Опубликовано в журнале Континент, номер 123, 2005
Анатолий СМЕЛЯНСКИЙ — родился в 1942 г. в Горьком. Окончил Горьковский педагогический институт. Доктор искусствоведения, профессор, ректор Школы-студии МХАТ им. А.П. Чехова. Автор книг «Михаил Булгаков в Художественном театре», «Предлагаемые обстоятельства», «Уходящая натура» и др., а также многих статей по истории русского театра и русской литературы. Живет в Москве.
В мемуарах Сергея Юрского «Игра в жизнь» представлена непременная для такого рода книг фотолетопись. Начинается она старым любительским снимком: трехлетний Сережа выставил ножки в третью балетную позицию, заломил беретик, приподнял гордо головку, озирая местность. Местность до боли знакомая — набережная Фонтанки, чугунная решетка, денек серенький, ленинградский, год 1938-й. В другой книге, она называется «Жест», на обложку вынесен фотопортрет нашего героя, сделанный Ниной Аловерт. Местность — нью-йоркская, где-то около Бродвея, денек осенний, год 1989-й. На Сергее Юрьевиче черная шляпа с широкими полями, длинный застегнутый на все пуговицы плащ, руки в карманах. Артист гордо озирает американские окрестности. Как тот мальчик на Фонтанке. И ноги поставлены все в ту же третью позицию. Семьдесят лет игры в жизнь не изменили основного психологического жеста. Он всегда в третьей позиции, он готов к творчеству. Это жест Сергея Юрского. Другого такого жеста и другого такого артиста в России нет.
Его не раз пытались сформулировать. В начале 60-х этот некрасивый красавец и интеллектуал стал провозвестником и обещанием свободы. В годы застоя оставался символом свободы не состоявшейся. В новые времена оказался горьким и внятным голосом разочарования: не той свободы ждали, не так повернулась игра. Он затосковал, заметался, стал на всю страну исповедоваться. Юрский попал в чужое время, наподобие Чацкого, которого сыграл у Товстоногова. О чужом, плохом времени он говорит бесконечно. Не обращает никакого внимания на собеседника. Может излить душу даже одиозному «менту истины». Его оскорбляет наглость, бесстыдство и вороватость нынешней вольницы. В ней нет места форме, третьей позиции, осмысленному благородному жесту. За многие годы знакомства один-единственный раз слышал от Юрского матерный вопль: так он отреагировал на то, что двое молодых соавторов вышли на священную сцену кланяться, не сняв головного убора. «Бляди!» — вырвалось из уст артиста аввакумовское словцо.
В начале 60-х он сыграл Кюхельбекера в ленинградском телевизионном спектакле. В романе Ю. Тынянова «Кюхля», из которого Юрский черпал вдохновение, перелом времени передан через перемену основного психологического жеста: после расстрела на Сенатской площади исчезли люди «с прыгающей походкой». У нашего героя был свой рубеж и своя перемена: он встретил август 1968 года в Праге. Там помогал выбраться из оккупированного города Елене Сергеевне Булгаковой. Впечатления от русских танков в Праге завязали новую жизнь артиста в России. Не его одного. После того августа людей с прыгающей походкой целенаправленно стали изводить. Были приспособленцы, диссиденты, яростные и несгибаемые противники режима, были те, кто пошел на каторгу или был вытолкнут из страны. Человеческие «жесты» были разные, но люди с «прыгающей походкой» стали исчезать один за другим. Да и то сказать, довольно странная, согласитесь, походка для эпохи развитого (разлитого) социализма.
В началах и предпосылках своей «походки» Сергей Юрский имел несколько важных формирующих впечатлений. Одно из решающих — цирк, жонглеры, клоуны, открытое пространство арены. Это — от детства, от отца, руководившего цирком на Цветном бульваре. Юрский знает закон репризы, владеет публикой, умеет держать паузу так, как умеют лучшие клоуны. Со времен Горьковской филармонии середины 60-х помню паузу, которую он сотворил в рассказе М. Зощенко. Там милиционер, расследуя дело о воровстве, пытается опросить свидетелей, запутывается и в конце концов вынужден высказать некую мысль. «Милиционер говорит», — начинает актер фразу Зощенко — и вдруг останавливается как вкопанный. Глаза милиционера как бы упираются в некую метафизическую точку. Видно, как на рентгене, что происходит с заржавленными мозгами, прежде чем начинается процесс говорения. «Муки слова» опредмечиваются, человек портретируется мгновенно, по-цирковому остро и неопровержимо. «Кто держит паузу» — так называлась первая (и лучшая) книга Юрского. Название стоит для меня в одном ряду с некоторыми другими важнейшими названиями — метафорами театра ушедшего века. Например, с бруковским «Пустым пространством».
Сергей Юрьевич не стал жонглером, как не стал он и юристом. Он умудрился изучать юриспруденцию в Ленинградском университете в последние годы сталинщины. Не знаю, какой следователь, прокурор или адвокат вышел бы из Юрского, но университетская школа даром не прошла. Нет у нас артиста более изощренного в словесной логике и риторике, в способности раскрутить основную посылку и завершить ее красивым ударом. Что на сцене, что в застолье. Капустники, экспромты, лирические стихи, повести, сценарии, розыгрыши, пьесы, написанные от лица великих авторов и авторов несуществующих, наконец, книги и чтецкие программы сопровождают его по всей жизни.
Цирковая стихия положена у Юрского на рациональную основу. Акробат ведь должен считать на микроны, чтоб не разбиться. В этом смысле Юрский потрясающе расчетлив. В сущности, мы имеем дело с эксцентрическим резонером. Так проявляется его интеллектуальное начало, резко выделяющее артиста из типичной театральной среды. Он едва ли не последний наш актер-интеллектуал, обуреваемый некоей сверхзадачей. Помню, как в Ялте в доме творчества он организовал концерт для «обслуживающего персонала». Участвовали многие, сам же он решил погрузить работников хозблока в поэзию Пастернака. Прочитал сложное, насыщенное сквозными метафорами стихотворение и получил в ответ жидкий вежливый аплодисмент. Оценив ситуацию, актер планку снижать не стал, не перешел тут же к Жванецкому. Он решил еще раз прочитать то же самое стихотворение Пастернака. Он вложил в текст усиленный смысловой и ритмический посыл. Аплодисмент был более активный, не просто вежливый. И тогда Сергей Юрьевич пошел на головокружительный трюк, взлетев под купол. Он удесятерил свою интонационную и ритмическую изобретательность и прочитал прекрасные и трудные строки в третий раз. Он пробил неподготовленную публику абсолютной силой и действенностью поэтического слова. Радость взаимного понимания в душном зальчике на берегу Черного моря была необыкновенной. В своем просветительском рвении Сергей Юрьевич неутомим.
В прежние годы мы часто обменивались по телефону литературно-театральными новостями. Словесная клоунада Юрского: «Вот несколько дней читал роман Ананьева. — Зачем?! — Прочитал с большим интересом, от начала и до конца. — Ну, и что? — Юрский (голосом искреннего сожаления и сочувствия): — Знаешь, опять не получился роман у Ананьева». В «домашних радостях» Юрского, в его кухонно-юбилейных или новогодних частушках жизнь театральная и общественная, русская и мировая переплетены в забавном хороводе. Вот наугад несколько подношений на 2001 год:
Как нам быть теперь с Ираном,
Я ума не приложу,
Не балуйтесь нефтекраном.
Надевайте паранджу.
В небо «Яблоко» смотрело
И считало облака.
Брось ты, Гриша, это дело,
Нету больше «Яблока»
Нынче время разных премий,
Надо поднатужиться!..
От усилий и борений
Не оставьте лужицу.
А вот мотивы театральные:
В Камергерском переулке
Видно обновление.
Там готовят, елки-палки,
Светопредставление.
Что на занавесе «Чайка» —
Это все чудачество.
Ну-ка, чайка, отвечай-ка
За потерю качества.
В 60-е годы Юрский был непременным автором и участником знаменитых питерских капустников. Смеховая культура постсталинизма, первый легкий вздох раскрепощенной страны. Капустники были вровень с его лучшими спектаклями. С годами шутовство поутихло, даже «веселие пити» перестало быть таким веселым и обнадеживающим. Не случайно он вспоминает своего любимого Михаила Чехова, который раздружился с бутылкой, потому как вино перестало дарить «радость пессимизма».
Скоротать распад через «радость пессимизма» не удается. В такие времена всем трудно, но труднее всего артисту, владеющему формой. Один шутник, оказавшись свидетелем праздника, который устроил себе Олег Ефремов в Японии, подытожил: Ефремов в собственном саке. Это не только про «веселие пити» — про обретение своего основного жеста. Сергей Юрьевич вот уже три десятилетия «в собственном саке». Нет на свете того режиссера, который его пригласил в театр на Фонтанке в 1957 году, разглядел его основной жест и придал недоучившемуся юристу театральную форму. Три десятилетия он сам себе режиссер.
В Москву он не переехал и не перебрался, он в нее эмигрировал. Эмиграция предполагает некоторые обязательные вещи: надо было выучить новый язык, приспособиться к иным правилам столичного обще-жития. Он покидал БДТ в надежде на самостоятельное режиссерское творчество, свободное от диктата Товстоногова (тот никаких соперников в своем доме не терпел). С. Юрский не обрел в Москве ни своего театрального дома, ни своей публики, то есть такой публики, которая ходила на Юрского в Ленинграде в эпоху советского царька Романова. В том Ленинграде он ведь был не просто блестящим актером или звездой. Он был, как говорится, властителем дум. То был юрский период нашего театра.
В одной из своих недавних книг актер вспоминает вскользь брошенное замечание диктатора по поводу его, Юрского, режиссерского дебюта: «Это самодеятельность, зря он занялся режиссурой». И дальше: «Это было клеймо. С ним я и пошел в дальнейшую жизнь». Не буду обсуждать прозорливость или недальновидность Учителя. Тут разворачивается история блудного сына, а в таких сюжетах третейских судей не бывает. Не затаенная обида Сергея Юрьевича на глухую театральную среду есть важный знак его нынешнего самочувствия. Оно ничуть не умалило его актерской и режиссерской инициативы. Он отвечает много лет не только за себя, но и за Наталью Тенякову, и за Дарью Юрскую. На официальной карте Москвы «юрского театра» нет, но в реальности он существует. Как в мольеровские времена, он мог бы назвать свой театр «Дети семьи».
Воспитанный в условиях великого театра-дома, он оказался в Москве достаточно одиноким. Не участвует в тусовках, не приписан ни к какой партии или группировке. В условиях бескостного театрального быта сохраняет «третью позицию». Да и быта как такового, кажется, он не знает. Все под его рукой превращается в прекрасную и хорошо подготовленную импровизацию: будь то юбилей Наташи Теняковой на открытой веранде ресторана, выходящего в старинный парк, или встреча очередного Нового года в узком кругу друзей. Готовятся стихи и частушки (см. выше), посвящения и шарады, продумывается все до деталей. В любое бытовое действо он привносит блеск своего ума и воображения. Там, где Юрский, все подтягиваются. Там, где Юрский, иначе острят и по-другому произносят тосты. Рядом с ним жизнь становится чуть-чуть художественнее.
В Ялте много лет назад он предложил мне бегать по утрам (тогда бегали от инфаркта). Местность там, как известно, упрямая, холмистая, ежедневно я трусил за Юрским, нетренированное сердце выпрыгивало из грудной клетки, но из уважения к бегущему впереди не мог прервать испытание. Поддерживая мой увядающий дух, он однажды обернулся и бросил: «А можешь себе представить Гоголя или Толстого, вот так трусящего по утрам?» Смеховой репризой он придал мне второе дыхание.
Его психологизм замешан на отточенной формальной технике. Умение остранять или «держать паузу» — малая часть юрского инструментария. Он еще и великий мастер смещенного ударения. Внелогическими смещениями он открывает смысл в задушенных со школьных лет текстах. В «Евгении Онегине»: «Почуя мертвого, храпят и бьются кони» — «неправильное» ударное- слово мгновенно открывает мир, в котором животные чуют то, что уже не умеют ощутить люди. В другом пушкинском тексте — «Куда ж нам плыть?» — смещенное ударение открывает в затертой строке суть, обращенную к каждому из нас. Булгаков или Пастернак, Жванецкий или Шукшин, Пушкин или Бродский, кого бы и что бы он ни читал, другого такого «читальщика» у нас нет. Иногда кажется, именно на концертах Юрский собирает свою публику, ту самую, что разбросана последними исчезающими островками и в России, и далеко за ее пределами. Люди с прыгающей походкой через Юрского еще окликают друг друга.
Мы видимся все реже и реже, к тому же четверть века я служу в Художественном театре, к которому у Сергея Юрьевича особые пристрастия и особые претензии (см. выше про чайку). Иногда он формулирует их в словесных инвективах, которым мог бы позавидовать и сам Плевако. Так это было на закате ефремовского МХАТа, так это случается и сейчас во времена табаковского МХТ. Возражения подавляю глубинной памятью: как бы ни разворачивалась жизнь, Юрский навсегда остается для меня артистом, с которым связано само чувство театра.
Каждую осень ритуально встречаемся в доме покойного общего друга художника Петра Белова. Там в застолье происходит шутливое подведение итогов сезона. Шестнадцать лет подряд жду этого осеннего дня и с радостью, и с опаской. Как будто надо держать какой-то экзамен. Там у Беловых получил в подарок книгу «Жест», на обложке которой Сергей красуется в черной шляпе и в третьей позиции. Сочиняя юбилейный текст, открыл книжку, прочитал забытое посвящение, и вновь накатила волна неискоренимой любви к нашему театральному Аввакуму. «Толя — Таня, дорогие! Мы ведь так долго вместе. Давайте и дальше. Нежно. 19 октября 97, у Беловых».
Давай, давай и дальше, дорогой Сережа. Вместе. Чтоб не пропасть поодиночке. Пожалуйста, поставь ударение на последнем слове.
P.S.
16 марта сего 2005 года в театре имени Моссовета по поводу юбилея Сергея Юрского собралась «вся Москва». Написал «вся Москва» — и сразу же себя окоротил: да нет, не вся Москва, а очень специальная, юрская Москва. Зал был нашпигован знаменитостями, но качество самих знаменитостей было особое, из «отпрыгавшей» эпохи. И многие на этом семейном празднике отсутствовали — «одних уж нет, а те далече», и назывался праздник соответственно: «Домашние радости». Сергей Юрьевич отнесся к шутливому жанру с повышенной ответственностью. Он решил пойти опасным путем. Сам себе режиссер, он выставил на сцену вешалку с рогами, бросил на эти рога разные головные уборы. Меняя цилиндр на кепку алкаша, а кепку на какой-то залихватский берет, он стал разыгрывать, читать, подтанцовывать сценки, монологи и шутки собственного сочинения. Семейный фольклор 90-х годов был вынесен на большую сцену. Актер не убоялся поставить домашние шутки в ряд с Пушкиным, которым открылся вечер. Казалось бы, где «Евгений Онегин» и где самодеятельные репризы, изготовленные по случаю («Касьян Суреныч Обезьян» — так, скажем, обозначен в юрской летописи тот год, который прошел под знаком Касьяна и Обезьяны). И вот вам чудо театра: в застольно-семейные тексты по случаю Юрский привнес такой запас неистраченной актерской силы, такую мощь своего просветительско-эксцентрического дара, что преобразил домашние литературные радости в нечто общезначимое. Дух искусства дышит везде, где хочет. Юрский в течение часа сотворил свой смеховой обзор всей нашей рыночной современности, слепил ее характерные типы, отыграл ее расхожие штампы, проник своим изумительным словесно-акробатическим аппаратом в основное переживание дня. Какими средствами это было сотворено? Простейшими. Слово и жест, пауза и ритмический всплеск, непривычно поставленное ударение — и вот уже возникает, проявляется слитный образ нынешней карнавальной смуты. Юрский заразил наш элитный театральный хозблок своей тревогой.
Потом его долго приветствовали, вручали цветы и адреса, словом, все как положено. А в финале Сергей Юрьевич вышел к рампе поблагодарить зал, но на положенных словах не остановился. Напротив, подтвердил свое редкое амплуа.
Клоун и лицедей, он обратил к московскому залу проповедь.
Он сокрушался, что из театра ушла тайна и нравственность, что очевидная для него святость подмостков вызывает нынче разве что улыбку.
Он был воодушевлен и прекрасен в своем резонерском пафосе.
Он только что отыграл спектакль и заслужил право говорить от первого лица…