Опубликовано в журнале Континент, номер 124, 2005
Позволю себе и я принести посильную дань памяти Иоанна Павла II.
Мне тоже посчастливилось встречаться с этим замечательным человеком. Правда, только дважды, и, правда, первая встреча — во время большого симпозиума в Ватикане, на котором я выступал — была очень короткой, почти протокольной. После завершения симпозиума его участники были представлены Папе, и в череде других подошел к нему и я. Меня тоже представили, папа сказал несколько приветственных слов, а я в ответ успел только нарушить все мыслимые и немыслимые границы моих правомочий, каких, разумеется, у меня, и вообще в помине не было. Я от души пригласил его в Россию, сказав, что приезд его был бы для всей нашей страны огромным и радостным событием. Папа засмеялся, пообещав непременно сделать это при первой же возможности, но тут настала очередь других, и я отошел, унося с собою — по минутности разговора — скорее некое общее ощущение значительности этой встречи самой по себе, чем сколько-нибудь объемное и отчетливое впечатление лично об Иоанне-Павле II, которого, в сущности, даже и разглядеть как следует не успел.
Зато в следующий раз все было уже по-другому — и по времени, и по существу. И — много неожиданнее. Духовно неожиданнее.
Это был июнь 1993 года, и это была первая из тех последовавших в дальнейшем “Соловьевских встреч”, о которых упоминает Ольга Александровна Седакова. Небольшая группа русских и французских инициаторов создания Общества имени Владимира Соловьева, генеральным секретарем которого я тогда состоял, была приглашена к Папе на обед. Но еще до обеда, едва нас провели в его апартаменты, он вышел к нам, и сразу же началась беседа, во время которой я, в частности, рассказал ему о “Континенте”, только что прописавшемся на российской почве. Оказалось, что Папа знаком с журналом — разумеется, с его парижскими выпусками: максимовский “Континент” был тесно связан с “Солидарностью” и пользовался в Польше немалой известностью. Я подарил Иоанну Павлу II первые номера московского “Континента”, он в ответ на бланке редакции написал несколько слов для членов Общества Соловьева*, а потом, во время обеда, мне посчастливилось сидеть за столом прямо напротив Папы, и все те почти два часа, что длился обед, он был перед моими глазами — его жесты, выражение лица, мимика, его манера отвечать и спрашивать, то, как он смеялся, шутил, как слушал и как реагировал на то, что ему говорили.
Я отнюдь не собираюсь, впрочем, передавать здесь содержание этой беседы. Тем более что никаких записей тогда не сделал, а любая приблизительность вряд ли тут уместна. Но я не могу не рассказать о том общем и главном впечатлении, которое я унес с этой встречи. Потому что впечатление это было чрезвычайным. И потому что оно имеет, мне кажется, отношение к самой главной, глубинной сути этого человека — к тому, благодаря чему он и стал для миллионов людей тем, кем он был.
Кто-то из видевших Папу еще до меня, рассказывая мне о нем, заметил среди прочего, что его отличает какой-то совершенно особенный, необычайно проницательный взгляд. Но мне это почему-то не запало в память — да я и не придал этому особого значения. В моей достаточно долгой уже к тому времени жизни я пусть и не так часто, но все же встречал людей, взгляд которых можно было бы определить именно так. И это никогда не приводило меня в восторг — в пристальной зоркости всегда ведь есть что-то такое, как если бы в твою комнату приоткрыли без спросу дверь и заглянули туда — пусть даже там и нет ничего такого, что хотелось бы утаить. Не вспомнил я о словах моего знакомого и во время первой встречи с Папой — слишком тогдашнее общение с ним было мимолетным.
Но первое, что сразу же пронеслось в моей памяти, как только Папа протянул мне руку во время второй встречи и мы начали разговаривать, — это именно то, что я когда-то услышал о его взгляде. Это действительно был удивительно проницательный взгляд — меня буквально пронзило совершенно живым, реальным ощущением, что вот человек, который способен читать во мне, как в открытой книге, что я открыт ему весь.
Но вот что было при этом самым неожиданным, а потому и поразительным! В его взгляде не было ни проблеска какой-либо нескромности, сходства с непрошенным вторжением — он отнюдь не давил, не напрягал. Напротив — как бы приглашал и ободрял к ответной открытости. Те, кто встречался с Папой, знают, о чем я говорю, но тем, кому важны свидетельства других и кто готов довериться моему, я рискну сказать и больше.
Я никогда не отличался, мне кажется, какой-либо особой сентиментальностью, тем более — экзальтированностью. И всегда старался быть очень осторожным в обращении с высокими словами. Но здесь какие-либо иные, более точные, просто невозможны. Как ни пафосно это звучит, но это был взгляд человека, который действительно вправе был назвать себя учеником Христа. Наверное, именно так смотрел когда-то и Он — и на Своих учеников, и на всех тех, кто шел к Нему, — взглядом любви и доброты, взглядом ободрения, взглядом, говорившим, что в тебе видят прежде всего образ и подобие Божие и что только чувство, обнимающее тебя в этой твоей ипостаси, и будет всегда диктовать любой диалог с тобой, любое о тебе откровение. Это была именно такая проницательность — проницательность любви. Той все понимающей, все охватывающей, все проникающей, все принимающей и все преображающей любви, о которой и говорил когда-то великий апостол Павел, давший свое имя двести шестьдесят четвертому преемнику святого Петра.
Вот это и есть, собственно, то главное, что мне хотелось бы принести сегодня на эти страницы из того памятного дня. Ни до встречи с Папой, ни после нее я никогда и никого не встречал в жизни, кто до такой степени являл бы собою живое воплощение того, что заповедал нам Христос. Это вовсе не означает, конечно, что жизнь и вообще не сводила меня с людьми, наделенными таким даром. Нет, сводила — и, к счастью, не так чтобы слишком уж редко. В моей жизни есть православный священник, который тоже являет собою для меня удивительно живое и радостное воплощение Христовой любви.
Но в Папе Иоанне Павле II этот дар обнаруживал себя на каком-то ином, высшем уровне — и именно об этом и только об этом я и говорю. Он был совершенно современным человеком — умным, проницательным, ироничным, готовым к общению на любом уровне современной образованности и культуры, и его манере общения были свойственны то спокойное достоинство и та совершеннейшая простота, которые совершенно исключали не то что какую-либо слащавость, но и вообще любой проблеск сколько-нибудь подчеркнутой любовности и расположенности к собеседнику.
Но в том-то и дело, что ему вовсе и не нужно было заботиться о том, чтобы при всей этой простоте и как бы даже сдержанности быть постоянно верным своему высшему призванию — каждым своим словом и движением нести в этот чудовищный безумный мир Христову любовь. Потому что она была — а правильнее, наверное, сказать, стала в нем — самой его природой. Впечатление было такое, что он просто излучал ее — совершенно непроизвольно, всегда, любым самым обычным своим словом и жестом. Что она была в нем, если можно так выразиться, даже как бы и не чувством, а неким имманентным и константным состоянием его души. Это было видно, это непонятно как, но действительно ощущалось, чувствовалось. Он, можно сказать, просто светился ею.
И вот когда ты не только улавливал, но вдруг и понимал это — ты вдруг понимал и то, что объяснить и обозначить это состояние его души, это постоянное скрытое ее свечение можно только одним единственным словом. Святость.
О, я вполне отдаю себе отчет, сколь опять ответственно такое определение. И что я не имею никакого, что называется, юридического права позволять себе прибегать к подобного рода строгим церковно-каноническим терминам.
Но ведь я делюсь здесь своими сугубо личными впечатлениями, своим личным восприятием и пониманием, — не так ли? А я видел то, что я видел и что могу выразить только на том языке понятий и представлений, который мне свойственен. Ничего не поделаешь.
И не я один. Не могу не вспомнить в этой связи, как уже покидая покои Папы, мы с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым, который тоже участвовал во встрече, подошли вместе к дверям, все еще переполненные только что виденным и пережитым. И вдруг, посмотрев друг на друга, совершенно непроизвольно, в один, что называется, голос (не помню, кто начал, кто подхватил — но все случилось действительно как-то абсолютно синхронно) выдохнули: “Вот единственный монарх… (начал то ли он, то ли я) …подданным которого хотелось бы быть! — закончили мы вместе. И засмеялись — не столько забавности этого неожиданного дуэта, сколько тому, как удивительно совпали в главном впечатлении от Папы. В том, что единственно кому не боязно вверить свою судьбу — так это святому. Быть подданными у святости. Это было так очевидно после проведенных двух часов с главой крохотного государства Ватикан!..
Я думаю, что это всегда достаточно очевидно было и вообще всем, кто приходил к нему с открытым сердцем, доверием и любовью. Ибо ничем иным просто невозможно объяснить тайну той громадной популярности, той любви и поклонения, которые вызывал этот Папа-поляк во всем мире. Просто люди действительно чувствовали в нем ауру святости. Недаром когда тысячи людей со всех концов света, молившиеся о Папе перед собором святого Петра, услышали о его кончине, на площади раздались вдруг аплодисменты. Красноречивее любых слов эта небывалая, совершенно поразительная овация свидетельствует, кого эти тысячи и тысячи людей видели в Папе, кого они проводили на Небо.
Не здесь ли поэтому и главный ключ к тайне этого удивительного феномена мировой жизни последней четверти ХХ — начала ХХI вв., который именовался Папой Римским Иоанном Павлом II? Сейчас, после его смерти, когда жизнь его уже вся позади и предстает перед нами во всей своей завершенности, это особенно, мне кажется, очевидно. Нет никакого сомнения, что нам, людям, жившим на рубеже тысячелетий, даровано было редкое счастье жить в одно время с истинным христианским святым. И не просто жить, но и постоянно слышать его, наблюдать за ним, видеть его благословляющим тысячи и сотни тысяч благоговейно склоненных перед ним голов. Потому что это был, конечно, совершенно особенный святой — тот, в каком, может быть, более всего и нуждался наш век. Не затворник, не отшельник-пустынник, а святой в миру — в самой его гуще. Да еще и глава самой могущественной из христианских церквей — святой, состоявший в земном ранге тех верховных князей Церкви, среди которых, увы, не то что святых, но даже просто хороших, действительно праведных и достойных пастырей порой и днем с огнем не сыщешь. И где именно святые, может быть, более всего как раз и нужны. Ведь слишком многое от них на такой высоте служения зависит.
Хотя, конечно, и не всё. Я думаю, ни одному из них, даже наделенному самым великим даром пастырского убеждения и самыми большими властными полномочиями, не дано и не может быть дано кардинально переменить то общее движение истории, которое явно устремлено ко все большему отпадению нашей цивилизации от Бога. Не привел и не мог привести к такой перемене и тот великий поход за новую христианизацию мира, за построение цивилизации любви, которому отдал всю свою жизнь Иоанн Павел II. И он сам, я думаю, понимал это лучше, чем кто-либо. И это — права Ольга Седакова — не могло не быть для него подлинным мученичеством — видеть, что общее лицо мира, несмотря на все его и тех, кто был здесь с ним, усилия, все равно искажается все больше и больше грехом и злом.
Но это вовсе не значит, что он проиграл и что его поход окончился неудачей. Потому что призвание святых — в другом. И в другом и торжество их, и их победы.
Да, когда в стране, раздираемой братоубийственной войной, тысячи людей стоят на коленях и со слезами внимают словам о необходимости мира и прощения, а потом опять начинаются взрывы и террор, — это не может не надрывать сердце, жаждущее “изменения лица земли”
Но ведь тысячи и тысячи стояли все-таки на коленях, и на глазах их были слезы. Все ли они забыли об этом тут же, как поднялись с колен? Такое ведь — пусть даже каплей — остается в сердце навсегда. А это уже много, невообразимо много.
Не изменилось лицо мира? Да, видимым образом не изменилось. А невидимым? Кто исчислил миллионы тех, чьи сердца после соприкосновения с сердцем Иоанна Павла II хоть чуточку, но преобразились, стали хоть на миллиметр, но ближе к Тому, открыться Кому звал Папа?
Призвание святых, даже когда по своему земному положению они обладают особыми полномочиями предлагать властителям мира сего какие-то проекты и реформы, а потому просто обязаны своей деятельностью и проповедью стремиться прервать сползание человечества к катастрофе, все-таки прежде всего в другом. Святой — и только святой — может собой и через себя спасать других так, как не может никто. И потому, если вспомнить знаменитую фразу Достоевского, его главная “обязанность” быть для всех Солнцем. “Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу нужно быть прежде всего солнцем”…
Центральный смысл и значимость явления в наш мир Иоанна Павла II в том, я убежден, и состоят, что в страшном ХХ веке он стал таким Солнцем для миллионов. Свечение его святости высвобождало из тьмы безверия, греха, отчаяния, одиночества, и о том, с какой настойчивостью, как безоглядно и беспощадно отдавал он всего себя этому главному своему служению, как раз и свидетельствует вся его жизнь.
Но особенно, может быть, — последние его годы. Годы, когда физически Папа был просто, можно сказать, раздавлен своим страшным недугом. Сколько вокруг него было раговоров о том, что-де пора бы ему уйти на покой, уступив свой пост более дееспособному ! Нашептывали об этом и ему самому, подталкивали, аргументируя высшими интресами Церкви, высшей церковно-политической целесообразностью… А он упрямо, из последних сил, теряя способность не то что двигаться, но и говорить, а то теряя и сознание, продолжал все-таки исполнять свои обязанности. Ибо он действительно был Весь Твой, Господи. И знал, что должен до тех пор, пока Ты Сам не призовешь его, нести свой крест служения, свидетельствуя самой уже физической непосильностью такого служения о своей беспредельной отданности Твоей воле, призвавшей его на папский престол. Этот последний подвиг его святости просто потрясает. И потому когда читаешь, как один из видных наших церковных деятелей, числящийся к тому же в профессорах Духовной академии, с пренребрежительной иронией пишет о “немощном старичке”, способном “лишь кивать да дремать”, не понимая, что стал своего рода “PR-акцией Ватикана”, приходишь просто в ужас от того, до какой же закаменелости сердца, нравственной глухоты и бредового помрачения можно дойти, привыкнув дышать в атмосфере злобной конфессиональной ксенофобии и весь мир современного христианства воспринимать лишь через измерение церковно-политических шахматных интриг, расчетов и каверз! Брат мой, чему же ты можешь научить в своей академии, если не способен разглядеть даже такой очевидный пример истинного христианского подвижничества?..
А в связи с этим наконец — и последнее.
Конечно, Иоанн Павел II был главой не какой-нибудь, а именно католической церкви. И понятно, что как ее глава он не мог не считаться с ее канонами, установлениями, традициями и особенностями исторического ее наследия и памяти. Но как христианин, как истинный апостол христианства он не мог не быть шире этих границ. Иначе не было бы тех поразительных актов покаяния за исторические грехи католичества, которые он не побоялся совершить. Не могу не вспомнить в этом ряду его поступков и те удивительные его слова, которые были сказаны им, когда он беседовал с Мирьяной Драгичевич — одной из визионерок Меджугорья, где происходили и происходят до сих пор явления Богородицы**. По обычаям католической церкви официальное подтверждение подлинности подобного рода явлений не может произойти раньше их окончания, а потому даже и простой приезд Папы в Меджугорье был бы воспринят как нарушение этого правила актом почти официального, но своевольного их признания. И тем не менее Папа сказал Мирьяне: “Если бы я не был Папой, я давно был бы в Меджугорье”. И не раз в корректной форме подтверждал и впоследствии свое доверие к тому, о чем свидетельствуют визионеры.
Он вообще не боялся инициатив, благодатная необходимость которых была внятна его апостольской мудрости. Невзирая на все официально выраженные историко-канонические претензии со стороны Католической церкви, которые все еще препятствуют ей признать Православную церковь родной и равной ей по вере сестрой, Папа много раз и очень настойчиво повторял формулу, утверждающую, что современное христианство дышит двумя легкими, Западным и Восточным. Формулу, которая, в одном из ее вариантов, вынесена на обложку этого номера и которую, возможно, подсказало Папе знакомство с высказываниями Вяч. Иванова. И мы знаем, что она выражала собою одно из главных чаяний Иоанна Павла II — преодолеть роковой исторический разрыв между Католичеством и Православием во имя общей громадной и главной для обеих церквей цели — христианизации современного мира.
Но он опять не был услышан — лукавство выдвинутых с нашей стороны предварительных церковно-политических условий для встречи Папы и российского Патриарха стало поводом для отказа от его предложения. А ведь кто знает — может быть, действительно достаточно было бы только встретиться! Но опять сознательная или за долгие годы церковно-советской деградации ставшая уже органической духовная глухота не позволила расслышать голос, пытавшийся донести волю Неба, а не заманить в очередную хитроумную ловушку католической агрессии.
Конечно, когда-нибудь это соединение двух церквей непременно произойдет — по обетованию самого Христа. И тогда любой православный сможет причаститься и в католическом храме, а католик — в православном. И никогда уже и никто не извергнет православного священника из сана за то, что тот принял участие в католической мессе. И великий католический святой Франциск Ассизский будет таким же почитаемым православным святым, каким уже сегодня стал для католиков наш Серафим Саровский.
Ведь святые — если это действительно святые — не имеют и не должны иметь конфессиональной прописки. Они прописаны на Небе.
Я уверен, что это безусловно относится и к ушедшему от нас Папе Римскому Иоанну Павлу II. Конечно же, он непременно будет канонизирован Католической церковью. А значит непременно будет когда-нибудь и нашим православным святым.
Но разве те из нас, кто принадлежит, если можно так выразиться, к рядовым православным христианам и кто уже сегодня сумел понять и почувствовать, кем был Иоанн Павел II, должны непременно дожидаться, пока это дойдет и до того нашего церковного начальства, от которого зависят официальные акты?
Разве не можем мы уже и сегодня сказать: Господи, именно потому, что он был весь, всецело Твой — он весь, всецело и наш.
Навсегда.
* Автограф Иоанна Павла II и фотография этой встречи, сделанная личным фотографом Папы, помещены на 2-ой и З-ей страницах обложки этого номера, — я счел, что нашим читателям может быть интересен, а потому и должен быть доступен любой документ, свидетельствующий об интересе Иоанна Павла II к России, к «Континенту», к русской философии, как бы ни смущал меня тот факт, что на фотографии запечатлен и я. Надеюсь, однако, что никто не заподозрит меня в каких-либо нескромных к тому побуждениях.
** См. материалы о Меджугорье в 115-м и последующих номерах.