Роман свидетельств
Опубликовано в журнале Континент, номер 123, 2005
Александр ЛИПКОВ — родился в 1936 году в Москве. Окончил ВГИК, факультет киноведения. Доктор искусствоведения. Автор книг «Шекспировский экран», «Все краски экрана», «Мир фильмов Сергея Соловьева», «Герман, сын Германа», «Проблемы художественного воздействия: принцип аттракциона», «“Ближний круг”: внутренний взгляд на советскую жизнь при Сталине» (совместно с Андреем Кончаловским; Нью-Йорк) и др. Автор сценариев документальных фильмов: «Николай Лобачевский», «Профессия — оператор», «Бремя власти. Юрий Андропов», «Я к вам травою прорасту…», «Культура — это судьба», «Место под солнцем», «Бремя власти. Гейдар Алиев» и др. Живет в Москве.
В воспоминаниях, письмах, статьях, дневниках, документах свидетельствуют:
Тимирева Анна Васильевна (1893-1975), гражданская жена Колчака
Тимирев Владимир Сергеевич (1914-1938), художник, сын А.В. Тимиревой
Колчак Александр Васильевич (1874-1920), адмирал
Бирштейн Макс (1914-2000), художник, близкий друг Владимира Тимирева, его сокурсник по строительно-конструкторскому техникуму, ездил вместе с ним в его первую поездку на Каспий в 1935 году
Бержерон П., член военно-разведывательной миссии французского генерала М. Жанена, формально числившегося с ноября 1918 «главнокомандующим союзными войсками в Сибири», фактически же оказавшегося генералом без армии
Будберг Алексей Павлович, барон, генерал-лейтенант (1869-1945). С марта 1919 г. Главный начальник снабжения при Ставке адмирала Колчака. Видный деятель Белого движения и эмиграции. Автор воспоминаний «Дневник белогвардейца»
Романов Владимир Вадимович (1879-1962), морской офицер, капитан 2-го ранга. Окончил Морской кадетский корпус в 1895 году, в одном выпуске с С.Н. Тимиревым, первым мужем А.В. Тимиревой
Черкашин Николай Андреевич, историк русского военного флота, автор книг «Командоры полярных морей», «Адмиралы мятежных флотов» и др.
Чудновский Семен (Самуил) Гдальевич (1890-1937), член РСДРП с 1906 г. В январе 1920 г. назначен председателем чрезвычайной следственной комиссии по делу Колчака
Егоров Георгий Васильевич (1923-1992), писатель, посвятивший свое творчество родному Алтаю. Автор книг «Солона ты, земля», «На земле живущим», «Книга о разведчиках», «Крушение Рогова». Автор вступит. статьи и составитель книги. «Колчак А.В. — последние дни жизни» (1991)
Ленин Владимир Ильич (1870-1924), основатель советского государства
Микоян Анастас Иванович (1895-1978), советский государственный и политический деятель, Герой Социалистического Труда (1943), С 1915 член РСДРП(б). Известен уникальным политическим долголетием. Член ЦК компартии с 1923 по 1976 гг. Умер своей смертью. Похоронен на Новодевичьем кладбище
Лацис Мартын Иванович (Судрабс Ян Фердинандович) (1888-1938), в 1918-1921 член коллегии ВЧК, заместитель Дзержинского. С 1932 директор Института народного хозяйства имени Г.В. Плеханова (Москва). Расстрелян
Бунин Иван Алексеевич (1870-1953), писатель
Сопельняк Борис, писатель, журналист, обозреватель еженедельника «Совершенно секретно», автор книг «Тайны Смоленской площади», «Голгофа ХХ века», «Смерть в рассрочку» и др.
Из дня сегодняшнего свидетельствуют (интервью записаны во время съемок документального фильма «Я к вам травою прорасту…», режиссер А. Колесников, 2005. Интервью вели А. Колесников, А. Липков, Л. Головкова, ноябрь 2003 — май 2004):
Сафонов Илья Кириллович (1937-2004), инженер, двоюродный брат Владимира Тимирева
Кравченко Наталья Алексеевна, художник
Шаховская Мария Михайловна, геоботаник
Шаховской Дмитрий Михайлович, скульптор, лауреат Государственной премии России (1994) за каменную алтарную преграду в церкви Спаса Преображения в Тушине
Бокарева Татьяна Ивановна (1916-2005), врач, одноклассница Натальи Кравченко
Поленова Елена Анатольевна, режиссер Поленовского театра, художник
Шпет Марина Густавовна, математик, дочь философа Густава Шпета
Протоиерей Илья, в миру Шмаин Илья Хананович (1930-2005), священник церкви Петра и Павла в Москве
Шапошникова Наталья Вадимовна, переводчик, дочь Вадима Шапошникова, друга Владимира Тимирева
Акимова Елена Владимировна, художник, внучка композитора Анатолия Александрова
Головкова Лидия Алексеевна, художник, главный редактор книги памяти «Бутовский полигон»
Любимова Ксения Федоровна, редактор книги памяти «Бутовский полигон»
Отец Кирилл Каледа, настоятель храма святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове
Назариков Александр Михайлович, сотрудник храма святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове
Мать Зосима, монахиня, в миру Людмила Александровна Верховская
Михайлов Александр Георгиевич, генерал-майор запаса ФСБ. В 1993-1996 гг. — начальник Центра общественных связей ФСК-ФСБ России. Профессор Московской юридической академии и Московского института МВД России. Автор книг «Встать до счета “три”», «Капкан на одинокого волка», «Контрольный выстрел», «Прерванный полет», «Чеченское колесо» и др.
Кириллин Михаил Евгеньевич, полковник запаса ФСБ, в конце 80-х — начале 90-х гг. сотрудник Группы по реабилитации
Левицкий Вадим Николаевич, полковник запаса ФСБ, в конце 80-х — начале 90-х гг. сотрудник Группы по реабилитации
Бабаназарова Мариника Маратовна, директор картинной галереи им. И.В. Савицкого, Нукус, Каракалпакия
Загянская Галина Авраамовна, историк искусства, профессор Театрального института имени Б. Щукина. Автор книг «Пейзажи Александра Иванова», «Артур Фонвизин», «Павел Федотов», «Владимир Фаворский. Обстоятельства места и времени»
Каравай Ирина Георгиевна, художник
Розенфельд Борис Матвеевич, музыковед, директор Музея театральной и музыкальной культуры в Кисловодске
Стихи:
Тимиревой Анны Васильевны
Библиография:
1. «Милая, обожаемая моя Анна Васильевна…». Сб. Составители Т.Ф. Павлова, Ф.Ф. Перченок, И.К. Сафонов. М., 1996
2. А.В. Книпер. «…Не ненавидеть, но любить». Стихи. Воспоминания. Кисловодск, 2003
3. Н. Черкашин. Командоры полярных морей. М., 2003
4. Н. Черкашин. Адмиралы мятежных флотов. М., 2003
5. Бутовский полигон. Книга памяти. Выпуски 1-8. М., 1997-2004
6. «Жертвы политического террора в СССР». Электронный альбом. М., 2005
Я к вам травою прорасту, Попробую к вам дотянуться, Как почка тянется к листу Вся в ожидании проснуться. Геннадий Шпаликов |
Часть первая
Крест
Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. От Иоанна 3,6 |
Одя
Елена Акимова, художник, внучка композитора Анатолия Александрова: Это имя я слышала с детства, потому что картинки его висели на стенах. Я спрашивала маму: «Кто это?» — «Это Одя Тимирев».
Елена Поленова, режиссер Поленовского театра, художник: Я была совсем маленькая. Но мне кажется, что я его помню и всегда помнила, потому что рассказы о нем сопутствовали мне с детства.
Мария Шаховская, геоботаник: Меня, четырнадцатилетнюю девочку, поразило, какой он красивый, какой взрослый и какой выдержанный. Ну, ясно же: ему уже было больше двадцати лет.
Илья Сафонов, двоюродный брат Владимира Тимирева: Володя был моим крестным отцом, он приезжал в Ленинград, и меня там крестил. А общения как такового, сами понимаете, у меня быть с ним не могло, поскольку я родился в 1937 году.
Макс Бирштейн (из воспоминаний):
«Я прожил весьма большую жизнь и никогда не встречал юноши более одаренного, талантливого, обаятельного и прекрасного, чем Одя Тимирев. Высокий, стройный с темными мягкими волосами, большими синими глазами под широкими черными бровями, он был одарен всесторонне».
Наталья Кравченко, художник: Одя был человек удивительно приятный, удивительно благородный. Это чувствовалось и в каждом его поступке, и в его восприятии мира, и даже в любых бытовых подробностях. Это был удивительно милый, удивительно честный, удивительно талантливый человек.
Дмитрий Шаховской, скульптор: Володю Тимирева я видел в последнюю зиму его. Шел 1938 год, мне было десять лет.Для меня это был взрослый, даже не юноша — почти дядя. Он приехал с лыжами и просил показать ему места, где кататься, а я вызвался его провожать. На меня это, конечно, произвело впечатление: настоящие лыжи, красивые, с креплениями — у нас же все на веревочках держалось. Я много ходил вокруг города на лыжах, поэтому мог показать ему все лучшие места, но его это не удовлетворило: настоящих гор он не увидел; овраги, казавшиеся нам такими огромными, были ему недостаточны.
Мария Шаховская: В течение последующих двух дней мы катались на лыжах. У нас в Малоярославце было раздолье для лыжных прогулок. И горы хорошие, и просторная речная долина… Одю гораздо больше интересовали окрестные пейзажи, чем мы, ребятишки. Меня поражало его умение сделать так, чтобы тем, кто с ним рядом, не бросалось это в глаза — то, что ему гораздо интереснее пейзажи, нежели мы. Это все с очень большим тактом он умел обставить. Я тогда вздумала полихачить, скатилась с крутой горы, зацепилась за дерево и так упала, что кувырком полетела. Катавшиеся рядом мальчишки, десяти-двенадцатилетние пацанята, стали прыгать вокруг меня и смеяться. Володя не поспешил меня поднимать. Сначала он постоял, потом подошел, чтобы пацанята от меня отвязались. А затем оставался по-прежнему погружен в себя. Он был очень доброжелателен ко всей нашей детской, для него не очень интересной компании. С симпатией смотрел на действа, которые мы затеивали вокруг рождественской елки.
Татьяна Бокарева, врач, одноклассница Натальи Кравченко: Он был светловолосый, довольно высокий, стройный, худощавый, интересное у него было лицо. Оно не выделялось как-то особенно, но производило впечатление. Мы, девчонки, конечно, относились к нему как к более старшему: он студент, а мы школьницы.
Елена Поленова: Одю я помню больше по рассказам (все говорили, что он был необычайно красив) и вот по этой маленькой фотографии. Тогда я была маленькая, но у меня осталось ощущение, что это очень красивый человек. Запомнилось, как он сидит, его профиль…
Мария Шаховская: Он был очень пропорционален и очень красив. Не очень высокого роста, скорее — среднего, хорошо сложен, с очень красивой постановкой головы. Я помню эту, очень красиво сидящую на плечах, светло-русую или шатенистую голову. Речь очень спокойная, ровная, очень немногословная. Я много лет думала, что Володя самый красивый юноша, какого я вообще на свете видела, но даже в своих девических мечтах не могла не отдавать себе отчета, насколько он в них чужой. Насколько ему это не надо. Конечно, им можно было увлечься, это несомненно, но даже мечтать о чем-то большем было просто невозможно.
Наталья Кравченко: Я запомнила его очень красивым, очень нежным, очень контактным, веселым, внутренне тонким человеком. У него было удивительной красоты лицо, немножко даже слишком красивое. Специально для меня он сделал фотографию, большую, в профиль, но мне она гораздо меньше нравилась, чем та, которая у меня сохранилась.
Макс Бирштейн (из воспоминаний):
«Нам было по 15 лет, мы окончили школу-семилетку и, увлеченные искусством, не нашли художественного училища, пошли в архитектурно-строительный техникум, надеясь, что там будут преподавать рисунок, — ведь Архитектурный. Ничего такого там не было, ибо техникум, как мы туда поступили, был превращен в строительно-конструкторский, где преподавали массу сложнейших и нам совершенно чуждых дисциплин. Мы учились очень плохо, и удивительно, что смогли окончить техникум и получить диплом. В это время мы много рисовали и ездили на этюды, писали акварелью и маслом Новодевичий монастырь, Воробьевы горы (в то время Ленинские)…
После первого курса, в 1930 году в числе 1700 студентов и комсомольцев нас направили на строительство Бобриковского химического комбината, на ликвидацию прорыва (из-за ужасных условий труда подавляющее количество рабочих сбежало). Мы работали бетонщиками, а в свободное время рисовали. Запомнились его наброски и забавные шаржи…
Каждый год на первомайские праздники мы с Одей бралирюкзаки, одеяла, удочки, альбомы и на три дня уезжали куда-нибудь под Москву в «дикое место», в лес, на речку, ночевали в лесу, замерзали, вечером сидели у костра. Видели чудо весеннего рассвета, пробуждение леса и птиц. Недавно я нашел свой маленький этюд (страшно сказать, написанный более 60 лет назад), созданный на вырубке над рекой: с небольшой папкой сидит на пне и рисует тонкий прекрасный юноша».
Наталья Шапошникова, переводчик, дочь Вадима Шапошникова, друга Владимира Тимирева: Папа очень сдружился с Одей. Они жили неподалеку друг от друга1, у них была одна сфера жизненных общений, они постоянно общались, очень часто и очень много.
У папы в их дворе на Пречистенке, 22 был ближайший приятель Джорж Шаперевский, они дружили с раннего детства и звали друг друга индейскими именами. Мой отец, Вадим Шапошников был Вапима, а Шаперевский был Важорже.
Папа часто бывал у в мастерской у Оди. Однажды была ужасная жара, папа прилег на диван и заснул, расстегнувши всю свою рубашку. Одя взял у своего отчима Всеволода Константиновича все марки, какие только у него были, выклеил папе всю грудь, а на майке приклеил адрес: «Краснокожий Вапима высылается краснокожему Важорже ко всем чертям». Адрес отправителя тоже написал: «Белый человек из бразильских джунглей». Вот так они развлекались.
Однажды они поспорили на какую-то тему и решили на шпагах установить истину: как два рыцаря в поединке — кто победит, тот и прав. Конечно, все это было шутя. Они разделись догола и стали сражаться на шпагах-кистях с масляной краской. Папе достались синяя, белая, голубая, зеленая краски палитры, а Оде — краски красно-желто-коричневые. Им было тогда лет по 16-17, совсем еще юноши. А в соседней комнате в это время спал Один отчим, Всеволод Константинович Книпер2, совершенно очаровательный и добрейший человек. Но никогда и никому в жизни он не прощал, если его не вовремя неожиданно будили. Они, как могли, соблюдали поначалу тишину, а потом разошлись вовсю, причем, у каждого из них была своя игра: папа делал из Оди образ водяного духа синими, голубыми, белыми и зелеными красками, а Одя из папы делал духа огня красного с коричневым и с черным цветами. Папа наносил Оде шпагой-кистью точечные удары, так сказать, работал в стиле ташизма, а Одя наносил ему режущие удары, то есть как бы следовал живописи лучизма. По ходу дела они все это комментировали. Ну и, конечно, друг друга как-то называли. Одя именовал папу рыцарь Сёрейский от фамилии французского художника Сёра, а папа Одю — рыцарь Ларионский, по имени художника Ларионова, который этот лучизм создал. Они были очень образованны, несмотря на свои молодые годы. Особенно Одя. Он очень много знал, жил всей полнотой своих увлечений — во всем.
Ну и в поединке они, конечно, разошлись, нашумели, разбудили Всеволода Константиновича, он ворвался в мастерскую и вдруг увидел перед собой эдаких рыцарей, которые в ужасе на него смотрели. А он, увидев их ужас и поняв, что тут уж ничего не поделаешь, рассмеялся и сказал: «Ну, ребята, вам нужно немедленно мыться».
Мама
Книпер Анна Васильевна, по первому мужу Тимирева, родилась 18 июля 1893 года в семье ректора Московской консерватории Василия Сафонова.
В 1911 году вышла замуж за морского офицера Сергея Тимирева. В 1918-м с ним разведена.
С лета 1918-го — гражданская жена адмирала Колчака.
В 1922 году вышла замуж за инженера Всеволода Книпера.
7 раз была арестована — в 1920-м (вместе с Колчаком), 21-м, 22-м, 25-м, 35-м, 38-м, 49-м. В тюрьмах, лагерях, ссылках и местах проживания под административным надзором в общей сложности провела 39 лет.
31 января 1975 года скончалась.
Мария Шаховская: Анна Васильевна была человеком очень выдержанным, очень спокойным, очень доброжелательным ко всем окружающим. Единственное, что заставляло ее напрягаться, что заставляло почувствовать в ней волнение — это разговоры о Володе, о том, что он приедет, что она сможет его увидеть3. Ведь она, судя по всему, видела его достаточно редко. И он был так же выдержан, так же умел себя спокойно и с достоинством держать во всей нашей ему, в общем, не знакомой компании. В этом отношении он был на нее очень похож. Ни разу на публике, в присутствии других, я не видела, чтобы он подошел, приласкался к матери, или она к нему приласкалась. Оба держались очень выдержанно.
Илья Сафонов: Человек она была поразительный. У Володи была прекрасная мать, удивительная мать. Не странно, что он так расцвел, как художник.
Елена Поленова: Я даже лицо ее не очень помню, но помню что-то удивительно белое и кружевное вокруг лица. И то, как прямо она сидела. Осталось ощущение белого и чего-то сияющего. А потом услышала от Ильи Кирилловича, что у нее был белый кружевной воротник. И вот этот белый воротник остался у меня в памяти, как какая-то волшебная пена. Она была очень красивая женщина.
Елена Акимова: Она была такая одухотворенная, такая ясная и такая жизнелюбивая, что это было даже удивительно при той жизни, которую она прожила. Впечатление от нее осталось очень светлое.
Мария Шаховская: Анна Васильевна появилась в нашей семье, когда вернулась из ссылки4, ей надо было где-то жить вне Москвы, за пределами стокилометровой зоны.
Дмитрий Шаховской: Анна Васильевна бывала у нас в доме на праздниках, помню ее деятельное участие в празднике на Рождество.
Мария Шаховская: Нас было пятеро детей в семье, были бабушки, тетушки, которые все принимали участие в рождественских праздниках, в елке, в каких-то детских спектаклях, которые ставились. Так что в доме была праздничная суета. Именно в такой обстановке под Новый, 1938 год у нас в доме появился Володя.
Дмитрий Шаховской: Мы украшали елку, ставили ее на стол в сочельник, накрывали скатерть на сено, и на стол ставились маленькие ясли, для которых Анна Васильевна сделала младенца, не помню уж из чего, кажется, чуть ли не из хлеба слепила и высушила.
Она была очень эффектная, настоящая дама: так она всегда выглядела- и держалась. Нас в Малоярославце окружали хотя и интеллигентные люди, но уже попривыкшие к провинциальной жизни, а она была очень такая столичная и эффектная, и для меня, мальчика, это было явление настоящей дамы. Держалась при этом она очень просто, была веселая, энергичная, все время что-то делала, какое-то художественное рукоделие.
Мария Шаховская: Она была просто женщина и очень женщина. Вот это в ней было главное для меня, 14-летней девочки. Она была женщиной с каким-то своим, очень внутренним женским миром. С очень сдержанными манерами. Явно воспитанными, светскими, если хотите. Была очень доброжелательна ко всем, но никогда не вмешивалась ни во что. Не пыталась нас воспитывать, не вмешивалась ни в какие наши домашние дела. Единственное, что замечалось: у нее был на все художественный взгляд. Ей хотелось где-то что-то чуть-чуть поправить, если некрасиво лежало. Или повесить какой-то абажурчик, что-то небольшое, непритязательное. И на фоне довольно сложной, а иногда и напряженной жизни огромной семьи она как-то очень так органично в нее вписывалась и никому никогда не мешала.
Наталья Шапошникова: Анна Васильевна в дружбе была человеком очень верным и вообще человеком абсолютно восхитительным. Очень широким, очень добрым, благожелательным, даже поразительно благожелательным. Она была поразительно широко образованна, могла читать бесконечно стихи Пушкина, знала наизусть огромное количество стихов и всю жизнь их помнила. Сама она тоже писала стихи, но их никогда не читала, к сожалению, для нас. Еще она была человек очень широкий, очень гостеприимный, очень доброжелательный.
Когда я начала заниматься переводом с французского, она меня буквально изначально научила этому. Сказала мне: «Когда ты переводишь какой-то пассаж, какой-то кусок текста, ты должна сделать из него картину. Ты должна его себе представить и описать со всем своим присутствием духа, воображения и чувства». Я эти слова очень помнила, всегда им следовала.
Мария Шаховская: Возможно, она даже старалась немножко отстраниться от Володи, чтобы не навлекать на него своей одиозности, не навредить ему и его карьере. Но в ней все время чувствовалось желание как-то устроить, чтобы Володя приехал к ней из Москвы.
Она не жила у нас. Она прописалась где-то, где удалось прописаться, но жить ей там было неудобно. Поэтому в основном она бывала у нас. Но ночевать, вероятно, уходила куда-то в свой угол.
Наталья Кравченко: Я видела ее один раз в жизни. Она приезжала в Москву очень редко, и всякий раз это было окружено тайной. В один из этих приездов я случайно оказалась у Оди в мастерской на Плющихе. Мы вернулись с лыжной прогулки. Тогда он меня с ней и познакомил. Потом-то я узнала, что у нее были минус какие-то города, что она такой удивительный человек и так располагала всех к себе, что все окружающие спасали ее от расстрела.
Детство
Тимирева (из воспоминаний):
«Это очень старая фотография — с тех пор, наверное, Кисловодск изменился до неузнаваемости. Но на фотографии он такой, каким я помню его с раннего детства… Она снята с холмов, расположенных напротив «нашей» стороны, сверху вниз: снизу расположен парк, за ним — Крестовая гора. Так она называлась из-за каменного креста на ее вершине. Даже тогда я не знала, в память кого или чего поставлен крест.
Над парком в густой зелени виден только балкон на втором этаже старого бабушкиного дома, затянутый холщовыми занавесями-парусами — парусный балкон. На него выходила наша с Варей5 комната. С бал-кона виден почти весь Кисловодск.
Прямо под садом нашего дома — вершины деревьев парка, а когда цветут липы — голова кружится от медового запаха. Левее от сада — крыша гостиницы «Парк», построенной дедом6. Дорожка от нее ведет прямо в парк, к раковине для оркестра. Дальше — площадка с нарзанной галереей.
Выход из парка ведет на Базарную площадь мимо стеклянной струи и источника. По этой дороге мы ходим, вернее, нас водят по воскресеньям в церковь на той же площади. Нас восемь человек детей — три мальчика и пять девочек. Мы должны идти попарно, а сзади папа и мама.
Около церкви похоронены дедушка и бабушка, потом брат, умерший от ран на германской войне, потом папа, потом мама — два белых мраморных креста. Теперь все сровнено с землей, и можно определить место только по могиле Ярошенко, расположенной неподалеку…»
«Что первое я вспоминаю?
Меня вынесли на руках на балкон (очень страшно: вдруг обвалится). Внизу огни, огни — иллюминация по случаю коронования Николая II. Во время этой же коронации дед мой нес балдахин над царем, палка у него обломилась, и всю тяжесть со своей стороны он вынес на руках…»
Сафоновы
Илья Сафонов: Тимирева Анна Васильевна была дочерью известного русского музыканта, Василия Ильича Сафонова.
Борис Розенфельд, музыковед, директор Музея театральной и музыкальной культуры в Кисловодске: Создавая музей театральной и музыкальной культуры Кавказских Минеральных Вод, я все время искал материалы о людях, связанных с этим городом, тех, кто внес свой вклад в его музыкальную жизнь. Совершенно случайно мне дали верительное письмо в Москву на Плющиху, 32, в дом, где жили дети Василия Ильича Сафонова, о биографии и судьбе которого я ровным счетом ничего не знал. Это было в январе или феврале 1964 года; меня встретили две очень приятные, милые, радушные пожилые женщины, из тех старых интеллигентов, реликтов ушедшей русской культуры, которых так мало осталось в мои годы. Правда, они меня сразу же предупредили: лучше бы вам этим не заниматься. Имя закрыто, литературы нет, Василий Ильич Сафонов нигде не упоминается, несмотря на все свои заслуги. Вряд ли вам удастся опубликовать о нем хотя бы строку. Нам лучше бы знать, что вы живете спокойно и в добром здравии. Мы заботимся не о себе, а о вас. Это меня очень заинтриговало.
Тогда я впервые узнал, что биография и судьба Василия Ильича Сафонова берет свои истоки на кавказской земле. Он родился на Тереке в станице Щорской на Чечне, и эти места, это окружение были для него родными. Его судьба и биография потрясающе интересны.
Илья Сафонов: В сущности, это предок мой и Володин в равной степе-ни. Мы сыновья двух родных сестер, дочерей Василия Ильича. Вся семья довольно интересная, начиная с Ильи Ивановича, отца Василия Ильича, моего и Володи прадеда. Он был казачьим генералом. С самых нижних чинов в казачестве вырос до бригадного генерала. На какое-то время был отослан в Петербург, где командовал императорским казачьим конвоем.
Василий Ильич окончил там, ни много ни мало, Александровский лицей, в котором обучался Александр Сергеевич Пушкин. По окончании его провел семь лет на императорской службе, в канцелярии. И через семь лет он пришел к отцу и сказал: «Знаешь, отец, я хотел бы заниматься музыкой». Ну, правда, еще с детских лет он занимался у довольно известных музыкантов.
Борис Розенфельд: Он занимался у Виллуана, у Лешетицкого по классу фортепьяно, но не готовился в музыканты, семья хотела видеть его дипломатом. У меня есть письмо, написанное ему отцом, он пишет: Вася, человек располагает, Бог командует. Рубинштейн — Бог в музыке, если он тебе советует, если он настаивает, не задумывайся, соглашайся. И Сафонов поступает в Петербургскую консерваторию. В класс Теодора Лешетицкого и Виллуана. Виллуан — это учитель Листа, потрясающий музыкант. И они убеждают его: на инженера можно выучиться, врачом можно стать, музыкантом нужно родиться. Вы рождены музыкантом, вы должны заниматься музыкой. Слова их сбылись: за один год экстерном Сафонов заканчивает Петербургскую консерваторию с золотой медалью. Через какое-то время он становится преподавателем Петербургской консерватории, разъезжает по всему миру, становится совершенно потрясающим дирижером, концертмейстером и педагогом. Такой вот триумвират в едином лице.
Илья Сафонов: Петр Ильич Чайковский приглашает его в Московскую консерваторию. И через 5 лет Сафонов ее возглавил. Понимая, что консерватории не хватает места для работы со все возраставшим потоком студентов, он занялся постройкой ее нового здания, в том числе и нынешнего знаменитого Большого концертного зала консерватории.
Борис Розенфельд: Шестнадцать лет он ее возглавляет. В 1906 году, не приняв бури революции, он покидает пост ректора, передает его Ипполитову-Иванову, а сам уезжает в Америку. Он еще в начале века предсказывал, что нельзя делать революцию. Россия так устроена, что ее должны возглавлять императоры, нужен свой дирижер, свой руководитель этого огромного оркестра…
В Америке он становится главным дирижером и директором Нью-Йорк-ской музыкальной академии, несколько лет работает там. Потом уезжает в Англию, становится главным дирижером Королевского лондонского симфонического оркестра. Он покоряет мир искусством высокого класса. И, самое главное, он открывает миру прелесть русской музыки. Скажем, Чайковский сам дирижировал своими произведениями, но Римского-Корсакова, Балакирева, Мусоргского, Бородина, Скрябина, Рахманинова, Метнера — это все открыл миру Сафонов. Он становится фигурой вровень Артуру Никишу. Среди его учеников Скрябин, Метнер, Николаев, все Гнесины, Гедике, Бекман-Щербина и так далее. Это огромная школа.
Ведь это по идее Сафоновым создана в Америке та джулиарская школа, которая воспитала Ван Клиберна и многих других выдающихся музыкантов. А учителем Ван Клиберна была Беси-Левина. И Иосиф Левин, и Беси-Левина тоже ученики Сафонова. Ван Клиберн называет Сафонова своим музыкальным дедом.
Илья Сафонов: По существу он был одним из основоположников русской пианистической школы.
Жена Василия Ильича, бабушка Володи Тимирева, была дочерью Ивана Алексеевича Вышнеградского7, основоположника очень популярной ныне и очень широко используемой теории автоматического регулирования. Позже он оставил свою научную деятельность, увлекся администрированием, стал у Александра III министром финансов.
Отец
Анна Тимирева (из воспоминаний):
«Восемнадцати лет я вышла замуж за своего троюродного брата С.Н. Тимирева. Еще ребенком я видела его, когда проездом в Порт-Артур — шла война с Японией — он был у нас в Москве. Был он много старше меня, красив, герой Порт-Артура. Мне казалось, что люблю — что мы знаем в восемнадцать лет!»
Илья Сафонов: Дворянство Тимиревых не было столбовым, кому-то из их предков оно было пожаловано. Среди Тимирёвых был предводитель дворянства Тихвинского уезда.
Анна Тимирева (из протокола допроса, Иркутск, 24 января 1920 года):
«Мой муж, Сергей Николаевич Тимирев, — …флаг-капитан по распорядительной части Балтийского флота. Полтора года тому назад я была разведена с моим мужем постановлением Владивостокской духовной консистории; в начале прошлого года мой бывший муж был командующим морскими силами Тихого океана».
Справка:
Тимирев Сергей Николаевич (1875-1932). Из семьи военного моряка. С 1917 года контр-адмирал, командир бригады крейсеров. После Октября вышел в отставку, был командирован на Дальний Восток, эмигрировал. Жил в Шанхае, последние 10 лет своей жизни плавал на судах Китайского коммерческого флота.
Владимир Романов, морской офицер, сослуживец С. Тимирева (из письма А.В. Тимиревой, 1932):
«Тимирев в эмиграции жил нежной мыслью о своем сыне, радовался, что он оказался не в потерявшей русское лицо эмиграции, а остался в России, где он будет полезен».
Поленово
Марина Шпет, математик, дочь философа Густава Шпета: После революции оставили несколько мест, подобных репинским «Пенатам». Оставили и Поленово, дом и поместье, в руках самого художника и, соответственно, семьи. Дом был большой, тогда к нему еще не было сделано никаких позднейших пристроек, но было много разбросанных по территории домиков. В большом доме уже тогда внизу был музей. Он не был еще официально открыт, но хозяева принимали экскурсантов — так это осталось со времен Василия Дмитриевича. А в те годы экскурсии вел Дмитрий Васильевич, сын художника.
Мы попали в число избранных дачников, которым сдавались верхние этажи большого дома, кто-то жил в аббатстве. Наиболее таинственные и менее общительные со всеми были жильцы маленького дома, «баньки», которая была расположена поближе к реке. Там жила Анна Васильевна Книпер с сыном Владимиром, но все его называли Одя.
Наталья Шапошникова: Мой папа подружился с Одей в Поленово, папина семья ездила туда каждый год на отдых. А Анна Васильевна приезжала с Одей, когда могла: тогда ее довольно много арестовывали.
Постановление Особого Совещания при коллегии ОГПУ
о лишении права проживания в Москве, Ленинграда, Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону и означенных губерниях сроком на три года и выезде в Тарусу Калужской губернии в семидневный срок.
Подпись А.В. Книпер об ознакомлении — 2 июня 1925 г.
Из сообщения Калужского губотдела ОГПУ в ОЦР ОГПУ
2 июня 1925 г.
…Административно-высланная Книпер А.В. в г. Тарусу Калужской губернии прибыла и взята нами под наблюдение.
Елена Поленова: В 1925 году Тимирева была сослана в Тарусу. Из Тарусы она переехала в Поленово. Уезжая в 1928 году, она написала: «Попав сюда случайно, я жила здесь поневоле, и вот уезжаю, с болью оставляю здесь кусок своего сердца…» Жила она здесь в так называемой бане. Дело в том, что когда дед строил дом, то рабочим все-таки где-то надо было мыться, для того и выстроили небольшой домик вблизи Оки. Потом это название так и осталось — баня.
В бане этой жили многие очень известные люди. В 1926 г. — Анна Васильевна с Одей. В альбоме есть фотография: они сидят возле бани. Потом там жил мой отец, композитор Анатолий Николаевич Александров, писал музыку, там жили Кукрыниксы, которые были очень большими друзьями Поленова. В 30-х годах жил Сергей Сергеевич Прокофьев, который написал там балет «Ромео и Джульетта»: у нас так и называли «домик Прокофьева».
Поленовы не боялись принимать у себя людей, которые прошли через аресты и ссылки. Здесь дважды бывал Артемий Раевский, который пробыл в заключении очень долго, потерял там ногу. Бывали Марья Федоровна Якунчикова, которая была сослана в Тарусу, и там организовала кружок вышивки, Михаил Александрович Петровский, известный врач.
Алексеевы — это наши родственники: моя бабушка урожденная Алексеева, и таким образом мы родственники со Станиславским. Здесь бывала Женя Алексеева с детьми — Митей, Семой и Наташей. Их называли Акаяшками, с ними на фотографии Таня Александрова, моя старшая сестра. В альбоме есть их запись: «Из Тарусы к нам прикатывали двое мальчиков акаюнчиков, и все шестеро мы шалили здесь, кувыркались и баловались, но уехали акаюнчики, и осталось нас только четверо». Акаюнчики — это Одя и его приятель.
Дети, жившие в Поленово, не были предоставлены самим себе, для них всегда устраивался театр, в котором они сами играли. Поэтому в альбоме написано: «Тетки, Ольга и Наталья, были оченно хорошие и поставили спектакль нам “Аладдин с волшебной лампою”». И рядом фотография «Аладдин с волшебной лампою» с подписью: «Мальчишка Одя Тимирёв». Очаровательный мальчик, ему тогда было 12 лет.
А в 1926 году игралась постановка под названием «Чертова подкова, или О том, как рыцарь Домар скитался по свету в поисках за утерянной подковой своего коня Овохеба», Овохеб — это прочитанное наоборот Бёхово. Поленово тогда называлось Бёхово. ….
Музыку написал Анатолий Николаевич Александров, сохранились ноты со смешными аннотациями: «Деревянной ложкой по тисовой обшивке библиотечной стены», или «на бутылках и гонге играет один исполнитель деревянной палочкой с шарообразным концом, на обшивке — другой». Никаких инструментов не было, были палочки и стена. Мы недавно сделали как бы раскопки, оказалось, что Одя играл главную роль, текст писала Анна Васильевна. Текст не сохранился, сохранился только план.
В Поленове была так называемая «Белая книга», в которую люди, жившие здесь, начиная с 1922 года по 1935-й, писали то, что им хотелось высказать. Анна Васильевна написала: «С глубокой благодарностью и любовью буду всегда вспоминать свое пребывание в Бёхове, давшее мне такой полный, душевный и физический отдых, явившись передышкой и светлым пятном в теперешней трудной жизни. А. Тимирёва». Из этого маленького отрывочка видно, что попала она сюда после ареста и знала, что это наверняка арест не последний. И она, и многие другие пишут в книге о пребывании в Бёхове как о светлом пятне, как о передышке в чрезвычайно тяжелой, трудной жизни. Потому что там сохранилась удивительная, очень странная для тех лет аура.
В этой книге я обнаруживаю и свою запись, сделанную, когда мне было двенадцать лет: «Где вы, все те люди, которые с такой теплотой вспоминают о Бёхове? Бог знает. Они рассеяны по земле и больше никогда не вернутся в Бёхово, и не будут больше ничего писать в этой книге, и Бёхово останется холодным и неприветливым. Детство, юность, счастье, грезы, все минует, все пройдет. Елочка Поленова. 30 марта 1940 года».
Для меня это место, да и не только для меня (вы видите, как писала о нем Анна Васильевна), было совершенно удивительное, а Одя, уж точно, пережил тут, может быть, лучшие годы своей короткой жизни.
В 1928 году Одя сделал замечательный небольшой рисунок — зимнее Поленово, очень похожий на диораму. Живя в Поленове, он не мог не видеть диорамы, которую сделал Василий Дмитриевич Поленов. Это было «Путешествие вокруг света». Был ящик, в него вставлялась некая картина, она освещалась спереди, потом свет переносился назад, и на просвет она расцветала волшебным ночным светом, иногда совершенно меняясь. Дети чрезвычайно любили смотреть диораму, она и до сих пор имеет у них колоссальный успех, хотя сейчас есть и кино и все, что угодно. Взрослые тоже ее с удовольствием смотрят, потому что это замечательное произведение.
Эта картинка для меня — мое детство, я ее знаю с детства и знаю, кто такой Одя Тимирёв. Я знала, что он сын Анны Васильевны Книпер, потом узнала, что она была Тимирёва, потом — всю эту ее романтическую историю с Колчаком: у нас Анну Васильевну называли Колчаковна.-
С Колчаком
Анна Тимирева (из воспоминаний):
«Ни одна фотография не передает его характер. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно».
Илья Сафонов: Обстоятельства связали ее очень близкими отношениями с адмиралом Александром Васильевичем Колчаком.
Я провожал ее в последнюю ее дорогу в больницу, сидел с ней в машине скорой помощи. И тогда она сказала: «Знаешь, я тебя попрошу, я не хочу, чтобы к этому прикасались чужие руки». И назвала мне место, где лежат все ее записки. «Возьми это и позаботься об этом». И уже после того, как она через день умерла, я впервые взял эти записки в руки и развернул их. Это были ее стихи, дневниковые записи, ее воспоминания о прошлом. То, что теперь опубликовано.
В стихах, обращенных к сыну, в воспоминаниях об Александре Васильевиче Колчаке, о своей семье она могла говорить, ни от кого ничего не утаивая, не пытаясь что-то как-то приукрасить, рассказать так, как удобно сейчас. Она написала все так, как ей хотелось. Она отдала себя бумаге.
Анна Тимирева (из записок):
«Я пишу урывками, потому что редко остаюсь одна, потому что надо писать со свежей головой, а не тогда, когда уже устанешь от всякой бестолковой домашней работы, от всего, что на старости лет наваливается на плечи. Живешь двойной жизнью — тем, что надо, необходимо делать, и тем, о чем думаешь. Но был ли день за мои долгие годы, чтоб я не вспоминала то, что было мною прожито с этим человеком!..
Мне было тогда 23 года; я была замужем пять лет, у меня был двухлетний сын. Я видела А.В. редко, всегда на людях, я была дружна с его женой. Мне никогда не приходило в голову, что наши отношения могут измениться. И он уезжал надолго [командовать Черноморским флотом]; было очень вероятно, что никогда мы больше не встретимся. Но весь последний год он был мне радостью, праздником. Я думаю, если бы меня разбудить ночью и спросить, чего я хочу, — я бы сразу ответила: видеть его. Я сказала ему, что люблю его. И он ответил: «Я не говорил Вам, что люблю Вас». — «Нет, это я говорю: я всегда хочу Вас видеть, всегда о Вас думаю, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я люблю Вас». И он сказал: «Я Вас больше чем люблю». И мы продолжали ходить рука об руку, то возвращаясь в залу Морского собрания, то опять по каштановым аллеям Катриненталя8. Это прекрасный парк, посаженный еще Петром Великим в честь его жены Екатерины. Мы то сидели за столом, то бродили по аллеям парка и никак не могли расстаться.
Нам и горько было, что мы расстаемся, и мы были счастливы, что сейчас вместе, — и ничего больше было не нужно.
Потом он уехал.
Александр Колчак (из писем А.В. Тимиревой):
Август-сентябрь 1916.
«Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так еще жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе… Я не знаю, что случилось, но всем своим существом чувствую, что Вы ушли из моей жизни, ушли так, что не знаю, есть ли у меня столько сил и умения, чтобы вернуть Вас. А без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той цели, ни той радости. Вы были для меня в жизни больше, чем сама жизнь, а продолжать ее без Вас мне невозможно».
Анна Тимирева (из воспоминаний):
«Каждый день я выходила навстречу почтальону, иногда он говорил мне извиняющимся тоном: «Сегодня письма нет». Вероятно, все было написано у меня на лице».
«[Софья Федоровна9], конечно, знала, что между мной и Александром Васильевичем ничего нет, но знала и другое: то, что есть, очень серьезно, знала больше, чем я. Много лет спустя, когда все кончилось так ужасно, я встретилась в Москве с ее подругой, вдовой контр-адмирала Развозова, и та сказала мне, что еще тогда С.Ф. говорила ей: «Вот увидите, что Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне». А я тогда об этом и не думала: Севастополь был далеко, ехать я туда не собиралась, но жила я от письма до письма, как во сне, не думая больше ни о чем».
Анна Тимирева (из писем А.В. Колчаку):
«13 октября 1916. Дорогой, милый Александр Васильевич… Вечером мне сообщили упорно ходящий слух о гибели «Императрицы Марии». Если это так, то как это особенно тяжело должно быть для Вас!.. А я могу только писать Вам о своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу, чтобы он помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу горькую потерю. Где Вы сейчас, милый, далекий Александр Васильевич. Хоть бы что-нибудь узнать о Вас, чего бы я не дала за это…»
Справка:
Первый линейный корабль Черноморского флота «Императрица Мария» построен в Николаеве (1913-1915) в соответствии с программой обновления Черноморского флота, принятой Советом министров в декабре 1910 года. После ввода в строй (лето 1915) был самым сильным кораблем Черноморского флота. Погиб утром 7 декабря 1916 года на Северном рейде Севастополя в результате пожара под носовой башней, повлекшего за собой 25 взрывов боевых снарядов (от первого же из них столб пламени и дыма взметнуло вверх на 300 м). Колчак руководил работами по затоплению погребов трех других башен и по локализации пожара. Этими мерами были спасены рейд и город, однако после последнего (более сильного, чем предыдущие) взрыва корабль опрокинулся и затонул. Погибло до 300 человек. Комиссия, рассматривавшая причины пожара, не установила их с полной достоверностью, но указала «на сравнительно легкую возможность приведения злого умысла в исполнение при той организации службы, которая имела место на погибшем корабле». Колчаку приписывают слова: «Как командующему мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек я убежден: здесь диверсия».
Александр Колчак (из писем А.В. Тимиревой):
«Я распоряжался совершенно спокойно и, только вернувшись, в своей каюте, понял, что такое отчаяние и горе, и пожалел, что своими распоряжениями предотвратил взрыв порохового погреба, когда все было бы кончено. Я любил этот корабль, как живое существо, и мечтал когда-нибудь встретить Вас на его палубе».
Анна Тимирева (записано исследователем биографии Колчака Г. Его-ровым):
«В начале 1917 года мой муж получил отпуск, и мы собирались поехать в Петроград — мой муж, я и мой сын с няней. Но в поезд сесть нам не удалось: с фронта лавиной шли дезертиры, вагоны забиты, солдаты на крыше. Мы вернулись домой и пошли к вдове адмирала Трухачева, жившей в том же доме этажом ниже. У нее сидел командующий Балтийским флотом адмирал Адриан Иванович Непенин. Мы были с ним довольно хорошо знакомы. Видя мое огорчение, он сказал: «В чем дело? Завтра в Гельсингфорс идет ледокол «Ермак», через четыре часа будет там, а оттуда до Петрограда поездом просто». Так мы и сделали.
Уже плоховато было в Финляндии с продовольствием, мы накупили в Ревеле всяких колбас и сели на ледокол. Накануне отъезда я получила в день своих именин от Александра Васильевича корзину ландышей — он заказал их по телеграфу. Мне было жалко их оставлять, я срезала все и положила в чемодан. Мороз был лютый, лед весь в торосах, ледокол одолевал их с трудом, и вместо четырех часов мы шли больше двенадцати. Ехало много женщин, жен офицеров с детьми. Многие ничего с собой не взяли — есть нечего. Так мы с собой ничего не привезли.
А в Гельсингфорсе знали, что я еду, на пристани нас встречали — в Морском собрании был какой-то вечер. Когда я открыла чемодан, чтобы переодеться, оказалось, что все мои ландыши замерзли. Это был последний вечер перед революцией…»
Анна Тимирева (из воспоминаний):
«В Петроград мы приехали в двадцатых числах февраля в квартиру моих родителей. Уже не хватало хлеба, уже по улицам толпами ходили женщины,- требуя хлеба, разъезжали конные патрули, не зная, что с этими толпами делать, а те, встречая войска, кричали: «Ура!» Революция — Февральская — шла полным ходом. Мой муж срочно уехал в Ревель на корабль, которым тогда командовал. В Гельсингфорсе был убит адмирал Непенин — убит зверски, убито несколько знакомых мне офицеров. В Кронштадте — тоже. Что в Ревеле — неизвестно. Что в Севастополе — неизвестно.
Царь отрекся за себя и за сына, его брат Михаил Александрович тоже. На улицах стрельба. К нам приходили с обыском, искали оружие — взяли дедовский кремневый пистолет и лицейскую шпагу отца».
Александр Колчак (из писем А.В. Тимиревой):
«3 января 1918. Я живу в гостинице и пребываю преимущественно в одиночестве. В Иокогаме большое русское общество — это в большинстве случаев бежавшие от революции представители нашей бюрократии, военной и гражданской. Не знаю почему, но я в это общество не желаю входить… Это общество людей, признавших свое бессилие в борьбе, не могущих и не желающих бороться, мне не нравится и не вызывает сочувствия. Мне оно, в лучшем случае, безразлично… Милая Анна Васильевна представляется мне теперь удаленной на такую дистанцию — надо служить войне и надеяться, что со временем это расстояние уменьшится…»
Анна Тимирева (из писем А.В. Колчаку):
«7 марта 1918, Петроград. Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Я думаю о Вас все время, как всегда, друг мой Александр Васильевич, и в тысячный раз после Вашего отъезда благодарю Бога, что он не допустил Вас быть ни невольным попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, у меня тревога на душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу — но видеть Вас сейчас, при том, что делается, я не хочу. Я не хочу видеть Вас в городе, занятом немецкими солдатами, в положении полувоеннопленного. Только не это, слишком больно…»
Александр Колчак (из писем А.В. Тимиревой):
«16 марта 1918. Милая, бесконечно дорогая, обожаемая моя Анна Васильевна.
Пишу Вам из Singapore, где я оказался неисповедимой судьбой.
Только бы кончилось это ужасное скитание, ожидание, ожидание, которое способно привести в состояние невменяемости любого Бога… Вы, милая, обожаемая Анна Васльевна, так далеки от меня, что иногда представляетесь каким-то странным сном… Я сижу перед Вашим портретом и пишу Вам эти листки, не зная, попадут ли они когда-нибудь в Ваши ручки».
Анна Тимирева (из писем А.В. Колчаку):
«21 марта 1918. Милый! Где Вы, радость моя? На душе темно и тревожно. Я редко беспокоюсь о ком-нибудь, но сейчас я точно боюсь и за Вас, и за всех, кто мне дорог. Со смертью отца несчастье так близко подошло, словно оно открыло у меня так много тревоги и любви… Господи, когда я увижу Вас, милый, дорогой, любимый мой Александр Васильевич. Да хранит Вас Господь, друг мой дорогой, и пусть Он поможет Вам в Ваши тяжкие дни».
Из «Обращения» Верховного Правителя:
«Всероссийское Временное Правительство распалось. Совет Министров принял всю полноту власти и передал ее мне, адмиралу Александру Колчаку.
Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственной жизни, объявляю, что не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности.
Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевиками и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру.
Призываю вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, к труду и жертвам!»
Барон Будберг (из мемуаров):
«Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения идее и России. На свой пост адмирал смотрит как на тяжелый крест и великий подвиг, посланный ему свыше, и… едва ли есть на Руси другой человек, который так бескорыстно, искренне, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления великой и неделимой России».
П. Бержерон (из дневника):
«Тимирева. Просто женщина, и этим все сказано… Редко в жизни мне приходилось встречать такое сочетание красоты, обаяния и достоинства. В ней сказывается выработанная поколениями аристократическая порода, даже если, как поговаривают, она по происхождению из простого казачества… Я убежденный холостяк, но если бы когда-нибудь меня привлекла семейная жизнь, я хотел бы встретить женщину, подобную этой».
Анна Тимирева (из письма Г.М. Маленкову на предмет реабилитации, 6.07.1954):
«Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было 26 лет, я любила его и была с ним близка, и не могла оставить этого человека в последние дни его жизни».
Александр Колчак (из писем А.В. Тимиревой):
«Я хотел вести свой флот по пути чести и славы, я хотел дать Родине вооруженную силу, как я ее понимаю, для решения тех задач, которые так или иначе, рано или поздно будут решены, но бессмысленное и глупое правительство и обезумевший, неспособный выйти из психологии рабов народ этого не захотели».
Анна Тимирева (из воспоминаний):
«Независимо от того, какое положение занимал Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным, правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его — пять лет, — я не слыхала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в чем мне солгать. Все, что пытаются писать о нем — на основа-нии документов, — ни в какой мере не отражает его как человека больших страстей, глубоких чувств и совершенно своеобразного склада ума».
Из стенографического отчета заседания чрезвычайной следственной комиссии 21 января 1920 г. Председатель К.А. Попов.
Попов. Здесь добровольно арестовалась г-жа Тимирева. Какое она имеет отношение к вам?
Колчак. Она — моя давнишняя хорошая знакомая: она находилась в Омске, где работала в моей мастерской по шитью белья и по раздаче его воинским чинам — больным и раненым. Она оставалась в Омске до последних дней и затем, когда я должен был уехать по военным обстоятельствам, она поехала со мной в поезде. В этом поезде она доехала сюда до того времени, когда я был задержан чехами. Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мною.
Попов. Скажите, адмирал, она не является Вашей гражданской женой? Мы не имеем право зафиксировать это?
Колчак. Нет.
Ленин — Склянскому, 7 февраля 1920 г., шифром:«Пошлите Смирнову (РВС-5) шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке. Не печатайте ровно ничего. А после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснениями, что местные власти до нашего прихода поступили так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске». Подпись «Ленин». «Беретесь ли сделать архинадежно?»
Анна Тимирева (из воспоминаний):
«Последняя записка, полученная мною от него в тюрьме, когда армия Каппеля, тоже погибшего в походе, подступала к Иркутску: «Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось — только бы нам не расставаться».
Я слышала, как его уводят, и видела в волчок его серую папаху среди черных людей, которые его уводили.
И все. Луна в окне, черная решетка на полу от луны в ту февральскую лютую ночь. И мертвый сон, сваливший меня в тот час, когда он прощался с жизнью, когда душа его скорбела смертельно. Вот так, наверно, спали в Гефсиманском саду ученики.
Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь…
А я осуждена идти,
Пока не минет срок,
И перепутаны пути
Исхоженных дорог.
Но если я еще жива,
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе…
Семен Чудновский, председатель чрезвычайной следственной комиссии по делу Колчака (из воспоминаний):
«Колчак и находившийся тоже в тюрьме министр Пепеляев были выведены на холм на окраине города, на берегу Ангары. Колчак стоял спокойный, стройный, прямо смотрел на нас. Он пожелал выкурить последнюю папиросу и бросил свой портсигар в подарок правофланговому нашего взвода. Рядом с ним Пепеляев, короткий, тучный, смертельно бледный, стоял с закрытыми глазами и имел вид живого трупа. Наши товарищи выпустили два залпа, и все было кончено. Трупы спустили в прорубь под лед Ангары…»
Анна Тимирева (из воспоминаний):
«А наутро — тюремщики, прятавшие глаза, когда переводили меня в общую камеру. Я отозвала коменданта и спросила его:
— Скажите, он расстрелян?
И он посмел сказать мне «нет».
— Его увезли, даю вам честное слово.
Не знаю, зачем он это сделал, зачем не сразу было узнать мне правду. Я была ко всему готова, это только лишняя жестокость, комендант ничего не понимал».
Иван Бунин. Памяти адмирала А.В. Колчака:
«Молча склоняю голову и перед его могилою. Настанет день, когда дети наши многое простят России за то, что все же не один Каин владычествовал во мраке этих дней. Настанет время, когда золотыми письменами на вечную славу и память будет начертано его имя в летописи Русской земли».
Анна Тимирева (из заявления, 14 февраля 1918 г.):
«Прошу Чрезвычайную следственную комиссию мне сообщить, где и в силу какого приговора был расстрелян адмирал Колчак и будет ли мне, как самому близкому ему человеку, выдано его тело для предания земле по обрядам православной церкви».
Резолюция на письме: «Ответить, что тело Колчака погребено и никому не будет выдано. Член Ревкома А.Ф. (подпись неразборчива). 21.02.20»
Николай Черкашин, историк русского военного флота:
«Спустя многие годы военные историки, итожа первое двадцатилетие ХХ века, назовут четырех лучших адмиралов русского флота: адмирал Макаров, адмирал Эссен, адмирал Непенин и адмирал Колчак. Эта плеяда продолжит славное созвездие ХIХ века: Лазарев, Ушаков, Сенявин, Истомин, Нахимов, Корнилов…»
Приговор Сибирской ЧК:
23 июня 1920 г.
Как опасный элемент Тимиреву Анну Васильевну направить в лагерь принудительных работ сроком на два года, без права применения к ней амнистии и права работ вне лагерей.
Уполномоченный представитель ВЧК по Сибири
И.П. Павлуновский
Так глубоко ты в сердце врезан мне,
Что даже время потеряло силу,
И четверть века из своей могилы
Живым ты мне являешься во сне.
Анна Тимирева (из воспоминаний):
«Что из того, что полвека прошло, никогда я не смогу примириться с тем, что произошло потом. О Господи, и это пережить, и сердце на куски не разорвалось…
Мне он был учителем жизни, и основные его положения: «Ничто не дается даром, за все надо платить — и не уклоняться от уплаты» и «Если что-нибудь страшно, надо идти ему навстречу — тогда не так страшно» — были мне поддержкой в трудные часы, дни, годы…»
Илья Сафонов: Когда Анна Васильевна была с адмиралом, с 1918 года и до его гибели в 1920 году, когда он был расстрелян, Володя воспитывался в семье Сафоновых в Кисловодске. Потом Анна Васильевна, на какое-то время освободившись от тюрем и арестов, забрала его у своей мамы и увезла в Москву. С тех пор он уже жил в Москве.
В конце 1922 года она поселилась в доме на Плющихе, на третьем этаже, где жил ее брат Илья10, и туда же, в его комнату, привезла сына. Через некоторое время она познакомилась с Всеволодом Константиновичем Книпером, вышла за него замуж, и с тех пор перебралась в его квартиру, на этот первый этаж, где, по существу, и прожила всю свою жизнь, за вычетом тех сорока лет, когда ее из дома изымали.
У Книпера с Володей были прекрасные отношения. Хотя, конечно, по возрасту они расходились достаточно далеко. Тем не менее отношения были легкие, веселые, дружеские. В сущности, он был ему старшим другом. Это был человек глубокий, умеющий ценить прекрасное.
Художник Тимирев
Илья Сафонов: В Москве он окончил школу, потом — строительный техникум, занимался в студии художника Кравченко, потому что почувствовал в себе тягу к изобразительному искусству, и в конце концов начал самостоятельно работать. К своим двадцати трем годам он уже немало успел. Он был плодовитым художником, рисовал все время и всюду, где только ни оказывался. Оформил в Детгизе джеклондоновскую книгу «Киш сын Киша», что для художника 23 лет, для мальчика, вообще-то говоря, уже неплохо. Работал сотрудником Загорского научно-исследовательского института игрушки. Сотрудничал с различными обществами, где требовалось художническое оформление. Были у него работы, посвященные животным. У нас дома хранится забавное заключение эксперта на серию его рисунков сельскохозяйственных животных: коровы, овцы и так далее. Там написано, например, «усилить вымя» или «слабые копыта», и что-то еще в этом духе.
Макс Бирштейн (из книги):
«После окончания техникума Одя стал художником, иллюстрировал рассказы Джека Лондона. В те годы было принято печатать в газетах рисунки к рецензиям на театральные премьеры, и я помню нашу радость и гордость: в рецензии, чуть ли не в «Правде», на премьеру балета «Пламя Парижа» в Большом театре напечатаны выразительные Одины рисунки. Одя работал в Экспериментальном институте игрушки в Загорске, делал эскизы к деревянным крашеным игрушкам».
Илья Сафонов: Жизнь Оди вроде бы развивалась счастливо, он был красивый, обаятельный человек, был окружен друзьями, их у него была масса. С одним из своих друзей, с Максом Бирштейном они ездили на Каспий.
Макс Бирштейн (из книги):
«В 1935 году мы с ним участвовали в экспедиции на Каспий, и Одя написал очень много прекрасных акварелей. Они посвящены морю и очень колоритной в те годы Астрахани, ее набережной, каналам и реке Кутум, через которую перекинуты деревянные мосты. Есть у него акварели, где изображен базар, куда привозят крестьяне в больших и маленьких черных лодках под серыми парусами груды арбузов, помидоров, всякой снеди. По наброскам Одя написал великолепные акварели, и зимой мы в помещении института океанографии организовали выставку работ под названием “По Каспию”».
Тимирева (из заявления):
«Сын мой, 1914 года рождения, художник по профессии… С 1930 по 1938 год… работал в Институте игрушки (г. Загорск), в Детгизе и КОИЗе, где считался талантливым художником. В 1934 году в Горкоме графиков была устроена выставка его акварелей…»
Галина Загянская, историк искусства: Самый опасный момент для художника, что я не раз наблюдала, это переход от детского к взрослому рисованию. Многие на этом ломаются. И если бы у него была возможность поступить в академию, он бы сломался, его бы засушили. С ним этого не произошло, он поступил в какой-то второстепенный строительный техникум. Переход от детского к образному, профессиональному рисованию у него произошел очень органично, и поэтому первое, что поражает, когда видишь его работы, это удивительная свежесть и цельность восприятия. Он не засушен и не замучен. Знаете, как в анекдоте: «Кто такой воробей? Это соловей, закончивший консерваторию».
Наталья Шапошникова: Одя был необыкновенно творческий человек, очень широкий, блестящий, очень образованный. Папа не знал двадцатипятитысячной доли того, что Одя мог рассказать по поводу художников, о своей профессии, о всяком, всяком. Он мог бы стать прекрасным художником, известным, большим художником, если бы он не погиб так рано. Даже по этим ранним вещам видно, насколько прекрасен его мир; отдельные вещи у него просто великолепны.
Макс Бирштейн (из воспоминаний):
«Он специально не учился ни живописи, ни рисунку, но его искусство было отмечено безукоризненным вкусом и высоким профессионализмом».
Галина Загянская: Несмотря на то, что он как бы преследуем, гоним, у него ритм жизни неторопливый, очень объемный, огромный, очень органичный, сохранивший в себе детскую образную непосредственность.
Наталья Кравченко: Обычно художник начинает развиваться как самостоятельный, как человек со своими представлениями об искусстве где-то после 25 лет, примерно к тридцати годам. А некоторые даже и намного позже.
Галина Загянская: В 23 года состояться как художнику — это невероятная редкость. Ну, в 37 лет, как Ван Гог, — это уже тот максимум, когда можно было состояться. Одя состоялся в 23 года.
Любовь
Наталья Кравченко: Где-то уже в возрасте восьмидесяти двух — восьмидесяти трех лет я начала перебирать свои архивы, приводить бумаги более или менее в порядок, раскладывать по папкам и в разных местах, к своему удивлению, нашла 14 своих портретов работы разных интересных художников, причем нигде не опубликованные. Среди их авторов Сергей Васильевич Герасимов, правда, достаточно поздний. А до него был Фонвизин, который написал целых четыре моих портрета, художник Доран, Барто сделала очень интересный портрет.
Наталья Шапошникова: Наташа была такая смуглая, черноглазая, очень красивая девушка.
Наталья Кравченко: Отец мой был художник. Иллюстрации, которые он делал к Пушкину, Гоголю, Цвейгу, Гофману, Лескову, были такого высокого класса, что ценились во всем мире. Центром нашей жизни было, конечно, искусство. Но Алексей Ильич был человек очень широкого плана. Он общался не только с художниками, у нас была масса друзей среди актеров, среди музыкантов. Отец хорошо знал Станиславского, вместе с ним делал постановку оперы «Тайный брак». В театральном музее имени Бахрушина, наверное, сохранились его эскизы к декорациям. Они очень, очень красивые.
В нашей семье бывало очень много интересных людей, я привыкла общаться с талантливыми, редкими, очень индивидуальными людьми, которые окружали папу. Он был дружен с Неждановой, с Головановым. Помню, когда мне было 16 лет, нас пригласили на Новый год к Неждановой. Там был Собинов, они пели трио: Нежданова, Собинов и Рейзен. Это было незабываемо. У нас очень часто бывал Пудовкин, который мечтал меня снять в фильме. И даже начинал читать сценарий, который хотел сделать. Из театра Вахтангова много актеров бывало. Мансурова бывала. Рубен Симонов бывал. Кустодиев писал Алексею Ильичу замечательные письма, что мечтает с ним познакомиться, настолько ему нравятся его работы.
Поскольку отец много путешествовал, то был дружен со многими художниками во Франции, переписывался с Ваcарели, обменивался с ним работами. У нас есть прекрасная работа Ваcарели, гравюры очень красивые.
Я росла, в основном, с двумя бабушками. Я была единственным ребенком, и с меня не сводили глаз. При этом очень умело соединяли воспитание, свойственное концу XIX века, с ХХ-м, отчего получалось совершенно непонятное, неожиданное соединение многих представлений о жизни. Я совершенно ничего не знала о политике, о том, что творилось вокруг. И очень интересно и весело переживала свое детство. И сегодня хочу сказать Оде, что благодарна ему за те счастливые, светлые дни, которые он подарил мне в самом начале моей юности.
Мы познакомились вот в этой комнате, когда среди учеников Алексея Ильича оказался Одя, который пришел вместе с Таней Александровой, дочерью композитора Александрова.
Елена Акимова, художник, внучка композитора Анатолия Александрова: Мама мне говорила: «Одя Тимирев был такой красивый, веселый, я была в него влюблена, но он был влюблен в другую девушку. В Наташу Кравченко».
Наталья Кравченко: Я предложила Оде пойти на лыжах, причем на лыжах я ходила очень хорошо. У меня были финские, тонкие лыжи, крепившиеся при помощи обычных ремней, но я умудрялась форсировать на них очень крутые горы.
Мы пошли вдоль Москва-реки прямо по льду, спустились вниз от нашего переулка и пошли на Воробьевы горы; еще к нам присоединилась моя сестра. На лыжах она ходила плохо, мы ее быстро оставили где-то сзади. Она нас потеряла. И мы катались с очень крутых гор на беговых лыжах, и там, в одну из первых наших прогулок я сломала ногу. Оде пришлось меня нести наверх в гору, меня и две пары лыж. Он вынес меня приблизительно к тому месту, где находится церковь на Воробьевых горах. Там удалось вызвать «скорую помощь», в больнице у меня обнаружили серьезный перелом ноги, и не отпустили домой. Как Одя докладывал папе о том, что со мной случилось, мне даже трудно себе представить: я была очень строго воспитана, вплоть до того, что когда мне было 15 лет, папа выходил на крыльцо дачи смотреть, пришла ли я? Привели ли меня мои товарищи и друзья домой в 9 вечера? Воображаю, как папа реагировал: он человек был очень вспыльчивый, очень темпераментный. Попало сестре, которая меня потеряла, ну и Оде, конечно.
Потом, когда уже месяца через два я поправлялась, мы много проводили времени с Одей. Летом тоже ездили вместе на этюды — в Архангельское, в Коломенское, вместе рисовали. Это такое было счастье! Так радостно и интересно мне было жить! Я все это до сих пор помню. И этот первый в жизни мой поцелуй. Произошло это в Архангельском, летом, когда мы были на этюдах. Мы были оба так захвачены чувством и так счастливы… А потом все как-то получилось по-другому…
Одя познакомил меня с Анной Васильевной. Потом он мне сказал, что она нашла во мне изюминку. Я очень смеялась… У меня даже есть стихи, как мы познакомились, и как она меня назвала изюминкой. Я не имела представления, кто она, кто он, на самом деле. Меня это все не интересовало. Меня так старались оберегать от всего, что происходило кругом! И в итоге это обернулось даже страшней, чем если бы я что-то знала. Мне не было даже 16 лет, когда я познакомилась с Одей. Ему тоже было немного лет. Я родилась в 1916 году, мы познакомились в 1931-м. Он какого года рождения?
— 1914-го.
— Видите, а я думала даже, что он намного старше меня, он, конечно, внутренне был гораздо старше меня.
Одя подарил мне две очень дорогие для меня забавные вещи: я почему-то любила миниатюрные вещи, чем они были меньше, тем забавнее. И он мне сделал, просто своими руками из дерева, такую маленькую мышку, и очаровательный маленький рисунок — они у меня сохранились. Еще где-то была акварель, но ее я не смогла найти в наших бесконечных архивах. У нас был страшный пожар, и сгорела та самая дача, где часто бывал у нас в гостях Одя, и там даже рисовал.
Мы были очень дружны и, когда я поступила в институт, мы еще продолжали дружить всю осень и начало зимы. Но потом я страшно простудилась на лыжах и сильно заболела. У меня оказался экссудативный плеврит, и врачи сказали, что если меня немедленно не отправить на юг, то эта весна меня погубит, начнется туберкулез. И ранней весной меня отправили одну в Гагры. Считалось, что отправляют меня в санаторий. Когда я приехала, оказалось, что это далеко не санаторий, а роскошный закрытый дом отдыха, с рестораном, где вечерами играл оркестр. Хотя у меня вечерами всегда была температура 37,5-37,8, я танцевала со всеми, умудрилась даже познакомиться с какими-то летчиками и летать с ними на У-2, куда вставлялся обыкновенный венский стул. Я была простужена, мне грозила болезнь, но все обошлось.
Соперничество
Наталья Кравченко: Когда я вернулась, мне пришлось очень много заниматься, наверстывая упущенное на первом курсе: я его почти весь пропустила. Мы продолжали встречаться с Одей. Но на втором курсе уже меньше, потому что я подружилась с другим художником, который учился рядом со мной четыре года, с Юрой Феоктистовым. Как оказалось потом, он уже привлекался к допросам и сидел в тюрьме. Раньше он был актером в студии Алексея Дикого, был такой режиссер известный в то время. И, видимо, был какой-то непонятный разгром этой студии. Мы находились в каких-то таких очень сложных отношениях, поскольку он настаивал на близости, а я считала, что должна дождаться замужества. Все это время Одя был рядом, он был знаком с ним. И не переставал надеяться, что я вернусь к нему и выберу его.
Наталья Шапошникова: Мама мне рассказывала, что еще был Юра Феоктистов, который тоже ухаживал за Наташей. Это тоже был абсолютно прекрасный благородный человек, красивый, великолепный, дипломатичный, очень интересный. И каждый из них папе рассказывал, как он преуспевает в своем ухаживании. Папе было довольно неудобно выслушивать это, потому что все дружили, Юра тоже был ближайший приятель. Папа ни во что не вмешивался и не был ни на чьей стороне, он только слышал от каждого из них о результатах. Это был довольно трудный период в их дружбе.
Бывают такие несчастливые влюбленности. Одя был человек романтичный, очень благородный, он, очевидно, показывал свою любовь Наташе. Не знаю, как она ему отвечала. Отвечала ли она ему отрицательно? Или оставляла ему его мечты? Это ведь тоже важный момент.
Папа знал, что там, в общем, вряд ли что-то может получиться. Он все-таки был знаком с этой семьей и знал, что у Наташи был желаемый семьей жених, довольно высокопоставленный человек, и что Наташа, кажется, и не очень собиралась выходить замуж ни за Одю, ни за Юру, поэтому все и осталось в воздухе.
Илья Сафонов: Роману с этой красивой, действительно интересной девушкой противодействовала ее мать. Она считала, что Володя не пара для ее дочери.
Наталья Шапошникова: Оба они очень страдали. Юра Феоктистов из ссылки вернулся в Ригу, долго был там режиссером Рижского драматического театра…
Наталья Кравченко: Мы с Юрой расставались уже несколько раз, и когда Юра пропал, у меня было впечатление, что просто уже наступил момент расстаться совсем. А Феоктистов потом попал в штрафной батальон, выжил, оказался в плену, там женился на рижанке, вернулся после войны в Ригу, был главным художником рижского театра, даже получил чуть ли не заслуженного. Он присылал мне очень забавные открытки. В од-ной из них он писал, что мечтает быть убитым в 80 лет на дуэли с моим мужем.
Наталья Шапошникова: Нельзя сказать, что Одя только и мог мечтать и грустить о Наташе, нет, это был совершенно другой человек. Но, к сожалению, так случилось. Ужасно, что эта романтическая история не получилась.
Каспий
Наталья Кравченко: Когда я вернулась из Гагр, он мне передал дневник, который вел, плавая на каком-то рыбацком судне по Каспийскому морю: наверное, месяца два он там был. Кусочек от этого дневника сохранился. Я могу его вам показать.
Илья Сафонов: Морская тема жизни Володи, собственно говоря, начинается с его отца, Сергея Николаевича Тимирёва, который был известным капитаном русского военного флота и, в конце концов, стал контр-адмиралом. Но с Анной Васильевной, Володиной матерью, они расстались, когда их отношения с Александром Васильевичем стали гораздо более определенными, и стало ясно, что они не могут оставаться в тени.
Наталья Шапошникова: Один отец был адмиралом. И Одя очень любил путешествие на море.
Галина Загянская: В его акварелях все время повторяется тема кораблей, причем все они прекрасны, для него корабль — это образ свободы.-
Дмитрий Шаховской: Меня несколько поразила даже зрелость его последних работ — эта экспедиция на Каспий. Там чувствуется настоящее мастерство и свобода. В свои двадцать три года он, конечно, очень много успел.
Из дневника Оди
16 августа 1937 г.
Сегодня нам не встретилось ни одного судна. В 8 часов стали на якорь. К вечеру, по мере того как солнце заходило, вода начала бирюзоветь, и после заката стала очень красива — зеленовато-бирюзовой, светлой, несмотря на значительную глубину. Выкупались с борта в темноте. В воде настолько тепло, что когда ныряешь, не замечаешь момента погружения.
Дал капитану план рейса и сделал первую прокладку. Трений не было. Капитан очень толковый и неплохо определяется. Вообще, был бы приятнейший человек, если бы не пил. Остальная команда — ерунда, кроме ст. рулевого — он очень хитрый и себе на уме. Павлуша — ангел, но foolish.
В общем, ничего, жить можно, только качает.
17 августа
С последней станции часов в 7 пошли на форт Александровский. По-казались розовые горы, на розовом небе. И бирюзовое море. Вот уже второй день оно бирюзовое. Из-под киля стрелками шмыгают осетрята, вода продернута солнцем, как нитками, во всех направлениях. К вечеру горы выросли в лиловые стены, зажегся маяк, и началась романтика. А тут еще луна вылезла. Спасу нет. Сидел на бушприте, ел дыню и мечтал о разных разностях. Часа два мечтал. Потом решил, что это непроизводительная трата времени, к тому же спать захотелось, что я сейчас с большим вкусом и произведу. Завтра простоим в форте полдня, успею все опять посмотреть, зарисовать кое-что и отправлю корреспонденцию.
18 августа
Проснулся в 10 часов. Вылез на палубу и смяк. Солнце палило так, что вообще от одной мысли о каком-либо передвижении обливаешься потом. С правой стороны бухты — горы почти скрылись в розовом знойном тумане, слева ослепительный солнечный песок и не менее ослепительные белые домики без окон. Несколько вытащенных на берег рыбниц и несколько судов на воде. Нигде ни души, за исключением мальчишек, которым все нипочем. Изнывая от жары, отправился на почту, т.к. машины должны быть готовы через два часа. Судорожно написал письма и пошел. Жара невероятная, песок сыпучий, белый, по щиколотку. Нигде нет ни одного твердого места. Идешь и вспоминаешь все русские пословицы. Масса верблюдов и с ними погонщики в широких белых чалмах, тонких полосатых халатах, преимущественно красных и без пояса — как ночные рубашки. Между белыми домами узкие проулочки — два человека разойтись могут, но не больше. В этих тенистых проулках — туземный базар. Сидят невероятно оборванные и грязные капсаки и продают молоко (черт знает чье), подозрительного вида, яблоки, дыни, огурцы, помидоры. Все очень грязное и разложено на кучки. Любой товар — кучка рубль. Для простоты. Картина живописная. Единственно, что у них красиво, — это переметные сумы, сделанные, очевидно, давно из замечательных ковров. Такие же чехлы на бутылках с молоком. Пробовал приценяться — не продают, негодяи.
Вечером решили с Павлушей лезть на горы к великому ужасу команды, т.к. лодку мы у них забрали, чтобы переплыть бухту. Стемнело. Горы оказались значительно выше, чем мы думали, сложенные из громадных выветрившихся и голых каменных глыб. При свете луны было здорово. Сверху весь залив видно, как на ладони. И открытое море за косой. Горизонт высокий. Юрты или кибитки у подножия кажутся точками. Сидели там долго. Обратно плыли медленно и тихо. Павлуша пошел спать, а я сел пачкать бумагу.
19 августа
Весь вечер просидели с капитаном на баке и разговаривали о высоких материях «под сладкий лепет знойных волн» и менее сладкий «лепет» команды. Отдали якорь. Сейчас будут тушить свет — экономим горючее, может не хватить. Рисунки попробую послать с какой-нибудь шаланды, а то нехорошо выходит, хотя я и не виноват.
20 августа
Все-таки, несмотря на работу, успеваю рисовать, частью с натуры, частью перерабатываю наброски. Все уже спать легли, совсем тихо, только суд-но скрипит и разговаривает, совсем по-человечески. Да команда на палубе лепечет спросонья русские пословицы. Завтра подъем в четыре часа.
21 августа
Полный крах. В сетках ни одного осетра. Тралили сегодня четыре раза — абсолютно ничего. Скучновато. Сегодня сидим на хлебе и воде. По всей вероятности, завтра тоже, район по безрыбью одинаковый. Рыба может начаться дня через 2-3. Завтра кончается хлеб, переходим на сухари. Пополнить запасы сможем 24-го на Бурунчуке, и то только хлеб.
Штиль сегодня полный. К вечеру настолько стихло, что, глядя на море и луну в барашках, хочется сказать: чуден Днепр и т.д., а также вспомнить знаменитую картину Куинджи: «Чуден Днепр и т.д.» и много много других знаменитых художников и поэтов хочется вспомнить. Не нравится мне такое море. Надсоном пахнет. Куинджи опять-таки. Дешевенькая экзотика.
Главное работать. Завтра еще помучиться с цветом парусов на «Баржах». И Форт еще. Плохие синие, хоть и заграничные. Крой сразу, на второй раз — грязь. Ужасно раздражает работа с суррогатами.
22 августа
Вот тебе и Куинджи. Не успел я сделать утром две станции, как трахнет норд-вест, да еще в 7 баллов. Волна резкая, стенками, с беляком. Тыкались, тыкались, по курсу идти не можем, сбивает и не дает ходу. Все летит к черту, грохот и звон. С 2 часов стоим на якоре и мотаемся, как цветок в проруби. Треплет отчаянно. Пишу в стандартном положении — левая нога за койкой, правая в стенку, голова в полку. Все скрипит, пищит и стукает. Сидим на сухарях. Если шторм еще продлится дня два, примемся за неприкосновенный запас,
Да, выяснил сегодня у капитана, что 2/3 команды — только что отбывшие наказание каналоармейцы. То-то я смотрю — как есть бандиты и жулики.
23 августа
До четырех часов вечера штормило. Не могли двинуться с места. Клало с борта на борт так, что полотенце на стенке описывало почти полукруг. Есть хотелось страшно. Увы, только сухари, даже воду нельзя вскипятить. По палубе ходить было почти невозможно — сбивало и захлестывало волной. Сидел злой как черт. Потом плюнул, вылез на палубу в рубку и рисовал, стукаясь обо все на свете. Как это ни странно, что-то начало нащупываться новенькое. Еще далеко не шедевр, но что-нибудь может выйти. Самое трудное — волнение на море. Сдохну, а добьюсь.
24 августа
С неудовольствием обнаружил в щелях каюты инсектов. С утра прилетела птичка и целый день шаталась по палубе — лопала крошки и пауков, никого не боялась. Решила, что место для нее подходящее, и поселилась окончательно. Около камбуза. Птичка серая, с длинными ногами, клювом и хвостом, которые черные. Команда ходит на цыпочках и кричит на нее страшными голосами, чтоб не раздавить. Слушал бесконечные рассказы капитана про различные тюрьмы, а также случаи побегов из оных. Очень назидательно.
27 августа
Просмаривал продукцию (живописную). Штук 5 ничего, что-то брезжит, а вообще не пойму. Если из рейса я привезу 5-6 неплохих вещей (кроме дерьма, коего много) это будет хорошо.
28 августа
За весь рейс только первые пять или около того дней были солнечными. Осень дает себя знать. Пасмурно, прохладно. Для работы это приятнее, для живописи не совсем, ибо солнечных этюдов у меня мало, да и те дрянь. Боже всесильный, сделай так, чтобы завтра не было шторма. И послезавтра. Хотя надежды на это мало, ветер раздувается. Очень беспокоит история с почтой. Вот идиотское положение! Хоть бы шаланду встретить.
29 августа
Шторм 9 баллов. Сейчас 1 час дня. Стали на якорь. Сетки перепутало и перервало. Писать невозможно. Захлестывает и рвет. Ветер крепчает, поэтому пишу сейчас. Если зыбь усилится, стоять на якоре будет нельзя. А удрать некуда: по ветру маяк, а на ост — машины не вытянут. В общем — посмотрим.
31 августа
Заболел совсем. Утром шторм внезапно прекратился, починили руль, откачали воду и пошли. Тралили удачно, много воблы и судака, осетров нет. Часов в 11 почувствовал себя плохо — типично малярийное ощущение. Вдобавок продуло во время шторма. В результате — большой и очень болезненный флюс. Чувствую себя омерзительно. Принял хины со спиртом. Температура 39,6. Знобит. Ложиться нельзя, работаем круглые сутки, чтобы наверстать потерянное из-за шторма время. Очень нехорошо: хожу, как в бреду, лечь боюсь — не встану. Посмотрел сегодня в зеркало, чтобы определить размеры флюса (зеркала у меня нет, вот уже 20 дней не смотрелся) и несколько развеселился — жесткая и рыжая борода и усы. Вполне культурного качества. На голове тюбетейка — совсем восточный человек. Не могу больше писать. Нехорошо очень. Пойду поброжу по палубе.
1 сентября
В Астрахани буду 8-го. Живописной продукции порядочно — вместе с дрянью акварелей двадцать пять, более или менее приличных штук 10.
В общем рейсом и своей работой доволен, не зря тратил время, каждый час использовал для живописи.
Вот махорка кончается, раскупориваю последнюю осьмушку, а плавать в лучшем случае дней шесть. Унылая перспектива.
Погода все время прохладная, пасмурная. Море в этой части мутное, грязного темно-зеленого цвета. Имеет свой стиль. Все-таки самое красивое море около Форта Александровский. Прозрачность там достигает 16 метров! Густой бирюзово-зеленый цвет. Ну, довольно сладких воспоминаний — иду спать.
2 сентября
Мы были вознаграждены за доброе дело — купили немного хлеба и табаку. Хлеб свежий, хорошо пропеченный, вкусный. Красная рыба осточертела. Увы, увы. Зарядка получена на год, рыбы есть не буду.
Вечером Павлуша ворвался в каюту без стука и поймал меня за просмотром акварелей. Пришлось показать все. Долго восторженно глазел и ахал.
4 сентября
Старший рулевой ходит по судну и пророчит всякие беды, очевидно в отместку за то, что я его вчера кой-куда послал, чтобы не вмешивался, куда не просят. Я же непрерывно просматриваю работы, пью кипяток с сахаром и вдаль гляжу. Тоже со стороны глядя, наверное разложился. К работам так присмотрелся, что ничего не могу понять. Кажется, дрянь. А может быть, нет. Без бутылки не разберусь. Кстати о бутылке — мечтаю о кружке холодного пива, несмотря на то, что сейчас прохладно. И кусочек мяса. Жареного. С подливкой.
5 сентября
Частично привел в порядок собранный материал и записи. Окончательно все приготовлю в дельте. Вот где мыться будем! Нагреем воды — много и пресной. Заросли грязью все, как коростой. Просолились. Просты-ни у меня кофейного цвета. Один край почему-то в мазуте, на другой во время качки упала лампа с керосином. Кроме того, всюду рыбьи кости. Втыкаются неожиданно и болезненно. В общем, ужо в Астрахани постираю.
Всю жизнь отравляют неотосланные рисунки. Видеть этого пакета не могу. Первое, что сделаю в Астрахани, — пошлю спешным пакетом.
6 сентября
В два часа дня пристали — взять хлеба и арбузов. Арбузов взяли, а хлеба нет — все лавки закрыты по случаю какого-то собрания. С проклятиями пошли до Труд-Фронта, где и купили. Камыш весь в дельте уже желтый. Птиц тьма — и пеликанов, и всякой твари по паре. Сегодня выходной день, и нам встретилось несколько баркасов с охотниками. Все борта увеша-ны дичью. Арбузов уже мало — кончаются. Вечера холодные, осень. Вечером шли осторожно. Через час придем в Астрахань на пристань 2-3. Уже видно зарево огней и слышны гудки пароходов. Наконец пошлю рисунки. А то черт знает что получается. Ну, кончаю записки, рейс окончен.
Астрахань, 6 сентября 1937 года.
Наталья Кравченко: Я даже не имела представления, что, вероятно, в это время его уже от меня скрывали. Что вся его поездка на Каспийское море, с которой он мне писал письма в Гагры, наверное, была уже связана с тем, что хотели, чтобы его не было в Москве, чтобы я как-то забыла о нем.
Дело № 5038
Наталья Кравченко: И когда Одя опять вернулся, и опять был много со мной, и опять настаивал, я дала обещание, что выйду за него замуж. Это было на Николиной горе, у нас в саду, как раз на дорожке между скамеек, на фоне сосен, на фоне реки — очень красивое там место. И там он, выдержав все перипетии наших разлук, сказал, что все равно хочет, чтобы я была его женой. Это было в марте, вероятно, в самом конце марта. И я дала согласие.
— А как отнеслись родители?
— Знаете, они даже согласились. Они уже понимали, что что-то случилось с Феоктистовым, и вообще происходит что-то не то. И потом они уже так нами любовались, они понимали, какой Одя человек, и как будет интересно, если мы… Но они даже не успели как следует все это осознать. Буквально через два-три дня он исчез. Для меня это было потрясение, которое трудно даже передать.
Илья Сафонов: Отсюда Володю и забрали 22 марта 1938 года, из этой самой квартиры. Как это происходило, на эту тему домашних рассказов не было: люди сторонились об этом говорить, это было одно из страшных воспоминаний…
Я видел документы в Володином деле. Видел протокол обыска. За-брали у него какие-то вещи, почему — непонятно. Скажем, от отца у него осталась дворянская шпага, из семьи Тимиревых — кортик. Вот это забрали, и это пропало, кануло в недрах КГБ. Он отсюда исчез и словно бы попал в некое черное пространство. Ни слуха, ни духа, ни отзыва. Потом было объявлено, что это десять лет без права переписки. В родственниках какая-то надежда продолжала теплиться, хотя и совершенно напрасно.
Ксения Любимова, редактор книги памяти «Бутовский полигон»: Ну, вот мальчик, 23 года, прекрасный, замечательный художник… В чем он мог быть виноват?
Лидия Головкова, главный редактор книги памяти «Бутовский полигон»: Володя Тимирев — он ведь обвинялся в шпионаже в пользу Германии.
Илья Сафонов: Ему вменили в вину то, что он якобы собирал сведения о советском рыболовном флоте на Каспии в пользу германской разведки. То, что он там побывал и сделал эти работы, стало, так сказать, одним из камней, как бы им самим в себя брошенных.
Лидия Головкова: Я представляю себе Володю Тимирева — такое чудное существо, и как он в это попал, как он сначала наверняка сопротивлялся, а потом все вынужден был подписать. Он не мог не подписать. Мне говорили знающие люди: если согласие было нужно, как в данном случае, то, совершенно однозначно, оно выбивалось, и сопротивляться было невозможно. Был один человек, который очень долго сопротивлялся — это известный Абакумов, экс-министр внутренних дел. Он держался несколько месяцев, но его, как рассказывают, терзали совершенно средневековыми пытками. И в конце концов он тоже все подписал, со всем согласился: уже не мог выдержать.
Отец Оди, адмирал Тимирев, умер в эмиграции, его второй отец — Колчак, но это все как бы мимоходом, а самое главное, что он был знаком с соседом по дому, немцем Линком, как-то они общались по поводу автомобиля. Володя увлекался всякими видами спорта; может быть, в связи с этим автомобилем он к нему подходил, разговаривал, а этот Линк, как нарочно, был водителем немецкого посольства. Поездка на Каспий была лишь как бы приплюсована сюда: будто он давал сведения о рыболовецких совхозах этому немцу. И о всякой рыбной промышленности, якобы ради этого он и поехал. Все это было в деле.
«Утверждаю»
ЗАМ НАЧ УГБ УНКВД МО
Майор гос. безопасности
(Якубович)
ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
(По следственному делу № 5038 по обвинению ТИМИРЕВА Владимира Сергеевича)
Произведенным расследованием установлено, что ТИМИРЕВ Владимир Сергеевич в 1934 году был завербован немецким разведчиком ЛИНК Павлом Фердинандовичем, для к-р шпионской деятельности.
По заданию ЛИНК — Тимирев, будучи участником Океано-Географической экспедиции, собирал и передавал ему сведения о развитии рыбной промышленности, состоянии рыбо-консервных заводов, судоверфей, а также производил зарисовки объектов рыбной промышленности.
Допрошенный в качестве обвиняемого, ТИМИРЕВ В.С. виновным в к-р шпионской деятельности себя признал.
Отец Кирилл Каледа, настоятель храма святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове: Вот судьба Владимира Сергеевича Тимирёва. Молодой художник, на него сделали донос из-за того, что его мать была женой Александра Васильевича Колчака, а сделала донос мать девушки, которую он полюбил.
Татьяна Бокарева, врач, одноклассница Натальи Кравченко: Конечно, его погубила Ксения Степановна, потому что она не могла смириться с таким неравным браком, как она считала. Она сделала это молниеносно, 58-ю статью.
Наталья Кравченко: Мама получила великолепное образование, она знала, ну, как минимум шесть языков. И когда сопровождала Алексея Ильича в его поездки во Францию, в Италию, она очень помогала ему во всем. Она печатала вместе с ним ночами офорты, и во всем помогала. Кроме того, она была очень хороший организатор, очень контактна, с людьми быстро находила общий язык.
Илья Сафонов: Она ему пригрозила, сказала, мол, я бы на твоем месте прекратила эти отношения. Потому что если они будут продолжаться, я приму свои меры. На какое-то время отношения эти прервались. А потом они снова встретились, и они вспыхнули снова. Потому что, вы сами понимаете, роман — это стихия. Тут противостоять трудно. Кому-то, может быть, и можно, но в данном случае он был настолько силен, что противостоять ему они не могли. И тогда эта женщина, действительно, свою угрозу привела в исполнение.
Лидия Головкова: В деле было письмо Анны Васильевны Тимиревой, где она рассказывает о том, как Володя получил анонимное письмо, напечатанное на машинке. В нем его просили навсегда оставить девушку, иначе будет плохо ему и не только ему — так было написано.
Наталья Шапошникова: Я думаю, он просто не поверил в эти угрозы.
Прокурору Московского военного округа
От гр. Книпер-Тимиревой
Анны Васильевны
Заявление
Осуждение сына моего, арестованного 21 марта 1938 года, на 10 лет без права переписки по ст. 58 п. 6 я считаю неправильным и лишенным основания…
В 1935 г., когда он был в научной экспедиции в Каспийском море, он получил анонимное письмо, напечатанное на машинке, из содержания которого было ясно, что оно написано Ксенией Степановной Кравченко (ныне научный секретарь МОССХ’а), женой художника А.И. Кравченко, в студии которого учился мой сын. В этом письме говорилось о близких отношениях между моим сыном и ее дочерью, Натальей Алексеевной Кравченко и содержалась следующая фраза: «Имейте в виду, что я сумею это прекратить, и не только Вам придется в этом раскаяться», что и подтвердилось для начала моим арестом, который, как выяснилось из допроса, был сделан по доносу клеветнического характера.
Письмо это, пересланное сыном мне, уже не застало меня, и муж мой Всеволод Константинович Книпер, ныне умерший, тогда же отправился с ним на Кузнецкий мост, 24 к Екатерине Павловне Пешковой11 и показал его. Думаю, что она не откажется подтвердить его содержание. К сожалению, самое письмо Наталья Алексеевна Кравченко у моего сына выманила, пользуясь тем, что он был влюблен в нее. Затем их знакомство было прервано, а когда в 1937 г. оно возобновилось — сын мой был арестован.
Мнение, что к этому аресту Ксения Степановна Кравченко имела непосредственное отношение, было общим, да и дочь ее этого не отрицала, оправдывая мать тем, «что это сделано из любви к ней».
А. Книпер-Тимирева
20.9.55 г.
Наталья Кравченко: Я бросилась что-то выяснять, я пыталась хлопотать об Оде. Благодаря Николиной горе я имела возможность общаться с довольно высокими инстанциями НКВД. Там была дача и Вышинского, и его заместителя, я пошла к заместителю Вышинского с огромной просьбой как-то помочь, попытаться найти Одю. Я не знала, где он, что с ним. Может быть, он куда-то уехал, может, его куда-то отослали. Я тогда и понятия не имела, что тут еще играло роль имя Колчака.
Я встречалась с Еленой Васильевной12. Когда я пришла в последний раз к ним, я сказала ей, что все мои хлопоты были безрезультатны. Мне сказали, что для вас его больше нет, считайте, что его больше нет. Причем сказали так твердо и так решительно, что я поняла, что это так. Когда я хлопотала, меня спрашивали: собственно, вы кто? Вы жена? Нет. Вы сестра? Нет. На самом деле, кто же я? Я даже не могла определить место, какое я в его жизни занимала, понимаете. Когда я ей это передала, она не захотела, по-моему, со мной больше встречаться.
Во время нашей встречи на Николиной горе Одя сказал мне: знаешь, меня хотят сделать разведчиком, предлагают сразу ехать в Италию. Видимо, государству очень важно было сделать из него разведчика. Тем более он человек умный, интеллигентный, из среды аристократической, что, безусловно, всем внушало доверие.
Тимирева (из заявления):
«Сразу же после получения им паспорта его начали вызывать в НКВД, неоднократно предлагая выполнять оплачиваемую работу по заданиям, когда же он отказывался — угрожая репрессиями».
Наталья Кравченко: Я, конечно, пришла в ужас от предположения, что, во-первых, мы расстанемся. А во-вторых, я сразу поняла, что разведчик — это не игрушка. Все-таки до меня дошло, что это в достаточной мере серьезно. И когда потом уже я узнала, что он арестован, я думала, что его погубило то, что он отказался быть разведчиком, а хотел быть художником, хотел рисовать. Им надоело его уговаривать…
Судьбы
Когда впервые в этот грустный город
Дождливым днем направила я путь,
Тоска рукой холодной сжала ворот,
Плащом намокшим охватила грудь…
На белый камень сеял дождь осенний,
И горизонт, тоскливый, как упрек,
Вставал вдали темно-лиловой тенью,
Грозил бедой, как неизбежный рок.
И что-то вдруг мне явственно сказало —
Прошел сквозь сердце острый тонкий нож:
«Пришла сюда печальной и усталой —
Живою ты отсюда не уйдешь».
Дмитрий Шаховской: Мой отец Михаил Шик прошел довольно сложный путь богоискательства. Родился он в еврейской семье выходцев- из Польши, воспитывался в Москве, потому что его отец был потомственным почетным гражданином — по-видимому, по имущественному цензу — и имел право проживать в Москве. Отец получил воспитание такое же, как и многие русские интеллигенты того времени: учился в пятой гимназии вместе с Владимиром Андреевичем Фаворским, впо-следствии большим художником, сыном Вернадского Георгием. Впоследствии они вошли в религиозно-философский кружок, где были и сестры Шаховские. В общем, и по своему духовному настрою, и по философско-историческому образованию он шел к принятию христианства. С матерью моей, Натальей Дмитриевной Шаховской, они то сближались, то как-то отдалялись — долгая была история и, в конце концов, пришли к браку. Сначала он крестился, потом они в том же 1918 году поженились. И этот его выбор логически выстроил дальнейшую жизнь: сначала он принял сан дьякона, в 1925 году был арестован, сослан, в ссылке был рукоположен в священники.
Мария Шаховская: Из тех десяти лет, что отец был священником, три с половиной года он служил в церкви официально. Потом ушел за штат. И вот тогда семья поселилась в Малоярославце. В 1931 году нам удалось купить домик, который цел и до сих пор. Там он сделал себе пристроечку, в которой у него была домашняя, тайная, или, как теперь называют, катакомбная церковь. К нему приезжали люди, которые хотели с ним общаться — приезжали скрытно, старались, чтобы никто их не заметил. Никогда не приходили большой компанией — один, максимум два человека.
Его арестовали 25 февраля 1937 года днем. В Малоярославце не было такой моды арестовывать по ночам, как в Москве, поскольку не было электрического освещения, и производить ночью обыски было несподручно. Поэтому это все делалось днем. За отцом пришли в обеденное время, мы со старшим братом были в школе, а Дима и сестра — дома.
Дмитрий Шаховской: Я не вполне понимал происходящее. Мне было интересно, пришли дядьки в форме. Какая-то чувствовалась угроза, и хотя меня развлекало, что в доме люди в форме, с оружием, они что-то делают, но в то же время я улавливал напряженность. Потом довольно долго шел обыск, шарили всюду.
Мария Шаховская: Местные оперативники, получившие сигнал из Москвы, совершенно не знали, зачем его нужно арестовать? Они просто обыскивали, долго и недоуменно просматривали книги, которые были на разных языках — и на латыни, и на немецком, и на французском. Что им надо в них искать, они не знали, пересмотрели все подряд. Ну, а потом зашли в его пристроечку-кабинетик, у которой отдельный был вход, нашли там элементы его церкви и реквизировали их, даже не зная, что это такое. Еще реквизировали рукописи, которые лежали на столе. Книги не брали никакие — только то, что он писал от руки.
Дмитрий Шаховской: Потом папа стал прощаться, я спросил: «А когда ты вернешься?» Он сказал: «Я не уезжаю, меня арестуют».
Мария Шаховская: В Москве велось довольно большое дело, в которое были вовлечены многие духовные лица. Осудили их тайно, «тройкой», и расстреляли в Бутово. Отца расстреляли в сентябре.
Из письма Натальи Дмитриевны Шаховской мужу, священнику Михаилу Шику:
«…Имя Твое для детей священно. Молитва о Тебе — самое задушевное, что их объединяет».
май 1942 г. (Шаховская не знает, что мужа уже нет в живых — А.Л.)
Марина Шпет: Судьба моего отца была грустная, философия как наука была прикрыта, существовал только марксизм. Отец отдал ему дань в ранние студенческие годы, но, ознакомившись ближе, навсегда с ним порвал. В 20-е годы отец был вице-президентом РАХН, Российской акаде-мии художественных наук, потом она была переименована в ГАХН — Государственную академию: у него оказались какие-то административные- способности. Открыта она была и существовала под эгидой Луначарского, очень интересное учреждение, следует его изучить поподробнее… В ГАХНе, в частности, было философское отделение, и там отцом кое-что даже было напечатано. В 1922-м вышла его очень известная работа «Эсте-тические фрагменты». Последняя его книжка была «Внутренняя форма слова», издания 27-го года. А потом его труды не издавались до 1988 года.
Завершилась судьба отца для тех лет обычно. В 1929 году пошли сначала газетные статьи, потом — официальная чистка. Академия была закрыта, сотрудники разбрелись по разным учреждениям, отцу было запрещено занимать педагогические и какие-либо идеологические долж-ности, рекомендовано было заняться переводами. Через некоторое время он, действительно, получил переводы в Детгизе. Потом в 1935 году отец был арестован, как и многие ГАХНовцы, арестовали его в ночь с 14 на 15 марта. В итоге отец был выслан из Москвы на пять лет в Енисейск. Дальше, благодаря всем хлопотам друзей и знакомых, его перевели в Томск, потому что Енисейск совсем был дырой.
Я в тот год как раз кончила десятилетку, никуда до экзаменов меня не допустили — ни в университет, ни в один институт, куда я подавала заявления. Было решено, что я буду жить с отцом там, в ссылке. И вот мы переезжали из Енисейска в Томск, на почтовых лошадях, потому что другого сообщения с Красноярском не было. 27 октября 1937 года отец был вновь арестован, как и почти все высланные в Сибирь. Через две недели после ареста он был расстрелян. О чем, конечно, сообщено не было — было сказано, что он осужден на 10 лет строгих лагерей без права переписки. Теперь у меня два документа о его смерти. Один, что он якобы умер от воспаления легких в 1940 году, другой, с теми же государственными печатями, на той же гербовой бумаге, что он расстрелян 16 ноября 1937 года.
Лидия Головкова: Я лет, наверное, до сорока с небольшим не знала, что из моих родных кто-то пострадал — как в любой семье, об этом никто не говорил детям. А потом я вдруг узнала про трех родных братьев моего дедушки: один умер в тюремном вагоне, один был расстрелян, один был арестован и пропал. Мне рассказали совершенно замечательную историю о том, как дедушка каким-то образом узнал, что его брата везут через Москву в северные лагеря. Приехал на вокзал, увидел его, тот сидел между двумя охранниками, сел напротив, так они просидели час. Потом один охранник ушел, и дед сел рядом, и вот они так, чуть-чуть прикасаясь руками друг к другу, еще просидели какое-то время. После этого брата увели, больше он его не видел.
Ксения Любимова: Я с отцом и матерью была выслана из Ленин-града в 1935 году, после убийства Кирова, так называемым «кировским потоком».
Елена Поленова: Я проснулась ночью, слышу какой-то разговор: у нас была маленькая комнатка, разгороженная ширмой, я за ней спала. Говорю: «Мам, что?» Мама подошла ко мне и сказала: «Спи, спи, дядю Митю арестовали». И навсегда осталось это ощущение детского ужаса. Потом от него пришло письмо, что он ослеп, у него началась куриная слепота от недостатка витаминов. Мама плакала, хотя она никогда не плакала.
Ксения Любимова: Отец мой был царский полковник; когда мы жили в Ленинграде, он преподавал гужевой транспорт. Когда его забирали, мне не было и семи лет. Все обыски были при мне. В ссылке я была пять лет.
Эшелоны за эшелонами шли в Казахстан, мы попали в город Челкам, потом отцу удалось выхлопотать себе место в Актюбинске. Он был кавалеристом, всю жизнь занимался лошадьми, и там каким-то образом ему опять удалось заниматься лошадьми. В Актюбинске я пошла в первый класс, а потом мы переехали: почему-то по своей работе он должен был перебраться в поселок Джурун. В пяти километрах от этого Джуруна была опытная станция, мы жили на этой станции, там было всего пять домов. Мы прожили в ссылке два года, а 9 августа 1937 года, в половине десятого утром, отца привезли с работы, сделали обыск и увезли. Там, в Казахстане его и расстреляли. Тогда же расстреляли и многих местных, казахов, всех бывших ссыльных…
— Среди тысяч дел, которые вы просмотрели, было ли хоть одно, где вы могли бы поверить, что, да, человек действительно виноват?
— Могла ли я верить, что кто-то виноват, если я уже в детстве знала, что все эти люди близкие и знакомые, такие хорошие, что делается что-то страшное. Конечно, всего я не могла понять, да и взрослые не могли понять.
Дмитрий Шаховской: Все пострадали в те времена каким-то образом, и это стало уже нормой.
Татьяна Бокарева, врач, одноклассница Натальи Кравченко: В какой-то компании, как сейчас помню, с двух сторон от меня сидели два незнакомых молодых человека. Они все время старались навести разговор на политическую тему. То вдруг начинали анекдоты рассказывать. Я делала дурацкий вид, что я и не понимаю, и не слушаю… Чувствовалось, что они вызывают на какой-то компрометирующий разговор. А позже я узнала, что в компании, в которой мы были, пострадали люди, и именно молодежь студенческого возраста… В общем, то время не очень хочется вспоминать… Страшноватое время было.
Александр Михайлов, генерал-майор запаса ФСБ: В 30-х годах из обихода исчезли записные книжки, потому что после ареста следователь начинал работать не только с арестованным, но и с теми документами, которые у него изымались. И очень часто жертвами становились те, чьи фамилии были занесены в записные книжки.
Михаил Кириллин, полковник запаса ФСБ: У нас фактически редкая семья, где кто-нибудь не подпал под репрессии. Редчайший случай, когда в семье ни в первом, ни во втором, ни в третьем поколении никто не пострадал в 30-е годы. Более трагического периода, чем 37-39-й годы, не было. И по масштабам трагедии, и по цинизму, с которым все это проводилось. И по объявляемым целям, и по тому одурманиванию, которому был подвергнут целый народ. Пожалуй, по чисто репрессивным масштабам это можно сравнить только с фашизмом в Германии.
Вадим Левицкий, полковник запаса ФСБ: Это была такая катастрофа для всего населения, для простых людей, что объяснения этому лично я до сих пор не нахожу. Это просто чудовищно.
Татьяна Бокарева: У нас в семье, слава богу, никого не арестовали, но только я единственно помню, что у папы всегда наготове стоял собранный чемоданчик. Папа был юрист. Он знал, что в любую ночь могут прийти. И все могли ждать в любой день, что что-то случится. Страх всегда был. Бывали случаи, что два-три человека часто бывают вместе, а потом двое из них исчезают. Причем вроде как давние знакомые.
Елена Акимова, художник, внучка композитора Анатолия Александрова: Чудовищное, страшное время! Непонятно, как кому-то удавалось его пережить.
Из протокола допроса Книпер А.В.
9-10 апреля 1935 г.
Допрашивал Бекаревич.
Вопрос: Назовите мне людей, которые бы могли охарактеризовать Вас с положительной стороны — в смысле Вашего лояльного отношения к Советской власти..
Ответ: …Расхождений с советской властью у меня нет, контрреволюционной агитацией не занимаюсь, но я не могу согласиться с проводимой карательной политикой Советской власти. Всякие аресты, суды, приговора я воспринимаю болезненно, считаю жестокостью к людям. И они в практике при Советской власти и часто не вызываются необходимостью…13.
Из выступления А.И. Микояна на праздновании 20-летия ВЧК-ОГПУ-НКВД в Большом театре 20.12.1937: Пионер Щеглов Коля сообщил начальнику районного отдела НКВД о том, что его родной отец Щеглов Владимир Николаевич занимается расхищением совхозных строительных материалов. Пионер Щеглов Коля знает, что такое советская власть — для него, для всего народа. И родной отец ему теперь не родной, органами НКВД он был арестован как враг народа. Вот какие люди у нас, товарищи! Вот где наша сила и гордость! (Бурные аплодименты.)
НКВД — это не просто ведомство! Это организация, наиболее близкая всей нашей партии, нашему народу!
Протоиерей Илья, в миру Шмаин Илья Хананович, священник церкви Петра и Павла в Москве: Все люди очень испугались. А как сказал еще Алексей Константинович Толстой: «Как люди в страхе гадки. Начнут как Бог, а кончат как свинья…». Страх повергает людей в жалкое состояние, заставляет их совершать очень плохие поступки. Во всяком случае, этот страх испытали все, кто жил в то время.
Михаил Кириллин: В одном из уголовных дел на руководителей московского управления мы нашли замечательную фразу. Там идет речь о том, как два руководителя «троек» беседуют между собой. Один другого спрашивает: «Ты до какой буковки дошел?» Тот отвечает: «До «к»…» То есть ему составили списки, и он просто шел по фамилиям, не разбирая, арестованных вычеркивал. Все было поставлено, можно сказать, на плановую основу: задавались цифры, органы их выполняли. Мы находили на этот счет уникальные документы. Скажем, руководитель Оренбург-ского управления присылает в центр шифротелеграмму с просьбой увеличить лимит по первой категории. Тот, что ему спустили, он явно уже выполнил. А первая категория — это расстрел, вторая — сроки свыше десяти лет и третья — до десяти лет. И он просит: увеличьте мне лимит по первой категории, мол, все выполнил, все сделал, ребята, отчитался.
Александр Михайлов: К 30-м годам общественное сознание гипер-трофировалось таким образом, что основной объединяющей идеей в стране стала идея борьбы с врагами. И если реальных врагов не было, выдвигались враги мнимые. При этом карьеристы делали карьеру, зарабатывали себе славу. А основная масса людей, не обладавших достаточной информацией, становилась заложниками политики, и, так или иначе, эту политику поддерживала. Инакомыслие как явление, как естественное выражение единства и борьбы противоположностей практически было исключено. В сознании людей было создано моногосударство, монострук-тура, и, соответственно, любые действия власти поддерживались очень широкими слоями нашего общества. И в итоге, оглядывая ситуацию 30-х годов, мы обнаруживаем весьма порочный круг, суть которого сводилась к одному: органы государственной безопасности, осуществляя массовые репрессии, основывались на реально существующей в обществе атмосфере; общество видело результаты деятельности органов государственной безопасности, выявлявших предателей, изменников, антисоветчиков. И все это подтверждало некую уже заданность сознания и поддерживало деятельность карательных органов, которые, в свою очередь, опять-таки базировались на общей атмосфере в стране. Нужно реально отдавать себе отчет, что общество находилось в состоянии морально-нравственного коллапса. Основной общественной идеей было построение некой идеальной государственной структуры, в которой не будет людей иначе мыслящих или, не дай Бог, иначе действующих. Не будет воров, предателей, людей, так или иначе пытающихся подорвать общество изнутри.
Все, что связано с единомыслием, — это, наверное, относится больше не к закономерности, а к аномалии в любом обществе. В 30-х годах эта аномалия стала преобладающей. И она распространялась не только на среду партийных работников, призванных приводить к единому знаменателю мысли всех людей, но и на правоохранительную систему, которая в те годы руководствовалась не принципом правосудия, а исключительно классовой ненавистью или пролетарским сознанием. То есть то, что сейчас называют «жить по понятиям», тогда называлось «классовым самосознанием», «классовой ненавистью» и «диктатурой пролетариата», осуществлявшей непонятно в отношении кого эту самую диктатуру.
Елена Поленова: …Идея спектакля, который игрался в Поленово, была та, что подкова — это счастье, и что это счастье украл черт. В этом был намек на то, что, в общем, из Бёхова украли счастье. И рыцарь Домар, которого играл Одя Тимирёв, скитается по свету в поисках этой подковы. У меня хранится фотография, вот она, маленькая, и тут в альбоме написано: «Одя Тимирёв, сын адмирала Тимирёва и Анны Васильевны Сафоновой, дочери дирижера, жены Тимирёва и возлюбленной Колчака. Расстрелян»…
Секретно
СПРАВКА
Тимирев Владимир Сергеевич 1914 года рождения, ур. г. Ленинграда, осужден 17 мая 1938 года к ВМН (высшей мере наказания. — А.Л.) в особом порядке Комиссией НКВД и Прокурора СССР.
Протокол № 353
НАЧАЛЬНИК ОТДЕЛЕНИЯ УЧЕТНО-АРХИВНОГО ОТДЕЛА
КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР
(Шевелев)
28 марта 1956 г.
Илья Сафонов: 23-летний человек, почти мальчик, совершенно еще не расправивший крылья. Он как бутон, он еще не стал тем, чем должен бы был стать. И жизнь его обрывается, и он ведь не один. Весь ужас в том, что это судьба не одного человека, таких много было.
Татьяна Бокарева: Потом, после его ареста прошел, наверное, с год, и из той компании, которая сидела за столом, точно так же исчезли еще три человека…
Часть вторая
Из небытия
И гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли. От Матфея 27, 45 |
Макс Бирштейн (из воспоминаний):
«В 1938 году Одю арестовали и расстреляли. Осталось много его замечательных акварелей и рисунков, полных поэзии и жизни… Все работы были спрятаны и хранились. Добились реабилитации Оди, и я выставил несколько акварелей на выставке «Художники 30-х годов». Я очень рад, что несколько его работ находятся в ГМИИ им. А.С. Пушкина (отдел графики). Еще раньше я показал его работы Игорю Савицкому, и он забрал чуть ли не все Одины работы в теперь уже знаменитый музей в Нукусе (Каракалпакия). Там сейчас собрано искусство 20–30-х годов. Теперь этот музей носит имя Савицкого».
Мариника Бабаназарова, директор картинной галереи им. И.В. Савицкого, Нукус, Каракалпакия: Игорь Витальевич Савицкий приехал в Каракалпакию впервые в 50-м году в составе Хорезмской археолого-этнографической экспедиции. В те годы он работал на памятниках средневекового Хорезма, документировал находки, писал пейзажи. И здесь зародилась его любовь к Каракалпакии. Через семь лет работы он решает бросить квартиру в центре Москвы на Арбате, переезжает сюда в Нукус, в очень провинциальный городок, начинает работать в местном отделении Академии наук Узбекистана, собирая каракалпакское народно-прикладное искусство. Фактически он собрал и сохранил генофонд каракалпакской национальной культуры: благодаря Савицкому был открыт музей, созданы условия для собирания коллекции национального народно-прикладного искусства. Одновременно, будучи художником, он продолжает творить, он воспитывает первых каракалпакских художников, то есть фактически создает национальную школу изобразительного искусства. Своих учеников он воспитывал на примерах того искусства, которое считал действительно искусством. А это были художники 20-30-х годов ХХ века, времени расцвета русской культуры, и он это очень хорошо понимал, будучи сам их продолжателем. Его учителями были Фальк, Ульянов, Мазель и другие мастера, внесшие огромный вклад в русскую культуру. Он знал многих художников. И, зная судьбы искусства на их родине, он осознает, что только в таком захолустье, как Нукус, в те годы можно было создать музей их работ. Он начинает привозить в Нукус сначала работы художников, которые были связаны со Средней Азией, потом художников, работавших в Москве.
Ирина Каравай, художник: Этот болезненный, худой, с тихим тонким голосом человек сновал по Москве, по Средней Азии, где-то из-под диванов вытаскивал у людей работы, внушал им, что именно эти работы хороши — ведь многие лучшие свои работы куда-то запрятали и даже уничтожили. Какая-то судьба вела его от человека к человеку, от какой-то группы к другой. Когда он начинал, он не знал, что он открывает. Просто перед ним по ходу его деятельности открывались замечательные мастера. Он никогда не руководствовался какими-то политическими соображениями. Он не говорил: вот эти люди репрессированы, соберу-ка я их работы. Он просто собирал прекрасные вещи. А само собой исторически получилось, что прекрасные-то вещи делали художники, которые советской властью в большей или меньшей степени были угнетены, сломлены, уничтожены или, как минимум, дискредитированы. Многие из них погибли, как погиб Тимирев, или же много лет провели в лагерях. Некоторые занимались искусством, но главная их общественная или профессиональная деятельность была иная. Они работали разобщенно, почти друг друга не зная. Именно Савицкий открыл, что они представляют собой целый пласт, что такое искусство было.
Все это ему давалось тяжким трудом. И удалось в итоге лишь благодаря его абсолютной самоотверженности. Он был готов претерпевать бесконечное унижение, выбивая деньги в министерстве: днями, часами сидел в коридорах, выпрашивал, вымаливал, требовал. И так без конца. Когда я приехала в Нукус, то думала: вот сейчас увижу берлогу коллекционера, уставленную любимыми книгами, старинными предметами, раритетами. Нет, это была пустая квартира с поломанной мебелью из советского магазина. Все он отдал музею, абсолютно все. В том числе и самое дорогое, что у него было: он перестал заниматься искусством. Понял, что эти две страсти несовместимы — или одно, или другое.
Мариника Бабаназарова: Сейчас эта коллекция по праву считается второй в мире по значимости и по численности после Русского музея. В Нукус приезжают специалисты, знатоки искусства, просто любители прекрасного со всего мира. О нас пишет мировая пресса, выходят сенсационные публикации в ведущих газетах мира, создаются документальные фильмы. Идет нарастающий интерес к нашему собранию.
Возвращение
Лидия Головкова, главный редактор книги памяти «Бутовский полигон».
— Как давно вы стали заниматься изучением расстрельных мест под Москвой?
— Вообще-то я художник — и по образованию, и по профессии, да и по сути — так я думаю. Я просто ездила, рисовала, и обнаружила такое место — Екатерининскую пустынь. Меня поразил облик этой пустыни, я почувствовала, что там происходило что-то ужасное. Очень долго узнавала, что это за место, и наконец, наверное, через полгода только, узнала, что там помещалась бывшая политическая пыточная тюрьма, тайная тюрьма Берии, Сухановка. И я, по возможности, стала раскапывать материалы об этом месте.
Это был 1989, может быть, 1990 год, тогда туда абсолютно невозможно было пройти. Но я как-то проникла через забор, увидела, что сторожа с собаками ушли в другой конец, в этот же вечер обнаружила лестницу в подвал и спустилась туда. У меня были с собою спички, и я увидела карцеры — страшные, знаменитые карцеры, о которых писали все, кто остался в живых, пройдя Сухановку. Настолько там было страшно, настолько чувствовалось, как все здесь полно страданием человеческим, что я решила обязательно побольше узнать об этом месте.
Александр Михайлов: Примерно с 1985 года, после того как был объявлен новый курс развития нашего общества, многое из того, что происходило в 30-е годы, потребовало очень серьезного пересмотра. И уже где-то в конце 80-х в печати стали появляться не просто общие статьи по поводу необходимости реабилитации жертв незаконных репрессий или пересмотра исторической ситуации в России того периода, но и публикации, требовавшие раскрыть места массовых захоронений. Где-то в 1989 году руководство поручило мне заняться этой проблемой уже всерьез. Если мы идем на реабилитацию жертв незаконных репрессий, то нужно идти до конца. Мы должны не просто сказать, что человек был расстрелян, но и где он похоронен.
Это была очень сложная работа, и именно потому, что на этот счет не было политического решения. Как впоследствии оказалось, информация такая существовала, но ею обладал очень ограниченный круг лиц в системе Комитета госбезопасности и еще более ограниченный круг лиц в системе партийной власти. Но решения по вскрытию этих мест со стороны государства и партийной власти никто не принимал. Возникла странная ситуация: с одной стороны, необходимо было эту работу проводить, от нас этого требовало общество, а с другой стороны — эта работа была обречена на большие физические затраты. Затраты абсолютно излишние, потому что все было известно.
В свое время о наличии таких мест, безусловно, знали многие. Ну, невозможно было, чтобы никто, так или иначе, не был осведомлен! Но все молчали. Более того, как потом мне рассказывали, для чекистов сам интерес к этому вопросу был небезопасен. Поэтому те, кто хоть как-то реально был связан с оперативной деятельностью, никогда этими вопросами не интересовались. На каких бы свидетелей, прямых или косвенных, мы ни выходили, никто ничего не рассказывал.
В какой-то момент всплыло упоминание о Бутовском полигоне и о том, что там осуществлялись расстрелы. Документов нам никто не мог предоставить. Более того, я помню достаточно жесткий разговор двух заместителей председателя комитета госбезопасности между собой. Вопрос ставился ребром: есть у нас что-нибудь или ничего нет? Если нет, значит, мы должны говорить, что реально ничего нет. Мы не должны выглядеть людьми, пытающимися ввести в заблуждение общественное мнение. И тогда нам сказали, что у нас ничего нет. Так продолжалось до тех пор, по-ка сверху не пришла команда о раскрытии мест массового захоронения.-
Михаил Кириллин, полковник запаса ФСБ: В 1989 году, как бы сызнова, начался, так сказать, второй период реабилитации, уже весьма активной. Было издано постановление ЦК, касающееся восстановления памяти жертв политических репрессий. Там было заложено положение, говорившее, что органы должны оказывать помощь в восстановлении мест массовых захоронений. Замечу, что все здесь зависело от людей, которые занялись этой работой. Поскольку никаких более жестких указаний в постановлении не было.
Руководитель нашего только что созданного подразделения Николай Викторович Грашовень, я тогда был его заместителем, сразу расставил все точки над «и». Он сказал: «Реабилитация — процесс тройственный: реабилитация юридическая — пересмотр решения суда; реабилитация материальная — возврат того, что забрали; и реабилитация морально-этическая — восстановление памяти».
Александр Михайлов: Эта тема была достаточно острой, поскольку общественные организации, в частности «Мемориал», и многие частные лица уже стали самостоятельно вести работу по поиску мест массовых захоронений. Нередко случалось, что эта работа опиралась больше на домыслы, чем на реальные факты. В Москве, как известно, множество церквей, при каждой был погост, и при проведении строительных и ремонтных работ нередко обнаруживались кости или какие-то захоронения. На фоне воспаленного общественного интереса всем этим находкам приписывался исключительно криминальный характер. Вот почему нам было так важно найти реальные места массовых захоронений.
Уже в начале 1991 года, работая в архиве московского управления, мы неожиданно нашли дело из фонда Четвертого управления НКВД, содержав-шее не просто списки расстрелянных, но и некоторые указания на то, где эти лица захоронены. Тогда же впервые всплыли документы, свидетельствовавшие о том, что захоронения проводились на московских кладбищах.- Встречались прямые указания смотрителям московских кладбищ, допус-тим: «Смотрителю Ваганьковского кладбища. Просим принять для захоро-нения десять трупов». Было понятно, что это, в нынешнем понимании, криминальное захоронение. Какие-то люди были расстреляны незаконно.
И возникла очень серьезная проблема. В связи с отсутствием документов, которые реально существовали, но которых нам никто не давал, и отсутствием политического решения мы вынуждены были выходить на места массовых захоронений другим путем — через получение свидетельств. По таким захоронениям в установленном порядке должны были возбуждаться уголовные дела, проводиться эксгумации. Это место должно было объявляться местом массового захоронения. Но здесь возникла еще одна проблема. Мы ведь вышли уже на ряд кладбищ, где имелись такого рода захоронения. Мы уже всерьез стали ставить вопрос о необходимости установления там памятных знаков. Но определенная часть политических руководителей выдвигала возражения, говоря, что существовали не только «тройки» НКВД, но и милицейские «тройки», захоронения уголовников осуществлялось рядом с захоронениями политических жертв, а потому наши предложения подвергались очень серьезному сомнению.
Поскольку эта работа была поручена мне, я вынужден был выезжать на очень многие места, где, так или иначе, обнаруживались останки погибших людей. Но проблема заключалась еще и в том, что наша экспертиза не может дать срок давности захоронения. Она может дать «50 и более лет». Поскольку мы уже жили в начале 90-х, следовательно, мы могли взять верхнюю планку — 30-е годы, но нижнюю планку никто не знал. Это мог быть и XIX век.
Михаил Кириллин: Фактически с первого дня создания нашей сначала группы, а потом отделения реабилитации мы занялись розыском мест массовых захоронений. Причем уверенности в том, что они будут найдены, не было. Одна из первых версий состояла в том, что хоронили на разных кладбищах, понемногу раскидывая на все общее количество. Но, оценив количество расстрелянных (в московском управлении их оказалось более 20 тысяч), мы поняли, что столько в течение всего полутора лет захоронить на московских кладбищах было невозможно — они уже и так были достаточно загружены.
Одновременно началась работа по установлению лиц, которые могли бы знать все доподлинно. То есть работа шла в двух направлениях: документы плюс люди. Документальной базы не оказалось вообще никакой: архив московского управления КГБ существовал только с послевоенных времен, и, естественно, в нем не могло быть интересующих нас документов. В архивы же центрального аппарата у нас доступа не было, поэтому там мы не могли ничего найти, а наши обращения активной поддержки не находили.
Было ясно, что исполнением приговоров и захоронением занималось наше хозяйственное управление. Стали искать людей, которые могли бы иметь эту информацию в силу своих служебных обязанностей: шоферов, охранников и так далее.
Уже тогда возник разговор о том, что искать надо где-то в районе Бутово, Коммунарки. Возник он не случайно: по землеотводам и по всему- прочему выходило, что эта территория активно использовалась НКВД — в качестве приусадебного участка для руководителей нашего государства, для питания личного состава НКВД. Понятно, что проще всего спрятать такие места у себя же внутри. Ну, плюс к этому мы стали получать свидетельские показания от людей, которые проживают поблизости. Они рассказывали о том, что в этом районе замечались странности. Детей не пускали в школы, просили обходить эти участки, охрана стояла довольно далеко от непосредственно самой зоны, как бы образуя первое оцепление. Слышны были выстрелы и так далее. Но пока что все это нас еще ни к чему не приводило.
Но внезапно среди документов обнаружились книги: не знаю, каким образом они сохранились, их не было в наших описях, но, начав рыться в архивах, мы их нашли. В них были сгруппированы акты по приведению приговоров в исполнение, из чего можно было выявить конкретных людей, эти акты подписывавших. Как эти книги сохранились, для меня загадка. Судя по всему, это просто была добрая воля какого-то человека, который в 50-е годы их не сжег, понимая, как они со временем понадобятся.
Фактически никого из тех, кто подписывал акты, в живых уже не было. Стали поднимать уголовные дела на этих людей, смотреть, что в них. Косвенно, в одном или в двух делах, промелькнули упоминания о том, что приговоры приводили в исполнение, так сказать, в массовом порядке. Отталкиваясь от этого, стали искать людей из спецкоманды исполнителей. Вылавливать этих людей было достаточно сложно, поскольку нигде не писалось, какого рода задачи им надо было исполнять.
Вадим Левицкий, полковник запаса ФСБ: С одним из них, по фамилии- Шинин, мы пытались встретиться, он был еще в здравии. То есть в каком здравии? Он уже был в невменяемом состоянии, не распознавал времена года, не узнавал своих близких. Бесполезно с ним было разговаривать.
Михаил Кириллин: Врачи запретили нам с ним беседовать, у него уже было несколько инсультов. Сказали, что таким разговором мы его сразу в гроб вгоним.
Одновременно вышли еще на одного человека — бывшего коменданта московского управления, и тоже не знали, будет ли он с нами говорить. Пришли к нему под легендой, что поздравляем его с очередным юбилеем создания ВЧК. И по ходу разговора впервые убедились, что наши догадки, основанные главным образом на беседах с местными жителями, действительно, имеют под собой основания. То есть мы знали, что где-то такие места есть, предполагали, что это Бутово, но окончательно убедились, когда показали ему эти книги. Он сказал: «Да, вот эти акты составлялись непосредственно в Бутово, потом их везли в руководство, руководство их подписывало». Он смотрел эти книги, вспоминал даже по датам дни расстрелов, говорил: «Тут было много работы, мы хорошо поработали». Понятно, для него это была работа.
Теперь уже у нас была железная уверенность в правоте наших предположений. Тогда же было предано огласке наличие этих фондов. Один из руководителей московского управления ФСБ, Александр Георгиевич Михайлов, возглавлявший у нас группу общественных связей, показал акты о вывозе трупов и другие документы по телевидению, что, естественно, вызвало очень большой общественный резонанс.
Александр Михайлов: В конце концов, путем достаточно жесткого прессинга в отношении людей, обладавших информацией, мы все-таки вышли на то, что нам необходимо провести очень серьезную работу по Бутовскому полигону.
Михаил Кириллин: В то время в Комитете госбезопасности еще сохранилось достаточно много людей, упорно не хотевших, чтобы этим вообще занимались, в принципе. Но еще были люди, которые не хотели, чтобы занимались конкретно Бутовом. Причину мы поняли несколько позже. Она оказалась совершенно банальная — у человека просто была дача, непосредственно примыкавшая к бывшему полигону. Участок, ныне охваченный забором, это не вся его территория — он был больше, позднее на части его были построены дачи. И человек понимал, что если все это превратить в кладбище, в мемориал, то не исключено, что дачки-то снесут или передадут куда-нибудь.
Александр Михайлов, генерал-майор запаса ФСБ: Весной 1991 года я впервые приехал на Бутовский полигон, где нам действительно обо всем сказали, но сказали опять-таки полушепотом. Вопрос о легализации полигона как места массового захоронения был решен только в 1992 году.
Михаил Кириллин: Мы посчитали тогда, что собранных документов достаточно для того, чтобы прокуратура возбудила уголовное дело по факту массовых захоронений. Однако там мы встретили еще большее сопротивление. С чем это связано, для меня полная загадка. Причем к этому времени уже был прецедент: в ленинградском управлении было возбуждено уголовное дело, они уже провели эксгумацию и доказали наличие у них такой же примерно зоны, но московская прокуратура, ссылаясь на формальные причины, отказалась это делать.
Все же мы составили заключение, где написали однозначно, что это именно Бутово и что именно здесь захоронены расстрелянные люди. Это позволило общественным организациям заняться обработкой материалов, издавать книги, это позволило поставить здесь поклонный крест. Это заставило московские власти, уже минуя прокуратуру, узаконить сам факт того, что здесь находится кладбище. Хотя формально, с точки зрения юридической, все сделано неправильно. И те исследовательские работы, которые в дальнейшем проводились, оформлялись как археологические. Хотя, конечно, это была частичная эксгумация, но она проводилась за счет усилий общественных организаций и патриархата.
Александр Михайлов: В 1992 году мы вышли уже на принятие государственного решения на уровне, так сказать, органов местной власти и узаконили этот полигон как место массового захоронения. Такие места были не только в Москве, но и во многих городах Советского Союза. Очень часто в городах или в районах, где принималось решение о высшей мере наказания, оно в исполнение не приводилось: заключенных свозили в одно место, где фактически на индустриальной основе приговоры приводили в исполнение.
Тогда я впервые узнал интересную вещь. Мне рассказали, что первым, кто обратил внимание на необходимость некоего благоустройства мест массового захоронения, был Юрий Владимирович Андропов. Однажды ему доложили, что в подобных местах местные власти устраивают свалки. По его приказу были выделены средства, чтобы, во всяком случае, не допустить осквернения этих мест, они были обнесены заборами, и более того, к каждому была выставлена охрана. Охрана, которая не подозревала, что охраняет. Это была абсолютно закрытая информация. В той же самой «Коммунарке» территорию охранял прапорщик, который думал, что просто охраняет бывший объект КГБ, дачу Ягоды.
Политическое решение состоялось практически одновременно по двум местам: по полигону в Бутово и по совхозу «Коммунарка», куда мы в 1992 году уже привезли представителей общественности, открыли перед ними ворота, дали возможность увидеть своими глазами то, что скрывалось за высокими заборами.
Впоследствии процесс по раскрытию этого рода информации принял, я бы сказал, обвальный характер. В «Вечерней Москве» стали публиковаться расстрельные списки, и так далее, и так далее… И в итоге, на поляне реабилитации, оказались две системы: Федеральная служба безопасности и общество «Мемориал», которые, так или иначе, между собой вынуждены сотрудничать.
Ксения Любимова, редактор книги памяти «Бутовский полигон»: Меня пригласил заниматься этими делами Миндлин. Это колымчанин, он руководил группой в черемушкинском отделении «Мемориала», сумел получить расстрельные книги у сотрудников ФСБ. И мы, я и еще три женщины, должны были делать по ним картотеку.
Бутово
Лидия Головкова: Когда-то на месте Бутовского полигона была усадьба. Владел ею помещик Соловьев, которого все очень любили, очень добрый был человек, хлебосольный, но страшный игрок. Он завел здесь прекрасный конный завод, был хороший хозяин, но умудрился проиграть свой завод в карты. Проиграл его Ивану Ивановичу Зимину, брату Сергея Ивановича Зимина, владельца знаменитой московской частной оперы. Приобретя таким образом завод, тот прикупил и всю усадьбу, и в ней поселились Зимины. Домоуправляющим был его племянник — Иван Леонтьевич Зимин. Этот дом был заводской конторой. Здесь решались все дела, здесь в каких-то комнатах жили наемные сезонные рабочие, а потом, во времена расстрелов, здесь была контора, да еще и до расстрелов здесь была контора: здесь вся земля вокруг принадлежала НКВД, как это получилось, вообще непонятно.
После Зимина остались прекрасные сады: мне даже встречался документ, датированный 1952 годом, где перечислялись сотни яблонь, сотни вишен, кусты крыжовника. И все это собиралось и шло на Лубянку. Здесь оформлялись документы. Я разговаривала с одним 90-летним стариком, который сначала сидел в тюрьме, бывшей Екатерининской пустыни, потом их привезли на десяти подводах сюда, и здесь они сидели в бывших конюшнях Зимина. Он как крестьянин был в восторге от них — как они были устроены! Потом его перевели на Щербинку: это тоже были земли НКВД. Меня поразила одна деталь: помимо заключенных, раз или два в неделю на эти земли сгонялось, как на барщину, местное свободное население…
Бутово, бывший спецобъект НКВД 1937-1938 годов, — одно из мест массовых расстрелов и захоронений в Московской области. Здесь за 14 ме-сяцев, с 8 августа 1937 года по 19 октября 1938 года, по последним нашим уточненным данным было расстреляно и захоронено 20 761 человек.
Ксения Любимова: По спискам двадцать тысяч восемьсот с лишним, но более ста из них не были расстреляны. Списки этих 108 человек мы, может быть, когда-нибудь тоже опубликуем, пока не успели. Среди этих 108 есть те, которые просто умерли. И есть заключения врачей, что они действительно умерли. Знаете, в последующие годы очень часто давали родственникам ложные сведения: мол, умер от воспаления легких, а на самом деле был расстрелян. Нет, здесь сведения верные: умерли. Иногда о ком-то было написано: «Дело отправлено в НКВД», наверное, на до-следование, но дальнейшая судьба этих людей нам неизвестна.
А эти 20 761 все вошли в восемь томов книги памяти «Бутовский полигон».
Лидия Головкова: Так получилось, что я стала главным редактором этих книг памяти. Сейчас в печати 8-й том, и, в общем-то, уже весь этот массив как бы прошел передо мной. Все эти годы я неразлучна с этими людьми, все они дорогие мне люди. Некоторых людей вообще вынимаешь из небытия, их как бы не было, и вот они появились. Это очень благодарная работа.
Александр Назариков, сотрудник храма святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове: Родственники обращались к нам с просьбой предоставить хоть какие-нибудь сведения о том, где пострадал их отец или дедушка. И, найдя эти материалы в наших архивных папочках,- в базе данных о расстрелянных на Бутовском полигоне, они были потрясены. Оказывается, совсем недалеко от Москвы, от их дома покоится их близкий человек, о котором они ничего не знали больше пятидесяти лет.
Лидия Головкова: В Бутове были самые крупные расстрелы — по 500 и свыше 560 человек в день!
Александр Михайлов: Если мы посмотрим по Москве, то 28 августа 1937 года в один день было расстреляно 528 человек. В Москве это был пик массовых репрессий.
Дмитрий Шаховской: Там и мой отец расстрелян, и где-то там же или рядом — во всяком случае, в этих же списках — и дед, и дядя.
Коммунарка
Лидия Головкова: Здесь, в этом районе, такой своего рода бермуд-ский треугольник, где бесследно пропадали люди — Бутовский полигон, Сухановская тюрьма и Коммунарка, все они на землях огромного совхоза «Коммунарка», который принадлежал ведомству ОГПУ-НКВД и поставлял туда продукцию.
Скорее всего, поначалу здесь происходили лишь захоронения тех, кто был расстрелян в Москве, по тюрьмам и в Варсонофьевском переулке — есть там такое место, оно уже в 1918 году называлось «гараж расстрелов». Начиная с первых послереволюционных лет, там расстреливали сначала дворян, духовенство, офицеров, а затем и всех прочих: это место исполняло такую функцию до 1948 или 1949 года. Так что, скорее всего, в Коммунарке не расстреливали, а привозили сюда расстрелянных. Первые захоронения здесь датируются 2 сентября 1937 года. Это результат знаменитого ежовского приказа № 00447, по которому начались повальные, колоссальные расстрелы по всей стране. Сколько здесь похоронено, пока совершенно неизвестно. ФСБ называло цифру от 10 до 14 тысяч, но пока поименно известны только 4,5 тысячи.
Поначалу — так считают и сотрудники госбезопасности, и те, кто изучают этот вопрос, — Коммунарка предназначалась для захоронения расстрелянных чекистов: была найдена запись Ежова, вернувшегося от Сталина, в его записной книжечке: «Дача Ягоды — чекистам».
Михаил Кириллин: На Коммунарке похоронены чекисты, те, кто сами участвовали в этих репрессиях, — никто из них не дожил даже до 1939 года. По крайней мере, все до единого руководители московского управления в 1938 году были обвинены в государственной измене.
Мать Зосима, монахиня, в миру Людмила Александровна Верхов-ская: Это было, можно сказать, генеральское кладбище 30-х годов. Расстрелянные командармы, или как они там назывались, и командиры различных подразделений Красной армии похоронены именно там.
Лидия Головкова, главный редактор книги памяти «Бутовский полигон»: Это территория бывшей лесной мызы, усадьбы, которая предназначена не для хозяйствования, а только для отдыха. И в этом лесу, который весь зарос подлеском (это сейчас он немножечко расчищен), есть поляна, на которой ничего не растет. Она не заросла за все эти годы. Специалисты говорят, что там, вероятно, находится какое-нибудь сконцентрированное захоронение, может быть, пересыпанное чем-то вроде извести. Такое же место есть и в Сухановской тюрьме: оно обнаружено было случайно — комната в белокаменном подвале ХVII века. Когда стали поднимать полы, они неровные были почему-то, обнаружились примерно на метр глубины измельченные останки людей. Как они там оказались, кто их туда принес, откуда они в этой замурованной комнате?
Это была тюрьма для высшего начальства, государственных деятелей, высшего военного состава, генералитета, и они, намучившись там, узнав все истязания, на какие способна была Сухановка, затем оказались здесь, в Коммунарке.
Эти места — они, в общем-то, святы: здесь полегли люди, составлявшие цвет культуры, — очень многие литераторы, писатели. Здесь Борис Пильняк, которого арестовали на даче в Переделкино, оттуда и привезли; здесь Артем Веселый, здесь очень много журналистов, здесь Николай Иванович Бухарин, который, между прочим, на момент ареста жил в Кремле, и прямо из Кремля его повезли в тюрьму на муки. В общем-то, не страшно в таких местах, а просто скорбно.
Бутовский полигон
Дмитрий Шаховской: Это была территория, обнесенная глухим забором с колючей проволокой. Видимо, сразу после захоронений там был посажен яблоневый сад, а может быть, со времен усадьбы какие-то старые деревья остались. Входишь — сначала видишь яблони, а потом по заболоченным рвам начинаются огромные зонтики: это такое растение борщевик, до четырех метров высотой, какие-то первобытные стволы, коленчатые, как бамбук, с огромными листьями и огромными зонтиками, размахом в полтора метра. Буквально джунгли стояли этого борщевика, и, конечно, это производило жутковатое впечатление. Проходишь дальше, а там какие-то гнилые разваленные строения, какие-то металлические клетки. В общем, чувствовались следы убийства и полного пренебрежения к человеческой жизни.
Мария Шаховская: Первым в Бутово меня пригласил отец Кирилл, мы ходили и осматривали этот лес. Он просил меня как геоботаника постараться понять, где лес не нарушен. А где нарушенный, постараться понять, есть ли рвы. Я пыталась… Ну, а потом там уже стали работать и археологи, и геофизики.
Лидия Головкова: Первое, что осталось, — ощущение ужаса от людей, которые здесь находились и не пускали на полигон: пройти туда было нельзя, можно было только посмотреть в щелку. А когда пустили — здесь рос гигантский борщевик, ядовитейшее существо: если до него дотрагиваешься, то потом у тебя несколько месяцев ожог. Мы ничего этого не знали, но, слава богу, пришли не в июне, а тогда, когда он не был таким ядовитым.
Я больше никогда и нигде не видела таких мест, ну, иногда вдоль до-роги растет где-то в отдалении друг от друга этот борщевик, но нет таких зарослей, через которые приходилось пробираться, как в джунглях…
Мария Шаховская: Где-то в начале 70-х годов этот альпийский борщевик Сосновского привезли в Подмосковье с целью возделывать его на силос. После того, как все провалилось с кукурузой, решили заняться борщевиком. Его можно возделывать на закрытых полях, он, действительно, дает очень хороший силос, и огромную массу. В виде силоса его может употреблять скот. Не учли только одного: он очень интенсивно размножается. Эти зонтики дают такое количество семян, что их распространение невозможно контролировать. И он расселился по всему Подмосковью.
Лидия Головкова: Земля вся была рыхлая, какая-то перекопанная, идти по ней было очень трудно. Казалось, будто находишься совершенно в каких-то иных сферах, в запредельной стране, что это не наша земля, не наша страна — это какое-то место из фантастического рассказа. Как-то не верилось даже, что идешь по нормальной, по нашей подмосковной земле. Тогда здесь, конечно, ничего не было — ни храма, ничего… Когда я в первый раз прошла внутрь — камень уже был поставлен.
Следственные дела
Лидия Головкова: В общем, дел таких тысяч пятнадцать мы посмотрели, наверное.
Ксения Любимова: Все анкеты прошли через меня, хотя не со всеми делами я работала, а с какой-то частью.
Лидия Головкова: Как эти дела делались, сколько там обмана, я уже знаю, просмотрев огромное количество дел. Вплоть до того, что водили рукой, чтобы получить подпись. И, как правило, не читали людям обвинительное заключение.
Из протокола допроса бывшего работника УНКВД по Московской области Каретникова В.П. от 9 февраля 1939 года:
«Протоколы допроса арестованных с их признаниями в проведении якобы контрреволюционной деятельности я составлял в отсутствие арестованных, вымышляя факты их преступлений, а затем заставлял подписывать арестованных протоколы и добивался их подписей методами избиения и издевательства над арестованными».
Александр Михайлов: Нередко человек, оказавшись в условиях несвободы, под физическим и морально-нравственным воздействием давал ложные показания в отношении большого круга лиц (по некоторым делам до двухсот—трехсот человек) — тех, кто, так или иначе, были вокруг него в период жизни на воле. В результате все они оказывались в камере, а может быть, и разделяли его судьбу. На этих людей просто давались показания, которые и становились основой для последующего обвинения. Дававших показания даже обвинять в этом сложно: они прошли через очень тяжелые испытания.
Лидия Головкова: У меня есть подпись человека: вот его арестовали, он подписался на ордере, что прочитал. В этот же день он подписался под первым допросом, он пропускал буквы в своем имени, он не мог писать, все дрожит… Это что же надо было сделать, чтобы человек не мог написать свое имя!
Михаил Кириллин: Никто не проводил анализа тех ста тысяч дел, которые находились в московском управлении, но если его провести, то окажется, что на Сталина было минимум десяток тысяч покушений или подготовок покушений. Все осужденные проходили по совокупности статей, тут и антисоветская агитация, и терроризм, и все, что угодно. Все сплеталось, никто ничего не проверял.
Из Справки по архивно-следственному делу 397530 от 16 марта 1956 г:
Если проанализировать протоколы и альбомы осужденных «террористов» по датам и местам, когда и где они намечали осуществление терактов, то получится такая совершенно дикая и невероятная картина, что и для празднеств 1 мая и 7 ноября в колоннах демонстрантов на Красной площади шагали чуть ли не целые десятки или сотни «террористов», которые, проходя мимо Мавзолея, должны были стрелять, но… якобы мешали какие-то причины, которые и выдумывались для правдоподобности показаний.
Пом. военного прокурора майор юстиции(подпись)
Михаил Кириллин: Вот как пример: человек пошел в баню и в бане выразил недовольство тем, что плохие веники, а он до революции был банщиком. Он не успел выйти из бани, как его арестовали и сказали: «Он клевещет на советский строй». И в результате он в баню сходил на восемь лет. И таких фактов, ну, просто множество. В этих делах масса коммунистов и масса беспартийных, и понять вообще эту механику осуждения весьма и весьма сложно.
Ксения Любимова: Как-то я взяла одно дело, там конвертик приклеен, и на нем написано: «Шпионское письмо». Ну, думаю, как интересно, сейчас я там что-то увижу, а оказалось, это псалом девяностый…
Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится,
говорит Господу: «прибежище мое и защита моя,
Бог мой, на Которого я уповаю!»
Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы,
перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен;
щит и ограждение — истина Его.
Лидия Головкова: Поразительно, насколько трудно было им выдумывать все эти обвинения, это по делам видно. Такая чушь бывает, вроде изучения движения льдов Северного Ледовитого океана. Мы даже одно время выписывали такие перлы — ну, полный бред, набор нелепостей, но потом бросили это делать, потому что начинаешь смеяться — совершенно не подходящее отношение ко всему этому начинается.
Ксения Любимова: В чем только их не обвиняют! Там муж с женой воспитывали детей в контрреволюционном духе, да еще они и преподавали в школе, были учителями. Кто-то преподавал танцы в военном клубе и во время танцев выпытывал контрреволюционные сведения, а какой-то зубной врач выпытывал эти самые контрреволюционные сведения во время лечения зубов. Так и представляешь: ты сидишь, рот полон ваты, дрожишь, что тебе сейчас до нерва дойдут, а оказывается, из тебя в это время шпионские сведения выпытывают.
Из рапорта помощника начальника 1-го отделения 4-го отдела УГБ УНКВД по МО Захарова П. от 13.06.38:
«…В феврале месяце 1938 года началась операция по националам. Когда мы подобрали действительных националов, то я приехал к Сорокину14 и сказал ему, что у меня брать уже некого. Сорокин выругал меня и спросил, имеются ли у меня в районе лица, русские, евреи, которые раньше проживали в Германии, Польше и других иностранных государствах. Я ответил, что таких много. Сорокин, обратив на это внимание, заявил: «Из них всегда можно сделать и немца, и поляка, нужно только это [делать] аккуратно, чтобы не провалиться». Получив эту установку, я и Каретников начали практиковать это дело, т.е. в справках на арест, протоколах допроса и других материалах оформления — писать, если арестованный русский или еврей, но жил на территории Польши, — писали, что он поляк, если жил в Латвии, то писали — латыш».
Из протокола допроса Берга И. Д.15 от 29.07.38:
«У Сорокина имелся специальный справочник фамилий, кончающихся на «и» и похожих на иностранные; и по этому справочнику сажали людей без компрометирующих материалов».
Из показаний обвиняемого Радзивиловского А.П.16 от 16 апреля 1939 года по делу бывшего начальника УНКВД МО Журбенко:
«Я спросил Ежова, как практически реализовать его директиву о раскрытии а/с (антисоветского. — А.Л.) подполья латышей, он мне ответил, что стесняться отсутствием конкретных материалов нечего, а следует наметить несколько латышей из членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания:
«С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться альбомным порядком. Надо доказать, что латыши, поляки и др., состоящие в ВКП(б), шпионы и диверсанты».
Все показания о их якобы антисоветской деятельности получались, как правило, в результате истязаний арестованных, широко применявшихся как в центральном, так и в периферийных аппаратах НКВД».
Михаил Кириллин: С кем бы я ни разговаривал, включая историков, никто этого объяснить не мог. Этому нет внятного объяснения, это не связано с каким-то заболеванием Сталина: списывать на это — тоже все чепуха полная. Кто определял эти цифры? Почему именно столько должно быть врагов народа? Как можно определить, сколько их по районам, по областям, по краям? Но, к сожалению, все так и происходило.
Александр Михайлов: История России после 1917 года показала, что патриархальная, православная страна превратилась в государство, уничтожающее своих граждан. К этому не было больших предпосылок — вспомним хотя бы 1913 год, пик высочайшего подъема нашей промышленности и достаточно серьезных свершений того периода. И вот с 1913 по 1937 год произошли такие огромные изменения, которые свели на нет усилия всех наших предков. Более того, усилиями тех же самых истово верующих людей были уничтожены храмы.
Мать Зосима: Это просто для меня непонятно, тут какие-то логики совершенно неестественные для обыкновенного ума работают.
Ксения Любимова: Логики здесь нет. Здесь что-то неописуемо страшное.
Палачи
Мартын Лацис, заместитель председателя ВЧК. Газета «Красный террор», 1 ноября 1918 г.:
«Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».
Справка:
Мартын Иванович Лацис, заместитель Дзержинского по ВЧК, поборник и пропагандист идеи красного террора. Расстрелян 20 марта 1938 года на Бутовском полигоне. Другой заместитель Дзержинского Яков Петерс, в том же году расстрелянный, захоронен на спецобъекте НКВД «Коммунарка». Шестеро из высших руководителей ВЧК-ОГПУ-НКВД, включая и Ягоду, и Ежова, и Берию, окончили жизнь не своей смертью.
Лидия Головкова: Бутово находилось в ведении Московского управления НКВД, и за эти 14 месяцев, пока здесь происходили эти ужасные события, сменилось 5 начальников управления.
Первым начальником управления был Реденс, он дольше всех продержался, был расстрелян в 40-м году, поляк по национальности. Следующий был Заковский. Он всего 3 месяца был начальником, но при нем столько было расстреляно!..
СОВ. СЕКРЕТНО.
СССР
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
…февраля 1938 г.
г. Москва
ЗАМ. НАРОДНОГО КОМИССАРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР
НАЧАЛЬНИКУ УПРАВЛЕНИЯ НКВД ПО МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ
КОМИССАРУ ГОС. БЕЗОПАСНОСТИ 1 РАНГА
тов. ЗАКОВСКОМУ.
По приказу № 00447 Вам дополнительно утверждается лимит по 1-й категории 4 000 человек. Работу тройки продлите до 15 марта с.г. Всю операцию и рассмотрение дел закончите не позднее этого срока.
По окончании операции сообщите итоговой запиской результаты. При проведении операции особое внимание обратите на очистку транспорта17 в соответствии с директивой № 56.
ЗАМ. НАРОДНОГО КОМИССАРА
ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР КОМКОР (Фриновский)
Из Справки по архивно-следственному делу 397530 на быв. начальника 3-го отдела УНКВД Московской области Постель Аркадия (Арона) Осиповича, 1903 года рождения.
По вопросу необоснованных арестов, фальсификации дел на лиц латышской и других национальностей и лиц, фальсифицировавших эти дела, Постель дал следующие показания:
«С прибытием Заковского массовые аресты так называемой «латышской организации», которые ранее определялись по контрольным цифрам на арест по каждому отделу на каждый месяц в количестве 1000-1200 чел., превратились в буквальную охоту за латышами и уничтожение взрослой части мужского латышского населения в Москве, так что доходили до разыскивания латышей по приписным листкам в милиции. Установка Заковского «бить морды при первом допросе», брать короткие показания на пару страниц об участии в организации и новых людях, и личные примеры его в Таганской тюрьме, как нужно допрашивать, вызывали массовое, почти поголовное избиение арестованных и вынужденные клеветнические показания не только на себя, но и на своих знакомых, близких, сослуживцев и даже родственников».
Далее Постель указывает, что Заковский лично подавал пример избиений, и избиение, которым занимались все сотрудники — Ореханов, Третьяков, Бурашников, Горгонов, Касаки, Каверинов, Заборов, Кросташевский, Киселев, Шнеллер, Елисеев и др., принимало повальный характер.
Постель также указывал, что при ведении дел по националам — латышам, полякам и др. — ставилась задача выхода на работников Коминтерна.
Лидия Головкова: Следующим начальником московского управления был Каруцкий, комиссар третьего ранга, он был только в течение месяца, как раз в это время шли допросы Владимира Тимирева.
Александр Михайлов: Каруцкий прибыл с туркестанского военного округа. Он был профессиональный военный, и поэтому многое из того, что происходило в стране, воспринимал исключительно с позиций некой справедливости. На одной из «троек», которую проводил Никита Сергеевич Хрущев, докладывалась очередная партия дел по подрасстрельным статьям. Каруцкий резонно стал задавать вопросы, касающиеся тех, кого должны были приговорить к высшей мере. Следователь на его вопросы ответить ничего не мог, многие дела были отправлены на доследование. Но не это главное.
По реакции Хрущева Каруцкий понял, что тоже не жилец на этом свете, хотя и только что назначен. Он сознавал, что сделал то, что по правилам игры того времени делать было нельзя. Он поставил под сомнение не просто элементы правосудия, а элементы государственной политики, реализатором которой в тот момент был первый секретарь Московского горкома партии. И следовательно, его, Каруцкого, судьба должна была повторить судьбу тех жертв, которых тройка приговаривала к высшей мере. В течение нескольких дней он беспробудно пил, находясь на даче, и в конце концов застрелился…
Лидия Головкова: Реденс и Заковский были комиссарами первого ранга, за ними шли начальники все мельче и мельче. Следующий был майор Цесарский, за ним, уже в осенние месяцы, Журбенко — оба были расстреляны. Так что ни один из начальников московского управления, при ком происходили эти расстрелы, не остался в живых.
Михаил Кириллин: Их обвинили не в проведении массовых репрессий, не в каких-то служебных нарушениях — всех их обвинили в антисоветской агитации и пропаганде, участии в антисоветском заговоре, чтобы убрать тех, кто знал правду — и о том, как проводились репрессии, и об их масштабах. Просто была проведена очередная чистка. Первая была после Ягоды; эта, вторая, — после Ежова; если бы Берия чуть подольше посидел, уверен, была бы и послебериевская чистка.
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА
обвиняемого СЕМЕНОВА Михаила Ильича18
1898 г.р., до ареста работал
зам. нач. УНКВД по Моск. области
7 апреля 1939 года
ВОПРОС: Вы на допросе 11-12 марта с/г заявили о том, что б. зам. нач. 4-го отдела УНКВД МО Сорокин Иван Григорьевич являлся участником к/р заговора.
ОТВЕТ: Когда я работал по приведению приговоров на осужденных, я узнал, что Сорокин, работая начальником 3-го отдела УНКВД МО, проводит активную к/р работу в части ареста невиновных лиц.
Мне наглядно было, что людей большое количество стреляли ни за что… Были, например, совершенно неграмотные женщины, из них и беременные, молодежь, и шли все как шпионы, расстреливали даже целыми семьями, в частности, это было по так называемой категории — «харбинцам», где шли люди, приехавшие в СССР после продажи КВЖД.
Сорокин под рубрику шпиона подводит неграмотных женщин, несовершеннолетних и крупных специалистов без всяких материалов только потому, что они националы — поляки или латыши.
ДОПРОСИЛ:
ЗАМ. НАЧ. СЛЕДСТВЕННОЙ ЧАСТИ УНКВД МО
СЕРЖАНТ ГОСУДАРСТВ. БЕЗОПАСНОСТИ (Софронов)
ПРИГОВОР
ИМЕНЕМ СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК
1939 г. Июля 19 дня
СЕМЕНОВА Михаила Ильича лишить присвоенного ему звания — майор государственной безопасности и подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества.
СЕКРЕТАРЬ ВОЕННОГО ТРИБУНАЛА
ВОЙСК НКВД МОСК. ОКРУГА (Склокин)
ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ ВОЙСК НКВД
Московского округа
Октября 1939 г.
№ 107/39
СПРАВКА
Приговор в отношении СЕМЕНОВА Михаила Ильича приведен в исполнение 25 сентября 1939 г.
Секретарь ВТ Войск НКВД МО
Военный юрист (Склокин)
Лидия Головкова: Я думаю об этих людях тоже, они же тоже жертвы. Если столько самоубийств среди них, значит, каково им было, как тяжело им было жить! А что заставило быть и тех жертвами, и этих жертвами, как вот так получилось — пытаешься понять, но, мне кажется, что нам еще невозможно разобраться.
Жертвы
Из протокола допроса СЕМЕНОВА Михаила Ильича, 1898 г.р., до ареста работал зам. нач. УНКВД по Московской области:
«…За один вечер мы пропускали до 500 дел и судили людей по несколько человек в минуту, приговаривая к расстрелу и на разные сроки наказания…»
Михаил Кириллин: Здесь захоронено очень много детей дворян, очень много священнослужителей и их родственников. Здесь очень много творческой интеллигенции, она была подвергнута просто глубочайшей чист-ке. Здесь масса людей, которых подвергали репрессии по национальному признаку, очень много поляков, очень много прибалтов. Если НКВД принимало постановление, ну, точнее, отдавало приказы, где говорилось о борьбе с польским шпионажем, с прибалтийским, с немецким и так далее, то это фактически означало начало новой операции (они так и назывались — операции) по почти поголовному уничтожению людей.
Ксения Любимова: В основном все шли по 58-й, по 10-11-й, пропаганда и агитация, и по 6-й, шпионаж, но это больше иностранцы…
Лидия Головкова: По нашей статистике, на первом месте идут рабочие, потом — крестьяне, колхозники, потом — служащие разных учреждений, на четвертом месте — духовенство, священнослужители, немножко миряне.
Ксения Любимова: А в основном, пожалуй, больше всего русских беспартийных, из крестьян, образование низшее.
Лидия Головкова: Крестьяне и все простые люди шли, в основном, или по статье «антисоветская агитация», или «контрреволюционная деятельность». Церковники шли по антисоветской агитации и церковно-монархическим сообществам, которых на самом деле не было — это все составлялось, скраивалось, стряпались большие следственные дела, в которые входило помногу человек, друг друга вообще не знавших. Иногда они виделись только во время следствия, а иногда и не виделись и не знали даже, что они в одном следственном деле.
Кто здесь лежит? Половина — русские. За ними идут латыши, на третьем месте — поляки, на четвертом — немцы, на пятом — евреи. Остальные идут уже с очень большим отрывом. Есть национальности, которых- здесь один, два, три человека, а всего — вы не поверите — больше семиде-сяти национальностей, есть даже такие, о которых в первый раз узнаешь. Кого только нет! Даже из Южной Африки есть человек. Есть какие-то диковинные кавказские национальности. И французы, и финны, и японцы,- и англичане, и американцы — великое множество людей, бог весть как сюда залетевших. Корейцы есть. Им здесь даже поставлен памятник в Коммунарке. Какие-то православные корейцы — не знаю, почему такие.
Александр Назариков, сотрудник храма святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове: Самым молодым было 15 лет, самый старый — священномученик митрополит Серафим, совершенно больной человек, 82-летний старец.
Ксения Любимова: Очень много служащих, очень много бухгалтеров, сначала этому удивляешься, но, оказывается, бывшие военные часто работали бухгалтерами, счетоводами. Потом меня удивило, что так много утильсырьевщиков. Опять же люди, которые не могли устроиться по своей профессии, очень часто работали на простых работах, в том числе и священнослужители. Один в клинике Склифосовского был кочегаром.
Лидия Головкова:
— Какая из судеб этих погибших людей более всего поразила вас?
— Например, человек, арестованный и расстрелянный за кражу велосипеда… Но больше всего поражает не отдельная какая-то судьба, а крестьяне, среди которых были и неграмотные, и малограмотные: они просто не понимали, куда их везут, что с ними происходит, они не чувствовали за собой никакой вины.
Ксения Любимова: Уголовников у нас около 5700. Но что значит уголовники? Очень мало кто совершил действительно какое-то преступление, чаще всего это мелкие кражи, скажем, шесть кусков мыла украл. Очень многие попали повтором, то есть за ранее совершенное преступле-ние человека приговаривали к расстрелу. Просто их брали где-то, скажем,- на железной дороге, и проверяли документы, и если он ранее был судим, то арестовывали. Брали тех, кто в тот момент по предыдущим обвинениям был в тюрьмах, в лагерях, в исправительно-трудовых колониях.
Лидия Головкова: Из простых людей здесь очень много железнодорожников. Вообще железнодорожник в то время — это была очень опасная профессия: столько их арестовали, сослали, расстреляли, начиная от начальника железной дороги и заканчивая мойщиком паровоза, стрелочником! Их находили в будках, где они жили за сотни километров от больших городов, и умудрялись арестовать за шпионаж, за антисоветскую агитацию, когда там и людей-то вокруг никаких нет.
Ксения Любимова: Почему-то я запомнила на всю жизнь этого совершенно простого деревенского человека, он занимался сапожным делом, и вот у него выпытывают на допросе, была ли у него наемная сила? Ну, был у него какой-то помощник, он ему, естественно, что-то платил, как же иначе? Он же с помощником работает. Что от него хотят?!
Отец Кирилл Каледа, настоятель храма святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове: Взять, к примеру, моего деда. Священник, человек активный, ну, мог он представлять какую-то идеологическую угрозу для атеистического режима. Но семидесятилетняя неграмотная бабушка из деревни, какую она угрозу могла представлять?! Или рабочий, отец пятерых детей, который в Шатурторфе корчевал пни на разработках, какую угрозу он представлял этому строю?
Ксения Любимова: Очень многие попали за нарушение паспортного режима, и очень часто это были именно священники, которым приходилось скитаться и жить чуть ли не на паперти.
Отец Кирилл: Мера наказания совершенно не соответствовала совершенным преступлениям, пускай даже уголовным. Какого-то беспризорного киргизского мальчишку расстреляли за две украденных буханки хлеба.
Ксения Любимова: В нашей картотеке много прекрасных людей, девять заслуженных царских генералов, которые столько хорошего сделали для своей отчизны, служили и защищали ее, художники, артисты, концертмейстер Большого театра, дети известных родителей.
Лидия Головкова: Меня поражают вот эти дети, арестованные в 15-16 лет, школьники. Что может ребенок вообще испытать, пройдя вот эти все мучения, оказавшись перед расстрельной командой?! Это же неописуемо совершенно.
Вадим Левицкий: Некоторые апологеты советского строя уверяли, что репрессиям подвергалась только элита, только какие-то бюрократы сталинской эпохи. Но через мои руки прошли две-три тысячи дел, в день приходилось пропускать по пятидесяти дел и более. Там поразительные фотографии. Глядя на них, можно сказать: если это не народ, то кто же народ?
Инвалиды
Ксения Любимова: Число расстрелянных инвалидов я не знаю, их специальным постановлением уничтожили, потому что они не пригодны были для тяжелых работ в лагерях. И надо было освободить тюрьмы.
Из рапорта начальника ОМЗ УНКВД МО ст. лейтенанта Шитикова на имя начальника Управления НКВД по Московской области Заковского:
«После проведения Троек, «больших» и «малых», в тюрьмах гор. Москвы и Московской области… содержится 824 заключенных инвалида и ограниченно годных к труду (отсутствие рук, ног, слепых, а также тяжело больных туберкулезом и болезнью сердца)…
Несмотря на мои неоднократные ходатайства перед ГУЛАГом НКВД о выводе в лагеря указанной категории з/к, до сих пор они содержатся в тюрьмах, создавая крайне неблагоприятные условия для размещения вновь прибывающих следственных з/к…»
Из протокола допроса СЕМЕНОВА Михаила Ильича, 1898 г.р., до ареста работал зам. нач. УНКВД по Московской области:
«ЗАКОВСКИЙ вызвал меня по этому вопросу и в присутствии ЯКУ-БОВИЧА заявил, что надо будет пересмотреть дела по всем осужденным инвалидам на Тройке и их пострелять… При этом он сказал, что он в Ленинграде весь такой контингент перестрелял и возиться с ним нечего…»
Дела части инвалидов, уже отправленных к 1938 году в лагеря и ссылку, были также пересмотрены.
Из протокола допроса СЕМЕНОВА:
«Мы их пересмотрели на Тройке, вынесли решение о ВМН, послали выписки по месту ссылки, где и были приведены приговоры над ними к исполнению».
Из Приговора Военного трибунала МО ВВ НКВД по делу СЕМЕНОВА М.И.:
«В период февраль — март м-ц СЕМЕНОВ по заданию врага народа ЗАКОВСКОГО — пересмотрел дела на лиц, уже осужденных на разные сроки, но которых не принимали исправительно-трудовые лагеря ввиду инвалидности, и только лишь на основе этого, не имея никаких других дополнительных материалов, все эти осужденные были приговорены к расстрелу и расстреляны».
Военные
Мать Зосима: Если бы Господь Бог принимал в свои обители только священнослужителей, то не стоял бы вопрос спасения души мирян, которые отдали свою жизнь не прямому служению Богу, но служению отечеству. Но я верю, что в числе миллионов погибших в этих репрессиях все-таки Господь привел в свои райские обители и тех, кто служил, следуя некогда существовавшей клятве: «За Веру, Царя и Отечество». Погибшие в 30-е годы, но воспитанные еще до революции, они были верны этой клятве. И если они не служили непосредственно в храмах Богу, то они же все равно служили Вере, Царю и Отечеству. И если их расстреляли, не дали все свои силы, все свои знания отдать Родине, то из-за этого Родина и познала всю полноту позора на полях Отечественной войны. А измерить глубину их веры, это ж все равно, кроме Господа, никто не может. Я не покушаюсь сравнивать их с архиереями, но и военный служит, и медик в своей больнице служит.
В Коммунарке расстрелян мой родственник, брат отца. Я пришла в Коммунарку три года назад, как только вышла очередная книга памяти жертв, где была фамилия Александра Ивановича Верховского. До этого семья не знала, где он похоронен. Уже в советской России он был комбриг, профессор Академии генерального штаба, автор первого в России учебника «Тактика». А до революции в июле-августе 1917 года он возглавлял московский военный округ. Потом был военным министром в последнем правительстве Керенского. И то, что он мог, он для страны делал. Он не поверил в советскую власть. И даже прямым текстом написал это в своих письмах из тюрьмы.
Верховский (из заявления на следствии, 1918):
«Линию поведения большевиков, проводимую в настоящее время во внутренней и международной политике, я полностью не разделяю, и поэтому работать в советских правительственных учреждениях искренне не могу».
Мать Зосима: Он говорил, что соглашается не со всеми мероприятиями советской власти, но может предложить свои силы и знания в военном деле. Эти его письма были переданы Сталину. Сталин его выпустил и даже дал очередное назначение. Он, видимо, разыгрывал, что не знал, а теперь вот узнал, что у него что-то не так делается. Хотя потом дядю снова арестовали и расстреляли…
Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР, 19 августа 1938 г.:
«Верховского Александра Ивановича лишить военного звания комбрига и подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу».
Мать Зосима: В тот же день приговор был приведен в исполнение. И вот конец 30-х — начало 40-х годов, бои на Хасане, финская война, первые месяцы Великой Отечественной, они же ярчайшим образом показали, насколько слаба убитая, лишенная своих лучших командиров армия. К каким трагедиям это привело! Просто народ у нас настолько сильный, что несмотря ни на что сумел мобилизовать свои силы и победить.
Художники
Лидия Головкова: Удивительно, как много здесь погибло художников, их было около ста, и в их числе знаменитые, те, чьи работы сейчас известны во всем мире. Кто-то шел за антисоветскую агитацию, а в основном — шпионаж, то есть совершенно без вариаций такие статьи, что спастись им было невозможно.
Галина Загянская, историк искусства: Самые яркие личности — это, конечно, Густав Клуцис и Александр Древин. Интересно, что они оба были очень преданы идее советской власти, особенно Клуцис. Своими патриотическими плакатами, монтажами он впрямую агитировал за советскую власть. Древин — это совсем другое дело, он ушел от кубизма, от авангарда, из него вдруг вырос лирик и блестящий совершенно живописец. Роман Семашкевич тоже, конечно, яркая и непосредственная художническая личность.
Лидия Головкова: Очень много здесь латышских художников — они просто все полегли здесь. Путь их был очень яркий: они приехали из Питера, это, в основном, были латышские стрелки, почему-то среди них было много художников. Они приехали вместе с правительством, поселились в Кремле, исполняли свои стрелковые обязанности и одновременно писали, рисовали, конструировали. Уже в 1918 году они устроили выставку, потом в 20-х годах у них шла выставка за выставкой: они верили, что делают искусство будущего, которое миллионы примут и поймут. Этого не случилось, и постепенно, постепенно все новые течения были свернуты, а латыши просто поголовно были истреблены.
Галина Загянская: Любопытно, что среди расстрелянных на Бутов-ском полигоне оказался и Федор Коннов, один из руководителей Российской ассоциации пролетарских художников, то есть самый преданный советской власти человек. Более того, когда начались репрессии, за три года до своего расстрела Кононов сам выступал как обличитель собратьев по искусству. Мне довелось найти в архиве стенограмму, где Коннов громит своих коллег, чтобы вскоре и самому стать жертвой.
Александр Михайлов: Палачи, выполнив свою функцию, обвинялись так же, как и их жертвы, и тоже становились жертвами. Нужно реально отдавать себе отчет, что вырваться из этого порочного круга в тот период никому не удавалось.
Галина Загянская: В этом мне видится трагизм ситуации: все попали в капкан, и началась мясорубка, в которой оказались мастера самых разных направлений, разных художнических типов. С одной стороны, граф Комаровский, блестящий совершенно иконописец, а с другой — пролетарий Федор Коннов. Из этой мясорубки уже мало кто мог выбраться.
На Бутовском полигоне расстреляны:
Александр Древин, живописец
Густав Клуцис, родоначальник советского плаката
Карл Вейдеман, живописец
Ян Калнынь, скульптор-монументалист
Цецилия Густав, график
Роман Семашкевич, живописец
Михаил Гайдукевич, живописец
Владимир Эссен, он же иеромонах Вениамин, театральный художник
Граф Владимир Комаровский, иконописец
Лев Гальперин, скульптор, график, живописец
Мечислав Доброковский, график, живописец-портретист
Аурэль Полади-Полак, художник-модельер
Антон Майнельд, художник по фарфору
Монотов Иван Романович, он же Сильва Арнольди Фуромэо, скульптор
Владимир Тимирев, художник
Макс Франк, художник театра
Елизавета Фрицше, график
И другие….
Священники
…Чем больше… реакционного духовенства удастся нам… расстрелять, тем лучше
В.И. Ленин
Лидия Головкова: Из категории по занятиям здесь очень много священников. Наверное, нет другого места, где столько расстреляно священнослужителей: кажется, 749 священников и дьяконов и 200 с небольшим мирян, пострадавших именно за веру.
Ксения Любимова: Священников в наших списках 935 человек — священников, монашествующих, монахинь, относящихся к церкви, и мирян.
Лидия Головкова: Эти дела очень сильно отличаются от других: у верующих людей был внутренний стержень, они, как правило, стояли насмерть. Если в каких-то делах иногда бывало, что человек не соглашался, не признавал свою вину, отрицал возводимые на него обвинения, то в церковных делах нет ни одного, где бы человек отрекся от веры или возвел хулу на церковь. Общераспространенным было то, что люди как бы рады были пострадать за веру. Был такой священник Извеков, кстати, член Союза композиторов, он говорил, что «я ждал этого ареста, мне неудобно было как священнику, что другие арестованы, а я нет. А теперь и меня сподобил Господь за него пострадать». Такое сплошь и рядом в священнических делах. Монахини, совершенно простые женщины, тоже стояли насмерть. Я думаю, тут есть еще одна особенность: следователей церковные дела не очень интересовали. То есть, людей все равно, наверное, били и мучили, но не требовали от них обязательного согласия. А в делах по шпионажу требовали.
Отец Кирилл: Из тех примерно 950 священнослужителей русской православной церкви и мирян, пострадавших за исповедование веры, к настоящему времени 294 причислены к лику святых. Подобного места в России больше нет. Даже если сравнивать с Киево-Печерской лаврой, то там почивают мощи менее 150 святых.
Протоиерей Илья: Вера, она не в количестве верующих, а скорее в качестве их веры, в их стойкости.
Александр Назариков, сотрудник храма святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове: Мне очень запомнился момент Нового завета, где сказано: не бойтесь убивающего тело, душу же не могущего погубить.
Отец Кирилл: В ходе одного из дел были даны показания о том, что А.И. Ильин имеет дома церковь и совершает богослужение. Но был арестован не отец Александр, а его брат Сергей. И он нигде не сказал, что обвинения относятся не к нему, а к брату.
Александр Назариков: Он мог выжить, он мог выжить, только бы он правильно назвал свое имя и фамилию. Он же не был священником, он пострадал за своего брата. И он добровольно пошел на эту Бутовскую Голгофу. Вот это меня потрясло.
Отец Кирилл: Христос, если не на каждой странице Евангелия, то через страницу, говорит о том, что его последователи будут подвергаться гонениям. И о том, что его истинные последователи будут страдать. Наверное, в страдании человек как раз и проявляется. Проявляет свое человеческое «я». Маршалы, люди военные, в принципе, мужественные и смелые, привыкшие смотреть в глаза смерти, наговаривали на себя и на своих близких такой бред, что просто стыдно бывает читать. Я вспоминаю об этом совсем не к тому, чтобы осудить их. Не дай Бог нам испытать то, что они испытали. А простая монахиня, или староста сельского храма, бабка деревенская, имея веру в Бога, прекрасно понимала, что происходит. И она в лицо своим палачам говорила: «Да, это все из-за того, что Господь послал наказание нашему народу за отступление от Бога». И она-то сохранила образ Божий в себе, сохранила в себе человека.
Фабрика смерти
Лидия Головкова: Тогда ограды не было — была колючая проволока, что вообще-то нас удивило, все ведь просматривалось, а люди жили довольно близко. Правда, был шлагбаум, был пропускной пункт, чужих не пускали, но, наверное, все-таки кто-то что-то видел. Местным жителям объявили, что здесь будет учебный полигон, стрельбище. И даже как-то устраивали учебные стрельбы, но, как говорят чекисты, настоящего полигона здесь никогда не было: ни казарм, ни зданий для сотрудников. Как видно, о полигоне было объявлено для того, чтобы местные жители привыкли к выстрелам: так обычно в таких местах и делалось — и под Ржевом и под Питером: территория объявлялась полигоном, и больше никто не волновался. Но люди все равно узнавали: по этой дороге они проходили через лес с поздних электричек, им встречались эти машины с надписями «Мясо», «Хлеб» — и они понимали, что здесь происходит что-то ужасное. Они слышали голоса, крики; наверное, здесь такое происходило, что мы даже не можем себе представить! Кто-то из мест-ных мне рассказывал, что слышал женские молодые голоса, какая-то женщина кричала: «Не надо! Не трогайте меня! У меня дети…»
Михаил Кириллин: Подробности всего, что здесь происходило, мы восстановили по беседе с одним человеком. Других оставшихся в живых, кто непосредственно работал бы в зоне, не осталось. И его уже теперь нет. Это бывший комендант московского управления, который рассказал все подробности…
Лидия Головкова: Он рассказал следующее: через лес шли машины, груженные людьми, до 50 человек набивали в кузов. Эти машины москвичи давно уже называли «душегубками». В деле Берга, который принимал участие в расстрелах, о чем есть его подпись, он обвинялся как изобретатель этих душегубок.
Александр Михайлов: По свидетельству водителя такого грузовика, это было связано с тем, что необходимо было в какой-то мере исключить возможность бунта в машине. Естественно, у людей, наглотавшихся угарного газа, воля в известной степени подавлена, и многие из них принимали смерть как избавление от мучений.
Лидия Головкова: Поворачивалась выхлопная труба внутрь фургона, и люди приезжали такие уже полусознательные. Автобусы с полуживыми людьми подъезжали со стороны леса. Там была устроена вышка с прожектором над деревьями, территория была окружена колючей проволокой, и стоял длиннейший деревянный барак, куда всех заводили якобы для санобработки.
Михаил Кириллин: В этом приемном корпусе проводилась тщательнейшая сверка: того ли привезли, тому ли вынесен приговор. Было столько однофамильцев, что случались ошибки, и бывало, что человека приговаривали к расстрелу, а расстреливали через 3-4 недели, потому что вместо него привезли другого. Был даже уникальный случай, когда человеку написали, что он поляк, а он смог доказать, что он русский. И ему отменили решение «тройки».
Лидия Головкова: Досмотр документов производился очень тщательно. Без фотографии человек не принимался. В каждом документе писалось, что фотография обязательна: человек сверялся с фотографией. И здесь, как рассказывал бывший комендант, приговоренным объявляли решение. Можно представить себе, что там после этого творилось.
Вадим Левицкий: Это была, так сказать, фабрика смерти с налаженным производством.
Михаил Кириллин: Технология, если это можно назвать технологией, но, к сожалению, иначе как фабрикой смерти назвать это невозможно, была такова. Нам казалось, ну, как можно расстрелять в день, скажем, триста человек? Что для этого, ну, наверное, нужно из автоматов, что ли, стрелять. Но человек, сам бывший всему свидетелем, сказал: «Ничего подобного, расстрелы проводились индивидуально». Первоначально захоронения производили в ямах, потом поняли, что это непроизводительно. Вместо ям стали рыть траншеи.
Лидия Головкова: Сюда был пригнан мощный экскаватор, какие работают на каналах, на карьерах, и стали копать рвы. Начали их копать от северной стороны параллельно теперешней ограде. А рядом стоял бывший дом садовника, каменный домик, оставшийся от усадьбы, в нем находилась команда исполнителей, эти четыре человека, а если нужно, то и больше. Они там готовились, то есть пили, потому что без водки расстрелы просто не происходили: ее сюда завозили специально.
Вадим Левицкий: Выставлялось, как говорил нам этот человек, ведро водки, ее можно было черпать сколько угодно — и до, и по исполнении приговоров, точнее, не приговоров, а решений. Приговор — это применительно к суду, но суда не было — было внесудебное решение.
Михаил Кириллин: Водка играла двоякую роль. Во-первых, ее пили, во-вторых, ею мыли руки от крови, брызг и прочего. Еще им специально выделялся одеколон.
Вадим Левицкий: Они обрызгивали себя порцией одеколона, чтобы отбить запахи пороха и крови, которые как бы невольно впитывала их одежда. Иначе, говорят, родственников, встречавших их дома, чуть ли не тошнило от этих запахов.
Лидия Головкова: Только в момент, когда уже все было готово, сверено-проверено, они выходили из дома, и каждый вел свою жертву. Вел ее краем уже заранее вырытого погребального рва. Вот так, как мы видим в какой-нибудь немецкой хронике: человек ставился на колени, и с расстояния менее метра ему стреляли в затылок. И сбрасывали в ров.
Михаил Кириллин: Человек падал, его чуть засыпали. Затем вели следующего, исполнители менялись. И вот эта бригада, небольшая по численности, по рассказам, от пяти до семи человек, умудрялась из личного оружия производить расстрелы такого громадного количества людей.
Вадим Левицкий: Я думаю, что, действительно, применялись наганы, пистолеты барабанного типа. Наверное, самое надежное оружие. Но если прикинуть, сколько приходилось приводить в исполнение, а были дни, когда расстреливалось более 300 человек, то, наверное, стволы орудий убийства раскалялись добела, а может быть, вообще требовали замены.
Лидия Головкова: И так они ходили-водили по одному туда-сюда, и, когда заканчивалась эта партия, все оставляли, подписывали документы и уходили. А вечером, почему-то именно вечером, в сумерках, приходил живший здесь человек, которого все почему-то звали Федька-Палач. Он трактором присыпал тела чуть-чуть сверху землей, и так оставалось до следующего расстрела.
Михаил Кириллин: По завершении рабочего дня, скажем так, хотя довольно дико тут эту терминологию применять, она несовместима, в общем-то, с тем, что здесь происходило… Так вот, рабочий день кончался тем, что бульдозером засыпали очередной слой. То есть каждого чуть подсыпали, потом клали слой, потом следующий слой и так далее. Когда заканчивали одну траншею, рылась вторая, они были примерно по 150 метров длиной. Этот же экскаватор вырывал следующую траншею, и таких траншей было три-четыре.
Лидия Головкова: Когда бывали такие громадные расстрелы, как в феврале, в марте 1938 года, то стреляли из автоматического оружия, и, возможно, стреляли, что называется, от живота, просто по массе людей, и в этом случае наверняка кто-то оставался живым. Такие выводы сделали антропологи и люди военных специальностей, когда взглянули на следы пуль в телах, извлеченных из того небольшого кусочка рва, который был вскрыт. В них мало следов от пуль, там были и черепа, и остатки тел, где следов пуль нет. Пока что это загадка: то ли эти люди были умерщвлены еще раньше, то ли были сквозные ранения через мягкие ткани.
Отец Кирилл: Там масса останков со следами огнестрельных ранений; тела просто свалены в этот ров, а сверху еще забросаны мусором. Какая-то разбитая бочка, куча обуви и так далее…
Лидия Головкова: Почти все тела, извлеченные изо рва, имеют ранения головы, которые антропологи определили как полученные до наступления смерти. Есть документ, где говорится, что небезызвестному Родосу поручалось избиение приговоренных перед расстрелом. Для чего это делалось — совершенно непонятно. То ли чтобы человек не сопротивлялся, но он и так был не в силах ни сопротивляться, ни побежать. Может быть, это лишь к каким-то отдельным смертникам применялось, но такой документ имеется. Он был на выставке в 1993 году в ГАРХе. Я, например, знаю, что таким образом был расстрелян целый этап из тысячи ста одиннадцати человек, с этой работой легко справились один человек и один помощник. Людей перед расстрелом приводили в такое состояние, что они уже не могли оказать никакого сопротивления.
Дело № 353
ВЫПИСКА ИЗ АКТА
Постановление НКВД СССР 17 мая 1938 г. о расстреле Тимирева Владимира Сергеевича
Приведено в исполнение 28 мая 1938 г.
Подписи:
Лидия Головкова: Здесь все на таком острие жизни и смерти! Я думаю, люди проживали вот эти мгновенья, знаете, как в восточной поэзии говорится: «Когда успел я тысячу лет прожить, когда каждый миг — это вечность была». И здесь такое средоточие. И здесь прокручивалось, навер-ное, в эти мгновения все — и любовь, и воспоминания, и детство. То есть здесь на самом-самом пределе жизни заново оживало все прожитое.
Сталин
Передо мной, не в маршальском мундире,
Каким для всех запечатлен на век,
А в чем-нибудь помягче и пошире,
По вечерам один в своей квартире
Такой усталый старый человек.
Весь день он был натянут, как струна,
И каждый шаг ему давался с бою,
И вот теперь настала тишина,
Но нет ему отрады и покою,
Приходит он, из тайников стола
Достанет сверток с снимками рентгена
И смотрит, как на них густеет мгла
В растущих пятнах гибельного тлена,
И знает, что ничем нельзя помочь, —
Ни золотом, ни знанием, ни славой, —
Что он совсем один с своей державой
И что идет ему навстречу ночь.
Исполнители
Лидия Головкова: В самом начале, когда я начала заниматься этим местом, мне указали одного человека, водителя автобазы НКВД № 1: ее машины возили по тюрьмам и из тюрем на расстрелы. Это был Краденов, из соседней деревни Боброво, в 2001 году он умер. Этот человек очень много знал и все помнил, хотя был совсем старик. Он меня совершенно поразил тем, что как-то очень спокойно к этому относился. Он, конечно, не все знал, но знал, что здесь происходило. Возил он за-ключенных, в основном, в Сухановку. Мне он сказал, что сюда не возил, но местные упорно говорили, что и сюда возил тоже.
Он назвал мне имена тех, кто был в расстрельной команде. Я, конечно, не рискнула при нем их записывать, но, выйдя от него, постаралась сразу их записать. Мне сначала не поверилось, что он помнит, а потом оказалось, что все имена названы совершенно правильно. Он говорил, что в Москве существовала расстрельная команда из 12 человек. Работали они группами по 4 человека. Конечно, когда привозили 400-500 человек, возможно, какие-то другие совершенно были условия и, может быть, команда, приводившая приговоры в исполнение, была больше. Я знаю, например, по следственному делу Берга, что в этом принимало участие и среднее, и высшее начальство. Когда Краденов мне об этих расстрелах рассказывал, у него слезы не то что текли, они градом, сверкая на солнце, падали в траву. Так он плакал. Но почему он плакал? То ли от старости, то ли от слабости. Или оттого, что вспоминал это.
Это все он мне рассказал за те несколько минут, что мы шли по тропинке. Остальные мои посещения прерывались его женой, которая не хотела, чтоб он что-либо рассказывал. Поэтому чем дальше, тем меньше он говорил, и вообще потом перестал что-либо рассказывать.
Александр Михайлов: Многие из тех, кто приводили приговоры в исполнение, достаточно честно воевали в период Великой Отечественной войны, иные из них погибли на фронтах. Наверное, на их судьбу наложили отпечаток те функции, которые они выполняли по приговорам «троек» или особых совещаний.
Лидия Головкова: Что касается самих исполнителей, они не были репрессированы, не были расстреляны — было расстреляно только начальство и среднее звено, а исполнители остались живы, умерли своей смертью, но умерли очень рано.
Михаил Кириллин: Был вообще случай, когда один из исполнителей повесился прямо в помещении управления.
Вадим Левицкий: По слухам, один из них повесился. Но найти документальное подтверждение этому факту мне не удалось.
Михаил Кириллин: Основная масса других очень рано умерла. Потому- что, как ни убеждает себя человек в правоте и необходимости такого рода работы, нервная нагрузка, конечно, крайне велика. Тот человек, от которого мы узнали многие подробности, комендант московского управления, тоже ведь с уникальной, в общем-то, судьбой. Он сам должен был оказаться в числе расстрелянных. В конце 1938 года его арестовали, возбудили уголовное дело. Но ему, если можно так сказать, повезло: в это время уже надо было проводить массовые операции в Прибалтике, и его как специалиста отпустили из тюрьмы, послали в Прибалтику, и там он занимался массовой депортацией людей. А потом благополучно пережил 1953 год, тогда был уволен из органов, и дожил вплоть до настоящего времени.
Вадим Левицкий: Наверное, центральная фигура в этой когорте исполнителей — Магго Петр Иванович, латыш. Очень колоритная фигура, я бы сказал. Я показывал его фотографию коллегам по работе в ФСБ, тем, кто непосредственно занимался работой по реабилитации жертв политических репрессий, кому-то из приятелей и, как бы между прочим, просил охарактеризовать, на кого похож этот человек, кем бы он мог быть профессионально. В большинстве случаев ответ был: «Это, наверное, сельский учитель». И мне самому так казалось. Очки круглые, довольно-таки добродушное лицо.
Впервые эту фамилию я встретил у Мельгунова, знаменитого дореволюционного историка, который из советской России был выслан и в эмиграции написал книгу «Красный террор в России». Там он, опираясь на свидетельства ряда источников, имеющих отношение к НКВД, безымянных сотрудников, пишет, что Магго был самым свирепым исполнителем приговоров, палачом, если уж говорить напрямую. По сведениям Мельгунова, который, правда, оговаривается, что как бы не несет ответственности за точность приводимых цифр, относящихся к периоду начала 20-х годов, Магго лично расстрелял несколько десятков тысяч человек. Видимо, это действительно была в своем роде выдающаяся личность. Сгорел он, как говорится, на работе, умер на боевом посту. Жене его была назначена соответствующая пенсия.
Исполнителями решений «троек» на Бутовском полигоне были и братья Шигалевы. Судя по материалам их личных дел, это были люди совершенно простого происхождения, малограмотные. Когда я впервые натолкнулся на эту фамилию — Шигалев, у меня невольно возникли ассоциации с «Бесами» Достоевского. Все читавшие роман помнят, что там тоже был Шигалев, который выступал теоретиком, идеологом массового террора. А здесь братья Шигалевы, Василий и Иван, были непосредственными исполнителями. Меня просто поразило такое совпадение.
Один из братьев в первый день своей работы, если это так можно назвать, расстрелял гражданина Российской Федерации по фамилии Чебурашкин. Я смотрел на его фотографию в деле и вспоминал героя мультфильма. Работали братья добросовестно. Если посмотреть их личные дела, характеристики, аттестации, которые на них составляли, можно вспомнить слова героя Шварца: «Кто тебе велел быть лучшим учеником Дракона?»
Александр Михайлов: Достаточно любопытная личность — генерал Блохин. Я разговаривал с одним из сотрудников НКВД, который был осведомлен о расстрелах, осуществлявшихся в отношении польских офицеров на территории Катыни, Медной и других объектах. Их было расстреляно более 20 тысяч человек, без приговора, конечно, без суда и следствия, в чем принимал участие и Блохин. Судя по всему, это было связано еще и с тем, что круг лиц, причастных к этому делу, старались не расширять. Этот сотрудник рассказывал, что в Катынь Блохин привез с собой коричневый, почему-то резиновый фартук и резиновые коричневые сапоги, и сам лично расстреливал людей. Я полагаю, это не была какая-то аномалия в его сознании. Это была глубокая убежденность, или, как это сейчас называют, зомбированное сознание. Человек искренне верит, что выполняет некую социально-полезную функцию.
Лидия Головкова: Как рассказывают, Блохина все очень любили, прекрасно к нему относились, он всем готов был помочь насчет, скажем, квартиры, машины, каких-то жизненных условий, удобств. Он умер своей смертью. Есть его фотография: весь в орденах, такой симпатичный дядя, но он занимался вот этими всеми ужасами.
Александр Михайлов: Я не думаю, что все эти люди были садистами, как часто рисуется сейчас в нашей исторической литературе, но факт остается фактом: к сожалению, это было время, которое из жертв делало палачей, а из палачей вскоре делало жертв. Практически все лица, так или иначе, к этому причастные, были уничтожены той самой государственной машиной, которой они служили.
Лидия Головкова: Берг Исай Давыдович. Он был очень опытный чекист, и как раз очень много работал в Бутово.
Из протокола допроса
1938 г. декабря мес. 15 дня. Я, сотрудник УНКВД МО Мечеткин, до-просил в качестве обвиняемого
1. ФамилияБерг
2. Имя и отчествоИсай Давыдович
3. Дата рождения1905 года
4. Место рождениягор. Москва
5.МестожительствоСолянка, д. 1, кв. 88
6. Нац. и граж. (подданство)Еврей, гр-н СССР
12. ОбразованиеНизшее
13. ПартийностьЧлен ВКП(б) с 1930 года.
14. Каким репрессиям подвергался
а) до революции —
б) после революцииНе подвергался
15. Какие имеет награды при сов. власти значок почетного чекиста
16. Категория воинского чета-запасаЛейтенант гос. без.
17. Служба в Красной армииСлужил в Красной армии с
1920 по 1923 г. красноармей-
цем, а с 1925 по 1929 г.
командиром взвода
Вадим Левицкий: Он был начальником административно-хозяйственного отдела. Ему приписывают идею душегубок, которые потом использовались нацистами.
Александр Михайлов: Это был не просто, так сказать, рационализатор в области уничтожения людей, это был рационализатор в создании механизма уничтожения.
Лидия Головкова: Он сначала был арестован за аморалку, за совершенно безобразную выходку по отношению к своему сослуживцу. А дальше дело пошло раскручиваться-накручиваться, и, конечно, его обвинили как врага народа, антисоветчика, пробравшегося в чекистские ряды вредителя, и приговорили к расстрелу. В 1953 году его семья подала на реабилитацию. Дело пересматривалось, и только потому возникли разговоры о душегубках. Были вызваны в качестве свидетелей несколько исполнителей, которые тогда все были живы. Двое из них на допросах сказали, что душегубки были, а двое это категорически отрицали. Был сделан вывод, что это не доказано, но все-таки его не реабилитировали. Через несколько лет его жена и близкие вновь подали на реабилитацию…
Александр Михайлов: Он впоследствии еще и был реабилитирован как жертва незаконных репрессий, потому что объективно он был тоже, так сказать, осужден незаконно. То есть не за то, что действительно творил, а по надуманному предлогу,
ИЗ СПРАВКИ
Показаниями арестованного Каретникова, Берг И.Д. изобличен как участник контрреволюционной троцкистской группы, существовавшей в Управлении НКВД по Московской области.
НАЧАЛЬНИК 9 ОТДЕЛА УГБ УНКВД МО
Лейтенант государственной безопасности (Тительман)
« » августа 1938 г.
Военная коллегия
Верховного суда
Союза СССР
13 июня 1962 г.
№ 4н-825/62
Москва, ул. Воровского, д. 15
СПРАВКА
Дело по обвинению БЕРГА Исая Давидовича, до ареста — 4 августа 1938 года — работавшего начальником АХО УНКВД по Московской области,- пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 6 июня 1962 г.
Приговор Военной Коллегии от 7 марта 1939 года в отношении Берга И.Д. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
Берг И.Д. реабилитирован посмертно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ СУДЕБНОГО СОСТАВА
ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ (Долотцев)
Михаил Кириллин: Закон штука хитрая. Требуется полное подтверждение тех или иных действий. Держал он в руках пистолет или не держал? Держал его, потому что ему так хотелось, или потому что получил приказ? Как относится к исполнителям? А у них был приказ, у исполнителей. Если бы он его не выполнил, что бы с ним было? Ну, понятно, что бы с ним было. Он со своими жертвами просто поменялся бы местами. Все надо доказывать. Доказать сегодня все это невозможно. А показания самого Берга, что бы он сам о себе ни говорил, отнюдь не являются доказательствами. Может быть, из него их выбивали точно так же, как он выбивал их в свое время из других.
Суд принял решение о реабилитации. Он не нашел в его действиях состава преступления, предусмотренного Уголовным кодексом того времени. Все, значит, не виновен. Я не считаю, что это правильно, но это мое личное мнение. С другой стороны, я понимаю и прокуратуру. Вот требуют и требуют. А работу надо провести гигантскую. Она им совершенно не нужна. Зачем мы будем во всем этом копаться, пусть с этим копается «Мемориал». Раскопает, даст какие-то дополнительные сведения о преступной деятельности Берга, ну, тогда и мы займемся. А не раскопает, пусть хоть родственники будут спокойны.
Из характеристики на исполнителя Петра Яковлева, удостоенного высшей награды страны — ордена Ленина:
«К работе относится хорошо. За дело болеет. Обладает большой работоспособностью и достаточной долей энергии. Хорошо ориентируется при выполнении оперативных поручений. В быту скромен, хороший семьянин».
Отец Кирилл: Известен случай в Сибири, когда расстрельная команда сумела попасть в священника только после того, как он благословил их. А до этого они либо в крест попадали, либо мазали мимо. Что Христос с креста говорил? Господи, прости им, не ведают, что творят.
Лидия Головкова: Страшнее, мне кажется, все-таки тому, кто стрелял. Те, в кого стреляли, все же считали себя правыми, а каково было этим людям, если среди них столько самоубийств? Как тяжко им было жить! Даже и те, кто не покончил жизнь самоубийством, или спивались, или в одиночестве, без друзей, без знакомых умирали в страшных муках от тяжелейших болезней, не имея никакой помощи. У них не было близких, они так жизнь свою прожили, что не завели себе близких. Мне кажется, это все очень страшно.
— Мне их почему-то не жалко, у них все же была возможность выбора.
— Да, возможность была, они иногда кончали с собой. Страшно же иметь такой выбор. А знаете, иногда и не было выбора: их на свои посты назначали, и они уже не могли уйти с них по своей воле.
— Возможность выбора всегда есть: ведь можно же отказаться и быть расстрелянным. Все-таки быть расстрелянным лучше. …
— У меня нет жалости к ним. Мне просто хочется понять, как они жили, как они с этим могли жить? Понять их будни. Как этот человек приезжал домой, как он мог смотреть на ребенка, что-то делать, есть после того, как застрелил пятьдесят человек. Здесь очень много страшного…
Из статьи писателя Бориса Сопельняка «Палачи», «Совершенно секретно», № 10, 1996:
«В отставку они уходили инвалидами. Тот же Яковлев «заработал» и кардиосклероз, и эмфизему легких, и сахарный диабет, и варикозное расширение вен, и глухоту на правое ухо — стрелял с правой руки».
Вадим Левицкий: Мне приходилось знакомиться с личными делами около десятка человек. Это были сотрудники для особых поручений. Несколько человек были из числа водителей первого гаража ОГПУ. Один в своей биографии написал, что был личным водителем Ленина и Сталина. Эти люди совершенно не испытывали каких-то угрызений совести, нравственных треволнений, иначе бы это как-то нашло отражение в их личных делах. Допустим, человек запил, тяготился работой, пытался от нее уклониться, просил перевести его на другой участок. Ни в одном из дел я не встретил подобного: это как бы были добросовестные исполнители. Если бы у них были какие-то нормальные, здоровые нравственные устои, они могли бы постараться как-то бежать от этого. Уйти в запой, постараться уволиться по профнепригодности. Как говорится, и это, наверное, справедливо, у человека всегда есть выбор. Хотя порой очень суровый, жестокий выбор. Но, тем не менее, выбор.
Один исполнитель по фамилии Мач, по-моему, тоже латыш, немного «подвинулся» на этой почве, не выдержал в психическом плане. А о Магго, что ли, была характеристика, где писалось: добросовестный, хорошо исполняет свои обязанности, но стал уставать. Вроде как сожаление высказывают. Такого рода характеристики мне опять же напомнили Достоевского, это фразеология капитана Лебядкина.
Из приказа по НКВД по поводу исполнителя подполковника Емельянова:
«Тов. Емельянов переводится на пенсию по случаю болезни (шизофрения), связанной исключительно с долголетней оперативной работой в органах».
Вадим Левицкий: К сожалению, не нашлось хотя бы одного из исполнителей, кто бы выразил какое-то внутреннее неприятие своей работы. Они последними смотрели в глаза ни в чем не повинных людей, приставляли ствол револьвера к затылку. Ни один из них не испытывал угрызений совести. Нет, они сами, видимо, были под влиянием пропаганды, верили, что это действительно враги народа.
Протоиерей Илья: Я не думаю, что ими двигал дьявольский дух. Это были люди обманутые, обманутые самими собой, обманутые идеологией или просто обманутые конкретно кем-то, в частности вождями. Вождь, он всегда имеет возможность обманывать. Ибо всякая власть держится силой и обманом.
Без Оди
Опять припомнился мне деревянный дом
На Севере, на берегу крутом.
Там я «навечно ссыльная» жила —
И эта вечность все-таки прошла.
Смеркается, и все кругом бело,
И все дороги снегом замело…
Тугой резиной тянется зима,
В сугробах спят безглавые дома —
Заборы, ставни…
А придешь домой —
Тебя охватит холод ледяной.
Вода в ведре замерзла у стола.
И в палец снег промерзлого угла.
И второпях затапливаешь печь,
Чтобы скорей под шубою залечь.
…Проснешься — в окна в уровень с землей
Рассвет ползет свинцовою змеей.
И день опять закрутится с утра…
Бессмысленная ссыльная игра.
И для чего, никак я не пойму
(и, верно, до конца и не пойму),
Зачем нас всех упрятали в тюрьму,
Зачем потом этапами везли
По всей стране за дальний край земли?
И кто из нас, вернувшихся потом,
Вернулся к жизни и нашел свой дом?
Протоиерей Илья: На домашнем концерте в доме Анатолия Николаевича Александрова19 сидела дама, которая не шелохнулась во все время исполнения. Высокая, стройная, прямая, очень красивая, гораздо старше меня. Я не сказал бы о ней «старый человек»: это была красавица. Хотя, описывать я не возьмусь и даже не скажу, какие у нее были волосы и глаза. Волосы, наверное, были седые, глаза, по-моему, черные, но я могу и ошибиться: я таких вещей описывать не умею. Я смотрел все время на нее и думал: как она сидит, она ведь не двинется ни одним мускулом. Меня поразила ее красота, выдержка, не знаю даже, как объяснить. Кажется, ничего особенного, сидишь на концерте и сиди. Но, как правило, люди двигаются, люди кашляют, как-то себя проявляют. А она была словно статуя, в течение полутора или двух часов.
Это, знаете, как у Пруста: «Да что вы? Императрица очень простая женщина». В ней тоже была такая благородная простота.
Георгий Егоров, писатель (из записок): «Дверь открыла старуха. Нет, не немощная, не дряхлая. Но седая. Вся седая. Я представился. Она отступила от двери в глубь прихожей на один шаг. Не больше. Этим самым приглашая меня пройти. Тоже на один шаг. Не больше — лишь переступить порог. И тут она меня предупредила (голос у нее прокуренный, хриплый):
— Имейте в виду, я советскую власть не люблю…
Сейчас, когда всем все дозволено, трудно представить мое состояние, когда я услышал такие слова…
В очередной свой приезд в Москву я увидел у нее в простенке фотопортрет мужчины средних лет с шотландской бородой.
— У вас раньше его не было. Кто это? — спросил я.
— Это Солженицын!.. — Она произнесла с гордостью и даже торжеством.
А Солженицына тогда только что (так писали в то время) «выдворили» за пределы страны, лишив гражданства, и хранить его портреты было, конечно, небезопасно. Но ей, как видно, терять было нечего, она шла на конфронтацию открыто».
Илья Сафонов: Анна Васильевна меня, по сути дела, воспитала. Я как бы заменил ей Одю. Ну, не то чтобы заменил — конечно, заменить ей сына было невозможно.
Я познакомился с ней еще во времена, когда ей было позволено проживать не ближе ста километров от Москвы. Она освободилась в 1946 году после восьмилетней ссылки в Казахстан, в Карагандинские лагеря.
Каждый день прощаюсь с Казахстаном —
Мне весны здесь больше не видать.
На рассвете просыпаюсь рано —
Скоро мне с зарею не вставать.
Не топтать росы ее холодной,
На работу не спешить во мгле —
Скоро я пройду совсем свободной
По родной, по ласковой земле.
Все минует — годы заточенья,
Тяжкий труд, и голод, и война…
Только будто страшное виденье
Будет сниться черная страна!
И за жизнь мою в затворах тесных,
И за все, что вытерплено мной, —
Встречу старость, тихую, как песня,
Над широкой русскою рекой.
Илья Сафонов: На лето меня отправили в Завидово, где ей за 101-м километром разрешили прописаться. Там она работала в артели игрушек художником, и я отчасти помогал ей в этом. Там делали кукол из папье-маше, и мне было поручено рисовать блики на глазах, чтобы они как бы блестели. Оттуда она перебралась в Рыбинск, где работала бутафором в городском драмтеатре.
Анна Тимирева (из письма сестре Елене):
«Дорогая Алена, давно нет от тебя писем; пробовала позвонить, но линия была оборвана, а другой раз не пришлось.
По правде, я очень замотана со спектаклями — две пьесы готовить, в третьей играть. В общем, я влипла в клейкую бумагу и не знаю, на сколько такой работы без выходных меня хватит. Все было бы легче, если бы не безобразное снабжение, всегда с боем и в последнюю минуту… Надеюсь, что теперь (временно, конечно) не будут задерживать зарплату, пока «Анна Каренина» делает аншлаги. Дивная картина: у кассы надпись — «все билеты проданы на сегодня и завтра», и небольшой хвостик.
Я по вас соскучилась — что делает Илья и как его отметки во второй четверти. Очень прошу тебя, если разбогатеешь, привезти немного масля-ных красок и коробку грима для меня, так как этого здесь нет и приходит-ся побираться, что очень неприятно. Мне не нравится на сцене и скучно в гримировочной, и зачем мне рассказ о соусе у баронессы Шюцбург — не знаю! Я чувствую себя бутафором, а не актрисой ни в какой мере, хотя, кажется, не очень выпадаю из стиля (не комплимент стилю).
Целую тебя и Иленьку… Твоя Аня. 4.12.49»
Илья Сафонов: Я ездил к ней в Рыбинск и на лето, и на зимние каникулы. Но в 1949 году Анну Васильевну арестовали уже как повторницу.
СПРАВКА
по архивно-следственному делу № 338485
по обвинению Книпер-Тимиревой А.В.
Книпер-Тимирева, 1893 года рождения,
уроженка гор. Кисловодска, русская,
гр-ка СССР, б/п, из семьи статского
советника. До ареста — зав. бутафорией
Щербаковского гордрамтеатра.
Арестована 20 декабря 1949 года УМ ГБ Ярославской области по обвинению в антисоветской агитации.
На следствии Книпер-Тимирева виновной себя не признала.
В обвинительном заключении по делу Книпер-Тимиревой указано, что в антисоветской агитации она изобличена показаниями свидетелей Сидорова Н.А., Соколовой А.М. и Курилец А.Г. Однако в деле показаний этих свидетелей нет.
Из материалов дела видно, что, что Книпер-Тимирева подвергалась репрессии неоднократно. Так, в 1920 году за связь с адмиралом Колчаком была осуждена к 2 годам ИТЛ, а в 1925 году за связь с ино-странцами и бывшими белыми офицерами — к 3 годам административной высылки. В 1935 году за сокрытие своей прошлой связи с Колчаком ей было запрещено проживать в Москве. В 1939 году за а/с агитацию была осуждена Особым совещанием на 8 лет ИТЛ. Наказание отбыла в 1946 году.
3 июля 1950 года решением Особого совещания при МГБ СССР осуждена как социально-опасная личность к ссылке на поселение в Красноярский край.
…от адмирала Тимирева имеет сына — Тимирева Владимира Сергеевича, который в 1938 году был арестован, и где он находится, ей неизвестно. Ничего отрицательного в отношении своего сына Тимирева В.С. не показала.
Ст. следователь УКГБ МОподполковник Полянский
Илья Сафонов: Год примерно она провела в ярославской тюрьме, пока ее не выслали на поселение в Сибирь под город Енисейск.
Все холоднее дни короткие,
Шаги дорогою звенят.
Торчит из неба жесткой щеткою
Незанесенная стерня…
И степь кругом, и сопки синие,
И снеговые облака…
Барак, затерянный в пустыне,
Блатные песни и тоска.
А ночь темна, как глубь бездонная,
И в сердце острие копья…
Лежат на нарах люди сонные
Под грудой грязного тряпья.
И что им снится, что им бредится
В тяжелом, беспокойном сне?
Повисла низкая Медведица
В морозом тронутом окне.
А тишина необычайная,
И лампа теплится едва…
Чтоб выразить отчаяние —
Какие мне найти слова?
Анна Тимирева (из писем сестре Елене):
«Дорогая Аленушка… Через три недели путешествия я очутилась в Енисейске. Возьми карандаш и посмотри — комментарии излишни. Сам Енисейск — типичный маленький русский город: река, кругом низкие лесистые берега. Летом мошка, зимой мороз…
Я не уехала на периферию в качестве лесоруба и осталась в этом культурном центре ввиду своей старости, так что, как видишь, даже эта гадость имеет свои достоинства…
Не знаю, как меня хватит на то, чтобы крутиться и что-то делать, и зачем я все это делаю — сколько можно!» (Штемпель на конверте 29.10.50.)
«А, в общем, Леночка, ты не знаешь, кому на пользу, что я в Енисейске? Ломаю голову и не могу догадаться». (От 20.12.50.)
Удушливая желтая заря
Над пыльными и низкими домами,
Зубчатая стена монастыря
Да черный кедр, истерзанный ветрами…
И в бликах угасающего света
Чужой реки неласковая ширь…
Нет, я не верю, что Россия это,
Не признаю землей своей Сибирь!
«Устала очень и совсем почти не сплю. Не вижу даже снов теперь. В Ярославле видела во сне А.В. (Колчака), который мне сказал: «Вот теперь Вы должны развестись». Я говорю ему — зачем это теперь, какой в этом смысл? И он ответил: «Вы же понимаете, что я иначе не могу». (Штемпель на конверте 29.10.50.)
«Дорогая Леночка, я совсем не пишу стихов теперь, но мне хочется послать тебе то, что было написано осенью 49-го года. Всю эту осень меня не оставляло одно представление, как тень того, что было потом, вероятно. Вот оно:
Какими на склоне дня
Словами любовь воспеть?
Тебе вся жизнь отдана,
И тебе посвящаю смерть.
По дороге горестных дней
Твое имя меня вело,
И незримо души твоей
Осеняло меня крыло.
Оттого, что когда-то ты
Сердцем к сердцу ко мне приник,
И сейчас, у последней черты,
Слышишь — бьет горячий родник.
Только тронь — зазвенит струна,
И о чем, я не стану петь,
Но тебе вся жизнь отдана,
И с тобой я встречаю смерть.
Илья Сафонов: Из ссылки она смогла освободиться только в 1954 году, ей было позволено вернуться все в тот же Рыбинск. Черта была проведена. Ближе к Москве нельзя. Вот в Рыбинске можно было жить.
ПРОКУРАТУРА
Союза Советских Социалистических Республик
Москва-центр, Пушкинская, 15-а
20 августа 1957 г. — В/1-Н-634
КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.
г. Москва, Плющиха, д. 31, кв. 11
Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Дело, по которому Вы были осуждены в 1939 году, проверено. Оснований для пересмотра этого дела не имеется.
Ваше заявление оставлено без удовлетворения.
Зам. нач. отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности
старший советник юстиции (Холявченко)
ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
Отдел по подготовке к рассмотрению ходатайств о помиловании
Москва, Кремль
10 октября 1958 г. ОП-104 гр.
КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.
Ярославская обл., г. Рыбинск, проспект
Ленина, 17, Рыбинский драмтеатр
Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости отклонено.
Зам. заведующего отдела(А. Архипов)
Илья Сафонов: К счастью, все-таки в 1960 году она получила справку о реабилитации.
ПРОКУРАТУРА СССР
28 июня 1960 г.
№ 13/3-Н-634
КНИПЕР /ТИМИРЕВОЙ/ Анне Васильевне
Яросл. обл., г. Рыбинск,
ул. Урицкого, д. 34, кв. 16
Сообщаю, что по протестам Прокуратуры СССР определениями Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 1 марта 1960 года постановления: от 10 мая 1935 года и 3 апреля 1929 года, по которым Вы были осуждены, отменены.
Вы по этим делам реабилитированы, справки об этом получите из Верховного суда РСФСР.
По делу 1925 года судимость погашена, Вы считаетесь несудимой.
Прокурор отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности (Захаров)
Илья Сафонов: По возвращении из ссылки были развернуты хлопоты о том, чтобы ей получить хоть какую-то пенсию: ее собственного трудового стажа было мало. Во-первых, у нее не было никаких документов, а потом, что ей могли бы написать в документах? Что работала, например, пастухом стада в степях Казахстана?
Анна Тимирева (записано И. Сафоновым):
«Работала я однажды на конюшне: убирала, чистила, словом, что поручали, то и делала. А еды, как и всегда, не хватало. Мои напарницы однажды мне и говорят: «Сегодня бульон будем есть». А я уж и забыла, что такое бульон, и подумала: шутят, наверное. «Бери метлу, и пойдем мясо для бульона заготавливать», — говорят мне. Пошли, а в конюшне воробьев всегда было полным-полно. Мы их метлами-то и набили полное ведро. Сварили — действительно, такого замечательного бульона я раньше как будто бы и не пробовала. Вот ведь, правильно говорят: голод не тетка!»
Илья Сафонов: Еще она работала маляром, штукатуром, перепробовала в жизни все. Делала, действительно, и малярные работы, и штукатурные, и была художником-реставратором: этим она подрабатывала в Енисейске, писала там картины какие-то по частным заказам.
Анна Тимирева (из писем сестре Елене):
«Конец зимы здесь тяжеловат: колебания температуры и давления многих просто валят с ног вчистую. Я-то держусь — все-таки казачья косточка…
Настоящей работы сейчас мало, но я пробавляюсь картинками, цветами и пр. Например, окрасила дугу за дрова, букеты на комод променяла на мясо и сало — словом, по мелочам перехожу на натуроплату, так вот и верчусь. За недостатком кистей пишу свои картинки отчасти ватой — делаю круглые пятна, а потом подписываю чем Бог послал. Беззастенчивая халтура! В данный момент у меня стоят такие — 1,20 на 0,8 м — и занимают полкомнаты, завтра их сплавлю в один из детских садов. Здесь так — сделай одному, а потом всем надо. К сожалению, это уже третий и больше их в городе нет. Боже, Боже! — две «дедки с репкой», две «волк и семеро козлят», две «заячьих избушки» и пр. и пр. Яркость красок необыкновенная — прямо ковры. Каково это, как ты думаешь?» (февраль 1954)
«Сейчас у меня очень трудное время… надо выбираться, пока я еще не совсем развалилась и могу работать. К сожалению, маляркой я сейчас не занимаюсь — ее вообще мало, кроме того, одной работать нельзя, а Ал[ександра] Фед[оровна] лежит в больнице в Красноярске, ей очень плохо… Второй мой напарник реабилитирован, по этому случаю пьет вмертвую и нетрудоспособен. Значит, остались мелочи — церковные мои дела. С удивляющим меня самое нахальством пишу метровые иконы и как-то выхожу из положения. Все мне осточертело. О, честная бутафория, где ты!» (2.07.54)
Илья Сафонов: Когда она вернулась в 1960 году в Москву, я был уже не таким маленьким, чтобы меня особенно воспитывать, я был уже довольно взрослый мальчик, но тем не менее Анна Васильевна меня из поля зрения не выпускала, а рука у нее, надо сказать, была твердая. Приехав в Москву, она стала, так сказать, семейным патриархом, который правил всеми делами и был держателем власти. Скипетр был у нее в руках.
За годами идут года,
Предназначенные судьбой.
Я не знаю, где и когда,
Но я все-таки встречусь с тобой.
Илья Сафонов: Она долгое время пыталась выяснить Володину судьбу и верила в то, что жив. Это и в ее стихах проскальзывает. Она даже прибавку к своей фамилии Книпер-Тимирёва носила только ради того, чтобы Володе, когда он вдруг выйдет, легче было ее найти.
Наталья Шапошникова: Она сама никогда не говорила об Оде. Это, наверное, было очень тяжело, потому что, в общем, она его потеряла дважды. И второй раз был еще ужаснее. Потому что в первый раз, когда его арестовали, ведь никто же ничего не знал о его судьбе. Все думали, что, может быть, он жив, может быть, все-таки где-то находится — все, что угодно, приходило в голову. Конечно, все были в ужасе, предполагали, что могло случиться и самое ужасное, но точно никто ничего не знал.
Илья Сафонов: В 1950 годы она начала посылать в органы запросы, пытаясь узнать, что творится с ее сыном. Сначала она не получала никаких ответов. И первый же ответ, полученный ею, это было, по-моему, в 1956 году, прозвучал совершенно ужасно. Сквозь зубы, скороговоркой было сказано: ваш сын, не волнуйтесь, посмертно реабилитирован. Подпись и точка. Все. Ни «извините», ни объяснений, ни единого слова, ничего.
Военная коллегия
Верховного суда Союза ССР
10 ноября 1956 г.
№ 4н-015613/56
Москва, ул. Воровского, д.13
СПРАВКА
Дело по обвинению ТИМИРЕВА Владимира Сергеевича пересмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР 27 октября 1956 года.
Постановление НКВД СССР от 17 мая 1938 г. в отношении ТИМИРЕВА В.С. отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено.
ТИМИРЕВ В.С. реабилитирован посмертно.
ВРИО ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО СУДЕБНОГО
СОСТАВА ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО
СУДА СССР
ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ (Семик)
Илья Сафонов: Такова была классика общения органов со своими жертвами.
Вообще это трагическая сторона ее жизни. Можно себе представить состояние женщины, прекрасно понимавшей, что ее собственная судьба стала, в каком-то смысле, причиной смерти ее сына. И временами, когда она в очередной раз это осознавала, все это снова всплывало в ней, на нее было просто страшно смотреть.
Наталья Шапошникова: И только значительно позже, когда она сама вернулась, она узнала об ужасе, который его постиг.
Илья Сафонов: Она получила справку о реабилитации и, соответственно, возможность покинуть «минусовые» места, в которых ее до того держали. Теперь она могла вернуться в свою московскую квартиру, где арестовали Володю и где мы до сих пор живем. И прожила там с 1960 по 1975 год, когда умерла.
Наталья Шапошникова: 15 лет она носила этот ужасный крест на себе.
Илья Сафонов: 40 лет репрессий, сквозь которые она прошла, казалось бы, должны были сделать ее жизнь достаточно беспросветной, но тем не менее она умудрялась видеть и находить в этой жизни какие-то светлые мгновения. Находить интересных людей, которые становились потом ее друзьями на всю ее оставшуюся жизнь. Она умудрилась находить красоту в самых неожиданных вещах, скажем, в казахстанской степи.
Когда она оказалась в больнице… А оказалась она в больнице, это забавно, старых большевиков, поскольку была персональным пенсионером. Персональным, потому что иначе пенсию никак получить не могла — ей выхлопотали пенсию за заслуги отца. Сама она пенсию не заработала. И как персональная пенсионерка она была приписана к этой самой клинике. И вот, когда она там очутилась, я пришел ее туда навещать. Было видно, что к ней совершенно особенное отношение. Не потому что кто-то что-то знал о ней. А потому что она себя там так поставила. Все почувствовали в ней человека, который интересен им всем, интересен просто как человек.
Протоиерей Илья: В антракте мы отошли с ней и закурили «Беломор» как два старых лагерника. Она освободилась совсем недавно, я — в 1954 году, и то ли ей сказали, то ли и так было ясно, что мы два старых лагерника. Она веселая, приветливая и очень, очень сдержанная. Я попытался навести на такой разговор двух старых зеков, поинтересоваться, а где вы были, а где, а как, а что? Она отвечала, она не отказывалась отвечать, но я почувствовал, что этот зековский разговор вести не нужно, он ей неприятен. Она не хотела разговаривать на эти темы, как-то в них углубляться.
Мы поговорили минуты две о том, что вот Никсон едет, везде перекрыто, вот движутся эти автомобили, и мы их видим сверху, и он в каком-то из них, но в каком именно, мы не знаем, да нам это и не очень интересно. Примерно в этом состоял весь разговор. Но как-то я почувствовал этого человека и даже, если можно так сказать, полюбил ее.
Илья Сафонов (из воспоминаний):
«6 октября (по старому стилю. — А.Л) — день рождения Оди. В этот день Анна Васильевна уходила в себя, в свое прошлое, в когда-то счастливый, а затем многократно и тупо разрушенный мир. По выражению ее лица становилось ясно, что сегодня к ней подступаться совершенно бессмысленно. Что при этом творилось в ее душе, каковы были мысли — я не осмеливаюсь предположить».
Наталья Шапошникова: Мы сидели за чайным столом, несколько человек, и синички все время прилетали и садились на перила террасы. Анна Васильевна мне сказала: «Знаешь, в этих синичках две разных ипостаси. С одной стороны, они юркие, прожорливые птички, которые все время добывают себе еду, еду, еду, и сюда вот прилетают за едой, но не только за едой, у них есть еще и другое назначение: они вестники душ умерших». И так она смотрела на меня! А потом как-то ушла в себя. Я подумала: «Господи Боже мой, она думает о сыне». И еще она добавила потом: «Они приносят весть от душ умерших, каждому — свое».
Эта мука кончилась теперь —
Смерть умчалась воющим снарядом, —
Вот тихонько отворилась дверь,
Ты вошел и сел со мною рядом.
Мы с тобой не виделись давно,
Но тебя расспрашивать не стану —
Я достану белое вино
И на стол поставлю два стакана…
Вижу я, серебряные струны
Протянулись на твоем виске —
Это жизнь своей тяжелой лапой
На тебе оставила свой след…
Будем пить, чтоб только не заплакать,
Будем пить за тех, кого уж нет…
И за то, что все же ты отмечен,
Что ты взыскан горькою судьбой.
Будем пить в сегодняшнюю встречу,
Молча будем пить, мой дорогой!
Наташа
Татьяна Бокарева, врач, одноклассница Натальи Кравченко: Невероятно ее замужество с Гауком. Свадьба была. Причем он же намного старше ее. Он же был известный дирижер. Но это очень недолго длилось. Вмешалась его жена. Скандал был страшный.
Когда началась война, они перебрались на дачу, на Николину гору. А там стояла какая-то воинская часть. И у нее был роман с командиром этой части, занимавшимся хозяйством. Ну, не знаю, поженились они, не поженились, но когда потом они вернулись сюда в Москву, вдруг явилась жена этого командира с двумя детьми. Скандал был невероятный. Там вообще сплошные скандалы были в этой семье. Ну, и потом он куда-то исчез.
Наталья Кравченко: На моем горизонте появлялись какие-то люди, которые хотели обязательно на мне жениться, что приводило меня в совершеннейший ужас. Сейчас даже очень смешно, но тогда слова «выйти замуж» казались мне такими отталкивающими, что, уже прожив со своим мужем 14 лет, я никак не соглашалась расписываться. Но так как в то время все-таки очень любили порядок, и я ждала уже второго сына, то пришлось расписаться. И 30 лет я с мужем прожила очень счастливо. Мой муж Сергей Сергеевич Фантон был геофизик, не имел никакого отношения к искусству, и ему, конечно, было очень трудно в нашей семье, где все разговоры сводились к искусству. Когда мы жаловались на нерегулярность наших зарплат и то, что у нас то были деньги, то приходилось занимать их у кого-то, он смеялся. Он говорил: вы не понимаете, вы как дикие мустанги, вы свободны от того, чтобы к девяти часам быть на работе и сидеть целый день, часто без всякого дела.
После войны я была очень больна, мне на голову упал люк, случилось сотрясение мозга. Начались сильные приступы тахикардии. Вылечила меня поездка в Уссурийскую тайгу. Моего мужа назначили начальником экспедиции по Cихотэ-Алиньскому метеориту, который упал в 1945 или в 1946 году, точно не помню, за Хабаровском. Я узнала, что в этой экспедиции полагается в штате художник, и хотя муж после этой страшной моей болезни ни за что не хотел меня брать, я сказала, что обязательно поеду. Это меня спасло. Я находилась круглые сутки на воздухе, и, вероятно, это сыграло какую-то роль, потому что, даже когда я была в больнице на Пироговке, никакие лекарства не снимали приступы, пульс бывал за двести, и потом провалы, совсем не было пульса. Каждый раз я просто умирала. Только внутривенные уколы возвращали меня к жизни. В течение всей жизни так было, наверное, больше тридцати раз. Я все время была под ударом. Вот видите, все-таки я не виновата, что все еще жива.
Совершенно неожиданно в 82 года я начала писать стихи, причем до этого я не любила никаких стихов. Мне было скучно читать, доходить до содержания и до философских каких-то мыслей, до размышлений: что к чему и как?.. И тут вдруг началось что-то очень странное, я стала плохо спать и осмысливать как-то всю свою жизнь. Пыталась привести в порядок все свои мысли и все свои чувства.
И поняла, что самые страшные три года это были именно перед войной. Перед войной. Я попытаюсь сейчас прочесть эти стихи.
Цепь событий перекрутилась и разорвалась,
Звеня, в пространстве рассыпалась.
Жесток оказался переход из сказки детства в действительность.
Добро и зло в кривом зеркале
Отражалось, извивалось и надо мной издевалось.
Осталось безразличие и желание плыть по течению…
После войны я узнала, что он был пасынком Колчака. После войны я узнала, кто такая Анна Васильевна, какая это была удивительная женщина.-
К храму
Александр Михайлов: В Бутово была большая плантация клубники, ягоды были невероятных размеров и невероятно красные из-за огромного количества азота, образовавшегося в почве.
УПРАВЛЕНИЕ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ СССР
по г. Москве и Московской области
КРИМИНАЛИСТИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ СПЕЦИАЛИСТА № 227
Вывод:
Установлено, что содержание белка во всех трех образцах почвы примерно одинаковое, с разбросом до 8%, и составляет 20 мг/г сухой почвы.
Специалист: Заказнов А.В.
Михаил Кириллин: После того как зона прекратила свое функцио-нирование как место захоронения, приведения в исполнение приговоров, здесь был посажен яблоневый сад и устроены плантации клубники. Клубника и яблоки передавались в детские дома. Меня потрясает цинизм всего этого: устроить на могилах сад и с этого садика дарить яблоки детям, у которых родители, возможно, были репрессированы, которые погибли во время войны.
Александр Михайлов: Очень многие, кстати говоря, люди не очень чистоплотные, пытались на этих делах сделать себе некое паблисити. И это, в общем, у них получилось. Если мы посмотрим на круг людей, которые так или иначе прежде были связаны с процессом реабилитации, то увидим, что с того момента, как они переступили некую политическую грань, взошли на очередную ступеньку, эта работа ими забыта.
Протоиерей Илья: Конформизм свойственен всякому времени, и послесталинскому, и нашему. Я помню, как ко мне подошел теперешний академик, математик по профессии, и сказал: «Илья, говорят, что многие верили. Как можно было верить?» Я ответил ему: «Сережа, если б я сказал тебе это десять лет назад, ты бы возмутился: “Как тебе не стыдно думать, что в ЦК партии и в Политбюро ошибаются…” Конформизм, когда ему отдаются безраздельно, подчиняют ему свою совесть, может завести человека в самую греховную пропасть. Сказал же апостол Павел: «Вы куплены дорогой ценой, не делайтесь рабами человека». Люди должны это помнить. Они должны любить свободу — не свободу слова, не свободу печати, а свою внутреннюю человеческую свободу, чтобы не сделаться рабами человека.
Лидия Головкова:
— Вы знаете какое-нибудь оправдание людям, которые делали все это?
— Нет, оправдания нет, оправдания нет… Ну, как можно, как можно оправдывать убийство — никак.
— А прощение?
— Прощение всегда может быть. Как жить, если не прощать?
Мать Зосима: К прощению нас призывает церковь. Но это во имя дальнейшего согласия людей, живущих в одной стране, на одной земле. Если мы будем до скончания века друг друга обвинять, то это, конечно, бессмысленно. А оправдания нет, оправдания нет.
Михаил Кириллин: Интересно, что участник этих расстрелов, сам чудом не попавший под расстрел, вопреки всему как бы не осознавал ни личной вины, ни личной ответственности — ничего. Когда от него уже уходили и зашел разговор об общей политической ситуации, о Горбачеве и Ельцине, он бросил фразу, что вот если бы тогда до конца все довели, то никаких Горбачевых с Ельциными и не было бы.
Вадим Левицкий: Была такая фраза сказана, что мало расстреливали, иначе бы не было такого безобразия, которое творится сейчас, с начала перестройки.
Отец Кирилл: Когда освящали поклонный крест, владыка Сергий, нынешний митрополит Воронежа, сказал слова, которые меня тогда задели, но я их не воспринял, не принял. Он сказал, что здесь каждый нес свой крест. И те, кого расстреливали, и те, кто расстреливал. Слова меня поразили, запали мне в душу. А потом я узнал один случай. Человек, много поспособствовавший формированию Комитета госбезопасности, за два дня до смерти попросил священника прийти к нему. Священник, выходя после этой исповеди, сказал: «Я думал, что такие люди не могут каяться». Он был потрясен покаянием этого человека. Значит, все-таки Господь никого не отвергает.
Александр Назариков, сотрудник храма святых Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове: Это место святейший Патриарх Алексей назвал «русской Голгофой».
Отец Кирилл: Первый раз я оказался около Бутовского полигона в 1990 году. Я приехал сюда, можно сказать, случайно к знакомым на дачу. И когда мы проезжали мимо забора, то моя знакомая движением руки предложила мне притормозить машину и сказала: «Видишь этот забор? Здесь похоронено много расстрелянных». У меня была тогда мысль, что, может быть, и мой дед здесь почивает. Но как бы на сердце это не легло. Затем в 1994 году матушка Серафима, Варвара Васильевна Черная, внучка митрополита Серафима Чичагова20, сказала, что нашла место, где пострадал ее дед. Я спросил: «Где?» — «В Бутово, знаешь это место?». Я сказал: «Знаю».
Дмитрий Шаховской: Сначала там поставили поклонный крест, его тоже я сделал.
Отец Кирилл: 8 мая 1994 года я приехал сюда и молился на молебне и панихиде, которая совершалась здесь во время освящения креста. Тогда же я узнал о том, что мой дедушка здесь расстрелян и похоронен. Я был тогда светским человеком, научным сотрудником, геологом, работал в разных регионах и нашей страны, и за рубежом.
В нашей семье свято сохранялась память о дедушке Володе. Когда мы были маленькими, мы не знали обстоятельств его смерти, но надеялись и даже молились о том, чтобы узнать, как он умер. Родители не скрывали от нас, что он пострадал за то, что был священником. И вот когда мы узнали место, где он погиб и захоронен, то было естественное желание построить здесь храм. Я бы даже сказал — не желание, а чувство. И это чувство о необходимости здесь храма возникло одновременно, или почти одновременно, у очень многих.
И вот тогда наша семья вместе с рядом семей пострадавших здесь, на полигоне, обратились к его Святейшеству за благословением начать это делание. Я был выбран председателем приходского совета этой общины, или, как обычно в народе называют, старостой. Сравнительно через короткое время владыка Арсений, который помогал и курировал нас, предложил мне принять сан, чтобы возглавить эту общину уже как священнику. И вот в 1997 году я был рукоположен в дьяконы, а в 1998 году — в священники.
Дмитрий Шаховской: Строительство было довольно простое. Мне приходилось ремонтировать деревянные дома, так что я всю эту систему хорошо представлял. Я сделал просто эскизик, потом макет, а дальше была традиционная плотницкая работа. Так что я себя не считаю архитектором или автором проекта — собственно, проекта никакого и не было. Просто строили. Строили, как строят деревенские дома, да и храм, так сказать, объемом немного больше хорошего деревенского дома.
Из статьи сестер Группы милосердия «Паломничество в 37-й год» (http://www.damian.ru/Palomn.htm):
«И храм, и колокольня — деревянные. Нам пояснили: “Это, чтобы не копать ямы для глубокого фундамента, не тревожить прах лежащих здесь”».
Отец Кирилл: У нас в храме было отпевание одной женщины, которая жила здесь рядом. Приехал на отпевание ее родственник и после отпевания прошелся вдоль досок, которые установлены около храма, и нашел на одной имя своего деда. А некоторые понимают, что не смогут найти своих родных. Потому что они погибли где-то очень далеко в Сибири или еще где-то. Приезжают сюда. Как сказал один из них, надо же куда-то ездить. Вот и приезжают, чтобы, может быть, даже не помолиться. Многие из них очень далеки от церкви, но и у них есть это чувство необходимости прийти в такое место и воздать должное и тем, кто здесь пострадал, и тем, кто пострадал в иных местах.
Лидия Головкова: На Руси всегда ставились храмы на крови — храмы, монастыри… И вот это одно из таких трагических мест в нашей стране — Коммунарка. Вот и храм поставлен здесь для того, чтобы молиться за этих людей, и молитва здесь идет почти круглосуточно, и псалтырь читается по убиенным с утра и до глубокой ночи. Этот храм вообще необыкновенный, тем особенно, что построен только на жертвования людей. Здесь ни одного рубля не внесено ни государством, ни церковью.
Уход
И каждый год Седьмого февраля
Одна, с упорной памятью моей,
Твою опять встречаю годовщину.
А тех, кто знал тебя, — давно уж нет,
А те, кто живы, — все давно забыли.
И этот, для меня тягчайший день, —
Для них такой же точно, как и все:
Оторванный листок календаря.
7 февраля 1969 года.
Илья Сафонов: Последние годы Анны Васильевны были, можно сказать, счастливые годы. Она была среди своих, была в квартире, в которой много прожила, где был ее сын. Здесь родились ее внучатые племянники, к которым она относилась как к родным своим внукам, сначала моя дочь Маша, потом сын Василий, всю жизнь здесь украшали дети, молодое поко-ление. Полагаю, что, в каком-то смысле, и я был для нее утешением: ей было приятно иметь дело с молодыми. Их вокруг нее вилось множество, многие из моих приятелей стали ее поклонниками и приходили сюда, вообще-то говоря, не ко мне, а к Анне Васильевне. Гости здесь не исчезали. Анна Васильевна все это любила, любила устраивать домашнее хозяйство. При всей бедности жизни, потому что денег были крохи, она умудрялась, она умела то, что она называла «делать щи из топора». И всегда это было изобретательно, интересно, для нее это было способом проявить себя.
Когда мы ехали в больницу, я не знал, что мы видимся в последний раз. Она была такая веселая; хотя боль была страшная, она была полна надежды. Я вспоминаю ее сейчас и с ужасом понимаю, что это был последний обмен рукопожатием, последнее прикосновение к такому замечательному человеку. Она умирала тяжело и очень мужественно.
Как умирают люди? —
От старости и в бою,
В болезни — молят о чуде,
Встречают открытой грудью
Черную смерть свою.
Зачем помнить
Михаил Кириллин: Когда мы впервые привезли сюда активистов «Мемориала», они, конечно, были в шоке. Люди плакали, они не могли понять, почему это все так скрывалось, почему нельзя было это сделать намного раньше, в 50-е годы, когда возможно было, действительно, восстановить историческую правду в полном объеме. Сейчас, к сожалению, мы ее уже не восстановим.
Александр Назариков: Каждый день к нам приходят люди, приносят какие-то сведения, материалы, а также и мы даем им справки. До сих пор люди находят своих близких, о которых ничего не знали все эти долгие годы.
Отец Кирилл: Когда здесь еще храма не было, по каким-то особым дням у поклонного креста совершались панихиды. Приходила одна женщина, жившая здесь неподалеку, и рассказала о таком своем переживании. Когда еще это место было закрыто и она не знала, что это за место, она как-то уговорила охранника впустить ее. Она прошла, и ее охватило какое-то непонятное ей состояние страха и ужаса. Было желание поскорее отсюда уйти. А после того как здесь стали совершаться службы, сначала заупокойные, а затем, после прославления новомучеников, уже службы в их честь, ее состояние здесь, на полигоне, стало меняться. Она стала ходить на эти службы. Она сказала, что появился свет.
Михаил Кириллин: Очень печально, что сейчас мы опять ввергаем себя в иллюзию, будто это было неизбежно. Нас начинают убеждать, что по-другому нельзя было, что действительно появилась «пятая колонна», что без таких мер мы бы никогда не сделали индустриализацию. Хотя все знают, что рабский труд — самый бессмысленный, непродуктивный, это чистая имитация труда. Это и во всех воспоминаниях зэков, переживших те времена, проходит. Хотя видимость бесплатного труда действительно существовала. И сейчас масса людей почему-то пытаются внушить былые иллюзии. Эти настроения нарастают, что видно хотя бы по прессе. Это страшно. Таких людей надо почаще водить в Бутово, заводить в Бутырскую тюрьму.
Мария Шаховская: Бутово для меня не просто место погребения отца, это место гораздо большего значения и звучания. Но у меня с отцом Кириллом все время некое противостояние. Мне всегда казалось, что это место не должно принадлежать одной православной церкви. Там должны быть представлены и другие конфессии, и, в конце концов, атеисты: что, они не имеют права на существование?
Александр Назариков: Большинство, конечно, здесь православных людей, но есть и других вероисповедований — и мусульмане, и католики, и протестанты. Мы собираем материалы по всем пострадавшим.
Михаил Кириллин: Что бы ни говорила наша московская епархия, здесь точно так же, как и на Поклонной горе, должны стоять и синагога, и мечеть: ведь репрессии не знали никаких ни расовых, ни национальных, ни конфессиональных различий.
Мария Шаховская: Горе не вечно, а вечна только память. И место там сейчас такое тихое, красивое, оно не вызывает горя, а только память, только память. Это место памяти, и память эта вечна.
Михаил Кириллин: Не зная своей истории, неправильно ее понимая, мы придем к повторению того, что уже пережили. Если мы забудем о том, что происходило здесь в 1937-1938-ых годах в период массовых репрессий, не гарантия, что это не повторится. И Бутово, и Коммунарка должны быть вечным напоминанием людям: люди, будьте бдительны, думайте о том, что здесь происходило, делайте, чтобы это никогда не повторилось. Я не призываю разбираться, кто виноват. Не надо! Виновато само построение власти: тоталитарная власть по-другому существовать не может, это доказывает история.
Вадим Левицкий: Это был самый интересный, я считаю, самый значимый период в моей деятельности. В сравнении с ним все остальное выглядит как бы несерьезно, а тут я чувствовал, что делаю нужное людям дело. Видел благодарность на каком-то этапе. Хотя многие часто приходили очень возбужденные, иногда готовы были буквально наброситься. И это было здорово, потому что если раньше люди, особенно старшего поколения, проходя по Лубянке, старались перейти на другую сторону улицы, обойти ее стороной, то тут они стали приходить и стучать кулаками, требовать. И это было, я считаю, самым большим достижением того периода: люди, действительно, стали заявлять о себе как граждане.
Отец Кирилл: Да, мы можем упасть, простите меня за грубое слово, можем вляпаться во что-то. Но, чтобы нам остаться людьми, мы должны это осознать. Мы должны черное назвать черным, белое назвать белым.
Лидия Головкова:
— Как у вас хватает сил? Ведь каждый здесь убитый — для вас это живой человек.
— Знаете, сначала, наверное, было труднее. Потом, какие-то свои радости есть — радости исследователя, радости поиска. Кажется уже, ничем тебя теперь не удивить, не испугать, и иногда все-таки такое прочитаешь, такое вдруг откроется, что и заревешь, и сердце просто падает. Бывает такое.
— Зачем вы этим занимаетесь, ради чего?
— Трудно даже сказать, просто это уже тебя ведет: не ты этим занимаешься, а это тобою занимается. Вся история этих мест, эти страдания человеческие — от них уже никуда не деться, ты уже вошел в это и выйти не можешь. Нельзя сказать, что это болезнь — нет, это не болезнь, ты просто чувствуешь уже какую-то обязанность. Если ты так много знаешь, то другому нужно начинать все сначала. А ты уже знаешь, как построены следственные дела, где искать в них правду, где сразу видна ложь. Знаешь какие-то вещи, которые можешь рассказать и родным, и близким, и просто написать о них. Я уже считаю себя не вправе бросить эти исследования.
— Что во всем этом кажется вам самым страшным?
— Самое страшное, конечно, невосполнимая потеря людей, того, что они только начали делать, могли бы сделать. Очень страшно, конечно, что их мучили. Вот вы спрашивали меня, как я могу в этом все время находиться. Мало того что в этом находишься, все время себя ставишь на место того человека, которого ведут расстреливать, а то и на место того, кто ведет расстреливать. И все время с этим живешь, все время…
Александр Назариков: Наверное, оттого, что Бутово находится за кольцевой дорогой, совсем рядышком с Москвой, оно стало таким паломническим местом. Работая здесь, в Бутове, я понимал, что надо рассказать, надо рассказать всем о том, что здесь произошло.
Дмитрий Шаховской: Помните, как у Пушкина… Боюсь, что не вспомню: Два чувства равно близки нам,/ В них обретает сердце пищу/ Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам. Я думаю, слава богу, все-таки неистребимо это чувство у людей — почитание мертвых, тем более вот так мученически закончивших свои жизни.
Ксения Любимова: Я не могу без этого. Бутово — это вся моя жизнь, особенно теперь, после десяти лет работы. Да, конечно, это нелегко. Но это все родное: и храм родной, и вот эти люди, эта картотека, которая стоит у меня дома, это все мое родное. И всю свою жизнь я всегда жила с этой болью в сердце.
Лидия Головкова:
— Зачем Вам, лично Вам, нужно знать, как это было?
— Я уже говорила об этом: когда берешь дело человека, видишь его фотографию, ты с ним, с каждым из них, как бы идешь, ты проживаешь вот эти последние его мгновения. Я хочу знать, что со мной сделают сейчас, как это будет.
— Сколько же можно этих мгновений пережить?
— Много. Сколько их есть.
* * *
Мы к смерти приговорены,
И лишь немногим срок отсрочен.
Живем мы, как во дни войны —
Миг мимолетен и непрочен.
Через войну, через тюрьму
Идя, как от страстей вечерни,
Несем мы дому своему
Светильник слабый и неверный —
Чтобы недаром мы прошли,
Чтоб те, кто будут жить за нами,
От искры засветить могли
Свое немеркнущее пламя.
Сноски:
1 С 1922 по 1938 год В. Тимирев жил на Плющихе, 32, Шапошников в эти же годы — на Пречистенке, 22.
2 Книпер В.К. (1888-1942) — инженер-строитель. С 1922 года муж А.В. Тимиревой
3 Воспоминания относятся к 1936-1938 гг.
4 Арестованная в апреле 1935 г., А.В. Тимирева была осуждена на 5 лет лагерей, которые начала отбывать в Забайкалье. После пересмотра дела в августе того же года и изменения меры наказания на 3 года ограничением проживания («минус 15») была возвращена из лагеря, жила в Вышнем Волочке, Верее и Малоярославце.
5 Сестра А.В. Тимиревой, Варвара Васильевна (1895-1942), пианистка, художник. Умерла от голода во время блокады Ленинграда.
6 Сафонов Василий Ильич (1852-1918), пианист, дирижер, музыкальный деятель, директор Московской консерватории.
7 Вышнеградский (1831-1895), государственный деятель, крупный предприниматель и ученый-машиновед. Почетный член Петербургской академии наук.
8 Ныне Кадриорг, парк в Таллине (тогда Ревель).
9 Жена Колчака, урожденная Омирова, 1876-1956.
10 Сафонов Илья Васильевич (1887-1931). Виолончелист. Умер в Одессе от туберкулеза.
11 Пешкова Екатерина Павловна (1876-1965), урожденная Волжина, в 1896-1904 гг. жена М.Горького, общественный деятель.
12 Сафонова Елена Васильевна (1902-1980), сестра А.В. Тимиревой, мать И.К. Са-фонова, книжный график, художник театра и кино.
13 Так в оригинале.
14 Сорокин Иван Григорьевич — заместитель начальника 4-го отдела Управления НКВД по Московской области.
15 Берг Исай Давыдович — начальник административно-хозяйственного отдела Управления НКВД по Московской области.
16 Радзивиловский Александр Павлович (Израиль Моисеевич) — зам. начальника Управления НКВД по Московской области. Расстрелян 24.01.40.
17 Так в оригинале.
18 Семенов Михаил Ильич — пом. начальника Управления НКВД по Московской области, начальник УРКМ (Управления рабоче-крестьянской милиции), председатель милицейской «тройки». Расстрелян 7 марта 1939 г.
19 Событие относится к 1972 году.
20 Чичагов Леонид Михайлович (1853-1937), полковник, автор военных и медицинских книг, духовный сын о. Иоанна Кронштадтского. В 1893 году принял сан, после Собора 1918 года — митрополит.