Опубликовано в журнале Континент, номер 122, 2004
Лев АЙЗЕРМАН — родился в 1929 году в Москве. Окончил пединститут имени В.П. Потемкина. В средней школе преподает более 50-ти лет. Заслуженный учитель России, кандидат педагогических наук, автор целого ряда книг о преподавании литературы. Живет в Москве.
Сборник сочинений “Быть чеченцем” — обжигающая книга. Жаль, что он вышел тиражом всего 1500 экземпляров, такую книгу должны были бы прочесть сотни тысяч людей. Не буду говорить о содержании этих детских сочинений, скажу лишь, что здесь есть поразительно точные картины увиденного и пережитого. Меня же как учителя эта книга в очередной раз заставила задуматься о том, что школьное сочинение — это исторический документ. И — что, вероятно, гораздо важнее, — документ человеческий. Чтобы жить в новом тысячелетии разумно, нужно услышать зовы времени, его голоса, — прежде всего многоголосие юности, нашего завтрашнего дня.
Поэтому мне хочется рассказать здесь и о других сочинениях — тех, что написаны моими учениками-москвичами осенью нынешнего года, когда свежа еще была память о трагедии в Беслане и о теракте у станции метро “Рижская” в Москве. Но и не только о сочинениях. Вообще об этой школьной осени, когда я давал обычные, в общем-то, уроки, а ребята писали работы на темы, на которые мои ученики пишут уже много лет. Так что далеко не всегда они размышляли непосредственно на темы Беслана или Чечни. Но куда же было деться от того, что происходило со всеми нами, что звучало с экранов телевизоров, что носилось в воздухе?..
1. Сентябрь 2004-го. “Почему классики не писали о терроризме?”
Вот уже больше тридцати лет я предлагаю ученикам выпускного класса домашнее сочинение на тему “Что меня волнует в русской классической литературе и что оставляет равнодушным”. Нынешний год не был исключением, и в сентябре я снова задал на дом такое сочинение. Но когда пришла пора обсуждать написанное, разговор принял неожиданный оборот. “Конечно, — читал я, — русские классики и не догадывались о таких проблемах, которые обрушились на нас в современном мире”.
Сочинение писали три класса — семьдесят три человека. Сорок четыре человека выбрали для размышления роман Достоевского “Преступление и наказание”. Семеро роман не приняли — потому что он
— “давит на психику”;
— “переполнен сценами насилия, нищеты, горя, страдания. Я больше люблю книги, в которых описывается радость, все плюсы жизни, а не страдания”;
— “все эти кошмары, страдания, душевные порывы, мучения совести — этот мир является для меня чужим”;
Напоминаю, это написано после Беслана.
Тридцать семь человек высказались за роман, но только трое написали о его философском смысле и глубинных проблемах.
— Слова о том, что не нужно светлое будущее, если за него прольется слеза хотя бы одного ребенка, в наше страшное время нельзя не вспомнить…
— … в современном мире так много несправедливости, жестокости, лжи, коварства, и от этого никуда не денешься. Поэтому роман Достоевского актуален и в наши дни, когда нередко зло, безразличие, бездушие побеждают и затмевают лучшие качества человеческой души…
— …Достоевский не приемлет теорию “крови по совести”, и я с ним полностью согласна…
— …на примере Раскольникова убеждаешься, что, причинив страдания и боль другому человеку, счастья не добьешься…
Это написали трое — всего три человека из семидесяти трех — по одному ученику на класс. И это при том, что роман Достоевского, проблемы, поднятые в нем, имеют прямое отношение к теме терроризма — к тому, о чем в те дни просто не могли не думать одиннадцатиклассники.
Да, детоубийства такого масштаба в наступившем веке еще не было. В прошлом — что говорить, бывало: Бабий Яр, Освенцим, бомбардировки англо-американской авиацией в конце войны мирного Дрездена, куда незадолго до этого пришли эшелоны с эвакуированными детьми, голод в СССР тридцатых годов, Хиросима… Чеченские боевики говорят о сорока тысячах детей, погибших в Чечне… Ну а в истории? Чего стоит одно евангельское избиение младенцев, когда Ирод “послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже”! Недаром с тех пор это имя из собственного стало нарицательным. И вот тут-то и возникает вопрос: а как человек становится иродом?
И русские народники, и эсеры, и большевики эпохи красного террора, и баскские сепаратисты, и ольстерские ультра, и немецкие террористы, и террористы палестинские, и террористы чеченские всегда выступали и выступают под знаменами высоких и святых идей — за национальную независимость, за свободу народа, за его счастье, за справедливость. Конечно, далеко не все террористы — убежденные борцы за идею, очень много среди них и тех, для кого кровавое дело — способ раскрыть и утвердить собственное “я”. К тому же за исполнителями чаще всего стоят кукловоды, для которых главное — финансовые потоки и политические интересы. Но есть, конечно, среди тех, кто идет в террор, и люди, как недавно было принято говорить у нас, высокого идейного уровня и моральной устойчивости.
Однако в любом случае всё это замешано на крови… И потому искренне или заблуждаясь, а терроризм в любом случае всего лишь эксплуатирует высокие идеи и идеалы — можно сказать, паразитирует на них.
Действительно: разве, по сути, не этот феномен исследовал и развенчал в своем романе Достоевский?
Конечно, делая подобные сопоставления, надо быть очень осторожным. Писатель наделил Раскольникова душевной отзывчивостью, способностью сострадать, совестливостью и в конце романа привел к порогу воскресения, новой жизни. Но ведь мы говорим сейчас о внутренней сути философской идеи, рожденной благим порывом и приводящей к крови. Речь идет о почве и подпочве, на которой и возрастает терроризм.
Кровь по совести… Раскольников ищет аргументы, позволяющие торжествовать кровавой логике террора. Ищет и находит: “…не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел? Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика!”
…“А почему русские писатели ничего не писали о терроризме?” — задал вопрос один из моих старшеклассников…
* * *
Я всегда спрашиваю своих учеников: почему после убийства старухи-процентщицы Раскольников убивает и беременную Лизавету? И, размышляя, мы приходим к выводу, что писатель обнажает тем самым глубинную ложь этой кровавой арифметики: после одного убийства начинаются не добрые дела, а другие убийства. И недаром в конце романа возникает сон о моровой язве, которой заражались целые селения, целые города и народы — заражались и сумасшествовали. “Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина… Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром… Остановились самые обыкновенные ремесла… остановилось земледелие… Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало”.
Зачем в конце романа эта картина конца света, конца мира, конца человечества? — спрашиваю я учеников. Спросил и на сей раз.
Достоевский показал здесь, к чему придет человечество, если пойдет дорогой Раскольникова, — таков был общий смысл большинства ответов. Но одна девушка воскликнула: “Как! Из-за одной поганой старухи — конец света?!”
Именно так — из-за поганой старухи…
Пришлось, впрочем, услышать мне и то, что это нынешние террористы не щадят стариков, женщин и детей, а раньше у них были совсем другие мишени — императоры, губернаторы… Так-то оно вроде бы и так, но только давайте вспомним:
— когда Степан Халтурин устроил взрыв под малой столовой в Зимнем дворце, то погибли одиннадцать и были ранены пятьдесят шесть солдат лейб-гвардии Финляндского полка, несших караул во дворце;
— взрыв бомбы в парижской Гранд-опера, имевший целью убить Наполеона III, привел к гибели чуть ли не сотни человек;
— взрыв в доме Столыпина стал причиной смерти десяти человек, в том числе двух крошечных детей (дело было в субботу, когда премьер принимал посетителей, некоторые пришли с детьми). Сам Столыпин в тот раз остался жив, но была искалечена его четырнадцатилетняя дочь…
По самой логике своего развития, терроризм не может слишком долго выглядеть как “святое дело”, рано или поздно он неизбежно приводит к Беслану. Не только в книге, но и в жизни убийство “поганой старухи” неминуемо влечет за собой убийство Лизаветы и ее неродившегося ребенка.
Нет, классика не позади нас. Она с нами, а часто и впереди нас.
* * *
В 1974 году “Комсомольская правда” напечатала письмо школьницы из Темиртау: “Что… мы находим в “Преступлении и наказании”?.. Ни одного проблеска, будто все происходит в грязной луже. Хотела бы знать, какую пользу данное произведение принесет нам. Ну, что мы, убивать кого-нибудь, грабить собираемся?! Зачем нам до тонкостей знать все, что происходило в голове у Раскольникова?”
Прошло тридцать лет, и жизнь сама ответила на этот вопрос — да как еще жутко ответила.
Но вот в те же сентябрьские дни попался мне журнал со статьей Валерии Новодворской: “Русская классика хрупка, тонка и драгоценна. Слишком много в ней тяжелых, невыплаканных слез, слишком отягощена она мыслью и насыщена тоской. Она напоминает тучу, почти никогда не разрешающуюся дождем”.
Подумать только: “слишком отягощена мыслью”! У меня тоже одна ученица написала: “Я люблю, когда я не думаю”…
В сентябре — по свежим следам Беслана — были опубликованы данные опроса НИИ социальных исследований СПГУ. На вопросы отвечали школьники, студенты и работающая молодежь. Результаты таковы:
— мужественными, искренними людьми, борцами за справедливость считают террористов 28,7 % школьников, 44,3 % учащихся ПТУ и колледжей, 14,3 % студентов, 26,9 % слушателей военных училищ и 20,1 % работающих;
— более половины опрошенных не считают жизнь человека самой главной ценностью в мире;
— а 55,5 % думают, что при уверенности в своей правоте могут принести боль, страдание другим людям и не будут очень сожалеть.
Вот мы и добрались до первопричины. Как сказано у Достоевского, “И поле битвы — сердце человека”. Вот здесь-то и начинается борьба с терроризмом…
Пятьдесят третий год преподаю я литературу и сейчас с горечью думаю вот о чем: зачем литература в школе, если каждый второй может переступить через человека? Или мы не так и не для того ее в школе преподаем?
2. Октябрь 2004-го. “Всегда ли в жизни есть место подвигам?”
“В жизни всегда есть место подвигам” — эти слова из рассказа “Старуха Изергиль” давно стали афоризмом. На поэтизации подвига была построена вся советская идеология, вся система воспитания, искусство и литература. В романе “Прокляты и убиты” Виктор Астафьев писал: “В героической Советской стране передовые идеи и машины всегда ценились дороже человеческой жизни”, словно человек лишь для того и рождался и рос, “чтобы всюду проявлять героизм, мужеством своим и жизнью укреплять могущество советской индустрии”.
Естественно, когда наступило похмелье и отрезвление, самое слово “подвиг” стало вызывать у многих аллергию.
“А что такое подвиг?” — спросили меня в одном из классов, где я предложил для сочинения тему, давшую название этой главке. Я сказал, что хотел бы найти ответ на этот вопрос в тех работах, которые будут сейчас написаны.
И вот законченные сочинения лежат на моем столе.
Только четыре человека из всех трех классов написали, что в нашем жестоком мире подвиг невозможен. Остальные высказались за подвиг, но разошлись в оценке того, что же это такое.
Многие полагали, что в повседневной жизни мы так или иначе совершаем подвиги ежедневно. Мне пришлось прочесть о том, что:
— человек, который ухаживает за тяжело больным родственником, — герой…
— со временем у некоторых людей появляется потребность в серьезных отношениях и браке. А брак — это разве не подвиг?
— все едут веселиться к кому-то в гости, а тебе надо делать уроки…
— я уступаю место в автобусе, хотя у меня очень сильно устали ноги…
— помощь старушке, которой тяжело перейти дорогу … кошка которой забралась на дерево…
— я всегда постараюсь помочь соседкам на контрольных работах, даю позвонить свой мобильный телефон…
— мальчик дал мелочь бедняку…
Подобным образом планку подвига опустили четверть писавших сочинение. Я не впервые даю эту тему и, должен заметить, ничего нового для себя, к сожалению, не отметил — в 93-м году так понимал подвиг каждый четвертый; в 95-м — каждый третий.
В чем же причина такой девальвации понятия “подвиг”? Не в том ли, что стали совсем редки, а потому так возросли в цене уже и просто отзывчивость, доброта, сочувствие? И этот дефицит так остро ощущается молодыми людьми, что они готовы провозгласить подвигом элементарные вещи?
Но не тревожно ли, когда старшеклассники (а таких было четверо) именно и считают? Что:
— в наше время быть хорошим человеком уже подвиг;
— в наше несладкое время достойная жизнь — это подвиг;
— в наше время быть просто человеком — уже подвиг, ведь большинство людей обманывают, лгут, причиняют боль…
* * *
А в чем же, по мнению сегодняшних школьников, заключается подвиг в высоком значении этого слова?
Больше всего говорили о Беслане — больше половины писавших. О бойцах спецназа, под пулями выносивших из школы раненых детей. О врачах, спасавших детям жизнь. “Спасали”, “защищали”, “рискуя собой”, “жертвуя собой”. Двое вспомнили в этой связи “Норд-Ост”, еще трое — 11 сентября 2001 года.
Но никто почему-то ни слова не написал об учителях. А ведь там погибли 22 человека.
Показываю газетный лист с фотографиями:
— учительница начальных классов Соскиева Ольга Николаевна — успокаивала детей, стараясь уберечь их от агрессии боевиков; взяла на себя заботу о старике-учителе истории, пришедшем 1 сентября в родную школу. Буквально на себе выносила старика из зала в туалет — ему трудно было передвигаться. Старик выжил. Когда раздался взрыв, не заботясь о спасении собственной дочери и не думая о себе, она выталкивала детей из окон наружу…
— учительница начальных классов Ханаева Ирина Захаровна, 74 года, больна тромбофлебитом — во время боя, раненая автоматной очередью в ноги, встала на колени, подставляя спину малышам, чтоб они могли дотянуться до окна и выпрыгнуть; ей удалось спасти фактически весь класс…
— работник котельной Карлов Иван Ильич, 72 года — спрятал в котельной детей и учительницу; сохранил жизни тридцати человек, расстрелян боевиками…
Нынешние дети не знают имени Януша Корчака. Боюсь, не запомнят они и эти имена…
* * *
Два ученика из разных классов как бы спорят между собой:
— Для нас это великая трагедия, а для террористов — это подвиг, во имя которого они отдадут жизни.
— На подвиг не способны низкие и подлые люди, которые не знают, что такое истинный подвиг.
Меня поразила здравая мудрость одного из одиннадцатиклассников:
— Выручить кого-нибудь в катастрофе — подвиг, а предотвратить катастрофу — подвиг вдвойне.
Еще двое написали, что
— при захвате людей в заложники не министры, не депутаты, а простые солдаты спасают жизни людей…
— А где же остальные? Те, кто руководят нами и учат нас жить, они не спешат на помощь…
* * *
В одной из работ я прочел: “К счастью, весь этот кошмар кончился”.
Слово “к счастью” в этом контексте вообще невозможно. И потом: как это — кончился? А дети, оставшиеся без родителей? А родители, у которых погибли дети? А пропавшие без вести? А не идентифицированные остатки тел? А тысячи людей, у которых погибли родственники, друзья, соседи? А дикая травля директора школы — женщины, которая проработала здесь 50 лет и которую теперь считают соучастницей убийц? И потом: кончился сорокадневный траур, пришла очередь кровной мести. Опасность нависла над всеми нами — именно над всеми нами!.. Нет, не кончился этот кошмар! Не кончится.
— Там все совершили подвиг…
Увы, это не так. Вряд ли забудет мальчик-заложник, как на его глазах учительница выгоняла из-под парты малышей, чтобы спрятаться самой. Да, далеко не все взрослые вели себя в этом спортивном зале достойно. Не будем их судить. Но мы можем сказать о некоторых из тех, кто был вне школы. О тех, кто поторопился внести в списки заложников себя и своих близких, когда стало известно, что заложники получат материальную компенсацию. О том, что во Владикавказе работали и казино, и ночные клубы, и дискотеки — и всё то время, пока боевики были в школе, и потом, во время траура. Вряд ли тут необходимы комментарии.
О чеченской войне написали только трое — в десять раз меньше, чем в 2000-м году.
Но дело не в количестве — в тональности.
Четыре года назад:
— “Погибая в Чечне, ребята обеспечивают мирную жизнь всем нам. Это и есть настоящий подвиг”.
Теперь:
— “Сколько нужно мужества и терпения, чтобы не сойти там с ума”…
Писали и так:
— Что же спасет мир, как не подвиги? Что можно противопоставить злу?
— А когда же еще быть подвигам, как не в наше жестокое и опасное время, когда сотни людей гибнут в Чечне и во время терактов?
— Мы живем в очень скверные времена, когда люди отделились друг от друга, когда каждый считается только со своими интересами. А подвиг объединяет людей, делает их сплоченными…
И, что мне представляется особенно важным, писали о духовном воздействии подвигов на наше общество, на нас, на наше мирочувствование и миропонимание. Люди подвига помогают нам жить не только тогда, когда они нас спасают.
— Я думаю, что в жизни место подвигу есть всегда и сейчас тем более, чем когда-либо. Мир катится в пропасть, люди все более приближаются к самоуничтожению. Сейчас подвиги нужны как никогда. Они и только они заставят людей верить в то, что еще осталось на земле что-то хорошее, доблестное, человеческое. На что способен человек, верящий только в плохое? Только на плохое. И если бы в этом мире не осталось подвигов, то жизни уже не существовало бы…
* * *
О чем писали еще? О пожарных, о спасателях, о врачах. Семь человек написали о подвиге материнства, один — о подвиге “успешного человека” — того, кто родился в бедной семье и разбогател. А вот о гражданском мужестве, о нравственной несгибаемости, об утверждении правды ценою жизни не написал никто. Да и вообще не часто пишут. Хотя бывали в прежние годы сочинения об академике Сахарове, журналисте Дмитрии Холодове, священнике Александре Мене… Но таких сочинений слишком мало.
В пьесе Брехта “Жизнь Галилея” есть такой диалог. Ученик говорит своему отрекшемуся учителю:
— Несчастна та страна, у которой нет героев.
— Нет! — возражает Галилей. — Несчастна та страна, которая нуждается в героях.
Речь тут не о героизме. Но если в стране для того, чтобы сказать, что дважды два — четыре, назвать черное черным, а белое белым, нужно подняться на высоту подвига, стать героем, — то такая страна действительно несчастна.
…А я в который уже раз за долгие годы убеждаюсь в том, что гражданский подвиг — вне круга внимания и интереса наших выпускников. С тем и пойдут они в большую жизнь…
3. Октябрь 2004-го. “Нужна ли человеку правда?”
Я много раз выступал против превращения произведений классиков в повод для бесед по поводу литературы. Современность классики в самой классике… Вопросы, поднятые великими писателями, — вопросы вечные. Никуда эти вопросы не деваются и не денутся, пока существует человечество, а потому размышления о том или ином литературном произведении зачастую вольно или невольно влекут за собой размышления о смысле жизни. Особенно это касается книг, в которых сталкиваются разные жизненные позиции, разворачивается драма идей. И, конечно, это касается непосредственно драматургии — в частности, пьесы Горького “На дне”.
Когда мы с моими одиннадцатиклассниками размышляли об утешительной лжи Луки и знаменитых словах Сатина о гордом человеке, о том, спасительна или унизительна ложь, я познакомил ребят с двумя точками зрения на этот счет. Первая принадлежит Григорию Гачеву. В одной из своих статей он говорит, что так называемая ложь “может быть стократ более правдоносной” — “зачем истина, если она расходится с интересами людей? Права ли бесчеловечная правда? И вообще, является ли она тогда правдой?” А Павел Басинский, со своей стороны, замечает, что грандиозный миф о Человеке, который “звучит гордо”, — ложь не меньшая.
Вот обо всем этом — о том нужна ли человеку правда и какая правда ему нужна, и что это вообще такое — правда, — и писали мои ученики.
— Ложь засоряет души. Ложь — такая вещь, которая затягивает: из нее трудно выпутаться…
— Ложь как наркотик: она есть — человеку хорошо. И он уже не может от нее отказаться…
— Некоторые люди окружают себя ложью до такой степени, что сами перестают понимать, что есть правда…
— Людям спокойно жить, если они вообще чего-то не знают. Зачем знать, зачем пугать людей. Так и было со всей нашей страной…
— Человек обязан знать правду…
— Жесткая правда помогает собраться с силами, отбросить детское понимание жизни…
— Нельзя прятаться. Знаешь — значит, видишь, нельзя жить с закрытыми глазами…
— Правда необходима, какой бы она ни была. Именно потому, что это правда…
Юность категорична. Но даже те, кто защищал правду как величайшую ценность, порой оговаривали, что бывают такие особые ситуации, когда правильнее и человечнее солгать. Чаще всего в таких случаях говорили о смертельных диагнозах, о том, что солгать тут зачастую гуманнее, чем сказать правду.
— Мне кажется, что в нашем мире, мире зла, и ложь нужна…
— Государству должна быть присуща гласность. Но не полностью, потому что некоторые события, действия, инциденты не должны показываться не готовым к этому людям: детям, пенсионерам, людям со слабым рассудком. Правда нужна, но она должна быть ограниченной.
— Правда нужна даже на телевидении, но там должен быть защищенный, платный, специальный канал, который должен представляться только уравновешенным людям, проходящим постоянно обследование.
— В средствах массовой информации должны быть люди, которые будут фильтровать информацию. Потому что не всякая правда полезна.
Вот так от разговора о Сатине и Луке мы незаметно, но неизбежно приходим к вопросам, жизненно важным для каждого: “преступно прятаться от правды, нельзя жить с закрытыми глазами” — и “правда должна быть ограниченной, не всякая правда полезна”.
Какой вариант выбрать, кто даст правильный ответ?
* * *
11 сентября 2001 года ни один телеканал Америки не показывал тела погибших. Не потому, что было чье-то указание “сверху”. Это был такт журналистов. Всех. Лично меня всегда возмущало, когда, снимая ужасы и катастрофы, которых становится все больше, наши операторы так и норовят заглянуть камерой в гробы. А жителей Беслана возмутило поведение тележурналистов на похоронах, делающих сенсацию из чужого горя. Я не говорю уже о том, что во время терактов телевидение не имеет права показывать передвижение войск, перемещение антитеррористических групп, подготовку к боевым действиям.
Возможна ли нравственно оправданная ложь?
Думаю, что да, возможна: я сам не однажды, сидя у изголовья умирающего, поддерживал разговор о перспективах, о планах на будущее. Я откровенно лгал — и считаю, что был прав. Но сокрытие важной обществу правды не имеет оправданий. Оно оплачивается слишком дорогой ценой. Вспомним хотя бы Чернобыль, — тогда, после катастрофы, тысячи людей, детей и взрослых, на Украине, в Белоруссии, в России были отправлены на первомайскую демонстрацию, под радиоактивный дождь. Тысячи людей поплатились за то, что “наверху” решили утаить страшную правду.
А вот то, что произошло только что, буквально на наших глазах. Два дня сообщали, что в школе Беслана 354 заложника, хотя их было в четыре раза больше — уже в первый день трагедии были составлены списки, в которых числилось более тысячи фамилий. На следующий день от освобожденных Аушевым заложниц все узнали, что захвачено 1200 — 1400 человек. Во время телесъемок родственники заложников поднимали рукописные плакаты: “Заложников — более 800”, “Заложников — более 1000”. Но мы на своих экранах этих плакатов не видели. Не соответствовало действительности и утверждение о том, что террористы не выдвигали никаких требований.
Террористы все это слушали по радио и видели по телевизору. По свидетельству заложников, эта ложь привела их в неистовство: “Раз ваши говорят, что вас 354, так вас и останется 354”. Именно после всего этого людям запретили набирать воду из-под крана (дети были вынуждены пить собственную мочу — кто оценит глубину моральной травмы, которую они при этом получили?), стали издеваться над заложниками, некоторых убили: “Вы никому не нужны, видите: никто к вам не приходит”…
* * *
Некоторые из моих учеников высказывались против правды, защищая ложь как высшую необходимость. Думаю, объясняется это, во-первых, тем, что считающие так под правдой понимают только негативное, горькое, тяжелое и безысходное — как сказано у Гачева, “бесчеловечную правду”. А во-вторых, — особенностями пьесы Горького, где ложь если и не синоним сострадания, надежды и добра, то уж во всяком случае очень близка к этому. Вот что писали такие ученики:
— Есть люди, которые не могут переносить тяжелую правду…
— На мой взгляд, ложь во спасение лучше, чем правдивая истина, способная уничтожить надежду на лучшее…
— Если говорить человеку только правду, то этим его можно затравить, зажать, забить, уничтожить. Всю правду жизни способны вынести только единицы…
— Человеку необходима надежда. Наша жизнь настолько опасна! Ежедневно нам грозят аварии, природные катастрофы, бесчисленные преступления террористов. Но мы должны верить в лучшее…
— Безусловно, глаза на правду закрывать нельзя. Но невозможно жить, все время думая о плохом, заходя в метро — думать, что сейчас произойдет взрыв…
Думаю, что в данном случае не о неприятии правды идет речь, а о неприятии безнадежности, бесперспективности, безотрадности, бескрылости. И за словом “ложь” в этих сочинениях скрывается стремление обрести опору, найти то, что поможет выстоять. Это вовсе не ложь, а свет надежды, тоска по идеалу, жажда положительного.
Сам я принадлежу к тем миллионам советских людей, которые постоянно ощущали дефицит правды в жизни и в искусстве. Но как учитель я понимаю, что поколение нынешних моих учеников испытывает прежде всего дефицит положительных эмоций, твердых опор, нравственных устоев. И мне близка мысль Ирины Роднянской: “Ужасы и горечи жизни были всегда. Но не всегда их встречали настолько разоружившись. Уместно будет диагностировать не рост Зла, а дефицит мужества, питаемого знанием Добра”.
* * *
Тех из моих учеников, кто считает, что правда не в правде и не во лжи, что необходимая первооснова всей нашей жизни — и то и другое, — двадцать девять процентов:
— Бывают такие ситуации, когда правда может навредить…
— Я больше люблю правду. Но, с другой стороны, я ничего не имею против лжи во благо…
— Если не будешь врать, тебе никто не будет верить. Просто в жизни слишком много размытых границ, мыслей в голове, сознании людей. Люди много ненужного внесли в жизнь…
— Правда необходима человеку, но человек должен знать ее не всегда…
И как-то незаметно, исподволь подползает следующая мысль: правда и ложь — понятия относительные, между ними вообще невозможно провести твердые границы.
— Нельзя жить только правдой. И только ложью жить нельзя. Жизнь сама покажет, что лучше.
— Нужно иметь тонкое чутье, чтобы знать, когда говорить правду, а когда ложь…
— Человеку не нужна правда, когда она расходится с его интересами…
— Говорить правду и лгать нужно очень аккуратно и тактично, хорошо зная, чувствуя того человека, кому это говоришь…
— Для каждого человека существует своя правда. И нельзя сказать, что есть одна правда для всего человечества…
— Границы лжи и правды, на мой взгляд, очень растяжимы…
Конечно, то, что человек пишет в своих сочинениях, и то, как он проживает свою жизнь, — далеко не одно и то же. И все же, если сочинение не “скачано” из Интернета, не списано у товарища, а отражает те мысли и чувства, которые на самом деле обуревают юного человека, то подобный релятивизм не может не пугать. Конечно, во многом он объясняется неопределенностью самих понятий “правда” и “ложь” — и ученики, отстаивающие в этом споре противоположные позиции, по сути, спорят о разных вещах. Как говаривали в былые времена руководители партии: “Такая правда нам не нужна”…
И все же — не тревожно ли, что понятия “истина” и “справедливость” они зачастую смешивают с понятием “правдоподобие” или “факт”?
В чем же дело?
Кто-то подсчитал, что за годы обучения в школе наши ученики овладевают более чем тысячью понятий. Тут функция и тангенс, приставка и безличное предложение, метафора и гипербола, меридиан и азимут, хромосома и земноводные, валентность и кислота, барщина и оброк, ампер и цепная реакция. Более тысячи. А вот с некоторыми ключевыми понятиями, связанными с жизнью человека, дело обстоит очень плохо. Каждый раз, когда я спрашиваю в десятом классе, что такое совесть (а как без понимания этого слова постигать русскую литературу?), отвечают двое-трое, или вообще не отвечает никто…
“Ведь отчего гражданская война? — пишет в сочинении мой ученик. — Правда идет на правду, вера — на веру, земля — на землю. И все по-своему правы”…
Ну что тут добавишь — не только моим ученикам, целым землям и народам свойственно заблуждаться относительно того, что такое правда.
В одном из сочинений была приведена выписка из словаря Даля:
“Правда — истина на самом деле, истина в образе, во благе, правосудие, справедливость.
Ложь — всякая незаконность, дело противное совести, кривосуд, неправедный приговор”.
У Даля же находим поговорку: “Бог — в правде, а неправда от лукавого”. То есть правда — подлинная Правда — по большому счету просто не может быть бездушной, антигуманной, бесчеловечной. Правда — это такая истина, которая НРАВСТВЕННА. Разве в душе мы этого не знаем?
…Я уже убрал в портфель тетради с сочинениями, когда мне на стол лег поразительный документ — открытое письмо российским детям. Автор — ученица школы № 1 города Беслана Белла Губиева. Девочка рассказывает своим сверстникам, как надо себя вести, если они вдруг окажутся заложниками: “Я, конечно, очень надеюсь, что с тобой такого никогда не случится, но все равно помни эти правила и помогай людям, которые рядом с тобой. Только помощь друг другу может спасти тебя и других людей”.
То, до чего дошла эта девочка на своем трагическом опыте, давно уже открыто людьми. В блокадном Ленинграде первыми погибали те, кто думал только о себе. И твердо держались те, кто даже перед лицом смерти помогал другим
Это и есть одна из главных человеческих правд.
Ибо не всё относительно.