Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 125, 2005
Ербол ЖУМАГУЛОВ — родился в 1981 г. в Алма-Ате (ныне — Алматы). Подростком профессионально занимался футболом. Журналист, корреспондент Британского института по освещению войны и мира (IWPR), публиковался в прессе постсоветских государств, Великобритании (IWPR, BBC), Германии, США и Франции. Помощник PR-менеджера в компании “РостАгроЭкспорт” (“Клинике д-ра Александрова”). Как поэт публиковался в казахстанской периодике, в московских журналах “Знамя”, “Дружба народов”, “Молодость”, в сборниках “Антология новейшей русской поэзии” (Москва, 2004), “Московская кухня” (Петербург, 2005) и др. В соавторстве вышли книги стихов “Стихи.RU”, “Московская кухня”. Лауреат конкурса “Казахстанская современная литература” фонда “Сорос-Казахстан” в номинациях “Поэзия” и “Эссеистика” (2000), международного сетевого конкурса “Магия твердых форм и свободы” в номинациях “Триолет” (2002) и “Верлибр” (2003). Премия журнала “Русский переплет” (2004) в номинации “Поэзия”. Участвовал в 4 Форуме молодых писателей России. Живет в Москве.
Ербол ЖУМАГУЛОВ
Чернила неба стынут невысоко
* * *
Отцу и матери
1
на сплошное тире горизонта
ускользая над влажным закатом
освещающим полгарнизона
только ливня свинцовый поток
на военный шумит городок
маршируют худые шестерки
тьмы и тьмы охудевших шестерок
их рубашек рисунки истерты
и невзрачен фасон гимнастерок
им семерки читают устав
унижающий личный состав
потому что сегодня суббота
мы глубокие роем траншеи
смесь дождя и солдатского пота
с подбородков стекает на шеи
о гражданке рыдай рядовой
ты уже не вернешься домой
2
вы куда вашу мать повернули
всем налево направо и смирно
марш собака расслабился хули
даже лужи асфальту к лицу
на таком бесконечном плацу
мы со смертью затеяли прятки
примем в случае как таковую
ведь восьмерки девятки десятки
вместе с нами пойдут в штыковую
правда в силу своих эполет
отлежится в казарме валет
нам не нужен ни пушкин ни бродский
ни катулл ни вергилий не нужен
на обед макароны по-флотски
и картошка в мундире на ужин
похороним и этих и тех
под руинами библиотек
3
или нет не у храма нагая
снись ночами любимая дама
белизну своих ног раздвигая
незаконные дети войны
мы уйти от нее не вольны
мы свободы не знаем от роду
как сухая солома сгораем
кто так подло тасует колоду
почему и во что мы играем
из какого окопа пальнет
пистолет автомат пулемет
пуще всякой смертельной проказы
на волне всенародных истерик
короли отдают нам приказы
и шестерки стреляют в шестерок
ядовито пространство на вкус
я устал да простит меня туз
Памяти Бориса Рыжего
с полным ртом окровавленных слов,
и берешься исправить устойчивый строй
неисправных вселенских основ.
Пишешь почерком грязным в ночную тетрадь
(ибо в каждом движении прав);
мол, пристало душе окрыленной летать,
кокон тела больного прорвав.
Вдругорядь запинаешься, мелко дрожишь,
говоришь “я — поэт, господа!”,
но толпа тебе кажет увесистый шиш;
и тогда ты молчишь. И тогда
иммигрируешь дальше и дальше в себя,
чаще частого куришь гашиш.
Ходишь молча. Сидишь на диване, скрипя.
У окна неспокойно стоишь.
И в конце сентября, октября, ноября,
где-то между “проснулся-уснул”,
ты свершаешь свой вряд ли избежный обряд,
не на шутку вставая на стул.
Вот и все. Время кончилось. Точка судьбы.
Ты за все свои мысли в отве…
И срывается пыль с потолочной скобы,
словно снег с оголенных ветвей.
И рыдает толпа опосля по тебе,
утопая в глубоком стыде…
И т.п., и т.п., и т.п., и т.п.,
и т.д., и т.д., и т.д.
* * *
где падает время в глубокую ночь,
и ветер дудит по-пастушьи.
Прокручивай пленку знакомого сна
о том, как суровая ловит блесна
плывущие к берегу души.
Ходи по пятам за худым рыбаком,
и если тебе он расскажет о ком,
запомни о том разговоре.
Пейзаж аккуратный походит на явь:
гляди, как торопится гибкая рябь
по мрамору долгого моря.
Ты спишь, а за окнами — та же беда,
над кривдою правде не быть никогда —
все те же иконы в почете.
Лохматые птицы пространство стригут,
крича, что уже никогда не придут
ушедшие дяди и тети.
Созвездья шершавые сходят на нет,
ордой набегает игольчатый снег;
лишь месяца рана сквозная
растительным маслом течет на кровать,
с которой легко разучиться вставать,
куда просыпаться не зная.
* * *
в его густую сутолоку реплик,
уже ослепло небо над Москвой,
и огоньки трамвайные ослепли.
Фонарный жир дрожит, едва горя,
над мятной пустотою нависая,
и вспыхивает птица с фонаря,
в хлопчатке снегопада угасая.
К эдему коммунальному пешком
(от станции метро недалеко там)
шуршат шаги по наледи с песком,
чтоб захлебнуться резким поворотом.
в своем великодушии бесспорном,
пригоршню слов природа мне дала,
и кровь дала, сочащуюся горлом.
Так происходит жизни шапито,
и холодом обветривает псиным
сухие губы, шепчущие то,
что никому услышать не под силу…
И ночь берет пространство на испуг.
Чернила неба стынут невысоко.
Господь уснул. Уснуло все вокруг.
И только тьма таращится из окон.
* * *
1
прикипая к нему, я уже сродни
миллиардам себе подобных.
Озорная молекула здешних мест —
свет не выдаст покуда, и тьма не съест —
я блуждаю без прав на отдых.
Я вернулся в мой город, я снова здесь —
не убитый равным, не умер весь —
имярек, безобразник, циник…
Налетающий ветер ядрен и сух;
надо мной облака, что лебяжий пух,
и ленивой луны полтинник
(посчитать бы когда-нибудь, сколько глаз
раньше нас, вместе с нами, и после нас,
видят, видели и увидят —
как роскошен полночный небесный плес,
и дрожащих созвездий песок белес…
Сколько глаз удивленных выйдет?).
2
мне твоя удивительна немота! —
одного из твоих сарбазов1!
“Торопись”, — говорю, и везет таксист
(мглистый воздух особенно как-то мглист)
мимо лип, тополей и вязов.
Я родным и знакомым в один присест
расскажу, что “в России — ваще писец!
Там война, нищета и Путин!”.
“Поднажми”, — бормочу, и таксист везет,
ибо если хоть кто-то нас дома ждет,
мы бабла на билет намутим.
3
убегая в загул, уходил в запой,
футболером был неважнецким…
До больших перемен было три прыжка —
и наткнулась на штангу моя башка,
и общаться вдруг стало не с кем.
Я бродил, одинок, по твоим дворам,
забивал косяки и хлестал “агдам”,
на давалках твоих резвился.
А когда просыпался — опять бродил,
ерунду несусветную городил:
на людей равнодушных злился.
“Дураки, — говорил — ваша спесь — фигня!”,
но молчали они, будто нет меня,
мол, такие расклады — похер.
Не с такой ли печали сходил на нет,
и за астры военные пил поэт,
опьянев от своей эпохи?
4
миру — мир, а казахам — арак2 и беш3,
и карманов тугое жженье.
Потому и невесел я ни хрена,
и одна только музыка мне дана,
в знак последнего утешенья.
За невнятную молодость без стыда,
не прощай меня, Господи, никогда:
что мне радости — в райских кущах?
Торопливое солнце ползет наверх,
а вокруг происходит бесцветный век,
словно списанный с предыдущих…
Сноски:
2 арак — водка (каз.)
3 беш — уменьшительное производное от слова бешпармак (бесбармак) — национальное блюдо казахов (каз.)