых писателей в Липках. Живет в Ярославле.
Химера — 1) в древнегреческой мифологии — чудовище с огнедышащей львиной пастью, хвостом дракона и козьим туловищем; 2) неосуществимая мечта, причудливая фантазия.
Словарь
1. Месть
Теплый противный дождь, что мучил город весь божий день, наконец прекратился, и теперь сквозь дохлые клочки туч пробивался лунный свет. “А жаль, — думал Илья равнодушно. — С дождичком забавнее было бы”. Он представил их чумную компашку, озверелую, с дикими рожами, с битами в лапах, всю мокрую, всклокоченную… Черти прямо. А сосульки волос, пропитанные небесной влагой, ну чем не волчий мокрый мех? Хотя ладно, и без сырости ночь обещает быть интересной.
Хлопнула дверь, и в уютное одиночество его комнаты без спросу ворвалась мать.
— Ильюшка, куда вы собрались на ночь глядя? — завела песню. Пришлось оторваться от окна. — Когда вернетесь-то?
— Ладно, мам, отстань, — попробовал отмахнуться. Как же, размечтался, теперь с живого не слезет. Словно никогда раньше он не уходил гулять всю ночь напролет. Словно первый раз он уходит из дому.
Вслед за матерью в комнату лениво вползла сестра Лиза. Огромный зевок, черные глаза с вечной усмешкой.
— Илья, иди, пожри что ли, — сочный тягучий голос. — Неизвестно, насколько эта фигня растянется.
— Сейчас, иду, — вздохнул Илья и покорно пошел на кухню. На часах было полдвенадцатого ночи. С минуты на минуту должен объявиться Витек со своим другом, как там его… Пашей или Димой. Странно, он даже не помнит, как зовут того паренька. А собрался помогать мстить. За кого мстить? Зачем мстить? Мстят за родных, любимых. А тут совершенно посторонний человек, видел два раза. “К черту! — со злостью подумал Илья. — Решил, значит решил. И точка. И нечего рассусоливать”.
Сестра сидела напротив и, качаясь на стуле, смотрела, как он ест жареную, оставшуюся с ужина картошку. Схватила зачем-то ложку, засунула в рот. Потом резко швырнула в мойку, не боясь и, видимо, даже желая разбить стоявшие там чашки. Звяк!
— Есть! Попала! — рявкнула и победно громыхнула стулом. Придвинула сахарницу и, облизнув палец, макнула в песок. Принялась разглядывать мелкие, налипшие на кожу крупицы, потом засыпала себе в пасть, картинно выгнувшись и задрав голову.
— Посиди спокойно, — сказал Илья, даже не надеясь, что она его послушает.
— Спокойно-о-о? — протянула возмущенно. — Еще че захотел! Я ж не такой флегматик, как ты. Я ж предвкушаю, наслаждаюсь.
Она потянулась. Изящная, довольная жизнью самка, собравшаяся на охоту. Когти, клыки, возбужденное рычанье.
— Может, не пойдешь? — спросил Илья, зная, что пойдет. — Все-таки это не шуточки.
— Хочешь сказать, не бабье дело уродов мочить? — самка клацнула зубами. — Солнце мое, я же повешусь, если не пойду! Я себе в жизни не прощу, что пропустила такую веселуху!
Она вскочила, прошлась до двери, обратно.
И что-то начала напевать под нос, дирижировать себе руками, вздыхать о чем-то. О любви, о смерти в юности несчастной. Песнь прервала мать, суетящаяся, беспокоящаяся о своих непутных чадах.
— Покушал?
— Покушал, мам, покушал.
— А чаю не попил?
— Мы там попьем, мам, нас там всем попоят.
Иногда эта женщина (которая была когда-то его матерью) вызывала искреннюю жалость. Она любила своих детей и никак не могла понять, что они выросли, и теперь почти совершеннолетние, и теперь не надо вытирать им сопливые носы. Она давно смирилась с их ночной гулянкой, когда они, ее Ильюшенька и Лизонька, уходили в полпервого ночи куда-то во тьму опасного, враждебного города. Она давно смирилась с тем, что не может больше им ничего запрещать (да и не могла никогда, по правде-то). Но каждый раз, когда они вот так вот собирались на очередную тусовку, она начинала суетиться, провожать, тоскливо заглядывать в глаза. Жалко бедняжку тогда было, честное слово.
Но сейчас Илья жалости не чувствовал. Только раздраженье. Сестра хихикала, а мать продолжала суетиться.
— Все, мам, все. Нет, мы не замерзнем. Все будет нормально, — отбивался Илья. Это стало невыносимо, и пришлось срочно ретироваться в свою комнату. Мрачный спокойный мирок. Никаких матерей, никаких плотоядных, довольных жизнью самок. Только он и ночь, и тишина. Обыкновенная усталая скука.
Глубоко внутри засела какая-то заноза. Дрянная надоедливая мысль, которую никак не удавалось вытянуть из потрохов и оформить во что-то конкретное. Раздраженье, может? Нет, не раздраженье. Волненье? Он совсем не волновался. А в мозгу только и вертелись слова прицепившейся песни, да еще неизвестно откуда взявшееся слово “не правильно”. Вот тоска-то!
Звонок. Наглый. Требовательный. Витек! Давно пора! Идемте быстрее отсюда. Достало уже дома сидеть.
— Идите, развлекайтесь, — добрый напутственный голос матери.
— Развлечемся, мам, не беспокойся!
И вниз, по лестнице. Быстрей! Быстрей! Топот, прерывистые объяснения где недруги, прерывистое дыханье волков на охоте, тела, слившиеся с темнотой, и, наконец, долгожданная улица. Свобода! Илья, словно вынырнув из морских глубин, глубоко, жадно вдохнул прохладный воздух. Ночь-то какая, ребята! Настоящая августовская ночь. И не темно даже. Светло! Фонари кое-где, небо.
У подъезда их ждал безымянный приятель Витька. Тощий длинношеий юнец в огромных навороченных ботинках и кожаной куртке. Опирается на три железных прута от арматуры (бейсбольные биты дороговаты все-таки). Глянул на сестру, сплюнул. Та подмигнула.
— А че только три палки? А мне? — фыркнула. — Ну, ладно. Обойдусь.
Решительным шагом (можно даже сказать, деловым) пошли по спящей улице.
“Отморозки, — подумал про себя и товарищей Илья. — Кто встанет на пути — прибьем!” Все они были как никогда близки. Одна стая, одно дыханье. Идут шаг в шаг. Их соединила общая цель, сплотил враг. Доверие… Сейчас это главное. Они доверяют друг дружке. Больше не верят никому. На свете нет никого, кроме их стаи. Остальные — враги, твари… Илья усмехнулся. Но это лишь сегодня, одну ночь. Завтра все как обычно. Их стая существует только пока существует их цель. А завтра…
Витек давно что-то говорил. В основном матерился.
— Эти, бля, суки пожалеют, что на свет выродились! Мы, бля, этих сук сейчас отделаем!
Суками были два урода, отправившие брата безымянного паренька в реанимацию полторы недели назад. Все было пристойно, отдыхали люди, а потом что-то не поделили. То ли пострадавший с чужой девкой перепихнулся, то ли оговорил его кто, но, в общем, уроды, они же суки, подкараулили несчастного и запинали до полусмерти. За дело или нет, теперь уже не поймешь. Безымянный подговаривал народ мстить, но согласился только Витек, так как числился пока лучшим другом пострадавшего. Ну и они с сестрой согласились. Сестра из-за огромной чистой любви к развлечениям (а мочить уродов, не лучшее ли развлечение?), а он… с ним немного другая история.
Илья всю жизнь страдал от скуки. Скучно было все на свете. Скучно гулять, скучно пить с друзьями, учиться, жить. До семи лет, пока ходил в садик и мало думал, что-то интересное его занимало в этом мире. Потом появилось презрение к людям. Потом будто что сломалось внутри, и каждый раз, приступая к какому-нибудь делу, он спрашивал себя “зачем?” и не находил ответа. И нагрянула СКУКА. Вся жизнь — цепочка лишенных смысла действий. И люди — дебилы. Ничего интересного. Можно, конечно, было бы попробовать влюбиться, он, конечно, пробовал, и натужно выращивал в душе холодные симпатии, но как-то не помогало это дело. Влюбляться надо в кого-то. А девки либо шлюхи, либо лахудры, смотреть страшно, либо еще что похлеще. Так что, оказалось, можно вполне сносно обойтись и без этой, как там ее, любви. Зачем она? А что касается его половозрелости, так завалить пьяную телку в кустах особой любви как-то и не требуется. Илья смотрел на сверстников и гадал, им тоже скучно жить или нет? Но так и не разобрался. Скорее всего, они просто не задумывались над этим. И дело с этой его скукой, в принципе, могло бы приобрести трагический оттенок, но тут был один спасительный нюанс. Скука не мешала получать удовольствие от жизни. От дебилов друзей, от водки, да от той же нелюбимой телки в кустах. Кратковременный бессмысленный кайф. И, чтобы совсем не закиснуть, Илья заставлял себя доходить до школы, пускаться в ночные загулы, лапать последнюю свою пассию Любочку. И пусть это все не имело в себе никакого смысла, он продолжал исполнять свою роль (по большей части механически), потому что другой роли у него не было и потому что иначе можно просто удавиться со скуки, в прямом смысле слова. Вот так он и жил, довольно равнодушный к жизни. И когда Витек предложил помочь обработать двух уродов, Илья согласился. Это тоже была часть его роли. Почему, черт возьми, не согласиться?
Около часу стояли у ночного клуба. Ждали, когда выйдут засевшие там недруги. Курили. Сестра все висла на Безымянном, допытывалась, девственник он или нет.
— Отвали, — слабо отпихивал ее тот.
— Нет, ну скажи! — забавлялась Лизка. Потом отстала, засосала сигарету. Плотоядно, чувственно. И задирала вверх голову, выпускала из пасти дым.
— Ну, че, где они? Скока ждать-то? — растянутые гласные, кривлянья.
— Заткнись, — буркнул ей Витек.
— Состоится месть или нет? Я уже устала топтаться тут.
О, месть состоялась! Еще как состоялась! Они позволили уродам выйти из клуба, позволили беспрепятственно обойти себя. Остались неузнанными, на расстоянии тронулись следом. О, наша добыча, наши жертвы! Прогуливаются неторопливо, тискают какую-то гогочущую шлюшку. Вот нажрались-то! Три шага — качнулись влево, пять шагов — качнулись вправо. Мы разрешаем вам пройти еще пару сотен метров, подальше от пьянки, от шума, от народа. А там…
А там Безымянный раздает железные пруты. Илья молча берет ребристую железяку и, как в кино, наблюдает за происходящим. Визг шлюшки, и она, протрезвев, с воем несется прочь, цокая каблуками. Цок-цок-цок.
— Получи, бля, сука!
Пьяный взгляд одного из уродов, прут с размаху ударяет ему по черепу. Мерзкий хруст, хрип. Витек бьет второго, тот падает, прикрывает башку руками, корчится.
— Не надо! Не на-а…
Лежачих не бьют! Лежачих добивают! Пинок, еще пинок… Хруст ребер. Наслажденье! Илья почти с упоением обрабатывал ноги уродца, прут приятно холодил ладони. Жертвы издавали нечленораздельные звуки, но они тонули в ругани и брызжущей слюне Витька. А сестрица, почуяв запах крови, взбеленилась, пинала по спинам в надежде отбить почки. Это был какой-то бешеный ритуальный танец, дикий вихрь. Илья уже почти задыхался. Лоб покрылся испариной. Сердце колотится, адреналинчик. Кайф! Ну и где-то там, на периферии души, еще и перманентная скука. Но Бог с ней, со скукой-то. Он, отдыхиваясь, краем глаза косил на сестру, любовался ей. Вот бестия долговязая! Как львица. Дай волю, она убила бы этих двух парней, и выпотрошила бы, и измазала б щеки и руки в крови, лизала бы эту кровь. Самка! Дикая самка! Из всех людей он за свою принимал только эту непонятную плотоядную Лизу, свою сестру, сообщника. Она была невероятно похожа на него, так же презирала всех и вся, но только ее переполняла страстная любовь к действительности, к любому мгновению, даже к обыденности. Она развлекалась везде и всегда. У него — вечная скука, у этой сволочужки — вечный праздник. А еще было в Лизе что-то нечеловечье, какая-то демоническая особость. Хотя бы глаза. Хищные, пристальные. И всегда смотрит с таким выражением, словно сейчас облизнет свои тонкие губы и предложит пойти трахнуться. Смотрит так на всех. И на него тоже. Но молчит. Илья даже раз чисто ради прикола спросил:
— А ты бы смогла со мной переспать?
И хищная Лиза с улыбкой кивнула. И за что она была его сестрой? Они, конечно, не переспали. Но Илья не смел сомневаться в лизином ответе.
Короче, отомстили. Уродов замочили не на смерть, а так, почти. Нашли открытые ларьки, взяли пива. Потом по домам. Уморились чего-то, отдохнуть надо.
Только когда Витек с Безымянным ушли, Илья вдруг испытал не то разочарование, не то, еще хуже, гадливость. Даже не понимая от чего.
— Ты че скис то? — спросила проницательная Лизка.
— Да так как-то. Противно.
— Ладно, не хандри, все круто!
— Да ничего не круто, одно дерьмо кругом, мерзость. Только кажется, что мы их били. На самом деле, это мы себя били, в дерьме купали.
— А я ж не спорю. Но ты только не думай об этом. Ты вообще не думай, и все окей будет. Поэл? Хватит с меня думающих. У нас весь класс думающий. И че? Лучше им от этого, что ли?
Илья скривил губы.
— Может, может… Побыстрей бы уехать отсюда.
Послезавтра они уезжали в другой город, к тетке. Здесь, кроме педучилища, поступать после школы было некуда. А они намеревались все-таки куда-нибудь поступать, и лучше в универ. Но хотелось не так вот, с бухты-барахты, а сначала пожить в другом городе, освоиться. То есть одиннадцатый класс было решено доучиваться вдали от дома.
— Думаешь о новой жизни на новом месте? Туфта! — усмехнулась Лиза.
— Почему? — спросил Илья, хотя сам ни о чем подобном не помышлял. Лиза не ответила.
У подъезда их, вернее Илью, поджидала Любочка, скучная девочка.
— Илья, можно тебя?
— Иди, объясняйся со своей любимой! — пропела Лиза и скользнула в черную пещеру подъезда. Любочка зло глянула ей вслед. Она терпеть не могла эту хищницу.
— Что тебе?
— Ты не сказал, что уезжаешь!
— Не сказал? Так вроде все же знают.
— Ты меня кинуть что ли хочешь?
— Ну что ты! Нет!
А потом слезы, а потом сопли. И даже объяснения в любви. “Круто, — подумал Илья. — Не ожидал”. И пока он ее утешал, вытирал бедной обманутой девочке слезки, заметил, что слова сестры о новой жизни запали в душу. А почему нет? Новые друзья, новая атмосфера. Перестать нажираться, стать паинькой. В конце концов, есть же на свете паиньки. У тетки сын вроде паинька. Отличник. Живут же люди по нормальному. “Будет у меня новая жизнь, — подумал Илья. — Послезавтра НОВАЯ ЖИЗНЬ!” И подумал еще, что не хорошо врать, тем более самому себе. Новая жизнь… Химера!
— Ты ведь меня не забудешь? — Любин голос из преисподней.
— Не забуду.
— Ты меня любишь?
“Нехорошо все-таки врать, — подумал Илья. — Но что поделаешь?” И, скучая, ответил:
— Люблю.
2. Где ты, мой кумир?
Август, наверно, лучший месяц в году, но все же немного грустный и, я бы даже сказала, надрывный. Еще лето, каникулы, но знаешь, что это ненадолго, вот-вот начнется учеба. Да и холодно уже, дожди, ливни. Умирающее лето, с проседью желтизны в березовой роще. Грусть!
Сегодня я хандрила. С самого утра, как только открыла глаза. Я не могу долго быть счастливой. Не могу и все тут, ничего не поделаешь. Даже если под рукой нет настоящего повода для минора, я его без особых проблем изобрету. Раз, и готово! Можно плакать, убиваться, тосковать. Прикол состоит в том, что от этого мои переживания не перестают быть подлинными. Когда я выращиваю себе очередную заморочку, то верю в ее подлинность, неиллюзорность. Хотя какой-то там далекий кусок моего сознания (или там подсознания) помнит о нереальности беды. Обычно я его не слушаю. Поэтому всю сознательную жизнь ныряю я в глубочайшие кризисы (с истериками и прочей красотой), а потом так же легко выныриваю из них. И хоть бы хны. Как с гуся вода. Последнее время даже подумываю, не получаю ли я удовольствие от своей периодической депрессухи? Вроде мазохистского? Может быть, может быть… И в этом, наверно, вся я, Нелли Агнивцева, вечно ноющий урод.
Сегодня я хандрила (повод был вполне реальный). Проснулась очень поздно, и из-за этого болела голова. Полуживая прошлепала в ванну, долго сидела под горячей струей воды. Не помогало. В мозгах все мутное, кружится. Разные обрывки поганых мыслей. Заставила себя из ванной выползти, заставила себя одеться. А в груди уже ныло, и хотелось плакать, и усталость навалилась. Господи Боже, еще и аппетит потеряла, совсем плохой признак. По тому, с каким видом я давилась яичницей с помидорами, мама просекла, что чего-то не в порядке у дочери.
— Не выспалась?
— Да выспалась, выспалась!
— А что такое?
— Ничего.
— Да у тебя же глаза на мокром месте.
Я всхлипнула. Горло свело, и боль в груди стала разрастаться.
— Из-за Миши, да? — заботливый вопрос. О, мама, ты как всегда права.
— Не из-за него! Не из-за того, что эта сволочь меня кинула! Просто, понимаешь, — я задохнулась от горечи и обиды. Воспоминания были свежи. — Просто это как была игрушка и нет. Игрушку отобрали. Забавную, интересную игрушку. Мне же плевать на самого этого придурка! Но все равно, так больно!
— Да я понимаю, милая, понимаю… Конечно, больно. Но это…
— Почему меня все кидают? Всегда! Все! Что я, не нормальная какая… Или уродец? Меня любить, что ли, нельзя? Не человек я, что ли?
Ну, давай, давай, поной Нелли, поной! Слезы, самоуничижения. Ах, мама, даже не пытайся утешить! Мои слезы искренне горьки. Все слова твои впустую. Отобрали игрушку у девочки бедной! Первое внезапное разочарование, ведро воды холодной (а проще — дерьма).
И вот я уже вся раскуксилась и развалилась. Нос распух, глаза от слез ни черта не видят. Звонок! Телефонный. Мама берет трубку. Ну, кто там? Меня? Как всегда в душонке вспыхнула надежда. Может, Миша? И погасла. И снова вспыхнула. А вдруг, а вдруг?! Бывают же чудеса на свете?
Нет, сегодня не бывает. Это Женька, одноклассница. Глотаю сопли и изо всех сил стараюсь не выдавать себя голосом.
— Привет!
— Привет! Чего делаешь? — Женька как всегда жизнерадостна и оптимистична. Завидую!
— Да так, ничего… Завтракаю.
— Пойдешь гулять?
— Гулять? Ну, я…
На меня замахала руками мама, сигналя: “иди, иди!”. Может, и вправду продышаться?
— Ладно, пойду…
И вот я уже на остановке, жду подругу. Не подругу, так, знакомую. Еще одна моя особенность, я боюсь людей зачислять себе в друзья. Вдруг кинут? А я говорила, друг… Поэтому в подругах у меня только одна Танька, большеглазая невинная овечка. Я, кстати, тоже из числа таких овец. И очень из-за этого переживаю тоже.
Пришла Женька (тоже прилежная, думающая только об учебе девочка). И вот мы уже вместе топаем по улице, идем в никуда. Разговор.
— Как у тебя с Мишкой?
Вот, блин, пристала! И что лезет? (В груди опять тянущая боль, воспоминанья). Хотя, можно простить. Она ни с кем никогда не встречалась. Девочка пойдет, представьте, в одиннадцатый класс. Еще, значит, один перестарок. Что за люди окружают меня?
— Да, никак. Расстались.
— А почему?
— Потому. Он домой уезжает. На фиг он мне сдался.
— Ну и правильно. Курсанты — дураки!
Не дураки, хочется заорать мне. Они… Они… Ах, бедное мое сердечко! Это мания, это настоящая болезнь! Нельзя превращать военную форму в фетиш. А я превратила, мне плевать было на людей, главное — форма. Погоны, сапоги, камуфляж… О Боже, как они прекрасны! Мои прекрасные курсанты, моя тоска.
И тянется моя болезнь с детства. Мне необходим фетиш. Кумир, которому бы я стала поклоняться, которого бы взяла за образец, молиться бы стала, жить им. И так всегда. Я изобретала себе кумира. Влюблялась в людей. В широком смысле слова, конечно. Без разницы, в мужчину или женщину. Без разницы! В детстве мама часто ходила в гости к своей подруге и брала с собой меня. Я сидела на плохо освещенной кухне, слушала разговоры. Мамина подруга была изумительна. Высокая, статная, даже полнота ее не портила, а скорее шла ей. Широкие скулы, улыбка. О, как я мечтала стать похожей на нее! Так же улыбаться, шутить. Это невероятно сложно передать. Какие-то неуловимые черты, струны ее образа манили меня, завораживали. Мой идеал, мой ангел, как заглядывала ей в рот, ловила взгляды, старалась показаться милой, умной. Это ли не влюбленность. Влюбленность не в женщину или мужчину, в ЧЕЛОВЕКА! Потом идеал сам собою исчерпал себя, распался. Грустно. Утрачен некий смысл своего существования. А мне надо, надо думать о ком-то, жить кем-то. Чужой жизнью, не своей. Что за наважденье?
У меня был тайный друг, любовник, идеал. Вымышленный, к сожалению. Идеал не просто мужчины, а моего человека. Марк. Короткое, приглянувшееся имя. Он был весел, он во всем поддерживал меня, сопровождал невидимый повсюду. Сладкий Марк. Как печально, что не реальный! Но я действительно любила его, рисовала его обожаемое лицо. Я художник. Я много рисую. И Марк был почти живым, говорил, утешал, подмигивал. Это больно. Я знала, что никогда не найду его в жизни. Но продолжала думать, искать, преследовать. И каждый день наполнялся смыслом.
Пятый класс. Учитель истории. Учительница. Молодая, большеглазая. Такая красивая! Спокойный голос, волосы цвета спелых зерен. Я ждала ее уроки, ее появления. Скалила зубы, встречая в коридоре. “Здрасте! — Здрасте!” И я почти заново вырастила свой идеал, но тут… ах, предательство! Ушла в декрет после первой четверти, и историю стала вести хмурая грузная женщина, с которой я до сих пор так и не обрела понимания.
К кому бы приклеиться? Можно, конечно, к сверстнику. Но у нас, во-первых, бабий класс, гуманитарный. Парней раз, два и обчелся. А с параллельными я как-то не дружу. И, во-вторых, my darling, моя мечта не должна быть обычной. Не как все, другой… О Боже, Боже!
А дальше разрастается чувство к солдатам. Форма! Она отличает их, превращает в иных существ. Я не знаю уже, и как заболела Формой. Книги ли, фильмы ли… Меня особенно привлекала фашистская форма. Но где же фашиста взять? Говорят, военная форма ассоциируется с властью. Говорят, это возбуждающе, эротично. Не знаю… Может, я искала хозяина, может, еще что. Но к концу десятого бредила солдатами вовсю.
Вы читали “Лолиту”? Книга прямо про меня. Они ходили повсюду, мои Лолиты. Я замирала, видя, как в трамвай садится курсант. Я пожирала его глазами, стремилась придвинуться поближе… А вон другой, призрак, высокий, в зеленой своей куртке, черных сапогах… Как же я хотела их, моих Лолит! Что только не придумывала я по ночам себе! И все это при абсолютном внешнем спокойствии и внешнем равнодушии к противоположному полу. Ну, прямо волк в овечьей шкурке. Какие чудища во мне таились! Нет, нет, никакой девчачьей романтики, прогулок при луне. Я порой думала даже о Нелли, изнасилованной группой солдат. Моих солдат, прекрасных солдат. Фашистов… Но внешне я девочка-ангелочек. Невинная тепличная девочка, выросшая у мамы под крылышком. Никто не догадывался. Нет, я не была несчастной. Охота занимала меня, переполняла мой разум. Вдохновляла. Я ляпалась в красках, писала картины. Потом по большей части, правда, рвала.
И вдруг подарок! Прямо на улице ко мне подходит он! Живой! Реальный! Из плоти и крови. Широко расставленные глаза, большой рот (как хотела я впиться в ту секунду в этот рот), великолепно сидящая форма. О, небо, Лолита! И заговорил, решил познакомиться. Можно ли узнать имя? Можно! Можно! Нужно! Нелли имя мое. Это чудо случилось летом. Два с половиной месяца нирваны. Период грез. Нет, я не любила его вовсе. Я любила свое чувство к его зеленой форме. Свое обожание, манию. Я снова могла кем-то жить. И (о, ужас вселенский!) на тот момент главной целью и мечтой стал муж-военный и далекий военный городок. Предел фантазии. Но испортила, разумеется, все, как всегда, я. My darling, вероятно, решил, что подцепил лохушку, которая до свадьбы ни-ни. Зачем ему такая? А я вела себя как дурочка. Не могла выпустить наружу свои извращенные мечтанья (поверьте, у той же Женьки они вызвали бы шок). В результате осталась не солоно хлебавши. Прости-прощай…
Но какой опустошенной, обескровленной я теперь оказалась. У меня из лап вырвали кумира. Того, что заполнял собой всю действительность. Каждый час, каждую минуту. О ком мне думать? Что мне делать? Разбили вдребезги прекрасную стеклянную фигуру, и осколки в лицо, шею, руки. Вся в крови. Водопад крови.
Иду по улице. Шучу с Женькой. Смеюсь даже. Внутри — язва. Сдохнуть, что ли? Можно и сдохнуть. Или найти кумира снова. Но его же больше нет. Он утрачен навсегда. Нет человека больше, в которого бы я влюбилась. Все безынтересные. Скучные. Скука!
Вот так гуляла я по солнечному, прохладному августу, и тяжело хандрила. До первого сентября (отвратительный день) оставалось меньше недели. Осень. Смерть.
Если бы только могла догадаться, какие два подарка приготовил мне новый учебный год! Приятного аппетита, Нелли! Давитесь на здоровье!
3. Новая жизнь
Дверь в класс сама собой распахнулась, словно тронутая рукой домового, и со столов, подхваченные сквозняком, полетели листы бумаги, тетради раскрыли свои рты, забились страницами. Это красиво, когда в помещение врывается сквозняк. Резкий поток его обдает холодом лица. Все замирают на мгновенье, прислушиваясь к осеннему дыханью. Время застывает. Особенно хорошо, когда людей, попавших в лапы ветра, много, а ты при этом стоишь у доски с куском сухого мела в ладони. Видны малейшие детали, слышны отчетливо звуки. Твой голос, скрип, бряканье оконной рамы о стену. Песнь, гимн уроку. А в коридоре, если скосить в проем двери глаза, ни души. Пустой и светлый коридор, голубизна стен и много воздуха. Школа.
Однако, не впадать в прострацию. Марь Петровна (у Ильи все учителя для простоты звались Марь Петровнами, не запоминать же у каждой имя, в самом деле!) велела закрыть дверь. Сквозняк рухнул на пол и рассыпался. О’кей, продолжаем ответ. Илья вспомнил, на чем оборвал фразу, и продолжил доказательство теоремы. Тригонометрия. Дрянь непередаваемая. А что делать? Математический класс как-никак, выпускной. Натаскивают на экзамены.
— Хорошо, Илья, садись. Четыре, — благосклонный взгляд Марь Петровны. Жирный, бесформенный нос, линзы очков с палец. Губы, намазанные какой-то розовой старушечьей помадой.
Илья сел на место.
— Молодец, — шепнул сосед по парте Ромик. (Парень-зубрила, которого всем миром тянули на золотую медаль. А может, и не зубрила вовсе, а так, способный). — Я бы так не рассказал. Даже если б полвечера учил. Ни хрена не понимаю.
— Мда?
Илья приподнял одну бровь. Он не учил эту галиматью, между прочим. А фиг ли? Посмотрел немного вчера, да и все. Мозги есть — сообразишь.
Смешно, но он за месяц учебы каким-то образом сумел выбиться в примерного ученичка. Словно и вправду стал паинькой. Прилизанным рафинированным пареньком. Ни одного прогула, чудесное поведение (внимательность, там, уважительность), оценки ничего. И школа у него теперь № 78, лучшая в районе. Тоже, типа, паинька. Кошмар, в общем, хоть в петлю лезь. Паинька… А не этого ли он хотел? Новая, обществом одобренная жизнь. Полкласса у них живет этой жизнью. Бегают люди по репетиторам, о поступлении думают, об аттестатах. Ничего, не жалуются. Вполне удовлетворены. И по вечерам гуляют, веселятся. Общительные такие, социальные. Один он, как лох. Дурью мается. А чего бы ни маяться, если голова варит и репетиторы не нужны. И скучно, аж выворачивает. Он, кстати, давно не надирался, с самого приезда. Не ввязывался в авантюры. Не цеплял девок. Такая вот новая жизнь.
С классом особо не сближался. Зачем? Противно корчить из себя друга и вымученно улыбаться. Лучше быть замкнутым.
Перемена. Еще два урока — и домой. Октябрьское небо в тучках, ржавчина листвы. Холодает. Бредет народ. С котомками, сетками. Сосредоточенные, целеустремленные рожи. Куда торопятся? “Что-то забирает меня сегодня, — заметил Илья. — Погано”. Он вздохнул и ускорил шаг. Пару раз загнанно оглянулся.
У подъезда стоял, курил. Без кайфа. Автоматически. Сигареты еще больно легкие… Из ниоткуда выпорхнула очаровательная девица. Белая голова, тоненькие ручки-ножки, пухлые губки. И взгляд — открытый и детский.
— Сигаретку не дадите? — приторный голосок.
— Детка! Сколько тебе лет?
— Да можно мне, можно! Совершеннолетняя. Просто свои дома забыла.
Ух, какая блондиночка. Он протянул ей сигарету, щелкнул зажигалкой. Она прикурила. Умело.
— Не надо бы тебе травиться.
Усмешка. В глазищах — озорство.
— Я не курю, я балуюсь!
— Не идет тебе.
— Да ладно.
Подмигнула и ускакала. Врет или нет про возраст? Вроде совсем малышка. Илья докурил и пошел домой. Тетка была на работе. Только что из школы вернулся Славик, девятиклассник, сын тетки. Сразу пристал.
— Ты в секцию сегодня подешь?
— В секцию?
— Ну да. Сегодня ж вторник.
— Куда ж я денусь? — пробормотал Илья и пошел обедать. Тетка, надо отдать должное, готовила неплохо. Сегодня вторник… а он думал — среда. “Ладно, почему бы не пойти в секцию?” — подумал безразлично Илья. Это спортсмен Славик уговорил его записаться вместе с ним на ориентирование. Славик очень гордился своей дружбой с одиннадцатиклассником, тем более таким. Когда до переезда мать звонила тетке, то только и делала, что жаловалась на детей, особенно на Илью. Представляла своего сына кем-то вроде юного бандита, который вот-вот попадет в колонию. Поэтому, когда приехали Илья с сестрой, Славик возликовал. Подростки тянутся к негативу. Он их влечет, завораживает. Приятно дружить с нехорошим.
Хлопнула дверь, и влетела Лиза.
— Yes! Я их сделала! — клыки еще в дымящейся крови расчлененной жертвы. Хвост распушен. Уши прижаты.
— Кого убила? — Илья с удовольствием глядел на нее. На Лизу, на жизнелюбивую.
Она грациозно села на ручку кресла. Томно выгнулась.
— Всех. Плюнула и растоптала.
Славик пожирал хищницу глазами. Ему еще не приходилось жить под одной крышей с такими бестиями. Пассия же его из восьмого “А” не обладала особой сексапильностью. Естественно, у парня срывало крышу.
— На истории мы играли в игру, — рассказывала Лиза.
— В какую игру?
— В дебаты. Две команды. Одна должна доказать, что в России есть демократия, а другая, что нет. Я спикером была. Доказывала, что есть.
— Ну и?
— Ну и че, пять. Доказала. Сашка белобрысая аж посинела от злости. А эта уродка нервная, Ольга, так разволновалась, что чуть не хлопнулась. Вот потеха!
Илья с интересом поглядел на нее.
— Тебе и вправду здесь нравится?
Сестра вскочила, схватила со стола кусок хлеба, откусила. С жадностью. По-волчьи.
— Нравится. А че? Класс гуманитарный, публика ниче.
— По твоим словам одни уроды.
Она засмеялась. Бросила хлеб в мусорное ведро.
— Нет в мире совершенства! Но я уже подыскала себе подругу. Она еще не знает, правда, о том, что она моя подруга. Но мне эта девка приглянулась. Хочу ее в свою стаю. А я всегда получаю, что хочу.
— Что за птица?
— Нелли. Агнивцева. Низенькая такая. Художница.
— Картины рисует?
— Типа того.
Илья пошарил в памяти, но не вспомнил. Пора было собираться в секцию. Секция… Тоже один из элементов его новой жизни. Может, у тренера диарея, и он не придет? Вряд ли. Такие, как он, даже с температурой бегают. Энтузиаст хренов.
Опоздали на двадцать минут. Из-за Славика. (Сам Илья редко куда опаздывал). Парнишка никак не мог найти спортивные штаны, и Илье пришлось долго ждать его у подъезда, наблюдать за прохожими и от нечего делать курить.
Секция находилась при школе, но сами занятия проводились в ближайшем загаженном лесочке. Карта в зубы, на шее компас. Бегом! Искать КП. (О, Контрольный Пункт, святыня ориентирования!) Илья забежал трусцой в лес и перешел на шаг. Засунул карту в карман куртки. Мимо галопом пронеслась мелкота класса из седьмого. Шумная одышка, морды распаренные.
— Я же говорю, надо левее брать! Смотри по азимуту!
— Левее — зеленка!
— Дай компас!
— Убери лапы! Нам на юго-восток надо.
— А где это?
— А это на дальнем западе, — подсказал Илья. Мелочь уставилась на него дикими глазами, посопела и унеслась прочь. Илья с ухмылкой побрел дальше. А ничего вроде бродить здесь. Все лучше, чем дома пылиться. Прибитая заморозками трава, коряги всякие, листья. На одном дереве мрачно, пророчески каркала ворона. Из кустов с треском вывалился Славик.
— Вота где ты! — обветренные губы, мокрые волосы. — Ты че тут ходишь?
— А что, нельзя?
Славик затараторил насчет маршрута, опережающих соперниках, прочей ерунде. Бежать? О, нет, только не это. Парень хватает за локоть, тянет за собой.
— Пшли, пшли, пшли!
Ребенок, честное слово. И вот лезут они уже по непроходимым зарослям, разгребают переплетенные ветки, огибают зеленку (оказывается, зеленка — это особо густой участок леса). Дорога песчаная. Славик изучает карту, сверяется. Бег по дороге. Невыносимо заныли икры, травленные куревом легкие хватали судорожно кислород. “Я сейчас сдохну, — думал Илья обреченно. — Надо завязывать с этими ориентированиями”.
— Тут будет траншея, надо по ней, — Славик кинулся искать траншею. Он уже сомневается в верности их пути. Озирается.
— Где твое долбанное КП? — спросил Илья зло.
— Ща, тут! Найдем!
Глубокий шрам на поверхности лесного ковра. Углубление, ямка. На голой ветке висит рваная красная бумажка с цифрой. КП. Они остановились. Молча постояли. Славик списал цифру. Было что-то гипнотическое в моменте. Таинственное. Родство с ритуалом. Илье отчего-то стало грустно. Как утром, когда сидел на уроках. На лице у Славика расплылась счастливая желудочная улыбка, словно он получал физическое удовольствие от нахождения пунктов. Илье это было недоступно, а оттого даже слегка завидно. Он достал сигарету и закурил. Приятно в тишине, вдали от всех покурить. На природе.
Славик пристально посмотрел на него. Что за блеск в глазах?
— Чего тебе?
— Дай тоже, это…
Ну Славик! Ну спортсмен!
— А потом будешь говорить, что я тебя приучил, — сказал Илья.
— Я немного, одну затяжку.
Илья молча потушил о кору дерева окурок.
— Нечего травиться. Пошли КП твои искать.
Славик разочаровано вздохнул. Потрусили дальше. Илья слегка закашлялся.
— Слушай, а че ты странный какой? — спросил парнишка.
— Чем это? — Илья даже удивился. С неба ни с того ни с сего плюнуло чахлое солнце. Спряталось опять.
— Говорят, особняком держишься. Скромный очень.
— Серьезно? — Илья усмехнулся. Скромный, значит? Ну, скромный так скромный. Надо Лизе рассказать, обхохочется. Бегут по пересохшему болоту. Вся жизнь — бессмысленный, ничего не значащий бег. Куда? К смерти. Пустые мысли бродят в голове. Стучит сердце. Несчастная, истекающая кровью мышца. Перехватили двух фанатиков-ориентирщиков из биологического. Потные рожи, фирменные дорогущие кроссовки, открытые в горячем дыхании рты. Спросили цифры двух КП. Сколько времени? Почти четыре. Сгущается воздух и с горизонта (не видно за деревьями) ползет холод. Холод осени. А хочется лета. Когда они отрывались на чумовых вечеринках и жрали водку. К друзьям, что ли, рвануть на каникулах?
Вечер. Дом. Илья полулежал в кресле и пялился в телек. Глубоко в желудке притаилась тошнота. Из больницы вернулась тетка (здоровенная бабища с баклажанной химкой на башке) и жаловалась на кухне Лизе на тупых пациентов и низкую зарплату.
— Да ваще… ваще, — сочувственно тянула сестра. Славик учил уроки. На самом деле, если делать каждый день хотя бы одну треть всего заданного, время останется только на секцию и жратву. Илья не делал домашку совсем. Способности позволяли.
Сестра утомилась слушать тетку и пришла в комнату. Широко зевнула, уселась на стол.
— Кстати, забыла! Письма же из дома пришли, — Лиза пружинистой бодрой походкой пошла за письмами. Ее мало интересовало, что там пишут. Уехали, про друзей можно забыть. Да и были ли друзья у нее? Могут ли они вообще у этой волчицы быть? Одиночка!
— Вот, держи, — она швырнула ему грязный запечатанный конверт. — Это тебе. От Витьки.
Письмо по изогнутой траектории залетело под стол. Илья молча полез за ним. Стукнулся головой об угол стола.
Строчки сначала никак не хотели складываться в единый текст. Читать было трудно. Почти все слова у Витька матерные, за исключением предлогов. Но так как они писались в основном слитно, то не в счет.
— Мать твою, — выдохнул Илья дочитав до середины. — Вот это новость!
— Че такое? — засовывая в рот жвачку, спросила Лиза.
— Он пишет, что мы, оказывается, не тех уродов излупили.
— Каких уродов? — Лиза не врубалась.
— Ну, тех… мстили которым.
Лиза выпучила глаза, потом улыбнулась и сконфуженно произнесла:
— Упс! — это было верхом ее сожаления и раскаянья. Еще через три секунды она сказала:
— Ну, ладно, че такого? Какая разница?
Илья кусал губы. Было тошно. Шлейф дерьма тянулся из прошлого в его новую, кристально чистую жизнь. Он почувствовал, как рвотные шевеления в желудке усилились.
— Слушай, — сказал он проникновенно. — Слушай, почему мы с тобой такие сволочи, а? — Лиза надула из жвачки пузырь. Хлоп. — Чего мы на этот свет выродились?
— Да ладно. Забей, — Лиза потянулась. — Тебе еще от Любки твоей письмо, герой-любовник.
Илья поморщился.
— Да порви ты его, выбрось.
Сестра засмеялась. В недрах квартиры бродил Славик, сосредоточенно пересказывая английский текст. Тетка гремела на кухне посудой. Стандартный вечер стандартного дня.
Вот такая, блин, жизнь у Ильи новая!
4. Будь моей подругой
Утренние сумерки, сонное тяжелое время. Ночь не хочет выпускать мир из своих объятий, держит пушистыми лапами. Спи, Нелли, спи, не выпутывайся из ночного пледа. Семь десять. Мне пора вставать. Комната покрыта мраком, и я не смею разрезать его стоваттной лампой. Одеваюсь в потемках, и на цыпочках, обжигаясь холодом пола, проскальзываю в ванную. Напеваю песню. Прозрачная ледяная струя воды из крана.
Чудесное утро чудесного дня. О, что за день прекрасный сегодня! Мой день! Его день! Бьется в ожидании сердечко. Я смакую каждую минутку и воскрешаю в себе сладкие воспоминанья. День МХК. Муррр-мяу!
Крашусь у зеркала. Наполненные сакральным смыслом неторопливые движенья. Сегодня Нелли Агнивцева должна быть краше всех. Ресницы длинные, туш, пудра. Черная иль синяя подводка? Пусть черная. Поярче, тонкой линией у глаз.
День МХК. И я прекрасная предстану перед ним. Засяду ближе к первой парте, буду рядом с тобой, мой Ангел. Солнце мое, душа моя… Облизываю губы и давлюсь прорывающимся изнутри смехом. Ох, счастье-то какое у глупой девочки!
Представьте себя, я снова жива. Нашла его. Кумира. Может сильно сказано, кумира… Так, очередной фетиш, предмет для страсти. И какой…
В начале года оказалось, что зануда-учитель по МХК уволился. А на его место пришел… О, my God, я с упоением вспоминаю ту чудную минуту. Первый урок. И в класс заходит, сквозь солнечный свет и радужные блики, смотря на нас спокойными глазами, беря в свои руки (дивные руки) классный журнал, мое видение, мой сказочный призрак. Не слишком большой рост, светлые мягкие волосы, мягкие черты молодого, немного грустного лица, негромкий голос. Чудо, сказка! Подарок номер раз. Алексей Алексеич (Ксей Ксеич). Это имя моего нового учителя. Сразу ли я заметила его? Нет, что вы. Сначала было все безразлично. Ну, учитель и учитель, что такого? А потом… Я так и не знаю, когда меня скрутило. Провел он несколько уроков, рассказал про художников. Внимательно слушала про Кипренского и Перова. Думала о своих картинах (мазня, ни одной законченной работы). И тут на шестом уроке, когда весь класс, включая меня, подыхал со скуки и считал минуты до звонка, мой долбанутый мозг стал выкидывать разные непристойные вещи. И от нечего делать я включила фантазию. Алексей Алексеич… А что если… Забавно! Но какая пошлятина! Невинная овечка хочет учителя! А еще он был художником. И это уже добило меня. Нет, я понимала, что это искусственно выращенное чувство. На самом деле я иногда забывала, что обожаю его, и охладевала. (Страшные моменты! Я пугалась и изо всех сил начинала думать о нем, стараясь возродить скорее чувство). Но какая, черт подери, разница? Ведь я снова могла кем-то бредить. Так интересней. Веселей. И не могла даже четко сформулировать себе, как кого я люблю его. Как мужчину? Наставника? Брата? Временами я откидывала с гадливостью всякие порнушные мыслишки (какими грязными они казались мне в те моменты) и с верой повторяла, что любовь моя чиста. Типа, платоническая. Но потом… О, Нелли, какая ты беспросветная дура!
Его личность заполнила собой весь мой разум. Я попадалась ему на переменах, ждала уроков, старалась как можно лучше написать самостоятельные. Заметьте, darling, я талантлива!
Вот так я и училась всю первую четверть. А теперь и вторую. Мрак. Ужас. Разве можно так?
Я шла по улице, летела к школе. Какой страной грез она сегодня мне казалась! Не, а странно все-таки, что меня так повело. До этого же были курсанты. При чем учителя тут? А курсанты, кстати, умерли. Их больше нет. Теперь есть Алексей мой только, Алексей Алексеич. Имечко то какое! Имечко моей новой говорящей игрушки.
Школа, раздевалка. Гомон и беготня. С нервным смехом приветствую одноклассников. А душонка дрожит, бьется. Сегодня я всех люблю. Одноклассников, раздевалку, школу. Сегодня день МХК. Мировой художественной культуры. Гип-гип, ура! Нелли Агнивцева ликует.
На меня набрасывается Ольга. Мелкая, воняющая потом девица. Наш местный гений. Тощие ноги, аляповатый желтый платок на шее, пятнами коричневыми кожа. Приплюснутый, якобы сломанный в детстве нос. И вечно сальные, захватанные липкими пальцами очки. Ольга гордится своим умом и считает остальных лохами. Она тянет на медаль. Только скажу я, что эта уродка нисколько не умней остальных. Просто она ежедневно до трех ночи зубрит уроки. А еще изучает три языка (но так и не может ни черта изучить). И при случае в записках пишет на иностранном, чтобы у нее спросили перевод и лишний раз удивились уму. Ханжа. Зачем-то, когда задано только определить ритм у стихотворения, она делает полный разбор. А потом говорит: “Я же не как вы. Для меня этого мало”. Терпеть ее не могу. И ко всем лезет, строит из себя деловую. В каждую дырку затычка. А еще она гордится своим гастритом, больным сердцем и больными нервами. Лелеет свои болячки. Ежедневно повторяет про бессонницу и тридцать шесть килограммов веса. Тварь. Хотя, кто сейчас не выискивает у себя болезни? Пить валериану — это же так модно!
Ольга повторяет про самостоятельную — по истории.
— Мне надо написать на пять! На пять!
Меня Ольга считает лентяйкой и пофигисткой. Что она понимает в людях? Она тупа в общении с людьми. Да она вообще тупа.
Подходит томная Леночка. Наша красавица. Модельная фигура, крашеные белые волосы.
— Нелли, меня вчера Валера ударил.
Валера — это ее бой-френд, который периодически распускает руки. А ссорятся они вообще каждый вечер.
— Опять поругались?
— Да! Он такой урод!
И она начинает с дебильной улыбкой, словно говоря о чем-то смешном, рассказывать, как они подрались. Я как-то спросила:
— Ты его любишь?
— Нет, — ответила мне Лена, и на красивой ее рожице выразилось удивление моему вопросу.
— А зачем встречаешься?
— Не знаю. Я привыкла.
Ленуся наша божественно глупа. Про ее глупость можно слагать стихи и песни. Ни одного задания она не делает сама. Она не читала ни одной книжки. Не потому, что не любит читать, а потому, что не понимает. Она не знает ровным счетом ничего из истории.
— Чингисхан? Это кто такой? — один из ее перлов. Ленусик наш смутно представляет внутреннее устройство организма. Однажды спросила, сколько почек у человека.
— Четыре ведь, да? — повторяла она наивно. Три недели назад мы ходили с ней на дискотеку. Я два часа ждала, пока она накрасится, и думала уже, что убью. А все оттого, что Ленусе приспичило красить каждую ресницу по отдельности. Ну, прикиньте! На мое угрожающее рычание девочка невинно отвечала:
— Ничего, одна девчонка меня вообще пять часов ждала.
Охотно верю, Леночка. Однако глупость ее не мешала знакомиться ей с очередным Валерой. Жить половой жизнью она начала с тринадцати лет.
Потом, наконец, пришла подруга моя, Танька. Вместе пошли на урок, обсуждая вчерашний фильм по TV. Она ничего, моя Танька. Но на дискотеки не ходит. И иногда вообще напоминает пятиклассницу.
Два нестерпимо долгих урока. Я жду. Я жду своего Ангела. Но что-то предчувствие нехорошее. В учительской его нет, в коридоре ни разу не встретился. Я начинаю грустить.
И точно. Облом. Кабинет МХК закрыт, приходит классная и сообщает, что Алексей Алексеич заболел. Мир разлетается вдребезги. Телом овладевает слабость. Итак, зачем сегодня жить? Раздраженная и обиженная судьбой (обидели бедненькую девочку!), я сижу еще один урок, а потом говорю про себя: “Да пошли они все!”. И решаю уйти. К черту, к черту всю вашу учебу! К черту эту школу и этих дрянных, ненужных мне учителей! Заболело мое чудо! Ох, что же делать? Как прожить эти безалексеевы дни?
Да, да, именно так я бредила в те минуты. Это, конечно, смешно и даже жалко, я понимаю. Я не считаю свое отношение к нему прекрасными чувствами или еще какими-то там. Это болезнь. Это дурацкое пристрастие к своей игре. Я вызываю снисходительную усмешку у самой себя. Но прекратить жить чужой жизнью я не могла.
Выкрала из раздевалки свою куртку, оделась и тут…
— Агнивцева! — задорный хитрющий голос. — Ты куда копыта намылила?
Я затравленно обернулась. (Преступник, застуканный на месте преступления). Передо мной стояла, белозубо улыбаясь, она. Длинная, очень красиво худая, плоскогрудая. Этакий андрогин с непристойно яркими рыжими короткими волосами. Большие выразительные глаза с поволокой, свежая бледная кожа. Слегка вульгарный макияж, который нисколечко не портил ее. Напротив, шел. Лиза Григорьева. Мой подарок номер два. (Но пока я еще не знаю, что она мой подарок, я вообще не знаю, какая она).
Лиза Григорьева пришла в наш класс в этом году. Очень милая, интересная девушка. Она была со всеми приветлива, но ни с кем не сходилась. Она почти всегда молчала, но когда открывала рот, то говорила всегда по делу и умно. Она вообще была умной. Читала все заданные произведения, преуспевала в химии, как орешки, щелкала примеры по алгебре, не тормозила в стилистике. Домой она всегда уходила одна. Никто не знал, где она живет. Никто не знал, с кем она живет. Пол параллельного класса парней мечтали с ней переспать. Лиза при своей худобе обладала загадочной соблазнительностью. Элегантная, подвижная. Она была почти идеальной. В своем безупречном черном пиджаке, белоснежной блузочке, в короткой прямой юбке она всегда казалась очень деловой, знающей себе цену. Леди без проблем. Образцовая девушка. Таких у нас в школе я больше не видела.
— Агнивцева! Куда копыта намылила?
Такая речь и интонация были несвойственны Лизе. Я слегка растерялась.
— Домой. У меня голова болит.
— Ах, голова… — нарочито понимающий тон.
Я вдруг заметила, что она тоже одета.
— А ты куда? — спрашиваю. Я уже поняла, куда. Не дура.
— Так вот, тоже голова, — скромно отвечает мне Лиза. И внезапно хватает за руку. (Сильные, тонкие пальцы). И волочет меня за собой на улицу.
— Ладно, валим. Классная ползет, — мурлычет с улыбкой и тянет за собой. А я и иду, как овечка. Почему как? Я и есть… Короче говоря, ушли мы с уроков вместе.
И вот мы идем уже с ней почти под ручку, неторопливо болтаем о пустяках. Ни одной стоящей темы! А о чем нам, в принципе, говорить? Я ей никто, она мне чужая. Пройдем сто метров, и в разные стороны. И вдруг она спрашивает:
— Нелли, ты сейчас куда? Домой? — обычная, сто раз в день повторяемая фраза.
— Нет, погуляю, наверно, — мне домой пока рано. Еще уроки не кончились (их сегодня семь, вместе с классным часом).
— Тогда, может, вместе подышим воздухом? — неожиданное предложение. Можно и вместе. Теперь все можно. День потерян.
— Куда идем?
— Давай к рынку, там шмотки всякие посмотрим.
Как хочешь, мне без разницы, Лиза. На белом худом лице появились признаки удовольствия. Мы шли дальше. Теперь молча. Я думала о том, что с Лизой, наверно, трудно общаться. Всегда я буду чувствовать неловкость и не знать, какая фраза прозвучит уместно, а какая нет. Я даже не знала, на какие шутки она реагирует. Понимает ли она вообще юмор? В школе при мне Лиза ни разу не смеялась. Иногда только изображала на лице холодную бесчувственную улыбку. Мне будет с ней тяжело. И все потому, что схожусь я с двумя типами людей. Первый — это Женька, Таня, Лена. Люди, над которыми я чувствую свое превосходство, которыми могу управлять. Я веселей их, умней. Лидер, в общем. А второй тип — это Ольга. Те, которых я презираю, но зачем-то изображаю друга. Здесь я тоже чувствую превосходство. Они безразличны мне, и потому, когда скучно, можно попользоваться ими, поговорить, послушать, а потом в любой момент отшить и выбросить, как тряпку. Это сродни мазохизму. Смотришь на них, плюешься в душе, и получаешь от этого кайф. Лиза же не попадала под мои типажи. Она сама лидер. Ведет меня, куда хочет. Но к таким людям я всегда тянусь.
А погода сегодня была чудесной. Свежие порывы крыльев ветра, небо низкое висит свинцовым одеялом. Деревья в ободранном тряпье последних листьев. И все пропитано соком ноября. Завораживающая унылость. Сверстники томятся в пыльных классах, а я здесь, на свободе. Дышу живительной прохладой.
Лиза заводит меня за угол дома. Из кармана пальто достает зажигалку, из лакированной сумки — пачку сигарет. Лиза! Ты куришь?! Я в кратковременном шоке.
— Че уставилась? Не ожидала?
Конечно, нет. Оборотень! За порогом школы зверь выпускает свои когти.
— Будешь? — протягивает мне сигарету.
— Давай.
Я беру у нее из рук порцию яда. Неумело зажимаю губами. Щелчок, длинное пламя дохнуло в лицо опасным жаром. Затяжка. Осторожная, чтоб не закашляться. Дым проникает в легкие, и сразу же плывет голова. Улицу заволакивает противной (и сладостной) мутью. Приятно! Неплох и запах. Стою, стараясь не качаться. Это не я качаюсь, а весь мир. А в памяти сразу вспыхивает образ чудесной девушки из недавнего фильма, что так прекрасно курила. И нюхала кокаин. Как хочется втянуть ноздрями тот божественный порошок. Это так прекрасно — разрушать себя. Мы все стремимся к смерти, она влечет нас. Это прекрасно — ощущать падение. Становишься не собой, персонажем фильма… И время прыгает скачками, и знаешь, как убить это самое время. Расслабленность по всему телу (я знаю, что мнимая). Бедненькие сосудики суживаются в голове. Никотин течет по моим венам, никотин течет по Нелли, по Агнивцевой. Травись, травись, детка. Дрожащие пальчики… И я представляю себя наркоманкой, представляю сигареты марихуаной.
— Дай еще.
— Не вырвет? — с ухмылкой спрашивает Лиза и достает сигарету. Конечно, нет. Я курю уже не первый раз. Как-то летом угостил курсант мой бывший. Немного дерет горло, в желудке приятная тошнота. И сразу резкий подъем настроенья. Смотрю, как курит Лиза. Красиво, расхлябанно. С врагом курить не будешь.
— Ты давно? — спрашиваю.
— Да практически с рожденья, — смеется Лиза. Лизочка. Мы внезапно сближаемся.
— А я и не знала.
— А с чего бы тебе знать? — блестящий оскал, задорные глаза. — Ладно, пошли.
Мы вышли к рынку. Гул толпы. Бабка потеряла кошелек и теперь жалко причитает. Проходим мимо.
— Ну, и как тебе наша школа? — задаю вдруг вопрос.
— Ниче, так. Учителя хорошие.
— Да? — изображаю удивление.
— Физичка нравится особенно, — говорит Лиза. — По-моему, она относится к нам как к взрослым. Это правильно. А вот литераторша бесит. Думает, мы маленькие дети и у нас нет души.
— Да, — соглашаюсь.
— А вообще учителя и не должны нас понимать. Непонимающий учитель — это норма.
— То есть? — брови мои приподнимаются. Оригинальное заявление!
— Представь, — объясняет, как дурочке, Лиза. — Представь себе кучу пятиклассников. Мелкие, тупые. Да? И у них настоящих проблем, я хочу сказать — взрослых, быть не может. Так?
— Да какие у них проблемы… — вспоминаю я мелкоту, сбивающую с ног на переменах.
— Вот видишь! Но мы же тоже были пятиклассниками. И у нас были проблемы. Настоящие, неразрешимые. Мы выросли и забыли этот возраст. Через двадцать лет ты так же будешь относиться к одиннадцатиклассникам. Так чего же мы хотим от учителей?
— Проблема отцов и детей? — я усмехаюсь. — Тоже мне, изобрела колесо, философ.
— При чем здесь… — Лиза морщится. — Любой человек полагает центром вселенной себя. Все мы зациклены на себе.
Я пожимаю плечами. Чахлые рассуждения. Все это говорилось уже. И не раз. Толку-то…
Потом мы долго рассматривали всякие побрякушки, разложенные на прилавках. Колечки, кулоны, заколки… Чарующие штучки. Я пускала слюну и жалела, что нет денег. Бесконечный поход по рынку. Люди, люди… Пестрые развешенные кофты. Пялимся, зачем-то выбираем (покупать все равно не на что).
— Смотри какой свитер!
— А вон штаны!
Любимое бабье развлеченье. Шляешься по магазинам и смотришь на шмотки. Давай, Нелли, опускайся до этого уровня. Чего уж там…
Лиза оттащила меня в сторонку и, хихикая, вытащила из кармана заколку. Я оторопело поглядела на нее.
— Нравится? — провоцирующее.
— Да. Откуда ты взяла? — в голове догадка. Не, ну не может быть!
— С прилавка! Откуда ж еще? Только не шарахайся, пожалуйста. Я не клептоманка. Просто когда денег нет, а очень хочется… — она засмеялась. — А ничего улов, смотри!
Выгребла из недр кармана еще два кольца, браслет и для волос резинку.
— Бери! — невинно сказала мне, делясь богатством. — Хочешь? Хочешь?
Конечно, хочу Лиза. Не мной воровано.
— Только не думай, что я плохая, — по-детски говорила она мне, словно оправдываясь. — Я же не виновата, что такой уродилась. Я не понимаю, почему нельзя. То есть теоретически знаю, что плохо, но… Как бы объяснить…
— Ладно, я поняла, — примеряю колечко. Красивое. Из лунного камня. Какое мне дело, что ты его стащила? Мы не плохие, мы просто без моральных ценностей. Откуда их взять? Можно все! Лишь бы не заметили.
И пошла я воровать вместе с Лизой. Нет, мне было стыдно. Я чувствовала себя последней дрянью. Но денег-то не было! (Вру, конечно, вру! Сам процесс приносил удовольствие). Итак, Нелли Агнивцева — вор.
А я быстро сообразила, как надо действовать. Долго стоишь, с интересом разглядываешь товар, глаз скошен на продавщицу. Отвернулась, и ты осторожно прячешь в ладони вещицу, что до этого крутила пальцами, якобы разглядывая. Медленно, не торопясь уходишь.
Мы сидели с Лизой на лавке и жрали апельсин. Оранжевая шкурка, щиплет нёбо сок. Сидели близко-близко, слегка дрожа от холода. (Мы гуляли довольно давно). Две сообщницы, мерзавки. Было немножко грустно.
— Ты знаешь, Нелли, у меня очень мало подруг, — сказала Лиза.
Я пристально посмотрела на нее.
— А в этом городе вообще нет, — продолжала печально она. — Со мной многие хотят дружить. Но я слишком разборчива в людях. Я кой с кем не общаюсь. И знаешь, — открытый взгляд, искренность в голосе. — Я бы очень хотела дружить с тобой.
Смотрю. Молчу как убитая. Жру апельсин (тоже бесплатный).
— Нелли, ты будешь моей подругой?
“Нелли, — мелькнуло в голове. — Ты будешь моей игрушкой?”
— Конечно, буду, — ответила я и взяла протянутую дольку апельсина.
Вот так и прибрала меня к рукам Григорьева Лиза.
5. Новые лица
За мутной поверхностью оконного стекла рвался ветер, застилала улицу промозглая полумгла наступающего вечера. Дома было тепло и уютно, но Илью покой совершенно не радовал. Напротив, напоминал топкое гниющее болото, в которое его затянуло. Хотелось ветра. Хотелось перемен и новых лиц. Он тягостно вздохнул. Безделье! День абсолютного, ничем не прикрытого безделья. С утра очнулся и обнаружил, что проспал первый урок, решил не идти в школу вовсе. Пробовал смотреть телевизор — надоело, пробовал читать, взял с пыльной полки книгу, но так и забросил ее на пятой странице. Больно много вдумываться надо, размышлять. А много думать вредно. Еще надумаешь чего нехорошего. Взять бы и перестать думать вовсе. Как животные. Может, и паутина вечной скуки тогда бы отступила. “Наверно, это от хорошей беззаботной жизни, — рассуждал Илья. — Мне не надо работать, не надо беспокоиться о дне грядущем. Отсюда и тоска. От переизбытка времени. Если бы крутился, как белка в колесе, уставал, валился бы вечером с ног, то и сил на нытье не оставалось. А тут живешь на всем готовеньком, кормят тебя, обстирывают… Вот и впадаешь в меланхолию”.
В воздухе витало напряжение. Тетка не спала всю ночь, пила капли для сердца. Вчера, в пол-одиннадцатого ночи из дома вышла Лиза и бесследно исчезла.
— Надо в милицию позвонить, — обмирала тетка. Подглазины, осунувшееся от волнения лицо. — Ее же убить могли! Похитить!
— Не надо никуда звонить, — отвечал равнодушно Илья. — Не пропадет она. Вернется.
Встревоженная женщина не находила себе места. Она никак не могла взять в толк, что для Лизы такие загулы — норма. Она вернется. Она всегда возвращается. Раньше она пропадала и на четыре дня. А потом появлялась довольная, ленивая, словно кошка, пришедшая с гулянки. Черные шальные глаза, слегка неровная походка и приторная довольная улыбка на сытом лице. Дикий зверь, самка… что еще скажешь? Перекусив, она обычно заваливалась на диван и безмятежно дрыхла несколько часов. И никогда не говорила с кем была, где… Мать привыкла и переживала такие выходки молча. Любые претензии бесполезны. Лиза их просто не поймет.
Притихший Славик читал учебник биологии у себя в комнате. Время от времени выползал и подходил к матери:
— Мам, тебе плохо? Может, врача вызвать?
Тетка отмахивалась. Вид у нее и вправду был больной. “Лизка, стерва, что делает!” — думал Илья. Медленно стекало из часов время. Гудела лампа. Тишина по квартире. Выключен телевизор. Молчит радио. И минуты… тик-так, тик-так. Свихнуться можно. И хуже всего, что нет компьютера. Сейчас бы поиграть в стрелялку какую, чтобы крушить мир вокруг себя, чтобы устраивать кровавые разборки с тупыми противниками. Впрочем, в играх кровь обычно не рисуют.
В комнату зашел серый неласковый кот. Бакс или Макс, как там его. Беззвучно разинул пасть.
— И тебе тошно? — спросил Илья. — Вот так, котяра. Мышей не ловишь, все противно… Просыпаешься, мучаешься с больной головой весь день, обреченный на скорое старение. Пройдет пять лет, и ты сдохнешь. Но, может, еще раньше сдохну я. Лиза, она — нет, она жизнеспособная. А посмотри на меня, разве так жить можно? Какая разница, жить или умереть? Да если хочешь знать, с рожденья в организме человека идут необратимые процессы. При жизни он уже разлагающийся труп. Что же? Вся жизнь — движенье к смерти? А смысл? Как думаешь?
Кот, ничего не ответив, свернулся клубком на кровати и задремал. Илья сел рядом. “А, ладно, — подумал он. — Обойдусь и без смысла”.
Под окнами заурчала машина. Илья что-то почувствовал и выглянул в окно. Иномарочка, красавица какая! А из этой красавицы выходит наша…
— Теть Надь! Лиза объявилась!
Рука, прижатая к груди, облегченный вздох. Сколько боли, радости, ненависти в коротком вздохе!
Дверь хлопнула.
— Хай! Пожрать есть? — о, Лиза, ты как всегда бесподобна!
Ор тетки:
— Да где ты шлялась?!
— Че? Я не поняла, че за встреча?
— Ты что, позвонить не могла? Да я всю ночь прождала! Да я же думала, тебя убили! Да где тебя носило?!
— Свободный человек, где хочу, там и шляюсь! — дикий лизин вопль.
— Мало мне своих детей, я еще из-за других волноваться должна! У меня же сердце больное!
— Нечего тогда было нас к себе пускать, с больным сердцем. Сама позвала! Теперь нечего плакаться!
— Замолчи, мерзавка! Не хочешь здесь жить — убирайся! А если собираешься здесь оставаться, говори, куда уходишь!
— Я ни перед кем не отчитываюсь!
— Кормишь вас, растишь… (всхлип) а потом такие вот и вырастают! Куда только ваша мать смотрит?
— На мужиков, куда же еще? Папеньку нам подыскивает!
— Гадина! Да как у тебя только язык поворачивается!? Родную мать… Я вот скажу ей, какая у нее доченька выросла!
— Скажите, скажите! Напугали!
О Боже, мерзость-то какая! Орут как резаные. И ведь тетку понять можно, она же волнуется, она же нормальная женщина с нормальными материнскими инстинктами. Но Лиза-то, Лиза-то хороша! Илья закрыл глаза. Никогда, никогда, никогда не вопите в ответ на родных, вернувшись с гулянки! Вы не правы, вы сто раз не правы! А они вас любят, поэтому и орут. Им же просто ничего другого не остается, кроме как орать! Хуже, если б не орали. Тогда значит все равно. Гуляешь — и гуляй, пропадаешь ночами, и Бог с тобой… Не ругайтесь с родными! Не укорачивайте им жизнь!
“Хотя, — подумал Илья. — Почему бы и не поругаться?”. Лиза развлекалась. Циничной девочке доставляло удовольствие огрызаться в ответ на теткины вопли. Ругаться с Лизой — мертвое дело. Она спокойна внутри и только притворяется разъяренной. Играет, значит, роль.
Речь уже шла о нынешней молодежи.
— Все вы сейчас отмороженные! — орала тетка. — Ни отца, ни мать ни во что не ставите! Делать ничего не хотите! Дармоеды!
— Какими уж вырастили! — шипела Лиза. — Откуда мы такие вылезли? Из вас же и вылезли. Понарожали, а потом во двор, болтайтесь весь день на улице. А что теперь хотите? Откуда нам хорошими-то быть?
— И это твоя благодарность? Да твоя мать… Да ты молиться на нее должна!
— Ничего я вам не должна. А любовь, между прочим, заслужить надо! И мы не больше, чем вы, отморозки! У самой-то муж где? В тюрьме сидит. Что же вы за такого вышли-то? А дед? Алкоголик. У меня, между прочим, наследственность плохая.
Илья больше не мог это слушать. Одел ботинки, вышел на лестничную клетку, закурил. Оглушительно грохнула дверь, и мимо него пронеслась, рыча, злющая Лиза. Из квартиры выскочила тетка.
— Лиза! Лиза! Вернись!
На глазах у женщины были слезы. Илья поймал ее, остановил.
— Теть Надь, стойте! Не бегите за ней. Пусть бежит.
— Она убежала! Она не вернется! — женщина закрыла лицо руками.
— Вернется. Она всегда возвращается.
Он отвел женщину домой, дал успокоительное. Из своей комнаты испуганно выглядывал Славик.
— Мам, ты че?
— Сиди у себя! — шикнул на него Илья. — Только тебя еще тут не хватало. Хотя, стой. Иди сюда, с матерью посиди. Да оставь ты этот свой учебник!
Славик сел рядом с матерью, стал успокаивать. “Нет, не все мы отморозки, — подумал вдруг Илья. — Есть ведь и Славики. Это мы с Лизой выродки”. Он вернулся на лестничную клетку. Закурил еще. Паршиво быть отморозком! Хотя, не такой уж он и…
Тишину подъезда прорезал истеричный вой. Раздались чьи-то безутешные рыданья. Кто там еще? Неужели кому-то тоже паршиво. Это даже приятно. Илья спустился на три пролета вниз и обнаружил сидящую на ступеньках ту прекрасную блондиночку, которую давеча угостил сигареткой. Девочка горько рыдала.
— О чем кручинимся? — спросил Илья.
— Отвали, без тебя тошно!
— Я-то конечно отвалю, — сказал Илья спокойно. — Но тебе от этого вряд ли легче станет.
Он сел рядом.
— Так что случилось?
— Ничего!
— Ну-ка, ну-ка, покажи лицо!
Девчонка дернулась, но он поймал ее за запястья и отвел руки от лица. На скуле была сине-красная ссадина. След от удара. Изъян на бледно-розовой нежной коже.
— И кто тебя так?
— Козел этот… — она снова заплакала. — Ненавижу! Ненавижу!
Илья аккуратно приобнял хрупкую девочку за плечики.
— Ну, ладно, ладно, успокойся…
Вдруг раздался снизу звук отворяемой двери, злые шаги… Девочка вздрогнула. Поднялась.
— Ой, мамочки! Это он за мной!
— Кто? Козел?
Она кивнула. На лице испуг. Но нет, напрасная тревога. Козел спустился вниз, и лязгнула дверь подъезда.
— Ушел, — сказала девочка. Слезы высохли. Моментом. За секунду. Она улыбнулась. — Я Аня.
— Илья. Рад встрече.
— Пойдем ко мне. Нельзя же оставлять ребенка одного.
— Пошли, — сказал Илья, а сам подумал: “Какого такого ребенка?”.
Двухкомнатная хорошенькая квартирка. Евроремонт. Посреди комнаты сидит и давится криком годовалый сопливый малыш. Противно искривленный рот, побагровевшие щеки.
— У, зараза! — прорычала Анечка и подхватила ребенка на руки. — Тихо ты, тихо! Заткнись!
Она начала его варварски трясти, вызывая еще больше рева.
— Это чей? — тупо спросил Илья, пребывая в небольшом ступоре.
— Чей, чей… Мой, конечно! — зло ответила Анечка и сунула ребенка Илье. — На, держи! Я покурю пойду на кухню!
— Стой! Чего мне делать-то с ним.
Поздно. Анечка убежала. Илья немного покачал ребенка.
— Баю-баюшки-баю-у-у…
Ему стало смешно. Малыш почувствовал, что попал на руки к чужому, но не испугался, напротив, затих. Илья усадил его в кроватку и дал в руки игрушку. “Вот из таких и получаются отморозки, — мелькнула мысль. — С мамашами такими распрекрасными”. Он зашел на задымленную кухню.
— Успокоил? — спросила Анечка. — Ничего, я сейчас матери своей позвоню. Она недалеко живет. Придет, заберет этого гаденыша. Не одной же мне с ним мучаться?
— Конечно, — сказал Илья. Ну просто наслажденье смотреть на нее! И как только его выносит на таких Анечек? А козел, это, надо полагать, муж…
— Сколько лет тебе все-таки?
— Девятнадцать.
И не подумаешь… Челка на лоб, как у школьницы. Худенькая шейка. Едва выпуклая грудь. Большие, кристально чистые глаза. Губки…
Они сидели, болтали о ерунде около получаса. Анечка разгадывала кроссворд.
— Как пишется, фектование или фиктование?
— Фехтование.
— Да? — приподнимая бровки, удивленно говорила Анечка. Белые длинные волосы, персиковый отлив.
Прибежала ее мать. Разукрашенная лошадиная морда, дорогое барахло. (Фря такая!) Молодится старушка! Сразу завела:
— Опять с Гошей поссорилась? Смотри, бросит, останешься матерью-одиночкой! Мне тебя одной не прокормить!
Глянула на Илью.
— А это кто? Нового хахаля завела!
— Отстань! — рявкнула Анечка. Истеричные нотки, искаженное лицо. Завопил ребенок.
— Не убрано, не сготовлено… Совсем квартиру запустила! И ребенок-то помрет скоро!
— Не помрет, живучий!
Илья с интересом (с интересом!) наблюдал за сценой. Мало ему дома, теперь тут… Что за день сегодня?
А бабища как будто специально доводила доченьку. Звенели чашки, звенели стекла. Ребенок заходился в крике. Наконец Анечка грохнулась на пол и в истерике стала биться затылком об пол.
— Посмотри, какая у нас мамка-то дура! Мамка-то дура! — повторяла анечкина мать ребенку, с презрительной (и довольной) улыбкой смотря на беснующуюся дочь.
— Да уйдите вы, наконец! — сказал Илья. — Нравится вам, что ли?
Женщина пальнула по нему глазами (короткая автоматная очередь), но ничего не ответила и ушла. Видать, тон повлиял спокойный, человечий. Анечка рыдала.
— Сука! Сука! Ненавижу! — выла она. Илья поднял ее с пола, поставил на ноги. Разметавшийся снег волос, дрожащие ручки, зареванные глазки, тушь на щеках. Отвел в ванную, умыл, дал попить воды.
— Никто меня не любит! — причитала девочка. — Мать орет, этот козел лупит. Все сволочи! Какая я одинокая!
Илья с усмешкой посмотрел на нее. От слез ее припухшее лицо приобрело странное очарование. Такая тоненькая вся, беззащитная… соблазнительная. Лакомый кусочек!
— Бедная девочка, — сказал Илья. — Никто тебя не любит? Все тебя обижают? — он провел ей ладонью по щеке. — Я тебя буду любить! (Нет, все-таки врать — это плохо!) Я тебя от всех беречь буду!
Он поцеловал ее в приоткрытые губы и стал расстегивать легкую беленькую кофточку. Анечка была не против. И в постели она была покорная, ласковая… Тихие, сдержанные стоны, прикрытые глаза.
Потом, вынырнув из бездны блаженной прострации, Илья поглядел на лежащую рядом улыбающуюся Анечку. Ее лицо изменилось. Стало каким-то удовлетворенно-хищным, волчьим, как у сестры. И не было в нем ни капли детской чистоты. Взрослая истасканная баба!
— А за что тебя муж побил? — спросил вдруг Илья.
— Да трахалась не с тем, — ответила Анечка (о, невинная девочка!) и лениво потянулась. Илья скосил глаза на ее обнаженные руки. А руки-то были все исколоты…
6. Анечка
Погожий летний вечер. Приятно светит мутное красноватое солнышко. Ласковый дружелюбный ветер осторожно ползет между ветками деревьев, случайно цепляясь за них рукавами и нарушая теплый безмятежный покой догорающего дня. Еще три часа назад город был залит белым зноем, и дрожащее марево стекало с крыш, разливаясь по плавящимся асфальтовым дорогам. А теперь — тишь, благодать…
Анечка сидит у своего подъезда на лавочке. Рядом — молодые щебечущие подружки, мальчики из их же двора. Анечке четырнадцать лет. Вдруг форточка второго этажа распахивается, и из нее наполовину высовывается эта мерзкая дурная баба, анечкина мать.
— Аня, домой! — требовательно рявкает она на весь двор. (Девять часов вечера! ) — Аня, домой!
Невыносимо! Подружки смеются, высокомерно смотрят на Анечку.
— Мама! Рано еще! — кричит та.
— Аня, иди домой быстро, кому сказала!
— Ну я тут посижу! Мы же никуда не уходим! Еще полчасика!
— Аня, домой!
Спорить бесполезно. Такой концерт повторяется каждый день. Мать унизительно вопит на весь двор из форточки, и Анечка со слезами, сжимая кулаки от злости, покорно идет домой. Дома концерт продолжается.
— Ты мне все запрещаешь! Я тебя ненавижу! — орет Анечка.
— Ах ты, шлюха малолетняя! Нагуляешь брюхо, потом ко мне притащишься!
Это больно. Это больно и обидно, когда тебе ни капельки не доверяют. Когда считают тебя последней швалью, контролируют каждый твой шаг, отслеживают каждое движенье. И ничего, ничего и никогда ты им не докажешь, этим двум тупым бездушным перестаркам. Они все равно не поверят ни единому твоему слову и по вечерам будут загонять домой, и обыскивать сумку на наличие сигарет, и проверять друзей.
— С этой не дружи, она ночами гуляет, пьет. Еще тебя научит!
— Чтоб на дне рожденья я этого бандита не видела! Нечего с ним связываться, с недоумком.
— Ты что вчера, с Ирой гуляла? Чтоб последний раз, чтоб я больше такого не видела!
Они лаялись, как собаки. Анечка горько рыдала, а когда становилось невмоготу, валилась на пол и билась об пол головой. Мать сколько раз в подобном состоянии уволакивала ее из подъезда и запирала в маленькой комнате.
— Бестолочь! Бестолочь! — повторяла она. — И в кого такая?
Истерики у Анечки случались постоянно. Бедняжка! Ей вообще жилось не сладко. Ей вообще иногда не хотелось жить. Ни косметики, ни коротких юбок, ни краски для волос. Тотальный контроль. Воспитание. Своеобразный педагогический подход. Однажды она купила снотворных таблеток, засыпала в рот целую горсть и запила водкой. Итог — испорченный желудок и несколько месяцев лечения в психушке. Бедная, бедная… Она только и мечтала, как бы поскорей вырваться из под родительской опеки.
Иногда она оставалась ночевать у Светы. Этой милой скромнице мама доверяла. Скромнице… Держи карман шире! Вместе с компанией веселых ребят они ходили развлекаться, курили за углом, пили пиво, потом и водку. Это были моменты счастья. Никаких родителей, отрывайся сколько хочешь. Твори, что хочешь. Никто тебя не осудит. Анечка была душой компании. Веселая, бесшабашная, красивая. В нее были влюблены почти все парни. (Но спала она только с двумя). Больше всех ей нравился Рома, который был старше на несколько лет. Но его скоро забрали в армию, и Анечке оставалось только грустить.
С Ромой, кстати, она впервые в своей жизни попробовала наркотики. Прошлым летом, на его даче. ЛСД25. Просто глотаешь или кладешь под язык. А потом такое… Носишься окрыленная по всему дому, сил много. Кайф полный. Родичи, конечно, ни о чем не узнали. А бабушка даже радовалась:
— Анечка-то у нас с ребятами дружит. На дачу уехали. Уроки учат. (Паранойя какая!)
Анечка терпеть не могла школу. Она уже поменяла две. А все из-за того, что хулиганка. Однажды во время урока подкралась к кабинету, где сидели десятиклассники, и сунула под дверь подожженную линейку. Вот смеху было! Но исключили ее, конечно, не из-за этого, а так. Было еще кое-что.
В школе она познакомилась с Гошей. Он был старше на год и спал во время уроков. Анечке тогда исполнилось пятнадцать лет. Они оказались в одном классе. (Девять человек со всей школы, которых надо было каким-то образом доучивать. Гоша был второгодником). Гоша позвал Анечку домой. Та нехотя пошла и, как оказалось, не зря. У Гоши был состоятельный папашка. Большая квартира, техника там всякая, жратва. Анечка стала дневать и ночевать у них. Прибежала взбешенная мамаша, но, оценив квартирку, больше не беспокоилась.
Гоша хорошо влился в их дворовую компашку. Стали тусоваться вместе.
— Будешь чернягу? — раз спросила Света.
Что за вопрос? Конечно! Так они начали баловаться опиумом. Штука классная! Скоро втянулись.
— Ты не бойся, — говорила Света. — Слезешь потом. Вреда почти никакого. Некоторые всю жизнь колются — и ничего!
— А я и не боюсь.
Анечка действительно не боялась. Она знала, что запросто может бросить, если захочет. У нее железная сила воли. И это правда! С наркотиков вообще вполне реально соскочить. Враки, что не соскочишь. У Светы полно знакомых, которые резко бросили наркоту. Так что нечего сопли на кулак мотать. В жизни все попробовать надо. Эти врачи дурацкие, медико-педагогическая школа… Что они понимают? Сами ни разу не пробовали, а что-то лают. Чушь! Им нельзя верить!
Какое-то время покупали похожий на пластилин маляс. Кубика хватало, чтоб втереться “в слюни”. Однажды подруга из Питера привезла ПСП, чисто питерский наркотик. Говорят, делают из полиэтилена и пластмассовых расчесок. Руки тряслись, как хотелось попробовать! Вещь потрясная! Как можно жить, обходясь без всего этого? Как можно лишать себя такого удовольствия? Люди, прислушайтесь, наркотики — это круто! Это — кайф! (Такие мысли у Анечки бились в голове каждый раз после очередной дозы. Она смеялась дебильным смехом, обдолбанная валялась в комнате у Гоши, болтала околесицу). Денег обычно всегда хватало. Богатенький Гошин папашка давал сыну каждый месяц приличную сумму на развлеченья и шмотки. Ведь гораздо легче сунуть сыночку денег и бежать по своим делам. Пусть делает что хочет. Гошей никогда особо не занимались, с четырех лет выпихивали во двор со словами: “Гуляй, на денег на жвачку”. Хорошо… Самостоятельный… Никаких хлопот.
И вдруг в семнадцать Анечка залетела. Кажется, от Гоши.
— Я аборт сделаю! — кричала она матери. — Я не хочу детей!
— Дура! Бесплодной станешь! — орала та. — Тебе нельзя аборт. У тебя резус отрицательный. (Всю жизнь у Анечки был положительный).
Мамочка почуяла запах деньжат и решила пристроить доченьку к кормушке. Зятек-то не бедный.
— Если откажутся, я в суд подам. За растление несовершеннолетних, — угрожала она.
Но Гоша Анечку любил.
— Я на ней женюсь, — заявил родителям. — С ребенком или без.
Родители посмотрели — девочка вроде ничего. Семья небогатая, били ее, даже она раз вроде суицид от тяжелой жизни устраивала. Натерпелась, жалко! И шмотки драные. Повели по магазинам, стали барахло покупать, радуется как ребенок.
— Это мне, да? — взгляд чистый, наивный, неизбалованный. — Спасибо! Как всего много!
И будущую свекровь сразу стала ласково звать мамочкой. Сразу видно, хорошая девка. Повезло Гоше — обормоту непутному. (Школу так и не осилил. Выгнали со справкой “ПРОСЛУШАЛ ДЕВЯТЬ КЛАССОВ”).
Пышная свадьба. Красавица-невеста в невинном белом платье. Жених в дорогущем костюме. Народу тьма. Родственники, друзья, знакомые, знакомые знакомых. Гуляют все! Икра, ананасы, шампанское, вино, водка… Анечка не пила, заботясь о здоровье будущего ребенка, пригубила только один бокальчик. Короче, погуляли на славу. Гости заламывали в восхищеньи руки, любуясь невестой. Анечка, Анечка, какая у нас Анечка!
— Мне нужен этот внук, — говорила пьяная свекровь (нестарая привлекательная женщина). — Я сына потеряла, я сына не воспитывала. Я хочу растить внука, чтобы дать ему все то, что я не додала сыну…
Вскоре после свадьбы был скандал, они чуть не развелись. Родители прозрели и увидели, что их сын колется. Теща не вовремя пришла к ним домой. (Квартира куплена на деньги Гошиного папы. Свадьбу, кстати, тоже оплатил он).
— Я разведусь с ним! Я не буду жить с наркоманом! — выговаривала потом Анечка своей свекрови. — Я не знала, что ваш сын наркоман!
Гошу лечили, но бесполезно. Опять начал колоться. (Он уже сидел на героине). Родители сплавили его в армию, чтоб хоть как-то вырвать из лап друзей. Пришлось в часть привезти малярной краски и пошить военным новую форму. Гошу ежедневно отправляли в медпункт и, раздев догола (унизительная процедура), осматривали, нет ли следов от уколов. Плохо было Гоше в армии.
А Анечка родила ребеночка, почти здорового мальчугана. (Всего небольшой порок сердца, глухое ухо, аллергия, диатез…) Первый месяц таскалась как кошка с мясом, а потом спихнула на руки бабкам. Этот маленький уродец постоянно орал, жрать требовал, менять пеленки. Жуть! Должна же она отдыхать? А тут ни выспаться, ни гулять не пойти. А бывает эта скотина орет-орет, орет-орет… Так бы вот и взяла за ноги, и шарахнула бы башкой об стену! Чтоб заткнулся, зараза.
Но вот ребенок теперь день и ночь у бабок, и можно отдохнуть. Анечка рванула к друзьям. В ее постели сразу же оказался вернувшийся на гражданку Рома, единственный, кого она любила.
Ночь, они сидят у нее. Рома, Светлана, приятели… Героин. Прекрасные белые кристаллы. Внутри от одного их вида появляется трепет. Растворяют, достают одноразовые, купленные в ближайшей аптеке шприцы (надо же здоровье беречь). Сакральный, загадочный момент, а скулы уже сводит от нетерпенья. Укол. Блестящее жало вонзается в кожу перетянутой жгутом руки, с едва заметным сладким хрустом входит во взбухшую вену. Конечно, чуточку больно, но знаешь, что сейчас боль отступит, а за ней придет… В шприце клубами появляется кровь, делается жиденькой в растворе. Анечке почему-то всегда кажется, что эту кровь уже нельзя назад в вену. Но можно, можно, Анечка, теперь все можно. Втерлись. Никогда ненаркоману не передашь на словах, какой сказочный мир открывает этот бог, засевший в белых кристаллах. Им не понять, не понять… о, блаженство! Анечка, закрыв глаза, падает в бездну дивана, дышит, приоткрыв маленький рот… блаженство! Блаженство! (Иногда, правда, случались страшные глюки).
Стали появляться проблемы с деньгами. Пришлось продать золото, что было в доме. Цепочки, кольца, сережки, крестик маленького Димки (сына назвали в честь деда). Анечке свекор выдавал на житье деньги, но этого было мало. Училище она забросила. Не ходила туда вовсе. По этому поводу бесилась мать. Забавно, она долго не догадывалась, что дочь наркоманка. А ведь пару раз Анечка общалась с ней под кайфом! Зрачки, ее могли выдать только зрачки. Суженные до невозможности, до маленькой точки. Зрачки — “укол иглы”.
Ужасный скандал. Мир летит в тартарары. На Анечку много орут, а она только лепечет:
— Это Гоша, это Гоша все… Это он меня подсадил, — открытый взгляд наивных глаз. Полный раскаянья и желания исправления взгляд.
Анечку положили в больницу. В дорогую… Никаких друзей, никаких посещений. Снимали ломку. Такое житье и бесправный режим доконали Анечку и, психанув, она набросилась на медсестер с кулаками.
— Пустите! Я к друзьям хочу! А-а-а-а-а!!!
Ввели успокоительное. Через день, когда к ней пришла свекровь (ее единственную пускали сюда), Анечка сказала:
— Вы мне купите кожаные брюки, как обещали? Я же себя хорошо веду, — два больших детских глаза.
После больницы она поехала на дачу, чтоб побыть там в одиночестве и отдохнуть. Подкалывалась по чуть-чуть, утром и вечером. Вернулась домой. Хорошо…
И все бы было замечательно, да только настучали добрые люди Гоше, рассказали, что женушка его — шлюха, спит со всеми подряд (вранье, только с ребятами из их компании), и Гоша примчался домой, устроил страшную ссору, ударил! Анечка в слезах выбежала на лестничную клетку и вдруг встретила там милого паренька Илью.
— О чем кручинимся?
7. Школьные будни и цапля
Я встретила свою несравненную Лизу у дверей школы. Хмурые затяжки сигаретой. Строгий холод мраморного лица.
— В чем дело, Лиза?
— Так… С теткой вчера полаялась. Противно.
Лиза! Ты можешь волноваться из-за ссоры?
— Я не пришла домой ночевать. Она и устроила. Какая разница, как я провожу свое личное время? Сколько хочу, столько и гуляю. Она за мою жизнь ответственности не несет. (Нервная затяжка. Брезгливо искривленные губы). Да я почти лучше всех учусь в классе! Что еще ей надо?
О, Лиза, как легко и просто рассуждаешь ты.
— Ладно, — окурок летит в лужу. — Идем, а то на урок опоздаем.
Мы вместе ворвались в школу. Две сообщницы. Два сросшихся близнеца. За неделю дружбы Лиза сумела меня полностью присвоить, проглотить как большой жадный зверь. На переменах я ходила только с ней, домой мы шли без попутчиков под ручку, даже в классах мы сидели теперь за одной партой. Абсолютная власть Лизы.
Обычный сценарий. Раздевалка. Я прыгаю на одной ноге, переодевая сменку, Лиза разгребает и перевешивает куртки, освобождая крючки для нашей одежды. Молчим. Подруга ушла в себя. Не беспокоить, значит! И вот в наш раздевалочный мирок вторгается неприятель Лизы, мелкая Ольга. Скорей даже игрушка, чем враг. Злобно давит своими близорукими глазами, лезет ко мне.
— Сейчас у нас что, Неля?
Мое имя Нелли, дура.
— Первым классный час.
— Что? — Лизин возмущенный вопль. — Какой еще классный час? Че я тогда тут делаю? Че я сюда приперлась? Я бы поспать могла.
В коридоре шум, ржут заливисто дежурные. Проходит мимо них, не замечая, мой Ксей Ксеич. Вытягиваю шею, сглатываю голодную слюну. Обернись, darling!
— А я сегодня опять не спала, — закатывает изнуренно зрачки Ольга. — Бессонница.
— Ну, как всегда! — Лиза показывает зубы. — Лечиться тебе надо, Ольга.
— Все некогда, учеба. Вот на каникулах…
— Надеюсь, ты сдохнешь до каникул, Ольга.
Она произносит это имя странно, по слогам. Оль-га. Прикрыв веки и затаив на губах презренье. Мелкая яростно выдыхает и уходит. Тощие ноги, огромные каблуки. Бестолковые, взъерошенные, поносного цвета волосы. Лиза травит ее уже неделю. Оль-га жутко нервная, истеричная. Лиза этим прекрасно пользуется. Она реагирует на нее не так, как та привыкла. Оль-га от людей ждет восхищения и удивления (посмотрите какая я больная, а не хожу к врачу). Лиза окунает ее в презрение и насмешки. Она хочет довести до срыва Оль-гу. Когда же сорвется эта дрянь? Делаем ставки, господа. Я на Лизу.
— Хочу проучить суку, — объясняет мне подруга. — Чтоб не думала о себе слишком много. Задавака! Ты видела, как она на всех смотрит? Свысока. Я такое не терплю.
Ты вообще многого не терпишь, Лиза. Ты хозяйка в этом мире. Создаешь вокруг себя свою реальность. Играешь.
Нас догнала на лестнице Женька.
— Я вчера у репетитора контрольную писала. Прогнал по всем темам. Прикинь!
У нее три репетитора. Натаскивают на экзамены. Цель ее жизни — поступление в вуз, как и у большинства в нашем придурковатом классе. Чушь дикая! Какой к черту вуз? Что о нем сейчас печься? Думать надо о другом. К примеру, о Ксей Ксеиче. И я думаю. Я плыву по грязной лестнице, не видя ступенек. Я на уроке МХК, сквозь явь которого проступают перила и чьи-то сколиозные спины. Ползу в тумане. Уже и не человек почти, наполовину зомби. Белые зрачки, слюна из щели рта, протянутые к очередному идеалу руки. Ксей Ксеич, скажите, ведь нельзя же, как я, жить вашей жизнью? А как тогда можно? А если мне так нравится? Нравится чахнуть и сохнуть?
Цапля чахла!
Цапля сохла!
Цапля сдохла! (Детский стишок.)
Я просто цапля. И это так здорово, сдохнуть от тоски по вам! Ксей Ксеич… Сегодня будет МХК, я вас увижу. Окей? Окей.
Муть классного часа. Пришла, как всегда, жалкая треть класса. Руководительница в ярости.
— Это так вы относитесь к делам класса? Безобразие! Было же велено придти всем. Разгильдяйство! Это такой же обязательный урок, как все другие. На алгебру или историю вы так же ходите? Это верх неуважения…
Нет, мы поняли, поняли… Но нас зачем ругать, пришедших? Лиза, зевая, пялится в окно. Я пялюсь на воображаемого Ксей Ксеича. Не передать, как интересно бредить кем-то. Все проблемы и невзгоды сразу проваливаются. А на первом плане только огромный, мною старательно выращенный силуэт его. Хорошо быть безмозглой зацикленной цаплей.
И вот начали ворошить проблемы класса. У нас, видите ли, нет сплоченности. А есть зато две группировки (как звучит!). Одну возглавляет Сашка, модница продвинутая. Другую, типа, Женька и бывшая подруга Танька. В этой группе числюсь и я. Мы не особо конфликтуем, но на переменах держимся по своим кучкам, не общаемся. Так получилось из-за того, что люди Сашкиной кучки учатся вместе с пятого, а я и остальные пришли в эту школу только в десятом. И, по-моему, никаких проблем нет. Но классной очень хочется видеть нас обнимающимися, как дебильные телепузики (слыхали про таких?). И каждый раз на классном часе она ворошит эту тему, и делает врагами нас, конечно. Мы уже сидим и смотрим зверями друг на друга. Мы и Сашкина группа. Впрочем, не мое дело. У меня Ксей Ксеич…
— Посмотрите на другие классы. На “А” класс, например. Все дружные, ходят в театры вместе. А вы не хотите даже шагу друг другу навстречу сделать. Я сначала думала — это пройдет. Но вы стали такими врагами! Даже со стороны заметно. Все учителя спрашивают, что с нашим классом! С этим надо что-то делать! — пафос нашей классной.
Ей вторит Ольга. Заведенная трясущаяся истеричка.
— Надо принимать меры! Надо принимать меры!
Лиза давится смехом.
— Бесят они меня! — визжит Сашка. — Мы здесь не при чем! Они никуда не хотят идти вместе. Они вот как создали свой круг, так никого в него не пускают!
— А нам в этом кругу хорошо! — Женькино масло в огонь. — И мы тоже можем сказать, что вы все нас бесите! Но мы же так не говорим!
Прикол! Из пальца проблему высосали. Нельзя искусственно сдружить людей. Нельзя! Все равно хорошего ни черта не выйдет. Как держались кучками, так и будем держаться. И не только в нашем классе так. Лучше бы мне и вправду проспать классный час.
— А вы что молчите? Нелли, Лиза.
Я вздрогнула от неожиданности, и образ обожаемого кумира рассыпался, расползся по швам. Я приоткрыла рот, но так и не нашла нужную фразу. Приподнялась с места Лиза.
— На мой взгляд, данную проблему решить легко, — специально официальный тон. — Не нужно о ней вспоминать на каждом классном часу. А вообще, — блеск свинцовых пуль в глазах. — Как вы все мне надоели! (Вздох по всему классу). Я сегодня не выспалась, пришла к первому… и что? И все те же монотонные рассужденья. Вы хоть пластинку смените. Обсудите, там, глобальное потепление климата, вырубку лесов. Отчего динозавры вымерли интересно тоже. Я с удовольствием поучаствую в дискуссии. Ну, че? Нет? Тогда я не намерена слушать больше ваши перепалки тоскливые. У меня от них в животе урчит. Отваливаем, Нелли.
И она царственной походкой направилась к двери. И цапля послушно двинулась за ней.
— Лиза, — писк классной. — Не смей.
— Ну, ваще… — Сашкин писк. Ее наша выходка бесит.
Мы сбежали с хохотом по лестнице, рванули к столовой. Нет, пирожков не напекли. Рано. Выскочили на крыльцо. Небо. Ветер. Бодрость.
— Лизка, ты что творишь?
— Ничего, Нелли, мне просто курить захотелось.
Она задымила. Конечно, солнышко, ради этого можно устроить сцену.
— Ты будешь?
Конечно, буду. Хотя обкурилась по дороге в школу.
— Не боишься неприятностей?
Лиза посмотрела на меня с недоумением, словно осуждая за глупый вопрос. Некоторое время мы курили молча. Я смотрела на бледно-коричневые стены школы. Однообразные квадраты отсвечивающих окон тянулись по этим стенам, с паутинами изогнутых трещин на стеклах. Десять лет я почти ежедневно прохожу мимо них и не замечаю странной унылой красоты. Пыльные, захватанные сотнями кистей рук, они никогда не бывают целыми. Они всегда разломаны на несколько осколков, прикрыты кусками картона в надежде остановить пронизывающий ветер, склеены изолентой. Как, впрочем, и жизнь моя. Вся сплошняком из кусков, один хуже другого. И каждый раз, когда один кусок подходит к концу, я вдруг замечаю его бесконечную убогость и решаю, что больше такого не повторится. Хочу начать жизнь с чистого листа. По-другому говорить, одеваться, проводить свободное время. Я очень часто мечтаю о подобном перевоплощении. И даже порой просыпаюсь утром в хорошем настроении и беспричинно радуюсь серой мгле за окнами. Но новый кусок жизни ничуть не лучше старого. И я очень быстро начинаю снова болеть моими обычными минорами, плакать и ждать перемен в будущем. У меня странная одержимость этим самым будущим. Я просто уверена, что через год, два, три наступит такое время, когда все у меня будет хорошо. Ну просто все-все. Я представляю себя кукольную, с глянцевой улыбкой на губах, без проблем, окруженную кучей единомышленников (не друзей, только единомышленников). И обязательно рядом мольберты, и обязательно холсты с моими шедеврами, которые, наконец, признали, которые покупают, которыми восхищаются. Это было прелестное будущее. Мой рай, где я успешная, веселая, просто счастливая, в конце концов. Но знаете, проблема вся заключалась в том, что жить в будущем невозможно. Оно недосягаемо. Жить, как это ни ужасно, можно только в краткий миг перехода настоящего в прошлое. А будущее… ох, уж это будущее. Оно всегда отодвигалось все дальше, дальше. И я уже думаю, что вряд ли когда-нибудь догоню свое придуманное счастье. Я догоняю будущее не неделю, не месяц. Я ловлю его всю жизнь. Погоня за химерой, за воздушным шариком. Грустно! Волей-неволей изобретешь себе отдушину в виде любимого учителя. Я втянула в себя последняя порцию никотина и со злостью отшвырнула окурок. Болела глотка. Ничего, сейчас пройдет. Не смертельно.
— Ты хоть не в себя кури, Нелли, — внезапный голос за спиной.
Мы обернулись. Усмехнулась противно Лиза. Из дверей школы, ежась, выглядывала Женька. Она была первой из класса, кто видел меня с сигаретой. В зрачках и всей позе — осуждение, высокомерное презрение. Фраза: “Посмотрите, девочка из себя крутую изображает”. Меня это, конечно, взбесило. Ни черта я не изображала на самом деле. Мне просто нравилось травиться. А что касается ее совета курить не в себя, так, по-моему, глупо думать о здоровье, когда уже взял сигарету. Это смешно. Какая разница, сколько я вдохну дыма?
— Что тебе? — спросила я. — Классный час закончился?
— Нет. Классная велела вам вернуться. Иначе докладную напишет.
— Докладную? — Лиза обрадовалась. — Забавно! Пусть пишет. Посмотрим, что из этого получится.
Мне стало не по себе от слова “докладная”, но, одурманенная Лизой, я на все наплевала.
— Если хочешь, можешь вернуться, — предложение Лизы. — Тебе ведь не нужны неприятности?
О чем ты, Лиза?
— Нет, я не хочу назад.
Женька с ненавистью посмотрела на Лизу и с осужденьем (и досадой) на меня. Хлопнула дверью, ушла. Она была против моей дружбы с Лизой.
— Не бойся, — сказала моя красавица. — Ничего страшного не случится.
— Я не боюсь.
Правда, мне действительно было все равно.
— Смотри, кто идет! — улыбнулась подруга. — Притащился. А я думала, он и дорогу сюда забыл.
— Кто?
К школе неторопливой походкой приближался не очень высокий, довольно симпатичный парень. Прищуренные безразличные глаза, темные волосы. Чуть выдающиеся скулы. Была в нем странная притягательность. И бесчеловечность. Чудилось нечто звериное, отчужденное в этом милом холодном лице. Он смотрел прямо перед собой и, казалось, был поглощен своими тайными, может, запретными мыслями. Впрочем, наверно, только казалось.
— Привет! — тявкнула Лиза и, Бог мой, в ее голосе скользнула нежность.
— Это и есть твоя художница? — спросил с белозубой улыбкой парень, рассматривая меня в упор. Как насекомое под микроскопом.
— Так точно, — кивнула Лиза.
— Не обижай ее, — сказал он. — Вроде хорошая девочка.
— Ладно, вали. Не такая уж она и хорошая.
Парень засмеялся, послал недоумевающей мне воздушный поцелуй и вошел в двери школы. Лиза пояснила:
— Мой брат. Илья. Единственное существо, которое я могу любить.
Так я впервые узнала об этом странном молодом человеке.
А дальше — школа. Опять уроки, опять драные парты и занозистые стулья. Невозможно объяснить, что такое школа. Невероятно сложно передать ее дух. Без пафоса, без ложного восхищения. Набросать несколькими фразами образ того места, где мы проводим столько своих лет. Изо дня в день, изо дня в день ходим одной и той же дорожкой, видим одни и те же лица. Если бы я решила нарисовать свою школу, то на холсте непременно бы были пустые залитые зимним солнцем коридоры, звонки, линолеум, сонные невинные второклашки. Мел на ладонях. Гастритные пирожки, скошенные в чужую (Лизину) тетрадь глаза, грязные, изляпаные стены, нравоучения, обиды, унижение. Вырванный из дневника листок. Еще можно написать на холсте школьный вечер. Сначала детский, с масками, мучительно заученными стишками, сластями, лимонадом, умиляющимися родителями. Потом другой вечер, уже с темнотой, грохочущей музыкой и слабоалкогольным коктейлем за углом. Вот, пожалуй, и все мои ощущения от школы. Люблю ли я школу? О Господи, никогда не спрашивайте ребенка об этом. Конечно, нет. Школа есть часть действительности, которую необходимо принимать как неизбежность. Но любить ее… Кстати, мерзкая Ольга орет на каждом углу, что ненавидит каникулы. Все-таки у этого урода очень много не хватает в башке.
Сегодня моя Лиза достала Ольгу. Она пялилась на нее во время литературы, когда мелкая стояла и блеяла у доски. Лизочка вредно, издевательски улыбалась, не отводила омутов своих звериных глаз. Ольга нервничала, сбивалась, думала, Лиза смеется над ней. После урока подошла.
— Хватит меня притеснять, — сказала Ольга (какой истеричный визг!). — Ты не имеешь права! (Да, она хотела поступить на адвоката и постоянно говорила про законодательство и права).
— Че ты там пищишь? — Лиза приставляет ладонь к уху. Я хихикаю. — Не слышу. Ты подпрыгни.
— Она еще и глухая, — трясясь, проговорила Ольга.
— А! Это же наш рахитик пищит, — Лиза оскалилась. — Не напрягайся, больная. Жопа отвалится.
Ольга брызгала слюной, размахивала ручонками, а Лиза демонстративно достала платок, громко высморкалась, протянула Ольге.
— На! Сопельки-слезки вытрешь.
Я повисла на подоконнике, давясь от смеха. Ольга задохнулась от обиды, тряся башкой, сделала разворот на 180 градусов и строевым шагом пошла прочь.
— Айн, цвай, драй, — прокричала Лиза вслед.
— Сволочь, — хихикая, сказала я. — Ты что, скотина, делаешь.
— Развлекаюсь.
Развлекайся, моя радость, развлекайся! О, Лиза, я восхищена тобой. Как бы хотела я уметь плеваться ядом, надсмехаться, убивать врагов. И все это так, играючи. Воистину, Лиза, ты прекрасна. Ты всего-всего добьешься в жизни. Ты идеал. Я вспомнила о лизином брате, Илье. Интересно, что он из себя представляет? Существо, которое удостоено любви (не снисхождения, ни статуса забавной игрушки, ЛЮБВИ) Лизы. Я почувствовала привкус ревности. Мне с ним не тягаться. Он брат, а я однодневка-подруга. Ладно, не важно. У меня мой Алексей. Алешенька.
Мой разговор с подругой об ее брате:
— Говоришь, Илье скучно все на свете?
— Да. Он, конечно, немного странный, но хороший. Уж поверь мне на слово.
— Как можно маяться от скуки в наше время? Мне непонятно.
— Это потому, что ты хочешь понять буквально, плоско. Не думай плоско о людях, Нелли. Что ему наше время? И он не то что бы скучает… Он равнодушен ко всему. Понятно?
— Не знаю.
Для меня, знаете ли, слово “скука” незнакомо. Всегда есть чем заняться. По-моему, этому мальчику просто нравится изображать равнодушие. Посмотрите, мол, люди на меня, вы такие скучные. Я отличаюсь от вас. Смешно!
Перед МХК у меня тряслись руки. Я почти не слышала, как ноет неподалеку, размазывая по прыщавым щекам слезы, обиженная Ольга. Не замечала, как классная ругает Лизу, а Лиза с притворным раскаяньем приносит ей свои издевательские извинения, над которыми сама будет в скором будущем хохотать. Я ждала МХК. Увидев своего обожаемого кумира, радостно выпрямилась и одна из первых прошмыгнула в кабинет, стараясь держаться поближе.
— Алексей Алексеевич, — сладеньким голоском пропела Лизочка. — Вы меня, пожалуйста, спросите сегодня. Я специально все-все-все выучила. А то у меня там двойка была. Мне исправить ее надо.
— К сожалению, Лиза, я вас сегодня не спрошу, — ответило мое чудо. — Вы будете весь урок смотреть фильм.
(Так, это не к добру.)
— Одно другому не мешает, Алексей Алексеевич, — сказала Лиза.
— Меня не будет на уроке. Поэтому вам все-таки придется исправлять свою двойку в следующий раз.
(Я в нокауте.)
— Ну вот, — расстраивается Лиза. — А я учила-учила. Так нечестно. Вы же знаете, как я люблю отвечать. МХК мой любимый урок. (Врешь, Лиза-подлиза!) Ладно, уж так и быть. Уходите. Но на следующем уроке я все равно отвечу.
Мы сидели и смотрели этот дурацкий фильм о дурацких художниках. Я грустила. Ксей Ксеич (зараза) ушел на какой-то там педсовет. Лиза сказала:
— Выйдем, поговорить надо.
Наверно, мерзавка хочет курить. Хорошо, выйдем, почему бы не выйти? На заплеванном крыльце сквозь табачный дым и завесу моего уныния Лиза спросила:
— Ничего не хочешь рассказать мне? Я же вижу, не слепая.
— О чем ты, — рассеянный тон, а в теле уже напряглась каждая жилка.
— Да все о том же. Ты поняла. Это твой способ избавления от скуки.
— О чем ты, — повторила я тупо.
— Рассказывай, — приказала Лиза.
И я рассказала. Рассказала ей все без утайки о своей болезни. Я выкладывала свои переживания без нервов и дрожи, со смехом, словно рассказывала анекдот, с упоением, черт возьми, даже. Слова лились и лились бурным потоком из моей бездонной глотки. Я так давно, оказывается, хотела кому-нибудь рассказать. Без разницы кому. Лизе так Лизе. И после того, как я закончила свой путанный идиотский рассказ, после того, как моя Лиза подавилась от хохота дымом, после того, как с неба без предупреждения повалил первый мокрый, разлагающийся на лету снег, и мы, стуча каблуками, ринулись назад в класс, вот после всего этого я вдруг с ужасом, и удивлением, и разочарованием осознала, что все мое взращенное с таким трудом обожание превратилось в слова. Оно вылилось из меня и приняло форму рассказа. Висело в воздухе звенящим серебром рядом со мной, но не во мне. И Алексей Алексеича сожрала моя прекрасная Лиза, вытянула его образ из моей души, сволочь. Я его разлюбила, понимаете ли. Ну что за дела! Мой искусственно созданный идеал рассыпался в руках, как тающий в воде сахар. Только не это. Мне нужно, нужно, нужно кем-то жить! Я должна срочно вернуть жизнь на круги своя и… Но надо признать, тяжело мечтать о человеке, если абсолютно безразличен к нему и лишь намеренно заставляешь себя грезить о нем. Требуется невероятно много усилий. Бедняжка Нелли! Маленькое глупенькое существо, творящее себе кумиров. Так было всегда. Я, наверное, вообще по настоящему не способна никого любить кроме себя. (Себя я люблю, убогую.) Но нельзя ведь бросать игру на середине! Придется приложить усилия… (Тяжкий вздох).
Я поделилась своим горем с Лизой.
— Любовь? — она гадливо поморщилась. — Я ненавижу романтиков-идеалистов. Хочешь, я скажу тебе, что думаю о вашей долбанной любви?
— Валяй!
— Затаскали вы слово, красавцы. Испоганили, на пьедестал, блин, возвели, букет в руки дали. А кто-нибудь может объяснить внятно, что это понятие значит. Без красивых метафор и сравнений, по-человечески объяснить. Я пыталась добиться нормального ответа от людей. Ни фига! Никто не знает. А все лают про любовь на каждом углу. Надоели, уроды! Вот в словаре написано, любовь — это чувство, направленное на другую личность, что-то в этом роде. Все! И больше ни слова. И правильно. Нечего философствовать и глаза закатывать. Любовь, блин, к мужчине, любовь к сыну, дружеская любовь… Начинают классифицировать! А где написано, чем эти виды любви друг от друга отличаются? Пункт “а”, пункт “б”… Нигде ни черта не написано! А мне важно, чтобы понятие было разложено по пунктикам.
Она посмотрела на меня дикими мутно-коричневыми зрачками.
— Нет разницы между этими понятиями. Знаешь, почему брат не спит с сестрой, а сын с матерью? Только потому. что с самого детства им вдалбливается в голову слово “НЕЛЬЗЯ”. Только поэтому. А на деле я к брату испытываю вовсе не сестринскую любовь. Такой просто нет. Есть только одна любовь, звериная, кошачья. И это в принципе замечательно. И по-другому быть не может. Мы — животные, Нелли. И ко всему нужно относиться проще и легче. Инстинкты — главное.
— Аминь, — сказала я. — Хорошая проповедь.
Лиза раскланялась. Я была совершенно согласна с моей Лизой.
“Нелли, ты просто животное” — мои довольные размышления.
8. Среди трупов и смерти
Город был мертв. Огромный, скованный стеклом бледно отсвечивающего льда, убранный инеем и снегом, под траурным кривым серпом лимонного месяца, он напоминал прекрасный унылый склеп, где торжественно гниют усопшие короли, и томятся в бесконечной тоске их запертые в гробах души. Они не могут выбраться наружу, стены слишком проморожены, не пробиться! Мрак. Но как тянет к этому безысходному мраку! Хочется вновь и вновь погружать в него руки, тело, голову. Смерть очаровательна!
Илья стоял у входа в клуб и курил, любуясь красотой ночного декабря. На руке висела Анечка, и пьяный лепет ее тихонько клубился паром на морозе и быстро застывал. Недалеко пили водку Анечкины друзья. Рома со своей красноволосой подругой, напоминавшей свинью, бесшабашная Светлана, Рыжий, еще какой-то парень… не упомнить всех. Немного знобило. Мир заволакивала муть от выпитого, но Илья знал, что это скоро пройдет. Он пил с двенадцати лет, и только сначала легко перебирал. Ночь была не обычной. Илья чувствовал не то странное вдохновение, не то отчаянье. Не поймешь. Только хотелось все время смотреть в призрачную высь и молчать, и думать о себе, о других, о смерти. Он находился среди трупов. Анечка, ее друзья, они все были давным-давно мертвы. Слепые глаза, слипшиеся волосы, разинутые рты. Мертвы не потому что колются, тупы, бездуховны. Совсем нет. Если разобраться, он и сам не шибко умен, но он думает, он еще способен мыслить и хотеть чего-то большего, чем никчемное растительное существование. А они уже нет. Они довольны собой, они довольны дешевой водкой, загаженным клубом, смешанным с мелом героином. Героин — это от слова герой. Они все герои среди молодых и старых трупов. Любят себя и безразличны к другим. Любят развлекаться и не умеют страдать. Мертвые не чувствуют боли. Нелюди с примитивным набором инстинктов: пожрать, уколоться, трахнуться. А он притворяется нелюдем. Изо всех сил старается быть мертвым, но жив, жив! Жив, и потому чужак. Трупы принимают за своего, но легче от того не становится. А все из-за проклятого поиска смысла. Смысл… на черта он ему сдался?! Но какая же скука смотреть на отвратительные рожи трупов! А спать с трупом! Но зачем-то он продолжает притворятся, и уходит почти каждый вечер до утра к Анечке и ее компашке. Зачем? Затем, что надо заставлять себя выходить из дома, и разговаривать с людьми, и надо заставлять себя пить с ними водку и выдавливать из себя пустой смех. Это своеобразный ритуал, правило. И если делать все с умом, то даже можешь получить кратковременное поверхностное удовольствие.
“Что-то забирает меня сегодня, — думал Илья. — Не надо бы думать о всякой гадости. Вообще, надо отключиться. Забыть обо всем”. Не получалось. Последнее время Илья словно пребывал в огромной бессолнечной яме. Ему надоело жить. Он много думал о духовной смерти. Так много, что уже начинал путаться и думать о другой, о настоящей, о физической смерти. Чем они отличаются? Какая хуже? Может, на Илью влияла усталость от бессонных ночей, может, никотин и водка вели к психическому истощению. Становилось трудно контролировать свои мысли и действия. “Смерть, — думал Илья. — Она похожа на снежного барса. Она такая же нежная и страшная. Опасный крылатый барс! Большие изумрудные глаза, длинный пепельный хвост”. Илья даже начинал подумывать, а не согласиться ли ему вместе с Анечкой кольнуться? Пока он по каким-то неведомым причинам отказывался. А что? Вколоть смертельную дозу и сдохнуть… Нет, не так. Не сдохнуть, а броситься в объятья барсу. Хорошо!
— Поехали домой? — растянутый голос Анечки.
— Поехали.
Рыжий был на своей тачке. Девки с визгом и хохотом рванули занимать места. Свинюшка впереди, Анечка и Светлана друг у дружки на коленях сзади. На заднее сиденье к ним втиснулся и Илья. Рома остался в клубе.
— Едемте! Едемте! — писклявые вопли пьяной девицы.
Тронулись. Тряхнуло влево-вправо. Мелькнул неоновый свет клубной вывески. “Закат”, говорящее название. Полетели по пустой безжизненной дороге. Громады домов мелькали, скрюченные деревья, идущие в никуда редкие трупы людей попадались. Они неслись под девяносто. Благо без поворотов, пусто. Везут Светлану в ее Богом забытый глухой район. Она жила в частном секторе, фактически в деревне.
— Быстре-э-э-эй! — вопила Анечка и визжала.
— Не гони-и-и-и! — тянула Свинюшка и сжимала в руках банку с коктейлем.
Было жарко. Плыла башка. Илью от чего-то пробрало тупое ржание. Он задыхался, обнимал одной рукой ошалевшую мягкую Анюту, и думал, думал при этом о своих барсах. Вдруг повернулся сидящий за рулем Рыжий, поднял дурашливо ладошки, затряс ими и пропел:
— А я без рук! Я без рук!
Новый припадок смеха… И тут машину повело. Рыжий запоздало вцепился в руль, судорожно всхлипнула Анька, мелькнул в окнах мир. Они соскользнули с шоссе, на бешеной скорости понеслись в черную, исполосованную фарами пустоту… Ветки, стволы тоненьких деревьев, снег, снег. Визг, вздох. “Сейчас долбанемся! — откинув назад голову, закрыв глаза, с наслаждением подумал Илья. — Наконец-то!” Удар! Боль по всему телу. Свинюшка разбила башку о лобовое стекло, багровая кровь. Все перемешалось, Илью швырнуло вперед…
Потом они секунд тридцать сидели, замерев, в гробовой тишине. Бесцветная фотография ошарашенных, осознающих случившееся людей. А потом…
— Все целы?! — заорал истошно Рыжий.
— Боже! Боже! — из глаз Свинюшки хлынули мутные слезки. — Голова-а-а-а!
— Я с вами не поеду! — запищала Анька.
— Я чуть не убилась! — Светланин возглас.
Илья провел по лицу ладонью. Из носа текла кровь. Болел и, кажется, шатался зуб. Обо что он так треснулся?
— В следующий раз обязательно убьемся, — сказал он спокойно. — Но это в следующий раз, так что придется потерпеть. А сейчас заткнитесь все, пожалуйста. Посидим в тишине.
Бред его никто не заметил.
Дома тетка долго переживала: откуда кровь на куртке. Илья рассказал, как было дело. Почему он должен ее щадить? Лиза насмешливо смотрела на него:
— Познакомь-ка меня со своими придурками. Кажется, с ними можно повеселиться.
Илья кивнул, плюхнулся на кровать и заснул. Было семь часов утра. Славик собирался в школу. Лиза, как ни странно, тоже.
Проснулся Илья с тяжелой, слегка ноющей у затылка головой. Дома никого. Глаза не открываются. Разбирает кашель.
— И это новая жизнь, называется? — вздохнул он и побрел умываться. Когда он жил с матерью, почти каждое утро было похоже на утро сегодняшнее. Ну и ладно. Выпил он вчера, в целом, немного, до похмелья далеко. А башка трещит от удара, наверно. И зуб, черт, болит.
Днем Илье добавили. Он вышел покурить и столкнулся в подъезде со здоровым парнем в солдатской форме. Оказалось, это друг Анькиного мужа приехал в отпуск домой, по просьбе дружка нашел Илью.
— Ты Илья? — спросил.
— Да, — ответил, и получил со всего размаху по морде. Отлетел к ультрамариновой стене подъезда, исцарапанной похабными надписями, пошатнулся, но каким-то чудом удержался на ногах.
— Слушай, ты, — процедил парень и схватил за глотку. Илья, задыхаясь, глядел на него. Сопротивляться бесполезно. Ублюдок на голову выше, гораздо шире в плечах. Из носа опять течет кровавая струйка. По потолку плывут фиолетовые круги…
— Слушай, ты, молокосос! — жаркое дыханье у уха. — Ты к этой сучке не подходи, понял? Чужая!
Илья почти не слышал. Хрипло пытался вдохнуть, моргал невменяемыми глазами.
— Ты понял? Понял?
— Да-а-а…
Глоток жгучего воздуха.
— Хоть раз подойдешь к Аньке, прибью!
Парень отпустил. Илья, закашлявшись, распластался по стенке.
— Ни хрена, — прошептал он. — Слабо тебе. Да и не решит это ничего. Она не со мной, так с другим шляться станет. Шлюха и есть шлюха.
— Че? — рявкнул парень.
Щелчок раскрытого ножа, лезвие у самого лица.
— Да я тебя щас прирежу, урод, бля!
Илья дебильно улыбнулся, и вдруг резко подался вперед, шаркнулся об нож, слегка порезал щеку.
— Убей! Убей! — начал повторять с истеричными нотками в голосе. Нет, не с вызовом. Просто ему вдруг страшно захотелось узнать, сумеет солдат его зарезать насмерть или нет. Стало весело! ВЕСЕЛО! По венам тек адреналин.
Солдат отшатнулся.
— Убей!!! — заорал Илья, вцепился парню в куртку.
Тот оттолкнул, и Илья грохнулся на колени. “Что-то заносит меня”, — мелькнуло в голове.
— Я клянусь, я хочу сдохнуть! — прохрипел театрально, и вдруг от нелепости дико захохотал. Солдата передернуло.
— Пошел ты, — прошипел он и убрался.
В подъезд зашла незнакомая старушка и, увидев валяющегося на полу весело смеющегося Илью, перекрестилась и выбежала прочь. А Илья смеялся и думал, что сходит с ума. Было немного страшно. Но никак не мог успокоиться. Все смеялся и смеялся. Кошмар!
9. Финал полугодия
Две последние недели учебы — самые убийственные. А что хотели? Невыполненных заданий куча, контрольных работ, которые умница Нелли завалила, тоже. Нужно исправлять. Я всегда тяну до последнего, а потом с пеной у рта, на последнем издыхании, находясь не то на этом свете, не то уже на другом, ликвидирую в экстренном порядке долги, латая дыры в своей проклятой успеваемости. Нервотрепка! Пять сочинений за вечер, сдаю реферат по английскому (с детства нелады!), готовлюсь писать химию… Странный проблеск мазохистского наслаждения. Улыбка трепетная на роже. Посмотрите, какая я прилежная! Посмотрите на идеально выполненное задание! Образец! Но поздно, поздно. Наверно, я могла бы тянуть все предметы на пять. Но меня сжирает липко-желтая лень. Не могу делать домашку вовремя. Нет обязательности во мне. Или есть? Скорей всего есть, просто я слишком быстро увлекаюсь. Чем? Да чем угодно. Начала штудировать книжки по психологии. Психи вы мои родные… Я сама, в общем-то, псих (сейчас мои ровесники яростно отыскивают у себя нарушения в мозгах, не отставать же!). Какие тут домашние задания? Я на кровати со статьей про маньяка, глотаю жадно текст, грызу печенье, и на свете не существует больше ни школы, ни ответственности, ни Нелли. Только мелкие, бездушные строчки и отвлеченно-родной образ убийцы. До этого я питалась астрономией, а еще раньше меня занимали НЛО. Тону в своем интересе с головой. Но увлечение быстро проходит. Нелли — человек поверхностный. Одна вещь не может занимать меня слишком долго. Несколько лихорадочных недель, зевок, поволока на ледяных глазах, и плевать я хотела на НЛО, планеты и доктора Фрейда. Интерес иссяк. Я быстро загораюсь и так же быстро становлюсь равнодушной. Вечный поиск. Недовольство собой. Но пассивное такое, сонно-болотное. В этом вся я. И каждую четверть, за две недели до ее естественного финала, я выхожу на финишную прямую и мчусь вперед, как ломовая лошадь. Свет лампы. Темень на улице. Раскрытая ненавистная тетрадь. Терпи, терпи, скоро все закончится. И небольшая досада. Досада от того, что я не работала всю четверть. От того, что не радовала учителей таким усердием, какое появилась сейчас. От того, что, в конце концов, я могу учиться не хуже Лизки, но сползаю все ниже и ниже. И теперь мне вряд ли удастся поступить куда-нибудь после школы. И я уже почти начинаю завывать, но вовремя спохватываюсь. Не время для минора! Учить, учить, учить…
И вот, когда уже половина нашего класса собралась помирать (тоже лентяи), первое полугодие, скрипя и хрипя, наконец закончилось. Выставление четвертных оценок и каникулы. Но перед этим школьный вечер с дискотекой.
Двадцать девятого декабря в полшестого вечера мы сидели с моей сказочной Лизой в темном коридоре и дожирали приторно-зеленые пирожные с кремом. В актовом зале уже гремела музыка, бесились люди. В классе заперлись Сашка и ее подруги, втайне от учителей лакали коктейль из дешевой алюминиевой банки. Только что закончился вечер с родителями, состоявший из сладких угощений, напряженной тишины и ожидания свободы. (Только нашей классной могло придти в голову устроить такой вечер). Одноклассники рванули на дискотеку, родители потопали домой. А мать Таньки устроила сцену. Ей не понравилась гремящая музыка, наши рожи, наши повадки. Взяла дочь за руку и увела домой. Порядочные девушки не должны ходить на дискотеки! Порядочные девушки не должны возвращаться поздно! Мало ли что случится… У Таньки ужасные порядки в доме. Единственная ее мечта — поступить в вуз в другом городе и переселиться в общежитие. В общежитие! Из родного дома! Чего добивается ее мать? Сама, между прочим, выходила замуж брюхатой. Порядочная девушка…
— Сволочи, — часто жаловалась мне Танька. — Родители — это самое ужасное, что есть на свете! Они созданы лишь для того, чтобы портить нам жизнь.
Несколько раз отец отвешивал ей довольно сильные подзатыльники. Танька никогда не плакала. То есть совсем никогда. Только рассказала однажды:
— Я стояла у зеркала и волосы расчесывала. А он заглянул мне в комнату, наорал, что не убрано, и как стукнет! У меня даже слезы из глаз потекли. Не, я не ревела… Они сами. Я не хотела плакать. Но знаешь, до чего обидно было!
Невероятно! Слезы из Танькиных хрустальных глаз. Я думала, такое невозможно. Да, ее родители совсем не то, что мои…По коридору пронеслась с подругами Сашка. Лиза усмехнулась.
— Знаешь, жалкие они все-таки!
— Почему?
— Они все еще пьют для того, чтобы казаться взрослыми. Смешно, честное слово!
Тебе, Лиза, конечно, смешно. У тебя, несомненно, жизненный опыт гораздо богаче. А мы, малявки из показушной школы, только начинаем пробовать жизнь на вкус. Какой же взрослой, значительной, огромной казалась мне Лиза. Она заполнила весь мой мир. Дерзкая, злая, в кровавом багровом костюме. Не человек, не зверь, нечто большее. Такой личности, такого демона никогда не было со мною близко. О, видение! Неужели прекрасное создание вроде тебя может сойтись со мной, с прогорающей никчемной пустышкой? Со мной, плачущей по кумирам, овцой? Зачем я тебе такая? Чур, чур, рассыпься… Я сходила с ума по моей Лизе и одновременно с этим страдала. Я понимала, что ровным счетом ничего не значу для нее. Лиза вообще не любит людей. Играет с ними, это да, но любить… Увольте. И этой дряни потребовалась подруга. Не ползать же воровке по рынку одной! И она присвоила меня. Эта нечисть умеет околдовывать людей. Но мне, мне роль моя не нравилась. Я мучалась от своего обожания, я почти уже ненавидела Лизу. Но я пристрастилась к ней, как к наркотику. Неизлечимо. Я должна была сходить с ума по моему милому учителю, но Лиза теперь тотально завладела моим умом. Я либо злилась на нее, либо обожала. Я могу любить и ненавидеть одновременно. Вообще, в моих отношениях с любым человеком неизменно наступает этап ненависти. Я выискиваю подтекст в каждом слове, жесте, взгляде. Везде вижу злой умысел, презрение. Меня пытаются обидеть, ткнуть мордой в грязь! Я начинаю сгорать от черной злобы. Ненавижу человека. Видно, и с Лизой у меня началось… Пройдет. Должно пройти. Но как вот быть мне с моим Алексеем? Ни капельки чувства. Но я же выбрала его себе, думала о нем почти полгода, новые эротические приключения создавала в своей больной фантазии. И все зря? Отказаться?
Стало грустно и тревожно. Я словно потеряла равновесие. Ощущение, что вот-вот рухнешь. Или ты, или все вокруг. Потолок, двери, стены. Смерть.
— Че ты молчишь сегодня? — удивленье Лизы сквозь туман апокалипсических мыслей. (Конец света — тоже модно!).
— Да так как-то… Стремно.
— Че стремно? Уроков больше нет, каникулы. Новый год скоро!
А ведь и вправду праздник скоро. А я и забыла! Нет, не хочу. Не то настроенье.
— Пошли веселиться! — приказ Лизы.
Хватает за запястье, волочет в актовый зал. И я вдруг зло смеюсь и посылаю к чертям апокалипсис, ненависть, обожанье, Алексей Алексеича. Плевать! Забуду все и вся. Надоели.
Мы ворвались в чернила дискотеки. Огни, сотня тел, прерывистое дыханье…
— Пляши! — приказала мне Лиза, и я стала плясать.
Выловили наших с Женькой. Объединились в кружок. Закаченные зрачки, руки к несуществующему небу, прыжки, вопли, жар… Водоворот новой долгожданной песни:
Kann man herzen brechen
Kannen herzen sprechen
Kann man herzen qualen
Kann man herzen…
Орет, орет оглушающе музыка, и мы извиваемся ей в такт, вопим в экстазе:
— Ка-ан ма-а-ан хецен брехен!!!
Не понимаем слов, но к черту слова! Остается лишь ритм. Жарко. Боже, как здесь жарко. Черный, едва различимый силуэт Лизы рядом. Изящный, длинный. Подруги. Я их всех сейчас обожаю. Мы — одна кровь, одни чувства, мысли, движенья. До чего же жалко, что нет Таньки. Но, ничего, ладно.
Links zwo drei vier…
Links zwo drei vier…
Разлетается вдребезги время. Сколько мы уже бесимся? Час? Наконец не выдерживаем. Запыхавшись, хохоча, подпрыгивая, выносимся всей гурьбой в коридор, катимся по лестнице (не стой на пути — сомнем), оказываемся на крыльце. Я стою, задрав голову. Вдыхаю звонкий лунный мороз. Звезды, небо цвета кофе. Хоть капельку охладиться!
— Повеселела? — спрашивает Лиза. Гордая, довольная.
— Ладно, простудимся. Пошли, — говорит Женька. Все-таки косится на Лизу. Не нравится та ей. Лиза курит. Потом возвращаемся.
В зале, когда мы пришли, играла заунывная медленная тягучка. Медляк. Все разбились по парам и висли друг на друге, изображали романтику. К Лизе кинулись сразу двое парней, но моя бестия обоих отшила и уселась на подоконник.
— Обойдетесь, — прорычала она. — Буду я с этой зеленью обжиматься.
Я хотела было усесться рядом (подражаю), но чья-то требовательная рука ухватила меня за талию. Обернулась. Оскал улыбки, хищные глаза:
— Потанцуем? — скорей приказ, чем вопрос.
Не успела ответить, как оказалась с этим парнем уже в обнимку танцующей среди остальных пар.
— Узнала, художница? — веселый шепот.
Еще бы не узнать. Мягкие пряди волос, насмешливые губы, повадки вожака. Скучающий Илья, любимец Лизы.
— Нелли, — шептал он на ухо, и дыханье его было горячим и звериным. — Объясни мне одну вещь.
— Какую?
— Зачем ты связалась с нами?
— Что?
— Лиза мне много о тебе говорила… Милая, домашняя… Что тебя в нас привлекает? Грязи захотелось?
Я в недоумении что-то ответила. Долго танцевали молча.
— Мой совет тебе, — сказал напоследок. — Держись от Лизы подальше. Я ее хорошо знаю. Ее и себя. Лучше с нами не связываться. Ты поняла?
— Какая тебе разница, — разозлилась я.
— Да впрочем, никакой. Дряни последнее время нахлебался много. Лиза тебя тоже в это дерьмо окунет, вот увидишь.
Музыка оборвалась, короткий поцелуй в щеку, и мы разошлись.
Сижу рядом с Лизой. Спрашиваю:
— Ты в курсе, что про тебя твой милый братец болтает гадости?
— Че? — Лизин рассеянный взгляд. Я передала слова Ильи. Подруга расхохоталась.
— Правильно он говорит, — улыбка до ушей. — От меня лучше держаться подальше. Но ты ведь уже не сможешь, правда?
Я молча усмехаюсь. Да, вы стоите друг друга, Илья и Лизавета. Но сегодня мне на это плевать. Нелли Агнивцева дожила до каникул! Гуляем!
10. Свидетель
Косматые снежные хлопья сыпали густым занавесом с неба, ложились на холодную шапку, зимнюю, недавно купленную куртку, таяли на замороженном лице, руках. День знобило молочной метелью, и он, казалось, хочет поскорее укутаться в сумерки, спрятаться от людей, вьюги, беспокойства. Небо становилось ниже, и не было никакой тайной надежды на то, что стихия присмиреет и подарит всем выжившим ледяное упоение зимнего заката. Нет, не бывать этого. Пространство разрывается голубоватыми клочьями, свирепствует обиженный ветер, и человеку приходится прятаться дома. Он чужд буйству снега.
Илья докуривал третью сигарету, сглатывал горький липкий комок, стоящий в горле, и всматривался в даль дороги. Было зябко и неуютно. За полчаса, проведенные на улице, успели замерзнуть кисти рук и уже с трудом удерживали окурок. Пепел летел на рукав куртки с риском прожечь ее. Тонкая сигаретная бумага мокла от случайно попавшего клочка снега, и думалось, что природа специально мешает курить. Наконец из вьюги вынырнула темно-вишневая восьмерка Рыжего, круто развернулась у подъезда и затормозила. Распахнулась задняя дверца.
— Залазь! Не передумал? — охрипший голос Ромы из мглы салона.
— Отчего ж? — улыбнулся Илья и нырнул внутрь машины. — Я решения свои не привык менять. Раз сказал еду, значит еду.
— Изумительный ты человек, Илья, — сказал Рыжий, трогаясь с места.
Понеслись сквозь вьюгу, оставляя за собой синеватые выхлопы и следы мокрых шин. Понеслись в неизвестность. “Зря затеял, — думал Илья. — Зря согласился. Не мое это дело. Господи Боже, и куда меня тянет?”. Опять повторяется история с местью. Снова он изо всех сил рвется к ошибке, к беде, к дряни. Вчера, когда он сидел у Анечки дома, зашел ее бывший любовник Рома и объявил, что денег нет. Совсем. И взять неоткуда. Анечка была на мели тоже, родители мужа перестали платить ей за жилье и покупать жратву. В доме ни копейки. Анечка запаниковала. Белый бог героина требовал жертвоприношения.
Рома знал один дом в близлежащем поселке, где зимой никто не живет, но там оставлена металлическая посуда и еще кой-какие мелочи. Можно посмотреть.
— Грабануть хотите? — спросил лениво Илья. — И сдать в пункт приема металла?
— Тебя это смущает?
— Ни капельки. Могу даже помочь.
Рома подозрительно посмотрел на него исподлобья, но решил поверить и взять с собой.
— Не заложит? — спросил Анечку.
— Что ты! — ответила та. — Он клевый! Он меня утешает всегда. И поесть приносит.
Илья действительно какое-то время подкармливал Аню. В те моменты, когда она ссорилась с добродушной дурой свекровью и не могла пойти перекусить к ней в гости.
“Лизка ворует на рынке, — думал Илья, не слушая, что ему говорит Рыжий. — Для развлечения таскает. Безобидно, помалу. А я по настоящему буду”. Сестре он сказал о намечающемся мероприятии. Она долго хохотала и благословляла на трудный путь. Ни тени упрека. А Илье даже хотелось, чтоб она отговорила. Лиза, Лиза, почему ты не поняла? Или не захотела понять? Она ведь страшно не любит делать то, что от нее ждут. Ничего, зато получит свою порцию эмоций. Жажда эмоций — вот что толкало его на преступление. Адреналиновый голод. Выпивка, сексуальные упражнения с Анечкой, просто жизнь уже не давали нужного. Экстрим — вот что нужно ему было.
— Слушай, я стал моральным импотентом, — сказал он сестре.
— Радуйся, что пока только моральным, — ответила та.
Город остался позади. Вокруг — невысокие деревянные домишки. И вьюга, вьюга. Тревожно. Чувство неприкаянности подступало к сердцу. Тебя никто не остановит. Ты падаешь в пропасть, а людям плевать. У них свои заботы. Ты предоставлен самому себе, и творишь, что хочешь. Общество будет сокрушаться уже после содеянного, а пока… Впрочем, и потом никто не расстроится. Покачают головами для виду, пойдут дальше.
Вышли на снег. Пустынная улица и заборы из облезлых занозистых досок. Словно облепленные белой плесенью призраки корявых яблонь. Из некоторых труб на крышах домов с трудом выползает хворый дымок. Углем топят. И просто дровами. Дым древесный вкусней.
— Так, кажись, никого нет, — говорит простуженный Рома, оглядываясь. Рыжий щурит близорукие глаза, всматривается в пустоту улиц.
— Я же говорю, что все сейчас по домам сидят.
Илья, как под гипнозом, смотрит на них. Странное чувство неверия в происходящее проникает в душу, и еще чего-то. Рыжий, Рома… а они ведь славные ребята. Никто из соседей, никто из анечкиной родни и не подумает, что эти милые люди могут быть наркоманами, залезть в чужой дом, обчистить квартиру. Рыжий нянчился с Анькиным ребенком, варил ему кашу. Какое трогательное зрелище это было! Всегда улыбчиво встречают гостей, готовы в чем-то помочь. Прекрасные молодые люди. И теперь эти ангелы, эти симпатичные ребята с чистыми глазами осматриваются, боясь быть замеченными прохожими, и готовы абсолютно на все ради денег. Хорошие они или плохие? Да никакие. Нельзя описать одним словом. Все мы оборотни. Иллюзия добра и зла. А добро и зло, знаете ли, едины.
Подошли к калитке. Заперто.
— Лезем через забор, — сказал Илья и, поставив ногу на тусклую скользкую ручку дверцы, ловко перемахнул через ограду. Доски ее были покрашены в серо-болотный, а вверху торчали металлические, похожие на колья, прутья. Как напорешься животом! Илья подождал, пока друзья перелезут через преграду, и пошел к дому. Дом как дом. Ничем не отличен от сотни других домов. Вряд ли здесь живут богатые люди. Но неважно. Может, что и есть внутри. Интересно, откуда Рома знает об этом. У него вроде в поселке есть дача. Может, в гостях был? “Не моего ума это дело, — решил Илья. — Я, в общем-то, и не участник. Я так… наблюдатель больше”.
— Надо дверь открыть бы, — сказал Рыжий.
— Как ты ее откроешь?
На двери висел мощный замок. Сбить его или открыть каким другим способом было не реально. Илья сказал:
— Зачем нам дверь? — и, подняв из снега осколок кирпича, без размаха, с наслаждением, почти бесшумно вышиб оконное стекло. Пролез рукой внутрь, поднял щеколду, и окно распахнулось.
— Пожалуйста, — произнес лениво. — Путь свободен.
И тут в их действительность вторглись без предупреждения. Хлопнула калитка, вздох и возглас:
— Вы куда это забрались? А ну брысь…
Они разом обернулись. От калитки к ним шел возмущенный старичок. Тулуп, седая бороденка. Только этого не хватало! Илья на секунду закрыл глаза, стиснул зубы. Ощутил, как учащенно выталкивает сердце порции крови. Тело начинает слегка колотить. Он потерял ненадолго связь с внешним миром, и потом так и не смог вспомнить, откуда у Рыжего оказалась в руках изогнутая, обледенелая палка. Не могла она у него оказаться. Не было вокруг никаких палок. Он, что-то прокричав, медленно замахнулся и, не чувствуя своей силы, шарахнул деда по голове. Старик рухнул, и Илье почудилось, что он сам сейчас грохнется рядом. Ощущение пули в лоб, ощущение падения на спину, когда знаешь, что через мгновение сдохнешь, у тебя свинец в башке, и не веришь, не веришь этому!
— Охренел? — рявкнул Рома.
— А че он? А че… — забормотал Рыжий, задыхаясь, в ужасе отшвырнул палку, начал пятиться. Илья стоял, как столб. Смотрел на жалкого старичка, лежащего без сознания, на бледную кровь, сочащуюся из виска. Друзья перешли на сплошной мат, орали друг на друга, брызгали слюной. Как во сне, он приблизился к деду, опустился медленно на колени, приподнял тому голову.
— Эй… — тихонько похлопал по щекам и вдруг отпрянул. Перед ним лежал труп. Он в панике посмотрел на измазанные красным руки, словно и не на свои руки, и лихорадочно, почти не соображая, что делает, начал вытирать их о снег.
— Ты убил его, — сказал спокойно, хотя дрожь пробирала. Рыжий уставился бессмысленными глазами.
— Валим! Сматываемся быстро! — Рома уже несся к машине, разбрасывая рваное тряпье метели.
Пока они ехали назад, Илья еще держался. Его трясло, а в мыслях только и крутилось: “Допрыгался! Допрыгался!”. Ребята молчали, и лишь изредка Рома начинал извергать из себя жуткую пустую брань, но скоро замолкал и, плотно сжав губы, смотрел в окно.
— Никому ни слова, ясно? — сказал Рыжий. — Никому! Даже Аньке.
Илья вдруг засмеялся.
— Ты че? — на него посмотрели дико.
— А ведь зря человека пришибли, — произнес он, смеясь. — Так и не взяли ничего. Может, вернемся?
Это было очень смешно. Непонятно почему, но смешно. Лихорадило.
Его высадили у дома. Илья пошагал к подъезду. Посадят. Обязательно найдут и посадят. Он не убийца, но привлекут как сообщника. И отпечатков пальцев до черта… Нет, нет, бред! Горячка! Как найдут? Никто же не видел. Не знает никто. А если видел? И от шин следы остались. Да нет. Мало ли таких шин вокруг. Успокоиться, надо успокоиться. Ничего не случилось. Живем по-прежнему. Он сегодня никуда не ездил, ничего не видел, из дома за сигаретами вышел. Надо заставить поверить себя в это. Все хорошо…
Он с трудом открыл дверь, разделся. Прошел в комнату. Лиза прибиралась в своих ящиках, и всякая дребедень валялась по всей комнате. Рядом стояло ведро с тряпкой. Илья сел в кресло. Сестра не обратила на него никакого внимания. Безжалостно рвала старые ненужные тетради, швыряла в кучу бумажного мусора. Сосредоточенно, словно выполняла ответственное задание. Длинные сильные пальцы, рвущиеся листы, сломанный пополам карандаш. Илья поднялся, достал из бара бутылку водки неслушающимися руками, открыл, хлебнул из горла, ударив стеклом о зубы. Лиза поглядела на него, шмыгнула носом и принялась дальше уничтожать тетрадки.
— Лиза, — проговорил Илья. — Я в беде.
Сестра молча драла бумагу.
— Мы убили человека, Лиза.
— Дурак! — выдохнула Лиза со злостью, хотя по логике должна была сказать: “прикольно” или “упс”. — Дурак, кто о таком рассказывает?
— Мы хотели в окно, а тут дед возник. Зачем он туда приперся? И как раз когда мы лезли…
— Замолчи! Замолчи! — Лиза зажала уши. — Я не хочу знать! Мне все равно!
— Меня поймают!
— Заткнись! Ничего не поймают. И иди к себе, ради Бога, или к шлюшке своей.
Лиза кривила губы и судорожно рвала тетради. Илья ощутил тепло от водки. И вроде уже полегче стало. Темнело. На улице загорались новогодние огоньки, фонарики…
…Спросил после сытного ужина Лизу:
— Ты поможешь мне разобраться в одной вещи?
— В чем, любовь моя?
— Как думаешь, быть свободным — это значит иметь способность убивать? То есть не думать о последствиях, не беспокоиться о наказании.
Тетка с сыном сидели в другой комнате, уткнувшись в телевизор. Вряд ли слышали.
— Я об этом не думала.
— Наверно, быть свободным — это значит умереть по собственной воле. Я, по-моему, читал о таком.
— Хочешь сказать, что самоубийство — это свобода?
— Именно. Я имею право на жизнь, и я имею право на смерть.
— Че за чушь?
— Только смерть должна быть трагичной. В этом вся проблема. Обычно смерть безобразна. Но я не хочу отвращения. Только траур. Как думаешь, какой способ самоубийства лучше?
— Э-э-э… Утопиться.
— Нет, найдут потом полуразложившегося… Не пойдет.
— Застрелиться.
— Откуда я пистолет возьму?
— Ну, тогда пройдись ночью по подворотням. Может, пришьют.
— Лиза, ты тупая! Это же будет не по своей воле и неожиданно. Я же совсем о другом говорю.
— Тогда сам думай.
— Можно… можно… можно, например, вызвать скорую и повеситься. Пока приедут, уже подохнешь. И висеть недолго.
Лиза хохочет вредно.
— А ты, милый, в курсе, что у повешенных язык синий вываливается и еще эрекция наступает.
— Серьезно?
— Где-то слышала.
— Да, тоже не годится. Это смешно как-то. Увидят и ржать начнут. Что же придумать?
— Вот, блин, проблема у человека!
— Да, проблема. А ты разве никогда не размышляла над этой темой? Ну, так. Чисто для развлеченья.
— Не, одна мысль о том, что когда-нибудь помру, приводит меня в ужас. Я должна жить вечно!
— Все мы смертны, Лиза.
11. Новогодняя ночь
Нежный перламутр позднего утра затопил мою комнату. В последний день уходящего года я проснулась от сухой резкой боли в горле и жара. И помню, первым моим чувством была досада, а потом сразу же испуг (нельзя болеть в Новый год!) и горечь. Я расплакалась. Как же так! Надо такому случиться! Заболела! Еще вчера у меня начали ныть кости, и кожа на руках стала болезненно чувствительной. Верный признак хвори. А теперь, наверно, температура под тридцать восемь. Башка плывет, в ушах звоны-перезвоны. Обидно. Почему я? Надо же быть такой неудачницей! Я подумала и решила, что простудилась на школьной дискотеке. Выбегали, распаренные, с Лизой на крыльцо, на мороз. Вот и получи награду. Лиза, небось, здорова. Она никогда не болеет. Никогда не жалуется на недомогания. Лиза, ты человек или кто?
Аккуратно, стараясь не шевелить головой, я приподнялась и села на постели. Знобит. В комнату вошла мама, увидела мое заплаканное лицо.
— Я заболела!
Утешения, градусник, осмотр воспаленного горла. Можно, конечно, поверить в чудо и надеяться на сегодняшнее выздоровление. Но чудес не бывает. Свирепствует эпидемия ГРИППА, и странно, если у меня банальная простуда. Нет, это надолго. На все каникулы. С Новым годом, Нелли! Поздравляю! Ты самый несчастный человечек на свете.
Я плакала и плакала. И никто, ни папа, ни мама не могли меня утешить. Ни один человек на свете. Нет, один мог. Но он далеко. Его, если подумать, вообще не существует. Ползает по Земле только бледная тень. Остальное — воображение и подростковые гормоны. Мне шестнадцать. Возраст как раз для создания зыбких видений. Маленькая больная Нелли!
Новый год я обычно встречаю дома. Я вообще милая домашняя девочка (если смотреть со стороны, конечно, а что творится у меня внутри, сам черт не знает). Но нынче мы хотели всей семьей нагрянуть к родственникам в гости. Я не пылаю к ним сильной любовью, но выбраться в люди все равно приятно. Обожаю хвастаться! Взяла бы им в подарок пару своих картин (картин! сильно сказано!), они, как товарищи далекие от искусства, непременно закатили бы глаза, стали нахваливать. Приятно сидеть в легкой дымке фисташковой лести. Лесть — вещь прекрасная. Но теперь никаких гостей. Придется подыхать в одиночестве дома. Ничего себе, праздничек! Да, можно, разумеется, тормознуть родителей и заставить просидеть всю ночь у постели умирающей. Они вроде и сами к этому склоняются. Но нельзя же наглеть до такой степени! Себе портить праздник — это еще куда ни шло, всем окружающим — уже чересчур. Пусть идут. Ничего страшного со мной не случится. Впереди еще много-много новогодних ночей. Одной больше, одной меньше… Даже интересно встретить праздник наедине с собой. Покушать оставят, телевизор пока тоже никто не отменял. Музыка есть. Телефон есть. Хотя вряд ли буду звонить.
Подобный расклад был идеален в теории. На практике же я лила слезы и до помутнения сознания жалела себя. Как трагично! Анальгин, витамины, клюквенный морс… Даже на время не легчает. Валяюсь полутрупом в снегу одеял, и сквозь тихие свои горестные постанывания слышу, как расстроенная мама стряпает еду на кухне. Папа бродит, как в воду опущенный.
Надо собраться! Возьми себя в руки, мученица! Ради родных тебе людей. Кому сейчас хуже? Им или тебе? Еще чуть-чуть, и они никуда не пойдут. Не смогут бросить дочь одну. Успокойся, успокойся.
К часу дня пришла, наконец, в себя. Таблетки подействовали и совесть явилась. Очень долго и убедительно разъясняла близким ситуацию. Идите-идите! Не беспокойтесь! Не буду ли я плакать? Нет, не буду. А если и поплачу маленько, только на пользу. У меня слезинок много. Глаза всегда на мокром месте. Не обижусь ли? Что вы! Я же сама вас отпускаю. Ну, в конце концов, не пять лет ребенку. Почти взрослая. Все будет окей.
Когда за родителями захлопнулась дверь, я впала в легонький минор. Какая же я, по сути, одинокая! Вот, ушли папа с мамой, кому я теперь нужна? Никому. Больше двенадцати часов в полном кромешном одиночестве. Свихнутся можно! Сжимаюсь в комочек, прячу лицо в ладошках. Всю жизнь я неудачница, видно, неудачницей и сдохну. У меня даже нет ни одного настоящего друга. Я знаю, они должны быть. Я знаю даже, какие. Я в книжках о дружбе читала, и в кино видела, и по рассказам знакомых. Ах, у меня друзей столько! А это моя подруга! А у меня-то… Каждый день слышу о чужих друзьях не по одному разу. Тошно! У меня их нет. Танька с Женькой? Слишком хорошенькие, чистенькие, безобидненькие. Учеба, репетиторы, невинные дискотеки в школе… Что они понимают в жизни, в людях? Да ни черта они не понимают! Они дружат не со мной, с образом, какой создали себе сами. А я хочу дружить с тем, кто будет любить меня настоящую, истинную Нелли, обнаженную, без одежд притворства. Лиза? У Лизы еще сотня таких же, как я. Лиза не человек, не друг. Лиза мой хозяин (и наполовину кумир, между прочим). Кто еще? Ольга? Не смешите! Ленусик? Тупая кукла! Боже, как требовательна к людям я. Вижу малейший недостаток. А все потому, что стремлюсь к идеалу. Я знаю, как должно быть. У меня есть четкий жизненный сценарий, отступление от которого кажется невозможным. Нельзя любить человека, если в нем содержится изъян. Неинтересно. Неупоительно! Тот же Ксей Ксеич… На черта мне сдался он реальный! Художник, блин. Рассказывает, как картины продает. Видала я эти слащавые прилизанные рассветы-закаты, не отличишь от тысячи других похожих рисунков. Талант называется! И нет ни одной выставки, ни премии. Пой, птичка, пой перед школярами, какой ты гений. Работает в школе, нагрузки по минимуму. Хотела бы я посмотреть на его зарплату! На что он семью содержит? (Да, я не говорила, он женат). Ни капельки я не люблю этого обормота. Я поклоняюсь взращенной в душе иллюзии. Парниковой, холеной, гладкой. Это изящный поворот головы. Это грустный, волнующий, полный синевы (на деле у него глаза серые) взгляд. Негромкий голос. Печаль. Солнечная пыль, нежная дрожь, ожидание. И все сплетено тончайшими золотыми струнами, звонкими нотами. Идеальный портрет моего Ангела. А прототип его… так, серость, ничего особенного.
Выходит, нет у меня близких людей. Тоска! Как жить? Может, изменится все? Ага, жди, милая. Как встретишь Новый год, так и… Весь год насмарку, значит. Обрадовали.
Тут я вспомнила, что на часах почти десять вечера. Обозлилась на всех и вся, решила хоть как-то приблизить обстановку к праздничной. Для начала врубила музыку, тяжелый рок. Сожрала анальгину и почувствовала отступление жара. Голова плыла, но это мелочи. Навалила в тарелку крабового салата, хоть и подташнивало от одного вида еды. Взяла бутылку газировки. Потом собралась с духом и переоделась в более-менее приличную одежду. Теперь мы посмотрим, у кого Новый год испорчен!
Музыка, музыка. Много музыки. Лежу на кровати, закрыв глаза. На улице рвутся петарды, светят разноцветные гирлянды. Морозно. Воздух взбудоражен предчувствием торжества. Люди все по гостям. Редко кто проходит под окнами. Боже мой, я так и представляю своих школьных знакомых, учителя, папу с мамой, как все они в разных уголках нашего нарядного города ждут полночь. Шампанское, еловые ветви, блеск мишуры. Мне тепло, я становлюсь томной, ленивой. Улыбаюсь воображению. Хорошо хоть оно у меня есть, воображение. Лицо моего обожаемого…
Я отрубилась на пару часов. Температура, что поделаешь! Очнулась от настойчивого, злого звонка в дверь. Вскочила на ноги, пошатнулась, прилипла к стенке. Дзы-ы-ы-ынь!!! Иду! Качаясь из стороны в сторону, на заплетающихся ногах, с плывущей башкой, с ознобом и соплями ползу к источнику шума. Дзы-ы-ы-ынь!!! Кого черт принес? Может, не открывать? Может, спрятаться, затаиться? Вы нарушаете мое священное, взлелеянное одиночество! Прочь! Дзы-ы-ы-ынь!!! Руки сами собой открыли тугой замок и в мой уютный гармоничный мирок ворвалась вместе с холодом улицы блистательная Лиза в чернильном пушистом полушубке. Щеки румяные, глаза светятся изнутри, сияющая улыбка до ушей. Красавица! А за ней флегматичный брат Илья. А за ним еще народ. Мамочки! Куда вас столько?
— Хай! — рявкнула Лиза. — А мы тебе звонили, блин, звонили! Че трубку не берешь? Перепугались уж!
— Да я тут приболела, — пробормотала я. А в душе забилось: “Перепугались! Перепугались! Я им не безразлична!!!”. Лиза вытаращила глаза.
— За-бо-ле-ла? Да ты че! Ты че, одна тут?
— Да.
— Ничего себе! Люди! Тащим ее к нам! Сопротивление бесполезно!
Компания была уже порядочно набравшаяся. Илья зевал, прислонившись к косяку.
— Конечно. Берем художницу с собой. В Новый год сидеть одной грех, — он улыбнулся и заговорщицки подмигнул.
— Тетка у нас на дежурстве, в больнице. Я говорила, что она медсестра? — болтала Лиза. — Квартира целиком наша. Собирайся.
— Я же сказала, я болею, — ответила я, зная, что обязательно пойду.
— Плевать! Не помрешь! — сказала Лиза.
— Правда, Нелли, идем с нами, — сказал Илья. Темноволосый, в ореоле света от коридорной лампочки.
— А и пойду! — радостно почти прокричала я.
— Пойдет!!! Пойдет!!! — завопила Лиза. Народ в моей прихожей возликовал. Хватаю пуховик, собираюсь, знакомлюсь с Лизиным стадом. Миленький паренек — Славик. Племянник. Девятый класс. Малышня какая! Ничего человек, но зашуганный и правильный, не то что все мы… Это Ромик. Есть люди умные, есть глупые, есть тупые, а есть Ромик. Но его надо любить, он в общем чел полезный. И в армии отслужил. И говорить даже связно умеет. Наташа. Баба Ромика. (Свинья свиньей.) Девчонка хоть куда! Там где веселье, там и Наташа.
Лиза тараторила, говорила о пришедших. А я смотрела на них и уже заранее всех любила. Какие веселые, легкие, дружные! Примите меня в свою стаю! Сделайте своей! Я тоже хочу быть беззаботной, ликующей…
…Вышли из автобуса, поскользнулись, обдали прохожих взрывом смеха. Импровизированный фейерверк в звездном небе. Горячий пар изо рта, куртки, шубки.
— Курить! — приказ Лизы. Она сует мне сигарету, щелкает зажигалкой. Дрожащими пальчиками я принимаю подарок. Внутри — трепет, ожидание никотина. Курить с больным горлом! Самоубийца! Втягиваю глубоко дым, едва удерживаюсь от кашля, смеюсь. Ромик шутит, мы все чуть не валимся от хохота. Тупые шутки, а как весело! Город кружится в бешеном танце. Илья поддерживает меня за руку. Я больна. Совсем простыла. Колотит. Наташа хлопает накрашенными глазками, лезет мне в подружки. Губки, пухлые щечки. Есть в ней особый эротизм. Такой, на грани между вожделением и отвращением. А как хороша моя Лиза! В плавящемся от внутреннего жара мозгу рождается бредовая мысль. Если бы Лиза была лесбиянкой и запала на меня… И полезла бы ко мне… Я отвергну? О, нет! Мы стали бы близки как никогда! Фу, бред!
— Держи! — Ромик сует мне банку пива. Покорно беру. Давлюсь мерзкой гадостью. Вот невезуха, я совсем не приучена пить! Похоже, среди нас только Славик еще пьет с таким же отвращением. Неискушенное дитя! Но надо, надо! Все тот же сценарий. Глотаю… Меня мутит от болезни, сигареты, спиртного. Ужасное состояние! Но черт подери, может быть, за последние несколько месяцев я впервые так счастлива, и чувствую свою необходимость кому-то, тепло стаи…
…Кухня, заставленная жратвой. Батарея бутылок. Лиза со стопкой водки. Сколько уже выпила, и ни в одном глазу! Я уплетаю картошку и по-прежнему давлюсь пивом. Насмешливый Лизин взгляд.
— Чего смотришь?
— Нельзя? — Лиза смеется. Она всегда весела, моя Лиза.
На часах три ночи. Чудная ночь. Волшебная. И все ракеты взлетают изумрудными, розовыми, желтыми искрами в небо. Хлопушки. А где-то далеко есть мой Алешка…
Славик свалился и давно спит. Ромик с обольстительной хрюшкой Наташей уединились в маленькой комнате. Илья курит на балконе. Мы начинаем болтать с Лизой о разном.
— Какой хоть год наступил? — спрашиваю.
— Год лошади. Наш год, кобыл.
— Кто только это придумал?
— Древние.
— Да, хорошо бы родится тогда, в древности.
— И чем хорошо?
— Интересно. Или не у древних. В революцию, в войну. Чтобы можно было вместе биться за общее дело. Чтобы ни обмана не было, ни сомнений, только единый порыв, пули, разведка, операции…
— Святые небеса, какой ты еще ребенок, Нелли!
— Ну, тебе не понять. Тебе здесь хорошо.
— А тебе плохо?
— Угу.
— Но тебе это как раз и нравится! Ты наслаждаешься тем, как все плохо! Способ бегства от реальности? Тоже ничего. Вполне годится. Мне нравится наблюдать за страдальцами. Я кайф от этого ловлю! От ваших химер.
— Кого?
— Химер. Вся ваша жизнь — погоня за химерой. За любовью, за учебой, за деньгами. И еще внутри химеры. Как глисты. Незаметно вроде, а хиреешь. Скука, идеалы, пьянки, наркота. Ты в курсе, что Натаха и Роман на игле?
— Да ты что! Ну ни фига себе.
— Ага. А Илья с одной сучкой связался, с бывшей Ромкиной подругой, тоже наркоманкой. Она обязательно попробует стянуть его за собой. Да только я его без крови не отдам. Он мой! О, Нелли, знаешь, сколько усилий мне пришлось приложить, чтоб удержать его на эту ночь рядом. Он хотел идти к ней. Не знаю, каким чудом уговорила. Хотя… это же я. Я все могу.
Я любовалась Лизой. И завидовала Илье. И ревновала ее к Илье. Ах, если бы меня так любили! Спросила:
— Что с тобой будет, если Илья умрет?
Лиза пожала плечами.
— Слова “если” для меня не существует. Есть только здесь и сейчас. И никаких если. Я не забиваю себе голову ерундой. И тебе не советую этим заниматься. Будь животным! И не думай, не думай…
Чудовищная слабость по всему телу. Не сижу, лежу в кресле. Лиза смотрит новогодние передачи, каждые пять секунд переключая каналы. Постоянство — не для Лизы. Мигают огоньки на нашей высокой искусственной елке. Очень старой, плохо сделанной, похожей на наряженную швабру.
— А твоя тетка не будет возражать против нашей гулянки? — слова вытекают у меня изо рта и падают с глухим звуком на пол.
— Конечно, нет, — Лиза не отрывается от экрана. — Мы с Илюхой ее уже вышколили. Было не просто, но мы справились. Взрослых надо дрессировать как собак. Блин, че за чушь тут показывают? (Хватает пульт, переключает. Убавляет звук.) А твои родители тебя часто ругают?
— Нет. Они у меня классные.
— Любят тебя?
— Очень!
— А ты их?
— Тоже. Я им все рассказываю. А мама мне вообще как подруга.
— Круто! Повезло тебе. А мы с нашей матерью просто как сожители. У нас своя жизнь, у нее своя. Не пересекаемся. Кормит, поит, одевает. За это мы приносим пятерки из школы. Больше ее ничего не волнует. Нет, конечно, она напрягается, когда мы пропадаем ночами. Но не мешает. Да и как нам можно помешать?
Молчание. Радостные поздравления из телевизора. Стандартные, приевшиеся. Ничего нового. Такие же поздравления будут сыпаться и через год, и через два. Все будут желать друг другу счастья и добра, а проснувшись утром и опохмелившись, пойдут друг другу делать гадости. Как всегда.
— У меня в прошлом году бабка померла, — вспоминает вдруг Лиза. — Я не очень расстроилась. Она, по сути дела, и не была мне никогда бабкой. Я ее на вы звала. Муж у нее, мой дед, такой сволочью был! С топором за ней пьяный гонялся, лупил. Давай выпьем!
Мы выпили. Я с трудом сдерживала тошноту. Зачем сожрала столько картошки? Ведь совершенно есть не хотела. Больная. Желудок переполнен и вот-вот вывернется наизнанку.
У меня не было ни бабушек, ни дедушек. Я даже плохо представляла, зачем они нужны. Когда были молодыми, наверняка так же пили и шлялись, как мы. И жили не лучше нас. Темное прошлое! Мне всегда казалось, что люди раньше были глупей и дурней. Бегать с топором! Это ж надо!
К нам зашел Илья. Чувствовала я легкую неприязнь к парню. А он наоборот, принимал меня очень по-дружески. Но с некоторым налетом отстраненности. Словно он взрослый, а я младенец. Может, это и так. Не знаю.
— Говорят, если проглотить несколько таблеток димедрола, пойдут глюки.
— Чушь! — заявила Лиза с видом знатока. — Это простое снотворное. И не сильное.
— Да? — Илья приподнял брови. — А я где-то слышал.
— Ну проверь.
— И проверю.
Он открыл ящик, стоящей у стены тумбочки. Стал рыться.
— У нас таблеток до черта, — похвастала Лиза. — Тетка натащила. И все бесплатно.
— Своровала то есть?
— Да. У нас это в крови.
Я усмехнулась. Мы все не прочь при случае украсть, Лиза.
— Димедрола нет, — сказал Илья, вытряхнув весь ящик на пол. — Только пачка какого-то ба… барбитала-натрия.
Лиза шмыгнула носом, глотнула пива и сказала:
— Положи на место и выходи курить.
Поднялась, пошла за верхней одеждой. Я за ней. Накинула на плечи пуховик, даже шапку не одела. Мы вышли на балкон. Меня мутило. Голову распирало изнутри, а горло драло наждаком. Все равно, Новый год чудесен!
Бодрость ночного ветра. А на улице словно вечер, а не ночь. Народ гуляет. Поет песни.
Сигарета меня доконала. Под языком появилась горько-соленая слюна. Верный признак скорой рвоты. Вокруг поплыли блестки, и захотелось сесть на пол и умереть.
— Я сейчас, — успела шепнуть Лизе и, согнувшись, поплелась к туалету. Губы скривились, от лица отхлынула кровь, зазнобило. Едва я успела запереть за собой дверь, как меня легко и совсем не противно вырвало. Я стояла перед унитазом на коленях, терла руками щеки, пытаясь придти в себя, отплевывалась. И момент был одновременно отвратительный и прекрасный. Весь пропитан глубоким непостижимым сакральным смыслом. Ритуал. Сценарий. Я читала, я слышала рассказы, как люди блюют с перепоя. И мне давно уже хотелось примерить это на себя. Сейчас я словно приобщилась к чему-то большому, важному. И своя ничтожность, разбитость завораживали. Приятно быть мерзкой! Нас влечет мерзость. Посмотрел бы сейчас Алексей на свою милую ученицу.
Я сплюнула последний раз, с трудом поднялась. Стало очень легко. Наконец нутро освободилось от гадостной пищи! Как хорошо! Я прошла в ванну, выполоскала рот. В зеркале отразилось размалеванное, раскрасневшееся личико с полу прикрытыми больными глазами мученицы. Бедненькая Нелли!
Когда я довольно резвым шагом вошла в комнату, Лизы все еще не было. Видать, она решила обкуриться до потери сознания. Илья сидел в странной неудобной позе на диване, тупо смотрел в пол. Рядом валялась разорванная пустая упаковка снотворного. Догадка резанула мозг.
— Ты отравиться решил? — взвыла не своим голосом.
Илья перевел мутный пьяный взгляд на меня.
— Тихо. Не ори. Я хочу попробовать.
— С ума сошел?! Сдохнешь!
Я кинулась к нему, но он остановил резким жестом. Улыбнулся. Улыбка одержимого.
— Ты не понимаешь, — хриплый придушенный голос. — Это игра. Я имею право. На жизнь. На смерть. Умру так умру. Моя воля.
Мне стало страшно. Он не в себе! Свихнулся. Алкоголь со снотворным! Кошмар!
— Лиза!!! — заорала я как полоумная. — Лиза!!!
Сонный растрепанный вбежал Славик.
— Чего такое? Чего?
Сунулся ко мне. Я оттолкнула.
— Лиза!!! Илья отравился! — повернулась к перепуганному девятикласснику. — Славка! Не давай ему спать.
— Бросилась к балконной двери, но та распахнулась сама собой, и с дымом сигарет влетела Лиза. Глянула на брата, выматерилась. Ногой топнула в сердцах.
— Дурак! Идиот! Так и знала!
— Надо вызвать скорую, — пискнула я, не справилась с головокружением и грохнулась на пол. Охнул Славик. И сквозь все это сумасшествие прозвучал спокойный генеральский голос Лизы:
— Никакой скорой!
…Пять на часах было. Илья лежал на кровати. Лиза не давала ему спать. Трясла за плечи, била по щекам. Желудок промыть он напрочь отказался.
— Я хочу, чтоб до конца было честно. Хочу проверить… посмотреть я… — язык заплетался у него, глаза слипались. Лиза время от времени тихо и зло выплевывала ругательства.
Я изможденно наблюдала за происходящим через туманную дымку бессонной ночи. Оглушенная, почти не живая. Все остальные давно спали.
— Как мне плохо, Лиза! Если бы ты знала! — бормотал ничего не соображающий Илья. — Я давно должен был сдохнуть. Я не должен был рождаться. Я тряпка! Я грязь!
Лицо у Лизы было острым и решительным. Губы сжались в плотную белую линию.
— Хорошо хоть немного сожрал. Придурок! — она чертыхнулась.
Я глядела на бледного, заколдованного снотворным Илью. Доведенный до полного отчаянья человек. Поломанный словно. И изъеденный изнутри.
А мир плывет, шатается…
…Кромешная тьма, но скоро займется хмурый рассвет.
— Лиза, я домой пойду.
— Иди.
Вот так! А я думала, она попросит остаться. Нет, полностью занята братом. Глядит с нежностью, с любовью. На него. Не на меня.
Иду по улице в своем горестном одиночестве. Начинаю плакать. Не знаю даже, от чего. Наверное, от усталости. И болезни. Лоб горяч, тело ломит и трясет. Паршиво.
Дома еще никого нет. Опять одна. Зачем меня только к себе в гости утащили? Сначала приласкали, а потом вышвырнули как ненужную старую вещь. Даже не оглянулась, когда я сказала, что ухожу. Что за люди? Что за жизнь? Подумалось, друзья, а это было очередное виденье. Пустота. Холод. Химеры.
…Несколько дней провалялась со страшной температурой. Никакие лекарства не помогали, и я думала, что умру. Так умирают звери. Долго молча болеют, и ничто им не помогает. А потом умирают. Я плакала часто. И боялась.
Звонила Лиза. Брат ее очухался. Обидно! Лучше бы сдох. Он — стена между нами. Лиза даже не спросила, как у меня здоровье. Ненавижу! И скучаю по ней.
Алексей мой далеко, почти забыт, почти исторгнут из души. Какая катастрофа! И печаль. Рождественские каникулы, а девочка Нелли дома от ГРИППа умирает.
12. Последний шаг
Илья сидел у Анечки дома. Рукав закатан. Рука перетянута жгутом. Рядом его пассия набирает белый яд в шприц, млеет Свинюшка под дозой. А почему нет? Что его удерживает? Живут же наркоманы, ничего живут. Несколько лет в объятьях героина. Пусть жизнь раньше оборвется, но зато сколько ощущений, впечатлений накопится. Колись! Падай ниже! Стань трупом среди трупов! Будь как все!
Илья безразлично ждал своей первой бесплатной дозы. Он был как в забытьи. Понимал всю непоправимость происходящего, понимал, что входит в иную реальность, а за ним замуровывают дверь. Путь безвозвратный. Но он оставался пассивным наблюдателем. Замороженным манекеном. Сейчас игла вонзится в кожу и все. Не будет больше Ильи Григорьева. Это его последняя ошибка, последний шаг через дозволенную грань. Прощайте, люди!
Анечка уже приготовилась колоть, как вдруг позвонили в дверь. Затравленный взгляд. Небольшая паника.
— Ой, это мама, наверно, — прошептала встревожено. Илья приподнял брови. Ее мать не знает об увлечении дочери? И сразу жгучая надежда. Сорвется! Сорвется! Ему не дадут вмазаться! “Пожалуйста, спасите меня кто-нибудь! — лихорадочная мысль. — Не дайте превратится в мертвяка!”
Анечка поколебалась немного и отложила шприц. Пошла открывать. Нет, не мама там была. Хуже! В прихожую, отшвырнув Анечку, вбежала Лиза. Лиза! Спасение!
— Ах вы суки!!! — прошипела она, бросилась к Илье, развязала ему руку. — Докатился! Только наркоты нам не хватало!
— С кем поведешься, от того и наберешься, — тупо ответил Илья, совсем ошалев от неожиданности.
— Ты! Вали отсюда! Чего приперлась? — принялась визжать Свинюшка.
— Я тебе сейчас ноги выдеру! — заорала Анечка, накинулась на сестру, вцепилась в короткие огненные волосы. Лиза мгновенно сбила ее с ног, по-мужски, зверски, с ненавистью ударив в живот. Пассия свалилась под ноги, зарыдала глухо.
— А-а-а-а!!! — вопила Свинюшка.
— Молчать! — рявкнула Лиза, и обе бабы заткнулись. Она обвела их волчьим взглядом, оскалилась. — Он мой. Я вам, уроды, его не отдам. Вам придется убить меня, если хотите его заполучить. Но скорей я вас убью. Понятно?
А Илья сидел и не шевелился. Как теленок неразумный. Это было стыдно и позорно, так сидеть и ничего не делать. Но он только что заглянул краем глаза в пропасть. В ту пропасть, в которую должен был добровольно прыгнуть. Волна запоздалого ужаса сковала его.
Лиза сказала ему:
— Идем, — и вывела из логова зомби. Ни Анечка, ни ее подружка не посмели даже пикнуть.
На лестнице Илья наконец стряхнул оцепенение, произнес тихо:
— Лиза, откуда ты узнала?
Сестра молчала.
— Лиза, прости меня.
Она резко повернулась и залепила хлесткую, болезненную пощечину. Илья снес ее молча. Посмотрел виновато в глаза.
— Поклянись мной, что никогда больше не попытаешься сделать этого! — выдохнула Лиза сорванным голосом. Ему почудился в интонации испуг. Неужели?
— Я не могу. Я не знаю, на что еще меня толкнет скука, — ответил тихо Илья.
— Задолбал ты меня своей скукой! — крикнула Лиза. Илье показалось, что она сейчас расплачется. Но нет. В глазах ее не было ни слезинки. Сухие, злые, хищные. Лиза не умеет плакать.
— Мне живой брат нужен! Понимаешь? — продолжала она. — Живой! Не мертвый! Ты не смеешь подсаживаться на наркоту! Ты мне такой не нужен! Понимаешь? Не нужен! Ты мне нормальный нужен! Так что клянись! Клянись сейчас же!
А почему бы и не поклясться? Хотя вряд ли его клятва удержит.
— Клянусь, — сказал Илья.
Лиза обняла его и по-детски, но жарко, с чувством поцеловала в губы. Словно укусила. Если бы она не была его сестрой!
— Вот так, — шепнула она. Оттолкнула не сильно. Улыбнулась. — А давай пойдем к Нелли! Она уже вторую неделю загибается. Это после Нового года нашего.
— Зря мы девку тогда вытащили из дома, — сказал Илья. — Бронхит заработать можно.
— Ничего, сейчас это лечится. Пойдем?
— Пойдем.
И они пошли к художнице. Лиза спросила:
— Что ты путаешься со своей Анечкой-шлюхой? Лучше бы Нельку мою к рукам прибрал. Она тебе нравится?
Илья усмехнулся. Как все просто у Лизы! Идет по улочке, переступает своими ладными ножками, готовая отдать подругу ему в лапы. В кого она такая? Ни в отца, ни в мать. Уникум!
— Нравится.
— И в чем проблема? — Лиза захихикала. — Девка без мужика помирает, а ты в стороне где-то ходишь!
— Не жалко тебе ее? Такому как я дарить?
— А че? В чем дело-то?
Илья покачал головой с ласковой улыбкой. Это же Лиза! Для нее проблем не существует. Она не вдается в различные тонкости и нюансы.
— Оставь художницу себе, Лиза, — сказал Илья.
— Она и так моя.
А с неба светило солнце холодное, зимнее.
13. Дневник Нелли Агнивцевой (начало)
(Первые страницы написаны каллиграфическим почерком. Чисто. Аккуратно. Дальше почерк становится корявым, появляется множество помарок, кривых зарисовок, клякс).
22 января. Вторник.
Давненько не писала. Уже думала и вовсе оставить это занятие, но вот что-то подвигло. Столько событий, впечатлений, а написать вроде и нечего. Лень. Да и как передать на бесстрастной бумаге тот мир, в котором я живу? Получается всегда сухо, сжато, бесчувственно. А может, и не было никаких событий? Может, просто память подводит и воображение? Всему придаю второй смысл, высасываю из пальца некую глубину, которой в реальности и не существует. А существую ли я? Или я тоже только мною созданный образ?
Каникулы прошли ничего. Болела (шесть дней температура под 39 градусов). Навещала меня Л со своим братом. Смеялись. Сейчас выздоровела, но в школу не хожу. Уговорила маму дать мне маленько отдохнуть.
Прекрасно выпутываться из оков хвори!
25 января.
Утро. Полвосьмого. Сижу на кухне и думаю, есть или не есть яблоко. Не выспалась, и от того тошнит. Живот еще, зараза, разболелся.
Сегодня в школу. Погуляла — и хватит. Пора учится. С паникой думаю о том, сколько я пропустила. И не только в этой четверти, но и в прошлой. Ни за что не наверстать! А в конце года экзамены, а потом поступление. Господи, я прихожу в смертельный ужас от одной мысли о том, что школа кончается. Десять лет прошли сквозь пальцы. Страшно! Я ненавижу школу, но после школы — неизвестность. Туман. Мрак. Мне не поступить. Мне ни за что не поступить!
28 января. Понед.
Хочу написать красиво. Пишу. С чего бы начать… Ну, допустим так. Каждый день являешься во снах мне ты, свет мой, стон мой. Единственный, о ком я думаю, на кого не держу зла, кого бесповоротно упускаю и обретаю навсегда, кого правильнее забыть и забыть страшно. Учитель. Слово с огромной заглавной буквы, прекрасное строгое слово. Немного изменить, и выйдет, подмигивая синим глазом, грустный мой Мучитель. Звучит вернее. Ты и есть мой милый мерзкий мучитель, мое заблуждение, жгучая отрава.
Бред! Сопли с сахаром. На деле все не так. Но в дневниках пишут обычно именно так. Поэтично, лирично, романтично. У меня не получается. Бедный А! Если бы он знал, какие гадости я иногда о нем думаю! А как иногда ругаю! Но он не узнает. Хе-хе.
1 февр. Пятница
Невиданный мороз свалился на город. Мне плохо. Близится весна, авитаминоз, нервные срывы. Забирает. Весь день хожу и тоскую по лету. Как хорошо летом в деревне. Солнечные зайчики на дощатом полу, петушиный крик, молоко, поле. Эх! Как давно это было. И как прекрасно. Но тогда я не осознавала всю абсолютность моего безмятежного счастья. Проблемы выискивала. Вот бы все вернуть.
Вечером плачу в подушку. Никто не успокоит! А мне только и надо-то, чтоб меня пожалели. Обнять крепко-крепко, уткнуться в плечо. Утешьте меня! Нет рядом такого человека. И не будет.
5 ф. вторник.
Ненавижу свой класс! Все придурки! Сегодня опять лаялись из-за этого долбанного школьного вечера. На фиг он нужен! Ольга — дрянь, Женька — дура, Ленка вообще уродина! Убила бы! Чтоб сдохли все! Сволочи!
Гуляла после уроков с Лизой. Отношения, кажется, портятся. Натянутые. Или кажется?
6 февраля. Среда
Жесточайший кризис. Приехала от репетира по биологии и потом плакала. Разговор с мамой:
Я: Мама! Мне же не поступить! Я же ни хрена не знаю!
Мама: Что ты на себя наговариваешь? Ты все выучишь. И поглупей тебя люди поступают.
Я: Ты не понимаешь! Даже если я поступлю, кем потом работать буду? Я не хочу быть психологом! Я никакой психолог! И я не хочу работать.
Мама: Наверно, это я тебя неправильно воспитала. Нужно было с детства внушить, что где-то надо работать.
Я: Я хочу рисовать. Это единственное, чем я хочу заниматься. Понимаешь?
Далее истерика у себя в комнате.
Господи Боже, как все плохо! Готовлюсь поступать на психолога. Какой из меня к черту психолог?! А насчет рисования — вранье. На деле у меня нет таланта. И рисую я через силу. Только потому, что надо. Противно.
13 февраля. Среда.
Спасет меня кто-нибудь или нет? В школе еще держусь, а домой прихожу и плачу. И, главное, без повода. Плачу от ненависти. Я ненавижу этих уродов! Ненавижу!
Разорвала учебник. Клею.
14 февраля. День святого Валентина.
В школе был занудно-трудный день. Много самостоятельных. Думала, скончаюсь. Да еще репетитор.
16 февраля.
Отдыхаю. Ем белый шоколад.
У Лизы брат подыхает в больнице.
18 февраля. Пон.
Тихое, спокойное, мирное утро. Никогда не думала, что в феврале, зимой, бывают такие дни. Будто весна. Небо голубое с нежно-белыми кусками сахарной ваты. Солнце поднимается, осыпает золотом.
Вечер. Гуляла с Женькой. Бедная девчонка! Совсем с учебой запарилась! Но она точно поступит. Я — нет. И кто из нас бедный? Завидую!
20 февраля.
Вчера у Лизы был день рождения. Илья все еще в больнице. Не праздновали. Просто пришли к ней, посидели, выпили вина. А потом началось такое! Л потащила меня клеить парней. Склеили двух дебилов. В машину к ним подсели. Хохотали, как две пустоголовые дурочки. А они нас сняли только для одного. Не знаю, каким чудом выпутались. Когда-нибудь это плохо кончится.
27 февраля.
Траванулась апельсином. Полдня блевала. Сейчас еле живая.
1 марта. Пятница.
В школе была сегодня то злая, то добрая. Рычала на Таньку. Ольга как всегда выпендривается. Не зря ее в прошлой школе травили.
Вот и весна. Никогда бы она не наступала! Терпеть не могу весну! Грязь, лужи, парша. И настроение скачет.
2 марта.
Думаю о выпускном. На выпускном будут все учителя. И мой А, конечно. Решила доиграть роль до конца. Подойду и скажу. Вот прикол будет! Погляжу на его рожу. Вытянется, наверняка. И челюсть отвиснет до пола. Я хочу только одного. Доиграть до конца роль. Больше ничего!
А с выпускным такая ерунда! Столько денег валить приходится!
7 марта.
Мастер и Маргарита. Рисуем с Танькой кота Бегемота. У меня рисунок лучше. Еще бы!
Дома достаю лист бумаги и рисую. Лизины слова о химерах запали мне в душу. Вывожу огромную зубастую пасть, кровавые глаза, оскал. Химера! Моя химера. Жуткая. Жестокая. Прекрасная.
Картину, что рисовала в прошлом месяце, так и забросила. Никогда не дорисую. Я вообще не могу последнее время доделывать их до конца. Тошнит. Отвращение к краскам. И это плохо. Я же должна, должна рисовать!
Нелли! Убей свою химеру!
12 марта. Вторник.
Просыпаюсь по обыкновению в 6 утра. Но не от будильника, а от внутреннего толчка, природных часов. В комнате полумрак. Зажигаю настольную лампу, читаю “Лолиту”. Как бесят меня девки из нашего класса, которые морщат нос от одного упоминания об этой книге. Да что они понимают? Чудесная книга! Шедевр! Обожаю!
Думаю о А. О моем А. Тоскую. Не по нему, по химере. Вся жизнь — одни сплошные химеры. А рисунок лежит на столе, смотрит ненавидящими глазами в белизну потолка.
Зачем так рано светлеет? Не люблю свет!
17 марта. Воскр.
Отличное солнечное утро. Вкусно завтракаю, смотрю передачи про НЛО. Чушь несусветная, но интересно. Вот бы меня НЛО украло! И чтоб я там единомышленников встретила. Работала бы с ними в команде. Команда — вот чего я хочу, о чем мечтаю.
Дурака днем валяла. У меня по истории таблицы не сделаны, а я дурака валяю. Стыдно, но ничего не могу поделать.
21 марта. Четверг.
Лиза учудила. Подхожу к школе, и тут подъезжает роскошная машина, открывается дверь и вылезает Лиза. Все охнули. Ее провожал какой-то немолодой мужик. Довел до дверей школы и поцеловал взасос. А еще это все видела классная наша. Лиза говорит, что учителей ее личная жизнь не касается. Что хочу, то и делаю. Странно, но она никогда не рассказывает мне о своих похождениях. И не потому, что стыдится. Просто не любит разбалтывать всем свои секреты. Даже на прямые вопросы не отвечает. Лиза, Лиза! Мне ты можешь доверить все. Не осужу. Кто я такая, чтобы судить тебя?
23 марта.
Кризис! Едет крыша! Пора в психушку. Бедные мои нервы! От них остались одни лохмотья.
Чтобы ты, да спал ночами? (произносить с усмешкой)
Чтобы вор гремел ключами?
Небо видно вниз сорвется,
Если друг мой улыбнется.
Он скорей себя погубит,
Чем страдания разлюбит.
Не живется без рыданий,
Как девице без гаданий,
Как убийце без кинжала,
Как пчеле одной без жала.
Это лизины опусы. Посвятила мне. Очень лестно. Но что же останется у бедной Нелли, если лишить ее страданий и комплексов? Одна пустота.
24 марта.
Весна невыносима!
14. Хочется жить!
Солнце лилось в окна, заползало через просветы на занавесках в комнате, слепило глаза и совсем-совсем не радовало. Февраль — месяц странный. Зима еще властвует в промороженном городе, но от дневного света уже не холодно. Наоборот, днем припекает, и на дорогах начинает таять грязный снег. Тьма отступает, выпуская серебристо-лиловые рассветы на час, на два, на три раньше. Удивляешься, глядя на то, как меняется ежесекундно мир. Брезжит впереди оттепель. Но от мысли этой не радостно и не грустно. Февраль — месяц недоразвитый. Не хватило на него в календаре времени. Усеченный. Ну и Бог с ним. Все равно какой-то чахоточный.
Илья сидел дома и, вместо того, чтобы писать на завтра сочинение, вместо того, чтобы готовится к срезовой работе по алгебре, думал о своей подруге Анечке, об ее наркотиках, о снотворном, о смерти. Его хилая, не серьезная попытка уйти из жизни в Новый год вызывала теперь только умильную улыбку. Он ведь знал, что не умрет. Слишком мало таблеток, слишком молод и жизнеспособен организм. Но сейчас Илья с увлечением размышлял о причинах, толкнувших на этот мрачный поступок. Попытка привлечь внимание? Обида? Скука? Нет, даже не равнодушие. Скорее истощение. Вымотался он, истрепался. Довела его Анечка, друзья полоумные, убитый старик. Ему казалось, что он мчится по серпантину. Ниже и ниже. И куда тянется серпантин этот неизвестно. Отдышаться надо. Замереть на месте и отдышаться. Только влекут его вниз все окружающие. Нет никакой возможности освободиться. И он обязательно разобьется в бешеном спуске, не доживет до естественного финала. А жить хочется! Несмотря ни на что хочется. Какой удивительный непостижимый механизм самосохранения работает внутри наших организмов! И в противовес ему — инстинкт разрушения себя и окружающей реальности.
Илья вдруг решил порвать с Аней. Ну к черту ее! Только беды приносит. Может, если отшить эту девочку, то вернется гармоничный баланс действительности, привычное равновесие? Он чувствовал себя больным. И знал, что Анечка — одно из звеньев болезни. Вырвать, и цепь рассыплется. Дышать станет легче. Решено.
— Куда собрался? — поддельный интерес Лизы. На деле ей все равно, куда он уходит.
— Да так, — ответил Илья, обуваясь. — В общем-то, никуда. Сейчас вернусь через минуту.
— К Аньке? — злость и холод в голосе.
— Я хочу порвать с ней.
Лиза приподняла одну тонкую выщипанную бровь. Сымитировала удивление. Пожала плечиками.
Илья спустился пешком до квартиры своей пассии. Позвонил. В ответ тишина. И сквозь тишину слышится надрывный, захлебывающийся плач ребенка. Неужели Анечка решила вспомнить, что она мать? Невероятно! Как бы снег завтра не растаял и не зацвела земляника! Илья позвонил еще. Не может ребенок быть один в квартире. Или они совсем с ума посходили? Стало немного не по себе. Илья повернул ручку двери и выяснилось, что квартира не заперта. Зашел в полутьму неубранной прихожей. Ревел ребенок. Висел голубым облаком сигаретный дым.
— Ау! Есть кто дома? — крикнул Илья. Зашел в спальню и обнаружил Анечку лежащей без чувств на кровати. Не то спит, не то грезит наколовшись. Лицо изжелта-бледное, пухлые губы приоткрыты, и из уголка рта свисает перламутровая ниточка слюны. Волосы персиковыми локонами разбросаны по подушке. Илью передернуло. Нос у Анечки был заострен.
— Аня! Аня! — потряс за плечи. Голова болтается. Сама тяжелая, словно из чугуна отлитая. Нереальная догадка опалила мысли. Не может быть! Илья почувствовал, как горячей волной прилила к коже кровь, сглотнул. Протянул к изогнутой шейке руку и замер, не решаясь прикоснуться. Потом переборол себя. Дотронулся до вен. Теплая. А пульса нет. На локтях следы от неудачно введенных шприцов. Кровь запеклась. Вот он, пресловутый передоз. Снежный барс смерти. Еще не остыла…
Илья сорвался. Ему стало ужасно страшно находится одному в квартире с трупом подруги. Орал сипло ребенок, багровея и давясь. Тускло поблескивала смертоносная игла на табуретке, шприц. Илья неровной нервной походкой вышел прочь из наркушного притона, взбежал вверх по лестнице.
— Лиза! Лиза!!! — завопил на весь подъезд. — Иди сюда быстро.
— Че такое? — лениво-недовольный голос потревоженной волчицы.
— Лиза! Ради Бога, иди сюда! — прокричал Илья, стуча зубами.
— Е-мое! Иду, — шаги Лизы. Вновь бурая дверь проклятого логова.
— Смотри сама. Смотри сама, — на все вопросы сестры отвечал Илья. Та была крайне раздражена. Застыла на пороге спальни, приоткрыла рот, сразу сообразила.
— Упс! Кажется, Анечка слегка скончалась, — вот и все Лизины эмоции. Ирония и легкое недоумение.
— Что делать? — спросил Илья из последних сил.
— Я чай заварила. Пойдем чай пить.
— Лиза! — крикнул Илья, ничего не понимая. — Мы труп нашли! Надо неотложку вызвать.
— Она вряд ли ей поможет, — сказала Лиза. — Теперь можно не спешить.
— Да, да. Что я говорю… А на нас не подумают?
Лиза с укором посмотрела.
— Ну, да… Ты права. Любому ясно, что передоз.
Вопил нестерпимо ребенок.
— Надо матери ее позвонить, — решил Илья.
Лиза скривила губы, но не стала протестовать. Залез в Анькину сумку, выкопал блокнотик с номерами телефонов.
— Черт, как у нее мать зовут?
С трудом вспомнил фамилию. Не потребовалось. Под нужным номером была кривая надпись: “мама”. Лиза сходила на кухню, достала из холодильника кусок ветчины, стала жевать. С интересом разглядывала золотую цепочку на шее трупа.
— Алло, это мама Ани?
— Да. Кто это?
— Неважно. Я сосед вашей дочери.
— Кто там плачет? Ребенок? Вы смотрите за ребенком или нет? У него сердце больное! Ему нельзя плакать! Что вы там делаете? Позови Аньку!
— Видите ли, она не может подойти. Она…
Господи! Как это сказать? Как сказать? А так как есть. Что с ними церемонится?
— Позови Аньку! — орали в трубке. — Вы ребенка кормили или нет? Что за безобразие?
— Ваша дочь умерла, — произнес Илья спокойно. — Я зашел к ней сегодня и нашел мертвой. У нее…
— Позови сейчас же эту проститутку! В училище она, конечно, сегодня не ходила, да? Хоть бы за ребенком смотрели нормально! Эко он разорался у вас! А ему нельзя кричать! У него сердце больное! Не понимаете, что ли? Ну, я приду, выдам вам всем! Где Анька? Дай ей трубку.
— Вы не поняли. Ваша дочь умерла, — повторил Илья. — У нее передоз.
— А ты что у нее дома делаешь? Хахаль новый? Вот узнает Гошка — разведется! И за что мне такая дура дана? Вот ведь уродилась доченька! Проститутка! Живет на моей шее. Не учится, не работает. Я свекрови-то расскажу, какая у нее невестка! Перестанут деньги давать! И ребенка я к себе брать больше не буду! Хватит! Намучалась! Сами растите! Сами нарожали, сами и воспитывайте! Позови дуру!
Илья повесил трубку. Бесполезно. Она не понимает.
— Лиза, что ты делаешь? — спросил сестру. Та сняла с трупа цепочку, спрятала в карман халата.
— Мародерством занимаюсь, — ответила Лиза. — Ей больше украшения не нужны. И так красивая.
Илья рассеяно кивнул.
— А что с ребенком делать?
— Че? — Лиза нахмурилась.
— Не оставлять же его здесь одного!
— Идея! — сестра улыбнулась. — Давай и вправду вызовем врачей. Скажем, типа, не поняли, жива или нет. Умирает, скажем. Они приедут, разберутся.
Неплохо. Может, получится.
А ребенок все плакал и плакал, уже почти хрипя от рыданий…
…Пили с Гошей мерзкую водку не чокаясь. Говорили об Анечке. Гоша плакал.
— Мне больше никогда не найти такую! — говорил сквозь пьяную муть. — Она же красивой было! Таких нет больше!
Илья молчал. Смотрел с тоской на мужа своей умершей любовницы. Тупица, наркоман, но сколько чувств! Сколько горя! Бедный парень!
Я же люблю ее! — убивался. — Как жить-то теперь дальше?!
Илье было тошно. Умирают люди. И ведь жалко их. Жалко эту юную шлюшку, ничего не видевшую в жизни, убогонькую. Жалко ее больного ребенка. Еще жить не начал, а уже обречен. Вырастят бабки урода. Колоться тоже начнет, воровать… Пополнится мир еще одним отморозком.
Гоша налил водки в стакан. Выпил залпом.
— Не надо было мне ее одну оставлять, — сказал. — Нужно было приглядывать. А я дурак… Эх, Анька, Анька… Конечно, когда-нибудь так все и должно было закончиться. Другой смерти Анечка не заслуживала. Но противно. Как же противно!
Илье было плохо. Его мутило от водки, от Гошиных соплей, от трупов, яда. Потом что-то случилось. Из памяти выпал огромный кусок. Илья вдруг оказался на лестничной клетке, на четвереньках. Его выворачивало. Все тело разламывалось от боли. Колотилось бешено сердце. “Перепил… перепил… — думал Илья. — Где я? Как я тут очутился?”. Изо рта вдруг пошла пена. Потемнело в глазах. Илья захрипел, попытался вздохнуть, не удержался, упал. Руки дрожат. И жарко, и холодно. На лбу испарина.
— Помо…помогите, — слабо простонал он. Ступени плывут, стены изгибаются. Худо! Ох, как худо! С трудом поднялся на четвереньки. Хотел встать, снова свалился. В желудке спазмы. Рвет, хотя уже нечем. Желчь одна. И снова пена. Илье стало страшно. Такого от перепоя не бывает! Неужели самопалом отравился?!
Он пополз наверх, домой. Сколько ступеней! Никогда не кончатся! И каждое движение — боль, судороги, рвота. И так — целая вечность. Как плохо! Как плохо! Мир то темнел, то разлетался огненными брызгами. Текла слюна. Голову удерживать не было никаких сил. Боже, он никогда не доползет до дома! Илья застонал. Легче умереть прямо тут, на грязных ступенях! И тут Илья вдруг дико испугался лишиться сознания и остаться валятся на лестнице. Он внезапно понял, что действительно может сдохнуть. Что он уже в общем-то подыхает. Нет! Нет! Только не так! Только не сейчас! Хочу жить! Со скукой, с равнодушием, среди уродов, но жить, жить, жить! Пусть будет плохо, пусть будет хуже, чем сейчас, но только бы жить!
Цепляясь за ступени локтями, стискивая зубы, со стонами он пополз дальше. Вот она, оказывается, какая, смерть не по твоей воле! Приходит без приглашения. Отвратительная! Чудовищная! Выше, выше! Еще две ступени.
Дверь. Не дотянутся до звонка. Из глаз от отчаянья потекли слезы. Илья подавился слюной, чуть не задохнулся, зашелся кашлем. А тело уже совсем не слушалось. Тело умирало! Он начал царапать дверь ногтями.
— Лиза-а-а-а… — хотел крикнуть, но из глотки вылился лишь жалкий стон. Пожалуйста, Господи, если ты есть… Хоть кто-нибудь услышьте!
Когда дверь распахнулась, Илья уже летел в обморок. Стукнулся глухо головой об пол. Сквозь тошнотворный туман — полоумные глаза сестры, побелевшее лицо.
Тьма.
И снова свет. И рвота. Тело уже мертво, лишь слабо пульсирует сознание, выхватывая обрывки реальности.
— Потерпи, потерпи Илюшка! Сейчас скорая приедет! Потерпи, миленький!
Кто это? Лиза? Ничего не понять! Круговерть. Илья закрыл глаза. Все равно уже не мог различить предметы вокруг.
Это нечестно. Он не хочет умирать. Он любит жизнь. Смерть гадостная! Смерть — пустая пропасть.
А Лиза, кажется, всхлипывала и вытирала ему платком губы.
15. Дневник Нелли Агнивцевой (продолжение)
31 марта. Воскресенье
Утро. Светло. Солнечно. Надо радоваться и веселиться, а я опять грущу. Не знаю, что за болезнь мной овладела. Ненавижу всех. И злюсь, плачу. Может, неврастения? Погода действует угнетающе. Чувствую себя разбитой и усталой.
1 апреля. Понедельник.
В школе над нами очень своеобразно подшутили. Заставили шесть часов писать предэкзаменационное сочинение. Молодцы, конечно. Ничего не скажешь. Только в нашей школе такое возможно. Такая невыносимая глупость. Что-то нацарапала про Блока. Теперь результатов будем ждать. Что-то волнительно. Вдруг два или три?!
Дома ничего не могла делать. Ни телик смотреть, ни уроки. Рано легла спать и сразу же отрубилась. Только сон мне приносит временное облегчение. Не хочу видеть этот мир. Унылый, печальный мир. Что в нем хорошего? Ничего. А солнце бесит. Всюду в глаза лезет, приходится жмуриться, отворачиваться. Лучше бы зима. Зимой хоть слякоти нет.
А на Лизу злюсь.
5 апреля. Пятница.
Все засыпало снегом, стало холодно-холодно. Противно. Небо серое, вокруг все пасмурное. А еще вчера в школе всего восемь человек было. Все ушли тесты писать, которые потом будут зачтены как вступительные экзамены. В классе остались одни ублюдки. Фу! Еле высидела пять уроков. Надеюсь, сегодня народу будет больше.
А на улице — зима.
7 апреля. Воскр.
Я просыпаюсь уже усталой. Все тело ноет. Голова кружится. И давление очень низкое. Пью кофе.
Алексея давно не видела. И черт с ним. Не хочу никого видеть. Не хочу ни с кем говорить. Как тяжко! В школе почти ни с кем не общаюсь. Лиза меня дичится. Вдруг перестанет дружить со мной? Боюсь! Но кто я для тебя, Лиза?! Я тебе не нужна. А вот ты мне…
Могу дружить только с теми, на кого мне плевать. Как это прекрасно, когда человек тебе безразличен! Только тогда возможна любовь. Иначе все превращается в сплошную нервотрепку, слезы, мысли. Что сказал, что подумал… На Ольгу мне плевать, и мне с ней легко. А вот Лиза…
10 апреля.
Плывет голова. Что со мной?
10-11 апреля.
Едет крыша. Думаю о самоубийстве. Первый раз в жизни всерьез. Мне страшно за себя.
Самое верное — лечь под поезд и голову на рельсы. Чтоб отрезало. Или из окна.
16 апреля. Вторник.
Второй день как вышла из депрессивной неврастении. В школе улыбаюсь, не плачу. Дома без истерик.
Пою песню: “А говорила сама, сама, сама. Кризис! Скорей бы зима, зима, зима…”. По пять раз на дню нам крутят эту песню. Нравится.
20 апреля. Суббота.
Последние дни чувствовала легкое недомогание. Сегодня проснулась слишком рано и никак не могла провалиться снова в сон. Лежала. Вдыхала студеный воздух. Думала.
Родители ушли на работу. Я села завтракать. Почему-то могу завтракать только в одиночку. Съела котлету. Выпила два стакана молока, и вдруг мне стало жутко плохо. Вытошнило. В школу решила не идти. Лежу на кровати как в невесомости. Морда бледная.
24 апреля.
Время течет, бежит как ручеек. Скоро конец года. Могу я быть психологом или нет? Скорее нет, чем да. Психолог должен быть человеком легким, без проблем. Не то что я. Как я могу помогать людям разбираться в их бедах, если сама в них погрязла по уши? Я маленькая, глупая девочка! И больная на голову к тому же.
Видела сегодня брата Лизы. Не узнала. Тощий, одни глаза. Щеки ввалились. Но веселый! Порхает по школе, жизни радуется. Что с ним? Имидж сменил? Говорит, что все понял, что счастлив быть на этом свете. Не понимаю.
Спросила Лизу. Она сказала:
— Это еще что… Я вчера зашла в комнату, а он смотрит какой-то дурацкий мультик и смеется, как ребенок. Но мне он в бодром расположении духа больше нравится.
Завидую! Мне бы так. Простудиться, что ли? Какой я была счастливой в зимние каникулы, когда начала выздоравливать. Как бы хотелось вернуть то время. Эх!
А на улице жара.
27 апреля.
Сморчки в лесу появились!!!
30 апреля.
Я не отличаю добра от зла. Хорошее от плохого. Черное от белого. Не на кого мне равняться! Не на кого! Где тот эталон, которому можно подражать? Его нет!
Почему нельзя убивать людей? Посадят! А других причин нет. Воровать можно, лишь бы не поймали. У меня вообще есть моральные ценности или нет? Где они? Отсутствуют. Потому что я совершенно одна. Кому подражать? На кого равняться? Нет идеалов. Нет образцов.
А мой А? Не знаю. Запуталась. Выведите кто-нибудь меня из этой чащи!
3 мая.
Жарища!
5 мая.
Праздник! Пасха! Все целуются.
В самом деле, что мне делать с А? Вроде охладела последнее время. Нельзя все бросать. Надо заново влюбить себя.
9 мая.
Сумасшедший день. Бегала школьную эстафету. В последний момент мне сообщили, что людей не хватает и мне придется бежать не только первый этап, но еще и седьмой. Бурчу, ругаюсь, но делать нечего. Приходится бежать. Устала ужасно. Наша команда заняла, как всегда, позорное последнее место. И стоило мне так напрягаться, пыхтеть, стремиться передать эстафетную палку как можно раньше! Пока бежала, очень хотелось ударить обгоняющих палочкой.
Гуляла с Лизой.
14 мая. Вторник.
Рано. Хочется спать. Гляжу в окошко и вдруг понимаю, что скоро лето. Лето! Озера, жара, отдых! Но этим летом весь июнь будет лихорадочным. Экзамены. Страсть!
День в школе выдался не очень. Хмурый, серый.
18 мая.
Все рисую свою химеру. Я так давно думаю о ней, что почти люблю. Химерушка! Когда-нибудь мы сойдемся с тобой в смертельной схватке. Вместе нам не жить.
Ничего не случилось. Как обычно. Но я плачу. Это тоже как обычно. Обидели меня сегодня. Очень-очень сильно обидели. Я сказала классной, что не приду в понедельник.
— Что? По алгебре опять контрольная? — презрительно, насмешливо, уничижающе.
— Нет, — пробормотала я. — Мне к зубному.
Я не расплакалась сразу же только оттого, что ресницы были накрашены. Что я? Самый злостный прогульщик? Я в этой четверти вообще не гуляла!
А теперь вот сижу и плачу, плачу, плачу. Похоже, я самая нелюбимая ученица в классе. За что меня так…
Сколько я всего пережила за свою коротенькую жизнь! И убивали, и предавали, и унижали. А я до сих пор жива.
Так хочется, чтоб кто-нибудь утешил! Чтоб нашлась хоть одна родная душа. Невозможно высказать, какие чувства меня разрывают.
22 мая. Четверг.
Когда наступит мое светлое будущее? Когда будет все хорошо? Я жду семнадцать лет!
Еще одна химера?
23 мая.
Алексей, Алексей, Алексей, Алексей, Алексей. Одно только имя. Алексей.
24 мая. Пятница.
Последний звонок. Все выряжены в школьную форму и белые фартуки. Смотреть страшно. Как буфетчицы. И почему здоровые половозрелые кобылы должны притворятся маленькими первоклашками? Что за маскарад для педофилов? Я и Лиза были одеты нормально. Единственные. Все приставали:
— Вы форму не нашли? Вы форму не нашли?
Заколебали!
Стало очень грустно. Все ревели, прощаясь со школой. А я грустила по другой причине. Школу мне покидать не грустно, нет. Век бы ее не видела. Но мне придется расстаться с моими друзьями. Ведь были они мне все-таки, были друзьями. Женька, Танька… Разлетитесь кто куда. Меня забудете.
Но ведь была же я счастлива! Прогуливая урок, поедая пирожок в столовой, отвечая на пять… Теперь больше ничего этого не будет. Никогда.
Боль в груди.
25 мая.
Последний визит к репетитору. Мы породнились за это время. Грустно прощаться.
27 мая. Понедельник.
Консультация в школе. Билеты не учу. Буду сдавать биологию, МХК (муррр-р-р-р!) и литературу.
31 мая. Пятн.
Последний день весны. Если оглянутся назад, то можно понять, что в целом весна была ужасной. С неврастениями и припадками.
1 июня.
Нужно решить, что делать с А. После летних экзаменов я покину школу навсегда. Надо что-то придумать.
Ходила на консультацию по алгебре. Как мне сдать этот проклятый экзамен?
2 июня.
— Господи! Как мне сдать экзамены?
— Учи, дочь моя!
Ну спасибо, посоветовал. Помог, называется. Блин, и вправду учить надо!
3 июня.
Алгебра. Ничего, вроде написала. Сидела шесть часов, ужарела. Но Лизка молодец, помогла.
Что делать? Что делать? Не бросать же все на полпути? Алексей.
5 июня.
“3” по алгебре, но в аттестат “4”.
6 июня.
Экзамен по МХК. Как я готовилась! Как я ждала! Любовь моя!!! Я иду! Надо будет ответить идеально.
Ответила на пять. Вытащила билет про Репина. Легкотня! Как начала рассказывать! А сама на А смотрю. Млею. Не успела рассказать и половины, как меня остановили и отправили домой, задав парочку простеньких вопросиков. Даже обидно.
Плевать, пусть хоть мир рушится. Сегодня Нелли счастлива! Нелли повидала А!
Как возьму и расскажу все! Нет, неудобно как-то.
9 июня.
Четыре часа утра. Всю ночь не спала. То есть совсем-совсем не спала. Думала о А. Сейчас уже светло. Как днем. Дорога сырая — дождь был. Где-то далеко одиноко дзинькает синичка. Голова чуточку побаливает. Легкая, звенящая. Спокойствие. Утро прекрасно!
Все-таки решусь. Подойду и скажу. Вот прикол будет!
День тихий, беззаботный.
10 июня.
Сочинение.
11 июня.
По сочинению 5 и 4. Долго гуляла с Лизой и ее братом. Он нас смешил. Хохотали до боли в животе.
У Лизы за сочинение 5 и 5. Ай да Лиза!
13 июня.
Я свихнусь!
17 июня.
Все! Я жива! Я отмучалась! Литература и биология на пять. Аттестат без троек. Все окей.
23 июня
Сегодня выпускной. Но он вечером. Сейчас я сижу дома, ем шоколад. Сегодня заканчивается огромный этап моей жизни. Последний день… О, Боже! Что впереди? Не знаю. Но знаю, что хочу стать другой. Повзрослеть, стать веселой, дружелюбной, улыбчивой.
Грустный и прекрасный день. Прощай, прошлое!
На выпускном поговорю с Алексеем. Убью мою несчастную химеру.
16. Выпускной. Объяснение в любви. Утро.
Выпускной. Прекрасный торжественный день. Долгожданный, выстраданный финал, к которому все мы, сквозь боль, усталость, разочарования, нервы, так упорно стремились на протяжении многих лет. В школу я пришла совсем еще ребенком. Ребенком, не знающим обид, ребенком с широко раскрытыми, радостными глазами. Где эта малышка теперь? Что стало с наивной, доброй Нелли? Ее больше нет. Школа изменила, перемолола, изглодала меня. Плохо это или хорошо? Не знаю. Но знаю только, что меня сейчас можно хоть лопатой бить, хоть пинать ногами, в грязи валять… Ничто, ничто не сломит меня. Внутри — несгибаемый стальной прут, металлический стержень, на котором держится мое болезненное, с виду хрупкое тельце.
Выпускной. Мы сидим в актовом зале. Нарядные как никогда, умытые, слегка на взводе. Идет официальная часть. Вручение золотых, серебряных медалей, дипломов, аттестатов. Рядом сидит Лиза в своем прозрачном, белоснежном как иней, полупорнографическом платье до пят. Что-то шепчет брату. Тот смеется тихо, боясь нарушить церемонию и навлечь на себя гнев учителей. Последний раз собираемся мы всем классом вместе. Последний раз.
Я взбудоражена. Кусаю губы и верчу в руках платок. Знаете, что сегодня за день? Тот самый день. Неизбежный. Безрассудный. День, к которому катилась я под горку весь долгий, мерзкий, чудный год. Наконец-то он наступил! Как я ждала! Сколько долгих недель не могла решиться! И вот он! Вот он! Я ликую. И боюсь. И хохочу сама над собой. Господи, какое убожество! Ученица идет признаваться в любви учителю. Убейте меня! Хотя, если подумать, все не так уж и плохо. По крайней мере, я доиграю свою трагикомическую роль до конца. И может, успокоюсь. Химера, химера… Моя последняя химера! (Или не последняя?).
Последние дни я проводила время очень весело. Утонула в себе и своих мечтах с головой. Во сне и наяву сотни раз проигрывала свое признанье. Как упоительно это было! У меня захватывало дух. Сердчишко билось чаще. В глазах появлялась томная расслабленность, а горло почти сводило судорогой. Подозреваю, что реальное признанье уже абсолютно ничего не значило. Так, формальность. Мне не важен был ответ. Мне не важна была реакция Алешеньки. Мне на все уже стало наплевать. Происходил своеобразный внутренний диалог, в котором я объяснялась в любви сама с собой. Совершенно замкнутая, самодостаточная, играющая. Нелли развлекается!
Дубль первый. Я подхожу к нему и, глядя печально и искренне в самые зрачки, говорю:
— Алексей Алексеевич! Я люблю вас! Я люблю вас с начала года, как только вы у нас появились. Я понимаю, что вы женаты. Я знаю, что ровным счетом ничего не значу для вас. И ситуация сама по себе глупа.
(Стою очень-очень близко. Душа трепещет. Голос тих и надломлен).
— Я прошу, поцелуйте меня! Всего один раз. В губы. По взрослому. Я клянусь, я никогда и никому не расскажу этого. Всего один раз!
И он понимает меня. С улыбкой берет за плечи, привлекает к себе и… Я сижу, смотрю, как на сцене выступает директриса, и вся тону в своих сладких грезах. Ох, Нелли! Развратница!
Дубль второй. Так же подхожу и говорю:
— Я люблю вас!
А потом ночь. Одна-единственная ночь, проведенная с ним. Мне этого хватит за глаза и по уши. А после — хоть конец света и камни с неба. Я оставлю его навсегда. (Ну, блин, Нелли! Это уж совсем нереально. И пошло).
И дубль третий. Я опять говорю свой заученный текст, а Алексей отвечает:
— Что за ерунду вы несете? Любовь между нами? Как вы себе это представляете?
Дальше сценарий рвется, и я все никак не могу заставить себя придумать реакцию на такой ответ. Потому что такой ответ мне категорически не нравится!
А на сцене выступают первоклашки. Танцуют под песенку: “В траве сидел кузнечик…”. И сразу же припев “Представьте себе, представьте себе…” пристает ко мне, как жвачка к ботинку. Сижу и напеваю под нос. Весело!
Наконец торжественная мучительная часть закончилась. Родители пошли расставлять столы. Мы высыпали в коридор, разбрелись по классам. Лиза, плотоядно скалясь, издевалась над аляповатым нарядом Ольги и мечтала довести ее до слез. А я натянуто улыбалась и, повторяя “представьте себе, представьте себе…”, искала хищным взором Алексея. И нашла.
И вот я освободилась от Лизы и жизнелюбивого (с недавних пор) Ильи, отпихнула Женьку, поздоровалась со своим видением, милым призраком, оттащила в сторону. Вокруг нас никого не осталось. Я впилась в него своими полоумными глазами, подавляя истеричный смешок. Нелли и Алексей Алексеевич! Хищник и жертва. (Я — хищник).
— Как тебе выпускной, Нелли? — глупый банальный вопрос.
— Очень нравится! — рявкнула я.
— Аттестат, наверно, без троек получила?
— Аттестат у меня без троек! — похвастала я.
— Куда поступать-то надумала?
— На психолога! — пропела я. Разговор уходил куда-то не туда. Все шло не по плану. Я решила перейти в наступление, и, сделав печальные искренние глаза, вылепила:
— Алексей Алексеевич! Я вас очень-очень люблю!
Учитель мой мило улыбнулся и сказал:
— Я тебя тоже люблю, Нелли.
Внутренний голос: “Вау-у-у!!!”
— Я весь ваш класс очень люблю.
О, черт! Он не понял.
— Вы не поняли! — проскулила я. — Я вас люблю! И одного-единственного вашего слова достаточно, чтобы я осталась здесь, с вами. Навсегда! Мне больше ничего не нужно!
Учитель тупо смотрел на меня, смешно хлопая глазами. Повисла пауза. Он соображал и никак не мог сообразить, что я ему только что сказала. Я довела ситуацию до ее кризиса, до ирреальности, спазма. И поняла, что нужно спасать себя и моего Алексей Алексеевича.
— Как думаете, я смогу поступить на психолога? — спросила мило.
Учитель сразу вышел из ступора и уверенно закивал.
— Разумеется, поступишь! Ты же умница! В учительской тебя всегда хвалили.
Слезы счастья подступили к моим глазам.
— Правда? Значит, учителя меня тоже любят?
— Конечно!
Меня любят! А я думала, ненавидят! Я пробормотала еще какую-то чепуху и побежала искать Лизу. Хихикая, трясясь всем телом, подпрыгивая, напевая свое “представьте себе, представьте себе…”.
И вот она, Лиза, со своим бесплатным приложением в виде брата.
— Представьте себе, я Ксей Ксеичу в любви призналась! — сказала я с хохотом.
— Круто! — ответила Лиза, а Илья покатился со смеху. — И как он отреагировал?
— Сказал, что любит меня. И весь наш класс.
— Боже! — Лиза сделала умильную рожу. — Значит, и меня он любит! Я всегда хотела стать лучшей его ученицей!
И заржала. И обняла меня.
— Ты в порядке? — прошептала тихо на ухо.
— Да! Да! Теперь у меня будет все отлично!
А потом все расселись за столы, притушили свет. Шампанское, музыка, бешеные пляски. Родители веселились и пили больше, чем их детки. Еще бы! Счастье такое! Неразумные дети осилили школу! Мы сидели втроем, я, подруга с братом, у потемневших окон и рассеяно, отстраненно, с легкими улыбками наблюдали за общей попойкой. Довольные, успокоенные…
…Рассвет. Гуляем усталые по мокрому, туманному городу. Немножко холодно, но это ничего. Рябь на лужах от первого ветра. Скоро по домам. Голова гудит от бессонной ночи. А в теле приятная ломота и легкость. Я сама как туман. Легкая, призрачная.
Я знаю, что скоро суета с поступлением. Я знаю, что в будущем возникнут новые химеры и новые кризисы. Но сейчас мне все равно. Я не думаю о плохом. Я успею еще о нем подумать.
Доучились. Десять лет! Сколько всего было! А сколько всего будет! Мы встречаем зарождающийся зыбкий день и дышим его свежим воздухом. Мы больше не школьники. Это что-то значит.
— Ну? Кто как думает жить дальше? — спрашивает Илья.
— Как жили, так и будем жить, — отвечает Лиза.
Я слушаю их вялый разговор, и нисколечко он меня не затрагивает.
— Нет, так я больше жить не хочу, — говорит Илья.
— А как хочешь?
— Не знаю, но ТАК больше не хочу.
— А мне и так нормально.
Наверно, это просто усталость побуждает размышлять о переменах. Мы устали. От чего? От жизни или выпускного? И я вдруг тоже начинаю хотеть перемен. Очень пассивно, с ленью думаю о новых идеалах, которые еще предстоит создать внутри себя.
Дрожь. Молочная дымка облаков. Улыбки Ильи и Лизы. Я улыбаюсь им в ответ. Я уже давно не чувствовала себя такой легкой и беззаботной. У меня больше нет никакого кумира. Нет образца. Ориентиры потеряны. Но есть моя Лиза, есть ее брат. Я так к ним привыкла! Может быть, это не самое лучшее, что могло бы быть у меня. Но я их сейчас обоих люблю. Они мне оба дороги. Такие вот бесшабашные, злые, жестокие, скучающие, дикие, готовые на все, плюющие на все… Они рядом со мной, близки мне.
Перед нами лежит наш спящий город, его длинные, посеребренные влагой улицы. Выползает из-за домов золотистое солнце и разрезает лучами заблудившиеся ночные тучки. Покой. Мозг утомлен и чист, как застывший студеный воздух рассвета, как свежесть и утренняя тишь, как омытые ночной росой первые, одиночные автобусы. Вчера я мучалась разными проблемами. Вчера проблем было — завались. Утро сожрало их все до единой. Я слишком измучена, я хочу спать. От того состояние легкого блаженства. Я — Нелли Блаженная, на мне броня пофигизма. Я озираюсь вокруг. Восприятие обострено. Запахи, цвета, звуки, все воспринимается иначе.
Вот он, наш город. Вот она, наша жизнь. Мы вступаем в эту жизнь вместе, втроем. Молодые чудовища. (Или заигравшиеся зубастые котята?). Потрепанные, виноватые, разочаровавшиеся во многом, очарованные многим, думающие о многом. Заслуживающие, может быть, наказания за что-то. Но наказания нет. Утро безразлично к нам. Оно просто окрашивает город в разные краски и скользит золотом по нашей одежде, самой красивой и нарядной, какую только нам приходилось надевать.
Февраль 2004.