Опубликовано в журнале Континент, номер 123, 2005
Просто не верится, что уже прошло 20 лет с тех великих дней. Как правило, современникам не удается точно схватить суть времени, особенно в его переломные периоды. Многие события в значительной мере меняют свой облик и свою историческую значимость.
Так происходит и с мартовско-апрельской революцией, первой бархатной революцией в России, революцией сложной и великой, особенно тем, что с самого начала она исповедовала идеологию отрицания насилия и принципы терпимости.
Особые политические и психологические трудности для понимания того, что произошло в 1985 году и происходит сегодня, проистекают, на мой взгляд, из того, что до сих пор в России не хотят признавать, что в 1917 году произошла не революция свободы, а контрреволюция, установившая тоталитарный режим, режим террора и страха. Ленин называл оккупированную большевизмом Россию всего лишь хворостом для мировой революции, то есть для достижения империалистических целей мирового коммунизма. Столь же откровенно высказывались и другие приспешники главы антигосударственного переворота. Особенно циничен оказался Николай Бухарин.
Он говорил: “Мы проводим эксперименты на живом теле народа — Ах! — черт бы его побрал — точно, как студент-первокурсник “работает” над трупом бродяги, который он раздобыл в анатомическом театре”.
Подобное признание, может быть, и не заслуживало бы серьезных комментариев, если бы мы, реформаторы первой волны, не представляли себе всю глубину трагических последствий большевистского режима.
В начале Перестройки еще не было объемного и ясного понимания, что природный запас жизнеспособности — духовной и физической — впустую растрачен настолько, что само выживание народа стало вполне реальной проблемой. Предрекал же великий русский философ Н. Бердяев еще столетие тому назад, что “в русском народе и его интеллигенции скрыты начала самоистребления”.
Не хочу соглашаться с этой мыслью, но постоянно возвращаюсь к ней. Возвращаюсь потому, что понимаю: Россия сошла с магистрального пути развития и отстала на столетие. Ленинско-сталинский марксизм породил русофобскую идеологию, видевшую Россию только в качестве инструмента коммунистического империализма. Большевизм, вооруженный чужеродной для России концепцией общественного развития, демагогически-заманчиво не только разрушил страну экономически, но и многое сделал для коллективизации души. Животворящая совесть ушла в подполье или постепенно усыхала. Умирающая совесть и есть умирающая нация.
Именно это, как мне представляется, и вдохновляет нынешнюю номенклатуру России “проводить новые эксперименты на теле народа”, чтобы оживить в нем рабскую психологию, начавшую исчезать во времена перестройки. Например, нынешний режим не в состоянии оценить ни нравственно, ни политически великое значение свободы слова.
Мировая общественность по достоинству оценивает значение Перестройки как ключевого события XX века. Что же касается России, то новая номенклатура, пытаясь возродить элементы сталинократии, замалчивает или фальсифицирует события и последствия Реформации. Более того, немало попыток свалить сегодняшние беды и провалы в экономике и политике на те великие дни, когда Россия, пусть и извилистыми путями, но пошла к свободе. Наблюдаются попытки и дискредитировать лидера Перестройки Михаила Горбачева, но факты и аргументы по меньшей мере смехотворны.
На мой взгляд, верховные жрецы власти последних лет не знают или не хотят знать, что и как было на тернистом пути к свободе, скольких это стоило сил и нервов тем, кто связал свою жизнь с реформаторством.
Россия давно забеременела коренными переменами. Вспомним Сперанского, Александра II, Витте, Столыпина. Все они остались в истории как великие реформаторы. Но только Перестройке, которую возглавил Горбачев, удалось переломить хребет мощнейшему монстру XX века — тоталитарному строю. Я думаю, что мировая общественность еще недостаточно поняла этот судьбоносный для всего мира факт истории.
Реформация России — это объективно вызревшая в недрах общества попытка излечить безумие диктатуры большевизма, покончить с уголовщиной и безнравственностью власти. Уже удалось восстановить доброе имя десяткам миллионов людей.
Перестройка 1985-1991 гг. взорвала былое устройство бытия, пытаясь отбросить не только ее уголовно-репрессивное начало, но и все, что его объективно оправдывало и защищало — это беспробудный догматизм, хозяйственную систему грабежа и коллективной безответственности, организационные и административные структуры бесправия и насилия.
В то же время сегодня, анализируя события того времени, я прежде всего хочу сказать об упущенных возможностях, фактическая реализация которых в какой-то мере помогла бы быстрее избавиться от охвативших нас тогда благородно-романтических, но избыточных ожиданий. Я напоминаю о таких возможностях не в упрек кому-то, а главным образом потому, что нынешняя номенклатура паразитирует на этих упущениях, чтобы деформировать идеалы Перестройки.
Надо было позаботиться о том, чтобы сделать политический спектр Реформации как можно более широким.
Не было принято энергичных мер к наращиванию теоретического знания на базе свободы мысли и отрицания схоластики. Альтернативная мысль еще не имела прочных корней. Слишком часто откладывалось решение тех вопросов, которые необходимо было решать в любом случае: со свободным рынком или без него, в рамках широких реформ или помимо них, в контексте программы преобразований или вне всякой связи с ней. Например, необходимо было провести широкую дебюрократизацию социально-экономического комплекса, осознать и преодолеть сопротивление глубоко эшелонированной структуры старорежимных интересов, ликвидировать шлюзы, реформировать силовые структуры.
Многие из просчетов носили объективный характер. Государственно-монополистическая милитаризованная система сопротивлялась реформам каждой своей клеткой.
Высшие структуры управления оставались старыми и видели проблемы по-старому. Частичные реформы не в состоянии были изменить природу и характер строя в целом, изменить структуры, созданные для воплощения произвольных социально-экономических схем. И то, что воспринимается сегодня как просчеты, во многом предопределялось внутренней противоречивостью первоначального этапа реформаторства, ставившего своей целью изменить к лучшему органически порочное.
Немыслимая сложность ситуации определяла и ее двусмысленность. По моему глубокому убеждению, кроме гражданской войны оставался единственный путь перехватить кризис до наступления его острой, быть может, кровавой стадии — это путь эволюционного слома тоталитаризма через тоталитарную партию с использованием ее принципов централизма и дисциплины, но в то же время опираясь на ее протестно-реформаторское крыло. Только так виделась историческая возможность вывести Россию из тупика
Парадокс? Выходит, да.
Приходилось о чем-то умалчивать, изворачиваться, но добиваться при этом целей, которые в этически “чистой” борьбе, скорее всего, закончились бы тюрьмой, лагерем, смертью, вечной славой или вечным проклятием. Конечно, нравственный конфликт здесь очевиден, но, увы, так было.
В результате многое удалось сделать, причем в удивительно короткие сроки. Свобода слова и творчества, парламентаризм и многопартийность, окончание “холодной войны”, изменение религиозной политики, прекращение политических преследований и государственного антисемитизма, реабилитация жертв репрессий, удаление из Конституции шестой статьи — о руководящей роли КПСС, свободное передвижение граждан — все это свершилось в удивительно короткий срок. Это были сущностные реформы, определившие постепенный переход к новому общественному строю на советском и постсоветском пространстве. Кстати, именно эти достижения мешают нынешнему режиму быстрее сломать демократический строй.
В этой связи будет к месту сказать несколько слов и о лидере Перестройки. Он мог бы, закусив удила, начать действовать и по-петровски, и по-сталински, но избрал единственно верный курс — на демократизацию общественной жизни. Об основных параметрах будущего общества мы с Михаилом Сергеевичем говорили еще до Перестройки, но в общем плане. О гражданском обществе и правовом государстве — в полный голос, о социальной политике весьма активно, ибо речь шла о необходимости значительного повышения жизненного уровня и одновременно — о борьбе с уравниловкой, иждивенчеством. О рыночной экономике — осторожнее.
Об этом я упоминаю лишь для того, чтобы опровергнуть расхожий тезис о том, что Перестройка пришла неожиданно, спонтанно, на волне неких амбиций.
Меня умиляют утверждения нынешних “бесстрашных” политиков и политологов, неописуемых храбрецов, обличающих нерешительность реформаторов волны 1985 г., в результате чего некоторым демократам в 1991 г. якобы досталась тяжелая ноша исправлять ошибки предыдущих лет и творить подлинную историю демократии заново. Когда некоторые из демократов, считающих себя таковыми по признаку власти, пытаются забыть о таких “мелочах”, как гласность и свобода слова, парламентаризм и окончание “холодной войны”, десталинизация и прекращение политических репрессий, которые решительно вошли в жизнь в те самые “нерешительные времена”, они пытаются как бы удалить из памяти тот факт, что мятеж августа 1991 года был направлен именно против политики перестройки, против реформ.
Наблюдая политическую и экономическую практику нынешних дней, я снова с горечью задаю себе трудные, мучительные вопросы. Почему в моей стране массами вновь овладевают утопии и обожествление власти, почему история не хочет найти альтернативу насилию? Почему вновь столь грубо и цинично растаптываются идеи свободы? Почему возвращается однопартийная система? Почему вновь формируется особая каста партийно-государственных управителей? Почему так легко и бесхозяйственно растрачивается накопленный опыт Перестройки, разрушается с трудом добытая система новых координат развития, обрезаются еще хилые побеги новых ценностей?
Практически власть начисто забыла о своей главной функции — не мешать людям честно работать. Опасно непродуманной оказалась и политика искусственного сколачивания верхушки сверхбогачей. Она создала взрывную обстановку раскола в стране и значительно расширила возможности возвращения к авторитарным методам правления. Не поддается разумному объяснению небрежение к образованию и науке, к социальной сфере в целом. Эта ошибка резко снизила доверие к демократическому управлению, породила “новое нищенство” — теперь уже ученых, учителей, врачей, пенсионеров, равно как и создала благодатное поле для социальной демагогии. И не только для демагогии, но и для справедливого возмущения.
Непростительным просчетом правящей группировки является взрыв коррупции, прибежищем которой стала прежде всего исполнительная власть. Меняются общественные уклады, приходят и уходят с политической сцены президенты, правительства и министры. Но остается власть, олицетворяемая чиновником, для которого власть — суть жизни, психологии, благоденствия. Он ненасытен на взяточное прокормление, на вечный поиск того, что плохо лежит, на барственность и авторитарность.
Чиновничество — наша погибель, оно бесконтрольно, чванливо, прожорливо, постоянно наращивает моральный и экономический террор. Права человека для него — пустой звук. Чиновничество возвращается к своей ведущей функции советского периода — лжи.
Иными словами, прошлое продолжает терроризировать нашу жизнь сегодня. Новая номенклатура является локомотивом социальной реакции.
Снова повылезали из кустов “громкоговорители”, вдохновенно вещающие “об успехах во всех областях” и “мудрости правителей”. Активизируются фашисты, не скрывая своих намерений по уничтожению свободы и демократии. В целях мобилизации охлократии разные фашиствующие группы рядятся, как и большевики, в одежды патриотов, нещадно спекулируя на этом естественном человеческом чувстве.
И все же складывающаяся ситуация кажется мне достаточно противоречивой. Можно предположить, что президенту или кому-то другому и пришла мысль, показавшаяся спасительной. Она предположительно состоит в следующем. Экономические реформы остановить нельзя, но поскольку приватизация проходила хаотически, а порой и хищнически, то надо навести тут некий “порядок”. Причем “порядок” не через демократические законы, а через силовые структуры, которые, как известно, авторитарны по определению. И пришло знакомее до судорог простое решение: экономика по замыслу либеральная, политика авторитарная.
На мой взгляд, это ошибочная концепция. Без свободы слова, без оппозиции, без массовой инициативы в экономике, без гражданского общества мы еще больше усилим примат государства над человеком, то есть вернемся к тупиковому варианту развития.
Конечно же, и сталинократия, и головокружение демократов, и близорукость олигархов, и безответственность местных князей, — все это внесло свою лепту в пугающую реставрацию общества. Но авторитаризм может быть успешным только временно, губителен же он стратегически, поскольку от рождения отравлен бациллами разложения. Поэтому я еще не теряю оптимизма.