в русской периодике второго-третьего кварталов 2004 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 122, 2004
Проблема развития, восстановления, возрождения, обновления России — по-прежнему главная забота социально-политических теоретиков и практиков, заявляющих о себе на страницах периодики. Комитет внешнеполитического планирования и Институт стратегических оценок провели круглый стол “Модернизация: термины и методология. Модернизация России и роль Объединенной Европы” (“Безопасность Евразии”, № 2). С. Кортунов напомнил, что с Петра Великого и до сих пор модернизация является центральной проблемой русской истории. И решалась эта проблема всегда одинаково — волей власти и ценою неисчислимых человеческих жертв. В ХХI в. стратегия осуществления национальной политики сверху невозможна. Нынче всё-де требует общенародной дискуссии. А. Соловьев отметил, что без вспомоществования внешних сил никакого модернизационного процесса в принципе не бывает, и поэтому России необходимо озаботиться открытостью внешней политики. В. Гусейнов одобрил методы экономической модернизации России на западный манер, но заметил, что для развития либеральной экономики нам необходимо заимствовать на Западе не столько форму ее устройства, сколько понимание особенностей ее функционирования. Власти западных государств никогда не относятся к населению, как к “малым сим”, за которых можно решать, как им жить. Свое конкретное проявление это находит, в частности, в том, что любая партия, претендующая на власть, оглашает тщательно разработанную программу своих действий. У нас этого нет и в помине. А. Володин перечислил конкретные проблемы модернизации в России. Модернизация — это прежде всего экономический рост, который предполагает повышение в составе хозяйства доли продуктов интеллектуальной ценности. У нас такого нет. Кроме того, модернизация — это согласное совершенствование трех аспектов: экономического, политического и культурного. И здесь гармонии тоже не наблюдается. Абстрактная задача увеличения всеобщего валового продукта в деле модернизации мало эффективна (тем более, что объявляемое увеличение ее вдвое к 2010 г. — всего лишь достижение уровня 1990 г). Необходимо создание конкретных проектов. Модернизация предполагает качественное улучшение государственного управления, “административную революцию”, преобразование чиновника в бюрократического функционера (менеджера). У нас этой революции не было. Нам необходим экономический авторитаризм, т.е. систематическая политика дисциплинирования общества и его экономической элиты, а также изменение морального облика и профиля деятельности российских предпринимателей. В. Рубанов сосредоточил внимание на субъекте модернизации, на качествах ее социальной составляющей. Он лично досадует на деградацию российской элиты (интеллигенции), и хотя Россия не потерпела ни военного, ни экономического поражения, ее элита терпит поражение культурное. Это самый унизительный вид поражения, потому что вину за него нельзя возложить на невезение или варварского врага. Оно произошло от слабости, от неумения найти ответы на вызовы современности, и это влечет за собой унизительную необходимость спасать себя, учась у победителя, которому приходится подражать, одновременно ненавидя его. Сейчас приватизация национального богатства увеличила паразитарную нагрузку на производительные силы. Ставка на алчность как главный стимул экономического развития активизирует не созидательно-творческие силы общества, а попытки перераспределения национального богатства. Стилем господствующей элиты становится потребительство. Потребление без производства провоцирует революцию притязаний и уничтожает общественную потребность в усилиях ради будущего страны. Это противоречит логике социально-экономического развития. Наука превратилась в немощный и убогий субъект, который требует социальной помощи. А ведь во всем мире нет ничего эффективней стоимости, создаваемой знаниями. Именно российская наука дает шанс для модернизации, переходу к постиндустриальному развитию. Знания необходимо трансформировать в права интеллектуальной собственности, найти механизмы утилизации и превращения интеллектуального потенциала в интеллектуальный капитал. Осуществить на его основе технологическую модернизацию способна только сконцентрированная воля государства, а отнюдь не гражданская совесть либерального общества. В. Кувалдин высказал подозрение, что вся ответственность за модернизацию сваливается на плечи одного человека — президента. Элита, ведомая единственным императивом — обогащение любой ценой и построение личного благосостояния на костях собственной страны — вряд ли способна к политической консолидации. Модернизационная дееспособность остального общества, которое едва сводит концы с концами, тоже сомнительна. Средний класс (численность его в оценках экспертов сильно завышена) — аполитичен и асоциален. Программу модернизации следует разрабатывать такую, чтобы она была понятна рядовому человеку, т.е. всем гражданам, составляющим основную массу населения. У них уже появилась собственность (приватизированная квартира). Эту собственность нужно “освятить” законом и создать институциональные механизмы, которые позволят превратить ее в действующий активный капитал. Параллельно необходимо учить людей обращаться с собственностью и создать систему ее государственных гарантий. Наша демократия может быть только демократией собственников. Здесь ключ к модернизации. В. Федотова считает, что мы должны следовать национальной модели модернизации, т.е. наращивать демократические институты, правовое государство, словом, вестернизироваться там, где это возможно, но одновременно решать и свои собственные задачи. Россия испытала то, что польский социолог Штомпка (см. наш обзор в № 109) назвал “посткоммунистической травмой”. Оказывается, мы так любили коммунизм, что с трудом переживаем его поражение. Травма потери прежних идеалов вызвала люмпенизацию масс. Мы не только убываем количественно, но и качественно. А правительству наплевать. Оно не управляет населением и даже не эксплуатирует его, оно его просто игнорирует. Поэтому необходима не только технологическая, но и социальная модернизация, и взять на себя ее заботы должна национальная элита. А. Никитин предлагает формулу: “модернизация через интеграцию”. Сие означает, конечно, вестернизацию, и это — хорошо! России нужна “разнонаправленная и разноскоростная” модернизация. Что-то вроде кубика Рубика: сотни разных параметров социально-экономического развития. Вращая их в разные стороны, можно получить сотни разных моделей разрешения проблемы модернизации.
А. Коновалов полагает, что модернизация России — насущная забота не одной России. У Запада нет сегодня более важной задачи, чем обеспечение сильной, конкурентоспособной и стабильной России, и это исходит из интересов их собственной национальной безопасности. Но для построения постиндустриального общества в России абсолютно не годятся авторитарные методы управления. В этом плане у нас наблюдается довольно противоречивая картина: демократический президент окружен стеной “соратников”, которые ни в какой модернизации не заинтересованы. Парламент перестал быть демократическим институтом и превратился в “министерство по визированию законодательных инициатив Администрации Президента и Правительства РФ”. Представительство свободных и ответственных граждан — непременное условие модернизации. С. Пыхтин полагает, что сферу модернизации можно пока что ограничить пределами техники. Здесь опыт других стран и цивилизаций нам поможет. Но если за дело браться серьезно, то модернизировать в России следует прежде всего власть. Главная проблема модернизации — отсутствие национальной элиты. Нет субъекта, который мог бы создать национальную элиту, а та, в свою очередь, — принимать национальные законы. Элита, конечно, имеется, но она не национальная и не является носителем национальных идеалов. А ведь Россия — это особая православная цивилизация, у нее своя судьба и она живет по своим законам. Если мы их игнорируем, то впадем в депрессию и исчезнем как политический субъект. Следуя путем федерализации, мы губим себя. Россия — многонациональная страна (80% русских), которая должна развиваться как единое унитарное государство. Пыхтин уверен, что множество этнических единиц и конфессий должно быть выстроено в иерархическом порядке. Не существует равенства народов, есть равенство граждан. Народы не равны между собой так же, как люди. Законодательство обязано учитывать это обстоятельство. И еще Пыхтин утверждает, что мир (как политическое состояние), как бы нам этого ни хотелось, не является естественной нормой развития человечества. Нормой является война, и к войне надо быть всегда готовым. Бояться следует не войн, а поражений в войнах. С последними доводами никто согласиться не захотел.
За круглым столом, но уже в журнале “Общественные науки и современность” (№ 3), обсуждались “Экологические последствия распада СССР”. В экологическом смысле СССР вследствие своей сверхмилитаризации был феноменом, угрожавшим даже самому существованию биосферы. Но это не значит, что в советское время вообще не было ничего экологически хорошего. Огромные военные полигоны, по сути, консервировали (сохраняли) природу, и эти земли для нас — надежда на создание сети охраняемых природных территорий, заповедников, национальных парков (Б. Родоман). Конструкция СССР была универсальна и ориентирована на регламентацию и распределение в пространстве практически всего, в том числе и дикой природы. Поэтому распад державы требует экологической рефлексии. Что мы видим? Произошла децентрализация, дерегламентация и фрагментация пространства. Деградация колхозного хозяйства вызвала процесс запустения сельскохозяйственных земель. Территории освобождаются от эксплуатации, а заодно и от химических удобрений. Только эти два фактора привели к существенному самоочищению малых рек. Уменьшение хозяйственного давления на среду — благо. Но переориентация на общество массового потребления, случившаяся после смены политического режима, — зло, ибо оно привело к изменению антропогенной нагрузки на земли, увы, не в лучшую сторону. Раньше земли эксплуатировались в основном вдоль железных дорог, а их сеть довольно редкая. Теперь — вдоль автодорог, которых значительно больше, особенно в мегаполисах, поэтому в пригородах больших городов человек вытеснил всех других животных, даже особо охраняемых. Итак, распад СССР с экологической точки зрения не однозначен: резко ухудшились условия жизни людей, но зато возник огромный потенциал для самовосстановления природы (В. Каганский). А Е. Шварц считает, что для экологии важно создание сообществ свободных людей, имеющих устойчивый доход. Сегодня государство не способно выстроить баланс между социальными интересами и интересами бизнеса. Необходима экология “снизу”, активизация гражданского общества, стратегическое планирование, баланс интересов и законы, ограничивающие действия в природной среде любых субъектов. С советских времен изменилось количество сторон взаимодействия, количество экологических субъектов, и сама экологическая ситуация стала сложнее и будет усложняться по мере формирования среднего класса, продолжения приватизации, по мере того как каждое домохозяйство будет становиться экологическим субъектом. Экология перестала быть только экологией, похоже, она стала “наше все”.
Название статьи В. Федорова говорит само за себя — “Трагедия России (вымирание народа: территориальная незащищенность)” (“Современная Европа”, № 1). Соседние государства миллиард за миллиардом пополняют население; в России численность населения уменьшается. Нынешние демографические процессы эксперты называют “четвертой мировой войной (третья — “холодная”). При малых людских ресурсах мы будем не в состоянии сохранить за собой нашу огромную территорию. Неиспользуемые и слабо используемые территории становятся предметом вожделения (недра, наземные ресурсы, особенно вода) для стран, не справляющихся с ростом своего населения. Напор китайских мигрантов уже настолько велик, что с ним не могут справиться наши пограничные власти. В Дальневосточном округе плотность населения на 1 кв. км — один человек, у соседних китайцев — сотни. Причем китайцы, в отличие от других мигрантов, отнюдь не стремятся получить подданство РФ. Их цель — экономическая экспансия (выкачивание денежных средств и природно-сырьевых богатств края). Поселение китайцев на российской земле на постоянное жительство становится межгосударственной территориальной проблемой. И еще следует помнить, что китайское правительство берет на себя защиту интересов каждого этнического китайца независимо от его подданства. Охрану государственных границ сегодня обеспечить мы не можем. Ожидать лучшего в будущем не приходится. Настораживает парадоксальная ситуация: низкая рождаемость ставит нас наравне с развитыми странами, высокая смертность — с беднейшими. Нынешний российский воин и труженик (мужчина) живет в среднем 58,9 лет — на шестнадцать лет меньше немца. Обостряется вопрос о качестве нарождающихся поколений. Пьянство, наркомания, СПИД и другие болезни охватывают значительную, постоянно расширяющуюся часть молодежи. Ухудшение генофонда вместе с сокращением численности населения позволяет говорить о вырождении России. Становится под угрозу само ее существование, и никакие ценности не имеют значения, если утрачивается их носитель.
“Да полноте!” — говорят профессора престижных университетов США А. Шлейфер и Д. Трейзман (“Россия — нормальная страна” — “Россия в глобальной политике”, т. 2, № 2). К их удивлению, большинство журналистов и ученых пишут о России как о государстве, лежащем в руинах, населенном криминальными элементами, как о рассаднике многих социальных недугов, представляющем собой угрозу мировому сообществу: “трагедия исторического масштаба”, “обанкротившаяся зона ядерной анархии”, “самая разнузданная клептомания в мире”, “экономический коллапс”, “массовая безработица”, “крайняя нищета”. Авторам это кажется преувеличением. Пациент скорее жив, чем мертв. Россия — нормальная страна с капиталистической экономикой среднего достатка. Последнее подчеркивается как определение. Мы в числе стран среднего достатка, таких, как Бразилия и Аргентина, Малайзия и Хорватия. К тому же огрехи, свойственные капиталистическим демократиям среднего уровня, не являются непреодолимым препятствием на пути к дальнейшему политическому и экономическому прогрессу. Анализ показателей экономической динамики показывает, что реальный спад производства в России был невелик, а учитывая деформированный спрос населения, дутые цифры бухгалтерских отчетов и полную непригодность большей части доперестроечной социалистической продукции, авторы предполагают, что сегодня положение россиян в среднем все же лучше, чем было при социализме. Появление пресловутых олигархов тоже вполне естественно для развивающихся капиталистических стран. Так было и в Мексике, и в Южной Корее, в Израиле и ЮАР. Даже в Италии и Швеции крупные бизнесмены обязательно имеют связи в политических кругах, получают займы и субсидии от правительства, участвуют в процессе приватизации или занимают важные государственные посты, сохраняя при этом связь с собственными компаниями. Следует заметить, что российские компании, контролируемые олигархами, добились колоссальных успехов — гораздо более значительных, чем те, кто остался под контролем государства. Это, конечно, не означает, что олигархи озабочены благополучием общества и что они не извлекают выгоды из полюбовных соглашений с правительством. Но так происходит везде, то есть во всех странах со средним достатком. На самом деле олигархи выкачивали средства из государственных компаний, чтобы иметь возможность при случае покупать новые. А став полными собственниками компаний, инвестируют их ради повышения производительности, а значит, и прибыли. Конечно, российскую экономику не назовешь хрестоматийным эталоном капиталистических отношений. Но утверждать, что она — уникальный урод, было бы слишком безграмотным преувеличением. Это касается и коррупции, и демократии, и свободы прессы. Пессимистически параноидальное мнение о России происходит из-за ряда психологических, идеологических и чисто политических факторов. Многие западные обозреватели остро реагируют на бедственное положение нищих пенсионеров на фоне чрезмерной роскоши сверхбогачей. Но это в лучшем случае. А для многих это была погоня за сенсацией, эксплуатация страхов западного обывателя. Кроме того, левые интеллектуалы использовали образ России как пропагандистский постер против глобализации. Все стенания оттого, что думали, будто Россия до перестройки представляла собой высокоразвитую и процветающую державу. Однако существовало качественное различие между ней и большинством по-настоящему развитых капиталистических стран. Сейчас Россия — нормальное государство среднего достатка со всеми недо-…, вытекающими из этого. Главное, что импонирует авторам, — она перестала быть “империей зла”, терроризирующей соседей и собственный народ.
Вот и И. Аверкиев, который является отнюдь не сторонним наблюдателем, а председателем Пермской гражданской палаты, отмечает в политической культуре заметные успехи, которые, как всегда, сопровождаются и “некоторыми недостатками” (“Победы и поражения прав человека в России” — “Российский бюллетень по правам человека”, вып. 18). Какими же? Соблюдение прав, например, имеет в основном положительную динамику, однако наряду с этим по-прежнему применяются незаконные методы дознания и следствия, фактически пыткой являются условия содержания в российских следственных изоляторах. В армии сохраняются варварские обычаи издевательств старослужащих над новичками. Унижениям и всевозможным тяготам подвергаются сироты в детских домах, душевнобольные в “психушках”, старики и инвалиды в специальных интернатах. Чудовищным пережитком расползается по России рабство. В полурабском подневольном состоянии живут многие мигранты. Широко используется принудительный труд заключенных и военнослужащих срочной службы. Работа на многих российских предприятиях стала школой бесправия для миллионов российских граждан: несмотря на экономический рост, многие работодатели используют практику теневого найма, экономя на зарплате, социальных налогах, обеспечении безопасных условий труда. Неумелая раздача государственных льгот и привилегий разрушает и без того хрупкую систему государственной защиты. По сути, государство помогает не тем, кому нужно, а тем, кому помогать выгоднее или проще. Самым незащищенным и малообеспеченным (сироты, дети из бедных семей, одинокие старики и инвалиды) достаются лишь крохи от государственного социального пирога. Дома призрения (детские дома, больницы, интернаты для пенсионеров и инвалидов), да и тюрьмы и казармы являются территориями, свободными от прав человека, или, точнее, территориями, где соблюдение прав человека зависит от доброй воли начальников и обслуживающего персонала. Наиболее запущенная государством сфера прав человека — это права, определяющие качество жизни: право на образование и медицинское обслуживание. Проблема свободы совести приобрела новое звучание. Становясь модным, формально-обрядовым, православие постепенно превращается в государственную религию. Постоянным испытаниям в России подвергается свобода слова. Она зависит от заказов и капризов собственников СМИ, в том числе и государственных. Наиболее массово и повсеместно нарушается право граждан на доступ к информации о себе. Ситуация настолько остра, что впору вводить новое право человека — право на справку. Авторские права не соблюдаются в таком масштабе, что творческий цвет нации по своему реальному положению низведен до уровня бесправных поденщиков. Экономические права, свобода предпринимательства отданы на откуп чиновничеству и криминалитету. Подавляющее большинство российских чиновников просто не знают, что такое права человека. Отсюда: Просветительство есть насущная проблема российского общества. Человеческое Достоинство и Свобода нуждаются в честной и грамотной поддержке.
Н. Шмелева заботит “Духовное здоровье российского человека” (“Современная Европа”, № 1), которое, по его мнению, никуда не годится. Причины недуга — Октябрьская революция. Ее основной итог — уничтожение лучшей в умственном, нравственном и даже физическом отношении части нации. При советской власти произошла всеобщая деградация популяции. Принцип “цель оправдывает средства”, в течение всего ХХ века бывший проклятьем России, получил всеобщее и повальное распространение, а в конце века был легализован верховной властью и принят как руководство к действию. Надежды на постсоциалистические преобразования не сбылись. Псевдодемократическая власть социалистического произрастания за времена своего правления бесстыдно обманывала российское общество. Развал единого государства, тотальная государственная конфискация всех сбережений населения, дармовая приватизация общенародной собственности (нищая Боливия за приватизацию в государственную казну принесла 93 млрд долларов, Россия — 9), афера с ваучерами породили в стране убеждение, что новая “демократическая” власть, как и прежняя советская, ведет с обществом игру без всяких правил и без каких-либо морально-нравственных тормозов. Под стать правительству действовали и крупнейшие российские бизнесмены, которых сама власть “назначила миллиардерами”. Не на высоте оказалась и творческая интеллигенция. Она разобщена, ее не слушают, и в значительной своей части она обществу не нужна. Однако Шмелев верит, что нижнюю точку своего морально-нравственного падения страна уже прошла. Вопреки распространенному мнению, российский человек в своей массе ничем не хуже, не глупей и не ленивее никого другого в мире. Просто нельзя ожидать от человека каких-то духовных устремлений и высокой нравственности, если он прозябает в беспросветной нищете (40% населения). И можно ли предъявлять к нему высокие духовно-нравственные требования, если в повседневной жизни его окружают повальная коррупция властей, засилье криминала, безнаказанные убийства и массовое воровство, беспардонная алчность и выставляемая напоказ наглая роскошь мошенников. Шмелев убежден, что если нам суждено иметь когда-нибудь действительно нравственно здоровое общество, то будет это не раньше, чем мы сумеем удовлетворить и надежно защитить базовые потребности человека. Никакие идеологические химеры и “великие” идеи не помогут, если Россия не изживет два существеннейших национальных недостатка: неуважение к личности, к отдельной человеческой жизни и неуважение к собственности. Без этого трудно рассчитывать на какие бы то ни было гражданские добродетели. В пределах жизни одного поколения Шмелев считает вполне возможным разрешение самых жгучих социальных проблем. Это — повысить недопустимо низкий уровень зарплаты и пенсий (государство платит меньше, чем шло на содержание раба в Древнем Риме), ликвидировать разрыв в доходах между “верхами” и “низами” и найти приемлемый компромисс между коммерческим и некоммерческим подходами в социальном обеспечении населения. Главная ответственность за все эти столь необходимые обществу и отдельному человеку преобразования ложится, естественно, на плечи государства. Поэтому России нужно не меньше, как этого требуют либералы, а больше государства, чем она сейчас имеет.
В. Плосконосова (“Русский абсолютизм и динамика социальных изменений” — “Клио”, № 2) полагает, что трудности развития российского общества еще со времен Петра I были вызваны стратегическими просчетами правящей элиты в выборе способов и путей социально-экономических преобразований. Этот выбор часто происходил без учета культурно-исторических традиций страны и осуществлялся механическим заимствованием опыта государственного строительства западноевропейских стран. Да и сами наши культурно-исторические традиции толковались на западный манер, без учета русской специфики. Так, крепостное право историки имеют обыкновение рассматривать как разновидность рабства. Несомненно, крепостная система основана на деспотизме и подданническом повиновении. Но социальные статусы русского крепостного и раба качественно различны. Крепостной крестьянин имел свой дом и орудия труда, земельный участок, на котором самостоятельно хозяйствовал. За крепостным стояла община и патерналистское (отечески строгое, но заботливое) государство. Крепостную кабалу автор трактует как личную неэкономическую зависимость, которая выражалась всего лишь в прикреплении к месту жительства и сословию, в ограничении прав на собственность, на совершение гражданских сделок, на выбор профессий и занятий, не говоря уже о таких пустяках, как подвергаться телесным наказаниям или продаже. Помещик, таким образом, выступал не как деспот, а как легитимный посредник между крепостным и государством. Он был ответственен не только за порядок сбора податей и повинностей, но и за поддержание минимальных условий жизни крестьян, за оказание помощи нуждающимся и страждущим, а также побуждал их к полезному труду. Крепостничество как социальная система в самой себе имела инновационную энергию. Крестьянскую общину как социальную единицу автор считает звеном динамической взаимосвязи крепостничества и модернизации, коллективизма и индивидуализма. Под влиянием разнообразных факторов крестьянство само изменялось в сторону большей свободы (вовлекалось в рыночное хозяйство). Эволюция общины в сторону индивидуализма сопровождалась изменением законодательства, и это способствовало подержанию социального порядка. Климатические условия и географическая необъятность пространств России порождали экстраординарные проблемы и трудности и подталкивали общество к формированию мобилизационной модели (быстро набрать и заставить действовать трудовую или военную армию) с использованием авторитарных форм правления. Российскому самодержавию удалось обеспечить подчинение культурного порядка политическому. Политическая сфера была монополией монарха. Экономическая — децентрализована и предоставлена самостоятельности широких слоев общества. Однако самостоятельность не должна была нарушать систему крепостного права. Эта модель прекрасно действовала, ведь целостность крупномасштабной социальной организации на огромном территориальном пространстве долго одним насилием деспотической власти не удержишь. В русской цивилизации, в отличие от европейской, внимание акцентировалось не на правах граждан, а на их обязанностях, связанных со служением государству. Так называемое соборное согласование интересов образовывало динамическое единство личности и общества. Сакральным символом и выражением религиозно-нравственных идеалов стал образ царя как носителя правды, справедливости и добра. Монархо-архаические отношения определили неравномерность (асимметрию) развития отдельных сфер общества России. Сама имперская идея исходит из того, что эта неравномерность не губительная, а полезная основа соединения разнородных частей общества и государства. Эту полезность следует учитывать в современных условиях социальных преобразований России. Автор признает возможность и необходимость экстраполяции исторического опыта интеграции разнородных (неодинаково полноценных в правовом смысле) слоев и групп самодержавной империи (дворян и крестьян, богатых и бедных, земледельцев и кочевников, православных и иноверцев) в сегодняшнюю жизнь.
В. Давидович и Е. Золотухина-Аболина переводят разговор о модернизации российской социальной действительности в сферу идеологии (“Повседневность и идеология” — “Философские науки”, № 3). Любая идеология (религиозная и политическая), прикрываясь ценностями повседневности, на самом деле отрицают их или, точнее, требуют отказа от них во имя чего-то иного. Вообще, идеология — это призыв к Жертве ценностями повседневности. Вместо ценностей повседневности выдвигаются иные — надповседневные, общенациональные, общегрупповые, общечеловеческие или трансцендентные ценности. Ценности идеологий являются результатом целенаправленной и сознательной деятельности специалистов-идеологов. Идеология гипертрофирует отдельные моменты, которые присущи повседневной ценностной структуре, она нарушает естественно складывающийся баланс между “коллективизмом” и “индивидуализмом” и приводит к крайностям. Призыв к сегодняшней жертве во имя чего угодно (единства государства, веры, нового порядка, грядущей справедливости), т.е. ради победы будущего над прошлым — типичен для идеологии. Тема свободы трактуется по-разному, но общее для всех вариантов — свобода выбора служения тому, что не является “просто жизнью” (обыденностью). Эмоции и страсти, которые владеют людьми в повседневности, идеология стремится обострить и раздуть и, главное, использовать в социальной практике. Разные идеологии сосуществуют, борются, одолевают одна другую. Единственное, что оказывается невозможным, — это полная смерть идеологий. Они не исчезают, но преобразуются. Патриотизм, например, разве не национальная идеология? Разве он не может быть движущей силой модернизации?
М. Акулич и Н. Дмитриева не хотят опошлять патриотизм названием “идеология”. Они вместе с Лениным считают патриотизм одним из самых древних и глубоких чувств, хотя и не прочь утилизовать его энергию (“Патриотизм в системе нравственных ценностей россиян” — “Безопасность Евразии”, № 2). Русский патриотизм, возраст которого, по их подсчетам, не менее восьми тысяч лет, возвышает каждого отдельного индивида над этническими корнями и выдвигает на первый план его принадлежность к стране. Он охватывает все государство по внешнему контуру, объединяя его граждан вне зависимости от национального происхождения. Патриотизм — это “деятельная любовь” к стране, когда забота о ней становится заботой о себе. Патриотизм как гражданственное отношение к действительности создает социальную платформу героического поступка. Героизм и самопожертвование — это наиболее яркие, но и наиболее трудно объяснимые проявления патриотизма. Не удовлетворяясь множеством уже существующих теоретических объяснений, почему человек может пожертвовать жизнью ради других, наши авторы переводят объяснение в практический план. Они считают, что — “это реакция подсознания, которая как ни крути, является абсолютной, хотя бы потому, что она выходит за пределы контроля со стороны сознания”. Объяснение решительное, но вряд ли эффективное, с педагогической точки зрения. Оба автора учат и воспитывают студентов.
Р. Яновский (член-корреспондент РАН и доктор философии) и В. Патрушев (профессор и доктор социологии), не полагаясь на подсознание, пытаются прояснить суть патриотизма как феномена общественного сознания, все-таки переводя его на уровень идеологии. Предметом их внимания стала “Идеология патриотизма” (“Безопасность Евразии”, № 2). По их мнению, демократическая идея оскудела, и сейчас, на переходном этапе российской цивилизации, необходимо сделать упор на формировании государственной идеологии патриотизма. Патриотизм зиждется на идее солидарной заботы о будущем, и именно такая идея способна объединить людей и подвигнуть их на созидательный труд. Власти надлежит перестроить не только реальность — экономику, — но и скорректировать субъективное отношение людей к этой реальности, т.е. трансформировать образ социального мира. Дух западной идеологии, манифестированный в протестантской этике — индивидуальное спасение на основе обретения земных благ, — нам не подходит и несовместим с духовным наследием нашего народа. Идеологию патриотизма авторы основывают на понятии “бытие народа”, которое в свою очередь являет собой конгломерат базовых ценностей: стремление к социальной справедливости и порядку; материальное благополучие; социальное здоровье; государственность; народовластие; общинность, соборность, коллективизм; многообразие форм собственности; семья как основа общества. Ни одна из известных общественно-политических формаций требованиям идеологии патриотизма не соответствует. Ни капитализм, ни социализм не годятся, ибо жертвой политики этих режимов во всех их формах и направлениях становится рядовой гражданин, что недопустимо. Авторы предлагают третий путь общественного развития — ноосферно-корпоративная модель (социально ориентированная рыночная экономика с многообразными формами собственности; сильное государство с развитыми механизмами демократического регулирования; приоритет национальных культурных ценностей; государственное финансирование культуры, науки, образования). Общая стратегия управления страной основывается на осознании “государственной идеи патриотизма”. Создание ненасильственной идеологии и мировоззрения патриотизма зависит от решения проблем научного мировоззрения, которые выходят за пределы науки и философии западного типа. Наука психология должна обеспечить мощную связь между всеми областями человеческого знания (естествознания и обществоведения). Исключительная роль в формировании идеологии патриотизма принадлежит интеллигенции. Попутно дается новое определение интеллигенции — это “категория населения, живущая своим трудом и работающая в силу своего интереса”. Главная особенность труда интеллигенции есть то, что “его движущим моментом является истинная вера” (вера в свой народ). Авторам очевидно, что главную духовную опору народам нашей страны надо искать не столько в религии, сколько в “возрождении государственной идеологии патриотизма”.
О. Ермишин (“В поисках русского мировоззрения” — “Философские науки”, № 3) сравнивает соображения на этот счет Флоренского, Эрна и Франка, русских философов, забытых в пору строительства реального социализма. Франк, по его мнению, корректнее и точнее сформулировал то, что остальные интуитивно предполагали. Франк утверждал, что “русская философия в гораздо большей степени, нежели западноевропейская, является именно мировоззренческой теорией, и что ее суть и основная цель никогда не лежат в области чисто теоретического, беспристрастного познания, но всегда — в религиозно-эмоциональном толковании жизни”. Если для западной философии естественна формула “мыслю — значит, существую” — путь от познания к бытию, то русские мыслители шли от бытия к познанию. Русская философия определяется не идеалом “чистого познания”, но направлена на поиск религиозного спасения. Русское мировоззрение имеет ярко выраженный практический аспект. Человек богоподобен не разумом, а тем, что корни его существа уходят в таинственные глубины и обладают богоподобной неисследимостью и сверхрациональной творческой силой, однако это не избавляет его от необходимости рационального (разумного) осознания своего бытия. Что, в свою очередь, требует от человека осмысления прошлого и прозрения будущего.
“Мост между прошлым и будущим” — это настоящее. В. Карлов взял слоган из лирического хита эпохи развитого социализма для презентации исторического сознания. (“Заметки на “мосту между прошлым и будущим”, или историческое сознание этноса как феномен и объект изучения” — “Этнографическое обозрение”, № 2). Под историческим сознанием он понимает представления большинства современников, относящих себя к конкретному сообществу-этносу, по вопросам прошлого, настоящего и будущего своего народа. Основой таких представлений служит историческая память народа. Она есть величина переменная. Как известно, одни события оставляют неизгладимый след, о других память держится лишь недолгое время, оставаясь зафиксированной в письменной традиции или трудах историков, третьи и вовсе проходят незамеченными, хотя их влияние на ход истории было значительно. Историческое сознание есть рефлексия исторического знания. Когда речь идет о большом народе, представления об исторических событиях или исторических персонажах сильно разнятся и консенсус достигается плебисцитом (всенародным решением). Историческое сознание — и поле, и инструмент плебисцита. Есть историческая информация (знание), но и есть способ ее восприятия-осознания, зависящий от настроения народного ума — идеологии. От последнего зависит понимание “правильного” и “неправильного” в истории народа. Внеидеологической, беспристрастной хроники исторических событий быть не может. В любом случае это большее или меньшее приближение к истине, достигаемое средствами всестороннего научного анализа. Однако национальный (идеологический) интерес, очищенный фильтрами объективного сознания, непременно должен присутствовать и в работе ученого как гражданина. Итак, ученый ближе всех к “правильному” пониманию истории, но по силе воздействия наука значительно слабее всех других источников исторического сознания (школьное образование, СМИ, семейные предания и проч.). А особенно сейчас в России. Древние китайцы говорили: “Нет ничего труднее, но и поучительнее, чем жить в эпоху перемен” (“И Цзин”, 6 в. до н.э.).
Не лишено поучительности и сравнение проектов перемен. В. Сапон сравнивает два радикальных варианта трансформации общества России: сегодняшний, предлагаемый лидером национал-большевиков Э. Лимоновым, и давешний, сочиненный 130 лет назад теоретиком анархизма М. Бакуниным (“Апостолы другой России” — “Свободная мысль ХХI”, № 10). Несмотря на максимализм обоих, они не представляются автору фанатиками бунта “бессмысленного и беспощадного”. Мечтая о разрушении всех элементов института государственности, оба предлагают позитивные варианты социального управления. Движущая сила революционных преобразований и у того, и у другого — маргинальная молодежь. Различия во взглядах объясняются, конечно, разницей исторического времени и технологическими ресурсами, которые окрыляли воображение преобразователей. Силу пара нельзя сравнить с атомной энергией. Кроме того, и формальная сторона подачи проектов весьма различна. Но это Сапон объясняет различием “профессиональной” подготовки. Бакунин — оппозиционный политик, представитель революционной контрэлиты, философ; а Лимонов — маргинальный литератор. Например, Бакунин как рациональный политолог проектирует освобождение человечества сдержанно и наукообразно: сначала образование первоначальных ячеек, основанных на индивидуальной и коллективной свободе, потом добровольное формирование округов с общими органами власти (законодательное собрание и суд), потом федеральный союз нации и, наконец, Международная Федерация, возглавляемая Директорией и Высшим Международным Великим Советом (мухи дохнут…). То ли дело Лимонов: насыщенная опасностями и героизмом жизнь в вооруженных кочевых коммунах, свободных содружествах женщин и мужчин на основе братства, свободной любви и общественного воспитания детей. Центры закабаления людей государством — города — ликвидировать. Промышленность, которая останется, пусть займется обслуживанием потребностей новой цивилизации кочевников (безудержное производство средств передвижения, скромная и прочная одежда, легкие жилища, утварь и вооружение). Попутно предполагается также развитие Интернета, генетики, сверхтелевидения и т.п. Политическая сторона: вооруженные коммуны, управляемые советами как “изначальные племена”, объединяются в Орды, а те в Национал-Большевистскую Империю. И не следует бояться противоречий и несогласий между вооруженными коммунами; творческая агрессивность сепаратизма предпочтительнее тюремного порядка глобализма. Сапон, видимо, сам вдохновился такой казацкой вольностью и готов славить обоих “апостолов” как “пассионариев-идеалистов, жаждущих истины и справедливости, зовущих к экзистенциальному бунту”, готовых на всяческие жертвы во имя превращения утопии в реальность.
В. Петрухин в статье “К историческим истокам русской традиционной культуры: проблема “языческого” наследия” (“Традиционная культура”, № 1) защищает подлинную традицию. Современная российская наука приложила немало усилий, чтобы по достоинству оценить древнерусскую литературу и культуру в целом и реабилитировать ее после уничижительного высказывания А.С. Пушкина: “Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и “Слово о полку Игореве” возвышается уединенным памятником нашей древней словесности”. Профессиональные исследователи и романтики-дилетанты с энтузиазмом ищут следы грандиозного языческого прошлого. Но, увы, древнерусская книжность, даже в ее апокрифических вариантах, никакого основания для этого не дает. Все известные памятники, безусловно — христианские и православные. Называние Бояна Велесовым внуком, а всех русских внуками этого языческого божества (в “Слове”) не более, чем литературный прием. Петрухин настаивает на том, что язычество в древнерусской книжности всегда воспринимается как кощунство и выступает в качестве “отступлений”, метафор, эпитетов (поэтических тропов). Евгемерическая традиция изображать языческих богов царями и героями древности, которая позволяла христианским авторам в других литературах (Византия) использовать античный миф, чтобы избежать обвинений в язычестве, на Руси известна только в “Слове о полку Игореве”. Языческие боги для русских книжников были бесами и не могли иметь потомства, все античные мифы воспринимались как “кощуны”. Все эти Лады, Лели, Ярилы сочинены романтиками начала ХIХ века. (А.К. Толстой писал: “…от муз с харитами хоть тресни”). Фундаментальные исследования языческой религии древних славян Б.А. Рыбакова, по мнению автора, служащие идейной основой современного “неоязычества”, запальчиво строились на антитезе положениям русского филолога начала ХХ века Е.В. Аничкова: “Особенно убого было язычество Руси, он сравнивал его с языческими культами варварской Европы, жалки их боги, грубы культ и нравы. Не поэтически смотрела Русь на природу, и не создавало воображение никакой широко задуманной религиозной метафизики”. Петрухин полагает, что нынешнее конструирование “Велесовой книги” (которую он считает подделкой) есть следствие кризиса национальной идентичности и вдохновлено поиском альтернативных коммунизму и православному христианству истоков. Никакого русского двоеверия не было, и языческие пережитки на Руси были ассимилированы, как повсюду в Европе, культами христианских святых. Начало летописной истории и династии Рюриковичей было связано собственно с исторической, а не мифологической традицией. Русские, как славяне и другие народы Европы, считались потомками праотца Иафета (один из сынов ветхозаветного Ноя, которые “населили всю землю”), а не языческих богов.
“Нет ничего жалче, смешнее и нелепее усилий книжного народа для создания подложной старины” — эта мысль русского философа-славянолюба Хомякова вынесена А. Шамшуриным и В. Шамшуриным в эпиграф их статьи “Концепция слова А.С. Хомякова” (“Человек”, № 4). Они полагают, что любая идеология, в том числе и называемая “русской идеей”, должна иметь рациональное зерно, обоснованное и апробированное интеллектуальным опытом прикладных наук и социальной практики. Для убеждения в достоинствах своей национальной культуры не нужно выдумывать недоказуемых аргументов, как, например, поступают с “русским письмом”, якобы существовавшим на Руси до азбуки Кирилла и Мефодия. По поводу подобных теорий еще Михайло Ломоносов говорил: “Вероятности отрещись не могу; достоверности не вижу”. А кроме того, такая патриотическая ревность не по разуму ставит под сомнение истинность равноапостольской проповеди и самих святителей словенских. Да и все достижения последующей русской письменности, все, что запечатлено кириллицей, исконно ли русское?! Отнюдь не мнимые основания для “русской идеи” Шамшурины находят в наследии Хомякова, в его особом почитании СЛОВА. По его глубокому убеждению, для которого он приводит вполне научные обоснования, славянская (русская) культура обладает ярко выраженным словесным характером, она филологична. Славянин — человек, владеющий словом. При этом словом особого рода — художественным, поэтически-эмоциональным, сердечным. Эстетическое чувство, по Хомякову, обладает высшей познавательной ценностью. Ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам, а чувство художника — внутреннее чувство истины — ни обмануть, ни обмануться не может. Такой способ видения мира находит наиболее адекватную форму выражения в русском языке, который отмечен особым свойством произношения звуков. Хомяков называет это полногласием. В истории своей от многих языков русский перенял много слов, но “сохранил неприкосновенным, неизменным свой характер полнозвучности и величия”. Ни у кого нет “такого соединения металлического звона и полноты, основанной на преобладании гласных а и о”. По его мнению один только язык повторяет в ухе впечатление, производимое русским, — санскрит. Концепция полногласия дала возможность Хомякову предположить и особую органическую предрасположенность русских к восприятию христианской культуры, духовного образования, усвоению “образа и подобия” Божия. Филологические открытия Хомякова, как и многое связанное с историей славянства, остались обойденными вниманием западной науки. Хомяков находил объяснение, но не оправдание, этой нарочитой невнимательности, которая не преодолена и в нынешнее время.
А. Богданов проигрывает альтернативный вариант русской истории, застав ее на “развилке” 1242 г., на Чудском озере (“Ледовое побоище или союз Европы?” — “Клио”, № 2). Вот-вот начнется битва дружины Александра Невского с рыцарями Тевтонского ордена, с братьями-христианами. И это когда монгольская армия, превосходящая европейцев уровнем организации, мобильностью, тактическим мастерством, вооружением и, наконец, воинским духом, была готова завершить покорение евразийского материка. У европейцев было время объединиться перед лицом смертельной опасности, разгромить ордынцев и начать завоевание Азии, повторив подвиг Александра Македонского. Да и новгородский князь Александр Невский мог заключить мир с крестоносцами (расхождения в вероучении были не велики) и удержать отца от получения от Орды ярлыка на княжение во “всем Русском языце” (отсюда и началось пресловутое иго). Но камнем преткновения стала власть Папы Римского, которая для православных тошнее смерти. Политическое объединение всех христиан, по мнению Богданова, было возможным, если бы внутриевропейский конфликт между императором “Священной Римской империи германской нации” Фридрихом I и папой Григорием IХ разрешился в пользу императора. Тогда бы союз русского князя и крестоносцев против монголов давал шанс Европе победить в богоугодном деле и, может быть, избежать длинного ряда последующих кровавых политических и религиозных войн и революций. Свои рассуждения Богданов подкрепляет и реальной фактологией, и подсчетом вооруженных сил предполагаемой объединенной Европы. Стратегические (геополитические) перспективы даже с точки зрения участников событий были весьма заманчивы: оттеснение наступающей Орды за Дон и Волгу, укрепление рубежей по Волге и восточной границе Кавказа, защита Малой Азии и Святой Земли, занятие всего берега Средиземного моря и Севера Африки. Однако предполагаемый Богдановым столь выгодный союз не состоялся. Многие исследователи мотивируют действия исторических лиц “государственными интересами”, однако это ничего не объясняет. Истина, полагает Богданов, в том, что государственные деятели в своей практике руководствуются исключительно частными, личными, корыстными, узкоэгоистическими интересами: сохранить власть, уничтожить ближайшего врага, быстро обогатиться. Итак, не человеческий разум направляет историю, но это оказывается и к лучшему. Православные славяне целее всего сохранилось на землях Орды и Османской империи, Запад их притеснял и попросту истреблял. Богданов любит Европу, но вынужден признать, что в реальной истории мечу Александра Невского (Ледовому побоищу) не было альтернативы.
К истории русской вольницы обратился А. Кадырбаев (“Пираты смутных времен” — “Восточная коллекция”, № 1). Первые сведения о российском пиратстве, то бишь об организованном частными лицами морском разбое, восходят к четырнадцатому веку. Называли промышляющих этим ремеслом людей “ушкуйниками” (ушкуй — плоскодонная весельно-парусная лодка). Первоначально ватаги ушкуйников формировались в Великом Новгороде. Оттуда они спускались к Каспийскому морю или ходили по Каме и Уралу. Советские историки трактовали их деятельность как форму социального протеста или национально-освободительного движения против Золотой Орды. Однако ушкуйники грабили равно ордынских и русских, последних даже чаще, потому что те были слабее. Грабили и разоряли целые города на Волге, на побережье Каспийского моря; по Дону ходили в Азовское и Черное моря. Отсюда есть пошло и казачество. Казак — слово тюркское и первоначально означало человека “свободного”, “бездомного” “изгнанника”, “скитальца”. На Руси казаками стали звать людей без определенных занятий и определенного места жительства, “вольных”, гулящих людей. Родиной этих были южные степные окраины Московской Руси и Украины, смежные с водными пространствами Волги, Днепра, Дона, Урала, Каспийского, Азовского и Черного морей. Национальный состав был разнообразен, но к шестнадцатому веку казаки обрусели. Как и ушкуйники, казаки строили и укрепляли свои поселения на больших речных островах (Хортица на Днепре — Запорожская Сечь, Черкасск на острове среди Дона) или на стрелках рек (Яицкий городок на соединении Урала и Шагына). Одной охотой и рыболовством не проживешь — пиратство стало основным промыслом. На стругах (весельные лодки до 20 метров) совершали морские набеги в пределы Османской империи и Крымского ханства. Расцвет русского пиратства на Волге и Каспийском море был во времена Степана Разина. Степан, человек бывалый, умный, смелый и жестокий, собрал ватагу донских казаков и пошел “гулять”, грабя караваны русских торговых судов. Совершал с моря набеги и на прибрежные села и города Дагестана и Ирана. В 1669 году разбил и разграбил персидский флот (тогда же взял в полон персиянскую княжну), пришел в Астрахань, “бил челом” русскому царю, получил “милостивую грамоту”, но послушным воле царя был недолго, а в 1670 году собрал свою разбойную армию и двинулся вверх по Волге на Москву. У Симбирска был разбит, потом сдался в плен, казнен и проклят. После него на Каспии разбойничали яицкие казаки. Самый знаменитый из них Ермак удостоился лучшей участи. Разбойное его дело обернулось великой государственной пользой, ибо положил он начало присоединения к России Сибири и Дальнего Востока. Иван Грозный пожаловал ему титул “князя Сибири”, а церковь канонизировала. Подобной чести не удостоились даже такие знаменитости, как получившие дворянское достоинство и звания адмиралов английские пираты Генри Морган и Френсис Дрейк. Петр I, а за ним Екатерина II натерпевшись казацкой вольницы (восстания Кондрата Булавина и Емельяна Пугачева), уничтожили Запорожскую Сечь и автономию Яицкого казачества. С тех пор “сарынь на кичку” никто не звал.
М. Громыко ворошит загадочную историю и выясняет “Мог ли император Александр I стать праведным старцем Феодором Кузьмичом? О религиозной жизни государя в 1812-1825 годах” (“Традиции и современность”, № 3). Для ответа на вопрос, выведенный в заглавие статьи, он считает целесообразным испытать совесть Александра I как верующего человека в последний период его правления. И делает это весьма скрупулезно, замечая, что в целом царь вел исключительно интенсивную церковную жизнь. Этому находится масса свидетельств. Особенное внимание уделяется влиянию на состояние духа государя архимандрита Фотия. Либеральная и революционная историография заклеймили “обскурантизм” последнего, называли его фанатиком, приписывали “гибельное” подавление им воли и духа Александра I. Наш автор придерживается другого мнения и более согласен с отзывом митрополита Санкт-Петербургского Серафима, который Аракчееву писал “о пламенном усердии и ревности архимандрита Фотия к соблюдению веры отцов наших неприкосновенною…” и считал, что тот полностью посвятил себя Богу и восходит к совершенству христианской жизни, чуждый всякого желания временных наград. Небезосновательным Громыко считает и вывод безымянного биографа, который, подводя итоги пятидесятилетней полемики о Фотии, в 1894 г. писал, что он “навсегда останется одною из замечательных исторических личностей ХIХ века” за то хотя бы, что стал виновников главного переворота в русской религиозно-общественной жизни, каким ознаменована вторая половина царствования Александра I. А переворот заключался в роспуске Двойного министерства (Министерство духовных дел и народного просвещения) во главе с князем А.Н.Голицыным, который сам был охвачен идеей некоего универсального “нового христианства” надконфессионального типа. Используя власть обер-прокурора, он во имя веротерпимости способствовал проникновению в русское общество различных течений протестантско-сектантского толка. Решительные действия царя, конечно, отмечены влиянием Фотия, который не скрывал своих убеждений и прямо говорил Голицыну: “Умоляю тебя Господа ради: остави ты книги, кои в течение твоего министерства изданы против Церкви, власти царской и противу всякой святыни и в коих ясно возвещается революция”. Но важнее было глубокое духовное влияние Фотия на личную и церковную жизнь государя, которая шла исключительно интенсивно. Кроме частых индивидуальных богомолий и официальных посещений церквей, он старался, по отзывам, жить как частный человек, сторонясь свиты, избегая придворного этикета, предпочитая этикет церковный. Сам Фотий так передавал слова Александра I в одном из последних с ним разговоров: “Люблю я монастыри и твоих монахов полюбил”… а потом позвал меня в мою дольнюю келью, был разговор о делах Божьих и о спасении души”. Последние слова Фотий подчеркнул. Итак, утверждение, что Александр I по самой сути своей не мог стать старцем Феодором Кузьмичем, делается по причине полной неосведомленности о религиозной жизни Государя в последние годы царствования. Приведя многие свидетельства, Громыко полагает, что такая идентификация возможна. И еще — как аргумент в пользу своего суждения — он приводит очень убедительный факт: в документах приближенных к царю лиц сведения о церковных поминальных службах о нем датируются не годом его смерти — 1825, а годом смерти Феодора Кузьмича — 1864.
Е. Дмитриева публикует “Письма В.Ф. Одоевского великой княгине Марии Павловне” (“Вестник Российского гуманитарного научного фонда”, № 1). Мария Павловна — дочь российского императора, она носила титул “императорское высочество” и состояла в дружбе с Шиллером и Гете. Одоевский, знаменитый в начале ХIХ века писатель, возглавлявший общество любомудрия, одно время был ее культурным атташе. В одном из писем он пытается объяснить ей причину непонимания России в Европе. Аргументация может послужить образцом и для сегодняшних объяснений того, чего никто не может понять, не родившись русским. Иностранцы, пишет он, забывают, что в России “нет предмета не многослойного”. Немцы, например, в разговоре с ним жаловались на плохие дороги в русских городах. Одоевский предложил им рассмотреть этот предмет как чисто физическое явление. Он указал на действие мороза, не известного на Западе, и прочих обстоятельств, которых не найдешь ни в одном курсе физики. Совестливые собеседники сознались, что, действительно, мостовая в России “есть физическая проблема, которая не может быть определительно решена — в настоящем состоянии европейской науки”. Этот простой пример он предлагает для решения самых важных вопросов. Обратись к физике, и тогда всякое дело встанет как оно есть само по себе. А западная теория и практика могут служить русским по большей части предметом удовлетворения лишь умственного любопытства.
А. Миндлин в статье “Политика С.Ю. Витте по “еврейскому вопросу”” (“Вопросы истории”, № 4) обнаружил согласие с мнением очевидцев-современников о том, что “еврейский вопрос в России начала ХХ века превратился буквально в центральный, чуть ли не роковой вопрос общественной жизни”. Он анализирует роль Витте (министр финансов 1892-1906 гг.) в разрешении этого вопроса. Представления евреев о благожелательном отношении к себе министра, по мнению Миндлина, сильно поколебал его закон о винной монополии, по которому ликвидировалась система откупов по обычному тогда мотиву вреда частной еврейской питейной торговли, и она полностью передавалась в ведение государства. Хотя реформы, бесспорно, принесли пользу стране в целом, в западных губерниях, где была черта оседлости, множество евреев лишилось средств к существованию. Витте, по его собственным утверждениям, “систематически возражал против всех новых мер, которые хотели принимать против евреев”. Однако такие реформы, как введение винной монополии, показали его невнимание к нуждам евреев. В начале 1904 года Витте предлагал “произвести пересмотр действующих постановлений, ограничивающих права инородцев” и сохранить лишь те, которые вызываются насущными интересами государства и “явной пользой русского народа”. Неопределенность проекта помешала уравнению евреев в правах. После 9 января 1905 года правительство получило повод называть евреев “зачинщиками революции”. И только Витте сделал иной вывод из факта революционности евреев. Он полагал, что враждебное к правительству отношение евреев происходит из-за гнета ограничительных законов. Но ошибка евреев виделась ему в том, что вместо требования себе равноправия с русскими они настаивали на “полноправии”. Витте придерживался принципа, по которому евреям следует, игнорируя интересы всего российского общества, хлопотать лишь о собственных правах и воздерживаться от участия в общественных движениях, ставящих целью полноправие всего народа страны. А в общем, его благожелательное отношение к евреям расценивалось самими евреями как красивая фраза, и они считали его всего лишь “лучшим из худших”.
В. Махлин размышляет над вторым изданием книги бесед Дувакина с Бахтиным. (“Тоже разговор” — “Вопросы литературы”, № 3). Жанр диалога, бытовавший в философии ХХ века, давал возможность обнаружить в мысли участников что-то такое, чего в монологических текстах никогда не возникало. Дувакин, университетский литературовед советской школы, был лично очень порядочным, искренним и честным человеком, его безупречное поведение во время процесса Синявского стоило ему университетской карьеры, но в этих беседах различие весовых категорий собеседников все же слишком очевидно, и оно — смущает. Кому интересны мысли Эккермана в “Разговорах с Гете”? Но Махлин все же склонен считать предложенные записи равноценным разговором. А ценность его заключается в том, что дает нам возможность сравнить два совершенно различных виденья мира. Об одних и тех же вещах мы слышим суждения “освященного Октябрем” советского филолога Дувакина и “не освященного” — русского философа Бахтина, и филологией-то занимавшегося так… чтобы, по словам Н. Клюева, “умной рыбице в глубину всплеснуть”. Для одного, например, по общепринятой либеральной легенде, петербургская Вольфила (Вольная философская ассоциация) — средоточие свободной мысли, для другого — “типичная русская такая, понимаете, болтовня… красноречие, главным образом либерально-демократического характера”. Собеседники даже смысл употребляемых ими слов понимают по-разному. Для Дувакина “типичный интеллигент” — образ положительный, канонизированный в сознании культурного советского обывателя. Для Бахтина “типичный интеллигент” — синоним слабости, потому что “наивен, так сказать, совершенно”, т.е. живет головным идеальным представлением, идеальным долженствованием, проецируемым издали на весь жизненный мир, на другое и на других, которых воспринимает только в свете этого своего “мировоззрения”, сознательно слепого, то бишь идейного (не принимающего реальность всерьез), и в этом смысле, конечно, наивного. И это различие сказывается во всем, о чем бы речь ни заходила: о трагедии, о декадансе, о модернизме. Дувакину хочется пристегнуть Бахтина к какой-нибудь определенной, почитаемой ученой молвой группе единомышленников. Однако “Нет. Я ни к какой группировке не принадлежал”, — отвечает Бахтин. Он сделал свой выбор и сделал его “раз и навсегда”. Какой? Махлин только начинает об этом догадываться, но нам не говорит, предлагая записи “Беседы…” как поучительное чтение.
Кстати, об интеллигенции. И. Казанин строго озирает все наше так называемое интеллигентоведение и обнаруживает в нем три тенденции (“Власть, интеллигенция и российская государственность” — “Клио”, № 2). Одна — славянофильская (Панарин). Тут берется одно или несколько качеств, например способность к критическому восприятию действительности или, скажем, внесение инноваций, представляется как сущностное или абсолютное и негативно интерпретируется. Получается, что интеллигенция все видит в черном цвете и ни на что кроме “разрушения устоев” и “обезьянничества” Запада не способна. Другая, западническая тенденция считает интеллигенцию иллюзорным образованием, идеологическим мифом (Ахиезер, Орлов, Левидов). Необходимая демифологизация сознания предполагает и устранение самой интеллигенции из общественной жизни и замену ее интеллектуалами Кремля, Белого дома и других субъектов российской политики, что сейчас и происходит. Особенно ополчаются на еврейскую интеллигенцию, считая ее “неблагожелательным элементом” государственного строительства (Ципко). Третья тенденция — “провинциальная” (Гловацкий и, видимо, сам автор). Российская провинция проявляет наибольшую научную объективность и академический демократизм. Исследователи этого направления фокусируют внимание на позитивной роли интеллигенции и стремятся подняться выше сиюминутной актуальности и спонсорских подачек. Именно здесь зреют идеи о конструктивной реформации государственного строительства. В частности, о создании широкого слоя собственников своих знаний, умений, навыков, интеллекта (читай, интеллигенции). Повышение социального статуса этих людей и их количественный и качественный рост — это должно стать приоритетной задачей властвующей элиты. Именно эти люди являются основой модернизации. Именно они могут и должны стать основой политической стабильности и утверждения центризма не только в России, но и в мировом сообществе.
А. Савельев (“Советский театр абсурда Андрея Амальрика” — “Вопросы истории”, № 4) пишет о творчестве одной из самых загадочных фигур советского диссидентского движения — А. Амальрика. Все им написанное (беллетристическое, биографическое и историческое) он трактует как “абсурдистский реализм”. Правда, увлекшись изучением и освещением проблем диссидентства, Амальрик сам попадает в абсурдное положение “изгоя среди маргиналов” (молва делает его “агентом КГБ”). Самым значительным достижением Амальрика Савельев считает абсурдистскую мемуаристику, представляющую собой творческий отчет о перформансах, разыгранных им в реальной жизни. Вклад в историографию скорее оригинальный, нежели значительный. Главное — метод критики исторической реальности с позиции (или в контексте) абсурдистско-экзистенциальной парадигмы.
Обзор подготовил Александр Денискин