Опубликовано в журнале Континент, номер 122, 2004
К десятилетию первой чеченской войны общество “Мемориал” выпустило сборник “БЫТЬ ЧЕЧНЦЕМ. Мир и война глазами школьников” (М.: Мемориал Новое издательство, 2004). Книгу составляют сочинения подростков из Чечни, присланные на конкурс “Человек в истории. Россия — ХХ век”.
Мы попросили высказаться в связи с этим изданием представителей разных гуманитарных профессий — публициста, школьного учителя и православного священника. И получилось так, что, оттолкнувшись от книги, разговор вышел далеко за ее пределы, коснулся событий в Беслане, чеченской войны в целом и — еще шире — вопросов войны и мира, человека и человечности, вопросов жизни и смерти, истины и добра.
Но иначе, наверное, и быть не могло. Слишком уж велико количество тех наболевших проблем, тех общественных недугов, которые встают уже за самим по себе сопоставлением таких двух несопоставимых понятий, как “война” и “дети”…
Татьяна СОТНИКОВА — родилась в 1963 году в Минске. Окончила факультет журналистики Белорусского государственного университета и аспирантуру Литературного института. Кандидат филологических наук, доцент Литературного института. Автор двенадцати романов (под псевдонимом Анна Берсенева) и многих статей по современной русской литературе в энциклопедических и в периодических изданиях. Живет в Москве.
Читать сочинения, которые чеченские школьники прислали на объявленный обществом “Мемориал” всероссийский конкурс “Человек в истории. Россия — ХХ век”, принимаешься с нелегкой душой. Понятно же, о чем могут — точнее, даже не могут, а должны — написать эти дети. О войне, которая лишила их детства, о том, как у них на глазах гибли родственники и друзья — взрослые, ровесники, совсем маленькие дети, — как хрупки оказались человеческие представления о человечности…
Все это в сочинениях, разумеется, присутствует. Четырнадцатилетняя Малика из села Гелдагана, родители которой — учителя в нескольких поколениях, пишет: “Бедная бабушка! Она проработала 40 лет, никаких богатств не накопила, и ее дом (разбомбленный. — Т.С.) был единственныым ее достоянием. Чем же она провинилась? Она всю жизнь работала вместе с русскими и татарами. Ни у нее, ни у других членов нашей семьи не было неприязни к людям другой национальности. (…) Мой племянник Ваха, которому пять лет, при звуках выстрелов бежит в дом и прячется за спину деда — моего отца. И он стал у нас инвалидом из-за болезни сердца. В чем же его вина?! (…) Хорошо, что хоть дедушке не пришлось видеть весь этот ужас. Он скончался еще в 1990 году”.
Что на это ответить? Что к этому добавить? Девочка считает счастливцем умершего дедушку… Остается только вспомнить банальность (она же вечная истина) — о слезе ребенка, на которой не построишь ни всеобщее счастье, ни конституционный порядок. И посочувствовать тем людям, которые этого не понимают. Впрочем, им и сочувствовать не хочется — такое неприятие они вызывают.
И все-таки сочинения чеченских школьников поражают даже не описанием ужасов, которые им пришлось пережить. Как ни страшно об этом говорить, но про ужасы-то как раз все жители России, у которых совесть не замещена бредовыми представлениями об имперском величии, могли прочитать в газетах и даже увидеть по телевизору, когда чеченская тема еще освещалась практически всеми СМИ в относительном соответствии с реальностью.
Поражает недетская мудрость, которую проявляют авторы сочинений. Когда эти дети пишут: “Что мы сегодня имеем? Прошлое, насыщенное тяжелыми воспоминаниями, неопределенное будущее?! Огромную надежду и веру в Аллаха…” — то они имеют в виду вовсе не то, что вырастут и возьмут автомат, чтобы отомстить русским за все свои мучения.
Девятиклассник Зелимхан Ирбагиев из Грозного, описавший страшную гибель своих родственников, завершает сочинение словами: “Неизвестно, когда закончится эта война. А пока мы, вернувшись на пепелище, пытаемся выжить. Если мне это удастся, то я тоже выучусь, стану трудиться. Конечно, в первую очередь построю заново дом”.
Та же четырнадцатилетняя Малика из Гелдагана, дочь заслуженного учителя республики, знающая своих предков поименно до седьмого поколения и знающая о том, что на каждое поколение ее предков пришлось по войне, пишет: “Я надеюсь, что рано или поздно все те преступники, чьи действия привели к гибели тысяч ни в чем не повинных людей, понесут наказание. Говоря о судьбе своей семьи, я понимаю, что это часть судьбы моего народа. Мои родители делают все возможное, чтобы мы, пятеро их детей, получили образование. Папа считает, что народу нужно прежде всего поднять образование, чтобы его никто не мог дурить, и я с ним согласна. Два моих брата и старшая сестра закончили школу с медалями. Старшая сестра работает в больнице после техникума. Она училась в университете, но из-за войны оставила учебу. Вторая сестра окончила пединститут и работает в школе. Братья учатся в Чеченском государственном университете и в Нефтяном институте. Мне предстоит закончить школу, а затем и я постараюсь закончить вуз, чтобы принести больше пользы”.
Эта девочка не является исключением — ни в своем стремлении учиться, ни в знании истории своего рода. Причем это не просто знание имен, а знание множества подробностей жизни своих предков, гордость за них.
Зелимхан Ирбагиев пишет о своем прапрадеде так, словно не раз с ним разговаривал, хотя, конечно, знает его только по рассказам старших. И это не просто знание об отдельном человеке — мальчик понимает, какова именно его семейная традиция, то общее, очень четко очерченное пространство, вне которого человек в Чечне не может развиваться как личность. Суть семейной традиции Ирбагиевых состоит в сочетании предприимчивости с благоразумием. Прапрадед честным трудом нажил магазины, мельницу, лесопилку; к 1917 году его взрослые сыновья приумножили семейное достояние и имели уже целую сеть магазинов, мельниц и лесопилок, которые обеспечивали работой жителей соседних сел.
“Все в семье было хорошо, — пишет Зелимхан. — Но Октябрьская революция коренным образом изменила их жизнь. Трезво оценив обстановку, мой прадед решил добровольно отдать новой власти все, что было нажито нелегким трудом. Детям он объяснил, что главное — сохранить семью и Родину, а богатство — дело наживное. В его домах разместились школа, больница, аптека, сельсовет, почта. В магазинах, на мельнице и лесопилках оставили работать сыновей, так как не нашлось других специалистов. Вскоре после смерти Ибрагима-хаджи началось раскулачивание всех зажиточных селян. Только тогда дети по-настоящему оценили дальновидность и благоразумность решения отца. (…) Все Ирбагиевы — патриоты. Никто не хотел уезжать из республики. Но и никто не хотел идти с оружием проливать кровь невинных. По примеру своих знакомых десятки молодых людей из наших семей могли взяться за оружие, но старейшины на семейном совете решили: каждый, кто возьмет в руки оружие, будет изгнан из семьи. Молодые подчинились. Возможно, это решение спасло жизни многим русским солдатам, но не спасло наших близких. Как говорится, пуля не выбирает. Некоторые мои родственники погибли во время артиллерийских обстрелов и бомбовых ударов, других настигли случайные пули”.
В семейном архиве семьи Магомедовых, чудом и огромным усилием сохраненном во время бомбежек и зачисток, хранится копия телеграммы Верховного главнокомандующего русской армии от 25 августа 1916 года, направленная генерал-губернатору Терской области. В телеграмме говорится: “Как горная лавина обрушился чеченский полк на Германскую железную дивизию. (В этом полку воевал прадед девочки, написавшей сочинение. — Т.С.) Менее чем за 1,5 часа перестала существовать “железная дивизия”, с которой соприкасаться боялись лучшие воинские части наших союзников, в том числе и русской армии. Передайте от моего имени, от имени царского двора и от имени русской армии братский сердечный привет отцам, матерям, братьям, сестрам и невестам этих храбрых орлов Кавказа, положивших своим бессмертным подвигом начало концу германских орд. Никогда не забудет этого подвига Россия. Честь им и хвала. С братским приветом, Николай II”.
Россия забыла этот подвиг. Как забыла и подвиги в Великой Отечественной войне, совершенные чеченцами. О том, что совершившие эти подвиги — именно чеченцы, а не просто солдаты армии-победительницы, какими они чувствовали себя в войну, власти вспомнили только для того, чтобы отправить вернувшихся с фронта бойцов в ссылку. Записанные внуками воспоминания бабушек и дедушек о том, как это было, составляют едва ли не половину сочинений на тему “Человек в истории”. Собственно, нет ни одной чеченской семьи, для которой депортация 1944 года была бы в чистом виде историей. Для них это часть жизни, которая никогда не станет благостным преданием, и это вызывает глубокое уважение. После чтения этих сочинений становится еще непонятнее, как можно испытывать уважение к людям, которые, зная, что миллионы их соотечественников были безвинно убиты по воле Сталина, Берии и прочих преступников, имеют бессовестность говорить: “Ну, подумаешь, когда это было! Кто старое помянет…”
Это было, и было не так уж давно. Хотя иногда создается ощущение, что эти преступления не поросли быльем только для чеченцев.
О том, какое унижение и психологический шок из-за этого унижения пережили вернувшиеся с фронта солдаты, расскажет ветеран Отечественной войны любой национальности. Если он честен, конечно, и если не считает собственную униженность житейской нормой. Этим солдатам сразу дали понять: вы больше не воины-победители, а те, кем были всегда, — пыль под ногами властей предержащих, они могут и будут вас унижать, ломать и калечить ваши жизни… Это пережил каждый вернувшийся с войны; не верьте тому, кто скажет, что это неправда.
К чести чеченских школьников, ни один из них и не написал в своем сочинении, что это неправда. Они знают, что произошло в селе Хайбах — чеченской Хатыни, в которой заживо сожгли сотни стариков и женщин с маленькими, в том числе грудными, детьми, чтобы не возиться с ними во время депортации. Знают и о том, какова была ссылка для тех, с кем власти решили “повозиться”. Милана Мальцагова, десятиклассница из станицы Наурская, пишет: “Мой прадедушка — к этому времени он работал военным комиссаром в Старых Атагах — ушел добровольцем на фронт. Прабабушка работала на военном заводе в городе Грозном, выпускала снаряды для “катюш”. Их старший сын тоже работал на военном заводе. Мать и сын сутками не приходили домой. С детьми оставалась четырнадцатилетняя дочь”.
Именно этой четырнадцатилетней девочке пришлось в течение пятнадцати минут (больше времени доблестные воины НКВД детям не дали, как не дали и дождаться, когда придет с работы выпускавшая снаряды для “катюш” мать) собрать четверых маленьких братьев и сестер (самой младшей было 9 месяцев) и ехать с ними в ссылку. О том, что представляла собой эта дорога в вагонах для скота, с выгрузкой трупов на каждой станции, читать в детском сочинении невыносимо… И было бы очень странно, если бы подобные вещи стали в сознании народа всего лишь историческим воспоминанием.
И все-таки — о том, что вызывает самую большую печаль при чтении этих сочинений.
Совершенно очевидно, что их написали дети из интеллигентных семей — дети учителей, врачей, образованных людей других профессий. Но ведь таких детей крайне мало, и, что особенно горько, чем дольше идет война, тем меньше их становится. Ужас состоит в том, что эти детские голоса чеченского разума тонут в море ненависти, которую война воспитала в гораздо большем числе детей — никогда не читавших книг, не понимающих, зачем надо учиться, живущих по закону “кто сильнее, тот и прав”… Таких людей в нашей стране вообще большинство, этого трудно не заметить — не надо и ездить в Чечню, достаточно выйти на улицу любого мирного российского города и присмотреться к преобладающему стилю повседневной жизни населения. А если ко всему этому добавить автомат, который у мальчика вот он, под рукой? А если сосед, ставший боевиком, предлагает девочке сделаться шахидкой и отомстить за родных, взорвав сотню-другую неверных в московском метро?
Покров природной интеллигентности, внятного разума очень тонок, и этот покров с большинства жителей Чечни сорван. К каким последствиям это привело, жители остальной России не раз с ужасом наблюдали по телевизору — в “Норд-Осте”, в Беслане…
Среди детских сочинений есть одно, написанное недавней школьницей Ларисой Аюбовой из Грозного. Когда ей было три года, ее родители закончили филфак института в Коломне и обосновались в Череповце. Одиннадцать лет, прожитых в этом городе, запомнились ей в основном ксенофобией, которая окружала “девочку непонятно какой национальности, то ли цыганку, то ли чукчу”; самым светлым воспоминанием детства стало возвращение родителей на родину, в Чечню. Но здесь же ей пришлось пережить и “самое страшное, что показывали в фильмах и рассказывали в книгах, то, что, казалось, никак не может произойти ни со мной, ни там, где я живу”.
Шок от того, что это все же произошло, был настолько сильным, что, как можно судить по сочинению, оправиться от него девочке оказалось не по силам. Точнее сказать, это был даже не шок от самих по себе жутких событий, которые ей пришлось пережить, а психологические “открытия”, которые с этими событиями оказались связаны.
“В одну ночь, когда начали бомбить, дедушка так боялся, что с нами что-то случится, что не выдержал этого. Утром, после бомбежки, он слег, хотя был совершенно здоровым человеком, он пролежал целый день, вечером ему стало плохо, а ночью он умер, умер прямо у нас на глазах. Мне казалось, что я и все вокруг сошли с ума. Человек умирал, а идти было некуда, помощи искать было негде. Смерть, оказывается, наступает так легко, и ничто не может помешать ей. За эту ночь я, наверное, повзрослела сразу на несколько лет. Казалось, что все чувства просто выжаты из меня. Хотелось только умереть. Однажды у меня разболелась голова, чем сильнее она болела, тем больше мне хотелось забыться. И тут на минуту я подумала о том, как хорошо наркоманам! Да, я позавидовала наркоманам. Это был момент отчаяния, до которого нас нередко доводят. Что нам делать? Таить ненависть? Или же быть бессердечными лицемерами? Тогда я поняла всех наших парней, которые сидели на игле, а их становилось все больше и больше с каждым днем. Им оставалось или идти на войну, или же стать ничтожествами и наркоманами”.
У этой девушки почти не осталось сил для того, чтобы сопротивляться силе войны, которая разрушает ее личность. Но она все-таки учится в университете, ее окружают люди, понимающие это психологическое состояние и готовые помочь иначе, чем подсунув ей пояс шахида… А скольких таких девушек окружают в Чечне совсем другие люди?
Да, самое печальное в сочинениях чеченских школьников — это то, что этих сочинений очень мало… Правда, организаторы конкурса отмечают, что из Чечни пришло 155 работ — больше, чем из многих других регионов России. И все равно это капля в море. Что же представляет собой само нынешнее чеченское море — море войны, смерти, несправедливости, — можно только с ужасом догадываться.
Среди вошедших в книгу работ есть несколько сочинений русских девочек — из г. Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области, из поселка Ярега Республики Коми, из Астрахани и других российских городов, — авторы которых пытаются это “море” понять и осмыслить. Эти попытки вызывают не меньшее уважение, чем то знание истории своего рода и народа, которое выказывают школьники из Чечни.
Евгения Миронова из Ленинск-Кузнецкого взяла восемь интервью у русских и чеченцев, живущих в ее городе. Главные вопросы этих интервью: почему русские и чеченцы не любят друг друга, почему мы не можем жить мирно?
Вообще-то ответы на эти вопросы, ставшие открытием для “девочки, обдумывающей житье”, для взрослого, с мало-мальским жизненным опытом человека выглядят предсказуемыми. Понятно, что ни один из девочкиных респондентов — а среди них, что тоже понятно, не было ни руководителей федеральных силовых структур, ни олигархов и чиновников, делающих деньги на войне, — не сказал, что он имеет претензии к чеченцам или к русским вообще, как к народам. Хотя о достоинствах и недостатках именно народов люди все-таки размышляли. И не все эти размышления были благостны…
Русская женщина, вышедшая замуж за чеченца, прекрасно понимает, что присущее ее мужу “ощущение жены как вещи” — не особенность лично его характера, а часть национального менталитета.
А чеченский предприниматель, вынужденный вести свой мелкий бизнес вне родины, понимает, что слабость русских “в их разобщенности, недружности, эгоизме. Ведь у нас как? Я поднялся на ноги, купил себе квартиру, машину, теперь помогаю своим родным, чтобы они тоже смогли встать на ноги. Ведь и мне тоже когда-то так же помогали. Это у нас как закон. А у вас, русских, если кто-то и смог подняться выше других, он старается затоптать нижестоящих, забыть, каким он сам недавно был”.
Но, оценивая таким образом недостатки друг друга, ни один из простых людей, с которыми говорила девочка, не счел эти недостатки достаточным поводом для войны. В свете этих интервью особенно убедительно выглядят данные социологов, приведенные в послесловии к книге А. Левинсоном, сотрудником Аналитического центра Ю. Левады. Оказывается, бесстрастная статистика тоже показывает, что в августе 2004 года только 21% российских респондентов выступал за продолжение боевых действий в Чечне, а 68% — за то, чтобы начать мирные переговоры. Интересно, удалось ли социологам довести до сведения верховного главнокомандующего и его военных советников такие неудобные данные?..
Впрочем, после десятилетий войны уже непонятно, с кем вести эти переговоры. Народный нравственный суд, в котором состояла сила единства чеченцев (так назвал это молодой русский парень, воевавший в Чечне), становится все более призрачным, и все по той же причине: слишком много становится людей, не защищенных покровом нравственности и внятного нравственного понимания жизни.
И все-таки эти сочинения написаны. Может быть, школьники, приславшие их на конкурс, не являются показательным социологическим срезом для того чтобы понять, как настроено население Чечни в целом. Но они еще есть в 2004 году, эти дети; это такой же непреложный факт, как депортация чеченцев в году 1944.
Остается только верить, что такие дети никогда не станут для чеченского народа отдаленным воспоминанием, как не стал им ни один факт его объединенной с современностью истории.