Опубликовано в журнале Континент, номер 124, 2005
Наталья КАНДУДИНА — родилась в Анапе. Окончила факультет журналистики Казанского университета и Институт повышения квалификации работников кинематографии по специальности киновидеорежиссер. Работала корреспондентом в периодических изданиях и на телевидении, редактором радио, написала ряд публицистических статей, очерков, рецензий и видеосюжетов. Автор сценария и режиссер художественного фильма “Мать Петра” (1993), документальных фильмов “Игра” (1991), “Елабуга” (1992), “Бог есть любовь” (1995), “Тальменка” (1996), “Экспансия любви” (2002), “Матушка, где живешь?” (2002), “Полюбить святую Ольгу” (2003) и др. Живет в Московской области.
“Мы слишком раскукарекались”, — сказал мой коллега. Так оно и было: нашу редакцию закрыли за непокладистость. Был конец 80-х. Я оказалась без работы раньше, чем успела написать что-то отважно-перестроечное. Надо было думать, как жить дальше. Тогда мама сказала:
— Только не вздумай соваться в торговлю. В нашей семье ни у кого это не получалось. Не та порода!
У меня и в мыслях не было браться за торговое дело, но ее слова пророчески загвоздились в памяти.
Сквозь те бурные годы, сквозь смену границ, флагов и государств мы прошли с переменным успехом. В дилетантском капитализме профессионалов не было: кто-то выступал как любитель, кто-то — как не любитель.
Даже мама, подавив в себе советское презрение к наживе — надо же как-то с этой пенсией выживать! — попыталась наладить свой интерес. Она решила сдавать домик в нашем окруженном цветущей зеленью дворе. Для курортного местечка на Черном море идея вполне уместная. Но в маминых руках дело пошло настолько стыдливо и неловко, что даже за полцены люди очень редко просились к ней на постой. Будто бы извиняясь, мама предлагала редкому квартиранту рвать все, что растет на кустах и деревьях в саду, наливала борща, пахнущего всеми ароматами лета… Через какое-то время квартирант, расчувствовавшись, поверял ей свои секреты и горести, рассказывал между прочим, что ждал друга с деньгами, а тот не приехал. Бизнес кончался тем, что мама прощала хорошему человеку квартплату и наскребала денег, чтобы ему хватило на обратный путь.
Твое предприятие, мамочка, при всей его неудачливости было проникнуто наивным очарованием дилетантства, но не преступало железной заповеди нашего безвестного рода “не торгуй!”. Я же пошла дальше, хотя прекрасно помнила твое предупреждение.
Одним словом, я — продавщица.
Стою за прилавком по десять с половиной часов в день. За каждый час стояния получаю десять рублей. Плюс два процента от выручки. За день набегает от ста пятидесяти до пятисот. По сегодняшним столичным меркам это не деньги.
Но хорошо хоть такие! В конце концов, храм — не доходное место.
Моя начальница Галя не без оснований считает, что должность продавщицы — одна из самых престижных в нашем храме. Ни пол тебе подметать, ни при свечках дежурить…
Работа требует умения. Здесь нужно хорошо разбираться в товаре, особенно в книгах: знать авторов, содержание, а главное — где что находится. Одной только Библии десятка два изданий…
Господи, как Ты все это со мной допустил? Ведь в любой момент можешь снова появиться с плеткой в руке и хлестнуть по нашим золотым и серебряным витринам. Убирайтесь, мол, из дома Отца Моего! Сто раз Евангелие читали — и снова за свое?!
Можно, конечно, пооправдываться, сказать, что это ведь не в самом храмовом зале, а в коридоре — боковое помещение, и товары здесь в основном для религиозных целей. Так и евреи, которых Он плеткой, они ведь тоже не за святой завесой торговали, и товар у них был весьма для религиозных нужд! Спрашивается, чего ж я, такая набожная, не уйду отсюда? Вот прямо так и не ответишь.
“Заругают”
— Девушка, а можно в храм зайти? Не заругают?
Представляю, входишь в дом Господень, и вдруг на тебя спускают всех собак: негоден, шельма, пшел вон! А между тем вопрос этот задают здесь постоянно. Чужой таких опасений, скорей всего, не понял бы, зато для русского — дело привычное: ругивали нас в храмах, всех и во всех уголках страны. Женщина ли пришла в брюках, на голове ли нет платка, не в ту сторону перекрестился или ростом слишком высок… Мою подругу однажды “заругали”, когда она, войдя в церковь, с плачем опустилась на колени перед иконой.
— Как вам не стыдно так себя вести в Божьем храме?! — сказали ей. Ни больше ни меньше.
Душа у нас открытая, зла внутри не таим, а сразу выплескиваем наружу, облекая в слова покрепче. А уже потом разбираемся, стоило или нет так реагировать. Но сначала выскажемся! И в большинстве случаев останемся даже в недоумении: “Я и не думала ни на кого ругаться!”
Тут на испанские мессы ходят студентки из Латинской Америки. Как-то, разговорившись с ними, я услышала, что самое большое страдание в России им причиняет нехватка русских слов — трудно объясняться в магазинах. Каждый раз, когда происходит заминка, продавщицы заводятся на них кричать. Не по злобе — по широте натуры.
Когда девчонки-латинос впервые сталкиваются с особенностями русского (вернее, постсоветского) характера, они сперва недоуменно замирают, а потом убегают ни с чем, чтобы в ужасе и тоске по улыбчивой заморской родине поплакать в своей общаге-резервации. Через две-три недели московской жизни они приучаются делать покупки только в супермаркетах, где можно обходиться совсем без слов.
Наслушавшись студенческих приключений, пытаюсь не то чтобы поднять репутацию русской торговли, а просто быть человеком, с которым не страшно. Тем более в храме. Испанец отец Исмаэль первый обратил внимание на эту прослойку столичного населения и стал собирать верующих студентов в общину. Теперь воскресение для них — день семейный: сначала месса, потом в другом помещении гоняют чаи под звуки страстной Исмаэлевой гитары… Так и повелось: шесть дней — общага, один — община. Жить стало легче!
В один из сухих осенних вечеров их общежитие — эдакий обветшалый ковчег со старой коридорной системой — вспыхнуло от случайного огня. Один за другим корежились и погибали прикроватные мирки — разбросанная на тумбочках косметика, купленные в нашей лавочке гипсовые ангелочки, плееры, милые сердцу фотографии…
Огонь вдруг обнаружил, что есть-таки средство против вечных общежитских тараканов. Но теперь было не до них! Разноязыкие студенты бежали, толкаясь, по длинным задымленным коридорам, тыкались в запертые аварийные выходы, разворачивались, чтобы снова бежать, смешивались со встречным потоком, падали и пытались вновь подняться…
Часть из них выхода так и не нашла.
Потом испанец отец Исмаэль служил поминальную мессу. Пришли ребята из Эквадора. Их землячка успела прожить в Москве всего два дня. Пришли мексиканцы. Их погибшую подружку я даже припоминаю. Деточки вы мои! Как ваши мамки-папки там за океанами проклинают теперь, небось, эту московскую науку!
“…И отнесен был Ангелами на лоно Авраамово”
Если хочешь, чтобы перед тобой, как джинн из бутылки, появился бездомный, — поднеси ко рту запасенный бутерброд. Поистине магический жест: какой-нибудь бедняга материализуется в магазинчике тут же, прямо из воздуха. Оставшись несколько раз голодной, я придумала держать наготове еще что-нибудь съестное — специально для бездомных. К холодам открылась приходская столовая, нищим стало легче: их там с боем, но кормили. Нас, продавцов, — нет.
Вообще-то у нас при храме есть еще и благотворительная служба “Каритас”. Но там почему-то никого в течение дня не бывает. А если какая-нибудь нищенка, успев за день рассказать мне всю свою несчастную судьбу, все же дождется появления сотрудницы, то через пять минут она уже снова здесь, в магазинчике. Говорит, что ничем ей помочь не смогли: рожей или документом не вышла.
Раньше в “Каритас” служила моя приятельница. Как-то она призналась, что, когда стала здесь работать, сентиментальные чувства к бездомным у нее быстро кончились: заметила, что большинство ее посетителей, получив тут необходимую одежку или ботинки, через четверть часа возвращались за новой помощью — снова босые, мерзлые, но уже в подпитии.
…Этот бродяга был не из тех, кто постоянно заходит в наш магазинчик и нагло выпрашивает все, что только можно. Он был смирившимся. Нищенствовал тихо, не навязчиво — просто присутствовал у храмовых ворот. А когда до службы было еще далеко, народ не шел, нищий искал места, где скоротать время. Периодически его обнаруживали в храме. То он спал в позе роденовского Мыслителя, запершись в одной из кабинок туалета; то его находили за штабелем больших органных труб из Швейцарии, сложенных у стены. Как ни старался, свое присутствие он скрыть не мог.
Можно изловчиться сидеть тихо, можно стать почти невидимым для посторонних глаз, спрятавшись и сплющившись на скамье. Но он пах. А не пахнуть, если ты пахнешь, как ни старайся — не сможешь. За то, что ему негде было помыться и постираться, нищий платил тем, что, недоспав, не согревшись, снова оказывался на улице. Тогда он либо пропадал на несколько дней, растворившись в бездонном чреве Москвы, либо водворялся на свое рабочее место.
Обшарпанная, подпертая костылями фигура маячила у ворот храма как некий потрох на подпорках с картины Дали. Для прихожан он был постоянным маленьким неудобством, чем-то вроде хронического отсутствия бумаги в храмовом туалете. Никто из нас, наверно, особо не вдумывался, зачем этот нищий поставлен сюда Небесами. А он был принят на службу при храме, так же, как я, только настоятель тут был ни при чем. Трудился он на должности невербального библейского напоминания: будь милостив, исполни долг совести, а заодно обрети благодать!
— Тот бомж умер, что на костылях тут ходил, — сообщила мне Галя. — Вчера, напротив церкви, прямо на перекрестке у светофора.
Заступись там, братец, за меня! Не знаю даже, как тебя звали, — никогда меня это не интересовало.
Девушки в черном
Обычно они появляются здесь парами или тройками. Такие подружки-старшеклассницы: одеты во все черное, черные украшения, волосы выкрашены в черный цвет, глаза ярко подведены черным… Мода — скорее, стиль, потому что передается из поколения в поколение. Вижу, им нравится такой магический имидж, некоторая загадочность облика, будто бы принадлежность к какому-то тайному культу.
— Одни говорят, что мы колдуньи, другие, наоборот, спрашивают: “вы что, такие верующие?”
— А на самом деле?
— Не то и не другое. Что-то посерединке.
Девчонки не замкнутые, разговаривать с ними легко. В магазинчике их привлекают четки: деревянные, скрепленные металлическими звеньями, конечно же, черные. Их тут висят целые гирлянды. Четки им нужны, чтобы повесить на шею или намотать на запястье.
Когда покупатель выбирает четки, все помещение наполняется приятным шорохом и легким звоном.
— Розарий — это у католиков самый любимый инструмент для молитвы, — как бы между прочим завожу я.
Молчат, выбирают.
— С помощью этих бусинок можно просить Богородицу о чем угодно. Она входит в нашу ситуацию, в любую нашу проблему, — не унимаюсь я.
С интересом поднимают глаза. Ага! Теперь — Господи, благослови! — продолжать до победы!
— Если есть проблема, значит, своими силами мы с ней не справляемся. И тут можно взять в руки четки и сказать: “Матерь Божья! Войди в мою проблему, Ты лучше меня знаешь, как ее решить! А я Тебе дарю сегодня десять роз”.
— А если денег нет на розы? — невесело усмехается одна из “черных”.
— Розы — это наши молитвы! Эта штука, — показываю свои четки, — называется розарий, то есть венок из роз. Очень просто: берем в пальцы отдельную бусинку и произносим “Отче наш”. А потом на десяти маленьких бусинках десять раз повторяем “Радуйся, Мария!”. Каждая молитва — это роза, а каждое слово — ее лепесток. Так изо дня в день, пока проблема не снимется…
По глазам вижу — этой молитвы они не знают. Зато понятливо оживляются, когда напоминаю, что это и есть знаменитое “Ave Maria”.
— Но мы ведь православные… — пробует возразить какая-нибудь из них.
Но от меня уже не отвертишься:
— А вы молитесь по-православному: “Богородице Дево, радуйся!” У святого Серафима Саровского есть “Богородичное правило” — практически, тот же самый Розарий!
Вижу, и этой молитвы они не знают. Но отступать им уже некуда: есть у нас всевозможные молитвенники, большие и маленькие, а если купить не на что, найдется бесплатная распечатка. (Таскаю с собой образки, листки с молитвами — все, что накопилось за годы, все идет в дело!) Когда в довершение добавлю, что сама сотни раз убедилась в силе Розария, то даже самая пассивная и неохочая подружка оживится и начнет шелестеть цепочками розариев, чтобы выбрать для себя.
Совсем не получается у меня продавать золото — цепочки, крестики, медальоны, которых тут навалом. Зато розарии — мой товар! Правда, мне так и не удалось побить собственный рекорд, поставленный в самом начале моей торговой карьеры: тогда молитве Розария за день научились здесь двенадцать человек.
Перед вечерней мессой в лавку зашли знакомые из прихожан. Обмениваемся новостями, и вскользь вижу, что какая-то дама стоит к нам спиной, вроде рассматривает книги на полках, а сама вся дрожит крупной-крупной дрожью. Постояла, ушла. Попросив кого-то из наших приглядеть за прилавком, я ринулась вслед за ней.
Даму я нашла в храмовом зале. Она сидела в последнем ряду, низко опустив голову, будто пытаясь впрессоваться в скамью до невидимости.
— Извините, что не уделила вам внимания, — подсела я к ней. — Вы что-то хотели?
Гостья подняла лицо, засветившееся улыбкой. Она оказалась совсем молоденькой, из тех “черных”.
— Я просто боялась сюда войти. Сначала во дворе стояла долго-долго, наверно, целый час, потом там, в коридоре, где Распятие, потом к вам в магазин зашла, а сюда — все боялась.
— А чего боялись?
— Не знаю. Что я вот так одета… Что выгонят… Ничего, что я в таком виде?
— Вы ж не голая! Одно скажу: если б вы знали, как радуется сейчас ваш ангел-хранитель! Сам Господь счастлив, что вы к Нему пришли! Хотите, я вам немножко храм покажу?
Идем вглубь собора, тихонько рассказываю.
Самый главный предмет поклонения в любом католическом храме можно найти по горящей лампадке. Это не крест, не икона, а Пресвятые Дары — Дверца, за которой хранится живое пресуществленное Тело Христово, Сам Бог. Девушка серьезна, вместе со мной она опускается на колени. Потом оставляю ее одну перед статуей Богородицы Фатимской: “Побудьте с ней несколько минут — глаза в глаза!”
Она возвращается в мою лавочку такая светлая, все черные краски порозовели! Разговариваем о том о сем как давние друзья. Она, оказывается, увлекается рисованием, мечтает петь. А у нас как раз в хор набирают!..
Когда-то в Польше слушала известного испанского харизматика.
— Что такое счастье? — спрашивал он аудиторию. — Это когда у тебя много денег?
— Не-ет! — отзывалась хором толпа верующих.
— Это когда ты достиг большой славы и почета?
— Не-ет!
— Это когда ты встретил Иисуса?
— Да-а! — кричала толпа.
— Нет! — обескуражил всех гость. — Счастье — это когда ты встретил Иисуса и передал Его другому человеку!
Сегодня я шла домой счастливая.
“Благословите ненавидящих вас”
— Скажите, чем католики отличаются от христиан?
— А чем пес отличается от собаки?
Ответного вопроса, кажется, не поняли. Может быть, даже обиделись. На “пса” или на “собаку” — все возможно.
Тем не менее простой среднестатистический россиянин именно так и спрашивает. Попутчики в поездах, случайные встречные, заметившие четки в руках, многие посетители нашей лавочки — все они формулируют свой вопрос почти слово в слово:
— Вот я, например, христианка, а почему вы — католичка?
Неосведомленность позволяет людям легко и просто называть себя христианами, не вникая в суть этого слова. И, когда отвечаю, что я тоже христианка, ловлю себя на том, что дала себя втянуть в неконтролируемое самодовольство: христианка — значит, принявшая и усвоившая учение Христа. А открой одну лишь Нагорную проповедь, чтобы быть обличенной. Потому что грешная душа начинает возражать: как можно благословлять ненавидящих нас, не заботиться о завтрашнем, подставлять вторую щеку?! Когда пытаюсь говорить об этом, христиане по ту сторону прилавка не сразу берут это на свой счет.
— Я вообще-то человек добрый, всех жалею, никогда никому зла не делал(а)!
Раньше я не знала, как на это реагировать. Потом поняла: чем прямее, тем лучше.
— Ну вот, поехали! — смеюсь я. — Все приходят сюда и себя хвалят. А Христос разве хвалиться призывал? Он призывал каяться! “Покайтесь и веруйте в Евангелие!”, “Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Божие”. Иоанн Креститель крестил в покаяние — так написано.
Люди понимают, не обижаются. Иногда даже начинают вслух мечтать, каким красивым станет мир, если все покаются.
Но с сегодняшним гостем оказалось сложнее. Он долго крутится возле книжных полок и вдруг с возмущением в голосе спрашивает:
— А почему вы православные книжки здесь продаете? И иконы тоже!
— А почему бы и нет? Они ведь рассказывают о Библии, о нашем едином Господе.
— То-то я и смотрю… Вы сама-то русская, что вы здесь делаете? Кто вы по крещению?
— Католичка. Ваша сестра во Христе.
— Будете сестрой, когда от католической ереси отречетесь!
— Наша Церковь, так же как и Православная, рождает святых, значит, в ней Христос.
— Ваши святые тоже были еретиками!
— Вы семинарист? — догадываюсь я.
— Академист, — не без гордости поправляет мой обвинитель. — Из Троице-Сергиевой лавры.
— По-моему, самая большая ересь — не исполнять заповедь любви…
— Вы меня еще учить будете! — перебивает юноша. — Вы, католики, столько вреда нанесли православию и не хотите покаяться!
— Какая нетерпимость! — тихо произносит оказавшаяся рядом пожилая дама. Я молчу.
Боже, что делать?! Как прекратить эту агрессию? Поднять глаза, взглянуть на икону — шепчет мне интуиция. Мать Неустанной Помощи, помоги, молись о нас! Этот спор проигран, потому что против лома нет приема! Такой человек сказать ничего не даст. Да если бы и дал, все сведется к пустым пререканиям — аргументов он просто не услышит, да и слушать не будет. Весь абсурд возможного диалога знаю наизусть, столько их уже было!
Если напомню, что как раз католики в лице папы единственные имели мужество покаяться перед всем миром и что такого духовного подвига не совершил больше ни один религиозный лидер, — ответ будет: “Значит, было в чем каяться!” Если скажу, что католики не меньше пострадали от своих восточных собратьев — этого слушать он тоже решительно не станет. Хотя простого здравомыслия хватило бы, чтобы об этом догадаться, вся история — это диалог: удар на удар. Недаром Господь всех имеющих уши призывал слышать. Но болезнь католикофобии сопровождается глухотой и слепотой к реальным фактам жизни и истории, по крайней мере, к половине этих фактов.
И, выходит, что к самому Евангелию…
Вот и теперь человек в католическом храме продолжает сотрясать воздух, гневно понося еретиков-католиков. Матерь Неустанной Помощи грустно смотрит на нас со стены.
Сто раз удивлялась, как быстро приходит ответ на молитву о мире.
Внезапно в дверях магазина выросла как из-под земли наша прихожанка Янина!
О, сколько раз — грех на душу — я уставала от ее разговоров ни о чем и с вежливым терпением ждала, когда же она, наконец, пойдет своей дорогой! На этот раз она слетела с небес как ангел-благовестник.
— А сколько католики пострадали от православных?! — обрушивается она на академиста.
— Ничего не пострадали… — пытается держать свой тон парень.
— Как это — не пострадали?! Я вам приведу примеры! Я сама из Белоруссии, знаете, что там творилось?! Да в моей собственной семье… Рассказать?
Посетитель пятится к дверям, еще пытаясь отстреливаться осевшим голосом:
— А ничего там не было…
— Как это не было?! Я вам такое расскажу! — наступает Янина.
Ее разгоряченный голос звучит уже в вестибюле.
Академист спасся бегством. Не мог, ну не мог он себе позволить слышать правду! Столько сил потрачено, чтобы сшить, скроить, чтобы напихать “историческими обидами” это чучелко врага! И вдруг оно начинает трещать по швам! Враг, оказывается, еще и жертва! Он еще и сострадание норовит вызвать! И к твоей совести воззвать! Нет, бежать, бежать, только бежать…
Поговорить хочется…
В церковь идут за милосердием, даже когда говорят, что не верят в Бога. Верят, что верующие чуть добрее обычных людей. Часто наши посетители хотят есть, но еще чаще — быть услышанными.
Сегодня снова появилась Анжела-Наталья. Сколько ни пыталась я выяснить, как ее зовут, — каждый раз она называлась новым именем. Гостья монотонно бормочет про необходимость какой-то печати, и что получить ее она рассчитывает именно здесь, в церковной лавке, потому что соседка строит ей козни, и кто-то вынужден скрываться под чужим именем, поэтому печать в документе может все исправить.
Импровизация на эту тему звучит с каждым ее приходом, но “документ” передо мной появляется всякий раз иной. То это исписанный тетрадный листок, то древний профсоюзный билет, то блокнотик в форме сердечка. Однажды она доверила мне подержать в руках комсомольский билет героя-молодогвардейца Олега Кошевого. Он был сшит швейными нитками из маленьких листочков бумаги, заполнен тщательно выведенными чернильными буковками, а детский рисунок-рожица исполнял в нем функцию фотографии. При таком старательном производстве чего, спрашивается, не довести дело до конца? Но — вот досада! — опять не хватало этой проклятой печати!
Бывают дни, когда псих валит в лавку косяком. И тогда я понимаю, что Анжела-Наталья (кто-то подсказал, что зовут ее Мария) с ее тихим голосом — самая безобидная персона из этой породы.
Есть буйные. Например, пожилой мужчина, узнаваемый по окрику:
— Слишком громко разговариваете!
Окрик звучит раньше, чем сам он появляется в магазинчике, — и раздается, даже когда все молчат. Войдя, он заводится ругать женщин как причину всего мирового зла.
Не спрашивая у меня разрешения, здесь ораторствуют бездомные рецидивисты, митингуют кухонные политологи, проповедуют экстрасенсы, устраиваются на целый день и листают в уголке книги пациенты психдиспансера, которые из “тихих”. Есть философы-богословы, от которых за версту разит бездомными ночлегами. Некоторые из них перемежают беседу вопросом-рефреном: “А как вы считаете?” При этом, как я считаю, их абсолютно не интересует. Просто эта вставка позволяет легко переходить от темы к теме.
Моя приятельница, пару минут постояв однажды рядом, шепотом посоветовала:
— Ты купи огромные поролоновые уши и повесь их тут на стену! Пусть в них говорят! Не представляю, как ты все это выдерживаешь!
На самом деле из всего можно извлечь пожиток. Во-первых, благодаря этой братии я поняла, что психические болезни происходят от желания говорить и нежелания слушать. Существует ведь мания величия, а вот мании малости не бывает: когда себя умаляют — это уже не мания, а святость.
Я стала замечать, что сама склонна перебить, недослушать, что “эго” каждого из нас выдает себя именно этим нетерпением к речи собеседника, какие бы золотые истины мы ни произносили. Научиться слушать — важнее и труднее.
Почему в Синайских заповедях ничего не говорится о слушании? Да и в Новом Завете — Заповеди Блаженств, Нагорная проповедь, Заповедь любви… Само собой, любовь предполагает чуткость, вслушивание. Но поскольку выразительно и конкретно об этом не сказано, многие из нас, верующих, водят себя за нос, поучая других и считая это актом любви.
Дар слушания — самый дефицитный дар. Создатель знал, что наступит время такого дефицита. Почему же через Библию Он нас не предостерег?
Листаю Священное Писание:
“Итак, Израиль, слушай постановления и законы…”
“…и сказал им: слушай Израиль…”
…“Слушай, Израиль!”
Вот оно что! “Шема, Исраэль!” Если бы Израиль не научился слушать, заповеди принять было бы некому. “Слушай!” — с этого начинается вся наука человечества — иудейская, христианская, мусульманская. Слушай, иначе все бесполезно!
Беслан
Два самолета летели над Россией в разных направлениях и взорвались почти одновременно. Возле метро в Москве погибла террористка-смертница, уложив вокруг себя полтора десятка людей. Жертвы изо дня в день.
В нашем кафедральном соборе от порыва ветра распахнулось окно и разбилось витражное стекло. Утром в храм позвонили жители соседнего дома.
— Что у вас происходит? — возмущались они. — Сегодня всю ночь звонили колокола! Несколько раз спонтанно включались и не умолкали. Наведите порядок!
Обычно колокольный звон звучит в 12 часов дня, когда по традиции читается “Ангел Господень”. Если в этот момент у меня в лавочке есть кто-то из знакомых, обычно предлагаю помолиться вместе. А звон, действительно, включается автоматически, звонаря специального нет. И звон бывает только в полдень, когда нет других специальных поводов.
Но этой ночью явно что-то разладилось. Через день стало ясно, что именно.
Первого сентября террористы захватили школу в Беслане. Сколько сотен детей и взрослых там, внутри, что с ними происходит — весь мир об этом только догадывался. День за днем все напряженно ждали развязки. Она оказалась страшней, чем представляли: заложников много больше, жертв — тоже, террористы скрылись. Все было настолько чудовищно, что не поддавалось пониманию. Газеты и Интернет запестрели фотографиями: отцы, в глазах которых стоял ужас, выносили полуобнаженных мертвых дочек.
Ни смотреть, ни слышать об этом у меня не получалось — что-то блокировалось внутри. От некоторых друзей по храму я слышала, что с ними происходит то же самое.
Как в тот день, когда мы десятки раз всматривались со слезами в одну повторяющуюся видеозапись: разрушение двух башен-близнецов на Манхеттене. Тогда меня поразило вдруг ужасное внутреннее признание: и с этим мы будем жить дальше, как ни в чем не бывало. Как со смертным грехом, к факту которого можно привыкнуть: ад так ад, хоть оно и грустно.
И сегодня опять этот вопрос — как в этом всем жить дальше? Можно, конечно, кинуть денежку в кубышку “Каритас” — тут, у нас в вестибюле. И поучаствовать в траурной мессе, зажечь свечу ночью на окне, к чему призывал кто-то неизвестный через SMS-ки на все номера мобильных телефонов…
Помолившись, открываю Библию. Пророк Исайя, глава 33:
Устрашились грешники на Сионе;
трепет овладел нечестивыми:
“Кто из нас может жить при огне пожирающем?
Кто из нас может жить при вечном пламени?”
Тот, кто ходит в правде и говорит истину;
кто презирает корысть от притеснения,
удерживает руки свои от взяток,
затыкает уши свои, чтобы не слышать о кровопролитии,
и закрывает глаза свои, чтобы не видеть зла…
По “электронке” в тот же день прилетело несколько писем от друзей.
Из Польши написала Халина. “События в Беслане переживаю не как победу сил зла, а скорее как слабость людей верующих. Тех, кто сидел при телевизорах и приемниках, было гораздо больше, чем тех, кто встал на колени, уповая на то, что Непорочная Дева действительно может победить. Из-за такого перевеса во многие сердца, способные молиться, вошла тревога и даже ненависть. Хорошо, что Богородица принимает нас и такими!”
Из Испании отозвался уехавший в отпуск отец Исмаэль: “Больно всем нам. Как тело реагирует на болезни, так все человечество — на терроризм. И в больную точку направлены все возможные средства. Чувствуем огромную любовь к этим детям. Многие молодые предлагают себя в заложники вместо детей. Отправляют посылки. Все хотят что-то сделать. Но что?
Мы не знаем террористов и не можем их перевоспитать. Но влиять на этот вирус, от которого страдает все тело, мы способны. Нам надо просто отказаться от нашего желания быть жестокими по отношению к другим людям.
Есть то, что меня утешает. Мы ненавидим зло. Любовь проявляется сильнее”.
В эти дни в церковной лавке творилось что-то необычное. Человек по семь-восемь каждый день заходили сюда спросить, как им подготовиться к исповеди, у кого можно исповедоваться, и как это сделать, если впервые…
Кто-то все же стоял в эти дни на коленях, ты не совсем права, Халинка, кто-то молился наверняка!
Письмо к Божьей Матери
Ничего не продавать о Меджугорье! Этот запрет я услышала в первые дни своей “продажной” деятельности. Шефиня моя, Галя, подчеркнула это специально, видя любовь, скрыть которую я и не пыталась: многие розарии уходили с прилавка благодаря именно моим рассказам о месте, куда я дважды ездила и где поселилось навек мое сердце.
Эта боснийская деревня снится мне ночами, дня не проходит, чтоб я о ней не думала. Родную маму я вспоминаю реже — прости меня, Господи! Надеюсь, что простит, — приоритет все-таки бесспорный: без малого 23 года на землю Боснии и Герцеговины каждый Божий день приходит Пречистая Дева Мария! Вот так просто на несколько минут небеса разверзаются, и…
— Церковь пока официально не признала этих явлений!
Когда слышу это от собратьев-католиков, ловлю даже оттенок злорадства. Или мне кажется?
— Но и не опровергла!
Я слушаюсь начальства, о Меджугорье ничего не продаю. Все раздаю бесплатно. Благо, есть книжка, изданная уже двадцать лет назад, в самом начале явлений. На обложке прямо так и напечатано: “Распространяется бесплатно”. Уговариваю Галю, она приносит со склада еще и еще. Все равно девать некуда!
В книжке все главное есть: описывается суть происходящего, основные призывы Богородицы, проповеди отцов-францисканцев.
Какие-то картинки, образки, тексты приношу из дома на экстренный случай. А такой случай приходит каждодневно: кому-нибудь обязательно нужна срочная помощь. Посочувствовать мало, если человек в беде и пришел в церковь. Не всякий догадается даже просить о молитве. Тогда остается прямо через прилавок взяться за руки и вместе призвать Иисуса и Его Матерь. А потом иконку дать на память, чтоб и дома напомнила о молитве!
Богородица говорит, что пришла помирить нас с Богом. Одна женщина заплакала, когда я передала ей слова Девы Марии: “Деточки, если б вы знали, как Я вас люблю, вы бы плакали от счастья!” Эта женщина была измучена ненавистью ближних, и просто застыла в недоумении, когда я ее спросила:
— А вы-то кого любите?
Ей нечего было ответить. И вдруг — новость: она любима! Поняв это, она заплакала.
Кто-то заходит просто посмотреть, что тут у католиков интересного.
— Купите себе на память маленькие четки! — вытаскиваю из-под прилавка заманчиво сверкающую переполненную корзинку. Здесь короткие розарии — на одну десятку молитв. Выглядят ювелирно, сама бы все купила! Даю порыться, чтобы выбрать наилучший. А сама — опять за свое: о папе, назвавшем Розарий своей любимой молитвой, о “розочках” для Марии, о меджугорских явлениях…
За спинами моих покупательниц стоит какой-то парень.
— А знаете, — говорит он, — визионеры передали, что недавно Дева Мария явилась очень радостная. Там лежали письма от разных людей, Она сказала, что все просьбы из этих писем будут исполнены!
— Вот здорово! Я ведь Ей тоже не так давно писала, — отозвалась я и стала отсчитывать сдачу.
Потом, спустя несколько дней, я сломала голову, вспоминая, что это был за парень. Почти со всеми, кто ездит в Меджугорье, я более-менее знакома. А вот о том, что Деве Марии люди со всего света пишут письма и что Она эти письма во время явления благословляет, об этом даже в нашем Марийном “фан-клубе” знают не все.
Месяц назад я, действительно, передала с группой паломников письмо для Богородицы. И вот кто-то мне принес от Нее ответ. Даже лицо этого парня не вспомню, кто он такой, — все как в тумане! Просьбы в письме были непростые. Сказал — все сбудется! Сказал и куда-то делся. Время проходит, а я все вспоминаю тот странный разговор и думаю: как близко возле нас, однако, ходят ангелы!
Заходила Лена, говорит, что народу набралось уже достаточно на поездку в Меджугорье. О предстоящих реколлекциях легендарного отца Йозо Зовко я знала еще полгода назад и была полна решимости к нему попасть. Но потом все отменилось: ни денег, ни времени — обычные причины! Подавляя в себе всякое желание думать о паломничестве, не думать о нем я все же не могла.
У Богородицы свой выбор: кто наверняка планировал ехать, вдруг резко передумал. А у кого никак не вытанцовывалось, те вдруг срывались с места. Потом я обнаружила, что не я одна такая…
Словом, в один прекрасный день я внезапно обнаружила, что еду в Меджугорье буквально на днях.
— Как у вас дела? У Вас прямо аура светится! — воскликнул кто-то, входя в лавочку.
— Не обращайте внимания, это рожки на солнце блестят!
Я решила каждому, кого немножко знаю, подать одну идею:
— Хотите написать письмо Самой Богородице? — задаю вопрос, и, пока человек вникает в суть услышанного, спешу пояснить, что скоро отправляюсь в Меджугорье, что письмо, кроме Богородицы, не прочтет никто: письма будут положены там, где Она является, а потом их сожгут, не распечатывая.
Почти всех эта идея вдохновляла. Одни писали тут же, положив бумагу прямо на витринное стекло, другие приносили письма на следующий день, после ночной молитвы и размышлений. Были и немногие, кто отказывался:
— Я лучше здесь помолюсь!
Складывалась закономерность: отказывались люди, значимые в приходе, ответственные за какие-то солидные дела. А кто попроще, те писали.
Кореянка Светлана неподалеку в ресторане моет посуду. В свободную минуту приходит в храм помолиться. Как-то купила у меня “Молитву оптинских старцев”, через день вернулась, купила еще пять экземпляров — для каждого члена своей семьи. Потом пришла еще за десятью — для подруг-сослуживиц.
В канун моего отъезда Светлана узнала о возможности написать письмо Богородице. Она поспешила в свой ресторан, а ближе к вечеру принесла семь тетрадных листов, сложенных по-военному — треугольниками. В одном из них даже прощупывалась монетка. Весь посудомоечный цех одного из московских ресторанов обратился в Царице Небес со своими бедами и радостями.
Собираясь в счастливый путь, я сложила в один пакет невзрачные треугольнички и большие красочные конверты, подписанные — кому и от кого, и красноречиво белые, с детским и взрослым почерком, с нарисованными сердечками, цветочками и без, на русском, на польском, даже на японском… Насчитала двадцать четыре письма и, подумав, добавила двадцать пятое, самое короткое из всех, что я Ей посылала. А что там было — это наше с Ней дело!
Разные
Девушка одета в топик-лифчик и коротюсенькую юбочку, высокий накачанный парень обнимает ее за голую талию. Из пупка девушки свисает какая-то побрякушка. Но речь она строит вежливо и благочестиво:
— А можно в ваш храм войти без платка?
Пришел бомж в военной форме. Сразу видно — не покупатель. Молодой еще, лет двадцать пять.
— Вы военный?
Гость сразу пускается в агрессивную защиту:
— Это моя форма! Когда надо, я ее надеваю, когда не надо, снимаю. Я в Чечне служил.
— А теперь в Москве живете?
— Да нигде я не живу! Ночую, где придется, все потерял — и жилье, и прописку.
— И что собираетесь делать?
— Не знаю. После всего теперь я никому не нужен.
— Неправда, нужен.
— Кому? Смотрите, кто я, — бомж! — Парень громко ударяет себя в грудь. Назвать себя бомжом редко кто решится. Это стыдное слово, последний предел. Сказать так — значит, признать, что ты до него опустился. А все обычно надеются…
— Нужен Хозяину этого дома.
— Настоятелю?
— Нет, главному Хозяину. У Него есть для вас хороший план. Как бы мы ни напортачили в нашей жизни, у Него всегда есть план, как из этого выбраться, шаг за шагом. Прямо из этого беспросветного положения.
— И что мне делать? — Бедняга доверчиво замер.
— Зайдите в храм, помолитесь, может, Он подскажет идею, как сделать первый шаг…
После него появляется другой: крупный, уверенный в себе — ни дать ни взять “новый русский”. Наверно, будет покупать золото.
— Чем-нибудь помочь?
— Нет, я просто смотрю.
— Вы первый раз у нас в храме? — “прощупываю” гостя.
— Да. Пожалуйста, бутылку кагора…
Нет, это не “новый русский”, что-то горькое в лице. Заворачиваю кагор, вместе с ним подаю бумажный образок:
— Возьмите на память о нашем храме. Это икона Милосердия Божьего.
Парень хватает образок, пристально всматривается.
— Многие боятся обратиться к Богу из-за грехов, думают, что ничего уже не исправишь… — начинаю я.
Парень перебивает:
— Вы знаете, что я делал?! Я сам не знаю, сколько людей убил! Там, в Чечне… Был танкистом, не видел, в кого стрелял.
— По деревням стреляли? По жилым домам?
— И такое было. Я вот этими руками куски своих товарищей собирал… в мусорный пакет… разорванных взрывом… Шли воевать за Родину, а никакой Родине мы на фиг не нужны!
Он взял вино, которым сейчас будет гасить неугасимый ад в своей душе. И маленькую иконку, которую найдет потом случайно в кармане. А может, не случайно…
— Я православная, из начинающих, — с доверием делится женщина средних лет. — Батюшка послал меня сюда купить молитвенник.
— У нас как раз есть очень хорошие православные сборники, брюссельское издание!
— Нет, мне нужен именно католический. Батюшка посоветовал, сказал, что там все более просто и понятно.
— Что же это за батюшка такой бесстрашный?
Называет имя и приход. Имя для меня новое. Значит, еще один глядящий в корень, кому важна суть, а не форма.
Мы, католики, спокойно читаем и распространяем православные молитвы. Почему же с той стороны священник рискует получить “по шапке”, когда рекомендует своей пастве молиться на современном русском?!
Еретик, ох, еретик!.. Слава Тебе, Господи!
— У вас есть чудесные медальоны Божьей Матери? Мне нужно много и желательно со скидкой. Ваша заведующая всегда нам давала со скидкой.
Выясняю, что зовут его брат Матвей и что он — из той церкви, которую и православные, и католики официально называют сектой. Я тоже ношу такие медальоны с собой и при случае дарю их случайным знакомым.
В 1830 году Богородица явилась в Париже одной монахине и показала, какой медальон нужно отчеканить, чтобы раздавать даже некрещеным, даже людям других религий. И в Меджугорье Она снова говорит: “Деточки, я — Мать всех”.
Стало быть, мы с братом Матвеем на одном фронте. На любимую тему — о Богородице — можно разговаривать долго. Брат зачастил к нам, он оказался прекрасным собеседником — из тех, кто способен зажигать своей верой. Зато знакомые стали меня предостерегать:
— Гони его в три шеи, он — сектант!
На что я полушутя-полусерьезно отвечаю:
— Представь себе: вдруг умрешь, придешь к воротам рая и увидишь, что там, в раю, гуляет этот сектант. А тебе апостол Петр скажет: “Погоди сюда спешить, сходи-ка сначала в чистилище, почистись!”
— Да, и такое возможно, — успокаиваются мои доброжелатели.
Заглядывают в наш коридор и священники. Один увидел меня раз, увидел два, понял, что я здесь всерьез работаю, и разразился гневом:
— Я все понял! В лавочке торгуете! Вас только деньги интересуют! Стыдоба!
А отец Ирек, наоборот, утешил:
— О, поздравляю! Нужное, очень нужное дело — общаться с людьми. Это превосходный амвон! — И он весело постучал ладонью по прилавку.
Протестанты, лютеране, православные, греко-католики — кого здесь только не было! Случается, простой разговор переходит в совместную молитву, и тогда чувствуется, что Церковь Единая уже живет, растет и расцветает. Как роса в том псалме: приходит утро, сухо, и вдруг — раз! — она уже везде, блестит на каждой травинке. “Из чрева прежде денницы подобно росе рождение Твое…”
Маммона
Только соберусь подсчитать выручку, народ начинает валить — под самое закрытие, когда сторож уже гремит ключами и гасит в коридорах свет. В храмовом полумраке начинает звучать орган — у кого-то ночная репетиция перед скорым концертом. А в магазине, откуда ни возьмись, полно народу. Хорошо, если купят что-нибудь дорогое. А то бывают дни настолько пустые, что кроме простуды не заработаешь ничего.
Пятый раз берусь пересчитывать купюры и опять сбиваюсь.
— Девушка, покажите мне того ангелочка! И еще вон того, с верхней полки!
Уже столько лет закрашиваю седину, а все “девушка”! Расхожая форма вежливости, народный комплимент на тему “Вы так молодо выглядите!”.
Несколько лет я провела среди пани и панов, а вернувшись, все не могу привыкнуть к нашему банно-больничному “женщина!”. Уж лучше пусть буду “девушка”.
Пора закрывать. Сторож нетерпеливо заглядывает в дверь.
“Девушка” карабкается на стул — до чего ж тут тесно! Ангелочек, второй, пятый-десятый… Дама вертит их, умильно разглядывает рожицы. Потом вежливо отставляет:
— Вообще-то я пока только смотрю. В другой раз приду. Вот такие, как этот, у вас еще есть? Может быть, отложите мне?
За отложенным товаром обычно никто не приходит. Вру, что отложу, иду прикрыть за ней дверь, чтобы остаться одной и сосредоточиться.
Наваждение: каждый раз, когда в конце дня считаю деньги, в голове начинает звучать один и тот же куплетик (точно как в углу экрана на моем мониторе, как только берусь писать, всегда появляется улыбчивый рыжий кот). Этот эстрадный куплетик времен тотальной борьбы с религией остался в памяти с детства:
Поп монету в карман кладет
И целует крест,
А монашка в углу поет:
“На бутылку есть!”
Тот рыжий виртуальный кот именуется “помощником”.
Может, и куплетик этот — помощник? Беру в руки пачку денег, подлетает мой ангел-хранитель и, свингуя, шепчет мне на ухо: “Поп моне-ту в карман кладе-т…” на мотив популярной некогда песни. Помогаю, мол, бдеть. Не забывайся: выручка — не самая большая радость в этой жизни!
Хорошо, что напоминает, а то не заметишь, как впадешь в соблазн. Тут не безопасно. Один священник, например, называет наше заведение “спекулянтской лавочкой”. Что-то в этом есть.
Мне и впрямь трудно бывает объяснить, с какой стати некоторые товары попали на церковный прилавок. Вошли в моду цветастые шали — вот они, висят у нас кучами. На недоуменные вопросы я отвечаю, что некоторые женщины не могут позволить себе войти в храм без платка, вот мы и предлагаем ассортимент. На самом деле просто защищаю честь нашей лавки. Рьяных любительниц старых традиций я не встречала, зато столько раз видела облегчение на лицах, когда отвечала:
— Платок на голове здесь не требуется.
Иностранцы берут эти шали как русские сувениры. А мы продаем их исключительно для дохода, для маммоны. И косынки, и кое-что другое…
Много здесь бывает людей откровенно бедных, для них тут дорого всё! Хочется помочь. Пока тут не работала, и я редко захаживала сюда — мне тоже было дорого…
Появляется какой-нибудь бездомный, выпрашивает дешевенькую свечку — зажечь в храме. Получил свечку, пришел второй раз, теперь ему нужен молитвенник. Благое дело! Как не дать?! Пусть молится! Прихожанка с маленькими детьми зашла — муж ее бросил, нечего есть…
В какой-то момент я замечаю, что раздаю не только то, что принесла из дому, но и что-то из магазинных вещей. Никто этого не заметит, не подсчитает, не уличит. И намерения благие — те самые, которыми мостится дорога знаете куда. Все бы хорошо, если б не тот, который в конце работы подлетит ко мне, чтобы напомнить украдкой:
“А монашка в углу поет…”
Все, все, милый, уже не пою! Сколько там всего получается? Милостыня, свечка, молитвенник.… Вот, смотри, родной: отсчитываю из своего кармана, опускаю в кассу, а мне из этого положено два процента за реализацию товара!
Встреча Казанской
Из Ватикана привезли икону Казанской Божьей Матери. Сегодня католики вручат ее православным.
У меня выходной. Возле кремлевских касс группы разноязыких туристов. Контролер перекрывает мне путь: одиноких посетителей в Кремль не пускают. Вход только для экскурсий.
Вижу двух женщин в платочках — явно пришли сюда за тем же. Я тоже в платочке, чтоб без лишних вопросов. Разговорились. Так и есть! Одна из Самары, специально приехала встретить икону, вторая — из дальнего Подмосковья.
— Пускать никого не будем! Вон, идите там разбирайтесь! — Дежурный машет рукой в сторону церковной лавочки, закрытой на замок.
Стоим, ожидая неизвестно чего, тихо говорим о событии. У меня свежий “Московский комсомолец”. Там статья про папу, как он берег эту икону, и про трех “пастушков-пророков” из Португалии, которым Богородица обещала, что обращение наступит, когда папа посвятит Россию Ее Непорочному Сердцу.
Беседа вдруг разладилась.
— Да какое он имеет право! — возмущается паломница из Самары.
— Но это слова Божьей Матери, — пытаюсь объяснить я.
— Патриархия выше папы! Он возомнил себя богом, кто он такой?
— Преемник апостола Петра.
— У нас он не имеет права! Еще чего захотел! — повышает голос второй платочек.
Самое удивительное, что страж порядка, которому, казалось, нет до нас никакого дела, вдруг выскакивает из-за турникета и, тыча пальцем в мою газету, кричит:
— Уберите это! Уходите! Нечего тут свои газеты показывать, агитацию разводить!
Я и сама понимаю уже, что ждать тут нечего, и поворачиваю к метро, но вдруг вижу — о, ангел! Брат Матвей! Он так решительно куда-то спешит, что я понимаю: надо ухватиться за него, и я попаду в Кремль!
Брат все мне объяснил: надо купить билет на вход и другой (вдвое дороже первого) — на экскурсию. Только нас должно быть много, вроде группы. Минут 40 уходит на очередь и сбор случайных единомышленников, еще столько же — на ожидание экскурсовода. Но как только оплаченная дама-гид проводит нас на территорию “сердца столицы”, примерно половина “экскурсантов” бросается наутек, чтобы хоть к концу богослужения быть возле Успенского храма.
Войти внутрь Успенского собора мы и мечтать не могли, поэтому пришли, можно сказать, вовремя: когда весь клир начал выходить из храма.
На оцепленной охранниками свободной площадке стояла плотная толпа, колючая от камер и микрофонов.
Сначала мимо нее прошли католики: российский архимандрит, кардинал из Ватикана, апостольский нунций. Журналисты на них — ноль внимания. А люди в православных сутанах держали от гостей дистанцию метров пятнадцать.
— А то их начальство “заругает”, если ближе, — сообразил кто-то рядом.
Несмотря на это отчуждение, кардинал Каспер сиял счастливой улыбкой: он исполнил свою миссию — передал России сокровище, которое перед этим больше суток почти не выпускал из рук.
И вот — патриарх. Как железные стружки к магниту, все объективы и микрофоны притянулись к его белой шапочке с крестом.
Минут пять длится не слышная нам беседа, затем Алексий II пересекает площадь. Стоящие вдоль оцепления верующие на миг прорывают кордон, женщина в белом шарфе успевает вручить патриарху цветы и рыдает от волнения, глядя вслед владыке. Блюдя ту же межконфессиональную дистанцию, все удаляются в соседнее здание.
А где икона? Кто-то нам поясняет, что она в футляре, пока оставлена на алтаре, а алтарь, как известно, за Царскими вратами. В храм впускать не хотят, только выпустят тех, кто внутри, а потом, говорят, будет уборка, и начнутся экскурсии. (Елки-палки! Эти экскурсии — как бы мы без них жили?!)
Чтобы выпустить толпу из храма, применили советскую логику: закрыли большие двери и открыли маленькие сзади. Часть стоявших на улице людей, преодолевая встречный поток, тонкой струйкой все же просачивается в храм.
— Братья-православные! — кричит семинарист-охранник. — Протестантов и католиков ругаем, а сами вести себя не умеем!
“Наглые” и “невоспитанные” христиане прижимаются к стене, стремясь по одному в храм, хотя увидеть чудотворную икону нет никаких шансов. Я тоже, улучшив момент, ныряю под руку охранника и чудом оказываюсь внутри. Да, Царские врата закрыты. Да, Пресвятая Дева, Твой чудесный образ недосягаем. Но ведь Ты — жизнь, ведь образ Твой — близко-близко…
Стою на коленях и слышу: два голоса рядом запели акафист. Поднимаюсь, пристраиваюсь рядом петь, заглядываю в книжицу через плечо. Это акафист иконе Божьей Матери Казанской, и таких книжиц тут не одна, а — раз, два, три… Да и нас уже целый хор!.
“Радуйся!” — звучит рефрен. Радуюсь! — отзывается голос Матери в сердце.
Крупный священник с огромным крестом на груди возмущен. Он широко расставляет руки, оттесняя поющих:
— Прочь! Прочь! Храм закрыт! Вон, ступайте на улицу крестным ходом!
Кажется, пошутил, но подал нам идею.
— А что? — воодушевляется кто-то. — Сегодня праздник Успения. Вокруг Успенского храма должен быть крестный ход! Что будем петь?
Выходим из храма.
— Не арестуют? — шепчу соседке.
— Пускай! — весело отзывается она. — Пострадаем за веру!
Солнце сияет как никогда. Центр Москвы, центр Кремля. Человек двадцать — православные, католики, какие-то “сектанты”, маленькая рыжая девочка впереди несет бумажную икону Казанской Чудотворной. Брат Матвей солирует. И так у нас звонко получается:
Радуйся, явлением иконы Твоей тьму разгоняющая!
Радуйся, лучами чудес всех просвещающая!
Конец карьеры
Меня ограбили.
Народу целый день была уйма! К вечеру на благотворительный концерт пришло много публики. Когда в магазинчике густо набивается невоцерковленный народ, подозреваю, что с дальних полок бесплатно пропадают книжки. Уследить невозможно физически. Все спрашивают одновременно, одному показываешь, другой чуть ли не за рукав тянет. Галя в такой ситуации как-то справляется.
В выходные или в праздники надежней работать вдвоем. Когда мы вместе за прилавком, чаще обращаются к ней. Притягивает. Одно слово — профи! Но в последнее время она не так уж часто стоит со мной в паре. То ли решила, что я уже набралась навыка, то ли занята чем-то другим — неведомо. И сегодня лишь чуть-чуть мелькнула, а дальше — справляйся, как сумеешь.
Как сумела, справилась. Концерт начался. Наша музыкальная комиссия, распродав билеты, рассадив публику по местам, представив исполнителей и программу, привалила в лавочку. Решили примерить те самые расписные “маммоновы” шали. Висят эти платки в самом дальнем углу магазина. Даже парни охотно щупают их, накидывают на плечи, высказываются о рисунке. И впрямь красивые!
Уже ясно, что никто покупать их сейчас не намерен, просто спало предконцертное напряжение, пошел такой легкий оттяг…
Попримеряли, порадовались… Возвращаюсь за прилавок и вдруг — сердце будто упало! Вижу: стекло витрины отодвинуто, а среди густо уложенных разнокалиберных серебряных цепочек зияет огромная проплешина. Кто-то одним движением ухватил горсть цепочек и был таков.
Звоню Гале на мобильник.
— Болтать меньше надо! — срывается она. — Меня уже настоятель спрашивал: “Чего ты ее держишь?! Она не торгует, а только болтает!”
Не было бы счастья узнать, что о тебе думает начальство…
Музыканты сочувствуют, пытаются утешить, возмущаются, что так по-дурацки устроены витрины, что никакой охраны…
В конце концов остаюсь со своим горем одна. Выхожу в вестибюль.
Из переполненного зала доносится музыка. У двери навытяжку стоит смешной неизменный Юрик — страж всех наших концертов.
— Как настроение? — спрашивает он.
— Спасибо, хреново, — мрачно отзываюсь я.
— Понятно… Знаете что? Закройте вашу лавочку и идите лучше музыку послушать!
А правда! Какой же ты все-таки умница, Юрик!
Играют красиво, но я почти не слышу, не могу сосредоточиться. Ясно, торговая работа для меня кончилась! Может, оно и к лучшему: напрягусь, поищу чего-нибудь по специальности. Есть на свете ремесло, которым я владею лучше. Но везде возрастной ценз! Я перешагнула тот рубеж, который зовется молодостью, с нуля в мои годы не начинают…
Виолончелист объявил адажио Альбинони. Но пояснил, что эту музыку Альбинони никогда не писал, а написал ее музыковед Джазотто в 40 годах ХХ века. А название звучит “Адажио к Альбинони”. Одна буковка разницы!
Заиграли. Когда звуки умолкли, я подумала, что в ограблении есть свои плюсы: вот, в кои-то веки живьем хорошую музыку послушала!
Эпилог
На другой день Галя смягчилась:
— Хочешь, дам тебе телефон моей знакомой? — предложила она. — Она книготорговлей занимается, может, согласится взять тебя книжки продавать. За продукты браться не советую — много хлопот. А вот книжками торговать где-нибудь у метро — с этим ты справишься!
Это была положительная оценка. Значит, поработала я здесь не настолько уж безнадежно. А ты, мама, боялась!