Опубликовано в журнале Континент, номер 123, 2005
Валерий СОЙФЕР — родился в 1936 г. в Горьком. Окончил Московскую сельскохозяйственную академию им. К.А. Тимирязева и 4 курса Физического факультета МГУ. Работал в Институте атомной энергии им. Курчатова, Институте общей генетики АН СССР, создал в Москве Всесоюзный НИИ прикладной молекулярной биологии и генетики; основные работы посвящены изучению действия радиации и химического вещества на генные структуры, открытию репарации ДНК у растений, физико-химической структуре нуклеиновых кислот. Доктор физико-математических наук, профессор и директор лаборатории молекулярной генетики Университета им. Джорджа Мейсона (США), иностранный член Национальной Академии наук Украины, академик Российской Академии естественных наук и ряда других академий, почетный профессор Иерусалимского и Казанского университетов, награжден Международной медалью Грегора Менделя за «выдающиеся открытия в биологии». Автор более двадцати книг, в том числе «Арифметика наследственности», «Молекулярные механизмы мутагенеза» (1969), «Власть и наука. История разгрома генетики в СССР» и др., изданных в России, США, Германии, Франции, Англии, Эстонии, Вьетнаме, Румынии. Живет в США.
История жизни одного лауреата
(Главы из книги. Журнальный вариант)
Российским генетикам старшего поколения, чьим талантам не суждено было полностью раскрыться из-за преступного тоталитаризма большевистской системы, посвящаю.
«История — это прежде всего неумолимая правда, и только в этом заключено зерно будущего». Николай Дубинин. «Вечное движение». «И не уйдешь ты от суда мирского, Как не уйдешь от Божьего суда». Александр Пушкин. «Борис Годунов». |
Предисловие
Много лет тому назад, за чаем у известного генетика Владимира Владимировича Сахарова, кто-то задал вопрос о том, уникален ли культ Т. Д. Лысенко, появился ли бы другой Лысенко с точно таким же набором лжи в науке, демагогии на публике, умением подавлять своих оппонентов не в научном споре, а с помощью органов партии и НКВД-КГБ и т. д. и т. п., не будь уже занято место Трофимом Денисовичем? Это было время до-диссидентское, книги А.И. Солженицына, А.Г. Авторханова, А.А. Зиновьева и других еще не были опубликованы, А.Д. Сахаров только задумывался над проблемами, с физикой не связанными. Так что утвердительного ответа, который сегодня может дать любой более или менее информированный человек, можно было и не услышать. И тем не менее, один из присутствовавших сказал, что претендентов на место Лысенко — хоть пруд пруди, да не всем дан талант Трофима Денисовича к политиканству. А вообще-то, добавил он, и среди генетиков есть люди, к диктаторству и сходным с лысенковскими приемчикам вполне готовые.
Сегодня я уже не могу спросить того генетика, имел ли он в виду, что порождала лысенок уже сама недемократическая, тоталитарная советская система, и на кого из тех, кто позже вполне заслужил прозвище «второй Лысенко», он намекал. Поименно он никого не назвал, о системе не заикался (тогда еще до таких разговоров за общим чаем дело не доходило), а спросить теперь некого, уже много лет того ученого нет в живых.
Но что можно сказать определенно, — ни я, ни мой друг, сидевшие за столом в уютной квартире В. В. Сахарова, и подумать не могли, что намекал этот заслуженный генетик скорее всего на нашего тогдашнего кумира — Николая Петровича Дубинина. Мы смотрели тогда на него с обожанием, восхищались тем, как он держался на заседаниях Секции генетики Московского Общества испытателей природы, как заливисто смеялся, как много знал. Тогда Дубинин — единственный из генетиков классического уровня был членом-корреспондентом АН СССР и рассматривался как лидер борцов с засильем поддержанного партией шарлатана Лысенко. У власти тогда находился Н.С. Хрущев, именно в тот год он публично расхвалил Лысенко и грубо отозвался о его научных оппонентах, так что противостояние выдвиженцу партии большевиков Лысенко так или иначе рассматривалось и как несогласие с «генеральной линией» партии. Правда, дремучая неграмотность очередного вождя (Н.С. Хрущева) была всем известна, времена жесточайшего террора партии в отношении гласных и скрытых врагов Системы притупилась, и люди потихоньку отходили от страха сталинских времен. Так что противостояние Дубинина и его коллег любимцу партии не воспринималось более как страшный антисоветский грех. Это была как бы нормальная научная полемика.
Однако пролетели годы, Хрущева сместили с его поста руководителя партии, и на следующий же день Лысенко слетел с начальственных постов (не потеряв ни одного из высочайших званий), открылось поле деятельности для генетиков… и расцвел второй Лысенко — Н.П. Дубинин. Он также начал кормить верхи липовыми проектами (несмотря на свою высокую образованность), использовать власть для самовыдвижения и захватывания постов, стал плести интриги против коллег в тиши кабинетов партийных боссов. Своими руками талантливый Дубинин, ставший лауреатом Ленинской премии и академиком, не дал подняться генетике и генетикам в час, когда для этого подъема открылась счастливая минута.
И, увы, подтверждая теперь уже банальную мысль о том моральном оскудении, в каковое повергала личность советская среда, стали возводить свои культы и культики маленьких лысенчиков и другие научные бонзы, поднявшиеся на волне «расцвета генетики в СССР». Появились сходные «лидеры», применявшие лысенковские приемы, и в других отраслях науки. Они также заливали властям байки про свои мифические вклады в разные практические области и давили всех с ними не согласных старыми, но верными в советских условиях приемами борьбы с научными оппонентами.
Задумав написать эту книгу о лысенковщине нового времени, я собрал много удивительных материалов, доказывающих правоту тезиса о питательности советской среды для роста лысенок, — материалов, почерпнутых из деятельности и Дубинина, и других мини-лысенок. Но затем я понял, что все материалы, сколь бы они ни были интересными, а подчас и детективными, все-таки повторяют друг друга как две капли воды. Блеф, еще блеф, политиканство, еще политиканство, воровство идеи, еще воровство, подлая расправа с научными оппонентами недозволенными методами, еще одна расправа… Методы сходны, поступки однотипны, и лишь мелкие детали характера различаются (один больше любит деньги, другой женщин и деньги, третий еще и выпить не дурак).
Поэтому я решил ограничиться примерами из жизни одного лишь Н.П. Дубинина, лауреата Ленинской премии, бывшего директора Института общей генетики АН СССР, Героя Социалистического труда, кавалера трех орденов Ленина, председателя секции «Человек и биосфера» Госкомитета по науке и технике Совмина СССР, председателя еще каких-то комиссий и подкомиссий, любимого автора Политиздата, журналов «Коммунист» и «Мурзилка», газет «Правда», «Комсомольская правда», «Пионерская правда», «Советская Россия» и других. Эти примеры подтверждают давно уже, в общем, не нуждающийся в подтверждении «закон воздействия социалистической (читай — тоталитарной) идеологии на душу малосознательных граждан». Не добавляя принципиально новых черт в формулу и содержание упомянутого закона, эти примеры, как мне кажется, все-таки достаточно иллюстративны и будут интересны читателям.
Мое знакомство с Николаем Петровичем Дубининым состоялось в 1955 году, когда я учился на втором курсе Московской сельскохозяйственной академии имени К.А. Тимирязева (сокращенно ТСХА). Я заинтересовался запрещенной еще со времен Сталина генетикой, и доцент кафедры ботаники Анаида Иосифовна Атабекова дала мне домашний телефон известного специалиста в этой области Владимира Владимировича Сахарова. В ту пору он был доцентом Московского фармацевтического института и пестовал многих молодых людей, тянувшихся к генетике. Жил Владимир Владимирович в центре Москвы в двух комнатах в коммунальной квартире. Собственно, сам он занимал одну комнату, во второй жила его сестра Софья Владимировна с мужем, и они втроем привечали многих студентов, по мере своих скудных средств всех нас подкармливали, уж во всяком случае обязательно поили чаем с вареньем и каким-нибудь печеньем, а потом мы отправлялись в комнату Владимира Владимировича, где продолжалась начатая еще раньше беседа по научным вопросам. Комната была небольшой, каких-нибудь десять — двенадцать квадратных метров, среднюю ее часть занимал прекрасный концертный рояль (Владимир Владимирович как-то сказал мне, что раньше к нему захаживала «на огонек» сама Надежда Андреевна Обухова — великая русская певица, и тогда они музицировали). На противоположной от окна стене были прикреплены книжные полки, уставленные главным образом книгами по генетике. Наука была запрещенная, книг этих было не достать нигде, и Владимир Владимирович давал их нам читать, а мы проглатывали одну книгу за другой, постепенно проникаясь идеями этой замечательной науки.
В Тимирязевке я в тот же год стал членом бюро Научного студенческого общества и по собственной инициативе предложил начать приглашать к нам с лекциями ведущих генетиков. Для претворения в жизнь этого плана надо было получить разрешение начальства Академии. Ректором тогда был экономист Григорий Матвеевич Лоза, и члены бюро Научного студенческого общества предложили мне, раз уж я был автором идеи, пойти к нему и попросить разрешить нам приглашать генетиков.
Время тогда было особенное, Илья Эренбург метко назвал его «оттепелью», поэтому многие профессора в Академии смотрели сквозь пальцы на то, что еще совсем недавно Т.Д. Лысенко и его пресловутую «мичуринскую биологию» ЦК партии коммунистов объявило единственно правильными, а генетиков лидеры партии объявили «прихвостнями буржуазных реакционеров». Но в 1953 году Сталин умер, а значит, должно было наступить послабление в давлении на ученых по идеологическим линиям, а поскольку все знали, что именно Сталин был главным патроном Лысенко, страх отошел в прошлое. На лекциях и в беседах некоторые профессора вполне публично издевались над «мичуринской наукой» и её провозвестником. Особую окраску этому вызывающему поведению придавало то, что Лысенко был заведующим кафедрой генетики и селекции зерновых культур в самой Тимирязевке, числился членом ее Ученого совета, но уважением среди профессуры Академии не пользовался нисколько. Не в пример Тимирязевской сельскохозяйственной Академии, в Московском госуниверситете Лысенко почитали много больше, так как там партийным органам удалось за годы главенства «мичуринцев» внедрить туда гораздо больше лысенковцев, чем у нас в ТСХА. Поэтому, наверное, к моей идее даже те из членов бюро, кто состоял в партии, отнеслись с интересом.
Я подкараулил ректора на втором этаже главного здания, когда он вышел из своего кабинета и направлялся к лестнице, и спросил его, можно ли нам организовать такие необязательные для студентов, но интересные лекции. Сверх моего удивления, Григорий Матвеевич не просто разрешил проводить лекции. Он показал рукой на актовый зал Академии, который был на том же этаже, и сказал, что разрешает, чтобы лекции шли именно тут, а затем добавил, что мне понадобится привозить лекторов из центра Москвы к нам, на тогдашнюю окраину города, и что я могу брать для этого его собственный шикарный лимузин, ЗИЛ, и ездить на нем за гостями.
Первым приехал к нам Владимир Владимирович, и я уже писал как-то, что его лекция произвела неизгладимое впечатление на аудиторию. Первый успех привел к взрыву интереса студентов к генетике, лекции пошли чередой, и вполне естественно получилось так, что я привозил к нам все новых и новых ученых. Сначала с каждым надо было договориться о времени и теме лекции, и так однажды я оказался в квартире члена-корреспондента АН СССР Николая Петровича Дубинина, с которым мы также договорились, что он приедет выступить в Тимирязевке.
Дубинин тогда был сотрудником Института биофизики АН СССР, и ходили слухи, что вскоре в этом институте будет организована под его руководством первая в стране генетическая лаборатория, а пока генетики организовали секцию при Московском Обществе испытателей природы и по четвергам проводили её заседания. На них собиралось много ученых, занимавших первые ряды в Большой аудитории Зоологического музея МГУ, а мы, студенты, заполняли плотно-плотно верхние ряды зала. Председательствовал в секции Дубинин, и теперь мы часто его видели вблизи, а перед началом заседаний он нередко манил меня пальцем и расспрашивал о том, как идет лекторий в Тимирязевке, каковы новости моей студенческой научной работы, и вообще, как жизнь движется вперед.
В 1956 году Лаборатория радиационной генетики была образована, Сахаров и многие его коллеги перешли в нее работать, теперь я стал нередко ездить и на семинары этой лаборатории, а там снова встречался с Дубининым и урывками с ним разговаривал.
На первом курсе я выполнил под руководством доцента кафедры ботаники Владимира Николаевича Исаина первую научную работу по анатомии семян тыквенных. Работал я вечерами и ночами, практически каждый день, Владимир Николаевич также засиживался за микроскопом до полуночи. Мы размещлись за двумя столами, приставленными друг к другу, визави, часто с ним в ночной тишине пели песни и русские романсы. Он учил меня микроскопической технике, принципам научных исследований, требовал, чтобы я успевал прилежно готовиться к другим предметам, ни в коем случае не отставал в учебе, учил английский…
В конце первого курса я подал на конкурс студенческих работ Академии выполненную работу (перепечатал сам её на машинке, научившись с грехом пополам печатать, подготовил микрофотографии, рисунки и схемы). Мой доклад на конкурс приняли, затем было сказано, что я буду выступать в первый же день с пятнадцатиминутным докладом. Я очень серьезно готовился, дважды «выступал» перед Исаиным с тренировочным докладом, а он меня учил, как, в каком стиле, каким языком говорить. В результате я завоевал вторую премию Академии. На следующий год уже на кафедре физиологии растений под руководством доцента Якова Моисеевича Геллермана я выполнил еще одну работу, и она также была удостоена этой же награды. Обе работы были опубликованы полностью. В целом и учебные и научные дела пошли хорошо. Забегая вперед, замечу, что пятью годами позже я продолжил работу над изучением анатомии тыквенных, связал различия в анатомических признаках с эволюцией этого непростого семейства, затем защитил по этой работе кандидатскую диссертацию, а мои статьи по этой теме некоторое время цитировали ботаники в Европе.
В конце третьего курса я с упоением стал читать литературу не только по генетике, но и по физиологии растений, и как-то поздно вечером в библиотеке открыл том сочинений К.А. Тимирязева (благо эти тома в великолепных переплетах стояли свободно на шкафах в зале) и зачитался его описанием роли физики в понимании воздействия света на растение. Я очень этими страницами восхитился, а на следующий день как раз должен был поехать к Владимиру Владимировичу Сахарову в лабораторию. Там я вначале столкнулся в коридоре с Дубининым, он спросил, как дела, а я выпалил, что очень жалко, что не знаю как следует физику, как было бы хорошо стать образованным, и произнес какие-то еще слова. Дубинин позвал меня к нему в кабинет, сел в кресло и спросил довольно строго, а не хочу ли я прервать обучение в Тимирязевке и перейти на новую кафедру биофизики, которую сейчас создает в МГУ на физфаке академик Игорь Евгеньевич Тамм.
— Придется вам, Лера, потерять почти четыре года, но зато станете хорошо образованным. Что вы по этому поводу думаете? — спросил меня Николай Петрович.
Я слегка опешил, но без секундной заминки сказал, что очень хочу перейти на физфак. Николай Петрович созвонился с Таммом, попросил его разрешения принять меня, несколько раз я приезжал к Тамму домой, он слегка проэкзаменовал меня по разным вопросам, видимо, проверяя, насколько я серьезен в своей мечте, а потом посадил меня в свою машину, и мы поехали к ректору МГУ Ивану Георгиевичу Петровскому. Затем Тамм попросил Дубинина подписать вместе с ним письмо заместителю министра высшего образования М.А. Прокофьеву с просьбой о переводе меня и моего приятеля на первый курс физфака МГУ. Судьба моя резко поменялась — меня приняли на физфак.
Вскоре изменилась и судьба Дубинина. Он получил предложение стать директором нового института — цитологии и генетики в Сибирском отделении Академии наук СССР. Теперь он бывал в Москве редко, и мы виделись, может быть, раза три или четыре за несколько лет, причем и встречи эти были мимолетными. Теперь, впрочем, и встречи с другими генетиками практически прервались: учиться на физфаке мне было нелегко, а параллельно я все-таки завершал сельскохозяйственное образование и, в конце концов, защитил диплом со специальностью ученый агроном.
На четвертом курсе физфака я встретил в библиотеке девушку, с которой через пять дней мы решили пожениться, ее отец дал по телефону свое согласие на этот брак, мы приехали к Тамму, и он порекомендовал мне устроиться сразу в аспирантуру в Институт атомной энергии имени Курчатова, где платили по тем временам огромные деньги, дал мне рекомендацию, которая в этом институте котировалась очень высоко (Тамм уже был не просто академик, но и Нобелевский лауреат). Я прошел собеседование с членами составленной по этому случаю в Атомном институте комиссии и в 1961 году стал аспирантом.
Началась моя работа в аспирантуре хорошо. Здесь я уже стал заниматься молекулярной генетикой и снова возобновил (хотя и достаточно эпизодические) контакты с Сахаровым. В первые полтора года я выполнил работу, которая была опубликована в известном американском журнале по биофизике и биохимии, эксперименты шли успешно, но неожиданно скончался от лучевой болезни мой научный руководитель Соломон Наумович Ардашников. Тогда-то я и вспомнил о старой работе по анатомии, быстро написал диссертацию и через полгода защитил ее. Новый заведующий лабораторией, заменивший умершего Ардашникова, предложил мне остаться работать в Атомном, но я совершенно не уважал этого человека и стал срочно искать место где-нибудь поближе к Москве (ни я, ни жена москвичами не были, и задача эта была не из легких, где-то надо было найти работу с пропиской). Так я попал в расположенный неподалеку от Кольцевой дороги Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов Академии медицинских наук, где проработал почти два года.
В 1960 году Дубинина по требованию Н.С. Хрущева сняли с поста директора института в Сибири, и он вернулся в Москву, где по-прежнему эти годы сохранял за собой руководство лабораторией радиационной генетики. Я встретился с ним в 1966 году, когда он меня разыскал в связи с тем, что ему на рецензию прислали рукопись моей книги, которую я написал по заказу издательства «Детская литература». Книга ему понравилась, он увидел, что я довольно свободно разбираюсь не только в классической генетике, но и в генетике молекулярной, и попросил приехать к нему, чтобы забрать рецензию. Наверняка ему понравилось, что в рукописи несколько глав было посвящено описанию его жизни, экспериментов и достижений. Конечно, я писал вполне искренне, испытывая те чувства восхищения им, которые тогда владели мной. И звонок и известие, что он подготовил положительную реакцию на книгу, очень меня обрадовали. Это была моя первая большая самостоятельная книга, и я волновался, примут ли рукопись окончательно в строгом государственном издательстве, каким был Детгиз. Буквально на следующий день я приехал к Николаю Петровичу в его лабораторию на Бауманской улице, в которой не был, наверное, лет пять или шесть.
Мы сели разговаривать, и вдруг Дубинин сказал, что сразу после отлучения Хрущева от власти ЦК партии решил создавать в Москве ведущий генетический институт, и ему поручено этой работой руководить. Как будущий директор он спросил меня, не хочу ли я, наконец-то, перейти к нему на работу. Как-то очень мягко он дал мне понять: он думал, что после физфака я поступлю в аспирантуру к нему, но я ушел в другое место.
Предложение это меня сильно обрадовало. Со времени учебы в Тимирязевской академии я восхищался Дубининым, ведь в начале своих студенческих лет (за одиннадцать лет до этой встречи) мы иногда виделись, я бывал у Николая Петровича и его жены Татьяны Александровны дома, потом она погибла на охоте, он уехал в Сибирь, и вот теперь такая прекрасная возможность начать работу с этим замечательным человеком и выдающимся ученым представилась мне подарком судьбы.
Через короткое время я привез Дубинину заявление, нужные копии дипломов — о высшем образовании и о полученной кандидатской степени, список научных работ и другие документы. Он их взял, но затем началась долгая череда звонков, оттягиваний в принятии решения об институте. Только осенью 1966 года на первом заседании Ученого совета нового института я прошел по конкурсу в институт. Заместитель директора института по науке Борис Николаевич Сидоров тепло меня поздравил с возвращением через много лет к ним в коллектив.
Однако две вещи меня сильно удивили. Во-первых, я был зачислен в институт не старшим научным сотрудником, как вроде бы мы договорились, а лишь младшим, а во-вторых, не в его лабораторию, а в лабораторию молекулярной генетики бактерий и фагов, руководимую Давидом Моисеевичем Гольдфарбом, которого я с Дубининым и познакомил и которого он тоже пригласил в свой институт из Академии меднаук.
Но деваться было уже некуда, я настроился на переход в Институт общей генетики АН СССР, с Гольдфарбом у нас были прекрасные дружеские отношения, хотя работать, по правде говоря, я собирался с Дубининым, а не с ним.
Через короткий промежуток времени я понял, почему произошли обе «случайности». За годы, пока я пребывал вдали от дубининского «гнезда», взрослел, входил в новые области исследований, защищал диссертацию, писал статьи и первую книгу, вокруг Дубинина многое изменилось. Я пришел к нему сложившимся ученым, но полным еще юношеского студенческого восхищения и им самим и его благородными друзьями-генетиками. Однако с нараставшей тревогой в первые же месяцы я начал понимать, что как раз дружба Дубинина с ними к этому моменту дала глубокую трещину, а вокруг него сплели плотную и вязкую среду молодые приближенные, которые старательно отодвигали от директора — уже академика и Ленинского лауреата — его былых друзей и коллег и в то же время боялись приближения кого бы то ни было из прежних знакомых или подопечных директора, каковым я себя считал. И именно они сделали все возможное, чтобы я попал в институт совсем не так, как мне хотелось.
Но все-таки пользуясь старой симпатией (как я считал, взаимной), мы нередко в институте встречались, Дубинин явно меня привечал, часто со мной советовался по научным вопросам. Через полтора года я завершил большую монографию «Молекулярные механизмы мутагенеза», редактором которой был Николай Петрович. Она ушла в печать в Издательство Академии наук СССР и в 1969 году вышла в свет. Я предложил гипотезу о том, как возникает один из классов мутантов, природа появления которого оставалась непонятной, гипотеза ему понравилась, и вместе с ним мы опубликовали большую статью о ней и несколько больших проблемных статей.
Тем временем он постепенно освобождался от своих становившихся слишком властными подопечных, и, в конце концов, через два года после прихода к нему в институт, он все-таки перевел меня к себе в лабораторию, но опять-таки младшим научным сотрудником. Теперь я начал чувствовать, что он все более подпадает под влияние своей новой молодой жены, которая была болезненно неприязненна ко всем окружающим, кто не проявлял к ней открыто выражаемых чувств преданности и не льстил ей.
Постепенно чувства восхищения великим Дубининым отходили в прошлое, и вместо преклонения пришли противоположные чувства. Это было больно осознавать, но каждый день показывал мне, что и сам Николай Петрович все явственнее менялся, становился матерым монополистом. Старые генетики, с которыми он был в 1930 — 1950-е годы в дружбе, все или почти все ушли из института. Вокруг Дубинина начали бушевать нешуточные страсти: его под давлением общего протеста ведущих генетиков страны сместили с большинства начальственных постов, в открытую многие стали именовать его «вторым Лысенко».
Осенью 1970 года академик-секретарь Отделения растениеводства и селекции ВАСХНИЛ Н.В. Турбин (на кафедре которого я когда-то давно защищал кандидатскую диссертацию) предложил мне перейти целиком со своей группой к нему. Меня принял Президент ВАСХНИЛ П.П. Лобанов и подтвердил, что руководство этой академии всерьез рассматривает вопрос о создании нового молекулярно-генетического института и что мне будет поручено заниматься его организацией. Пока же он отдаст распоряжение о создании в Москве на базе моей группы Лаборатории молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ, которой я буду заведовать, а для воплощения более далеких планов при Президиуме Академии будет учрежден Научный совет по молекулярной биологии и генетике. Он предложил мне стать Ученым секретарем Президиума по этим наукам.
Я согласился и навсегда ушел от Дубинина. За те четыре года, которые я проработал в его институте (из них чуть меньше полутора лет непосредственно в его лаборатории) я узнал много такого, что полностью разрушило прежние мои представления об этом человеке. Я отлично понял, каким талантливым он был от рождения и как постепенно в условиях советской системы, карабкаясь вверх по карьерной лестнице, терял черты ученого, мельчал как человек, тратя свой талант на достижение мнимых ценностей.
В конце 1970-х годов, когда моя собственная карьера в СССР была безжалостно сломана коммунистами и чинами КГБ, когда я остался почти на десять лет безработным, я часто возвращался мыслью к судьбе Н.П. Дубинина, к истории его падения как человека и как ученого. Результатом этих размышлений и стала эта книга. Вскоре завершающая книгу глава была опубликована в Париже в русскоязычном журнале «Континент».
В 1988 году с женой и сыном мы покинули Россию и поселились в США. В 1990 году я чуть было не издал книгу о Дубинине целиком в СССР. Один из известных советских писателей навестил меня в Вашингтоне и, узнав, что у меня есть рукопись книги о Дубинине, выпросил ее для чтения. Затем он сообщил мне, что книгу срочно набирают, и она вот-вот выйдет в Москве. Я воспользовался приездом на Сахаровский конгресс, встретился с редактором издательства, занимавшейся моей книгой, и буквально силой забрал рукопись, воспрепятствовав ее появлению в свет в тот год. Многое мне тогда казалось в рукописи сырым и написанным неряшливо. Потом потекли годы напряженной жизни в Америке, у меня вышло несколько книг за эти годы — и по-русски и по-английски, и вот сейчас, воспользовавшись годичным отпуском, предоставленным мне моим университетом, я завершил работу над этой давно написанной книгой.
Никого, пожалуй, сегодня не интересует личность Дубинина как такового, хотя его научные достижения упоминают иногда российские ученые, и в базе данных Филадельфийского института научной информации каждый год появляются ссылки на некоторые старые работы, выполненные при участии Дубинина. В целом же наука ушла далеко от большинства его открытий. Однако по-прежнему важно осмысление того, к чему приводит неудержимая тяга к власти, каковы механизмы монополизма, как соответствующая политическая система может калечить души даже очень талантливых людей, направляя их по дороге мнимых ценностей. Крах личности может случиться в любой жизни, но, как мне кажется, влияние тоталитарной системы на личность весьма специфическое. А поскольку меня всегда волновали и продолжают волновать вопросы, связанные с историей обществ и науки в этих обществах, с ролью личности в истории, то я решил вернуться к давно написанному тексту и, внеся новые данные, ставшие доступными за эти годы, довести работу над этой книгой до завершения.
Мне доставляет большое удовольствие поблагодарить тех, кто помогал мне и в прежние годы и сейчас советами, рукописями, документами. Некоторых из этих людей уже нет в живых, и мой долг вспомнить их добрыми словами. Это прежде всего В.В. Сахаров, Д.Д. Ромашов, В.П. Эфроимсон, Я.Л. Глембоцкий, М.А. Арсеньева, А.А. Малиновский, И.Л. Кнунянц, З.С. Никоро, Д.К. Беляев, Б.Л. Астауров, В.Я. Александров, Р.Б. Хесин, В.Д. Турков и Н.Н. Воронцов. В годы жизни в СССР и после переезда в США мне очень были важны советы тех, кто в свое время прочитал первую версию рукописи и высказал свои замечания. Я признателен Л.И. Корочкину, С.И. Малецкому, С.М. Миркину, М.Б. Евгеньеву и Э.А. Жебраку.
Вашингтон, США,
сентябрь 2004 года
I
Дубинин — ученик А.С. Серебровского
Дубинин начал свою научную карьеру в 1928 году — сразу после окончания университета он был принят на работу в одну из лучших генетических лабораторий, руководимую профессором А.С. Серебровским в Зоотехническом институте. Первые шаги к научной славе Дубинин сделал в том же самом 1928 году: в ведущем российском научном издании, «Журнале экспериментальной биологии», редактировавшемся Н.К. Кольцовым и Ю.А. Филипченко, появились сразу две статьи Н.П. Дубинина — одна, подписанная им в одиночку, и другая в соавторстве с Александром Сергеевичем Серебровским и с двумя философами-марксистами, решившими заняться биологией, — И.И. Аголом и В.Н. Слепковым, а также с биофизиком Б.Е. Альтшулером. В этой статье Дубинин был поставлен вторым соавтором, после Серебровского. В ней сообщалось о результатах опытов, затрагивающих центральный для того времени вопрос генетики — о природе и структуре гена.
Генетика как наука возникла на рубеже девятнадцатого и двадцатых годов. Сам термин «ген» был предложен англичанином У. Бэтсоном в начале двадцатого века, и за четверть века изучения свойств гена ученые уверились к концу 1920-х годов, что единица наследственности ген занимает определенный (весьма малый по объему) участок хромосомы, участвует в детерминации единичного свойства (признака) организма, может быть передан из одной хромосомы в другую за счет специального процесса генетического обмена — кроссинговера и может быть изменен в результате мутации (мутирует, как говорят генетики). Все попытки вызвать мутации искусственно в те годы окончились безрезультатно, так что ученые начали думать, что они возникают только в природных условиях, причем очень редко. При этом если ген изменяется в результате мутации, то меняется он весь, а не в каких-то своих отдельных участках. Ни мутационно, ни рекомбинационно ген не дробим — гласили правила генетики. Британский генетик Уильям Бэтсон даже облек этот вывод в афоризм, назвав свою гипотезу вполне ясно: «Гипотеза присутствия—отсутствия» (то есть либо ген есть, присутствует, либо его нет, он отсутствует, будучи перенесенным в другую часть хромосомы или уничтоженным мутацией). Выводы об изменениях генов или их положении в составе хромосом были сделаны в основном благодаря работам американского генетика Томаса Ханта Моргана.
Но, конечно, биологи не оставляли надежды изменить гены (заставить их мутировать) искусственно. Этой задачей старался озаботить своих сотрудников Н. К. Кольцов, но у них ничего не получилось. Независимо от института Кольцова, в Ленинграде в 1925 году микробиологи Г.А. Надсон и Г.С. Филиппов искусственно вызвали мутации в опытах с дрожжами, подвергаемыми действию облучения. К сожалению, их вывод отверг тогда А.С. Серебровский, заявивший, что у дрожжей нет ядра, нет хромосом, и потому полученные Надсоном и Филипповым изменения наследственности, не мутации, а, как он их назвал, длительные модификации1. В результате к важнейшему открытию российских ученых генетики тогда не прислушались.
Но когда мутации индуцировал в 1927 году один из трех знаменитых учеников Томаса Моргана американец Герман Мёллер в экспериментах с плодовой мушкой (дрозофилой), это было воспринято в мировой науке как выдающееся открытие. Через почти двадцать лет ему была присуждена за это открытие Нобелевская премия. Сразу же во многих лабораториях мира стали использовать рентгеновские трубки для облучения разных организмов с целью добиться мутаций. Были они применены и в лаборатории Серебровского, но с особой целью.
Серебровский первым в мире замахнулся на опровержение фундаментального заключения о невозможности раздробить ген. Он предположил, что его можно раздробить, можно заставить мутировать какую-то отдельную часть, а не обязательно весь ген сразу. Таким было исходное предположение заведующего лабораторией. К проверке своей гипотезы он привлек весь состав своей лаборатории.
В 1929 году Дубинин опубликовал и свою самостоятельную работу с результатами этой экспериментальной работы (1). Ген, названный скьют, был расщеплен мутациями на части, и когда одна часть оставалась нормальной, другие видоизменялись под действием мутаций. В тот же и в следующий год вышли одна за другой из печати и другие статьи из лаборатории А.С. Серебровского, в которых были описаны сходные изменения разных частей гена скьют. Это были статьи Израиля Иосифовича Агола, Соломона Григорьевича Левита, Аббы Овсеевича Гайсиновича, Бориса Николаевича Сидорова, Николая Иосифовича Шапиро, самого Серебровского и Дубинина. Им действительно удалось подвергнуть изменению отдельные части гена, благодаря чему было опровергнуто заблуждение о природе изменчивости наследственных структур. Дубинин опубликовал также статью, в которой на основе этих работ предлагалась новая гипотеза строения гена, смело названная им «Центровая теория гена» (2).
Работы лаборатории Серебровского, как правило, тут же переводились на английский или немецкий языки Екатериной Сергеевной Моисеенко. Так же произошло и со статьями о дробимости гена скьют. Они были опубликованы на Западе почти одновременно с русским изданием в ведущих генетических журналах и стали известны западным ученым.
Имя молодого советского генетика, только что окончившего университет и проработавшего меньше года в исследовательской лаборатории, сразу же попало в центр внимания коллег благодаря яркости идеи Серебровского и элегантности предложенного им метода изучения возможности дробимости гена. А поскольку шеф не подписывался под всеми статьями, выходившими из его лаборатории, то статьи Дубинина, содержавшие часто фамилию лишь одного автора — его самого, да еще из далекой России, воспринимались в научном мире с большим интересом2(3). И хотя многие видные генетики, особенно на Западе, далеко не сразу приняли как саму идею дробимости гена, так и аргументы, положенные в основу доказательства этого положения, интерес к Дубинину от этого не стал меньше.
Молодой двадцатитрехлетний генетик получил почетное приглашение сделать доклад на I Всесоюзном съезде по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству в Ленинграде в январе 1929 года. Дубинин выступил с большим пленарным докладом о дробимости гена (4), который оказался в фокусе внимания участников съезда и оживленно обсуждался во все дни работы съезда. Лысенко также позвали на съезд: он сделал свой доклад о действии низких температур на злаки на одной из многих секций, в последний день ее работы. И если Лысенко пришлось выслушать неприятную для себя критику из уст видных ученых (5), то дубининский доклад многими был встречен с благожелательным вниманием. Видный ученый, академик Всеукраинской Академии наук Андрей Афанасьевич Сапегин отметил оригинальность и самой работы и ее исполнения.
Доклады Дубинина — большие, принципиального звучания, новаторские — стали часто повторяться с тех пор. Он много и интересно работал в лаборатории. Научные статьи Дубинина публиковали серьезные издания.
В мае 1930 года Н.П. Дубинин выступил — и опять с большим докладом — на съезде зоологов в Киеве, в 1931 году с докладом «Центровая теория гена achaeta-scute» на IV Всесоюзном съезде зоологов, анатомов и гистологов (6). И подобно тому, как Лысенко был расхвален в советской печати в качестве новатора, собирающегося накормить народ хлебом, так и Дубинин был обласкан в прессе как молодой реформатор советской науки. В 1929 году начинающий писатель В. Сафонов опубликовал в журнале «Молодая гвардия» репортаж об успехах Николая Дубинина. «Эволюция в стакане» — называлась эта статья (7). (О том, как легко советские журналисты приторговывали совестью, говорит как раз публицистика Вадима Сафонова. Спустя полтора десятилетия Сафонов стал главным популяризатором Лысенко, с показным гневом позорил генетиков и Дубинина как врагов советской системы и даже получил за книгу «Земля в цвету» Сталинскую премию. И уж в последующие годы он не жалел черной краски, чтобы клеймить ненавистных морганистов-мухоловов и Дубинина в том числе!).
II
Дубинин и Лысенко — сходства в публичном поведении
Интересно, что в том же 1928 году, когда Дубинин начал в Москве свое восхождение на научный Олимп, Лысенко опубликовал в Баку хоть и очень несовершенную по содержанию, но объемистую книгу о влиянии низких температур на зерновые культуры.
Нужно отметить, что с первых своих публичных шагов и Лысенко, и Дуби-нин уверенно заявили о себе как о специалистах новой, социалистической формации, ставящих своей целью глубокое проникновение в тайны мироздания, в одну из основных загадок жизни — наследственность. Различие было в важной детали — Лысенко быстро понял, что классическая генетика мешает объявлять о находке простых способов менять наследственность по своему хотению (или, как он заявлял, менять природу растений в соответствии с задачами социалистического сельского хозяйства и наметками партии и правительства), а Дубинин утверждал, что только познав глубоко природу наследственности, можно будет решать задачи, ставящиеся партией и правительством перед учеными. Но приоритет императивов, рожденных советской властью, выдвигался обоими на первое место. Именно эти императивы были якобы главенствующими в жизни обоих выдвиженцев Системы.
Cопричастность собственной судьбы судьбам советской России неизменно подчеркивалась Дубининым и в начале своей карьеры, когда ему еще нужно было выбиваться в лидеры советской биологии, и гораздо позже, когда он уже достиг вершины признания и мог, если бы хотел этого, вести себя на этот счет сдержанно, без особых реверансов в чью бы то ни было сторону, как это делали многие академики и профессора в СССР.
Возможно, упорное следование одной и той же формуле сопричастности советской Системе, нарочитое выпячивание своей глубокой и неизменной признательности не генам, полученным от родителей, или знаниям, преподанным учителями, а большевистскому строю и власти, якобы «вырвавшим [его] из бедняцких низов общества», на самом деле являлось отражением уже привычной тяги Дубинина к камуфляжу, к сокрытию истины: ведь социальная среда, из которой он вышел, не была бедняцкой. Здесь можно усмотреть еще одно сходство Лысенко и Дубинина. Вполне вероятно, что оба они не были теми, кого искала новая власть. Скорее следует думать, что и тот и другой намеренно применились к новым обстоятельствам, скрыли от властей свое истинное происхождение — один, по советской терминологии, кулацкое, другой — офицерское3.
И Лысенко, и Дубинин с начала своей научной карьеры демонстрировали- немалый организаторский талант, умение объединять общей идеей многих людей, быть их вожаками, признанными лидерами. Расходились они в кардинальном для каждого ученого вопросе, а именно в понимании сути научного творчества. Их подходы к научной деятельности категорически разнились. Лысенко предпочел карьеру малообразованного и нахрапистого «умельца из народа», сильного не научными знаниями и истинными достижениями, а талантливой и изощренной демагогией. В противовес этому Дубинин шел к своему триумфу, приобретая первоклассное образование, вторгаясь в передо-вые сферы науки и исступленно работая как экспериментатор, теоретик — но, впрочем, и как демагог, великолепно освоивший коммунистическую фразеологию. Видимо, этими различиями в подходе к научной деятельности прежде всего и объясняется то, что в течение многих лет Дубинин и Лысенко противостояли друг другу в дискуссиях о судьбах генетики в СССР.
Глубочайшее их различие быстро выявилось и в том, что истинный талант Дубинина проявился в обдумывании идей, пусть не всегда принадлежавших ему, но подхватываемых им и получавших оригинальное продолжение, всеобъемлющий характер, экспериментальную доказанность. Эти свойства, в основном, не были присущи Лысенко, который хоть и будоражил верхи все новыми обещаниями чуда, но не работал как ученый и не знал методов экспериментальной науки.
Конечно, разнили ученых и научные интересы, и применяемая методология. Дубинин все глубже внедрялся в исследования тончайших закономерностей едва ли не самого сложного из процессов жизнедеятельности — хранения и передачи наследственной информации и структур, обеспечивающих это хранение — хромосом и генов, в то время как Лысенко огульно отрицал как наличие специальных генетических структур — хромосом, приписывая свойство наследственности всем частям клеток и организмов, так и существование генов, которые, по его словам нарочно придумали генетики, и тем более законов наследуемости. Науки такой нет вообще, утверждал он, генетика — это лженаука, а генетики — буржуазные прихвостни! «Буржуазная менделевско-моргановская генетика буквально ничего не дала и не может дать для жизни, для практики. Ее основы — неверные, ложные, надуманные», — писал Лысенко в 1939 году.
Однако роднила Дубинина и Лысенко ярко выраженная тенденция к политиканству, к упрочению своего положения в социалистическом обществе, возможному лишь для лиц, декларирующих свое идейное родство с новым строем и готовностью отдать все силы на борьбу с врагами этого строя. Именно в этой плоскости Дубинин был родственен Лысенко, здесь интересы и методы обоих выдвиженцев полностью совпадали. Подобно Лысенко, Дубинин славословил советский строй, утверждал, что без победы Октября развитие генетики было бы вообще немыслимо, что философия диалектического материализма в ленинском истолковании может быть использована для развития этой важной биологической науки. Многие вы-сказывания Дубинина на этот счет были как две капли воды похожи на трескучие выступления Лысенко. Менялось местами только название науки, которую один признавал, а другой поносил. По Лысенко получалось, что социализм и мичуринская биология — нерасторжимые союзники, Дубинин же заверял, что на самом деле только генетика отвечает запросам социализма и только она может принести максимальные блага народу.
Как и Лысенко, Дубинин употреблял тот же набор понятий о «классовых позициях», «единстве теории и практики», «диалектико-материалистических основах», «тяжелых политических извращениях» ученых, требовал «критически относиться к буржуазной науке» и т. п., призывал «догнать и перегнать» отсталые буржуазные страны, цитировал те же работы Энгельса, Ленина и Сталина, утверждал, что именно «советская генетика представляет собой сильное оружие борьбы с идеализмом, …витализмом, грубым механицизмом и метафизикой».
Он, конечно, не мог пройти мимо той практической программы, за решение которой брался Лысенко: спасти загнивающее сельское хозяйство страны Советов. Однако программа эта строилась Дубининым хотя из тех же слов, но на диаметрально противоположной — научной — основе, с гневом отвергаемой Лысенко, — на классической теории гена.
«Социалистическое сельское хозяйство ставит перед советской генетикой огромные задачи, которые могут быть разрешены только сомкнутым фронтом теории и практики. И теоретическая генетика должна в ближайшее время все свои силы бросить на осуществление единства теории и практики, на дальнейшую борьбу за последовательный дарвинизм, который развязывает человечеству руки в деле преобразования природы организмов»(8).
«Советская теоретическая генетика всю свою силу и страсть должна бросить на разрешение вопросов, выдвигаемых перед нею практикой социалистического сельского хозяйства и культуры, на борьбу за классовое, диалектико-материалистическое мировоззрение, …чтобы научиться управлять органическим миром, управлять созданием невиданных и совершенных органических форм, которые должны украсить великую родину социализма»(9).
Нельзя не заметить, как совпадают даже словесные обороты Дубинина и Лысенко, все эти «преобразования природы», «единство теории и практики», «украсить родину социализма» и т. д.
Другая характерная особенность его речей (также, впрочем, близкая к писаниям Лысенко) — это искусственно нагнетаемая атмосфера якобы существующей в науке напряженности, чуть ли не начала военных действий между учеными социалистического и старорежимного и буржуазного лагерей. Эта озабоченность тем, чтобы не проглядеть подступающего врага, не проспать опасность, эти горячечные мобилизационные призывы, привносимые в науку, стали характерными для его высказываний и на публике и в статьях. «Сомкнутый фронт», «дальнейшая борьба», «на ближних и дальних подступах», «все силы бросить» — такой стала фразеология его выступлений. Дубинин особенно полюбил и употреблял всю жизнь слово «прорыв». Наверное, он сам себе казался в момент произнесения этих слов командиром, грозным офицером, перед которым стоял противник. Может быть, невольно он копировал своего отца или старался быть хотя бы на него похожим.
III
Приобщение к марксистско-ленинской философии, политиканские нападки на Серебровского и увольнение
из Коммунистической академии
Параллельно с увлечением исследовательской работой Дубининым начала овладевать еще одна яркая приверженность, прямо-таки страсть. Почти с первых самостоятельных шагов он под влиянием коммунистов-философов И.И. Агола, В.Н. Слепкова, С.Г. Левита и М.Л. Левина начал интересоваться марксистско-ленинской идеологией, философскими основами марксизма.
И.И. Агол был членом партии большевиков с 1915 года, активным участником Гражданской войны. С.Г. Левит состоял в партии с 1920 года, М.Л. Левин был членом Президиума Коммунистической академии. Все они жили идеями создания новых диалектико-материалистических основ естествознания, были, как они сами себя именовали, биологами-марксистами. Но, в отличие от философов более позднего времени, превратившихся в начетчиков, отгороженных от лабораторий, и Агол, и Слепков (выпускники Института красной профессуры), и Левит, закончивший медицинский факультет (и организовавший в 1924 году в МГУ «Общество врачей-материалистов»), стремились к насколько можно более полному ознакомлению с экспериментальной генетикой. Они пришли в лабораторию Серебровского учиться методам работы в области генетики и начали самостоятельные научные разработки. Неудивительно, что, ведя экспериментальную работу, они продолжали активно трудиться в области методологии, много говорили и спорили по проблемам марксизма и привили этот интерес молодому Дубинину.
После начала работы в лаборатории Серебровского Дубинин часто встречался с биологами-марксистами, слушал их беседы, знакомился с марксистской фразеологией и, будучи человеком восприимчивым, обладая хорошей памятью, готовился к тому, чтобы самому выступить на этом поприще, крайне важном для тех, кто стремился не просто работать в науке, а процветать в научном сообществе в условиях советской России.
Это было время, когда партийные функционеры типа И.И. Скворцова-Степанова, директора Института В.И. Ленина при ЦК ВКП(б) и одновременно ответственного редактора газеты «Известия ЦИК СССР и ВЦИК» (1925-1927) и заместителя ответственного редактора газеты «Правда» (с 1927 года), или сына К.А. Тимирязева — Аркадия Климентьевича выступали с нападками на группу философов-марксистов во главе с Абрамом Моисеевичем Дебориным, которого поддерживал Н.И. Бухарин. Дубинин присутствовал на расширенных заседаниях Президиума Коммунистической академии 17-20 октября 1930 года, на котором безграмотные псевдофилософы М.Б. Митин и П.Ф. Юдин «дали бой» А.М. Деборину, В.А. Милютину и их сторонникам, предопределив их окончательное осуждение в специальном постановлении ЦК ВКП(б) (см. об этом в книге Авторханова, работавшем в аппарате ЦК партии в те годы (10)). Дубинин к этому времени уже успел опубликовать две большие философские статьи в журнале «Естествознание и марксизм», где обосновывал применимость марксистских выкладок к генетике (11), так что был уже достаточно подготовленным слушателем диспута на Президиуме Комакадемии. Поэтому странно читать в его воспоминаниях 1973 года неодобрительные высказывания по адресу Деборина и упоминания о якобы имевшей место «неотразимости атак» Юдина и Митина на группу Деборина (12). Видимо, эти их атаки по духу были чем-то все-таки близки умонастроению Дубинина, его складывающемуся политическому кредо.
Итак, уже на заре своей научной деятельности Дубинин начал развиваться и как политиканствующий специалист новой формации, начал проходить свои вторые университеты.
Зачем ему это понадобилось? Разве мало ему было успехов на основном направлении — глубокого и творческого изучения проблем генетики? Большинству ученых в мире эта культивировавшаяся среди советских специалистов страсть к выступлениям на политико-идеологические темы казалась чем-то странным. Конечно, наиболее глубоко мыслящие западные ученые вторга-лись в область философии и сравнительного анализа разных научных направ-лений, давали оценку научных достижений в системе науки в целом. Но — не в политико-идеологическом ракурсе. Да и положение ученого в западном научном обществе оценивается более всего реальностью и ценностью достижений в его конкретной научной области. Это имеет решающее значение для оценки труда ученого. Все остальное — хобби, если не чудачество.
Но совсем не то наблюдалось в советской стране. По мере упрочения нового строя декларирование своих политических взглядов должно было стать важнейшей отличительной чертой советского ученого. Постепенно всем ученым без исключения вменялась обязанность участвовать в политической борьбе, твердо и без увиливаний выказывать свою позицию в вопросах марксистской методологии.
Ученые в СССР вынуждены были принимать участие в различного рода кампаниях: выступать на особых, так называемых философских или методологических семинарах, конференциях, печататься в соответствующих изданиях, защищать диалектический материализм Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина в спорах с так называемыми «уклонистами» от марксизма, обрушиваясь с нападками на любые другие «измы».
Конечно, это делали далеко не все ученые. Но тому, кто стремился быстрее и увереннее стать на ноги, завоевать авторитет не просто у своих коллег по узкой специальности, а у партийных руководителей науки в широком масштабе, у функционеров разного рода, подобная деятельность давала много преимуществ. Она была особенно важна для тех, кто хотел обойти по службе своих коллег и конкурентов, не желающих или не умеющих вести, кроме чисто научной, еще и работу политиканского типа — работу особую, требующую специфического пресмыкательства перед партийными требованиями сегодняшнего дня.
У Лысенко нашелся специальный человек, осуществлявший за него ту деятельность, к которой он сам не был достаточно подготовлен (ведь она требовала, помимо хотения, немалой натасканности по части выискивания в трудах «классиков» нужных цитат, знания текущего момента, то есть наличия хотя бы и не глубоких, но специальных познаний). Этим человеком был Исай Израилевич Презент.
Дубинин же не нуждался в подобных идеологических «оруженосцах», он сам мог читать «классиков» марксизма-ленинизма, выискивать подходящие цитаты и витийствовать на темы марксистской идеологии. В отличие от Лысенко, так и оставшегося до смерти беспартийным (что-то останавливало его от вступления в ряды этой партии), Дубинин пытался стать членом партии коммунистов, но долгое время ему это сделать не удавалось (он был принят в партию только в середине 70-х годов, причем одну из рекомендаций ему дал профессор Д.М. Гольдфарб, которого тремя годами позже Дубинин начал открыто травить). С начальных шагов в науке он стал использовать идеологические аргументы и в чисто научной полемике. Например, когда в 1930 году в лаборатории Серебровского сложилась идея о так называемом центровом строении гена (формулировку этой гипотезы Дубинин всегда приписывал лишь себе одному), против этой гипотезы выступил такой корифей биологии, как Рихард Гольдшмидт. В ответ Дубинин вместе с Г.Г. Фризеном выставили контраргументы, состоявшие в основном из идейных противопоставлений буржуазных и коммунистических подходов к механизму познания процессов и событий (13).
Так, в соответствии с правилами политической жизни в СССР, он сумел показать, что он не книжный червь, не лабораторный затворник, не просто ученый, а «сознательный боец на фронте борьбы идеологий», что он готов полностью вписаться в ту политическую систему, которую формировали партийные власти в научной среде страны. Его тяга к политиканству, как и в первом случае, когда он перекрасился в выходца из батрацких кругов, стала новым — тоже, конечно, вынужденным — приспособлением к требованиям социалистической системы. А это, в свою очередь, закономерно вело его, как и Лысенко, к борьбе на два фронта — чисто научном, где Дубинин оказался намного сильнее Лысенко, и политиканском, где многие годы успех сопутствовал Лысенко. Но, забегая вперед, надо сказать, что терпя неудачи в политической борьбе с Лысенко, Дубинин не сдавался. Он бился и на научном и на политиканском фронтах несколько десятилетий.
Инициированные коммунистами распри среди философов-марксистов, нашедшие такое яркое выражение в истории с Дебориным, свидетелем которой Дубинин был, показали ему, как легко можно продвигаться в условиях засилья малоквалифицированных, но крикливых сторонников «чистоты марксизма». Ободренный примером Юдина и Митина, Дубинин решил, что настало и его время вступить в философские дискуссии.
Однако для того, чтобы добиться продвижения в признанные верхами ученые, было мало просто декларировать свою приверженность марксизму-ленинизму. В этой приверженности клялись многие, а вернее сказать, большинство лидеров советской биологии. Следовательно, чтобы получить признание на этом поприще, Дубинину надо было найти мишень, на которую следовало направить свои критические атаки. Естественно, что мишень эта должна была быть известной, критика которой могла выглядеть как принципиально важная для общества.
Среди генетиков особенно известен был своими упражнениями в области соединения генетики, евгеники4 и марксизма-ленинизма учитель Дубинина А.С. Серебровский. И Дубинин быстро пришел к выводу, что громко пропагандировавшиеся его учителем Серебровским взгляды на роль марксизма в развитии генетики и особенно его попытки обосновывать пользу для социалистического общества евгеники исключительно удобны для критических «ударов» с марксистских позиций. Он начал активно выступать против этих взглядов Серебровского и для обоснования своей правоты в специальном научном вопросе прибег к безотказному приему — призвал себе на помощь Ленина и Энгельса.
Особенно резко выступил Дубинин против статьи Серебровского «Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе» (14). Одновременно против нее выступили многие сторонники Лысенко. Но выпад ученика против учителя был особенно заметен. Те из коллег Дубинина по лаборатории, которые по-прежнему относились с уважением к взглядам Серебровского, естественно, отшатнулись от критика. Н.И. Шапиро советовал Дубинину, поскольку разлад с Серебровским зашел далеко, уйти самому из лаборатории, как это принято делать, когда ученик больше не признает взглядов учителя. Более грамотный в вопросах идеологии марксизма С.Г. Левит публично назвал взгляды Дубинина «голоштанным марксизмом» (15).
Вряд ли стоит серьезно разбирать вопрос о том, кто был более правоверным марксистом — учитель Дубинина Серебровский или ученик Серебровского Дубинин. Несомненно, что статья Серебровского была уязвима для критики, его высказывания по вопросам евгеники, свободной любви в социалистическом обществе, удовлетворения нужд этого общества через планируемое деторождение, роли генетики для выполнения сталинских пятилетних планов и пр. и пр. были ошибочными. Так что здесь Дубинин мог вполне проявить свою социалистическую принципиальность. Но он не остановился на этом. Он пошел против Серебровского и в вопросе, который вряд ли можно было отнести к разряду первостепенно важных. Он обвинил Серебровского в идейных ошибках при формулировании гипотезы дробимости гена. Причем характерно, что специальный вопрос генетики (гипотезу «присутствия — отсутствия») Дубинин перевел в плоскость идеологическую. В азарте погони за «ведьмами» он стал утверждать, что ошибки Серебровского чреваты идеологическими, более того — политическими последствиями.
Обратим внимание на моральную сторону проблемы. Ведь именно Серебровский сформулировал задачу изучения возможной дробимости гена и существования в генах частей, названных в его лаборатории «центрами гена», именно Серебровский дал возможность юному выпускнику университета включиться в эту работу, сделать вместе со многими другими его учениками исследования в этой области, а затем познать первую радость научных побед. Именно он, и никто другой, навел Дубинина на открытие, которым тот будет всю жизнь гордиться, — центровую теорию гена. Наконец, именно благодаря Серебровскому, постоянно искавшему связь между генетикой и марксизмом, создавшему в своей лаборатории атмосферу дискутирования не только в области науки, но и в области диалектического материализма, Дубинин оказался приобщенным к этим дискуссиям.
Чем же он отблагодарил учителя? Чем ответил на заботу о нем учителя, на ту степень честности, когда А.С. Серебровский отправлял в печать статьи человека, только что отошедшего от студенческой парты, под его одной, дубининской фамилией? Такой честности, к слову сказать, сам Дубинин никогда не проявлял в течение всей своей жизни.
Поведение Дубинина в этой ситуации было по своей сути страшным. Он поступил не так, как ему советовали в лаборатории — уйти от Серебровского, раз он стал считать, что учитель неправ. Дубинин решил начать борьбу с Серебровским сначала внутри лаборатории, а затем вынеся ее за рамки лаборатории и не скрывая свою главную цель: с помощью идеологических обвинений добиться того, чтобы партийное начальство сместило Серебровского с поста заведующего и поставило его на эту должность.
В январе 1931 года он выступил на общеинститутском семинаре с докладом «Проблема гена», в котором «резко выступил против его [Серебровского] подходов к проблеме гена… В докладе ребром был поставлен вопрос о том, как далее у нас в лаборатории будет развиваться эта проблема: по пути лжедиалектики… или на основе реальных научных исследований? Была высказана тревога о будущем лаборатории генетики института имени К.А. Тимирязева» (16).
Приведенная цитата почерпнута из мемуаров Дубинина, опубликованных в 1973 году, и, как видим, партийная демагогия была использована им в максимальной степени.
Как уже было сказано выше, один из создателей генетики У. Бэтсон утверждал, что всякие изменения единиц наследственности — генов однообразны: мутации генов означают, что ген при этом целиком выпадает из хромосомы. Серебровский шел дальше своих великих предшественников — он предложил считать, что выпадают не гены целиком, а какие-то их части, причем в разных случаях мутирования различные. Но все же главное заключалось в том, что Серебровский предложил пионерскую идею, согласно которой ген можно было считать состоящим из частей, то есть более сложным образованием, чем полагали Бэтсон и другие ученые. Эта идея была новой, и именно дробимость гена с помощью мутаций была новым словом науки.
Дубинин, в отличие от Серебровского, заявил, что никуда части гена при мутации не исчезают, а просто перестают функционировать, оставаясь при этом в том же месте. Гипотеза «присутствия—отсутствия», утверждал он, неверна и в отношении отдельных центров генов. Но он не остался в пределах этой чисто научной дискуссии — он заявил, что в приверженности гипотезе «присутствия—отсутствия» сказывается не просто научная отсталость учителя, а его антикоммунистическая манера мышления. Ученик стал «побивать» учителя выдержками из «классиков марксизма-ленинизма», утверждая, что в данный момент его идеологические ошибки особенно опасны, что они «чреваты»… — и пр. и пр. Обратив весь доступный ему пафос на фактически не имевшие отношения к новаторской идее Серебровского «идеологические» его заблуждения, Дубинин заявил, что в теорию гена проникли чуждые коммунизму взгляды. Серебровский, заявил молодой ученый, идет на поводу, плетется в хвосте у британского, заведомо не пролетарского, заведомо буржуазного ученого Бэтсона. Поэтому он не может правильно решать научные задачи, разрабатываемые советскими учеными. Вот в чем грех!
При этом Дубинин не просто обвинил Серебровского в ошибках, чтобы призвать его исправить их самостоятельно. Он поставил вопрос шире: как может такой человек руководить лабораторией, «как у нас в лаборатории будет развиваться эта проблема: неужели по пути лжедиалектики?». Он ставил именно этот вопрос ребром!
И здесь мне опять хочется напомнить читателю ту обстановку, в которой все это происходило. Это были годы, когда Сталин, пользуясь такими же приемами, добивался власти в партии и стране, когда он так же демагогически побивал своих оппонентов и учителей, в понимании марксистской теории стоявших на голову выше. При этом Сталин не просто вел свою локальную кампанию против своих противников — троцкистов, бухаринцев, рыковцев. Он звал к такой же борьбе всю страну. Система натравливала одних на других, превращая такое натравливание в моральную основу всего общественного уклада. Так что Дубинин был всего лишь закономерным продуктом этой системы.
Наверняка Дубинин надеялся своим выступлением поднять свои акции в глазах руководства Биологического института имени Тимирязева, входившего в состав Коммунистической академии. Однако на этот раз он переусердствовал. Эффект оказался противоположным ожидаемому. Поведение Дубинина коллеги по институту и, что особенно важно, наиболее авторитетные специалисты расценили как нечистоплотное. Об этом прямо заявили после его выступления многие старшие коллеги молодого трибуна.
Конечно, помимо ученых, в Коммунистической академии было немало политиканов. Для них атаки, подобные дубининской, были весьма желанными. Каждая такая передряга давала шанс кому-то из них лично выбиться вверх на волне политических спекуляций. Для них выходка молодого, но уже ставшего известным в своей среде ученого, прозвучала сигналом к за-хвату мест в руководстве института и к смещению кого-то из ранее стоявших «у руля». Дубининское выступление не было оставлено без внимания, началась перетряска в руководстве институтом.
Воспользовавшись формальным предлогом смены руководства Института имени К.А. Тимирязева, дирекция перешла к «чистке» кадров сотрудников Комакадемии. Но использование лозунгов вовсе не означало использование тех, кто эти лозунги выкрикивал. В результате для Дубинина его горячая защита марксизма от «механициста» Серебровского кончилась плачевно. В начале 1931 года его уволили из Тимирязевского института в числе тех, кто не мог обеспечить, по мнению дирекции, «развитие классовой, пролетарской науки». Одновременно были уволены из генетической лаборатории Б.Н. Сидоров, Л.Ф. Ферри и В.Е. Альтшулер, тесно связанные с Дубининым идейно и даже дружившие с ним.
«Удар был жесток. Мне исполнилось 23 года, по существу я только лишь приступил к творческой деятельности, к исследованию философских вопросов генетики с позиций марксистской идеологии… Но мне оставалось неясным, почему Н.И. Шапиро, А.О. Гайсинович, С.М. Гершензон и другие могут обеспечить развитие пролетарской науки, а я не могу… Буря охватила мою душу. Первая большая буря моей жизни в науке. Казалось, что рушились человеческие отношения, вера в людей. Будущее представлялось мрачным и беспросветным. Было обидно, что мне выражалось общественное недоверие в то время, когда вся моя душа рвалась к созиданию» (17).
IV
Научные достижения и новые попытки завоевать популярность среди партийных лидеров
Однако Дубинин быстро поднялся на ноги. Он был зачислен на должность профессора, заведующего кафедрой генетики и разведения животных Института свиноводства. Хотя у Дубинина никакой ученой степени еще не было, его частые выступления, в том числе по философским и идеологическим вопросам, сослужили ему добрую службу. Директор Института свиноводства Н.П. Козырев решил, что молодой энергичный ученый вполне за-служивает того, чтобы занять ответственную кафедру генетики.
В этот момент проявились качества Дубинина как организатора. В короткий срок он привлек к работе несколько молодых специалистов, в основном девушек, незадолго до этого окончивших институт. Примечательно, что большинство из них работали на голом энтузиазме, то есть не получали зарплату в Институте свиноводства, хотя все свое свободное время они отдавали работе под руководством Дубинина.
Отношения с Серебровским были испорчены настолько фундаментально, что этот «генетический мэтр», будущий заведующий кафедрой генетики МГУ и академик ВАСХНИЛ не погнушался позвонить по телефону директору Института свиноводства Н.П. Козыреву с жалобой на то, что Дубинин его буквально обокрал! Кража, как рассказывал мне Дубинин, заключалась в том, что при уходе от Серебровского он унес коллекцию насекомых — плодовых мушек-дрозофил, с которыми экспериментировал он и другие сотрудники лаборатории. Основу коллекции составляли линии, привезенные из США, из лаборатории Томаса Моргана, учеником великого американского генетика Германом Мёллером. Несомненно, такая коллекция представляла значительную ценность. Была еще одна причина для обвинения в краже. Дрозофилу культивировали в небольших стеклянных пробирках, заткнутых ватными пробками. На дно пробирок помещали корм — варево из патоки, чернослива или чего-то близкого по консистенции и других ингредиентов. Унести много пробирок Дубинин просто физически не мог, и те 250 штук, которые он взял для перевоза культивируемых им лично насекомых на новое место работы, были относительно небольшой величиной по сравнению с тысячами пробирок, используемых в лаборатории. Но для любого завлаба, в том числе и для Серебровского, утрата нескольких сот пробирок оставалась утратой, и он решился сообщить в дирекцию института, приютившего Дубинина, о факте его нечистоплотности. К счастью, ничем дурным этот «донос» для Дубинина не кончился. Пробирки он так и не вернул, о чем с гордостью сообщил в «Вечном движении» (18).
Перейдя на работу на новое место, Дубинин решил продолжить работы своего университетского ученого С.С. Четверикова, который был руководителем его дипломной работы, по изучению генетических основ эволюционного процесса (напомню, сам Четвериков в это время находился в ссылке на Урале по состряпанному политическому делу). Выбор темы исследования оказался удачным. Во время работы в Институте свиноводства Дубинину и его помощницам посчастливилось доказать существование различий в наборе мутаций отдельных генов у популяций насекомых, обитающих в различных местностях.
Эта работа имела принципиальный характер. Четвериков первым задумался над тем, одинаковы ли по набору измененных генов представители одного и того же вида, живущие в разных местах.
Внешне одуванчики одного вида одинаковы и в Подмосковье, и на Урале, и в Прибалтике, и в Центральной Европе, и в Англии. «Но это — лишь внешнее сходство», — утверждал Четвериков. «Вид как губка может быть напитан разными мутациями, не выявляемыми ярко во внешнем виде организмов». Эта идея была важна для понимания законов эволюции, ее темпов. Четверикову (до ареста и высылки из Москвы в 1929 году без права преподавания и ведения научной работы) удалось со своими учениками собрать коллекции насекомых в условиях их естественного обитания. Скрупулезные эксперименты доказали верность высказанного постулата. Четвериков доложил первые результаты своих исследований в 1927 году в Берлине на V Международном генетическом конгрессе. Однако проблема была многогранной и не могла быть решена с наскока, одним экспериментом. Нужно было набирать факты, которые подтвердили бы или опровергли идею на примере разных популяций.
Неожиданный донос на Четверикова (об этом прискорбном в истории советской науки событии мы расскажем чуть ниже), непродолжительный арест и высылка остановили работу. Сергей Сергеевич так никогда и не смог больше вернуться к этому исследованию, чтобы довести его до конца. Но его идеи были настолько интересны, что не только в СССР, но и во многих лабораториях мира они привлекли внимание и дали толчок к новым исследованиям.
Дубинин сумел найти свое место в этих работах. После доказательства Четвериковым того факта, что чем старше вид, тем больше в нем накапливается мутаций, возникли новые вопросы. Среди них был и такой (его четко сформулировал сам Четвериков в своей статье 1926 года): если географические или чисто биологические причины ведут к изоляции, не будет ли это сказываться на содержании мутаций в популяции и не поведет ли накопление мутаций к более высокому темпу эволюции? Например, Четвериков предположил, что популяции одного и того же вида, оказавшиеся на островах, отделенных друг от друга большими океанскими просторами, или в долинах, зажатых высокими горными массивами, могут автоматически насытиться разными мутациями. Тогда эволюция среди этих популяций пойдет по-разному, темпы эволюции убыстрятся, и изоляция, таким образом, может оказаться мощным фактором видообразования. Убыстрение эволюционного процесса в таких условиях происходило бы автоматически, по законам математической статистики, или, как говорил Четвериков, используя математический термин, по законам стохастики. Он так и назвал этот процесс: «генетико-стохастическим».
Эти предсказания очень интересовали другого ученика С.С. Четверикова — Дмитрия Дмитриевича Ромашова. Он размышлял на эту тему, обдумывая четвериковскую гипотезу о генетико-автоматических процессах, а затем он вместе со своим близким другом, будущим выдающимся советским математиком, А. Н. Колмогоровым, разработали математическую модель, строго описывающую случайное накопление в разных популяциях различных мутаций (19).
Ромашов выступил с докладом об этой модели в лаборатории Дубинина. Дубинин мгновенно понял важность проблемы, поставленной Четвериковым и Ромашовым. Он предложил, как мне рассказывал в 1950-е годы Дмитрий Дмитриевич Ромашов, написать совместно с ним большую теоретическую статью о генетико-автоматических процессах, что и было сделано (20). Публикация этой статьи под двойным соавторством (фамилия Дубинина стояла в публикации первой) стала заметным событием в советской науке. Идея Четверикова стала очень популярной. Многие вспоминали в связи с этим еще одну замечательную работу С.С. Четверикова, выполненную на заре его научной деятельности в 1906 году, когда он описал взрывной характер распространения некоторых видов за счет процессов, названных им «волнами жизни». Неудивительно, что восприняв все эти идеи, А.С. Серебровский на следующий год после публикации работы Четверикова о роли генетических процессов в эволюции отправился в путешествие по горным районам Дагестана, чтобы описать степень распространения разных мутаций в селениях, жители которых никогда не соприкасаются с жителями других районов. Он решил исследовать этот процесс на примере домашних кур горцев.
«Горный Дагестан, — писал Серебровский, — в этом отношении представляет область очень интересную… Мы имеем ряд разобщенных долин и ущелий, населенных большим числом мелких племен, до последних веков враждовавших между собой, где имеются, таким образом, предпосылки для образования замкнутых изолированных популяций, сохраняющихся так, быть может, с глубокой древности. Поэтому здесь уже простое описание фенотипов- может дать ответы на ряд поставленных генетикой курицы вопросов» (21).
Почти одновременно с Ромашовым и Дубининым генетико-стохастический процесс описал американский ученый С. Райт. Два других классика науки — Р. Фишер и Дж. Холдейн создали генетическую модель теории эволюции, основанную на признании генетико-автоматических процессов, или «дрейфа генов», как они его назвали. Конечно, серьезный вклад Дубинина в такую интенсивно разрабатываемую в мире гипотезу способствовал укреплению его репутации в мировой науке. Помог этот успех Дубинину и в другом отношении — для более престижного личного устройства.
Здесь пора рассказать об истории ареста и высылки С.С. Четверикова.
С.С. Четвериков был дальним родственником Кольцова и почти с самого зарождения кольцовского института работал в нем заведующим отделом генетики. Он первым начал читать в Московском университете курс генетики (фактически он был создателем кафедры генетики в МГУ), опубликовал несколько пионерских работ по связи генетики и эволюционного учения, собрал вокруг себя первоклассных учеников.
Однако неожиданно Четвериков, обладавший независимым характером и позволявший себе публично высказывать мысли, не облеченные в туманно-непонятные формы, навлек на себя в 1928 году карательные санкции советской политической полиции — ВЧК-ОГПУ. Вокруг Четверикова возникло завихрение. Связано оно было с внезапной кончиной австрийского зоолога Пауля Каммерера, приобретшего известность благодаря своим экстравагантным работам. Ученые к тому времени на основе множества экспериментов пришли к выводу, что организмы не могут менять наследственность при изменении условий окружающей среды. Правило о ненаследуемости изменений тела, возникших из-за перемен в условиях существования, из-за того или иного воспитания, травм и тому подобных причин, стало законом. И вдруг Каммерер опубликовал результаты опытов с саламандрами, в которых он будто бы доказал, что в зависимости от того, на каком песке находились в вольерах животные, они становились желтыми или черными. Он утверждал, что эти изменения сохраняются в нескольких последующих поколениях, иными словами, наследуются животными.
Первая же такая публикация наделала много шума. Наука оказалась посрамленной. А в то же время вопрос этот был крайне существенен не только для ученых. Он становился все более важным для политиков, особенно последователей марксизма-ленинизма. Ведь те утверждали, что внешняя среда впрямую лепит организмы, меняет устои общества и прочее и прочее. Всякий человек, оказавшись в руках правильных воспитателей, может в короткий срок измениться. Идеологически правильное воспитание может вылепить из этого человека идейного сторонника социалистических идей, искреннего борца за коммунистические идеалы. Его дети и внуки будут такими же идейными борцами за правое дело. Равным образом, покормишь хорошо скот — получишь доброе потомство. Именно потомство, а не однократно выросшее животное с теми же свойствами, какие были раньше. Посеешь пшеничку в тучную почву, соберешь много зерна, а затем повтори эту операцию несколько раз и выведешь прекрасный сорт пшеницы.
Наука, отрицавшая эти легкомысленные рецепты, стала рассматриваться в этих условиях как вредящая правильному пониманию задач воспитания. Сталин, например, в своей работе, напечатанной еще до Октябрьского перево-рота, «Анархизм или социализм?» (1906) живописал картину изменения при-роды человека под влиянием смены условий существования, да и потом всю жизнь был сторонником этого взгляда. Поэтому, в частности, он так поддерживал приверженца тех же (скажем, ненаучных) воззрений Т.Д. Лысенко.
Неудивительно поэтому, что имя Каммерера стало популярным в советской стране. А сам Каммерер был известным социалистом, не находившим большого сочувствия в среде коллег на Западе. Во второй половине 1920-х годов Каммереру пришлось постоянно отбиваться от критиков его опытов и от противников его идейных устремлений. Он съездил в США, выступил там в нескольких ведущих университетах, поднялась полемика в печати, и ему приходилось отбиваться по нескольким направлениям. В этот момент Советское правительство, учтя социалистические наклонности австрийского биоло-га и созвучную с коммунистическими идеями направленность его идей в науке,- пригласило его переехать в СССР насовсем, где бы ему предоставили самые лучшие условия для жизни и для экспериментирования в Коммунистической академии. Он с радостью согласился на это, начав паковать свои вещи.
Но в этот момент его ближайший и облеченный доверием лаборант был уличен в мошенничестве. Он был схвачен буквально за руку в момент, когда впрыскивал под кожу бедным саламандрам, сидевшим в клетках на черном песке, тушь. Ларчик с загадками «правильного наследования» открылся. Тень обвинения в мошеннических устремлениях падала, естественно, и на самого Каммерера. Будучи крайне уязвлен этим обстоятельством, он покончил с собой.
Когда известие об этом попало в газеты, в дирекцию Коммунистической академии пришла открытка, подписанная именем «С. Четвериков», в которой было сказано, что пославший открытку поздравляет Комакадемию со смертью Каммерера. Открытку опубликовали в газете. Начался скандал. Коммунисты, скорбевшие о смерти ученого — приверженца коммунистической идеологии и согласившегося переехать в советскую страну (шаг в те годы исключительный по своему звучанию), стали требовать сурового наказания для автора циничного послания. Четверикова арестовали, хотя он заявил, что никакой открытки не писал и не посылал.
Кольцов мобилизовал своего друга Максима Горького, и вместе они отправились в дирекцию Комакадемии и в органы ОГПУ, чтобы посмотреть открытку, потребовать сличить почерк Четверикова и почерк на открытке. Предъявленные ими страницы рукописей Четверикова ясно показали, что генетик Сергей Четвериков — не автор открытки. Как мне говорил сам С.С. Четвериков в середине 1950-х годов, графическая экспертиза показала, что почерк близок к почерку жены А. С. Серебровского — Раисы (Четвериков говорил мне, что сам Серебровский относился к нему недружественно и завидовал его успехам). Дело с открыткой власти срочно замяли, но теперь надо было что-то делать с арестованным Четвериковым. А он, по понятиям властей, был персоной «с душком»: невыдержанный на язык, открыто независимый, к тому же сын бывшего миллионера Сергея Ивановича Четверикова, встретившего недружественно Октябрьский переворот 1917 года, уехавшего жить на Запад и продолжавшего и там неблаговолить большевикам. Поэтому С.С. Четверикова сослали на пять лет в заштат-ный тогда город Свердловск, без права возвращения в Москву, Ленинград, Киев и другие крупные города.
Так отдел генетики в кольцовском институте осиротел, Серебровский, числившийся сотрудником института, был вынужден оттуда уйти, а директору хотелось, чтобы дело, начатое прежним заведующим, продолжалось и развивалось. Поэтому работа Дубинина, которая была основана на идеях Четверикова о природе эволюции природных популяций, показалась Кольцову интересной. Он, наконец-то, нашел продолжателя дела Четверикова, да еще такого молодого и многообещающего.
В 1960-1970-х годах сразу несколько ученых, знавших лично Кольцова, высказывались на тот счет, что существовала еще одна причина приглашения Дубинина в Институт экспериментальной генетики. По их мнению, каждый из научных боссов в стране в те годы пытался обзавестись собственным «выдвиженцем из народа», как тогда их называли, и Дубинин — сын батрака, беспризорник, но окончивший университет, да к тому же в прошлом дипломник Четверикова, якобы показался Кольцову подходящим для занятия места, ставшего вакантным после ареста и высылки прежнего заведующего.
Итак, ранней весной 1932 года Дубинин занял пост заведующего отделом генетики вместо С.С. Четверикова. Так молодой генетик оказался в первоклассном научном институте с мировым именем. В руководимом им теперь отделе работали талантливые ученые, имена которых стали украшением советской науки — Борис Николаевич Сидоров, Николай Николаевич Соколов, Владимир Владимирович Сахаров, Вера Вениаминовна Хвостова и многие, многие другие.
Дубинин быстро выдвигался в число лидеров советской генетики. Он часто выступал с докладами, смело вступал в споры с корифеями науки. Он уже не раз встречался и беседовал с Вавиловым. Неудивительно, что Сапегин, обративший внимание на Дубинина еще в Ленинграде на I съезде генетиков в 1929 году, пригласил его в 1932 году выступить с одним из центральных докладов «Об основных проблемах генетики» на Украинской республиканской методологической конференции по генетике. На первое место в будущем развитии генетики Дубинин поставил те проблемы, над которыми он работал сам, и прежде всего дробимость гена, синтез генетики и дарвинизма, вопросы подходов к управлению мутационным процессом и специфичности мутагенеза.
Но помимо этой позитивной программы Дубинин затронул в докладе и другую тему. Он опять заговорил о серьезных политико-идеологических ошибках китов генетики. Он не только обвинил в них зарубежных генетиков старшего поколения — Лотси, Де Фриза, Бэтсона, так же как Моргана, но не обошел осуждением и лидеров отечественной науки — Ю.А. Филипченко и, конечно, Серебровского, причем сказал затем — в общих словах — и о явно нездоровом политическом крене, проявляющемся в трудах большинства ведущих советских генетиков.
Эта ссылка на политический крен была хорошо продумана. Сталин в эти годы проводил именно эту линию обвинения всех в уклонении от линии партии то влево, то вправо, умело нагнетал те же страхи, пытаясь подорвать в глазах рядовых коммунистов и жителей страны позиции тех, кто пусть слабо, но противостоял ему в партии. Теперь наиболее ловкие политиканствующие выдвиженцы в разных сферах политики, экономики, юриспруденции, журналистики, техники и, разумеется, науки следовали сталинскому рецепту и пытались раздуть жупел опасности в их специальных областях. Точно так же повел себя и Дубинин. Несколькими десятилетиями позже, когда можно было бы и постесняться гордиться подобными «подвигами», он не только не стеснялся, а продолжал гордиться своими политиканскими порывами и писал о своем докладе:
«Был сделан вывод, что генетика как наука в то время испытывала серьезный кризис. Задача состояла в том, чтобы преодолеть этот кризис через развитие фактического материала на основе принципов диалектического материализма» (22).
Сейчас, спустя три четверти века после описываемых событий, мы можем констатировать, что никаких кризисов генетика тогда не переживала и что так называемый диалектический материализм ничему и никому не помог и помочь в принципе не мог: этот «…изм», как и большинство других «измов», ничего существенного в развитие науки не внес, да и те, кто долдонил о покорении вершин и борьбе с кризисами с помощью диалектического материализма, не понимали сами, что это значит. Эта надуманная идеологическая конструкция сама собой ушла в небытие, как только развалился так называемый «бастион социализма».
Но тогда, в своем тогдашнем выступлении Дубинин пытался «ловить рыбку в этом загрязненном болоте»: он обвинил генетиков в непонимании важности приложения марксизма-ленинизма к учению о наследственности.
«Проблема гена… вовлечена в острый кризис, она в своих пределах, используя выражение Ленина, как и все современное естествознание, рождает диалектический материализм. Здесь, как и в кризисе физики, анализированном Лениным, эти роды происходят болезненно… Мы должны проявить максимальную бдительность в этой проблеме и должны суметь во всеоружии конкретной критики отправить в “помещение для нечистот” всю накипь идеализма и метафизики, которые расцветают на почве кризиса генетики и затащат науку в тупик, если мы не сумеем дать отпор» (23).
Решительность фразеологии, почерпнутая от Сталина, перевод рассуждений о строго научных вопросах генетики в плоскость политическую составили кардинальную часть выступления Дубинина. И пусть апелляции к диалектическому материализму были сплошным пустозвонством, как пустозвонством был сам этот «материализм», пусть никакого анализа Ленин не предпринял и не мог предпринять в силу примитивности своих знаний, однако слова о «тупике», «болезненных родах», «максимальной бдительности», «всеоружии» ласкали слух большевистских и особенно чекистских начальников. Собственно, только для них они и произносились. Генетикам и вообще ученым было наплевать на весь этот болезненный по сути бред, напоминающий бред сумасшедших, коим мерещатся ведьмы из-за каждого угла. Но ужас-то заключался в том, что такие нагнетатели страхов, как Дубинин, ни в каком бредовом состоянии не находились. Они отлично знали, что делают, ждали вполне определенных благ от их вроде бы невнятного бормотания, так важного для тех, кто после подобных речей приступал к исполнению «священного долга» по очистке «конюшен от нечистот».
Тем самым Дубинин целенаправленно задвигал свои теоретические упражнения за ширму политиканства. Он ясно давал понять верхам, что теоретические упражнения могли служить в условиях построения социализма лишь фоном, на котором рельефно выступали иные черты — готовность безропотно выполнить призывы Сталина и Политбюро к борьбе с врагами. Никто ни тогда, ни после не оставался несмышленым слепцом и глупцом: все думающие люди вокруг ведь понимали преступность этих призывов и видели к каким страшным последствиям ведут страну тогдашние лидеры, но находились и такие, кто примыкал к демагогам, ловил рыбку в этой мутной воде политических обвинений. Дубинин предпочел войти в их ряды!
Трагизм ситуации усугубляло то, что Дубинин был прекрасным ученым, глубоко и самобытно работал в науке. Он не был примитивным практиком, как Лысенко, который, возможно и не мог осознать смыла теоретической науки и значения ее для развития общества. Дубинин же в этих «материях» прекрасно разбирался, но ради карьеры и пребывания на виду начинал утверждать, что главное внимание ученых должно было быть обращено на использование науки в утилитарных целях.
В докладе в Одессе, когда уже вовсю развернулся «талант» Лысенко по части демагогических обещаний практике, Дубинин попытался противопоставить ему свой взгляд на роль генетики для решения практических задач. Касаясь связи генетики и эволюционного учения, Дубинин заявил, что изучение этой связи даст новые стимулы для планомерного изменения природных ландшафтов, для лучшего содержания домашних животных.
«Социалистическое планирование, переделка лица целых географических районов (например, Волгострой и т. д.), — говорил он, — ставят в этом отношении перед нами огромные задачи и создают огромные возможности для развития проблем эволюционной теории» (24).
Правда, его обещания, конечно, и отдаленно не напоминали ту манну небесную, которую грезил низвергнуть на головы советского народа Трофим Лысенко. За словами Дубинина не виделось тех миллионов пудов зерна, которыми бахвалился Лысенко. В этом была одновременно и сила и слабость Дубинина. Он был силен реальным отношением к генетике и «слаб» в том, что не «поднимался» до нужного верхам уровня демагогических обещаний.
Несмотря на все свои политиканские игры, Дубинин оставался серьезным и очень продуктивным ученым. Год от года росли его успехи в исследовании фундаментальных основ генетики. Вместе с Б. Н. Сидоровым, тонким и весьма изобретательным экспериментатором, Дубинин сумел обнаружить в 1933-1935 годах новый тип эффекта положения генов в хромосомах, что сразу же было признано в мировой науке как крупный успех советской генетики (25).
Сидоров и Дубинин экспериментировали с дрозофилами, характеризовавшимися особым мутантным геном, изменявшим жилкование крыла мух. Ген этот не был сильным (доминантным, как говорят генетики) и мог проявлять свое действие только в том случае, если в обеих из парных хромосом, несущих ген жилкования, оказывались мутантные гены. Тогда жилка на крыле прерывалась.
Но в одном из случаев Сидорову и Дубинину удалось перенести кусочек другой хромосомы по соседству с мутантным геном… и произошло невероятное: слабый ген проявил свое действие, несмотря на то, что в парной хромосоме напротив него сидел нормальный доминантный ген. Жилка крыла прервалась!
Отсюда следовало признать, что не только сам ген, но и его окружение, соседи по хромосоме, способны влиять на проявление генной активности. Несколько примеров подобного рода уже было известно генетикам раньше (один из первых примеров эффекта положения описала жена Моргана Лилиан),- но Дубинину и Сидорову удалось в своих экспериментах изящно продемонстрировать эту зависимость на новых интересных моделях. Эффект положения, описанный Дубининым и Сидоровым, был подтвержден затем ими на примере еще одной мутации дрозофилы, и те, кто высоко оценивал достижения молодого генетика, стали называть описанное явление «эффектом Дубинина».
Почти одновременно с этим он выполнил исследование, в котором сумел изменить число хромосом в клетках дрозофил, установившееся за миллионы лет существования этого вида. Эта работа по направленному получению вполне плодовитых насекомых с тремя или пятью хромосомами вместо присущих данному виду четырех хромосом (26) была высоко оценена Н. К. Кольцовым.
Таким образом, Дубинин постепенно завоевывал все большее уважение среди коллег и в СССР, и за рубежом своими научными работами. Он по-прежнему дублировал основные публикации в авторитетных западных журналах, благодаря чему, в отличие от большинства своих советских коллег, его работы становились быстро и в первозданном виде (а не в виде кратких и нередко искаженных рефератов) известными западным ученым. В этом также заключался важный фактор успеха и процветания Дубинина как ученого. В отличие от членов школы Кольцова, большинство представителей советской научной интеллигенции новой формации никогда не стремились к тому, чтобы публиковать свои работы за рубежом.
Этому способствовало несколько причин. Конечно, большинство «красных спецов» просто не знали иностранных языков, не читали зарубежных журналов и книг, и им и в голову не приходило, что это нужно делать. С неприкрытым презрением отзывался о западных научных публикациях Лысенко, не раз с раздражением восклицавший: «Да, что там, в западных журналах, все верно, что ли? Что там, ошибок нет? Так чего же так преклоняться перед западной наукой?» Эту же нехитрую позицию, сильно облегчавшую жизнь любому второстепенному ученому, занимали и многие философы-марксисты (вроде Митина), и политические деятели. С годами число ученых старой школы сокращалось и сокращалось, и уже некому было сказать молодым аспирантам, как важно следить за мировой литературой, сверять свои данные и идеи с тем, что уже хорошо известно ученым западных школ.
Дубинину в этом смысле повезло. Его первым учителем оказался С.С. Четвериков, который был образован не хуже, а может быть лучше, чем большинство европейских или американских специалистов. Родители Сергея Сергеевича (С.И. Четвериков и А.И. Алексеева) постоянно говорили дома на трех европейских языках, прививая их знание детям, выписывали журналы на этих языках. В их семье была атмосфера высокой интеллектуальности, любви к музыке, литературе, театру. Недаром из этой же семьи вышел такой реформатор театра, как К.С. Станиславский (Алексеев). Четвериков требовал от своих учеников безусловного знания хотя бы трех языков — немецкого, французского и английского, и, как он говорил уже в глубокой старости, диктуя мне воспоминания о годах своей научной и педагогической работы в Москве, «никаких возражений на этот счет не принималось».
Дубинину, воспитывавшемуся до двенадцати с половиной лет в обеспеченной семье крупного флотского офицера, эти требования к знанию иностранных языков наверняка не казались, в отличие от большинства его сверстников, чрезмерными, и хотя он и не мог вплоть до шестидесяти лет говорить ни на одном иностранном языке (позже он с трудом, но изъяснялся на английском) и не мог переводить сам свои статьи на английский, однако охотно пользовался помощью Е. С. Моисеенко, внучки замечательного русского военачальника, поэта и композитора Дениса Давыдова, и публиковал все свои основные работы в лучших западных журналах.
Другой причиной, объяснявшей нежелание «красных спецов» публиковать свои статьи на Западе, было то, что после первых же судебных процессов над интеллигентами (например, Шахтинское дело, суды над Промпартией, крестьянским союзом и т. д.) стало небезопасным переписываться с зарубежными учеными, так как большинству обвинявшихся инкриминировали как раз связь с зарубежными шпионскими и контрреволюционными «центрами», якобы осуществлявшуюся посредством переписки с западными коллегами. Поэтому самого факта переписки с заграничными учеными и редакциями советские ученые боялись, как черт ладана5. Да и Дубинин прибегал к публикациям на Западе не без страха, в чем он мне сам признался как-то в конце 60-х годов, когда мы с ним говорили по душам вечером у него дома.
«Почему я избежал ареста в 37-39 годах? — объяснил он мне. — Я часто над этим задумывался и считаю, что в силу трех причин: я был беспартийным, значит меня нельзя было, как это случалось часто с партийцами, сначала выгнать из партии, а затем посадить; я не лез в крупные администраторы, а следовательно, не мог перебежать кому-то дорогу; и я ни разу не был в командировке за границей, а все мои статьи посылали директора тех институтов, где я работал, так что формально я не был ответственен за их действия».
Думаю, кстати, что второе из приведенных Дубининым объяснений было неискренним и неверным. Лезть-то в крупные начальники — он лез, да вот успеха в этом своем стремлении долго не мог добиться.
И уже если зашел разговор о публикациях статей в иностранных изданиях, надо назвать еще одну причину, по которой большинство советских ученых предпочитали этого не делать.
Сталин и другие лидеры партии не переставали повторять, что Россия, первая в мире страна, вставшая на путь социалистического строительства, самим этим фактом оказалась впереди всех западных стран, «преподала им урок», и потому, дескать, нечего оглядываться на Запад, учиться у Запада, подражать Западу. Позже, в конце 1940-х годов, эта практика привела к особенно уродливым формам так называемой борьбы с безродными космополитами.
Весь этот комплекс причин не мог не учитываться большинством ученых в СССР, предпочитавших обходиться без публикаций за рубежом.
Кроме того, в западных журналах, исключительно серьезно относящихся к своей репутации в силу того, что плохие журналы обречены на финансовую гибель, не так легко было опубликоваться. Каждую статью там посылают нескольким авторитетным и неподкупным рецензентам, имена которых скрыты от авторов, и, следовательно, на них нельзя воздействовать. Только если рецензии положительные, статья будет опубликована.
Поэтому посылка статьи на Запад всегда означает риск подвергнуться серьезной критике. Но зато те, кто все-таки находил в себе смелость послать статьи в международные журналы и проходил через сито рецензентов, приобретал на Западе большую популярность. Так случилось и с Дубининым — еще перед войной он стал хорошо известен среди своих коллег в Европе и других странах.
В годы после перехода на работу в институт Кольцова Дубинин не оставлял попыток добиться, подобно Лысенко, признания среди партийных кругов. Он так же, как и Лысенко, посылал статьи в центральные газеты, стремился выступать на различных митингах, партийных и околопартийных собраниях. Не раз ему удавалось «вырваться» и на всесоюзную арену. Так, 2 ноября 1933 года Кольцов, чей институт подчинялся Нарокмздраву СССР, «продвинул» своего нового протеже в качестве выступающего на «вечере-смотре молодых научных сил советской медицины», организованном Наркоматом здравоохранения. В присутствии наркома здравоохранения Н. Семашко и сидящего рядом с ним Н.К. Кольцова Дубинин произнес пространную речь, в которой горячо благодарил руководителей партии и страны за помощь молодым ученым, говоря «о победе социализма в нашей стране, о прошедших великих годах, о создании железного фундамента коммунистического общества во всех областях», о том, «все мы пришли в науку благодаря тому, что удары Великого Октября разбили железные оковы эксплуатации человека человеком», что «все мы со всей страной шагаем к построению коммунистического общества» (28). Отчет об этом «вечере-смотре» опубликовали все центральные газеты, а «Известия» даже привели текст речи Дубинина целиком.
Через год в тех же «Известиях» была напечатана статья, в которой Дубинина уже назвали стахановцем-ударником в связи с тем, что он, Н.Н. Соколов, Г.Г. Тиняков и В.В. Сахаров организовали ударную бригаду по перепроверке открытия американским генетиком Т. Пайнтером наличия в слюнных железах насекомых гигантских хромосом.
В апрельском номере пропагандистского журнала «Наши достижения» за 1936 год, формально издававшегося под редакцией М. Горького, был опубликован хвалебный очерк журналистки А.Н. Крыловой, превозносившей Дубинина и его достижения (29).
В том же году Дубинин удостоился еще большей чести. Его как якобы бывшего беспризорника пригласили на заседание Президиума ЦИК СССР, посвященное 15-летию создания комиссии по борьбе с беспризорностью. Дубинин произнес взволнованную речь перед формально высшим государственным органом страны во главе с ее столь же формальным Президентом — М.И. Калининым. Речь опубликовали в отдельном издании, посвященном этому заседанию.
Перейдя в Институт экспериментальной биологии, Дубинин не просто оказался в престижном месте, на видной позиции, но теперь его опекал великий Кольцов, который в своих обобщающих докладах на крупнейших научных совещаниях и за рубежом, и в СССР неизменно давал Дубинину высокие оценки, часто, даже очень часто, с гордостью говорил о том, какие результаты получены в Отделе генетики его института молодыми сотрудниками. Кольцову импонировало в Дубинине многое — и неуёмная энергия, и артистические способности, особенно ярко проявлявшиеся во время публичных выступлений, и даже его «батрацкое» происхождение. Последнее представляло особый интерес для Кольцова, скрупулезного исследователя роли наследственности в формировании умственных способностей. «Вы-движенец» из низов Дубинин казался примером еще одного, нового канала получения обществом талантов (30).
В 1935 году Н.К. Кольцов исключительно высоко оценил работы Дубинина и Сидорова в своей речи «Наследственные молекулы», произнесенной в январе на годичном собрании Московского общества испытателей природы. Эта речь была образцом научного анализа сложных проблем генетики, в ней снова обсуждалась впервые высказаная им еще в 1928 году совершенно верная идея о матричных свойствах молекул, несущих генетическую запись, — идея, предвосхитившая почти на четверть века сходную идею, предложенную Джеймсом Уотсоном и Фрэнсисом Криком, получившим за нее Нобелевскую премию. Кольцов много говорил о других направлениях генетики, упоминал о работах своих учеников и сотрудников С.Л. Фроловой, Н.К. Беляева, Н.Н. Соколова, Б.Н. Сидорова, Б.Л. Астаурова, И.Н. Свешниковой и других. Но наиболее восторженные оценки были даны Дубинину.
Эта речь Кольцова была перепечатана в двух номерах научно-популярного журнала «Наука и жизнь», пользовавшегося широкой известностью; на следующий год она была включена в книгу Кольцова «Организация клетки». Тем самым имя Дубинина, окруженное лестными эпитетами, высказываемыми патроном экспериментальной биологии России Кольцовым, замелькало на страницах и популярной, и строго научной литературы.
Дело не ограничилось одними лишь публичными возвеличиваниями молодого выдвиженца. Кольцов предпринял важный шаг в организационном плане. Несмотря на высокий пост, занимаемый молодым ученым, у него не было никаких ученых степеней, он не закончил аспирантуру, в которую был зачислен по рекомендации Четверикова (в 1973 году Дубинин давал совершенно нелепое объяснение этому факту — дескать, совершенно забыл о таком зачислении, убивался на работе в лаборатории Серебровского, мог даже деньги в университете получать, но вот запамятовал и «выбыл автоматически из аспирантуры»; я лично, зная блестящую память Николая Петровича, поверить в такое объяснение не могу). А без степеней и званий продвигаться в науке было уже очень трудно. Например, Лысенко тоже никогда не удосуживался защитить ни кандидатской, ни докторской диссертации, однако в 1934 году, будучи поддержанным партийными органами, Н.И. Вавиловым и рядом других ученых, был избран в академики Всеукраинской Академии наук. Такое избрание приравнивало любого академика к докторам наук, и Лысенко теперь мог чувствовать себя равным любым остепененным ученым. Но у Дубинина даже такого прикрытия не было, а высокое положение в научном мире Серебровского, теперь откровенно не любившего молодого генетика, могло сказаться негативно на любой защите. Вот тут-то Кольцов и решил переломить ситуацию. В конце 1934 года он высказался публично о том, что, учитывая исключительные достижения в науке, нужно присудить Дубинину ученую степень сразу доктора биологических наук, не требуя от него написать саму диссертацию и не проходя процедуру защиты. В исключительных случаях такая возможность существовала, и при этом все подводные камни — плохие отзывы, закулисная возня, подговаривание членов ученого совета проголосовать против неугодного кандидата и т. п. — отпадали. Получаешь сразу степень доктора наук — и никто не может этого оспорить.
Чтобы выполнить этот план, Кольцов написал хвалебный отзыв о работах своего подопечного, провел необходимые переговоры с начальством в Наркомате здравоохранения, в комиссии, ведавшей присуждением ученых степеней. Предложение Кольцова о присуждении Дубинину степени доктора биологических наук без написания и защиты диссертации горячо поддержал академик А.А. Сапегин. Кольцов добился искомого присуждения. Так Дубинин стал официально доктором наук! Это было проявлением высочайшей степени благоволения к молодому ученому со стороны Кольцова.
Мне удалось видеть отзыв Кольцова однажды в 1968 или 1969 году и держать его в руках в течение нескольких минут, когда Дубинин, редактировавший мою книгу «Очерки истории молекулярной генетики», принес мне его показать и спросил, не хочу ли я использовать в книге отрывки из этого отзыва в качестве иллюстрации отношения к нему великих русских ученых. Отзыв поразил меня тогда возвышенностью стиля. Кольцов не жалел превосходных эпитетов для характеристики работ Дубинина.
Я как-то замялся, не зная, что ответить. Моя книга была написана в холодном, академическом тоне, я и без того под мягким, но повторявшемся напором Дубинина вставил в нее описания большого числа его работ, и мне, конечно, не хотелось превращать историю молекулярной генетики в историю Николая Петровича Дубинина.
Как только первая тень сомнения промелькнула на моем лице, лиректор мягко вынул из моих рук пожелтевшие страницы отзыва Кольцова и, не говоря ни слова, повернулся и ушел к себе в кабинет.
Отмечу еще раз, что Дубинин умел использовать в своих выступлениях еще одно характерное оружие политической борьбы того времени — всеобщее нагнетание напряженности. Сталин и его клевреты систематически уничтожали всех с ними несогласных, тоталитарное начало во всех сферах жизни стало реальностью. Атмосфера нараставшей идеологической борьбы нагнеталась, и в каждой из сфер на видные позиции старались выбиться люди, стремившиеся изо всех сил соответствовать императивам вождей. В науке таких «умельцев» и «старателей» было также немало, а в биологии главными проводниками такого стиля стали Лысенко и его приближенные. Чтобы приобрести вес в глазах руководителей науки и государства, они стремились доказать, что только они понимают запросы сегодняшнего дня. Но и те, кто пытался сместить их с первых ролей, утверждали, в свою очередь, что они гораздо лучше, ближе к вожделениям властителей, что их успехи масштабнее, понимание задач глубже, что будущее — за ними.
И Дубинин старался казаться именно таким ученым. В эти годы он все более открыто стал соревноваться в полемике с Лысенко и лысенковцами. Прикрываясь выспренними рассуждениями о марксистской диалектике и запросах практики, Дубинин начал критиковать Лысенко за непонимание им законов науки, малограмотность и некомпетентность.
В декабре 1936 года на IV сессии ВАСХНИЛ, где разгорелась дискуссия между Вавиловым, Серебровским, американским генетиком Г. Мёллером, переехавшим работать в СССР, рядом других генетиков и Лысенко, Презентом, Г.К. Мейстером, Н.В. Цициным, поддержанными рядом второстепенных ученых,- называвших себя мичуринцами, Дубинин выступил на стороне генетиков.
Наиболее критически в адрес лысенковцев, отвергавших значение генети-ки, высказался на этой сессии Кольцов. Понимая, может быть, лучше и яснее, чем все его коллеги, к чему клонят организаторы дискуссии, он после закрытия сессии направил в январе 1937 года президенту ВАСХНИЛ письмо (и копии заведующему сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б) Я.А. Яковлеву и заведующему отделом науки ЦК К.Я. Бауману), в котором прямо и заявил, что организация ТАКОЙ дискуссии, какая была на сессии, покровительство врунам и демагогам, никакой пользы ни науке, ни стране не несет:
«В особенности несчастными оказались преподаватели генетики провинциальных вузов… Они вернутся на свои кафедры, и студенты скажут им, что не желают слушать тенденциозной антидарвиновской генетики. Ведь такую характеристику генетики они только и знают из газет, которые печатали необъективные и часто совершенно неграмотные сообщения о заседаниях сессии. Чего стоит, например, отчет в “Правде” от 27 декабря… Как Вы назовете такую “правду”? Неужели она останется неопровергнутой?
Надо исправить допущенные ошибки. Ведь от получившегося в результате сессии разгрома генетики пострадает, может быть, не один выпуск агрономов… Что бы Вы сказали, если бы в сельхозвузах было уничтожено преподавание химии? А генетика, это чудесное достижение человеческого разума, по своей сущности приближающееся к химии, не менее нужна для образования агрономов…
Надо что-то предпринять и медлить нельзя… С нас прежде всего спросит история, почему мы не протестовали против недостойного для Советского Союза нападения на науку… Невежество в ближайших выпусках агрономов обойдется стране в миллионы тонн хлеба. А ведь мы не меньше партийных большевиков любим нашу страну…».
Решительно осудил ошибки лысенковцев и Дубинин. Этим он отличался от Вавилова, который в мягкой форме выговаривал Лысенко за его непонима-ние законов генетики и голословное их отрицание, за неверные практические- рекомендации, но вместе с тем главное внимание обращал на то, что «развер-нутая дискуссия дает зарядку генетикам и селекционерам». В заключительной части своего выступления Вавилов высказался весьма интеллигентно, признав, что «мы не убедили друг друга, но зато разногласия стали ясными и наши точки зрения достаточно понятными друг другу» и потому призвал проявлять «побольше внимания к работе друг друга, побольше уважения к работе друг друга» (31). Он даже пытался создать впечатление, что у его сторонников и лысенковцев — цели общие: «Хоть мы и расходимся по некоторым теоретическим вопросам, у нас одна устремленность. Мы хотим в кратчайшее время переделать культурные растения, создать по всем важнейшим культурам для основных районов лучшие сорта. Мы будем работать, вероятно, разными методами в ближайшие годы, будем заимствовать лучшее друг у друга, но основной цели во что бы то ни стало мы добьемся» (32).
В отличие от него Дубинин, продолжая линию Кольцова, открыто выступил против лысенковщины. Правда, он направил острие критики не лично против Лысенко, а постарался обвинить в основном его философского оруженосца И.И. Презента. Но, конечно, одно то, что это говорилось в присутствии Лысенко, в лицо Лысенко, не могло не задевать крайне самолюбивого Трофима Денисовича. Ему было весьма неприятно слышать слова Дубинина: «Не нужно играть в прятки, нужно прямо сказать, что если в области теоретической генетики восторжествует теория, душой которой по заявлению академика Трофима Денисовича Лысенко является И.И. Презент, то современная генетика будет уничтожена полностью» (33).
Дубинину и раньше был свойственен этот напор «непримиримости», проявившейся, например, в спорах с Серебровским и в его «философских» статьях по поводу теории гена в целом. Прибегнул к ней Дубинин и на этой сессии ВАСХНИЛ. Ему нужно было привлечь внимание к своей персоне, и прием, выбранный для этого Дубининым еще раньше, был использован и теперь: побольше уверенности, категоричности, императивности. Поменьше снисходительности и «дурной» интеллигентской аккуратности в выражениях. Пусть все видят, каков я, — что я думаю, чем живу.
Тем не менее, как мы знаем, резкая критика Лысенко генетиками ничем плохим для Лысенко не обернулась. Надежное прикрытие со стороны Сталина и его окружения обеспечило Лысенко полную неприкосновенность. Можно было бы сказать, что ничего не выиграл от смелого выступления и Дубинин. Но морально он выиграл: на многие годы за ним укрепился авторитет одного из самых сильных оппонентов Лысенко — авторитет, работавший и тогда, когда он, в общем, не столько критиковал Лысенко, сколько старался ему поелику возможно не досаждать.
V
Первые попытки пройти в члены Академии наук СССР
на волне критики Кольцова
Но вот пришло время, когда партийные руководители решили вплотную взяться за Кольцова. У него и сразу после Октябрьского переворота 1917 года были нелады с новой властью. Демократ по своим взглядам, публично выступавший в 1905 году против самодержавия, Кольцов примкнул в 1917 году к тем, кто не соглашался и с деспотизмом большевистской власти. На его квартире собирались члены группы, строившей планы идейного (но ненасильственного) противостояния власти большевиков, и Кольцов был казначеем — доверенным распорядителем средств группы. Заговорщики были арестованы и судимы, Кольцова приговорили к расстрелу, но Горький пошел к Ленину и заступился за друга. Отказать Горькому было нельзя, и ученый остался на свободе, не будучи даже пораженным в правах. По-видимому, учитывая, что «индульгенцию» ученому выдал сам Ленин, при жизни Кольцова старые «прегрешения» ему не вспоминали.
Причиной для новой травли Кольцова стало нечто такое, что никогда и нигде в мире, кроме тоталитарных государств, не могло бы послужить поводом для каких-либо преследований. Кольцову вменили в вину его научные мысли (расцененные как идеологически вредные, опасные для страны) — притом мысли, высказанные пятнадцатью годами раньше. Его обвинили в евгенических извращениях. Теперь противники генетики пытались представить старые высказывания Кольцова как почти что вредительство.
Стоит остановиться на этом мнимом грехе Кольцова и рассказать о нем более подробно. В начале XX века Кольцов много сил отдал развитию евгеники, то есть учения, ставящего своей целью познание законов наследственности человека и возможностей улучшения наследственных (или, как тогда многие говорили в России, породных) свойств человека.
Кольцов был одним из организаторов Русского евгенического общества и был избран его председателем (1920-1929 годы). Он же стал создателем, первым редактором (1922-1924), а затем соредактором (вместе с Ю.А. Филипченко, П.И. Люблинским и др.) «Русского евгенического журнала», публиковавшегося в 1922-1929 годах (вышло 7 томов). С момента создания им Института экспериментальной биологии в 1917 году Кольцов как человек, определивший его программу и ставший директором, ввел в структуру института отдел генетики человека — практически первое научное подразделение такого рода в СССР (и большинстве стран Европы).
Пристальное внимание к евгенике было свойственно, конечно, не только Кольцову. Даже некоторые большевики (из интеллектуального ядра партии) с интересом относились к идее улучшения наследственности человека. На заседаниях Русского евгенического общества частенько рядом с председательствующим Н.К. Кольцовым можно было видеть наркома здравоохранения ленинского правительства Н. А. Семашко. Оказывал Кольцову помощь и его близкий друг Максим Горький. «Меня весьма интересует быстрый рост этой науки», — признавался писатель.
Стремление Кольцова развить евгенику в условиях послереволюционных перемен было вполне объяснимым. «Одна из главных задач революции, — писал он, — заключается в том, чтобы открыть каждому дорогу по его способностям, чтобы пастух с большими музыкальными способностями мог попасть в хорошую школу; но сделать всех людей музыкальными никакая революция не может, как не может она сделать всех блондинами или брюнетами» (34).
Разумеется, разработать принципы улучшения наследственности человека можно было только после того, как будет исследована генетика человека и разработаны методы воздействия на болезнетворные гены. В любом случае Кольцов был противником насильственных мер в отношении человека. «Борьба с дурной наследственностью в руках неосторожной власти может стать страшным орудием борьбы со всем уклоняющимся в сторону от посредственности», — писал он в 1922 году (35).
Но не обращать внимания на то, что некоторые болезни, имеющие генетическую основу, могут распространятся в человеческом обществе, равнодушно взирать на то, что часто носители болезнетворных задатков — слабоумные, эпилептики, лица, страдающие разными формами психических заболеваний, — стремятся вступать в брак с целью деторождения, Кольцов также не мог. Он призывал объяснять этим людям опасность, что их дети с известной степенью риска могут оказаться носителями этих заболеваний. Идти на более кардинальные меры Кольцов никогда не призывал и считал, что нужно ограничиться лишь объяснениями (как известно, в ряде стран правительства пошли на то, чтобы осуществлять принудительную стерилизацию так называемых «неполноценных» людей; такие меры «положительной евгеники» широко применялись в Швеции, фашистской Германии, в нескольких других странах и особенно в США). Будучи трезво мыслящим человеком, он прекрасно понимал, что «не следует … рассчитывать на то, что эта мера даст сколько-нибудь быстрые и полные результаты. Современный человек не откажется от самой драгоценной свободы — права выбирать супруга по своему собственному выбору, и даже там, где существовала крепостная зависимость человека от человека, эта свобода была возвращена рабам ранее отмены всех других нарушений личной свободы. Из этого основного отличия развития человеческой расы от разведения домашних животных и вытекают все остальные отличия евгеники от зоотехники» (36).
В то же время Кольцов подчеркивал роль среды в воспитании человека и отмечал, что войны и революции, играя и отрицательную и положительную роль, могут наносить серьезный урон наследственной природе населения тех стран, где они происходят. «После революции, особенно длительной, раса беднеет активными элементами», — заявлял он, базируясь на том научном материале, которым тогда владел.
Кольцов усматривал в евгенике одну из форм гуманитарного движения, которую можно было трактовать и в духовном (хотя и далеко не в мистическом) смысле. «Идеалы социализма, — писал он, — тесно связаны с нашей земной жизнью: мечта об устройстве совершенного порядка в отношениях между людьми есть такая же религиозная идея, из-за которой люди идут на смерть. Евгеника поставила себе высокий идеал, который также достоин того, чтобы дать смысл жизни и подвинуть человека на жертвы и самоограничения: создать путем сознательной работы многих поколений высший тип человека, могучего царя природы и творца жизни» (37).
Отметим, что Кольцов не ограничивал себя при этом элитарными рамками. Именно он выполнил большую работу по исследованию генеалогии лиц, вышедших из недр народа и давших образцы высококвалифицированного творчества в различных областях: писателей М. Горького и Л. Леонова, поэта С. Есенина, певца Ф. Шаляпина, известного физиолога Н. П. Кравкова и других. «Рассмотренные нами генеалогии выдвиженцев, — резюмировал Кольцов, — ярко характеризуют богатство русской народной массы ценными генами… Поток выдвиженцев — талантов и гениев, идущий из глубины русской народной массы, показывает, что она обладает драгоценным “генофондом”».
Говорить, что Кольцов совершил глубокие идеологические ошибки, могли поэтому только нечистоплотные политиканы, — тем более, что сам Кольцов в 1929 году, особенно после того, как евгенические идеи в извращенной форме были взяты на вооружение фашистами, прекратил деятельность «Русского евгенического журнала», распустил Евгеническое общество и больше никогда уже не возвращался к идеям евгенизма и к работам на этом поприще. Поэтому когда в январе 1937 года вспомнили о евгенических интересах Кольцова в прошлом и начали его буквально травить за прошлые «ошибки», делалось это, конечно, отнюдь не из благородного стремления к истине. Травля была инспирирована в первую очередь теми, кому Кольцов стоял поперек дороги.
Ему приписали зловредные идеологические ошибки, якобы направленные против нового строя. Его евгенические идеи стали трактовать как исключительно опасные для развития страны. Ведь попытки ученых-генетиков связать поведение людей с генетической предрасположенностью, поиски наследственных факторов в природе человека противоречили уверенности советских вождей в том, что социалистическое воспитание способно переделать человека. Ленин и Сталин звали к созданию «красной интеллигенции», они уверяли, что любой человек способен превозмочь любые трудности учения, превзойти все науки, а тут рассуждают о врожденных качествах, о зависимости поведения от каких-то неизменных генов. «Каждая кухарка может научится управлять государством». «Нет таких крепостей, которые бы не покорились большевикам». Эти лозунги, первый высказанный Лениным, второй Сталиным, были стержневыми в идеологии культурной революции Советской России. А в это самое время Кольцов изучал наследственные основы интеллекта, и по его выкладкам получалось, что далеко не все зависит от одного хотения, что нет равенства между «хочу быть творцом» и «могу быть творцом»!..
Немудрено, что намерения ученых постичь природу человека очень легко было объявить в той обстановке неправильными и вредными. Самые темные и злобные силы объединились с целью опорочить Кольцова. На него ополчился ведущий лысенковец И.И. Презент. «Фашиствующим мракобесом…, пытающимся превратить генетику в орудие реакционной политической борьбы» назвал Кольцова в статье в «Правде» могущественный руководитель партии и государства, ближайший тогда к Сталину человек, — заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК партии и член ЦК Я.А. Яковлев. После такого обвинения нашлось много чинов рангом поменьше, опубликовавших десяток статей против Кольцова.
И вот мы присутствуем при новом поразительном витке в биографии Н.П. Дубинина: мы видим его именно среди тех, кто выступил с осуждением вредоносности евгенических взглядов Кольцова. В 1937 году он написал и в 1938 году опубликовал в журнале «Фронт науки и техники» статью, содержавшую обвинения Кольцова в евгенических ошибках, якобы представляющих опасность для сегодняшнего развития генетики.
Это был серьезный поступок. Ранее против Кольцова выступали только люди далекие от науки, а тут впервые в один ряд с критиками встал одаренный и уже известный ученый-генетик, к тому же работающий непосредственно под началом «провинившегося». Если раньше ошибки одного из лидеров биологии на все лады муссировались неспециалистами, то теперь становилось ясным, что и ближайшие к этому ученому люди из его же цеха признают правильность его осуждения. Это был вероломный шаг.
Но вероломство, видимо, было в натуре Дубинина. Ведь если легко понять, как и почему против евгенических идей Кольцова восстали коммунисты и Лысенко с его приближенными, безоговорочно верившие в силу внешней среды, способной якобы адекватно менять наследственность организмов, а также партийные философы, которым вообще не могли нравиться ученые с независимым характером мышления, то никак нельзя подобным же образом объяснить тот факт, что против Кольцова восстал грамотный, одаренный ученый-генетик Дубинин. Он ведь прекрасно понимал не просто суть идей о наследовании признаков у человека, проповедовавшихся Кольцовым, Мёллером, Филипченко и многими другими. Он знал и легко мог разобраться в тончайших деталях их умозаключений. Поэтому когда Дубинин раздувал на радость лысенковцам и политиканам выдуманные ошибки Кольцова, это было не просто отступлением от научных основ генетики. Должна была существовать иная, глубинно-психологическая основа для такого поведения.
И причина эта была вполне прозаической — стремлением к карьерному росту. Дубинин как был уже несколько лет заведующим отделом генетики кольцовского института, так им и оставался. Властолюбивому и честолюбивому Николаю Петровичу это не могло нравиться. Заиметь собственный институт, пройти на волне организационных перестроек в члены-корреспонденты Академии наук СССР или, еще лучше, в действительные члены-академики было его заветной мечтой.
После того, как его научный багаж пополнился первоклассными работами, выполненными на лучшем мировом уровне, после успехов на поприще пропаганды своего батрацко-пролетарского пути, встреч с Калининым, Семашко и другими руководителями страны большевиков, после, наконец, восхвалений со стороны таких признанных лидеров науки, как Кольцов, мысли о карьере академика и директора академического института не могли не будоражить Дубинина. Но нужно было еще что-то предпринять, требовался какой-то новый шаг, который бы привлек к нему внимание и открыл бы путь к заветному академическому званию.
Шаг, сделанный им в этом направлении, был в высшей степени непристойным. Подобно тому, как раньше он попытался привлечь к своей персоне внимание обвинениями в адрес своего же учителя и благодетеля Серебровского, теперь он поднял руку на другого своего благодетеля — Николая Константиновича Кольцова. Правда, цена за такое вероломство казалась ему лично очень высокой — замаячила перспектива выдвинуться в члены-корреспонденты Академии наук СССР, одновременно «свалить» Кольцова с директорского поста и завладеть всем его институтом. Дубинин посчитал, что момент для выступления против Кольцова подходящий. Не только бушующая в печати кампания по опорочиванию имени Кольцова подтолкнула его к вероломству.
В январе 1938 года кольцовский Институт экспериментальной биологии, который с 1917 года подчинялся и финансировался не Академией наук СССР и не ВАСХНИЛом, а Наркомздравом, был передан в ведение Академии наук СССР. Однако Академия оказалась мачехой для прославленного на весь мир научного учреждения. Название сразу же было изменено на Институт цитологии, гистологии и эмбриологии, его структура быстро заменена новой, директор начал испытывать на себе отношение, которого раньше он счастливо избегал.
Секретарем партийной организации института был рекомендован некто В.А. Шолохов, ничтожный, по отзывам бывших сотрудников института, человек («по уровню он был ниже младшего научного сотрудника», — так кратко, но выразительно охарактеризовал его И.А. Рапопорт в ответ на мой вопрос о том, кем был этот Шолохов, не оставивший следа в науке; надо при этом заметить, что Рапопорт хорошо знал положение дел в кольцовском институте, так как был тогда сотрудником института и любимым учеником Кольцова). Шолохов, по словам Рапопорта, пытался использовать сложившуюся в стране гегемонию партийных органов, чтобы командовать в институте; он высоко оценивал свое положение секретаря парторганизации и тщился повелевать в институте наравне с директором. Двойную игру вел и заместитель Кольцова в дирекции института А.Т. Арутюнов. Они вовсю копали под директора, и о нестабильности положения Кольцова как директора многие догадывались. Зато эти двое были в близких отношениях с Дубининым. Между ними был полный контакт и душевное расположение, о чем Дубинин сам поведал в «Вечном движении». Он устраивал их, они устраивали его.
В том же 1938 году, после того, как на заседании Советского Правительства Академию наук СССР обвинили в неудовлетворительной работе, приказом сверху было объявлено о выборах большого числа новых членов академии. Партийные власти решили, что нужно изменить существующее положение в науке путем внедрения в Академию тех людей, которые будут послушны приказам сверху и кто обеспечит нужное правительству развитие исследований. По идее, ученые-академики должны были бы избрать в АН СССР лучших ученых, а на практике политиканы, отчетливо понимавшие чаяния вождей, стремились сделать всё возможное, чтобы избрать академиками и членами-корреспондентами послушных людей и тем сделать академию ручной.
Кольцова, который с дооктябрьских времен был членом-корреспондентом Академии, выдвинули в академики (правда, оказались в числе выдвинутых в академики и Лысенко с Цициным; их кандидатуры вовсю расхваливали в печати, в частности, в «Правде» восторженную статью о Лысенко опубликовал академик Б.А. Келлер). По согласованию с партийной организацией института Кольцова, беспартийного Дубинина также представили к избранию — членом-корреспондентом АН СССР. Как пишет Дубинин в мемуарах, это представление помогли сделать Шолохов с Арутюновым. Но лысенковцы и сам Лысенко начали протестовать против избрания обоих кандидатов-генетиков.
А затем произошел вообще постыдный в истории советской науки случай. В январе 1939 года в «Правде» близкие к партийным верхам страны академики А.Н. Бах и Б.А. Келлер и шесть примкнувших к ним молодых ученых — сотрудников Н.И. Вавилова из Института генетики АН СССР — выступили с заявлением, что Кольцов и Л.С. Берг — выдающийся зоогео-граф, эволюционист и путешественник — не могут быть избраны в состав академиков. Их письмо так и было озаглавлено: «Лжеученым не место в Академии наук». Трудно поверить, что вавиловские сотрудники поставили свои подписи под состряпанным против Кольцова пасквилем, но факт остается фактом. Нельзя исключить, что они подписывались под письмом против Кольцова, зная, что между их шефом Вавиловым и Кольцовым отношения натянуты .
Статья в главном органе партии была использована для разбора дел в кольцовском институте. Президиум АН СССР назначил специальную комиссию во главе с первым человеком, подписавшим письмо в «Правде», — А.Н. Бахом. В комиссию вошли Т.Д. Лысенко, хирург Н.И. Бурденко, акад. АН УССР А.А. Сапегин, члены-корреспонденты АН СССР Н.И. Гращенков и Х.С. Коштоянц, И.И. Презент и другие. Когда комиссия завершила сбор нужных материалов, было экстренно созвано общее собрание коллектива института, на котором комиссия собиралась изложить свои впечатления, выслушать сотрудников и обсудить проект решения.
И вот в этот момент Дубинин и решил поступиться совестью, выступив главным обвинителем Кольцова. Его рвение в этом направлении поддержал секретарь парторганизации. На Дубинина даже возложили обязанность председательствовать на собрании и сделать главный доклад по «животрепещущей» теме об ошибочности евгенических взглядов Кольцова, на что заведующий отделом генетики с готовностью согласился.
В своей речи он был традиционно категоричен. Заклеймив евгенику как лженауку, он заявил о «тех трудностях, которые ставят перед генетикой взгляды евгеников» (заметьте: Дубинин говорил в настоящем времени, а не в прошедшем — «ставят», хотя прошло уже больше 10 лет с тех пор, когда Кольцов прекратил заниматься евгеникой). Утверждая, что идеи евгеников мешают сегодня развитию науки, Дубинин поддакивал сталинистам, постоянно пытавшимся ловить застарелую рыбку крамолы в давно высохших идеологических прудах. Никому никогда старые взгляды не мешали. От старых представлений уходили в новые области, прокладывали новые дороги и шли вперед. Квантовая физика не отрицала физики классической, а взгляды Ньютона не мешали Эйнштейну. Это была принципиально порочная игра в раздувание страхов и ничего более. Страна переживала страшные времена коммунистического террора, и тени прошлого пугали людей, за прежними ошибками маячили лагерные сроки.
Сам Кольцов оказался стоящим перед дилеммой: покаяться в надежде остаться целым и невредимым или сохранить честность и, ничего не боясь, отвергнуть наветы. Он предпочел второе. На прямой вопрос председательствующего, признает ли он все-таки ошибочность своего поведения в прошлом, Кольцов ответил безоговорочным отказом. В звенящей тишине этот пожилой, убеленный сединами ученый с мировым именем встал со своего места и преподал урок своим ученикам и последователям, включая Дубинина. Он не отказался ни от одного сказанного им ранее слова, ни от одной идеи. Увлечение евгеникой, говорил он, было частью его жизни, одним из её этапов. А от жизни, какой бы она ни была, отказаться нельзя. Тем более, что скорбеть о содеянном ему не приходится. Евгеника — это наука, она не может быть плохой или хорошей, нужной или вредной. Это наука, а не идеология. «Я ошибался в жизни два раза, — сказал он. — Один раз по молодости лет и неопытности неверно определил одного паука. В другой раз та же история вышла с еще одним представителем беспозвоночных. До 14 лет я верил в Бога, а потом понял, что Бога нет, и стал относится к религиозным предрассудкам как каждый грамотный биолог. Но могу ли я утверждать, что до 14 лет я ошибался? Это моя жизнь, моя дорога, и я не стану отрекаться от самого себя» (38).
Таким образом, Кольцов защитил себя, не отступив ни на йоту от своих убеждений, не запятнав Науки, которой он верно служил. Но его личная защита была уже слишком слаба, чтобы отбросить нападки нахрапистых выдвиженцев. И тем не менее слышать такие речи приверженцам взглядов о делении наук на буржуазные и пролетарские, сторонникам тех, кто вслед за Лениным считал, что не бывает наук бесклассовых, а только такие, которые призваны служить определенным классам, было неприятно.
Дубинин предложил собранию принять резолюцию, осуждающую Кольцова. В резолюцию, как мне рассказывали В.В. Сахаров и И.А. Рапопорт, по требованию присутствовавших сотрудников, были внесены фразы о важнейшем вкладе Кольцова в развитие экспериментальной биологии в СССР, и собрание проголосовало за принятие резолюции в исправленном виде. Совершенно звериным, как это было в начальной редакции, документ не был. Резолюция института содержала следующие фразы: «Коллектив научных сотрудников Института… считает евгенические высказывания Н.К. Кольцова глубоко неправильными, сближающимися с лженаучными высказываниями фашистских “теоретиков”. Коллектив подчеркивает, что евгенические высказывания Н.К. Кольцова не стоят ни в какой связи с теми генетическими концепциями, которые занимает Н.К. Кольцов, и решительно отметает всякие попытки их связать между собою… В последние 10 лет в институте уже не ведется никакой евгенической работы, и большая часть коллектива пришла в институт после прекращения евгенической работы …» (39).
Особенно же важным было то, что никто из сотрудников института, кроме Дубинина, не выступил против директора.
В книге «Вечное движение» Дубинин написал, что коллектив института полностью его поддержал, что его выступление было самым разумным в тех условиях, что он чуть ли не спас Кольцова. Мы знаем, что в истории советской науки действительно нередко случалось, когда на таких собраниях верх брали личности малосимпатичные, злобные — или честолюбцы с неудовле-творенными амбициями, или неудачники, ищущие причину своих неуспехов в коварстве невзлюбивших их начальников. Но оказалось, что помнящему мельчайшие детали всей своей жизни Дубинину на этот раз память изменила.- В небольшом кольцовском институте людей, использующих «огонь большевистской критики» для решения своих делишек, почти не оказалось. Лишь двое — Н.П. Дубинин и человек со стороны — Х.С. Коштоянц выступили с осуждением взглядов Кольцова по вопросам евгеники. Больше никто директора не клеймил и его ошибок не осуждал. Сотрудники института всецело поддержали Кольцова, что было совершенно удивительным фактом для тех дней. Предателей и слабых духом людей в коллективе института не оказалось.
Поэтому Комиссия осталась фактически «с носом». Ведь по существовавшим правилам игры осудить Кольцова должен был коллектив сотрудников. А если коллектив этого не сделал, то и оснований у начальства (в том числе и у ОГПУ-НКВД) привлекать Кольцова, например, к уголовной ответственности за вредительство в данный момент не было. Демагогическая система сыграла в этом случае дурную шутку с создателями демагогии: воля коллектива священна!
После голосования и принятия злополучной резолюции общего собрания- института Дубинин как главный автор резолюции добился того, чтобы само-му сделать доклад о случившемся на заседании Президиума Академии наук.
Это еще один важный штрих для понимания роли Дубинина во всей этой грязной истории. От имени института на Президиуме выступил не заместитель директора и не директор института (по положению это следовало сделать кому-то из них), не партийный секретарь, наконец, а один из заведующих лабораториями института. Но зато такое доверие, такая ответственность говорили о многом. Выступал человек, взявший на себя инициативу в обвинениях директора в идеологических ошибках. Обычно такие люди и замещали провинившегося директора. Ведь кандидатуру для доклада на Президиуме АН СССР выставляли как кандидатуру лидера института — это был уже большой шаг к тому, чтобы тебя назвали и директором института. С этим Дубинин и пришел на заседание Президиума Академии наук. Сам Дубинин тридцатью годами позже, пытаясь создать впечатление, что все руководители академии были заодно с ним, писал, что его доклад был встречен руководством академии с большим интересом. «Президент В.Л. Комаров выразил большое удовлетворение резолюцией. О.Ю. Шмидт, бывший тогда первым вице-президентом, расспрашивал о деталях собрания и также подчеркнул важность того положения, что евгенические взгляды Н.К. Кольцова не нашли в институте ни одного защитника» (40).
Но вряд ли на стороне Лысенко и Дубинина в этом вопросе стоял Комаров. Недаром позже Дубинин замечает в своих мемуарах: «В.Л. Комаров был очень добр, он хорошо говорил о Н.К. Кольцове, беспокоился о судьбах генетики …» (41).
Тем не менее Президиум Академии наук СССР освободил Кольцова от обязанностей директора института. Это был несправедливый удар. Директора- признанного во всем мире и ведущего в СССР института сняли с поста ру-ководителя за научные «ошибки» в работах, не ведущихся в этом институте.
Теперь настали волнительные дни для Дубинина. Вслед за снятием Кольцова с поста директора секретарь партийной организации института В.А. Шолохов и заместитель директора А.Т. Арутюнов послали в Президиум Академии представление — «от коллектива института» — назначить Дубинина директором.
Но надежды Дубинина и его новых друзей не оправдались6. Предательство не было вознаграждено. Исполняющим обязанности директора института назначили Г.К. Хрущова. А к тому же в конце января 1939 года Дубинина забаллотировали и в члены-корреспонденты. Помешав Кольцову, вместо которого избрали Лысенко, Дубинин нанес огромный вред науке СССР в целом, так как открыл дорогу Лысенко. Не добился он ничего и для себя. Первая попытка проникнуть в Академию наук СССР кончилась для Дубинина бесславно.
Кольцов перестал появляться в отделе генетики своего бывшего института. Он держался корректно, вежливо, но встреч с Дубининым избегал и руки ему больше никогда не подавал. Через полгода был арестован Вавилов, а еще через полгода, 2 декабря 1940 года, Кольцов, приехавший в Ленинград с женой на конференцию, по официальной версии скончался от инфаркта. На следующий день решила уйти из жизни жена великого ученого, его самый близкий друг и помощник — Мария Полиектовна Кольцова-Садовникова. Лишь не так давно стало известно, что Кольцова скорее всего отравили ядом чекисты (42). Справиться с ним иным путем они не могли. Чекисты подловили момент, когда удалось, видимо, подсунуть Кольцову бутерброд с ядом, вызвавшим паралич сердечной мышцы.
На траурной церемонии в здании института, где стояли оба гроба, усыпанные цветами, были выставлены страницы текста речи «Химия и морфология» — последние страницы, написанные рукой Кольцова. И.А. Рапопорт зачитал их за своего учителя во время панихиды (43).
VI
Дискуссия по генетике 1939 года
К 1939 году доверие Сталина к Лысенко серьезно упрочилось. Как уверял меня крупнейший советский генетик В.П. Эфроимсон, ему из каких-то источников стало известно, что лично Сталин распорядился провести дискуссию по вопросам генетики, организовав ее под контролем редколлегии теоретического журнала коммунистической партии «Под знаменем марксизма» (официального органа ЦК ВКП(б), в редколлегии которого состояли только доверенные люди). Эфроимсон утверждал, что перед началом дискуссии Сталин вызвал к себе главного редактора журнала академика Марка Борисовича Митина и поручил ему повести дискуссию так, чтобы заклеймить генетиков, но в то же время сделать это аккуратно, дабы исключить распространение в мире слухов, что по чисто идеологическим и политическим соображениям в СССР осуществляют запрет науки полицейскими методами. Надо отметить, что Митин на протяжении нескольких лет был исключительно близок к Сталину.
Трудно сказать, был ли посвящен Лысенко в эти переговоры с вождем, но к 1939 году он совершенно перестал соблюдать правила приличия и следовать каким-либо научным принципам. Он действовал напролом, отвергая сразу несколько наук как буржуазные извращения (не только генетику, но, например, вирусологию растений и несколько других дисциплин); он заявлял, что опасно следовать рекомендациям западных ученых, поскольку они всегда преследуют задачи закабаления простых людей, что не нужно читать западные статьи и книги и прочее и прочее. Тон его выступлений стал развязным, он буквально шпынял каждого, кто пытался бросить тень на доказательность его выводов или просто задать не понравившиеся ему вопросы. В это время его самые ходульные и одиозные высказывания безоговорочно поддерживали партийные философы и советская печать, и это заметно прибавляло куража лидеру «мичуринских биологов». Поэтому не следует удивляться, что на новой дискуссии он решительно выступил против генетиков.
Интересно отметить, что в ходе его выступления Митин кое в чем пытался поправлять Лысенко (например, в огульном отрицании законов Менделя), охарактеризовал как неверные многие взгляды И.И. Презента (44), пытался обсудить как негативные, так и позитивные стороны в работе Вавилова, Жебрака и ряда других генетиков7.
Сильным было выступление Вавилова, который дал такую оценку событиям: «Под названием передовой науки нам предлагают вернуться, по существу, к воззрениям, которые пережиты наукой, изжиты, т. е. к воззрениям первой половины или середины XIX века», — сказал он (46). Без всяких дипломатичных уверток он заявил, что в рассуждениях Лысенко встречаются теоретические ошибки, которые происходят из-за его низкой грамотности, что он не понимает задачи и методы науки, и показал никчемность, пустоту претензий на практическую пользу «теории» мичуринской биологии.
С большой речью выступил в ходе дискуссии Дубинин. Как было сказано выше, тремя годами ранее, на дискуссии 1936 года, он критиковал Лысенко открыто и остро. Его речь тогда произвела большое впечатление. Во всяком случае, Дубинин был в 1936 году более решителен, чем Вавилов или Серебровский, его слова били не в бровь, а в глаз, и, судя по всему, Лысенко было чего опасаться и на этот раз. Ведь сейчас, когда научные позиции Дубинина значительно окрепли, когда он приобрел популярность и в СССР и за рубежом, можно было ждать от Дубинина, казалось бы, еще более сильной и аргументированной критики Лысенко. К тому же, помимо всего прочего, к 1939 году многим ученым и генетикам стали ясны как абсурдность теоретизирования Лысенко в вопросах, в которых он не разбирался, так и провал большинства его практических предложений, несущих стране одни убытки. В этих условиях таким принципиальным борцам за социалистическое преобразование страны, каким всегда называл себя Дубинин, предоставлялась отличная возможность вести себя более решительно, начать бороться с лысенковщиной в полную силу.
И действительно — ознакомление с этой речью Дубинина на совещании показывает, что временами ему хватило мужества, чтобы произнести те слова, которые только и заслуживал Лысенко: «Я считаю необходимым здесь сказать, что тот путь, на который встал академик Лысенко, — получение адекватно направленных изменений через перевоспитание растений, — мы считаем неправильным, считаем ошибочным» (47).
Примерно так же воспринимаются сегодня (и, может быть, даже сильнее воспринимались в те годы) и те немногие места из выступления Дубинина, когда он говорил, что непризнание Лысенко и его сторонниками законов Менделя, хромосомной теории наследственности, отказ от неопределенной изменчивости являются «серьезной брешью… теоретических построений [Лысенко] относительно наследственности и изменчивости» (48). «Я полагаю, — говорил тогда Дубинин, — что все-таки сейчас происходит ревизия (простите за резкое слово) некоторых важнейших разделов дарвинизма, ревизия со стороны академика Лысенко» (49).
Однако основной тон его речи был глубоко примиренческим. Дубинин не хотел никоим образом ссориться с Лысенко, задевать его. Этим его речь кардинально отличалась от выступления на IV сессии ВАСХНИЛ в 1936 году. Теперь, спустя три года, тон Дубинина совершенно изменился. Он отошел от резких обвинений в адрес Лысенко. Бойцовские качества Дубинина испарились, и вместо критики Лысенко он перешел к уговорам Трофима Денисовича. Лейтмотив уговоров был один — убедить Лысенко в непоследовательности его рассуждений. Ни слова не было сказано о провале практических рекомендаций Лысенко, хотя это могло стать центральной точкой критики Лысенко Дубининым.
Главной темой длинного, более чем часового выступления Дубинина было желание уговорить Лысенко изменить свое отношение к классической генетике, поверить в нее и принять на вооружение законы Менделя и Моргана. С другой стороны, он обрушился на Презента как на человека, использующего якобы большой научный и практический потенциал Лысенко в демагогических целях и одновременно вводящего его, Лысенко, в заблуждение.
В качестве одной из причин такого поведения могло быть опасение за личную судьбу. Не надо забывать, что шел 1939 год, наступили черные годы сталинского террора. Один за другим исчезали в лагерях и тюрьмах все критики режима Сталина, а Лысенко стал крупным рычагом сталинской машины, так что больно задевать Лысенко мог лишь тот человек, в котором чувство ответственности за чистоту науки пересиливало чувство страха за личную судьбу и жизнь (как это показал в своей речи Н.И. Вавилов). Дубинин же никоим образом не был таким человеком, и его в это время действительно не мог не охватывать страх за свою собственную жизнь. В книге воспоминаний он предпосылает непосредственно разделу о дискуссии 1939 года страничку, повествующую о его разговоре с Н.И. Вавиловым, состоявшемся незадолго до совещания. Согласно рассказу Дубинина, он якобы во время одной из бесед с Вавиловым, когда они вдвоем «вышли на асфальтированную громадину большого Садового кольца и долго ходили, обсуждая сложившуюся обстановку», принялся уговаривать Вавилова выступить во время дискуссии с острой критикой Лысенко. «Для нас ясны его научная необоснованность и скоропалительность его практических рекомендаций. Вместе с тем мы знаем, что социализм не может строиться без строго обоснованных и доказанных научных принципов, а эти принципы находятся у нас на вооружении», — вспоминал Дубинин свои слова, якобы произнесенные им тридцать лет тому назад Вавилову (50). На это Вавилов будто бы поделился с Дубининым своими опасениями, что борются генетики не столько с Лысенко, сколько со Сталиным.
«Все это так, — сказал Вавилов, — но знаете ли вы, что И.В. Сталин недоволен мной и что он поддерживает Т.Д. Лысенко?
— Конечно, это дело очень серьезное, — ответил я, — но И.В. Сталин молчит, а это можно понять как приглашение к продолжению дискуссии.
— Да, возможно вы правы, — продолжил Н.И. Вавилов, — но у меня все же создается впечатление, что я, вы и другие генетики часто спорим не с Т.Д. Лысенко, а с И.В. Сталиным. Быть в оппозиции к взглядам И.В. Сталина, хотя бы и в области биологии, — это вещь неприятная».
Насколько соответствует действительности этот кусок мемуаров Дубинина, сказать трудно. Вавилов, умерщвленный в Саратовской тюрьме, не может оспорить или подкрепить слова, приводимые сегодня Дубининым от его лица. Но несомненно, что для самого Дубинина мысль о спорах со Сталиным была крайне неприятна. И вряд ли случайно (хотя, может быть, и не преднамеренно, а спонтанно) эти слова Дубинин вспомнил как раз перед тем, как перейти к рассказу о дискуссии 1939 года. Может быть, этим и объясняется его желание не слишком осуждать Лысенко, а постараться перенести огонь основной критики на Презента, самого же Лысенко, где только можно, даже превознести, как он это и сделал, например, в следующих словах, обращенных к Лысенко, сидевшему в зале: «Вы один из ученых, которые с необычайной силой хватаются за конкретные явления мира, — вот что определяет в вас эту необыкновенную связь с действительными, жизненными задачами науки и практики нашей страны» (51).
Дискуссия, которая развернулась тут же между Лысенко и Дубининым, ясно показывала, однако, степень непримиримости Лысенко в отношении генетики, отрицавшего то несомненные факты, добытые генетиками, то закономерности, выводимые из этих фактов. Вот только короткий отрывок из стенограммы этого заседания:
«Дубинин: …Что заставляет академика Лысенко отрицать менделизм? Я должен сказать прямо. В данном случае я вас, Трофим Денисович, не узнаю.
Лысенко: Я есть такой.
Дубинин: Почему я не узнаю вас. Вы вчера говорили, что, исходя из философии диалектического материализма, можно отрицать закономерность расщепления по типу 3:1, вы писали это и раньше (Т.Д. Лысенко. Ментор — могучее средство селекции. “Яровизация”, 1938, вып. 3). Но ведь получается же расщепление потомков гибридов по одной паре признаков в отношении 3:1, это объективно существующий факт.
Лысенко: Факт и закон — разные вещи.
Дубинин: Академик Лысенко заявил вчера: “Я без единого эксперимента объявил, что этого не было, нет и не будет”. Товарищи, видите в чем дело. Вы нашим материалам о менделизме не верите.
Лысенко: Я вам верю, но фактов у вас нет (52)».
Но и после такого обскурантистского, по сути, объяснения своих взглядов, продемонстрированного Лысенко, Дубинин продолжал его уговаривать, увещевать и не пошел на то, чтобы откровенно и без ссылок на плохого Презента, якобы вводящего Лысенко в заблуждение, сказать те слова, которых Лысенко заслуживал. Вместо этого в течение 40 минут Дубинин «наводил мосты» с Лысенко: «К сожалению, здесь не был оценен вопрос о тетрадном анализе. Ведь в случае зиготической редукции расщепление можно обнаружить и без всякой статистики; в этих случаях выступает чистая биология расщепления. И в данном случае, тов. Лысенко, конечно, пустяки такая критика, которую дает Презент, когда говорит, что 3:1 — “это просто случайность”» (53).
Ни Лысенко, ни Презент в силу их дремучей безграмотности, естественно, слыхом не слыхали, что такое тетрады, тетрадный анализ, зиготическая редукция, а Дубинин сыпал терминами, приводил ссылки на зарубежные исследования… и продолжал клеймить не лысенковщину как явление, а лишь Презента как малообразованного человека: «Чтобы иллюстрировать бессмысленность основ критики типа Презента, обращусь к следующему примеру. Вот перед вами вариационная кривая. Что это такое? Это — распределение численных значений коэффициентов бинома Ньютона, это чистая математика. Но выйдите, сорвите с березы 100 листьев, измерьте их и распределите по классам… Что у вас получится? Получится вариационный ряд».
Несколькими минутами позже Дубинин сказал, снова обращаясь к Лысенко: «Вот ваши слова, сказанные вчера: “Презент накручивал в этом деле”. Это вы буквально сказали, я записал. Так вот, Трофим Денисович, вы за этот конфуз скажите И.И. Презенту большое спасибо».
Тот же прием повторился при обсуждении роли хромосом: «К глубокому сожалению, опять-таки тов. Презент занял совершенно реакционную позицию полного нигилистического отбрасывания целого ряда существенных объективных явлений мира».
Или: «Презент отказывается от необходимости дифференцировать значение разных структур клетки для наследственности» и т. д. в том же духе.
Все время Дубинин пытался представить дело так, что Презент, наскакивавший на генетику с позиций марксистской философии и высказываний Энгельса, Ленина, Сталина, на самом деле противоречит и марксизму: «О такой философии, которую вам, Трофим Денисович, подсунул Презент… Энгельс писал в 1890 г. в письме к одному историку культуры, что марксизм здесь превращается в прямую противоположность, т. е. в идеалистический метод».
«Эта попытка отбросить факты опять обусловлена влиянием дурной философии, которая объективные явления мира, вскрытые в сущности самих вещей, целиком отбрасывает. Ведь даже не подумал человек о всей серьезности этих явлений, а в своих узких, групповых интересах (не к вам это относится, Трофим Денисович), я думаю, что Презент в своих узких интересах пытается отмахнуться от этих явлений, которые он не может уложить в имеющуюся у него схему».
Дубинин точно так же, как Лысенко, говорил о классовой природе науки, клеймил «отъявленных врагов рабочего класса… виталиста Герберта, виталиста Дриша», искал сочувствия у организаторов этой дискуссии — философов сталинского типа Митина и Юдина, заигрывал с ними. Через все свое часовое выступление на совещании он проводит мысль о желательности контактов с Лысенко, о создании единого с ним блока на «фронте борьбы за советскую биологию»:
«Я считаю, товарищ Лысенко, что ваша ошибочная позиция в вопросе о роли клетки в наследственности… пагубно, я прямо вас предупреждаю, по-товарищески, отразится на вашей дальнейшей теоретической и практической работе.
…Если академик Лысенко продумает основы хромосомной теории, если он по-товарищески рассмотрит все эти факты вместе с нами, то целый ряд тех крупных разногласий, которые имеются у нас с академиком Лысенко, будет снят».
Дубинин договорился даже до того, что готов был сам пойти навстречу Лысенко, когда заявил, что сближение с Лысенко может пойти «по линии приближения друг к другу спорных точек зрения на роль хромосом в наследственности». «Но я думаю, — добавил, впрочем, Дубинин, — главным образом это произойдет за счет приближения точки зрения Т.Д. Лысенко к нашей точке зрения».
Заканчивая свое выступление, он снова и без обиняков сказал об этой своей соглашательской и по сути и по форме идее:
«Товарищи, несмотря на наши разногласия по принципиальным вопросам теории генетики и селекции, мы, однако, имеем совершенно ясную, единую платформу (курсив мой — В. С.). Это создание советской науки, это служение нашей Родине, умение по-большевистски решать вопросы науки.
Я думаю, что эта платформа объединит нас и приведет после исправления всех ошибок, как генетики, так и положений, развиваемых академиком Лысенко, к замечательной советской науке, которая будет передовой наукой и которая разрешит все основные вопросы теории и практики, поставленные перед нами нашей Родиной».
К какой биологии привело развитие событий в СССР, мы уже хорошо знаем. «Замечательная советская наука», узурпированная коммунистами, загубила приоритет России во многих областях и привела к настоящей катастрофе. Биология не только не стала передовой, но отказалась даже от тех достижений, которыми по праву гордились русские ученые старшего поколения.
Но, пожалуй, самым показательным примером личного нравственного падения Дубинина было то, что он, вполголоса споривший с Лысенко, в полную силу обрушился с нападками на Вавилова и Серебровского, обвинив их в ошибочности прогнозов развития биологической и сельскохозяйственной науки, в легковесности их предложений и высказываний.
И даже впоследствии, упоминая том, что могло лишь со злорадством восприниматься лысенковцами и лило воду на их мельницу, он с гордостью вспоминал, что еще в 1932 году «указал на ошибки Н.И. Вавилова в связи с его законом гомологических рядов, подверг критике схоластическую постановку проблемы гена А.С. Серебровским и т. д.».
Лысенко с легкостью отделался нехитрыми репликами с места в ответ на критические замечания, робко высказанные Дубининым по его адресу, свел на нет весь дубининский полемический задор и даже заставил его оправдываться за то, что генетика пока еще очень мало дала практике, что основная польза от ее применения, если и будет, возможно, получена, то не скоро.
Трудно сказать, на что рассчитывал Дубинин, ведя двойную игру, оставаясь генетиком и в то же время заигрывая с лысенковцами. Возможно, он искренне хотел сближения с Лысенко. В своих мемуарах Дубинин пишет, что и Лысенко проявлял к нему интерес:
«За сутки до моего выступления Т.Д. Лысенко, сидевший ранее с И.И. Презентом и в окружении других соратников, пересел в кресло рядом со мною. Целый день он шутил, наклонял ко мне голову, посмеивался над выступавшими, стремясь, видимо, приобрести мои симпатии, как бы приглашая быть хотя бы эмоциональным его сторонником, всячески показывая, каким хорошим он может быть. Действительно, Трофим Денисович был очень мил и доброжелателен. Это был совсем другой Лысенко, в сравнении с тем, которого я привык видеть. На его обычно угрюмом, аскетическом лице теперь играла улыбка».
Так что нельзя исключить возможности проявления взаимной симпатии Лысенко и Дубинина в тот момент, сильно сказавшийся на тоне выступления Дубинина. Может быть, этим и объясняется то, что он рьяно защищал от нападок Мичурина и даже сообщил о своем признании вегетативной гибридизации и метода Ментора — двух теорий, вокруг которых Лысенко развел особенно рьяную пропаганду и которые генетики ни тогда, ни позже не признавали и не признали. Дубинин же заявил на радость лысенковцам, что отрицательное отношение генетиков к этим лженаучным положениям мичуринцев — ошибка. Это заявление совершенно противоречило научным фактам и было откровенным попранием научной этики, ибо не знать ошибочности своего заявления Дубинин не мог. Вавилов в первом томе «Теоретических основ селекции растений» опубликовал в 1935 году статью А.И. Лусса «Взаимоотношения подвоя и привоя» (54), доказывавшую, что вегетативная гибридизация в том виде, какой придают ей лысенковцы, — чистое заблуждение. Дубинин же возразил на совещании, что написанное Луссом — «совершенно неверная постановка вопроса… Сейчас в генетике развивается имеющий важнейшее значение раздел, посвященный влиянию прививок, и, больше того, даже доказан переход этого влияния на потомство».
Нельзя пройти мимо этого высказывания, ибо, кроме категоричности выражений, Дубинин ничего в подкрепление этого тезиса не привел. Ни тогда, ни позже влияния прививок на потомство установлено не было, и такое утверждение Дубинина было полной неправдой. Только Лысенко, Глущенко и другие «мичуринцы» твердили о доказанности вегетативной гибридизации. Одобрил Дубинин и «метод Ментора», то есть влияние прививок как метода воспитания в нужном направлении гибридов. Когда его спросил кто-то из зала: «Насчет Мичурина ответьте, насчет воспитания», он ответил: «Товарищ Керкис8 говорил, что он не признает метода Ментора. Но я думаю, что он его признает, а лишь выразился неудачно… Метод Ментора, конечно, позволяет управлять воспитанием гибридов».
Безосновательность рассуждений Мичурина, Лысенко, Презента, Глущенко и других о наличии в природе вегетативной гибридизации и Менторе не могла не быть абсолютно ясной для грамотного генетика Дубинина, но он предпочел сделать вид, что это не так.
Однако если у него и был расчет на возможность сближения с Лысенко, то этот расчет не оправдался. Спустя много лет он вспоминал: «После моей речи Т.Д. Лысенко покинул кресло рядом со мной. Более того, на следующий день он не узнал меня и отказался пожать мою протянутую ему руку. С тех пор Т.Д. Лысенко никогда не узнает меня и не здоровается со мной, хотя со времени 1939 года прошло уже более 30 лет».
Конечно, грубо отозвался на речь Дубинина и Презент, выступивший вслед за Дубининым.
В перерыве после заседания Дубинин не выдержал эмоционального накала этих дней… и разрыдался. «В перерыве я подошел к большому проему окна в зале. Нервы мои не выдержали и отчаяние потрясло меня до глубины моего существа. Кто-то обнял меня за плечи и говорил: “Коля, Коля, что вы из-за этого…”. Это был Яков Лазаревич Глембоцкий…».
Такой эмоциональный взрыв, пожалуй, можно объяснить тем, что Дубинин вел в тот момент сложную борьбу на два фронта и надеялся выиграть на обоих направлениях: и укрепить в глазах научной и околонаучной общественности мнение о себе как о наиболее серьезном, здравомыслящем ученом-генетике и, с другой стороны, ценою принципиальных уступок войти в доверие к Лысенко, показать тому, что есть более грамотный, нежели Презент, молодой ученый, который мог бы стать ближайшим соратникам Лысенко. Мне, во всяком случае, после долгого изучения Лысенко — его жизни и деятельности, представляется маловероятным, чтобы прожженный политикан Лысенко вздумал подмасливаться к Дубинину, сидеть целый день с ним рядом и заигрывать, нашептывая на ухо Дубинину всякие истории и не зная точно, что тот будет воспринимать это подмасливание хорошо, что Дубинин внутренне уже предрасположен к Лысенко. Я уверен, что в своих мемуарах Дубинин говорит далеко не все, умалчивая о том, что было между ним и Лысенко раньше и пытаясь выдать такое поведение Лысенко за импульсивное и плохо мотивированное. Ничего не мотивированного Лысенко за свою жизнь не делал. Он был изощреннейшим психологом, глубочайшим мастером интриг и спонтанно себя никогда не вел. Не случайно Лысенко удержался в любимчиках у Сталина в течение 18 лет (с момента первой их встречи в 1935 году до смерти Сталина), что не удалось даже исключительно близкому к Сталину на протяжении более полувека Молотову. Все до одного друзья Сталина либо отправлялись в застенки НКВД, где их расстреливали по прямому указанию Сталина, либо теряли значение во внутреннем круге диктатора. Лысенко же удержался и этим доказал свою глубочайшую, врожденную силу лицедея и царедворца. Поэтому остается думать, что в день, когда он оставил Презента в одиночестве и подсел к Дубинину, чтобы целый день вести себя с ним полюбовно, Лысенко уже был уверен в ответных благожелательных чувствах Николая Петровича. Иначе такое поведение объяснить нельзя. А тогда становится понятным и странный эмоциональный всплеск чрезвычайно выдержанного Дубинина. Он рассчитывал на победу, был близок к ней, но промахнулся, отпугнул от себя Лысенко и только в силу этого нервы его сдали, и он разрыдался.
В любом случае нельзя не признать, что такой оборот событий больно ударил по гипертрофированному самолюбию Дубинина. Однако не в его правилах было полностью деморализоваться от временных неудач. Не добившись успеха в одном, он с неиссякаемой энергией наваливался на другое дело, демонстрируя завидное постоянство помыслов и действий:
«Мое настроение после дискуссии 1939 года, — вспоминал Дубинин, — было хорошим, так как дорога для исследований по генетике оставалась широко открытой».
VII
Военные и первые послевоенные годы.
Дубинин становится членом-корреспондентом
Академии наук СССР
Итак, сближения с Лысенко не произошло. Напротив, тот стал считать Дубинина одним из своих заклятых врагов. Этим был определен на многие годы характер их взаимоотношений. Не добившись дружбы с лидером «мичу-ринцев», Дубинин не стал лебезить перед ним, как это делали многие генетики тех лет (так, на сторону Лысенко перешел ученик Вавилова Н.И. Нуждин, ставший одним из наиболее доверенных у Лысенко сотрудников; в свою очередь, к Нуждину переметнулся упоминавшийся выше ученик Серебровского Н.И. Шапиро). Будучи сильным по характеру человеком, Дубинин делать этого не стал. На много лет он отбросил всякие «нежности» в отношениях с Лысенко, хотя, впрочем, и не лез на рожон.
В годы войны всякие теоретические дискуссии были прекращены. В годину народных испытаний было не до распрей. Надо было вносить свою посильную лепту в общую борьбу с фашизмом.
Дубинин вместе с рядом других биологов перебрался в конце 1941 года в Алма-Ату. Многие сотрудники его лаборатории, в том числе Иосиф Абрамович Рапопорт и Николай Николаевич Соколов, ушли на фронт. Ходили легенды о бесстрашии на фронте Эфроимсона и особенно Рапопорта, получившего много ранений, представлявшегося к званию Героя Советского Союза, но из-за своего еврейства не получившего этого звания. Уже много лет спустя после окончания 2-й Мировой войны ему было вручено удостоверение о том, что его награждают орденом Венгерской Народной Республики, с чем его тепло поздравляли на одном из съездов генетиков СССР.
Дубинин в годы войны продолжал теоретические исследования популяций плодовой мушки дрозофилы, начал вместе с другими работу по получению полиплоидной сахарной свеклы, читал сотрудникам биологических лабораторий Казахского филиала АН СССР отдельные лекции по хромосомной теории мутаций.
Оставался в тылу и Лысенко со своими ближайшими сподвижниками. Конечно, они были ближе к практике, чем Дубинин, как этого и следовало ожидать от сотрудников практической по своему смыслу Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина. Они в эти годы начали пропагандировать посадку картофеля верхушками клубней и глазками. В этом предложении не было чего-то принципиально нового в теоретическом плане, но в практическом смысле этот прием давал большую выгоду народу, особенно в первые годы войны, годы повсеместного голода. Война застала меня четырехлетним мальчиком, но и я отчетливо помню, как у нас в Горьком все аккуратно срезали верхушки клубней, чтобы сохранить их для весеннего сева. Всем жителям городов были выделены тогда за городом участки земли, на которых, начиная с весны 1942 года, сажали картошку, капусту, морковь, свеклу. Люди сберегали зимой в песке или на полках, ящиках, подоконниках верхушки или глазки картофеля, съедая остальную часть клубней. Картошка была главной пищей народа в те трудные годы.
Этот вклад Лысенко был высоко оценен Сталиным. 24 марта 1943 года газета «Правда» сообщила, что Лысенко «за научную разработку и внедрение в сельское хозяйство способа посадки картофеля верхушками продовольственных клубней» удостоен Сталинской премии первой степени (в размере 200 000 рублей). 15 июня 1943 года Сталин дал телеграмму (в те годы такая форма обращения Сталина к тем, кого он хотел особо выделить и отметить, получила широкое распространение), адресованную Т.Д. Лысенко, В.П. Мосолову, И.Д. Колеснику, А.К. Зубареву, Ф.С. Солодовникову, А.Ф. Голикову, В.В. Арнаутову и И.Е. Глущенко, перечислившим деньги на постройку военного самолета:
«Примите мои привет и благодарность Красной Армии за вашу заботу о вооруженных силах Советского Союза. И. Сталин».
По окончании войны Лысенко был дважды отмечен за его деятельность в годы войны: в июне 1945 года «за выдающиеся заслуги в деле развития сельскохозяйственной науки и поднятия урожайности сельскохозяйственных культур, особенно картофеля и проса» ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда, а в ноябре «за успешное выполнение задания Правительства в трудных условиях войны по обеспечению фронта и населения страны продовольствием, а промышленности — сельскохозяйственным сырьем» он был награжден третьим орденом Ленина.
Генетики не могли похвастать ни такими успехами на практике, ни сколько-нибудь заметным вниманием к ним со стороны руководителей партии и правительства. Так, Дубинин получил две медали — «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 г.г.» и «За оборону Москвы».
Летом 1943 года эвакуированные из Москвы ученые были возвращены в свои прежние институты. Дубинин вернулся в Москву, чтобы по-прежнему возглавить лабораторию генетики бывшего Института экспериментальной биологии. Он продолжал с упоением работать над изучением изменчивости популяций дрозофил, обитавших в местах, где прошла война. Эта работа была важна для понимания того, как влияют резкие изменения окружающей среды на структуру популяций, как вымирают те или иные мутации и какие формы размножаются на их месте.
С возвращением многих ученых в Москву начала возобновляться обычная научная деятельность, включая семинары, конференции, совещания. Возобновились и диспуты генетиков с лысенковцами.
В декабре 1944 года в Московском университете проходила конференция по математике, физике, химии и биологии, на которой вопросы теории гена, наследственной изменчивости, структуры хромосом подверглись горячему обсуждению.
На следующий год Дубинин проехал по многим городам страны, выступая с лекциями и докладами в университетах, вузах, научных учреждениях. Успешно шла работа в руководимой им лаборатории. Горячо любимый Н.К. Кольцовым ученик — Иосиф Абрамович Рапопорт опубликовал в 1940 году работы по химическому мутагенезу, начав блестящие исследования, приведшие к созданию интенсивно развивавшейся отрасли экспериментальной генетики.
В это время во многих лабораториях в Союзе ученые разных специальностей начинали проявлять все больший и больший интерес к классической генетике. Генетика стала приобретать притягательность не только в силу того, что ее теоретические положения значительно углубились, пополнились новыми фактами и идеями, но и потому, что отчетливее прояснялась возможность уже в ближайшие годы результативно использовать закономерности генетики на благо практике. В США на больших площадях уже высевали гибридную кукурузу, используя методы мутагенеза американец М. Демерец вывел высокопроизводительные линии грибов, продуцентов антибиотиков, в практику селекции во всем мире вошли как непременная основа законы генетики.
Не могло не измениться в этот момент отношение к генетике и в руководстве Академии наук СССР, и в ряде других мест, включая Центральный Комитет партии. Сын секретаря ЦК партии А.А. Жданова Юрий Андреевич в это время не жалел времени даже на то, чтобы приезжать в дубининскую лабораторию на Воронцовом поле и под руководством В.В. Сахарова и И.А. Рапопорта самому проверять в простеньком эксперименте, действительно ли законы Менделя проявляются при скрещиваниях.
В это время все большее уважение в партийных и государственных кругах начал завоевывать генетик растений Антон Романович Жебрак. Одно время он даже работал в качестве руководящего сотрудника аппарата ЦК партии, одновременно заведуя кафедрой генетики и селекции растений Тимирязевской сельскохозяйственной Академии в Москве.
Жебрак был членом партии коммунистов с самой революции, он увлеченно занимался генетикой, был командирован в США и проработал значительное время в лаборатории Моргана и Л. Данна, а по возвращении его опыт был использован партийцами в должной мере, он был утвержден заведующим сектором сельскохозяйственной литературы Центрального Комитета ВКП(б). Он постоянно обращался с письмами и докладными записками к высшим руководителям партийного аппарата, информировал о развитии генетики в мире, об отношении ученых мира к науке в Советском Союзе. В нескольких письмах Жебрак ставил вопрос о необходимости создания в СССР отдельного от лысенковского Института генетики и цитологии АН СССР. К предложению прислушались, Жебрака принимали и беседовали с ним секретари ЦК партии А.А. Кузнецов, Г.М. Маленков, В.М. Молотов. Немалую роль в поддержке предложений Жебрака играло то обстоятельство, что главный экономист страны, председатель Госплана СССР Н.А. Вознесенский, знавший лучше, чем кто-либо, негативные последствия лысенковщины, старался укрепить генетические исследования в стране.
Жебрак советовался в то время со многими генетиками, к работе над некоторыми документами по подготовке решения о создании института он привлек и Дубинина — как, впрочем, привлекал и других ученых. Хранящиеся в бывших советских архивах документы той поры совершенно недвусмысленно показывают, что Дубинин принимал второстепенное участие в работе по подготовке этого решения. Поэтому выглядит поразительным то, что в «Вечном движении» Дубинин даже не упоминает решающую роль А.Р. Жебрака в этой истории и приписывает все усилия по созданию нового института только себе. Видимо, он считал, что мертвый Жебрак ему не возразит, а в наглухо закрытые советские архивы никто никогда не проникнет.
12 марта 1946 года вопрос о создании такого института был обсужден на заседании бюро Биологического отделения Академии наук. Как ни странно, Лысенко не смог помешать принятию положительного решения на этот счет, но по завершении голосования он отправил в ЦК партии свое особое мнение, в котором ожесточенно против этого решения возражал и охаивал позиции Жебрака. Он писал:
«Уверен, что члены Президиума, дружно голосовавшие… за организацию указанного института… не знают, что мотив открытия нового Института вовсе не несет нового характера. Ярким доказательством сказанного является хотя бы …сделанное на заседании заявление директора будущего Института А.Р. Жебрака о том, что новый институт восстановит прошлые славные традиции генетики в Академии наук СССР…
Организация нового Института генетики и цитологии вызвана желанием авторов этого предложения (слепых последователей реакционного течения зарубежной науки) еще больше развить в нашей стране менделизм-морганизм в ущерб советской мичуринской биологии.
…в вопросах генетической науки советским ученым не к лицу слепо следовать по стопам буржуазной генетики…».
Теперь Президиум АН вынужден был отправить в ЦК партии и правительство вместе с прошением об учреждении института и «Особое мнение академика Лысенко».
Меньше чем через месяц, 8 и 9 апреля, бюро отделения провело заседания в Институте цитологии, гистологии и эмбриологии. Академик-секретарь отделения Л.А. Орбели, его заместитель А.И. Опарин, член бюро Е.Н. Павловский отметили, по словам Дубинина, что именно его лаборатория цитологии должна стать ядром нового института. После этого бюро Биологического отделения, опять-таки по словам Дубинина, «официально предложило ему быть руководителем организуемого института цитологии и генетики», хотя во всех имеющихся в архивах многочисленных документах в качестве руководителя будущего института фигурировал не он, а А.Р. Жебрак. Почти год продолжалась работа Жебрака по созданию нового института. Казалось, что вот-вот решение о создании института будет Центральным Комитетом партии принято, однако, судя по всему, по личному распоряжению Сталина, это решение партийное руководство так и не приняло, ЦК партии заблокировал этот вопрос, и дело о создании нового генетического центра было отправлено А.А. Кузнецовым в архив.
Несомненно, что Дубинин в описываемое время постоянно старался держаться на виду, использовал каждую возможность для выступлений и лекций. Поэтому когда в апреле 1946 года были объявлены очередные выборы в члены Академия наук СССР, внимание многих было обращено на еще молодого — ему исполнилось лишь 39 лет, — но известного ученого Дубинина. Его кандидатуру выдвинули для избрания в члены-корреспонденты по Биологическому отделению. Дубинина поддержали некоторые крупные ученые и в их числе руководитель его дипломной работы в МГУ С.С. Четвериков, работавший тогда в Горьком, и селекционер А.П. Шехурдин из Саратова.
Обсуждение кандидатур растянулось на много месяцев. Лысенко отчетливо понимал, что с приходом Дубинина в Академию его позиции могут ослабнуть. Поэтому в ход было пущено все, что могло помешать прохождению Дубинина в члены-корреспонденты (в одном из писем в ЦК партии Лысенко даже пригрозил, что выйдет из состава АН СССР, если Дубинин окажется избранным). Тем не менее на собрании Биологического отделения большинство проголосовало «за». Многие генетики пытались выдвинуть в члены-корреспонденты и А.С. Серебровского, заведовавшего тогда кафедрой генетики и селекции Московского Государственного университета, но Дубинину удалось привлечь главное внимание в качестве претендента на это место к своей персоне.
Тогда Лысенко написал разгневанное заявление, которое он зачитал на общем собрании академии перед тем, как собрание должно было утвердить Дубинина в звании члена-корреспондента. В этом заявлении Лысенко, как водится, нажимал на то, что Дубинин — реакционер в науке и идеологический враг: «Дубинин не имеет никаких реальных заслуг ни в области научной биологической теории, ни в области практики. В то же время Дубинин является вожаком антимичуринской группы генетиков, представляя в нашей генетической науке идеологию консервативных и даже реакционно настроенных в идеологическом отношении зарубежных ученых» (55).
Но и этот отчаянный жест не помог. В декабре 1946 года Дубинина избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР.
Это время для него стало периодом активного продвижения в гору. В научных журналах одна за другой появлялись его и его коллег статьи о генетической структуре популяций. По личному предложению С.И. Вавилова, он готовил для Издательства Академии наук СССР большую книгу «Генетика и эволюция популяций». Он часто выступал с большими программными докладами на совещаниях и конференциях, все более становясь единоличным лидером генетики. После смерти Н.И. Вавилова и Н.К. Кольцова среди крупных генетиков в СССР оставались С.С. Четвериков и А.С. Серебровский, но первый так и не получил разрешения чекистов после пятилетней ссылки в Свердловск перебраться в Москву и потому жил в Горьком и работал в университете, а второй не без помощи Дубинина был сильно заблокирован и лишен поддержки. В письмах, которые рассылали сотрудники Дубинина разным людям с просьбой поддержать именно его на выборах в академию (мне известно со слов А.А. Малиновского, что именно он был автором этого текста), прямо говорилось, что сейчас имя Серебровского настолько непопулярно в научных и других кругах, что вряд ли стоит тратить силы на поддержку его, а не Дубинина. Зато Дубинин, по мнению авторов письма, находился в зените славы и пользовался большой популярностью. Этот расчет полностью оправдался.
А на следующий год Сталин начал широкомасштабную кампанию в стране по борьбе «с низкопоклонством», пресмыкательством перед Западом и космополитизмом. Лысенковцы тут же вытащили на свет Божий две старые статьи из американского журнала «Science» — одну А.Р. Жебрака, опубликованную раньше, и другую Н.П. Дубинина, представив их как доказательство непатриотичности обоих ученых, их низкопоклонства перед Западом, политического предательства интересов пролетарской науки. Состоялся «суд чести» над А.Р. Жебраком, чуть не приведший к его аресту (56).
Готовился «суд чести» и над Дубининым. В Институте генетики АН СССР, где теперь после ареста Н.И. Вавилова главенствовал Лысенко и где осели его ближайшие сотрудники, состоялось партийное собрание, на котором К.В. Косиков, Х.Ф. Кушнер, В.Н. Столетов, Челядинова, И.Е. Глущенко и другие потребовали привлечь Дубинина к судебной ответственности. Однако в рассмотрение этого вопроса вмешался Президент АН СССР С.И. Вавилов, который распорядился узнать сначала мнение коллектива Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР (бывший кольцовский институт), где работал Дубинин. Все тот же секретарь партбюро института, который вместе с Дубининым пытался «судить» в свое время Кольцова, В.А. Шолохов, и директор института Г.К. Хрущов решили, что надо рассмотреть этот вопрос на закрытом партийном собрании и рекомендовали собранию передать дело Дубинина в «Суд чести». Дубинин был вынужден два дня оправдываться (24 ноября и 2 декабря 1947 года), объяснять мотивы, руководившие им при написании и посылке статьи в американский научный журнал. Очень активно, буквально рискуя своей судьбой (все-таки сталинские репрессии продолжались), коммунисты И.А. Рапопорт и аспирант Гинзбург стали требовать ограничиться обсуждением «дела Дубинина» в их коллективе. В то же время многие в этом институте еще помнили, как плохо вел себя Николай Петрович во время судилища над Кольцовым, и не простили ему прошлую моральную нечистоплотность. Поэтому член партии, бывшая сотрудница Кольцова Н.В. Попова и некоторые другие коммунисты стали говорить, что «Дубинин всегда был человеком с двойным дном». Но Рапопорт и Гинзбург (в некоторой степени поддержанные на партийном собрании Г.Г. Тиняковым, который вначале высказывался о Дубинине кисло) в резкой форме настаивали на своем и переломили мнение тех, кто «жаждал крови». Было решено на «суд чести» вопрос не выносить. Собрание, как Дубинин пишет в «Вечном движении», «вынесло решение, которое заканчивалось утверждением, что нет никаких оснований для разбора материала о Н.П. Дубинине в суде чести». Не обмолвился он только в книге ни словом о том, как его мужественно защищал И.А. Рапопорт, пути с которым в 1973 году у них уже почти полностью разошлись.
Резонен вопрос, вспоминал ли Дубинин во время его собственной проработки тот день, когда вот так же, в том же зале в доме на Воронцовом поле стоял перед ним Н.К. Кольцов, вынужденный давать объяснения «коллективу института»?
К началу 1948 года многим стало казаться, что дни Лысенко как единоличного лидера в сельхознауках и в биологии сочтены. Показательно, что даже самые осторожные генетики, такие, как харьковский профессор И. М. Поляков, начали открыто выступать против Лысенко. Особенно сильная критика в адрес Трофима Денисовича была высказана на конференции по проблемам дарвинизма в начале февраля 1948 года. Академик АН СССР И.И. Шмальгаузен, академик АН УССР Д. А. Сапегин, член-корреспондент АН УССР И.М. Поляков, академик ВАСХНИЛ М.М. Завадовский обоснованно критиковали небиологичность рассуждений Лысенко об отсутствии внутривидовой борьбы и замене дарвинизма беспочвенными фантазиями.
Но прошло полгода, и Лысенко получил колоссальную поддержку Сталина и его разрешение провести сессию ВАСХНИЛ, на которой вся критика лысенковщины была отменена без всякого обсуждения, а обвинения по адресу генетиков сыпались градом. Покойных — Н.И. Вавилова, Н.К. Кольцова и А.С. Серебровского вспоминали реже, больше всего доставалось И.А. Рапопорту, И.И. Шмальгаузену, Н.П. Дубинину и А.Р. Жебраку.
Как только сессия ВАСХНИЛ кончилась, в соответствии с распоряжениями ЦК партии коммунистов Президиум Академии наук СССР и соответствующие министерства приняли драконовские меры, направленные против генетиков — в том числе Дубинина. Его лаборатория цитогенетики в составе Института цитологии, гистологии и эмбриологии была, как было сказано в постановлении Президиума, «упразднена», а заодно были закрыты лаборатории Шмальгаузена, Жебрака, Навашина и сотни других.
Приказы об упразднении научных организаций, лабораторий и групп в разных ведомствах и разных концах страны срочно подписывали министры и президенты академий, ректоры университетов и директора институтов, канцелярии размножали приказы, газеты воспроизводили их в миллионах экземпляров. Этот криминальный процесс в истории СССР отличался от других тем, что здесь преследованию и запрещению подверглись уже не враги народа, якобы тщившиеся что-то у народа отнять, что-то взорвать или испакостить, а целая наука. Наука, ни в чем не повинная и никого не подрывающая, ничего не отнимающая, а, напротив, несшая людям знания о том, как получать больше хлеба и мяса, как бороться с болезнями, как распознать саму природу болезней, — наука, ставящая своей целью узнать, что привносится в наш ум и характер от мамы и папы, а что дается воспитанием, школами, институтами, работой, обществом в целом.
(Продолжение в следующем номере)
Примечания и ссылки
1. Дубинин Н.П. Исследование ступенчатого аллеломорфизма у Drosophila melanogaster. Трансгенации scute1,scute2, scute3. Журнал экспериментальной биологии, т. 5, вып. 2, стр. 53-85, 1929
2. Дубинин Н.П. Исследование ступенчатого аллеломорфизма. VII. Центровая теория гена scute-achaeta. Журнал экспериментальной биологии, т. 6, вып. 4, стр. 325-346, 1930.
3. Serebrovsky A.S., Dubinin N.P. X-rays experiments with Drosophila. Journ. of Heredity, 1930.
4. Доклад Дубинина на I съезде в 1929 году.
5. См. об этом в книге В. Сойфера «Власть и наука». Изд. «Hermitage», Tenafly, N.J., 1989.
6. Дубинин Н.П. Ступенчатый аллеломорфизм и теория центрового строения гена. Труды IV Всесоюзного съезда зоологов, анатомов и гистологов. Киев, 6-12 мая 1930 г. Киев—Харьков, 1931, стр. 137-139.
7. Сафонов В. Эволюция в стакане. Работы Н.П.Дубинина в кабинете генетики при Зоологическом институте. Журнал «Молодая гвардия», №9, 1929,стр. 98-99.
8. Дубинин Н.П. Теоретическая генетика в СССР за 20 лет. Фронт науки и техники, 1937, №8/9.
9. Там же.
10.Авторханов А. Мемуары. Possev-Verlag, Frankfurt/Main, 1983.
11.Дубинин Н.П. Природа и строение гена. Журнал «Естествознание и марксизм», 1929, №1, стр. 59-75; его же: «Генетика и неоламаркизм», там же, 1929, №4, стр. 74-89. См. также его статью «Проблема гена» в журнале «Революция и культура», 1929, №15, стр. 39-44.
12.Дубинин Н.П. Вечное движение. Госполитиздат., М., 1973, стр. 90
13.Дубинин Н.П. и Фризен Г.Г. Невозможность объяснения случаев ступенчатого аллеломорфизма scute и achaeta с точки зрения физиологической теории наследственности Гольдшмидта. Журнал экспериментальной биологии, т. 7, вып. 5-6, стр. 625-635, 1931.
14.Серебровский А.С. Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе.
15.«Вечное движение», стр. 106.
16.Там же.
17.Там же, стр. 107-108.
18.Там же, стр. 111.
19.Ромашов Д.Д. Об условиях «равновесия» в популяции. Журнал экспериментальной биологии, т. VII, вып. 4, стр. 442-454, 1931.
20.Дубинин Н.П. и Ромашов Д.Д. Генетико-автоматические процессы и проблема экогенотипов. Генетическое строение вида и его эволюция. Статья I. Биологический журнал, т. I, вып. 5-6, стр. 52-95, 1932.
21.Серебровский А.С. Генетический анализ популяции домашних кур горцев Дагестана. /К проблеме геногеографии/. Журнал экспериментальной биологии, т. III, вып. 1-2, стр. 63, 1927.
22.«Вечное движение», стр. 132.
23.Там же, стр. 132.
24.Там же, стр. 133.
25.Дубинин Н.П. и Сидоров Б.Н. Зависимость действия гена от положения в системе. Биологический журнал, т. III, вып. 2, стр. 307-331, 1934.
26.Дубинин Н.П. Экспериментальное уменьшение числа пар хромосом у Drosophila melanogaster. Биологический журнал, т. III, стр. 719, 736, 1934; его же: Экспериментальное изменение числа пар хромосом у Drosophila melano-gaster. Биологический журнал, т. V, вып. 5, стр. 83 843, 1936.
27.Цитировано по книге документов «По пути, проложенному в Хельсинки», Политиздат, Москва, 1980, стр. 461-462
28.Вечное движение, стр. 142.
29.Крылова А. О назначении ученого. Журнал «Наши достижения», 1936, №4, стр. 87-96.
30.Кольцов Н.К. Мои ученики. Газета «Известия», 21 мая 1935 года.
31.Вавилов Н.И. Пути советской селекции. Доклад на сессии ВАСХНИЛ 22 декабря 1936 года. «Известия АН СССР», сер. биологическая, №3, стр. 635-670, 1937.
32.Там же, стр. 670, 1937.
33.«Вечное движение», стр. 169.
34.Кольцов Н.К. Улучшение человеческой породы. Русский евгенический журнал, 1922, т. I, вып. I, стр. 19.
35.Там же, стр. 18.
36.Там же, стр. 10.
37.Там же, стр. 25.
38.Там же, стр. 27
39.Цитировано по: Полынин В. Пророк в своем отечестве, стр. 113.
40.«Вечное движение», стр. 183-184.
41.Там же, стр. 184.
42.Збарский И.Б. Пост № 1.
43.Сойфер В.Н. Власть и наука. Похороны Кольцова.
44.Митин М.Б. Журнал «Под знаменем марксизма», 1939, №10.
45.См.: Фролов И.Т. Генетика и диалектика. М., Изд. «Наука», 1968, стр. 97, 103-106.
46.«Под знаменем марксизма», №11, 1939.
47.«Вечное движение», стр. 218.
48.Там же, стр. 211.
49.Там же, стр. 213.
50.Там же, стр. 188.
51.Там же, стр. 197.
52.Там же, стр. 198.
53.Там же, стр. 199.
54.Лусс А.И. Взаимоотношения подвоя и привоя. В кн.: «Теоретические основы селекции растений», под ред. Н.И. Вавилова. Л.-М., Сельхозиздат, 1935, стр. 689-752.
55.«Вечное движение», стр. 268.
56. «Суд чести» над Жебраком подробно описан в книге В.Н. Сойфера «Власть и наука» на основании архивных документов.
Сноски:
1 Оба категорических заявления Серебровского были неверными. Через четверть века было установлено, что дрожжи, несмотря на свои микроскопические размеры, являются настоящими организмами, у них есть ядра, в ядрах есть настоящие хромосомы, в них находятся типичные для высших организмов гены. В ряде своих статей и книг я пытался неоднократно привлечь внимание мировой науки к пионерским исследованиям в области искусственного вызывания мутаций, выполненным в 1920-х годах Надсоном, Филипповым, М. Н. Мейселем.
2 Надо отметить, что в одной из первых обобщающих публикаций на Западе фамилия Серебровского справедливо стояла на первом месте (см. /3/).
3 Примечательна история с мистификацией «дубининско-ленинского» снимка, которую предпринял известный журналист М.Лещинский. В 1963 году в журнале «Советский Союз» были опубликованы три фотографии: «В.И. Ленин на Красной площади 1 мая 1919 года», «Н.Дубинин среди беспризорных» и «Член-корреспондент Академии наук СССР Н.П.Дубинин». Эти снимки иллюстрировали статью М.Лещинского «История одной фотографии». Речь в ней шла о сенсационном журналистском открытии: по воле случая в одном кадре оказались Ленин и маленький беспризорник Коля Дубинин. Лещинский поведал читателям, что Дубинин якобы всю свою жизнь не подозревал о своей встрече с Ильичом и вдруг разом опознал себя на фотографии. Это «признание» противоречит многим фактам автобиографии Н.П.Дубинина, которые он подправлял в угоду времени и политической необходимости. В разные времена по-разному указывалось и происхождение: отец Дубинина был то батраком, то морским офицером. А став академиком, Дубинин был уже не прочь называться и сыном дворянина. Все подробности этой истории изложены в первых главах книги В.Н.Сойфера, которые мы, за невозможностью напечатать весь текст книги целиком, вынуждены были опустить, чтобы оставить место для содержания более важных, с нашей точки зрения, глав. (Ред. «Континента»)
4 Евгеника — учение о наследственных свойствах человека и путях их улучшения.
5 По существовавшим в СССР инструкциям не только для посылки любых материалов за границу, но даже и для контактов с иностранцами нужно было получать разрешение руководства предприятий, учреждений, научных или учебных заведений. Если же контакт имел место, о нем нужно было сообщить в письменном виде в секретный (так называемый «Первый») отдел на работе.-
Эта практика находилась в вопиющем противоречии с буквой и духом Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, подписанного главами 35 государств 1 августа 1975 года, где говорилось: «Государства-участники, убежденные в том, что научно-техническое сотрудничество вносит вклад в дело укрепления безопасности и сотрудничества между ними… выражают свое намерение устранять затруднение такому сотрудничеству, в частности, путем улучшения возможностей для обмена и распространения … научно-технической информации» (27). Однако эти принципы нарушались в СССР, и сейчас российские власти пытаются возродить эти порядки. Так, три года назад (в 2001 году) требования о проверке всех материалов, отправляемых за границу, попытались установить снова, и только потому, что скандал принял международное звучание, было допущено некоторое послабление правил.
6 Дубинин попытался еще раз привлечь внимание к своей персоне со стороны Президиума АН СССР, когда направил туда письмо с озабоченностью по поводу того, что институт идет не тем путем, каким надо, что генетические работы должны стать центральными в институте и т. д. Но и этот прием в плане занятия директорского кресла никаких результатов Дубинину не дал.
7 Речь Митина была им перепечатана в 1948 году в сборнике работ этого автора с его же предисловием. В этом издании, вышедшем сразу после августовской сессии ВАСХНИЛ, где Лысенко, поддержанный лично Сталиным, заявил о запрете генетики, речь Митина была подвергнута самоцензуре. «Принципиальный» Митин выбросил из своей собственной речи 1939 года всякую критику лысенковщины, представив себя задним числом могучим и целеустремленным защитником лысенковцев от нападок «реакционных генетиков». Позже другой партийный философ, И.Т. Фролов, ставший академиком АН СССР и помощником М.С. Горбачева, в книге «Генетика и диалектика» с пафосом раскритиковал Митина за беспринципность и откровенное приспособленчество (45).
8 Ю.Я. Керкис — известный советский генетик, сотрудник вавиловского Института генетики в Москве. Работал в этом институте вместе с Г. Мёллером, в 1960-х годах заведовал лабораторией в Институте цитологии и генетики Сибирского Отделения АН СССР.