Опубликовано в журнале Континент, номер 123, 2005
— Наталья Леонидовна, Вы человек, воспитанный в церковной традиции и не были неофитом, когда впервые встретились с отцом Александром. Чем, как Вам показалось тогда, был необычен этот священник?
— Впервые отца Александра я увидела в середине 60-х в Тарасовке. Нас почти сразу сблизил самиздат. Я дала отцу Александру накопившегося в больших количествах Честертона, и потом уже они бесперебойно стали его размножать (вокруг него группировался очень маленький кружок — всего несколько человек, и все очень хорошие). Я жила в Литве, поэтому прихожанкой его не стала, но очень подружилась и, приезжая, каждый раз с ним виделась. Он был очень веселый, скромный, простой и чрезвычайно ортодоксальный человек: никакого “специального” впечатления на меня он не произвел. И я могу засвидетельствовать: милый, смиренный, разумный и исключительно традиционный церковный человек. Очень повернутый к Богу. Просто очень — прямо как в Библии. А как он был погружен в Ветхий Завет! Невероятно любил пророков. Он, конечно, сугубо антиохийский богослов: весь как бы до включения эллинов, весь в иудейской традиции приходящих к Христу.
— Это личные впечатления. А его книги?
— Писать он стал в те же годы, но не придавал этому особого значения. Тексты свои держал за служебные, просветительские. И за другие не считал. Делалось всё невероятно быстро, так под руками и крутилось. Кто-то привозил какие-то книжки, отец Александр переводил. Если не владел языком — не знал, допустим, итальянского или немецкого, ловил кого-нибудь, просил перевести. Кто какой язык знал, тот ему и читал, а он тут же записывал… Как ликбез эти книжки, конечно, били наповал — если, конечно, ты хотел, чтоб тебя било наповал.
— Но ведь не секрет, что к нему тянулись не только за этим. Немало народа приходило, чтоб самовыразиться, даже самоутвердиться. Или даже просто дать почитать свои произведения.
— Но это все было нужно, кто-то должен был делать это в страшные 70-е… Представьте себе: какие-нибудь бедные женщины, которые еще десять лет назад ходили в походы, жарили шашлыки и пели у костра, а теперь, постаревшие и брошенные мужьями, сидели в своих квартирках где-нибудь в Бескудниково, увлекались какой-нибудь астрологией или оккультизмом и бесконечно страдали… И все они шли к нему. Притягательность его была очень сильна. Сильней, чем у кого бы то ни было. Вообще он людей очаровывал, они у него буквально “с рук ели”. А отец Александр их жалел. Он был невероятно терпелив и жалостлив. На такую жалость способны немногие.
— Сегодня приходится слышать, что отец Александр был не столько священником, сколько психотерапевтом. Это одно из серьезных обвинений, которое предъявляется отцу Александру. Церковная ли это община или “клуб по религиозным интересам”? — вот какова претензия к нему.
— Он не считал это духовным водительством. Он считал это психологической помощью. И свою миссию как пастыря он в этом видел тоже — и в высшей степени. И работал как психотерапевт школы Роджерса, хотя никакого Роджерса, может быть, и не знал. Это не единственное, что он делал, но это очень важно. Кстати, он никогда не скрывал (и говорил это кому попало — любому, кто хотел слышать), что многих своих прихожан к покаянию не ведет. Просто не ведет и всё. И не собирается.
— Почему?
— Потому что они умрут. Потому что это убьет их, приведет к новому отчаянию. Отец Александр был деликатен и ничего не делал насильно. Очень многое зависело, конечно, от того, переменится человек или нет. И если в чем он и был повинен, так это в том, что слишком жалел людей. Но он был прав. Он очень много дал людям. Он дал им содержание жизни. Дал чем жить. И он очень хорошо понимал, когда и где бесполезна ортодоксия. И не навязывал ее.
— Правда ли, что как духовник он всё попускал, всё разрешал?
— Нет, это всё легенды. Он не был никаким либералом, был очень суровым духовником — когда понимал, что этим человека не убьет. Если же видел, что убьет, он этого просто не делал.
— У всех его прихожан был статус духовных чад или нет?
— Он это скрывал. Публично все были равны. Каждому казалось, что он самый близкий. Отец Александр был мастер тех отношений, которые людей не обижают, а, наоборот, дают им возможность самоутвердиться. Тогда еще все не бегали к психологам за этим. А он, прекрасно зная, что самоутверждение ведет в тупик, тем не менее отдавал себе отчет, что на другой стороне отчаяние и выбора нет. И если приходила женщина, набитая оккультизмом, он ее не мучил. Он ее хвалил, и хвалил и хвалил. И стихи ее, независимо от качества, признавал хорошими, говорил: “Пишите! Пишите!” Эти женщины порой донимали его, мучили, так что он почти валился от усталости, но он их любил. Любил людей, которые шли к нему. А люди эти зачастую были очень эгоистичны. И у него хватало на это сил, Бог давал ему сил любить их и жалеть их. Чем они ему, как правило, не отвечали… Зато они его обожали, особенно женщины. Они и создали этот ужасный образ — священника, которому все поклоняются… Потом пройдет время, стремнина унесет всё, что не надо, и непременно придет прозрачность.
— Эта проблема вообще повторяющаяся: паства, превозносящая своего пастыря даже вопреки ему…
— Это с Христом бывает, а уж тем более… Раб не больше господина своего. И к тому же ведь это “вопреки” происходит не со всеми. Насколько я знаю, иногда — пусть и очень редко — кое-кто из этих несчастных, одиноких и отчаявшихся людей все же поворачивал на путь покаяния и любви. Отец пожертвовал многим ради этого. Это был настоящий подвиг смирения. К примеру, он абсолютно попускал пошлость — сам ее не любя, попускал. По существу, это такой миссионерский пыл: пусть будет что-нибудь в этой советской ситуации. Он был человеком очень широким. И всех он принимал — и католиков, и протестантов, и диссидентов… Большая свобода разных проявлений религиозности: Бог разберется.
— Многие принимали и до сих пор принимают эту широту за всеядность.
— Он не был всеяден, он был достаточно суров. Но при этом он был человеком невероятной доброты. Ведущее начало этого человека помимо просветительства — доброта. Доброта — это вообще ключ к нему. У всех, кто его знал, возникало ощущение, что он постоянно, всегда, в любой момент жизни предстоял перед Господом. Как пастырь он был обращен к каждому, принимал решения только индивидуально. Он не предлагал единую схему, определенную парадигму, общий механизм (или пять, десять, двадцать схем или подходов), что вообще-то принято на другом фланге нашей Церкви. Он каждый раз находил другой подход — и каждый раз индивидуальный.
— Не потому ли почитатели отца Александра так склонны создавать его культ, что этому человеку трудно наследовать? Ведь он не создал “школы” — не дал определенного набора приемов, не создал сколько-нибудь самостоятельной богословской традиции. Даже тексты, написанные им, — только популяризация, они не содержат чего-то нового…
— И все-таки ему наследуют. Если остался буквальный отпрыск отца Александра, это американский священник Мейерсон. Без меневской харизматичности, но с добротой и с чертами свойственной отцу Александру какой-то томистской уравновешенности. И здесь его преемники — отец Александр Борисов, отец Владимир Лапшин и отец Георгий Чистяков. Они тоже очень разные. Отец Александр Борисов, человек редкой кротости, исключительно мирный, скромный, тихий и смелый. Говорю “смелый”, потому что это единственный человек из виденных мной, кто после обыска больше заботился о близких, чем о себе. Во имя прихода Борисов сознательно самоустранился из общественной сферы, растворился, самоумалился. У Лапшина совершенно другая харизма, но он занимает примерно ту же позицию — и, кстати, снискал славу очень сурового духовника. В свою очередь, сам отец Владимир воспитал трех алтарников, их рукоположили. И они тоже совершенно разные — ученый и вполне традиционный отец Георгий в Ирландии, кротчайший, почти юродивый Олег Батов в Цюрихе и очень современный, очень живой отец Виктор Клещев в подмосковной Электростали. Так что “школы” отец Александр не создал, зато создал живую связь, кровную преемственность…
— Об отце Александре говорят: дескать, служить не умел, эстетику православия не чувствовал, строя его не чувствовал. Сплошной библеизм и проповедь про Христа и про Бога — и все.
— Отец Александр бил в яблочко: он почитал Страстной Четверг. И доводил до сведения тех, кто хочет это узнать, что такое евхаристический канон и причастие. Он как бы всегда присутствовал на Тайной вечери сам. Если кто хотел присутствовать с ним, — пожалуйста, он не мешал. Если кто-то хотел воспринимать это как магию, — тоже не мешал. А литургию и правда служил не очень эффектно: бубнил, бегал, пока “Верую!” читали, исповедовал быстренько. И если в чем и проявлялась его нетрадиционность, так только в этом.
— Есть такое верование, что отец Александр не слишком понимал диссидентов. С другой стороны, сегодня об отце Александре говорят как о религиозном диссиденте.
— Не стоит держать отца Александра за такого разудалого шестидесятника. Просто в известной мере церковь — всегда диссидентство: мы все равно граждане другого града. В советской системе, как и в Римской империи, существовала империя, а у нас — свой мир, параллельный. И политику вообще не нужно всовывать, не нужно лезть на рожон. Отец Александр так и считал. Строго говоря, никого из нас он не предостерегал и никогда от диссидентства не отговаривал. Он твердо разграничивал: вот это относится к деятельности церкви, а это заменяет ее и скорее не нужно. Но он никогда не говорил так прямо, что не нужно, и исключительно мудро давал возможность не выбирать: ты диссидент — пожалуйста. Боялся он того, что борьба подпитывает злобу, а иногда и суету.
— Но принадлежность к церкви была диссидентством и другого рода — хранение и распространение литературы и тому подобные вещи…
— Разумеется, и мы чудом не дожили до того, как нас поголовно стали бы сажать. А голгофа не исключается ни из какой жизни. Надо заметить, что просветительство, которым занимался отец Александр, тоже было своеобразным религиозным диссидентством. А претензии к нему предъявлялись со всех сторон: одни обвиняли его в том, что он мало борется с режимом и подсовывает народу “опиум”; другие — в том, что он как священник слишком нетрадиционен. И КГБ всю дорогу не оставляло его своим вниманием.
— О, КГБ — это тема большая и отдельная…
— И поэтому мне не хочется особо на ней останавливаться. Отец Александр был исключительно милостлив и понимал, что все мы слабы. Он понимал, что КГБ — организация хитрая и страшная, в которую лучше не попадаться и которую не переиграешь. Он переигрывал, ведь кроме голубиной кротости отец Александр еще был мудр, как змей. Но другим не желал. И продолжал общаться даже с теми, кого КГБ “переиграло”, кто не выдержал и перед кем закрывали двери. Самого его обыскивали денно и нощно, часто вызывали. А он с этими кагэбэшниками дружил, он с ними разговаривал и очень не любил, когда ими гнушались, не считали их за людей. Он пользовался случаем любого общения — в том числе и с ними, чтобы что-то такое заронить. Он не разделял людей на порядочных и непорядочных. Более того, боролся с этой позицией: вот, говорил, интеллигенция не подавала всем руки — и доигралась. Он не считал, что он чем-то лучше этих людей: их Бог поставил так, его — так, и мы не знаем, как Бог сведет концы. И я совершенно не представляю, чтобы он мог сказать о ком-то из людей с пренебрежением или презрением, как очень нередко можем сказать мы.
— Мы действительно слишком часто грешим этим. А почему, по-вашему, и среди последователей отца Александра Меня бытует нетерпимость?
— Это же совершенно ясно. Послание апостола Иакова, четвертая глава…