Опубликовано в журнале Континент, номер 122, 2004
Юрий КАГРАМАНОВ — родился в 1934 г. в Баку. Окончил исторический факультет МГУ. Автор книг и статей по западной и русской культуре и философии, публиковавшихся в журналах “Вопросы философии”, “Иностранная литература”, “Новый мир” и др. Постоянный автор “Континента”. Живет в Москве.
Ты (о, на каком ветрище!)
Светоч зажжешь Ума,
Чтоб выслушать: “Нам милее
Египетская тьма!”
Р.Киплинг. “Бремя белых”
Похоже, что, выбрав школу в качестве объекта атаки, террористы перестарались: то, что они выдают за “дело Аллаха”, на сей раз слишком явно отмечено когтями Иблиса (дьявола). Массовое убийство детей вызвало широкое возмущение даже в мусульманском мире, большинство которого террористам в иных случаях так или иначе сочувствует (увы, но это факт).
Даже в среде самих нападавших, не знавших заранее, на какое дело их ведут, нашлись такие, кто был повергнут в смущение. Так, по некоторым сведениям, две женщины-шахидки, бывшие в отряде, уже на второй день удержания заложников выразили недовольство тем, что их вынуждают поучаствовать в убийстве ни в чем не повинных детей; за что они были взорваны раньше времени своим вожаком.
Но если взглянуть на вещи “без сантиментов”, придется признать, что в нападении на школу был свой резон — хотя, возможно, нападавшие руководились им подсознательно. Школа была и остается проводником русского влияния на Кавказе — гораздо более надежным, чем крепости и форты с “грозными” названиями (вроде Владикавказа или того же Грозного).
Не следует упрощать дело: проводник влияния в данном случае не есть то же самое, что инструмент господства. Просвещение (примерно к середине XIX века окончательно потеснившее идею крещения иноверных) per se было о д н о й и з главных целей русского наступления на Кавказ (хотя, конечно, нельзя сказать, что оно было главной целью). Еще шла Кавказская война, а в местах, прилегающих к зоне боевых действий, стали создаваться первые школы — для детей офицеров, но также и местных жителей, которые обучались здесь русскому языку. А русский язык открывал для аборигенов Северного Кавказа дорогу в “большой мир”.
Будем помнить, что в отличие от Южного Кавказа (Закавказья), где существовали древние культуры, хотя и пришедшие в состояние глубокого расстройства, Северный Кавказ (за исключением Осетии, исторически подпавшей под влияние Грузии) был отсталой провинцией мусульманского мира, который и в целом-то не без оснований называли тогда отсталым. Здесь существовали только духовные школы при мечетях — мектебы (1 ступень) и медресе (2 ступень), где обучали арабскому языку и Корану; притом чем выше в горы, тем реже становились и эти школы, и сами мечети.
Стихийно сложившаяся стратегия русских на Северном Кавказе была такая: вытеснить авторитет арабского языка авторитетом русского языка.
Интересно, что первыми просветителями здесь были отставные офицеры. Так, полковник П.К. Услар уже в 1862 году, то есть “назавтра” после окончания Кавказской войны, инициировал создание школ, в которых местные дети учились читать и писать на родном языке; и сам придумал для некоторых бесписьменных народов (аварского, чеченского и кабардинского) первые азбуки — на базе русской графики. Эти достигалась двойная цель: укреплялось самосознание горских народов, как отличных от народов арабского мира, и в то же время облегчался переход к изучению русского языка. Другой отставной офицер А.П. Ипполитов, возглавивший после окончания войны Шатойский округ, открыл здесь первые школы с начальным образованием на русском языке; сам он, между прочим, женился на чеченке, овладел чеченским языком и переводил на русский произведения чеченского фольклора.
Уже в 60-е годы в Ставропольской гимназии появились первые ученики из Дагестана и Чечни. В дальнейшем уже на дагестанских и чеченских землях появились гимназии облегченного типа, где классические языки заменил русский, а классы подразделялись на православные и мусульманские. Так создавалась местная интеллигенция, которая, независимо от своих политических взглядов, была уже прочно связана с Россией.
Советская школа во многом продолжила традиции дореволюционной школы; с тем отличием, что теперь это была атеистическая школа и какие-либо “заигрывания” с религией начисто исключались. Резко вырос охват населения системой общего образования (что, наверное, произошло бы и в том случае, если бы не было революции).
В то же время с советизацией школы начались шарахания, которые не могли не привести в смущение незрелые умы. Сначала попытались восстановить в правах арабский язык — только потому, что его изгонял царизм; потом перевели местные языки на латинскую графику; и только в конце 30-х годов вернулись к русской графике.
Еще важнее были шарахания с преподаванием истории; на Северном Кавказе это касалось в первую очередь истории Кавказской войны. Сначала она преподносилась как справедливая борьба горцев против царизма; предполагалось, что новая власть, как “интернациональная” и “рабоче-крестьянская”, ничего общего с царизмом не имеет. В конце 30-х знаки резко поменялись: присоединение Северного Кавказа к России стало делом объективно прогрессивным, а Шамиль оказался агентом английского империализма.
Что на деле способна сотворить “рабоче-крестьянская” власть, показала депортация целых народов, проведенная в 40-х годах с жестокостью, до какой никогда бы не могли додуматься “царские сатрапы”.
Какие созвучия в местных умах рождали все эти противоречия, можно только догадываться. Ясно, во всяком случае, что они сохраняли память о Кавказской войне как справедливой или хотя бы отчасти оправданной со стороны горцев. Даже у пропитанного русско-советской мифологией Расула Гамзатова прорывалась симпатия к Хаджи-Мурату, от чьего имени он пишет следующие строчки:
Хочу, чтоб сторона чужая знала:
Моя еще не срублена башка…
(“Пять песен Хаджи-Мурата”).
В то же время местная интеллигенция испытывала обаяние русской культуры; да и вся мировая культура преломлялась через русскую призму. У того же Гамзатова в стихотворении “Поговорим о бурных днях Кавказа” (адресованном Ираклию Андроникову) читаем:
Не скажем о Ермолове ни слова
И предпочтем ему, как земляка,
Опального и вечно молодого
Поручика Тенгинского полка.
А что сейчас? Листаю общероссийский учебник “История России. Учебный минимум для абитуриента” (М: Высшая школа, 2003).
Без малого тысяча страниц, а о Кавказской войне, точнее, о Кавказских войнах XVIII-XIX веков нигде н и с л о в а. Хотя рассказывается о завоевании Средней Азии. О советском периоде — сумбур вместо истории. Вскользь говорится о сталинских депортациях, но конкретно упоминаются только западные украинцы, прибалты и молдаване (то есть народы, ныне не входящие в состав РФ); о кавказских народах — н и ч е г о.
Вероятно, авторы учебника хотели избежать “скользких” сюжетов. Но тем самым они оставили место для невежественных, а порою и совершенно диких их толкований.
“О Ермолове” говорить можно и должно. Даже современники Кавказской войны Пушкин и Лермонтов (последний к тому же ее участник) у м е- л и охватить ее взглядом с разных сторон, так что в итоге получалась взвешенная, близкая к истине картина. Возьмите знаменитую последнюю строфу из стихотворения Пушкина “Кавказ” (которую и при царской и при советской власти то разрешали, то запрещали):
Так буйную вольность законы теснят,
Так дикое племя под властью тоскует,
Так ныне безмолвный Кавказ негодует,
Так чуждые силы его тяготят.
Строфа проникнута определенной симпатией к мятежному Кавказу: словосочетания “буйная вольность” и “дикое племя” (неполиткорректное в наше время выражение, но вполне отвечавшее принятой в XIX веке обьективной классификации народов и племен) имеют позитивную окраску в рамках романтической поэтики; и все же историческая правота, и это понимает Пушкин, на стороне тех, кто несет п р о с в е щ е н н у ю (и просвещающую) власть и с нею законы (а потом еще станет насаждать школы, где будут заучивать наизусть Пушкина и Лермонтова).
Да, Россия в свое время завоевала Северный Кавказ, лишив его народы независимости, но завоевание это, по меньшей мере отчасти, было вынужденным. После того как Южный Кавказ стал русским (а Грузия и Армения, напомню, присоединились к России скорее добровольно), Северный Кавказ оказался анклавом, окруженным со всех сторон русскими территориями. И добро бы это был мирный анклав. А то ведь оттуда постоянно совершались разбойные нападения на все, что не защищено и что находится в пределах досягания.
Вспомним, что Пушкин, путешествуя в Арзрум, после Владикавказа вынужден был присоединиться к каравану, насчитывающему пятьсот (!) человек и включающему все три рода войск (такова была о б ы ч н а я почтовая оказия, отправлявшаяся раз в две недели), а на обратном пути положился на защиту “славного Бей-Булата”, чеченца, перешедшего на русскую сторону.
Как это ни парадоксально, но именно русское завоевание сделало возможным для северокавказских народов территориальную экспансию. Дело в том, что горцы никогда не осмеливались обживать подошвы своих гор: селиться на не защищенном ландшафтом месте было для них смерти подобно. К примеру, Надтеречный район, ныне входящий в состав Чеченской республики, никогда ранее не был заселен чеченцами. Только цивилизация, принесенная на русских штыках, сделала для горцев возможным также и равнинный образ жизни.
Еще важнее, что Россия осуществляла на Кавказе, как я уже сказал, просвещенческую миссию. А то, что при этом лилась кровь, не дает оснований для многовекового злопамятства. Вот и Gallia comata, “косматая Галлия”, дикая Галлия когда-то оказала яростное сопротивление римским войскам, но французы, хоть и гордятся тогдашним своим вождем с труднопроизносимым для них, нынешних, именем Верцингеторикс, однако испытывают, как писал Анатоль Франс, благодарность к Цезарю за то, что он не сплоховал и сумел-таки наложить на Галлию “римское иго”. Последние глумливые фильмы “об Астериксе и Обеликсе” — о том, как “мы их (римлян) сделали” — в счет брать не стоит.
Самым трагическим последствием русского завоевания для некоторых северокавказских народов, а именно чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкарцев и калмыков, стала депортация, осуществленная в 1943-1944 годах (“ошибка”, ввиду слишком уж явного своего изуверства, была исправлена в 1957-м). Но депортацию осуществила советская власть, в становлении которой приняли участие все народы бывшей Российской империи (напомню, что в годы гражданской войны большая часть северокавказского населения поддержала красных). И между прочим, решение о депортации приняли на самом высоком уровне два кавказца.
И бедствия, которые претерпели депортированные народы, не выделяются на тогдашнем общем фоне. В этом смысле разница между северокавказскими народами и, скажем, русским народом лишь в том, что последний был депортирован (или физически уничтожен) лишь частично, за фактической невозможностью депортировать или уничтожить его целиком.
Удивительно, что и в условиях всеобщего разора продолжал дуть верхний, так сказать, ветер, поющий “про сильных и больших людей”, которые строят и обязательно построят самое справедливое общество на земле. Советская школа питалась этим ветром и в меру своих возможностей еще усиливала его. Заметим, что в реалистическом (а по советским меркам — очернительском) романе Анатолия Приставкина “Ночевала тучка золотая”, где действие происходит в Чечне в самый год депортации, над страшными реальностями возвышается светлая (даже, пожалуй, чересчур просветленная) фигура русской (или, во всяком случае, русскоязычной) воспитательницы, олицетворяющая веру в “разумное, доброе, вечное”, н е с м о т р я н и н а ч т о.
Свою просветительскую миссию на Северном Кавказе русские продолжали до самых последних лет советской власти и, хотя из нее было вынуто религиозное содержание, какие-то позитивные в ограниченном смысле результаты она принесла. Цивилизация, основанная на безрелигиозном гуманизме, — это все-таки цивилизация; плохо в ней то, что рано или поздно внутри нее открываются роковые пустоты. На исходе советского периода северные кавказцы более или менее успешно вписались в русский мир, как правило, хорошо или прилично говорили по-русски, а многие сумели далеко продвинуться на том или ином достойном поприще.
К истории русско-северокавказских отношений могут быть отнесены слова Бориса Слуцкого:
Как спутано добро со злом!
Каким тройным морским узлом
Все спутанное перевязалось.
И не разрубить этот узел мечом; надо терпеливо распутывать его, если мы хотим и дальше жить вместе. Русская сторона должна здесь найти средний путь между покаянием и самозащитой, о чем недавно писал (по другому поводу) А.И. Солженицын.
Школа — место, где получают “путевку в жизнь”, имея более или менее сложившееся представление о своей стране, ее прошлом и видах на будущее. Оставлять детей “за флагом” просвещения опасно с точки зрения общественного блага; на Северном Кавказе (сместим акцент) — с точки зрения интересов Российского государства. Мы это видим на примере Чечни, где за несколько лет выросло диковатое поколение, никогда не ходившее в школу и ныне ставшее главным источником пополнения для боевиков-террористов.
Но формальная “охваченность” образованием уже не является гарантией того, что северокавказские (как, впрочем, и некоторые другие) нацменьшинства будут должным образом интегрированы в русский мир. Нынешняя школа в своей основе формировалась во времена победного шествия европейской цивилизации, частью которой была и остается Россия. Но победного шествия давно уже нет. “С той стороны” хорошо видно, что бессильно повисли некогда гордо надутые паруса и что корабль движется только по инерции.
Конечно, если под цивилизацией понимать, как писал еще Глеб Успенский, “кабаки, кадриль, пьянство и наклонности к разрушению семейных устоев”*, то с этим сейчас все в порядке (заменим только кадриль на более темпераментные телодвижения). Но если иметь в виду, как принято было выражаться, “высшие цели”, то вот с этим дела обстоят совсем неважно.
Особенно это относится к России. Коммунистический проект был наиболее радикальным вариантом просвещенческого (в данном контексте — от Просвещения XVIII века) утопизма. Его полный крах неизбежно должен был породить долговременную смуту — если не на политической арене, то в умах и сердцах во всяком случае. Было бы странно, если бы в этой ситуации у окраинных народов не проявились бы тенденции к отложению от России.
Часто говорят, что у России нет своей политики на Кавказе. На самом деле у России нет чувства миссии на Кавказе, как и в других местах**.
Зато чувство миссии есть теперь у противной стороны. Противной стороной я называю здесь мир воинствующего исламизма.
Террористическая война — “фрагмент” в общей картине “столкновения цивилизаций”, христианской (которую можно так назвать лишь с большой долей условности) и мусульманской. Все софиты на нее нацелены, оставляя в тени главные вопросы: откуда являются террористы, ч т о побуждает их действовать так, как они действуют? И особенно: почему к ним испытывает тайную или явную симпатию большинство мусульман? Если не считать террористов, то мусульманский мир остается для нас малоосвещенным и, откровенно говоря, малопонятным.
Хотя ответы на поставленные вопросы надо искать не только в мусульманском мире. Хорошо известно, например, какую роль сыграли советские инструкторы в воспитании террористов всех мастей. И даже если бы не было прямого советского инструктажа, самый пример советской истории не мог не оказать в этом смысле заразительного влияния. Люди Востока — заметливые люди; из-под полуопущенных век наблюдают они, что происходит в чуждом им мире, и делают свои выводы. Если Европа такая хорошая, то откуда взялся Сталин? Откуда взялся Гитлер? И нынешние трансформации евроамериканской культуры отнюдь не настраивают мусульман на миролюбивый лад. Когда-то Европа производила впечатление уверенности в себе и заражала мягкостью, гуманностью; сейчас от нее исходят совсем другие нервные токи — глубинной разуверенности, склонности к бесконечному экспериментированию со злом, пока умозрительно-фантазийному.
Если мы хотим сохранить русское господство или хотя бы русское влияние на Кавказе, а не отступать, скажем, до Волги, нам, конечно, придется продолжить нынешнюю войну. Хотя это несчастливая война. Вообще-то, наверное, счастливых войн не бывает, но в таком случае это особенно несчастливая война. Потому что российское войско ведет ее в состоянии упадка духа и нравственной неустойчивости (хотя будем надеяться, что такие люди, как полковник Буданов с его подручными, являются все-таки исключением).
Довольно зыбкой представляется и объявленная цель войны: сохранение Российской Федерации в ее нынешних границах. Поскольку границы эти проводились в советское время, легитимность их весьма относительна***. По-настоящему оправдывает войну лишь то, что она является, по сути, оборонительной — таковою она стала в тот момент, когда “ичкерийское” войско напало на Дагестан (не проявляющий — пока, во всяком случае, — стремления к отделению), а исламские изуверы стали устраивать взрывы на территории России.
И школа, в том виде, в каком она ныне существует, не является гарантией того, что будет воспроизводиться ставшее естественным тяготение к России, которое сохраняют старшие поколения. Такая школа не выдержит столкновения со “школой жизни”, вразумляющей на совсем иной лад. Если школа без кавычек будет полагаться только на инерцию советских традиций, от нее будут откалываться наиболее пассионарные, как теперь принять говорить, элементы и прибиваться к тайным ваххабитским кружкам, число которых постоянно растет (на Северном Кавказе и в других местах). А ваххабиты учат не только писать “наоборотно” — справа налево, — по-арабски, но и мыслить так же; причем “наоборотно” не только русскому научению, но и местным религиозно-культурным традициям.
Конечно, ваххабизм — это все-таки ислам, пусть и в сильно упрощенном его виде. Но в культурном отношении это солончаковая пустыня, которая будет отхватывать все новые территории у некогда цветущих краев. К тому же из рядов ваххабитов выходят “воины Аллаха”, у которых одна задача — сеять вокруг себя смерть; а это уже и не ислам, а подлинно “тьма египетская”.
Нужно радикальное обновление концепции просвещения (на что потребуются годы и даже десятилетия). Вообще-то это дело не чисто русское, а общее европейско-американское; но Россия могла бы здесь сказать свое веское, быть может, решающее слово — если бы пустила в дело свое религиозно-философское наследство, до сих пор хранимое в “запасниках”. В этом случае школа из болевой точки, каковою она является сегодня, стала бы магической точкой роста; и русский “участок” в “столкновении цивилизаций” из самого слабого сделался бы самым сильным. Соответственно и русская политика на Кавказе получила бы наступательный импульс.
И тогда рано или поздно Кавказ (не только Северный, но и Южный) снова стал бы органически близким России краем, как бы ни были проведены здесь государственные границы.