Главы из романа
Опубликовано в журнале Континент, номер 121, 2004
Мариам ЮЗЕФОВСКАЯ — родилась в 1941 г. в Ярославской области. Окончила Одесский электротехнический институт связи. Печататься начала в конце 80-х. Проза публиковалась в «Рабочей смене», «Литве литературной», «Знамени», «Дружбе народов», «Континенте», а также «Sinn und Form», «Bremische Seiten» (Германия) и др. В 1993 г. повесть «Октябрина» была выдвинута на Букеровскую премию. Автор книг «Дети победителей» и «Разлад». Живет в США, штате Нью-Джерси.
БЭСА МЕ МУЧО1
(Журнальный вариант)
1
Он проснулся около полудня. В комнате царил полумрак. Посмотрел в окно. Взгляд уперся в облупленную стену соседнего дома. Дожди и просоленные ветры, доносящиеся с океана, сделали свое дело — стена чуть ли не до третьего этажа была побита темно-зелеными пятнами лишая…
Квартиру эту сняли сразу по приезде. Не остановили ни грохот метро, ни сырость, таящаяся по углам, ни то, что все окна выходят в колодец двора. Вернее, никто из них троих: его жена Нюся, теща Наталья Петровна и сам Нюсик — всего этого не заметил. Они прилетели в Нью-Йорк в начале знойного лета. Этот город, состоящий из островов и разделяющего их океана с его заливами и протоками, после восхода солнца превращался в удушливую парную.
Было уже около четырех пополудни — гиблое время раскаленного асфальта, когда потрепанный «бьюик» агента по недвижимости наконец припарковался у дома в районе Санкоста, где стояли Нюсик, его жена и теща. Все трое были обессилены долгим ожиданием, жарой и ослеплены беспощадно-жгучим солнцем. Увидев их, агент небрежно махнул рукой и устремился к подъезду. Они гуськом потянулись следом. Покопавшись в связке ключей, агент открыл дверь, и на них пахнуло прохладой.
Массивная люстра, камин, зеркала, мраморный пол и колонны, покрытые восточной росписью, ошеломили Нюсика: это была едва ли не копия вестибюля Черновицкого дома культуры, перестроенного из особняка то ли дворянского, то ли купеческого собрания. На миг показалось, что он и Нюся вместе с кукольным театром опять приехали на гастроли в этот сонный городишко и где-то неподалеку находится приземистый кирпичный флигель — гостиница для заезжих актеров. Там, в угловой комнате на втором этаже, они стали мужем и женой. Случилось это в самом начале гастролей, 3 июня… Он сверился с календарем на часах и ахнул: «Да ведь сегодня третье!». Обычно жена вела всю эту канцелярию, каким-то чудом не пропуская ни одной памятной даты. Он сам жил в другом времяисчислении: премьер, генеральных репетиций, гастролей. И то, что она забыла день, который отмечался ими неукоснительно из года в год более двадцати лет, свидетельствовало о разрушении дома и порядка. Это вызвало в нем протест. Не желая поддаваться обстоятельствам жизни, Нюсик локтем коснулся жены и, подмигнув ей, переплел указательные пальцы, что означало на их языке самую страстную «бэсаму». Жена с шутливой укоризной покачала головой. «Нашел время», — прошептала она, как всегда, считая этот жест неприличным и зная, что мужу нравится ее поддразнивать. Они переглянулись, точно дети, таящие от всех свой секрет, и рассмеялись. В гулкой пустоте вестибюля их смех прозвучал громко и неуместно. Агент с недоумением оглянулся.
За годы совместной жизни у них накопилось множество знаков и словечек, понятных лишь им двоим: ласкательных, смешных, порой не очень приличных. Но «Бэсама» было самым главным. Иногда во время какой-нибудь вечеринки или застолья Нюсик цепко брал жену за руку и при всех, дерзко улыбаясь, тоном капризного ребенка говорил: «Нюсенок, хочу бэсаму». Она краснела, прерывала разговор и, следуя за ним, ускользала в прихожую, где оба поспешно напяливали на себя пальто и убегали, ни с кем не прощаясь. Они выскакивали на середину мостовой, останавливали первую попавшуюся машину. И мчались домой. При этом Нюсик садился рядом с шофером, подгоняя его дикими историями об оставленной горящей плите, рыдающем ребенке и взбадривая обещанием сказочных чаевых. А Нюся, сцепив зубы, беззвучно плакала от смеха на заднем сидении. Изредка, оборачиваясь назад, он с фальшивым участием говорил хорошо поставленным актерским голосом: «Потерпи, мой дружок. Мы уже почти у цели». Показывал ей сплетенные пальцы. И эта двусмысленность вызывала у нее новый бешеный приступ смеха.
Местом зачатия «бэсамы» был дикий пляж неподалеку от их театра. Туда вела заброшенная, головоломно-крутая лестница без перил. Полуразрушенные ее ступени, поросшие бурьяном, пахучей степной полынью и вьюнком, сбегали прямо к скале, уходившей уступом далеко в море. Обычно горожане сюда редко заглядывали. Их отпугивали каменистый берег и дно, покрытое острыми осколками ракушечника, неожиданно круто обрывающееся и уходящее сразу на большую глубину. Хотя вода здесь была прозрачная и чистая. И лишь окрестные жители знали, что за скалой есть тихая бухточка, устланная мелким желтым песочком. Здесь труппа кукольного театра устраивала свой самый главный сабантуй — открытие сезона.
В тот год, когда Нюта после окончания музучилища пришла в театр, Нюсик задержался в отпуске на три дня. Все подшучивали по этому поводу, говорили, что не иначе как причиной тому новая «девушка его мечты». А директор театра, Евгений Подоляка, по прозвищу Жмэня, прилюдно грозился уволить и кричал: «Я пущу Вольфсона на кислород!» Как это бывает после отпуска, обиды, накопившиеся за сезон, забылись. И, соскучившись, все преувеличенно-громко разговаривали, с интересом оглядывая друг друга.
Нюся оказалась самой младшей и к тому же чужой. Приняли ее не очень приветливо — прошел слух, что в театр она попала по блату. И это была истинная правда: если б не энергичная мать, ни о каком театре не могло быть и речи. Нюсе с ее оценками была прямая дорога в сельский клуб. Она чувствовала себя одиноко и отчужденно. И каждый день, собираясь на работу, думала лишь о том, как бы уйти из этого «гадючника». Миновала неделя, пока, наконец, решилась сказать об этом матери. Та, естественно, взмыла. Начала тоном, не терпящим никаких возражений, поучать, что в жизни главное — умение сходиться и ладить с людьми. Любовь коллектива нужно заслужить. Впрочем, как и любовь близкого человека. А если тебя не уважают, то ни о каких отношениях не может быть и речи. Нужно уметь соответствовать. При этом мать бросала на отца красноречивые взгляды. Нюся поняла — последнее относится не к ней. Тот, как обычно, отмолчался. И ушел спать на кухню, на свой короткий диванчик, к которому на ночь подставлял табуретку. Но Нюся и без слов знала — отец переживает за нее. Он прокрался чуть свет в Нюсину комнату и, хоть мать еще спала, сказал сдавленным шепотом: «Доця, бросай эту работу к едреной фене, иди учиться дальше». Но для нее консерватория была страшнее застенка, а на меньшее мать не соглашалась. Нюся поняла, что обречена, и поплелась на работу.
С утра была репетиция. И, барабаня на пианино элегию тающей сосульки, Нюся думала о том, что жизнь, в сущности, не удалась. А после дневного спектакля, где в течение двух часов с перерывом на антракт честно наяривала песенки о страстях заячьего бытия, собралась домой. Но ее остановил директор театра: «А вы шо ж намы брэзгуетэ? Сегодня ж видкрыття сезону». И Нюся подумала, что мать наверняка уже имела с ним беседу. Под его присмотром позади орущей толпы, груженной сумками с едой, бутылками, двумя гитарами и объемными рюкзаками, она потащилась на дикий пляж. Было еще жарко, хотя на горизонте пылал лишь краешек багрового солнца. Все бросились в воду. Но у Нюси не было с собой купальника. Она села в крохотный клочок тени возле скалы и начала наигрывать на гитаре.
Как бывает на юге в начале осени, вдруг подул холодный ветер, стало быстро темнеть. Директор, выйдя из воды, сложил руки рупором и закричал: «Хлопцы! Запаляйтэ костэр! Не то помэрзнем к такой-то матери!» Из сгущающейся темноты доносилось хлюпанье волн, крики и визг купающихся. Нюся издали наблюдала за суетой вокруг костра: как поджигают высохшие колючки перекати-поля, как женщины раскладывают еду, расставляют бутылки. И угрюмо думала о том, что если б не эта чертова крутая лестница, самое время во тьме улизнуть домой.
«Сидайтэ вжэ, сидайтэ», — подгонял директор. Подойдя к Нюсе, приобнял ее за плечи, посадил рядом с собой и сказал: «Зовыть меня по-простому, Женя».
Разлили по стаканам вино, и покатилось застолье. Все как-то быстро захмелели, стали громко кричать, перебивая друг друга. Потом начались танцы. Нюсе было отчаянно скучно и неловко среди этих подвыпивших чужих людей.
«Разрешите познакомиться. Как вас зовут, милая девушка?» — услы-шала она басиcтый мужской голос. Обернувшись, увидела в свете пляшущего пламени копну спутанных мелко вьющихся черных волос и блестящие глаза. «Нюта, Нюся», — простодушно ответила она, не подозревая, что эти домашние имена, которых ужасно стеснялась, завтра станут известны всему театру. «Нисон Давидович, — представился и чопорно поклонился мужчина, — позвольте!» — не дожидаясь ответа, взял за запястье, потянул за собой. Его горячая ладонь легла на Нюсину спину. Именно в то место, где ее опоясывал бюстгальтер. Нюся смущенно поежилась, надеясь сдвинуть руку. Он, словно не замечая этих попыток, вел ее в танце и вдруг, жеманно хихикнув, игриво произнес женским контральто:
— Голубушка, Нюся, разве мама не говорила вам, что это негигиенично носить такие тугие лифчики? Особенно летом, — почувствовав, как вздрогнула ее спина, тихо возликовал: «Ну, спесивая гусыня, подожди! Я сейчас тебе перья пообщипаю». Его уже который день раздражали Нютина, как он считал, заносчивость, вежливая снисходительность и безразличие к работе.
— Пашка! — перейдя на бас, повелительно крикнул в сторону костра, — сбацай-ка нам «Бэса ме мучо».
— Вольфсон, кончай свои коники! — заволновался директор, почуяв неладное.
— «Бэса ме мучо» — это аргентинское танго, его танцуют в портовых борделях и кабаках, — менторским тоном произнес Нисон, не обращая внимания на директора, и вывел Нюсю в центр площадки. Властно похлопал по спине: — Расслабьтесь. А теперь вошли в образ: вы — путана, я — матрос, — играя голосом, перешел на хрипотцу морского волка, — мы провели вместе ночь и должны навсегда расстаться. Впереди у меня другие страны, другие женщины. Вы желаете, чтоб я к вам вернулся, и страстно хотите вырвать последний поцелуй. Ясно?! — отрывисто спросил он.
Нюся, ошеломленная натиском, покорно кивнула, хотя точно знала, что он все переврал и это вовсе не аргентинское танго, а мексиканская песня.
— Теперь обнимите меня за шею. Раз, два, три, начали, — скомандовал Нисон. И, рывком притянув ее к себе за талию, повел быстрым скользящим шагом.
«Вырваться и убежать», — мелькнула у нее мысль. Но он все крепче и крепче прижимал ее к себе, все быстрей и быстрей кружил. Внезапно почувствовала неудержимое желание с ним слиться. Нисон ощутил, что она припала к нему, и рывком отбросил ее. Нюта чуть было не потеряла равновесие. Но в последний миг подхватил, притянул к себе и прижал так крепко, что у Нюты перехватило дыхание. Снова начал кружить, а рука его медленно скользила вдоль ее спины, устремляясь к затылку. Вдруг сделал глубокий выпад левой ногой, крепко держа Нюсю за талию, и, резко перегнувшись вместе с ней, поцеловал в губы. Нюсю пронзило с головы до ног. И, глядя на низкий купол южного неба, на холодные сияющие звезды, обреченно подумала: «Я пропала!»
На следующий день Нисон подошел к ней и глухо пробормотал: «Передайте директору, что я извинился перед вами за вчерашнее».
Весь сезон Нюся ужасно страдала из-за того, что он ее не замечает. А когда сталкивались, ограничивался лишь равнодушным кивком. По театру бродили слухи о новой «девушке его мечты», и она искренне этому верила, потому что едва выдавался свободный день, как он куда-то исчезал, а несколько раз даже просил подмены. Директор громил Вольфсона на всех собраниях. И лишь когда они стали близки, Нюся узнала, что той осенью у него долго и мучительно умирала мать.
Много позже она обнаружит среди его имущества общую тетрадь в красном коленкоровом переплете с надписью «Мысли и чувства».
— Можно? — спросила тогда Нюся.
Не дожидаясь ответа, открыла наугад и выхватила взглядом строчки, написанные его мелким неразборчивым почерком:
Грозит, маячит смерти черный жупел.
Манит и тянет алчная земля.
Беспомощней слепых тряпичных кукол
Мы на подмостках шатких бытия.
— Не смей больше никогда копаться в моих бумагах! — с внезапным озлоблением крикнул Нюсик и выхватил у нее тетрадь.
Лишь тогда она поняла, что поэт со смешной фамилией Носатик, никому не известный, кроме Нисона, чьи стихи тот с упоением читал на всех сборищах, есть не что иное, как мистификация. Поняла, но промолчала. И только после замужества хитростью вырвала у него признание в авторстве. В этом был он весь — с его бравадой и скрытностью, уязвимостью и насмешливостью. Их совместная жизнь в первое время напоминала Нюсе детскую игру с улитками. Завидев на ветке вино-градника хрупкую ракушку, витую словно тюрбан маленького Мука, она сажала ее на ладошку и начинала заклинать: «Равлик-павлик, высунь ножки! На четыре стежки», — терпеливо ожидая, когда из округлого отверстия начнет настороженно выползать бледно-матовая головка с двумя рожками.
Почти через год в украинском пыльном городишке Черновицы родилась их «бэсама». Для Нюси это были первые гастроли. В театре она совмещала в одном лице концертмейстра, аккомпаниатора, а по ходу дела еще должна была подпевать, мяукать, пищать, шаркать ногами, хлопать в ладоши. В афише ее имя писалось мелкими буквами, в самом низу. И вместо полного имени Анна по ошибке поставили кургузое Н. В то время на гастролях труппе предоставляли лишь расстроенное пианино. Кастаньеты, маракасы, гитару, аккордеон и даже барабан — всё приходилось возить с собой. Она отчаянно трусила из-за свалившихся на нее обязанностей и оттого держала себя неприступно, гордо. Но отутюженные туго накрахмаленные манжетики и воротнички школьницы, привычка краснеть — с головой выдавали ее молодость. Все — от рабочих сцены до директора, звали ее Нюсей. А после женитьбы за их спаянность и неразлучность с чьей-то легкой руки присвоили общее имя — Нюсики. Хотя за несколько месяцев до свадьбы Нюся думала, что все безвозвратно рухнуло.
Это произошло в день премьеры спектакля «Аленький цветочек». Нюсик, вставив куклу-чудище в специальный пояс, работал только ее головой. Хвост и лапы были на попечении его ассистентки Тани, широкоплечей и мужиковатой, неизвестно каким ветром занесенной в южный приморский город из Сибири. Из-за этой Тани, нависающей над Нюсиком, точно скала, и произошел первый серьезный скандал в их совместной жизни. Нюся воспылала ревностью. Все это было не вдруг и имело под собой основание. За пылким, необузданным и не знающим ни в чем меры Нюсиком волочился шлейф поклонниц. Среди них были «закадычные подруги», «просто приятельницы» и «женщины моей мечты», как называл их Нюсик. Четкой границы между этими категориями не было. И, глядя на то, как во время спектакля соприкасаются руки и тела Тани и Нюсика, она впала в безумную ярость. Хотя знала, что Таня давно и прочно причислена к разряду закадычных подруг.
Совсем потеряв голову от переживаний, Нюся то и дело не вовремя вступала с музыкальным сопровождением, сбивалась, путалась и едва дотянула до антракта. А когда задернули занавес, Нюсик, схватив ее за руку, потащил в декораторскую, где пахло клеем, затхлостью и мышами. Среди картонных растрепанных пальм, идиллических березок и старинных замков он грубо заорал на нее: «Дура! Ты завалила премьеру!». И когда она в свое оправдание начала что-то нерешительно лепетать о Тане, заиграл желваками: «Я был, есть и буду свободным человеком. Думай сейчас, пока не поздно!» Хотя твердо знал, что уже не в силах отказаться от нее. Но у него не было и тени сомнения, что Нюся примет его кабальные условия. Причин тому было немало, но главная — то, что произошло в Черновицкой гостинице.
По традиции начало гастролей праздновали всей труппой в номере у Вольфсона. Нюся молча просидела целый вечер в углу кровати рядом с директором, который не спускал с нее глаз. И все втихомолку подсмеи-вались, потому что раньше ничего подобного за Подолякой не водилось. А потом Нюся вызвалась убрать посуду, хотя ее об этом никто не просил и даже, наоборот, отговаривали. Но она, настояв на своем, долго и неумело- копалась, а когда все разошлись, умоляюще посмотрела на Нисона и про-шептала: «Давайте станцуем “Бэса ме мучо”». — «Сейчас?» — с удивлением спросил он. Заметив его недоумение, Нюся покраснела и сказала: «Это не важно, что без музыки». И, прижавшись к нему, обняла за шею.
Она отдалась без всяких колебаний, сомнений и ломания. Отдалась с такой молниеносной скоростью, как будто это было для нее обыденным делом. И когда Нисон понял, что он ее первый мужчина, оцепенел от изумления. «Маменькина дочка, ошалевшая от свободы», — подумал он и решил держаться подальше. Но на Нюсином круглом лице, обрамленном мягкими белокурыми кудряшками, отражались, как в зеркале, все оттенки его настроения. Вдобавок она пыталась заботиться о нем. Бегала чуть свет на местный базарчик и тайком ставила ему под дверь газетные кульки, в которых находил запотевшие банки с деревенской ряженкой, подернутой толстой коричневой пенкой, щедро посыпанные сахаром плюшки и зеленоватые, недозревшие яблоки белый налив.
К концу гастролей на смену его настороженности пришло снисходительное любопытство. Так Нюся начала вкрадываться в его жизнь со своей робостью, безмолвным обожанием и по-детски нежной шелковистой кожей, от одного соприкосновения с которой в нем вспыхивало желание. Его поражало, что в постели, превозмогая стыдливость и за-стенчивость, она не задумываясь шла навстречу его фантазиям. И в этом не было ни тени жертвенности или покорности рабыни. Загораясь от его огня, она раскрепощалась и взлетала на такие вершины импровизации, что порой Нюсик едва поспевал за ней, хоть был много опытней и искушенней в этих делах.
Стараясь, чтоб она не заметила, он часто любовался ею. За то время, что они были вместе, она разительно изменилась: грудь ее налилась, бедра округлились, чуть раздались, исчезла подростковая угловатость и скованность. Ему нравилось командовать и наставлять ее. По его требованию она укоротила свои монашеские юбки много выше колен, сняла бесформенные балахоны и пошила туго обтягивающие грудь кофточки. После нескольких месяцев его муштры, мало чем отличающейся от армейской, освоила легкую походку с прямой спиной и вздернутым подбородком.
Как ни смешно, но все ее нынешние достоинства Нюсик приписывал исключительно себе. Откуда ему было знать, что он наконец дал волю той буйной наследственности, полученной Нюсей от отцовской ветви, которую Наталья Петровна глушила в дочери с детства всеми доступными ей средствами. Отсюда проистекали Нюсины мешковатые, под горло платья, запрещение останавливаться перед зеркалом более пяти минут, перлюстрация всех ее писем и даже тайного дневника, записи в котором Нюся кодировала, как разведчица. Хотя скрывать было абсолютно нечего — к моменту окончания музучилища у нее на счету еще не было ни одного свидания, не говоря о поцелуях. Но мать не забывала: в роду ее мужа текла гремучая смесь казацкой и черкесской кровей. Со свадьбами в этой пересыпской семье почти всегда опаздывали. Их праздновали обычно вместе с крестинами первенцев. Случалось — и много позже. «Ото ж дитина будэ, тода и сватов засылайтэ. Яка тоби дивка попалась, можно пизнаты тилькы писля того як мамкой станэ, тоды вона сладость набыраэ, як та дыня-таракуцка на сонэчке», — говорил глава клана дед Василий, неукоснительно следовавший законам Пересыпи, славящейся своими свободными босяцкими нравами и практичным здравым смыслом.
Нюсик был старше на пять лет, прошел через скоропостижно скончавшийся студенческий брак и два неудачных романа, после чего твердо сказал себе: «Стоп! Хватит трепыхать крыльями. Это все уловка природы. Элементарный механический процесс, основанный на законе трения. А что до женщин, то они все одинаковы». Начал заводить ни к чему не обязывающие короткие интрижки. И когда появилась Нюся, решил — это его последняя попытка. Оттого так крепко держал в руках бразды правления их союзом, так жестко школил ее.
Они стояли в декораторской, а за дверью кипела чужая праздничная жизнь. Это был дневной спектакль, из коридора доносились возбужденные детские голоса и топот. Через высокое зарешеченное окно лился яркий солнечный свет. Нюся беззвучно плакала. Ее губы и нос по-детски распухли. «Ну, — сказал грозно Нюсик, — что будем делать?» И вдруг растроганно поцеловал ее. Она, не смея поверить в свое счастье, прильнула к нему. Среди паутины и сора, прижав Нюсю к давно не беленной стене, он неожиданно для себя поспешно, по-мальчишески нагло овладел ею. Она стояла ошеломленная, боясь шевельнуться. Одернув на ней платье и стараясь не смотреть ей в глаза, отрывисто сказал: «Приведи себя в порядок. Не опаздывай, скоро звонок». И ушел. Она прокралась в туалет для зрителей, вымыла лицо и пристально посмотрела на себя в зеркало. Почувствовала, что опять подступают слезы, и внезапно нервно засмеялась, вспомнив, как в самый критический момент на Нюсика чуть было не упала картонная пальма. А после спектакля в знак покорности и примирения, прилюдно попросила Таню быть свидетельницей в загсе.
Для Нюси это замужество было исполнением мечты, которая не давала ей покоя начиная с четвертого класса — приобщиться к чему-то великому и служить ему всю жизнь. Она заранее уготовила для себя роль ведомой. Бороться с этой пагубой было выше ее сил. Нюта унаследовала это от матери. В течение десяти лет Наталья Петровна истово служила Анютиному отцу, твердо веря, что этот выходец с Пересыпи — самородок и его истинное назначение — наука. Откуда у нее взялась такая убежденность, позже и сама не могла понять. Но ради этого засела вместе с ним за английские неправильные глаголы, с усердием чертила эпюры и даже одолела сопромат. Понукаемый ею, он закончил вечернюю школу, затем техникум и, с грехом пополам, институт. Но дальше дело не пошло. Вскарабкавшись на эту высоту, вдруг скис и махнул на все рукой. Мать на время отступилась, обрушив всю свою энергию на Нюту, из которой с детства готовила пианистку с большой буквы.
Каждый сезон в филармонии покупались абонементы на концерты классической музыки, осваивалось туше и стаккато. Мать даже начала впрок коллекционировать ноты Шумана и Малера. Нюта во всей этой затее видела лишь один волнующий ее момент — вечерние туалеты. Она давно мечтала сшить себе длинное панбархатное платье с треном. Страсть к шитью и фасонам проснулась в ней лет в шесть. Едва в ее руки попадала новая кукла, как она сдирала с нее приютское платье в скромный линялый цветочек и из лоскутков и ленточек мастерила шикарный наряд. Мать, считая, что эти затеи отвлекают от музыки, прятала под замок иголки и нитки. Со временем Нюта смирилась с этим, но все ее тетради были разрисованы юбками годэ, солнце-клеш, блузами с подкройными кокетками и рукавами разных фасонов. Закончив музучилище, она наотрез отказалась поступать в консерваторию. Мать долго, упорно пыталась ее переубедить, но в конце концов, презрительно процедив: «Отцовская порода», отступилась. Доказательства были налицо: трое отцовских братьев с трудом одолели ремесленные училища, а две сестры едва успели получить аттестат зрелости до родов. Но главным козырем был сам дед Василий, не признававший никакой учебы. «Всэ должно иттить из нутра», — твердил он. По праздникам, выпив законный стакан водки, налитый бабкой Марусей с филигранной точностью ровно всклянь, он выходил во дворик, застроенный одноэтажными домиками из ракушечника. И начинал наяривать на гармошке. Случалось, на балалайке или гитаре, в зависимости от настроения. При этом репертуар его простирался от «Ты ж мэнэ пидманула» до неаполитанских песен, исполняемых «отым чернявым хлопчиком», так звал он Робертино Лоретти. Но когда был в ударе, то снимал со шкафа жемчужину своей коллекции — тульскую гармонь с колокольчиками. На ней исполнялась только «Казацька», автором которой, по убеждению деда, был сам Тарас Бульба или, в крайнем случае, один из его сынов.
Нюта, как дед, в охотку, без труда подбирала на слух любую мелодию и с легкостью осваивала разные музыкальные инструменты. Однако ничто не доводилось до лоска и совершенства. Она видела свое призвание в ином — в возвышенном служении. Но чему именно, ясно себе не представляла. Родись веком раньше, определилась бы в монастырь или ушла бы в народоволки. Это уж как карта легла бы. Однако судьба ей подарила Нюсика. Строптивого, привередливого, с бесчисленными идеями и задумками. И она поставила себе целью — стать незаменимой, превратиться в его тень и тем самым заслужить любовь. Именно заслужить. И хоть ладить с ним было совсем не просто, но Нюта приноровилась.
На свадьбе подвыпившая Таня лезла к Нюсику целоваться, повторяя точно заведенная: «Вот ты какой! Поматросил и бросил! А я все равно тебя люблю», — и, оглядываясь на Нюсю, добавляла: «Люблю как артиста и мастера!» «Да! Как мастера!» — пьяно настаивала на своем Таня. Все смеялись. Нюся лишь сдержанно улыбалась, но уже не из ревности — наоборот, за это слепое преклонение перед Нюсиком она Тане все простила.
Ее жгла обида за Нюсика, которому как раз в канун свадьбы на фестивале театрального содружества соцстран вручили почетную грамоту первой степени. В ту пору он уже имел пяток разных дипломов. Но эта была самая важная — за лучшую роль и режиссуру. Фактически все — от сценария до постановки — Нюсик сделал сам, не считая костюмов, которые придумала и сшила Нюся. И это не какой-нибудь «Колобок» или «Айболит», а спектакль для взрослых — «Бравый солдат Швейк». Выбор его был не случаен. В семидесятых антагонисты вдруг оказались в большом почете. Вскипала новая волна свободомыслия и не только в империи, раскинувшейся от моря до моря, но и в странах-вассалах. Трактирщик Паливец с его фигой в кармане, предназначенной любым властям, с его шкалой ценностей «Всему одна цена — дерьмо», пришелся как нельзя ко времени. Он представал в толковании Нюсика героем скрытой фронды. Все это породило множество крамольных разговоров и слухов.
Однако за свадебным столом, где собралась их труппа, никто, кроме Тани, и словом об этом спектакле не обмолвился. И всё — из желания угодить директору, Жене — Жмэне, с которым Нюсик был на ножах. Автором прозвища был, конечно, Нюсик. Он вкладывал в него ядовитое презрение и к отчаянному крестьянскому скупердяйству, и к неистребимому гуцульскому акценту директора. Вражда эта то затихала, то вспыхивала вновь. И выйдя замуж, Нюся стала ее полноправным участником. После каждого скандала она как парламентарий бегала по театру от одного к другому. Нюсик, едва завидев ее, кричал чуть не в голос: «Ты как хочешь, а я уезжаю. С меня хватит!»
Его постоянно переманивали то в Петрозаводск, то в Хабаровск, то в Ижевск. А она трепетала. Ей страшно было бросать с таким трудом обретенное гнездо: после нескольких лет беготни и унижений, после тайных и хитроумных маневров Натальи Петровны, Нюте как молодому специалисту наконец дали ведомстственную квартирку, крохотные две комнатки на пятом, последнем этаже. И когда она получала ордер, плотный отставник, ведавший этими делами, строго сказал: «Помните! При расторжении контракта с театром вы в недельный срок должны будете освободить жилье. Распишитесь, что ознакомлены с этим условием». Нюся покорно поставила свою скромную торопливую закорючку в толстой канцелярской книге, прошитой суровыми нитками. Она была на седьмом небе от счастья, а Нюсик с его обостренным чувством свободы разбушевался: «Я не нуждаюсь в этой хижине дяди Тома! Узаконенное рабство! Они хотят посадить меня на цепь, как дворового пса!» — но увидев слезы на глазах Нюты, смягчился: «Черт с ними! Переезжаем!» Ему, в пятнадцать лет уехавшему из маленького местечка и с тех пор кочующему по общежитиям и временным пристанищам, понятие дома было чуждо. Он нуждался лишь в ночлеге. Основная жизнь вершилась в театре, в дружеских посиделках и на гастролях. Другое дело Нюта, выпорхнувшая из-под материнского крыла. Вокруг Натальи Петровны всегда царил образцовый, раз и навсегда установленный порядок. Здесь бытие протекало среди хранимых в семье, как святыня, стульев с высокими резными спинками, портьер с бархатными бомбошками, вышитых салфеточек и тюлевых занавесей на высоких окнах, выходящих на знаменитый оперный театр, где когда-то работала костюмером бабушка Нюты. Окружение всех этих мелочей придавало жизни видимость прочности и незыблемости. И Нюта, унаследовавшая от матери страсть к устойчивости, приходила в отчаяние при мысли, что нужно разрушить сотворенный ею уют и мчаться куда-то в неизвестность. Опять мотаться по чужим углам, опасаться косых хозяйских взглядов, обивать пороги чиновничьих кабинетов, выпрашивая хоть сколько-нибудь сносное пристанище. И было неясно, как сложится у Нюсика на новом месте. Будут ли терпеть его капризы и выходки. К этому времени она уже знала, что Нюсик бывает груб, несправедлив и распущен. Иногда, не чувствуя перед ответственным спектаклем нервной дрожи, которая ему нужна была как воздух, он доводил себя до нужной кондиции скандалом. Случалось — интрижкой. Нюсе очень хотелось верить, что мимолетной, не заходившей дальше прилюдных поцелуев, объятий и кокетства. Но при этом его ореховые глаза начинали возбужденно блестеть. И этот блеск оскорблял ее и сеял сомнения. Однако, помня историю с Таней, научилась все скрывать за шутками и смехом. И лишь когда они оставались наедине, давала себе волю, выплескивая чувства в неистовой «бэсаме», как бы скрепляя этим их союз.
Вскоре после свадьбы в ее жизни появилось еще одно божество, которому Нюся хотела истово и безропотно служить — дочь Алена, родившаяся в конце апреля. Незадолго до гастролей. И Нюся, как язычница, заметалась между двумя идолами. В конце концов она не решилась отпустить Нюсика одного на целых два месяца, и чаша весов качнулась в сторону гастролей. Так крохотная Алена попала в крепкие руки Натальи Петровны.
В нежном детском возрасте у Аленки обнаружилась неудержимая тяга к танцам, унаследованная от Нюсика, которого в армии за прыгучесть, умение бить чечетку и виртуозно танцевать вприсядку даже чуть было не откомандировали в ансамбль песни и пляски. Экзальтированная Наталья Петровна тотчас усмотрела в этой тяге высокое предназначение для Алены. Похоронив мечты вывести в люди мужа, а дочь — в знаменитости, она с восторгом восприняла замужество Нюты и с первого дня зачислила Нюсика в небожители. Он был для нее не зять, а человек театра! Благодаря ему словно вернулась в свою юность, в актерскую атмосферу нервного парения, которая когда-то витала в родительском доме. И пусть кукольному театру далеко до оперного, но и тут была сцена с ее запахом пыли, были медленно гаснущие огни перед началом действа, были откидные стулья с потертыми бархатными сиденьями. Не пропуская ни одной премьеры, будь то сказка или спектакль для взрослых, Наталья Петровна стала завсегдатаем этого театра. Она приводила с собой не только друзей, соседей и родственников, не только читателей городской библиотеки, где уже сорок лет бессменно трудилась в отделе искусства. Наталья Петровна умудрялась вербовать зрителей в очередях, на базаре и в собесе. В конце спектакля, когда актеры, одетые в черные трико, выходили кланяться, она с незабытой меткостью значкистки ГТО кидала на сцену букет цветов, который неизменно приземлялся у Нюсиковых ног. «Бра-во, Вольф! Бра-во! Вольф!» — восторженно оглядывая зал из гостевой ложи, скандировала Наталья Петровна, элегантно отсекая от фамилии зятя второй слог, казавшийся ей неблагозвучным. Однажды Нюсик взбунтовался против этого самоуправства. Но теща искренне изумилась: «Разве псевдонимы не в традициях мирового театра?», одним махом разрезая пуповину, связывающую Нюсика с бесталанной толпой местечковых сородичей. Давая при этом понять, что между интеллигентными людьми нет места ни фобиям, ни великоросскому высокомерию.
Рождение внучки Наталья Петровна ознаменовала разводом с Нютиным отцом. Фактически это было признание в окончательном и полном поражении, причина которого коренилась в недопонимании сути мужской натуры. Оказалось, в течение многих лет проявление пылкого темперамента она воспринимала как несомненный признак одаренности. «Твой отец как был, так и остался босяком с Пересыпи», — небрежно объяснила она Нюте. И, ободряя не то себя, не то дочь, огорченную известием о разводе, сказала: «Теперь, когда мои руки наконец-то развязаны, я смогу полностью посвятить себя ребенку». В ее голосе прозвучала непоколебимость реваншистки.
Свое обещание Наталья Петровна выполнила с лихвой, открыв в Аленке страсть к танцам. Дальше все покатилось по пути, проторенному еще с Нютой: детский ансамбль, музыкальная школа и — как предгорье вершины — школа для одаренных детей, где были балетные и музыкальные классы, которые вели знаменитые педагоги из Ленинграда и Москвы, заманенные в город мягким климатом, морем и южным изобилием. Жизнь Алены была регламентирована, как расписание литерного скорого: два часа экзерсисов у балетного станка, час игры на пианино, шесть часов класса и поздним вечером, уже куняя носом, уроки. Алена жила в мире батманов, арабесков и кабриолей. И не мыслила себя вне этого. Ее заветной целью стало выдвинуться к шестнадцати годам в первую линию кордебалета. Каждые каникулы они с бабушкой совершали паломничество в балетную Мекку — Ленинград, пропадая днем в музеях, а вечерами — в Кировском театре, с одной из билетерш которого Наталья Петровна путем подкупа, лести и хитрости свела тесное знакомство. Нюта отчетливо понимала, что бабка раздувает и неустанно поддерживает в Алене огонь неистовой одержимости и тщеславия. Она пыталась опустить дочь на землю, осторожно втолковывая ей о превратностях балетных судеб, о ненасытности этого молоха, который пожирает силы и молодость, давая взамен лишь краткий миг парения. Но Наталья Петровна резко обрывала ее: «Не мели чепуху! Артист обязан вкладывать в работу собственную жизнь! И это будет оплачено сторицей. Перед ней откроется мир. Она сможет увидеть Париж, Лондон, Барселону!» Мать перечисляла с восторгом, и глаза ее начинали блестеть. «А ты вся в своего отца. В тебе нет ни грана страсти, темперамента, не говоря уже о честолюбии», — не сдерживая раздражения, резала Наталья Петровна, хотя отдавала себе отчет, что чего-чего, а страсти и темперамента и в бывшем муже, и в дочери даже с избытком. Осознание этого факта вызывало еще большую досаду. «Не понимаю, что Нисон нашел в тебе», — пренебрежительно роняла мать, безотчетно уязвляя Нюсю в самое больное место.
Наталья Петровна относилась к внучке как к самому ценному семейному достоянию и пресекала в корне любые посягательства на их отношения, которые ее стараниями походили на дружбу девочек-подростков. Порою Нюта с трудом узнавала мать с ее новыми увлечениями и замашками: конский хвост, перетянутый аптечной резинкой, узенькие в обтяжку брючки, ритмы «Битлз», полуподпольные книги о Дягилеве и Нижинском и даже некоторая угловатость, порывистость в движениях. При этом Алене разрешалось дерзить, манерничать и устраивать бойкоты по любым пустякам, о чем Нюта в детстве и помыслить не могла.
С момента рождения Аленки между Нютой и ее матерью началась тихая необъявленная война, прерываемая редкими вынужденными перемириями, вызванными болезнью девочки. В эти периоды их объединяли опасность и страх. Нюта понимала, что с ее отъездом воспитание Алены окончательно перейдет в руки матери. И это тоже был один из камней преткновения, едва заходила речь о переходе в другой театр.
Жизнь Нюсиков протекала на виду у всей труппы. Знали и о сманивании Нисона, и о школе для одаренных детей, и о Наталье Петровне. После каждого скандала с Нюсиком Жмэня, набычившись и бегая из угла в угол по тесному кабинетику, громыхал так, что было слышно в фойе: «Интрыган! Скандалыст! Пусть катится! Скатертью дорога! А ты оставайся. Мы тебя в обиду не дадим». Лицо Нюси заливала пунцовая краска. Она стояла, потупившись, словно провинившаяся школьница. Но в душе ей хотелось затопать ногами, грохнуть графином с водой об пол и заорать на весь театр: «Бездарь! Не сметь оскорблять моего мужа!» А за кулисами в это время Пашка, администратор, невысокий кряжистый крепыш с шеей атлета, успокаивал Нюсика, осторожно похлопывая по плечу и обращаясь по имени-отчеству: «Брось, Нисон Давидович! Ты же знаешь Жмэню! Ни уха, ни рыла не смыслит в театре, а туда же — царь и бог, и воинский начальник».
Всей труппе было известно: в гневе Нюсик становится неприступно-гордым, не терпит ни фамильярности, ни актерского панибратства.
Нюсик целиком был поглощен театральными делами, требуя того же от Нюси. И любое ее отвлечение, даже Алену, воспринимал как измену. Неудержимую ее тягу к рукоделию считал просто бабской блажью и если мирился с ней, то лишь потому, что только Нюте доверял придумы-вать и шить костюмы для своих кукол, а иногда и самих кукол. Она виде-ла, как выкладывается Нюсик на вечерних спектаклях для взрослых, сколько времени проводит в подготовке к ним. Случалось, отблеск его успеха озарял и ее — после каждой премьеры Жмэня чуть ли не силком вытаскивал Нюсю на сцену. Но вскоре постигла потайную, не праздничную сторону его ремесла — нервозность, раздражительность. А главное, возбуждение и бессонницу после каждого ответственного спектакля. Его спасало лишь одно средство — он должен был ублажить свое тело. И Нюся искусно, то сдерживая, то пришпоривая своей горячностью, вела по крутой винтовой лестнице «бэсамы», стараясь при этом изгнать из его сознания театр. Но часто после близости, когда умиротворенная и расслабленная, в чем мать родила она уже уплывала в дрему, Нюсик, точно обретя второе дыхание, начинал ласкать и тормошить ее — с тем чтобы поделиться внезапно пришедшей ему в голову мизансценой или новой идеей. И Нюта вставала, зевая и пошатываясь со сна, приносила бумагу, ручку. Послушно записывала его соображения и мысли, которые он утром будет нещадно критиковать, а Нюта, наоборот, отстаивать. Хотя ночью они казались ей полным бредом, потому что, диктуя, он поглаживал и распалял ее, словно черпая силу во вновь нарастающем в ней желании. Она машинально, не вникая, писала ничего не значащие для нее слова, вздрагивая от его прикосновений и стараясь ускользнуть от его рук. И эта игра еще больше подстегивала Нюсика. Он бегал голышом взад-вперед по их тесной спальне, стараясь каждый раз, словно невзначай, коснуться ее чувствительных местечек, и сыпал задумками. Спустя какое-то время Нюта с гордостью и изумлением узнавала их, уже претворенными в жизнь. Но особенно дорожила, когда читал ей свои новые стихи, как бы проверяя их звучание. И тут Нюся, ошалевшая от накала страсти, случалось, вдруг приходила в себя. Что-то срабатывало в ее сознании, она начинала здраво, строго судить, отмечая тяжеловесность или неточность выражения. Он безропотно соглашался, даже иногда приходил в восхищение, хотя через несколько дней мог, словно ненароком, и подковырнуть ее за это. Она понимала, что это их самые счастливые минуты. Томясь, гася в себе желание, терпеливо ждала, когда он, наконец, выхватит бумагу из ее рук, швырнет на пол. И они начнут творить «бэсаму», заводя друг друга. Ради всего этого готова была терпеть его придирки, требование иметь ее под рукой в любую минуту дня и ночи, необоримое желание внушать окружающим, включая саму Нюсю, что он вольная птица.
Погруженная целиком в жизнь Нюсика, она часто себя ловила на мысли, что уже который день не виделись с Аленой. С той поры как дочь поступила в школу для одаренных детей, она окончательно переехала к Наталье Петровне, чей дом был всего в квартале от школы. Нюсик считал это разумным — их ведомственная квартира была в районе новостроек, от нее до центра было не меньше часа езды.
«И потом, в присутствии ребенка будет не “бэсама”, а тихая пододеяльная возня», — внушал он Нюсе. А она, отчаянно скучая по дочери и грызя себя за предательство, спорила с ним. Вечером, если не было спектакля, Нюся названивала Алене по телефону, пытаясь на расстоянии вникнуть в ее жизнь. Но в разговор ревниво вклинивались то Наталья Петровна, то Нюсик. Едва намечающаяся близость между ней и дочерью сразу гасла, все сводилось к обмену ничего не значащими словами.
Когда Алене исполнилось четырнадцать, Нюту письмом вызвали в школу. Она бродила по знакомому с детства вестибюлю, дожидаясь конца урока, а потом ее пригласили в учительскую. И тут Нюте открылось то, что от нее скрывали больше года, — абсолютная непригодность Алены для балета. Вступив в переходный возраст, дочь начала превращаться в широкобедрую и полногрудую восточную женщину, назначением которой должна была стать не эфемерная, а реальная жизнь с ее циклами, зачатиями и родами.
Это коварство неистребимых семитских генов, которые, маскируясь и дожидаясь своей поры, дремали в щуплом детском теле Алены, потрясло Наталью Петровну. Но она не сдалась. Благодаря ее хлопотам и стараниям окончательное решение отложили на год. Были назначены диета, специальные упражнения, массаж. Но все оказалось впустую. Природа брала свое. В порыве отчаяния Наталья Петровна начала настойчиво склонять внучку то к музыковедению, то к хореографии. Но тут Алена проявила характер, твердо взяв линию на общеобразовательную школу. И поставила перед собой новую цель — наверстать дотоле упущенные радости жизни.
В отличие от Натальи Петровны, Нюсики к резкой перемене в судьбе дочери отнеслись спокойно и даже вздохнули с облегчением. Нюсик балет не понимал и не любил. Считал его слишком вычурным, отживающим свой век видом искусства, а самих балерин худосочными и манерными. Другое дело танцы! Что до Нюси, то она с самого начала была не в восторге от материнской затеи, считая, что для женщины семейная жизнь и балет несовместимы. В память о балете у Алены остались желание повидать другие страны, несколько странная походка с вывороченными ступнями, прямая спина и неудержимое стремление быть на виду. Нюта начала со страстью обшивать ее, словно беря реванш за те балахоны, которые во времена своей молодости вынуждена была носить по указу Натальи Петровны. Белокожая в Нюту, с большими семитскими карими очами, Алена теперь без устали выплясывала на школьных вечерах, при этом юбки-годэ обвивались вокруг ее стройных ног, которые сводили с ума как старшеклассников, так и молодых учителей. Мать била во все колокола, но Нюсикам в ту пору было не до Алены.
2
Еще в середине восьмидесятых Нюсик написал на обороте счета из прачечной:
Мы все — лишь пленники времен.
Эпоха властвует над нами.
Как враг вторгается в наш дом
И топчет жизни сапогами.
И вот за это «топчет жизни сапогами» Нюся клевала его: «Во-первых, глупо и неосторожно записывать мысли где попало. Во-вторых, чего, собственно говоря, не хватает?» Они проживали в ту пору счастливое время, когда их отношения вошли в накатанную, но не опостылевшую колею и в театре у Нюсика все ладилось.
— Ты просто манерничаешь, — нападала она, — играешь в мировую скорбь.
— Но я так чувствую, — неуверенно оправдывался Нюсик.
И эта неуверенность ее почему-то очень тревожила. За те годы, что прожили вместе, привыкла к его напористости, категоричности.
А тут грянул канун девяностых. И вдруг то, что вчера казалось незыблемым, начало рушиться на глазах у всех. Происходящее смахивало на камнепад в горах. Вначале у подножья зашуршали мелкие камешки, за ними покатились покрупнее. А следом неудержимо, стремительно загрохотали глыбы. И никому уже не под силу было это остановить, хотя многие желали. И даже была попытка вооруженного мятежа. Вот тогда Нюсе вспомнились проклятые топочущие сапоги и она с суеверным страхом подумала о Нюсике: «Накаркал!» Правда, все дальнейшее походило на неудачный спектакль. Толпа, вырвавшись на улицы, без репетиций, но, как всегда, достоверно, сыграла героический свободолюбивый народ. И лишь единицы понимали, что не каждому будет суждено уцелеть, выбраться невредимым из-под обломков империи. Как и полагается массовке, после своей мизансцены она разошлась по домам. С тем чтобы зачинать и рожать детей для грядущего, зарабатывать хлеб насущный и умирать — кто от болезней, кто от старости. А кто от неразделенной любви к минувшему или от несбывшихся надежд. Смерть не вникает в эти тонкости.
Кукольный театр, где работали Нюсики, кипел и бурлил, обезумев от свободы.
И даже решили свергнуть Жмэню. Состоялся тайный сабантуй, на который были приглашены все, кроме Жмэни. За исключением Нюсиков, труппа собралась в полном составе. Пили молодое душистое молдавское вино, закусывали пахнущими степью пунцовыми помидорами, плавлеными сырками и черным ржаным хлебом с чуть кисловатой корочкой. Много, по-актерски преувеличенно, горячо витийствовали о новой жизни. И хоть все уже с месяц говорили, что лучшей кандидатуры, чем Нюсик, не найти, решено было проголосовать и составить протокол.
На переговоры с новым диктатором Нисоном Вольфсоном вызвался ехать весь коллектив. Но администратор Паша настоял на своем и поехал один. Под пристальным взглядом Нюси, кутающейся в купальный халат, он аккуратно пошаркал подошвами ботинок о половик. Когда в прихожую вышел Нюсик точно в таком же халате, с легким укором выпалил:
— Почему не пришли?
И смутился: «Вот так раз! Похоже, я их вытащил из постели!» По театру гуляла легенда о безоблачной супружеской жизни Нюсиков. И Нюся сознательно усиленно культивировала ее, тем самым как бы за-крепляя право собственности на Нюсика. Паша с завистью подумал о том, что одним Бог дает все, а другим — ничего. В ту пору он разводился со своей второй женой — заведующей пошивочным ателье, которая на поверку оказалась такой же жмотиной и стервой, как первая — товаровед универмага.
Ни на секунду не забывая о цели своего прихода, слегка захмелевший Пашка торжественно, и даже с долей некоего подобострастия, провозгласил начало новой эры в жизни театра:
— Нисон Давидович, народ единогласно за тебя. Завтра можешь приступать.
Он рассчитывал, что на него обрушится шквал радости. Но Нюся, выразительно посмотрев на часы, выглянула в окно и деликатно напомнила — внизу ждет такси. После ухода Пашки отключила телефон, закрыла дверь на цепочку и вошла в спальню:
— Давай доругиваться, — решительно сказала она.
Но Нюсику не улыбалось смаковать и копаться в их споре. Ну, не пустила она его на это сборище — и черт с ним. Действительно, как-то позорно и неловко за спиной Жмэни спихивать его с престола. Да, она права, это ему не нужно. Его дело — творчество. Всё! Забыли! Хотелось заключить почетный мир. В ознаменование своей победы на выборах выпить немного вина, потому что, как ни крути, а лестно — тем более, что единогласно. Подурачиться, сотворить грандиозную «бэсаму» и уснуть. А завтра явиться в театр, в торжественной обстановке, прилюдно отказаться от короны и потом, наедине, принести извинение Пашке, которого они так бессовестно спровадили, даже не налив полагающуюся по такому случаю рюмашку. Он не стал говорить Нюсе о своем решении, тем более каяться. Это было не в его правилах. Следуя намеченному плану, начал стаскивать с нее халат, добродушно бормоча:
— Баиньки, баиньки. Поезд ушел. Ты опоздала с последней репликой. Сейчас будешь доругиваться со стенкой.
Но она грубо оттолкнула его:
— Твой Пашка мошенник и вор. В каких гостиницах размещает нас на гастролях?! Какие билеты покупает на поезд?! Ты нужен ему для прикрытия, он знает, что, ни черта не понимая в делах, ты будешь подмахивать бумаги не глядя. Вот и лебезит перед тобой. А Жмэня его держит в кулаке, оттого он вас все время и стравливает!
Услышав это, Нюсик вначале опешил: она посмела замахнуться на святое, на его дружбу с Пашкой! Потом что есть силы швырнул ее на кровать. Ни слова не говоря, схватил свою подушку и ушел спать в другую комнату.
На следующее утро Нюся, как обычно, позвала его к завтраку. И он, стараясь сделать вид, что вчерашнее забыто, посмотрел на кухонные ходики и, как всегда, скомандовал:
— Через десять минут выходим!
Но про себя решил в дальнейшем ни в коем случае не обсуждать с ней никаких серьезных дел и вообще держать на коротком поводке, потому что совсем распустилась. Придя в театр, отозвал Пашу в сторону и сказал свое решительное «нет». И чтобы как-то подсластить эту жизнь, а заодно поставить Нюсю на место, стал напропалую приударять за своей новой ассистенткой, неповоротливой молодой дурехой. Но Нюся не стала, как всегда, заливисто хихикать, чтобы всем показать, как она дико рада, что ее муж такой неутомимый плейбой. Она просто повернулась и ушла. И этим испортила ему всю игру, потому что ассистентка уже порозовела от нежданно свалившегося на нее счастья и, кокетничая, начала блудливо косить глазами. Нюсик, как было заведено у них, должен был незаметно подтолкнуть Нюсю локтем, чтобы она непременно отметила это в «карманнике». Так называли они маленький блокнотик, который она безропотно таскала в своей сумочке и где бисерным четким почерком описывала смешные жесты и гримасы. В нужный момент он примерял их к тому или иному герою, как примеряют платье. Таких блокнотиков уже набралось с полдюжины. И вот теперь из-за бабских капризов упущена такая деталь! Вечером, чтобы проучить ее, снова улегся спать в другой комнате, надеясь, что Нюся к нему придет с повинной. Но она сделала вид, что не замечает его отсутствия в супружеской постели. И тогда решил, что благоразумней замять эту историю. Раздевшись до носков и водрузив на голову медный таз для варенья, пришел в спальню и сказал:
— Гражданка, перед вами пожарный инспектор. Я обязан проверить имеющуюся у вас в наличии пещеру Аладдина на предмет ее возгорания.
И хоть они смеялись чуть не до колик и долго вспоминали его выходку, а пещера Аладдина отныне заняла свое достойное место среди понятных лишь им одним словечек, однако в отношениях появилась трещинка, о которой не хотелось ни думать, ни вспоминать.
Вскоре Нюсик, урывая время у сна, начал корпеть над пьесой «Изгнание из рая», что держал в строжайшей тайне от всех, даже от жены. Но по клочкам исписанной бумаги, на которые она натыкалась то здесь, то там, Нюся поняла: затевается нечто грандиозное. Действительно, им был задумал спектакль с двумя напольными куклами, Адамом и Евой, в полный человеческий рост. Ночами, углубляясь в свой призрачный мир, он ясно видел их — наивных, неискушенных, вслепую нащупывающих путь к наслаждению под пристальным взглядом зрителей, которых в ту пору в Эдеме было раз-два и обчелся. Вникая в характер выдуманного им героя, он словно прояснял для себя свою собственную натуру. Втайне робкий и нерешительный, Адам так старательно изображал забияку и храбреца, что это превращалось в его второе я. Глядя в глаза глупышки Евы, играющей от скуки своими грудями, ощущал собственную значимость и неповторимость единственного мужчины на свете.
Написав вчерне первое действие, Нюсик никак не мог решиться на читку, зная, что Нюся выпечена из того же теста, что Белинский и Добролюбов. В ней изредка проявлялась эта сторона ее натуры: бескомпромиссность, скрупулезность и въедливость. Но «Рай» буквально выпирал из него, Нюсик засыпал и пробуждался с мыслями о нем. Иногда даже говорил репликами героев, играя голосом и переходя с грубого баса Адама на Евино контральто. И Нюся, заинтригованная, лестью вынудила его на читку. Но дойдя до конца, он пожалел о своей слабости. Хотя Нюся постаралась смягчить свой приговор вопросительной ноткой:
— Тебе не кажется, что это перепев «Потерянного рая» Милтона?
— У каждого свой рай, — самолюбиво отрезал Нюсик и тотчас перевел разговор в другое русло, — ты можешь сделать аранжировку «Бэса ме мучо»? Я хочу использовать ее в спектакле.
Эта идея пришла ему в голову сию минуту, и он посчитал ее удачной.
— Все понятно, — саркастически ответила Нюся, которую охватила ярость при мысли, что он, в угоду своим амбициям, готов превратить их спальню в зрительный зал. — Итак, это история проститутки и моряка, место действия — портовый бордель «Эдем» на улице красных фонарей. Но я не поняла, в чем интрига? Его корабль должен вот-вот отвалить от пристани или он не может наскрести пару монет еще на одну ночь? — и, не давая мужу сказать ни слова, добавила: — Кстати, я давно хотела тебе сообщить, что это не аргентинское танго, а мексиканская песня — лавстори, в которой мужчина боится, что возлюбленная захочет его покинуть, и страстно умоляет ее о поцелуе.
— Ты как была, так и осталась высокомерной дурой! — выкрикнул Нюсик и, побелев от гнева, выскочил из квартиры, громко хлопнув дверью.
Нюся с ужасом подумала, что это конец. Но он вернулся. И она, пытаясь загладить свою вину, писала вокруг него круги. Нюсик делал вид, что ничего не случилось, но «бэсама» стала нечастой гостьей в их жизни. Нюся, по своему обыкновению, молча страдая, начала его подозревать. Однако все выглядело естественно — ему было не до того: ночами на кухне он упрямо дописывал пьесу. А Нюсю физически тяготило ее соломенное вдовство. Эту сторону своей натуры она считала постыдной и скрывала от мужа, как могла. Он то ли не замечал, то ли не хотел вдаваться в причину ее раздражительности и бледности. К тому же о какой «бэсаме» можно было вести речь, когда теперь с ними жила Алена?!
После горячей закадычной дружбы с внучкой Наталья Петровна с ней вдруг рассорилась. Не просто рассорилась, а разочаровалась и, спустив с небесных высот, выговорами, замечаниями, как когда-то Нюсю, начала подгонять Алену к земным стандартам. Заодно обрушила свой гнев и на Нюсиков — как на никчемных родителей. Все кончилось страшным семейным скандалом. И никто из них не мог взять в толк, что творится. Почему разлад, царящий в империи, начал разрушать их театр, а теперь докатился и до семьи.
В театре, действительно, творилось нечто невообразимое: разделившись на группировки, все начали склочничать и враждовать между собой. Были собрания, на которых ничего нельзя было решить, потому что каждый тянул одеяло на себя. Жмэня то и дело вскакивал, кричал сорванным голосом: «Хлопцы! Не губыть тэатр!» Он совсем издергался от этой неразберихи, в которой вдруг оказался мальчиком для битья. Все группировки были единодушны только в одном: «Жмэня ни к черту не годится». Нюся попыталась вступиться, но ее никто не хотел слушать. И Жмэня добровольно согласился уйти на пенсию, тем более что приспело время, ему стукнуло шестьдесят. Но не в силах окончательно порвать со своим детищем, устроился помощником декоратора. Вместо него директором выбрали Пашу.
Нюсик ни во что не вмешивался, он пробивал свою пьесу. По сравнению с прошлыми временами это оказалось относительно несложно. Исчезли рогатки и препоны. Все упиралось только в деньги, театр грозили отлучить от груди кормилицы-власти. А труппу буквально разрывали на части. Каждый вечер при полном аншлаге шли спектакли для взрослых: «Швейк», «Дон Кихот», «Кармен». Осаждали с приглашениями на гастроли. И народ во главе с Пашей решил, что собственный кошт им будет только на руку. Хватит кормить чиновников и всякую шушеру!
В это смутное время Нюсик пришел к Паше подписать заказ на изготовление кукол — Адама и Евы. После многих мытарств и поисков нашел, наконец, фабрику, которая готова была взяться за дело. Увидев сумму, проставленную в договоре, Паша схватился за голову: «Откуда взять такие деньги?!» С той поры как занял кресло Жмэни, его точно подменили. Вечно озабоченный и рассеянный, он все время где-то пропадал. В театре появлялся лишь в дни зарплаты. Случалось, собрав всех, начинал многословно объяснять:
— Везде сплошной обман, платежи от гастролей задерживают, ин-фляция все сжирает. Нужно потерпеть, затянуть ремни — выплата будет через пару недель.
Нюсика это мало касалось. Хозяйственными делами ведала Нюся, он в это не вмешивался. Так сложилось в их совместной жизни — финансы оказались в ее руках. Хотя все начиналось с того, что Нюсик, не выпуская семейный кошелек из-под своего контроля, на первых порах наставлял ее и даже потребовал вести тетрадь расходов. Этот совет он случайно вычитал в какой-то газетенке. И Нюся подчинилась. Разграфив ученическую тетрадь, аккуратно вписывала в раздел еда: «хлеб — 18 коп., молоко — 25 коп». И тут же — «торт ореховый — 2 руб. 40 коп., вино — 3 руб. 15 коп.». Против торта и вина стояла маленькая закорючка «Ню», что указывало: покупка сделана Нюсиком. В конце месяца, когда не на что было купить ни хлеба, ни молока и Нюсик, горя праведным гневом, с возмущением вопрошал, куда девались деньги, она показывала ему итоговую цифру расходов, полностью совпадавшую с приходом. Вскоре эта бухгалтерия ему наскучила, в результате чего зарплаты, премии, командировочные, гастрольные — стали стекаться к Нюсе, с тем, чтобы потом львиная часть их ухала в ненасытную утробу — хозяйственные расходы, а остаток растекался по трем руслам: Нюсик, Алена и Нюся. Нюсин ручеек был самым мелководным и прерывистым. Для себя она вечно что-то перешивала, перекраивала, довязывала, чем вызывала раздражение Нюсика: «На что ты тратишь время?! Неужели нельзя пойти в магазин и купить?» Она отговаривалась скудостью ассортимента, нежеланием стоять в очередях, нестандарностью своей фигуры — осиная талия при пышном бюсте. Находя десятки уверток, умудрялась скрывать простую истину — при самой свирепой экономии и ее хозяйственно-кулинарных ухищрениях их заработков едва хватало на необходимое. Любая мало-мальски крупная покупка, как-то: зимняя обувь или одежда — пробивала брешь, которую латала, занимая до получки у матери. Нюсик в это не посвящался. Деньги были вне сферы его интересов. А она старалась не досаждать ему скучными мелочами бытия. Если иногда случались левые концерты, то была категорически против, строго выговаривая при этом, что грех ему растрачивать себя по мелочам. Вот почему Пашины зигзаги с зарплатой Нюсика не очень трогали. Но когда тот отказался подписать заказ на кукол, стал на дыбы:
— Пашка, ты — говенный хозяйственник, — на правах старого друга бесцеремонно, подковырнул Нюсик, — давай попросим Жмэню, пусть поможет разобраться. Все равно околачивается без дела.
Паша укоризненно покачал головой, подмахнул бумагу, поставил печать и сказал:
— Ты клюешь мне печень.
Однако год выдался неудачным. Фабрика бессовестно затянула изготовление кукол, и премьера откладывалась на неопределенный срок. По настоянию Нюсика были распределены роли и даже начались вялые репетиции, но прежнего накала не было. Театр начал потихоньку хиреть, нищать, разбредаться. И Нюсик впервые почувствовал себя не у дел.
Весной Алена без особого напряжения окончила школу, и он решил: пора проявить твердость.
— Что ты собираешься делать дальше? — как можно строже спросил Нюсик.
Алена на миг оторвалась от зеркала, глядя в которое пыталась соорудить новую прическу из таких же пышных кудрявых черных волос, какие в молодости были у отца, и сказала рассеянно:
— Выйду замуж, и мы уедем в Америку или в Израиль, а может быть, в Австралию. Еще точно не решили.
— Не решили? — растерянно переспросил Нюсик.
— Папа, у нас есть выбор! — с легким раздражением ответила она, но тут же подскочила к отцу и, положив ему руки на плечи, запела: «Дальние края, дальние края. Едем за туманами и ты, и я».
Пританцовывая, потащила за собой Нюсика. Подстраиваясь под ее темп, он думал о том, что балет дал ей не только стальную сильную спину, но такую же волю. И что бы он ни сказал, она сделает по-своему.
Через неделю Алена пришла с симпатичным молодым пареньком. Он, пыжась от гордости, обстоятельно рассказал о своей родне, рассеянной по всему свету. О том, что фактически семья сидит на баулах, и если бы не эта история с Аленой, то уже давно снялась бы с места. Но все можно сделать в темпе фокстрота: расписаться, оформить документы. Для его родителей это не проблема. Единственная остановка — за разрешением на выезд для Алены, которое они должны подписать. И Нюсики безропотно подписали бумагу о том, что не будут препятствовать выезду дочери за границу. После этого Алена наскоро собрала кое-какие свои вещички и заметалась было в поисках свежей пижамы. Но мальчик сказал:
— Да на кой черт она тебе нужна?
Едва за ними захлопнулась дверь, как Нюся безутешно, навзрыд за-плакала. Нюсик принялся хорохориться, говорить, что все это не страшно и не следует делать из пустяка трагедии. Ему хотелось ее отвлечь, утешить. И он шепнул:
— Нюсенок, хочу бэсаму.
Но оба думали об одном и том же — на другом конце города их Алена и этот мальчик лежат в одной постели и любят друг друга. И когда поняли, что никакой «бэсамы» у них сегодня не получится, крепко обнялись, почувствовав себя вдруг сразу постаревшими.
Через несколько месяцев Алена с мужем, окончательно сделав свой выбор, уехали в Нью-Йорк.
Ближе всего к сердцу этот отъезд воспринял Нюсик. Не находя места, слонялся из комнаты в комнату. Все валилось у него из рук. И едва телефон начинал издавать прерывистую трель, что бывало только при звонках из-за границы, как он тотчас хватал трубку. Алена обычно начинала с одной и той же фразы: «Ну, что вы решили?» — припирая родителей этим коротким вопросом к той грани, через которую им было не под силу перешагнуть.
А Нюсикам и без того было тошно. О чем бы теперь ни заходил разговор, все сводилось к одному: ехать или не ехать? Но Алена из раза в раз долбила свое: ей одиноко, она дико скучает. При этом голос ее дрожал и рвался. И когда Нюся пыталась урезонить, объясняя, что папа не может бросить театр, Алена кричала через океан:
— Рано или поздно ваш театр окончательно развалится. Вы тянете время. Я знаю — это папина блажь, а ты ему всю жизнь потакаешь.
Рассказывая о своих делах, Алена хорохорилась, рапортовала об умопомрачительных заработках и успехах. Как и планировала в детстве, ей удалось выйти в первый ряд кордебалета. Но где она танцует, не говорила, и едва Нюсики начинала напирать, как тотчас жаловалась на плохую слышимость и прощалась. Сами они звонить ей не могли, потому что деньги в одночасье обесценились, зарплату месяцами не платили и на магазинных полках было аскетически пусто.
Это был момент исторического равноденствия, когда старое уже рухнуло, а новое еще не родилось. Театр к этому времени разорился, но перед этим Нюсик все-таки получил с фабрики свою Еву, ростом чуть ниже его. С округлым нежным лицом, полногрудая, с осиной талией, тонкими лодыжками и стройными ляжками — она удалась на славу. Руки у нее сгибались в локтях и плечах, ноги — в коленях и паху. Что до Адама, он бесследно исчез. И когда Нюсик стал разбираться в бумагах, то оказалось, что заказ на него был аннулирован. Кем и когда, установить не удалось, потому что Паша Лопатин, никому не сказав ни слова, внезапно уволился из театра. Вскоре прошел слух, что уехал в неизвестном направлении. Одни говорили — в Израиль, другие — в Америку. Хотя вроде в тех краях у него никого никогда не водилось. Вся родня его обреталась то ли в районе Пензы, то ли Рязани.
На смену Паше опять позвали Жмэню. И он пришел как ни в чем не бывало, начал править, ни на кого не держа зла. В эту пору городскому зрителю, думающему о хлебе насущном, стало не до зрелищ. Проявляя изобретательность и самоотверженность, Жмэня мотался по деревням — весям, уговаривая прижимистых, несговорчивых крестьян на одно-два представления. Иногда ему это удавалось, и тогда остатки труппы садились в старый театральный автобус и ехали в какое-то захолустье, где, наскоро отыграв, поспешно грузились в тот же автобус, с тем чтобы засветло попасть домой. На обратном пути все лихорадочно-оживленно поглядывали на узкий проход между сиденьями, где стояли тугие мешки с картошкой, мукой, свежей свиной тушей, пахнущей кровью и паленой щетиной. Это был их гонорар, который тот же Жмэня методично, поровну, не принимая во внимание заслуги и регалии, делил между всеми. Но платить за аренду и отопление театра было нечем.
Зимой, в морозы, лопнули отопительные трубы, вздыбился паркет, пришла в негодность большая часть декораций и кукол. Рано утром Нюсикам позвонил вахтер, и когда они примчались в театр, то увидели убитого горем Жмэню, вылавливающего из мутной жижи то, что можно было еще спасти. Вынув Еву из футляра, Нюсик чуть было не расплакался.- С ее лица исчезли брови и розовый румянец, а волосы повисли спутанны-ми прядями. «Можэ, визьмитэ до сэбэ? Воно усе ривно сгные», — Жмэня- умоляюще смотрел на Нюсиков. Они уложили все в коробки и отвезли домой. Нюсик натянул веревки везде где мог и развесил на них кукол.
Неделю в квартире стоял удушающий запах сырости, подвала, но Нюся стоически терпела. Они еще на что-то надеялись, но вскоре театр закрыли. Нужно было выживать. Нюся стала искать уроки пения и музыки в частных школах и детских садах, которые только-только начали открываться, а то и просто на дому. Мотатясь целыми днями по городу, она приходила обессиленная, садилась в прихожей на маленький, еще Аленин стульчик и бросала вопросительно-испуганный взгляд на Нюсика: «Звонила?»
От дочери не было никаких вестей около месяца. Нюсик тоже не находил себе места. С той поры как театр закрыли, он почти не выходил из дома и, чтобы заглушить тоску и занять себя, целыми днями возился с куклами, перебирал свои рукописи, приводя все в порядок. Наконец, решено было звонить самим. Нюся несколько раз набирала номер, в ответ женский голос что-то невнятно бормотал на чужом языке. Слышимость была отвратительная, в трубке все время пощелкивало. Империя рухнула, но ведомство, в прошлом отвечающее за нравы и настроения, все еще действовало.
— С ней что-то случилось, — обреченно сказала Нюся, — это мне кара за то, что я была плохая мать.
Нюсик тряхнул ее за плечи и заорал:
— Дура! Прекрати панихиду! Ты накличешь на ребенка беду!
Как ни странно, но именно теперь, когда Алена выросла и стала жить своей взрослой жизнью, его не переставая когтила тревога за дочь. Конечно, Наталью Петровну берегли и в курс этих дел старались не вводить, отделываясь общими фразами: «У Алены все в порядке», «Работает, учится». Но она тоже начала тревожиться.
А в конце лета неожиданно объявился Пашка Лопатин, который, оказывается, обретался тоже в Нью-Йорке по соседству с Аленой. И когда Нюся удивилась такому совпадению, Паша покровительственно засмеялся:
— Ха, вы не знаете, что такое наш Санкост. Русские уже лет двадцать, как захватили этот район. Мы там, как сельди в бочке, тремся друг о друга целыми днями.
Он привез письмо от Алены, в котором она сообщала телеграфным стилем, что свекровь у нее оказалась стерва, а муж — слюнтяй и бездельник. «Но я расплевалась с ними. Теперь — вольная птица, — писала она таким же скверным неразборчивым почерком, как у Нюсика, — работаю на нескольких работах. Собираю деньги, чтобы перетащить вас сюда. Остальное узнаете у дяди Паши. Жду вашего приезда. Целую. Скучаю».
— Что за работы? — спросила Нюся с дрожанием в голосе.
Пашка принялся перечислять, отгибая один за другим пальцы, начиная с мизинца, украшенного золотым перстнем:
— Русский ресторан. Днем работает герл-бас: убирает посуду, накрывает столы, а вечером пляшет в подтанцовках. По понедельникам, когда ресторан закрыт, подрабатывает в танцевальном клубе в Манхэттэне.
Заметив, что у Нюсиков вытянулись лица, накинулся на них:
— Чистоплюи! Привыкли, что здесь вас и кашкой накормят, и на горшок посадят. А там, если чего-то хочешь достичь, нужно крутиться.
Он сильно изменился за эти несколько лет. Стал резким, самоуверенным. И со всеми, даже с Нюсиком, говорил свысока, чего раньше за ним не водилось. По случаю его приезда организовали сабантуй, хотя труппа уже два года не собиралась. Все расспрашивали об Америке.
— Главное, не растеряться и найти свое место у этого громадного пирога. Богатейшая страна, — хмелея от общего внимания, рассказывал Пашка, — у меня уже есть свой бизнес. — Он вытащил из кошелька визитку, и она пошла по рукам. — Компания называется «Пол Арт», — солидно пояснил он, — Пол — это по-нашему значит Павел, арт — исскуство. Вообще-то я приехал за лоскутными одеялами, домоткаными половиками и деревянными ложками. Втюхаю американцам за сумасшедшие деньги, это у них нынче в большой моде. Они все отмороженные. Швыряют долларами направо, налево. У них денег — куры не клюют. Если пошастать вечером по улицам, то на свалке можно подобрать мебельный гарнитур, телевизор, а иногда и холодильник.
Слушая Пашку, народ восхищенно и недоверчиво ахал. А Таня даже всплакнула. Она давно жила без холодильника — старый испортился, а на новый не было денег, и продукты, как во времена ее детства, держала за окном в авоське. Женщины с восторгом смотрели на Пашку. Вальяжный, самоуверенный, пересыпал свою речь непонятными словами: мани, рент, гарбич2. Им казалось, что он человек из другого мира. Но тут подвыпивший Жмэня стал некстати цепляться к Паше со старыми счетами и недостачами. На Жмэню начали шикать, он обиженно умолк. После этого всем стало стыдно и неловко, как опозорившимся бедным родственникам.
— А кукольный театр там есть? — перебил тягостную тишину Нюсик.
И Пашка, утверждавший до этого, что в Америке есть абсолютно все, что имеет место быть на этом свете, удивленно посмотрев на него, хлопнул себя по лбу:
— А ведь это идея! У них только маппетс, — снисходительно пояснил: — это марионетки на пальцах, — и тут же сделал деловое предложение: — приезжай. Мы с тобой сделаем хорошие мани. Я сниму зал на Бродвее. Яблоку негде будет упасть.
Так Пашка бросил гирю на чашу весов с надписью «ехать». И хоть Нюся все еще колебалась, но Нюсик уже был настроен решительно:
— Хуже, чем здесь, не будет! Все равно год сижу без работы. — И даже начал строить радужные планы: — Заработаем денег и махнем в отпуск в Париж.
Эта была его идея фикс увидеть Нотр-Дам и Монмартр с когда-то известным Мулен Гатэ, где в начале века процветал знаменитый театр теней.
Оставалось уломать Наталью Петровну, что, к их удивлению, оказалось делом нетрудным.
— Хоть мир повидаю на старости лет! — восторженно воскликнула она и начала распродавать статуэтки, настенные тарелочки и библиотеку.-
Когда вскоре Нюсики навестили ее, то увидели сиротски-голый книжный шкаф, ободранные стены. Наталья Петровна, обычно всегда щеголеватая, нарядная, ходила по холодной, опустевшей квартире в валенках и старой кацавейке. Так их семья вступила в новую полосу жизни, которая проходила под лозунгом: «Все продадим и станем миллионерами».
В ту пору рублей уже не существовало. Счет шел на тысячи. Нюсик, как всегда, в финансовые дела не вникал. Главным для него были его куклы и футляр с Евой. Чтобы их вывезти, бегал по учреждениям, платил грабительские сборы, хотя предусмотрительный Жмэня еще той зимой, когда прорвало трубы, оформил бумаги на списание.
В последнюю ночь перед вылетом Нюся решила еще раз перепаковать один из баулов. Но Нюсик, притянув ее к себе, сказал:
— Сейчас мы устроим нашу последнюю «бэсаму» под этой крышей.
Она недоуменно посмотрела на него и вдруг осознала — завтра начнется новая жизнь. И нужно прощаться с пятном на потолке от новогоднего шампанского, со стенами в мелких дырочках от гвоздей для картин и с обоями в спальне, испещренными мелкими уже выцвет-шими и оттого едва приметными букетиками роз, которые возникали вновь на том месте, где когда-то стояла кровать. Самой кровати уже не было, она была продана, как и вся остальная мебель, и они расположились на полу. Не было и стаканов. Вино пили по очереди прямо из горлышка. А в полночь погасла под потолком голая, без абажура, лампочка — город давно жил в режиме строгой экономии. При свете луны они сотворили «бэсаму». А потом, обнявшись, любовались через незанавешенное окно тополем, вымахавшим у них на глазах за эти годы выше их пятого этажа.
— Это «бэсама» нашей печали, — сказал Нюсик.
Нюся принялась его смешить, обещая в первый же отпуск в Париже отпустить одного на площадь Пигаль, прославившуюся на весь мир своими публичными заведениями, а потом будут Амстердам, Генуя с их портовыми кабачками. Да мало ли в этом мире мест, где можно, потягивая вино, любоваться красивыми, страстными женщинами. Хотя ей хотелось не паясничать, а броситься на пол и завыть по-бабьи от тоски. Он как-то вяло отозвался на ее шутку. А когда улеглись и поцеловались на сон грядущий, оба почувствовали привкус солоноватой влаги на губах, и каждый подумал, что это его слезы.
На другой день Нюсики, навьюченные баулами и коробками, слились с толпой новых вольноотпущенников, разбредавшихся по всему миру в поисках счастья. Казалось, от эпицентра внезапно рухнувшей империи расходятся необозримо-широкие круги, назначение которых будоражить полусонные, благополучные страны и вливать в их вены свежую, жизнестойкую кровь эмигрантов.
3
…Прохлада вестибюля приятно холодила лица. Солнечные лучи, просачиваясь через стекла витражей разноцветными мазками, не жгли, а лишь безобидно пятнали мраморные плиты. Нюсики, словно по уговору, стараясь не наступать на эти пятна и, как в молодости, взявшись за руки, подошли к двери квартиры, гостеприимно распахнутой агентом. В комнатах царил полумрак. Свет едва пробивался сквозь узкие щели спущенных жалюзи.
— Это то, что вам нужно, — уверенно сказал агент и защелкал выклю-чателями. Тотчас заурчал холодильник, зашелестели кондиционеры, вспыхнул свет, — числится как квартира с одной спальней. Но если повесите здесь легкую шторку, то выйдет прекрасная комнатка для мамаши, — и, заметив их нерешительность, добавил: — Я вас не уговариваю. Эта квартирка за такую цену у меня уйдет сегодня же. Ну, так что решаем? — спросил агент и глянул на часы. — Давайте сделаем так, — он задумчиво посмотрел на Нюсика, — вы идите, подумайте. Ко мне сейчас сюда должны придти другие люди. Вы же понимаете, мы с Бэлл не чужие, но бизнес есть бизнес. Я не могу держать для вас эту квартиру, хоть она и трезвонит мне по три раза на день и умоляет срочно что-нибудь подыскать. Вы, кажется, у нее остановились?
Нюсики и Наталья Петровна сконфуженно переглянулись. Они уже больше недели ютились у Пашки. И все трое, особенно щепетильная Нюся, чувствовали себя крайне неловко.
По плану их должна была встретить Алена. Однако за месяц до отъезда, когда уже были получены паспорта и куплены билеты, она позвонила и, задыхаясь от счастья, сообщила, что уезжает на гастроли по Америке. Танцевальная группа «Герлс» с ней подписала контракт на два года. Конечно, кабала: без праздников, без выходных, каждый день до обеда репетиции — и все время на колесах. Но это неслыханная удача! А ведь когда шла на просмотр, то ни на что не надеялась. Но в Америке протекция многое значит. За нее замолвила словечко Роз. Американка из танцклуба в Манхэттене. Та самая, которая однажды пригласила на ланч. Ее родители родом из нашего города.
Ошарашенная Нюся робко спросила: «А как же мы?» Алена зачастила в трубку:
— Не беспокойтесь! Вас возьмут под крыло дядя Паша и его новая жена Бэлл. Она страшная пройдоха, знает всё и всех. Я буду звонить каждый день. В этой стране пропасть невозможно, конечно, если не хлопать ушами.
Действительно, Пашка встретил их в аэропорту и привез к себе на квартиру. Дверь им открыла Бэлл, хрупкая холеная женщина с капризным выражением лица. И едва они втащили баулы, как тут же позвонила Алена:
— Прилетели? Все благополучно? Пока! Сейчас мой выход!
После суматохи сели за стол. Паша, сразу взяв на себя роль тамады, поднял тост за их новую прекрасную родину.
— Вы сделали правильный выбор, — торжественно сказал он, — главное в этой жизни оказаться в нужном месте и в нужное время.
После третей рюмки вдруг загорелся идеей показать зал для спектакля:
— Поехали, — настаивал он, — нужно быстрей внести оплату.
Нюсик было уже поднялся, но Нюся, потянув его за локоть, усадила снова за стол. Ей с трудом удалось уговорить отложить это дело и снять вначале квартиру.
— Мы даже не представляем, во сколько нам обойдется жилье, — пламенея от смущения, оправдывалась она.
— Ну-ну, как хотите, — сразу поскучнел Паша, — но если тянуть, то можно потерять этот зал. Поймите, Америка, это вам не Рашка. Здесь все делается быстро, без бумажной волокиты. Потому что тут люди верят на слово друг другу.
На следующий день спозаранку Нюсики, оббегав с Бэлл несколько учреждений, зарегистрировали свое прибытие. И тут Нюсик вдруг осо-знал, что не может заполнить ни одной анкеты. Нюся это делала играючи и даже храбро попыталась вступить в беседу с каким-то чиновником. Не зря чуть ли не каждый вечер перед отъездом часами висела на телефоне, разговаривая по-английски с кем-то из своих школьных учителей. И ему твердила: «Зубри язык». Однако дальше нескольких слов у Нюсика дело не сдвинулось. Английский для него был темным лесом — в их местечковой школе на все классы была одна учительница немецкого, которая все годы шпыняла Нюсика за его идишисткий распев. «Хорошо тебе», — жалобил он жену: Наталья Петровна, готовя Нюсю к гастролям по всему земному шару, с пяти лет водила ее на уроки английского и испанского к старушке, осколку богатой и могущественной семьи Бродских, застрявшей в их городе со времен гражданской войны.
— Не забивайте себе голову, — приободрила Бэлл. — Вы — артист кукольного жанра. Будете работать в Санкосте. Здесь люди живут десятками лет, имеют дома, бизнес, ни слова не зная по-английски. В Америке нужно уметь делать деньги. Все остальное покупается.
Вечером того же дня Лопатины решили показать им Нью-Йорк. Они повезли их в богатый квартал, где особняки с колоннами и подъездами, похожими на театральные, были окружены лужайками, цветниками, фонтанами и вычурными, сработанными под старину, фонарями. Бэлл называла заоблачные цены. Со значением поглядывая на Нюсиков, говорила, что деньги лучше всего помещать в покупку недвижимости. А Пашка ей поддакивал:
— Умные люди на этом в свое время сделали состояния, — и сетовал на то, что поздно приехал. — Лет десять назад здесь тысячи сыпались на голову. Теперь каждый доллар достается с кровью.
Они вернулись за полночь. Высадив женщин из машины, Пашка задержал Нюсика:
— У вас деньги есть? — участливо спросил он.
— Конечно! — ответил Нюсик и простодушно назвал цифру.
— Вы с ума сошли! Такую сумму таскать с собой! Завтра Бэлл положит их на свой счет в банк.
Рано утром позвонила Алена. Узнав про затею с банком, грубо наорала:
— Никому ни доллара. Эта проныра охотится за вашими деньгами. Про «удобно — неудобно» забудьте! Я оплатила Бэлл ваш месячный постой. И без моего ведома не смейте подписывать никаких бумаг.
— Знаешь сколько лет моей дружбе с Пашкой?! — вскипел Нюсик.
— Папа, — оборвала его Алена, — вечером я дам тебе возможность прочитать мне лекцию о любви и дружбе, а сейчас тороплюсь на репетицию. Насчет банка не беспокойтесь, немедленно переговорю с Бэлл. Пока, — и положила трубку.
Нюся, слышавшая весь разговор по параллельному телефону, тихо ахнула:
— Какая она стала грубая! — и, жалобно посмотрев на Нюсика, робко добавила: — Что мы скажем Бэлл?
Но та и словом не обмолвилась о банке. Дав телефоны нескольких агентов, умчалась по делам. За неделю они так ничего и не нашли. Все, что им показывали, не подходило: то высокая цена, то кухня без окон и двери, то просто полуподвальная трущоба. Паша что ни день наседал:
— Когда начнем работать?
Нюсику самому порядком надоела сумбурная, праздная жизнь среди баулов и коробок. И, не устояв перед натиском агента, они тут же, на месте, подписали договор и внесли деньги, став законными жильцами дома с вестибюлем, напоминающим Черновицкий дом культуры.
На следующий день после переезда в новую квартиру пошли смотреть зал, который был расположен здесь же, в районе Санкоста. Это оказалось небольшое грязное, захламленное помещение человек на пятьдесят, с плохим освещением и крохотной сценой. Нюсики разочарованно переглянулись. Пашка, перехватив их взгляд, пошел в наступление: «Для начала шикарно. Помоем, приберем, расставим стулья, и все будет о’кэй». Они прошли за кулисы и оттуда узким коридорчиком в полутемный закуток.
— Подходит? — по-русски спросил сидевший за столом грузный мужчина, обращаясь к Бэлл и словно не замечая ни Нюсиков, ни Пашки.-
Та утвердительно кивнула.
— Тогда реклама за вами. Оплата наличными прямо сейчас. Вот билеты, и гуд лак3. — Покопавшись в ящике стола, он вынул пачечку синих билетиков, перетянутую резинкой, потом взял клочок бумаги, написал четырехзначную цифру и небрежным тычком двинул его в направлении к Бэлл.
— Ну как? — Пашка передал клочок Нюсику. — Согласен? — и, не дожидаясь ответа, нетерпеливо тронул Нюсю за локоть. — Деньги у тебя? Давай!
— Сколько? — спросила она, бросила взгляд на клочок бумаги и покраснела от волнения. Требуемая сумма странным образом совпадала с содержимым ее сумочки.
— Ты же видишь! — возбужденно произнес Пашка.
— Но отчего так дорого? — робко спросила Нюся. — Чтобы оправдать такие затраты, каждый билет должен стоить около сотни долларов. Нам нужно подумать, — с отчаянной решимостью покрепче зажала сумочку под мышкой, стараясь не замечать грозного взгляда Нюсика.
— Это не базар, а солидное учреждение. — Мужчина решительно встал, и Нюсю поразил его маленький рост. Сидя за столом, он казался высоким и значительным. — Мы практически безвозмездно хотели оказать помощь вновь прибывшим артистам. Но они этого не оценили. Прошу освободить помещение.
Нюсики и Лопатины вышли на улицу. Бэлл, не прощаясь, помчалась вперед. Пашка попытался было ее нагнать, но, махнув безнадежно рукой, вернулся к Нюсикам.
— Бэлл — американка. Из-за тебя она потеряла свое лицо, а это дороже любых денег, — набросился он на Нюсю, — люди ей доверяют миллионы, а ты затеяла склоку из-за нескольких тысяч. С этого дня вы — конченые люди. Никто теперь не захочет с вами иметь бизнес. Здесь слухи распространяются со скоростью ветра.
— Кончай истерику, — холодно оборвал Нюсик.
— Скажи спасибо своей жене, всю жизнь тебя на шелковом поводке водит! Можешь теперь поставить крест на своей карьере. Артист погорелого театра! — рявкнул Пашка и потрусил рысцой догонять супругу.
— Ты этого хотела? — с еле сдерживаемым бешенством бросил Нюсик и, не оборачиваясь, круто свернул на одну из улочек, ведущих к океану.
«Почему он такой безрассудный? — бушевала Нюся, ускоряя шаг и пытаясь не отстать от мужа, — мы в чужой стране. Без языка, без работы. Такой риск. Можем остаться без гроша. А главное — за что платить? За этот хлев? Я избаловала его. Он ведет себя как капризное дитя».
— Большая часть этих денег — мамина! — выложила она самый весомый козырь.
— Отдай мне мою долю, — глухо сказал Нюсик, — я хочу сам распоряжаться своими деньгами. И не смей больше вмешиваться в мои дела.
Побледнев от гнева, ни минуту не колеблясь, открыла сумочку и отсчитала ему часть денег.
С этого дня те деликатные нити, что связывали их, вдруг стали тончать и рваться одна за другой, хотя за столько лет Нюся привыкла считать их наипрочнейшими. Иногда думала, живи они одни, без матери, она бы как-нибудь перекинула мосток через эту внезапно возникшую между ними пропасть, которая с каждым днем неудержимо углублялась и ширилась. Ведь кроме обыденной серой жизни со всеми ее трудностями и неурядицами у них был свой заповедный рай — «бэсама». Но в присутствии матери всякие заигрывания и взаимные поддразнивания — все, что было в суете дня как бы напоминанием, отголоском «бэсамы», вы-глядело пошлым и стыдным. Теперь все то потаенное, что было между ними, вдруг оказалось под чужим пристальным взором. И это странным образом сковывало и разобщало их. Нюсики старались даже во сне не касаться друг друга, чтобы не будоражить себя. Однако и отселить мать, которая уже сама стала заметно тяготиться совместной жизнью, не было никакой возможности — все упиралось в деньги. Те планы, что строились там, на родине: собраться одной семьей в просторном светлом доме на берегу океана, жить дружно и весело, устраивать вечерние посиделки за общим столом, — все рассыпались в прах. Они оказались в сырой, душной квартирке, где никто не имел своего угла и где не налаженный, сумбурный быт и непрочность положения вызывали общее взаимное раздражение. А тут еще между Нюсей и матерью то и дело стали возникать мелкие и стыдные недоразумения: Наталья Петровна, не признавая ни Нюсиных вкусов, ни ее уборки, ни готовки, все порывалась делать сама, оттесняя дочь от хозяйства и валясь с ног от усталости. Что до отношений с зятем, то они и вовсе балансировали на грани скандала. Одно дело сцена, где она видела в нем артиста, другое — каждодневный совместный быт в крохотной необустроенной квартирке. И педантичная Наталья Петровна ни в чем не давала Нюсику спуску. Спор между ними вспыхивал по любому поводу: плохо закрытый тюбик зубной пасты, обувь, небрежно брошенная в прихожей, или его утренняя привычка оставлять на столе недопитый стакан чая.
Нюсику такая дрессировка была в диковинку, и он, точно разъяренный зверь, сразу становился на дыбы. Как и в первый год совместной жизни, снова стал скрытным и резким. Ни слова не говоря, начал уходить из дома и пропадать где-то целыми днями, чем повергал Нюсю в состояние паники. Ей почему-то казалось, что он без знания языка или попадет в полицию или, того хуже, заблудится. И хоть Алена, аккуратно звонившая каждый день, однажды даже накричала на нее: «Мама, ты сходишь с ума! Оставь свои фобии. Он не маленький ребенок!», но Нюсе это мало помогло.
Она и без Алены чувствовала, что с ней творится что-то неладное. Стала замечать за собой какую-то пугливость и дерганость. У нее появились, как она называла это про себя, пунктики. Среди них главным была почта, ключ от которой не доверяла никому. Каждый раз, открывая почтовый ящик и выгребая оттуда рекламные проспекты, счета и письма, Нюся ощущала смутную тревогу. Выбрасывая из этого вороха любую бумажку, тряслась при мысли, что это может быть нечто важное и судьбоносное для семьи. Счета воспринимались ею с мистическим ужасом — деньги, привезенные с собой, таяли, точно сугроб под весенним солнцем. Нужно было срочно искать работу. Но где и какую, Нюся не представляла. Ее идея с уроками музыки, на которые так надеялась, с треском провалилась: тут была другая мудреная система обучения, но главное, необходим был английский, чтобы общаться с учениками. Нюся с натугой выталкивала из себя лишь отдельные слова. При этом практически полностью не воспринимала булькающие, картавые и протяжные звуки, ни в какое сравнение не шедшие с размеренностью и плавностью речи самоучителей и преподавателей. Это воздвигло между Нюсей и окружающим миром непреодолимую, как ей казалось в ту пору, преграду.
Алена из своего далека ежедневно наставляла: «Звони в любые справочные, музеи, телефонные компании, заговаривай с людьми. Через пару месяцев все придет в норму. У тебя музыкальный слух». Но Нюся со страхом и отвращением брала в руки телефонную трубку, а о том, чтобы самой обратиться к кому-нибудь с вопросом, и в мыслях не было. Иногда мельком взглянув на себя в зеркало, отмечала загнанность во взгляде и приниженное выражение лица.
А Наталья Петровна, напротив, неожиданно быстро освоилась в новой жизни. Сама храбро ездила в Толстовский фонд, где сразу же добровольно стала помогать в библиотеке и участвовать в различных вечеринках, чаепитиях. Из небытия вдруг возникли какие-то ее бывшие сослуживцы, соседи и соученицы, у которых она иногда пропадала целыми днями. А спустя какое-то время даже завела привычку с субботы на воскресенье оставаться ночевать, виновато оправдываясь, что так ближе добираться в церковь к заутрени. И этим окончательно повергла Нюсю в недоумение. Мать в той, прошлой жизни, не только не была набожной, но в штыки воспринимала все эти крашенки, пасхи, кутьи — всё то, чего строго придерживался дед Василий с Пересыпи. Алена весть о переменах в характере Натальи Петровны восприняла с двусмысленным смешком, а Нюсик даже не заметил. Если раньше он целые дни проводил в бегах, то теперь, закрывшись в спальне, возился с куклами и репетировал. Из всего этого Нюся сделала вывод — что-то затевается.
Через неделю в киосках и магазинах Санкоста появились размером с тетрадный лист невзрачные афишки: «Компания Пол-Арт представляет незабываемое шоу для детей “Куклы”. Продюсер Пот Пат». И хоть Нюсик нигде не упоминался, она сразу догадалась, что — за этим всем стоит он, а Пол Пат не кто иной, как Пашка Лопатин. Смущаясь и труся, решилась предложить свою помощь. Но Нюсик окатил ее ледяным взглядом и мстительно бросил:
— Спасибо, ты мне уже один раз помогла.
В воскресенье он ушел спозаранку, прихватив с собой ящик с куклами и черное трико для выступлений. И Нюся разволновалась, потому что знала, ему в день спектакля обязательно нужно как следует вы-спаться, плотно поесть, а перед самым выходом выпить чашку горячего крепкого чая.
Она пришла за несколько минут до начала, заплатила за билет и, пройдя в самый конец уже знакомого зала, села в последнем ряду. Народу было немного, несколько взрослых и человек десять детей, которые вели себя шумно и развязно. Спектакль долго не начинался, видно, пытались заполнить зал. Наконец из-за ширмы вышел Нюсик с куклами в руках и поклонился. Но дети, словно не замечая его, продолжали перекликиваться и бегать между рядами. Лицо Нюсика стало бледным и растерянным. Он произнес несколько вступительных фраз, и Нюся поняла: это провал — голос у него дрожал и рвался. С ним и раньше случалось такое: переволновавшись до начала представления, он в первые мгновения никак не мог совладать с собой. Но в той жизни рядом были ассистенты, музыка, освещение, декорации — все это давало возможность собраться и повести за собой спектакль. Здесь он оказался один на один с залом, где резвились дети, выросшие на чуждой ему культуре и разговаривающие между собой на чуждом для него языке. Нюся едва дождалась перерыва и, пряча глаза, выскочила из зала. Он пришел под вечер, бросил в прихожей коробку с куклами, свое черное трико, прошел в спальню и закрыл за собой дверь. А через час позвонила Бэлл и потребовала его к телефону.
— Он отдыхает, — твердо сказала Нюся.
— Передай ему, пусть принесет деньги.
— Какие деньги? — испугалась Нюся.
— А он разве не говорил? — фальшиво удивилась Бэлл. — Я взяла под спектакль заем в банке. Но по его вине все с треском провалилось. Кто же платить будет? Я, что ли? Кстати, у меня есть его расписка.
Нюся так и застыла, прижав к уху трубку, пока до нее не дошло, что оттуда раздаются отрывистые короткие гудки. Кому она могла рассказать об этой беде? Только Алене. Нюсе и самой было странно, что дочь, которая, казалось, еще совсем недавно, прибежав разобиженная, утыкалась ей в колени, в этой новой жизни стала для нее единственной опорой и поддержкой.
Алена отреагировала молниеносно и грубо:
— Гиена ненасытная. Она свое получит.
А через день сообщила:
— Мама, не волнуйся, все в порядке. Расписка у тебя в почтовом ящике. Порви ее.
Действительно, Нюся нашла в конверте без обратного адреса лист бумаги с текстом на английском языке с Нюсиковой подписью-закорючкой в самом низу.
— Как тебе это удалось? — спросила она дочь.
— Ты забываешь, что я больше года проработала в ресторанах Санкоста, а это хорошая школа, — рассмеялась Алена. — Просто к вам с папой пытаются применить старый прием. Он называется «особое внимание вновь прибывшим». Пока новичка не обчистят, до той поры не успокаиваются.
После провала спектакля Нюсик резко изменился. Он стал угрюмым и подавленным. Поздно вставая и рано ложась, большую часть времени проводил в постели. Вечером выходил на улицу, брал в соседнем киоске ворох не распроданных русских газет. Пробегая глазами страницы, он даже не пытался вникнуть в смысл. Случалось, взгляд его застывал — перед ним возникали картины прошлого: музыкальный павильон горсада, булочная на углу их дома, скверик с двумя позеленевшими от времени грозными львами на пьедесталах. Но больше всего пугали преследовавшие его видения. Едва ли не в каждом встречном чудилось знакомое лицо. Однажды целый квартал гнался за плотным мужиком с круглой наголо обритой головой, твердо веря, что это Жмэня. Когда, запыхавшись, наконец заглянул в лицо, чуть не расплакался от досады.
Он старался быть подальше от людей и суеты. Бесцельно гуляя по набережной, сравнивал океанский прибой с морским и не находил в них разницы. Та же мутно-зеленая вода, тот же шорох волн, та же прибрежная полоса песка, такие же ненасытные крикливые чайки. Ему каза-лось, что жизнь вокруг замерла. Он задавал себе один и тот же вопрос: «Что, если мое прошлое — семейное счастье, увлеченная игра с куклами — лишь иллюзия и самовнушение? А теперь пришел в себя и понял — все фальшь и обман. И нужно начинать опять с самого начала, как в молодо-сти». Но не было ни прежних сил, ни воли. Он спрятал в кладовку баул с куклами и футляр с Евой, а сценарий «Рая» порвал на мелкие клочки и выбросил. Иногда Нюся пыталась его растормошить, даже заигрывала с ним, но он бросал на нее угрюмый тусклый взгляд и, как тяжело больной человек, опускал веки, отгораживаясь от всего мира. Вдруг исчезли его былые раздражительность и вспыльчивость. И это больше всего пугало Нюсю, которая многие годы терпеливо сносила вспышки Нюсиковой ярости, внушая себе, что брак — прежде всего смирение и компромисс. Однажды, не выдержав, поделилась с Аленой своей тревогой:
— По-моему, папа болен. Он все время молчит и почти ничего не ест.
— У него депрессия, — отрезала Алена. — Ты ничем не поможешь. Жизнь в эмиграции — это не служба спасения на водах. Человек должен пытаться выплыть сам. Он рассчитывал въехать в Нью-Йорк на белом коне с плюмажами, под гром аплодисментов. Но здесь не деревня Петушки, а столица мира.
— Алена, какая ты стала жестокая, — печально сказала Нюся.
Теперь она все чаще задумывалась о взаимоотношениях родителей. Но не как дочь, а как невольный свидетель крушения их союза. И когда мать в очередной раз стала точить ее, что позволяет Нюсику бездельничать, неожиданно для себя спросила:
— Мама, почему вы развелись с отцом? Он так гордился твоим умом, знаниями, манерами. А ушел к простой работнице с кондитерской фабрики, — и смешалась: между ней и матерью было не принято обсуждать такие вопросы.
— Редкий мужчина не устает и не теряет вкус к жизни, дойдя до определенного возраста, — сурово ответила Наталья Петровна, — и тогда никакая сила не может его удержать. Ему все становится ненавистно. И дом, и жена.
— А постель? Разве это не привязывает мужчину? — вырвалось у Нюси, но вспомнила отцовский короткий диванчик на кухне и запнулась: «Мать, вероятно, допускала его к себе лишь за особые заслуги».
— Всему приходит конец. И этому тоже, — пожала плечами Наталья Петровна.
«Но когда гаснут страсти, что-то должно прийти взамен», — думала Нюся. И, пристально вглядываясь в Нюсика, пыталась найти это неуловимое что-то.
А денег становилось все меньше и меньше, хотя Наталья Петровна почти полностью отдавала свое небольшое пособие в общий котел. Нюся, выстояв громадную очередь среди чернокожих матерей-одиночек, безработных и неимущих, подала прошение на пособие и продуктовые талоны. Но оно, видно, затерялось среди других бумаг, и пособие они получили только к концу осени. К этому времени уже приняла решение поступить продавщицей в русский магазин, хотя Алена запрещала даже думать об этом, внушая, что более гиблого места нет:
— И денег не заработаешь, и с языком с места не сдвинешься: вокруг все будут говорить только по-русски, — и все наставляла: — Ищи, не сиди сложа руки.
Однажды позвонила далеко за полночь:
— Мама, пляши! Я тебе нашла работу. Пока временная, до Рождества, а дальше будет видно. Роз хочет взять тебя к себе. Ну да, та самая, которая помогла мне устроиться в «Герлс». И не вздумай отказываться. Удача — не почтальон, дважды в одну дверь не стучится. Роз тебя ждет завтра к девяти.
— Что я должна буду делать? — разволновалась Нюся.
— Стараться ей угодить, — ответила Алена.
— Думаешь, я смогу? — неуверенно спросила Нюся.
— Ни секунды не сомневаюсь. У тебя богатый опыт по этой части. Ты уже больше двадцати лет угождаешь папе, — рассмеялась Алена.
4
Нюся пришла по указанному адресу за двадцать минут до назначенного времени. Она сверилась с номером дома, посмотрела на вывеску — на ней сияли холодным неоновым огнем большие вычурные буквы «Семейное гнездышко». Потом подошла к витрине, завешенной яркими тканями. Пол витрины был устлан ковром, на нем в причудливо- художественном беспорядке лежали пестрые подушки.
— Вы мама Элен? — Нюся услышала за спиной низкий хрипловатый голос и, обернувшись, увидела невысокую стройную женщину на высоких каблуках, в короткой юбке и меховом жакете.
— Я — Роз, подержите, пожалуйста, — протянула Нюсе бумажный пакетик и картонный стакан c крышечкой, от которого пряно пахнуло кофе.
Покопавшись в сумке, женщина вытащила связку ключей, отперла дверь и через узкий коридорчик провела Нюсю в небольшую комнату, где стояли письменный стол, книжный шкаф, забитый толстыми альбомами, и черное кожаное кресло.
— Как вас зовут? — Роз небрежно сбросила жакет, изучающе посмотрела на Нюсю.
— Анна, — чуть слышно произнесла Нюся.
— Итак, что вы умеете делать?
— Играть на пианино, стирать, убирать, готовить, — пролепетала Нюся, выдавливая из себя английские слова и чувствуя, как ее тело покрывается испариной.
— Я никогда не ем дома, слушать музыку предпочитаю в Карнеги Холл, со стиркой и уборкой уже десять лет прекрасно справляется моя Сэлма, которая приходит ко мне раз в неделю. И я не собираюсь ее менять. — Роз рассеянно улыбнулась, при этом кожа вокруг рта и глаз покрылась сетью мелких морщинок.
— Что еще вы умеете? — Она бросила пытливый взгляд на Нюсю, взяла из маленького изящного портсигара сигарету, щелкнула зажигалкой и затянулась. — Вам более сорока лет. У вас взрослая дочь. Неужели все эти годы вы только и делали, что тарабанили на пианино, готовили, стирали и убирали? — Ее выпуклые черные глаза насмешливо блеснули. — Ваш английский позволяет понять, о чем идет речь?
— Мой английский очень плох, — убитым голосом произнесла Нюся.
— Послушайте, — вспылила вдруг Роз, — вы пришли продать свой труд или разжалобить меня? Так знайте, я подаю только в день Благодарения. Вы опоздали.
Секунду Нюся стояла, точно окаменев, и вдруг неожиданно для себя выпалила:
— Я не нищая! — Ярость, что охватила ее, подобно буре, взбаламутила и подняла со дна памяти слова и выражения, затверженные когда-то в детстве под нажимом старушки Бродской.
— Отлично, — засмеялась Роз, — наконец-то вы проснулись. Теперь я вижу: это мать своей дочери. Кстати, она одевается с большим вкусом. Я бы даже сказала, с европейским шиком. И все вещи у нее нестандарт-ные. По ее словам — ваша работа. Кто шил вам это? — Роз указала на Нюсину крепдешиновую блузку, вышитую английской гладью.
— Я сама, — ответила Нюся.
— Покажите, как отделаны швы.
Нюся расстегнула манжет и закатала рукав.
— Четыре доллара в час. Согласны?
Нюся молча кивнула, не помня себя от радости.
— Пошли. — Роз ввела ее в комнату, где в ряд стояли три швейные машинки, стол для раскроя ткани и гладильная доска. — Здесь будет ваше место. Вы не возражаете, я буду звать вас Энн, — властно сказала Роз и, не дожидаясь ответа, показала на машинку, стоящую у окна. — Сейчас придет Мадлен и даст вам работу.
Мадлен оказалась маленькой, смешливой толстушкой с чуть заметными усиками на верхней губе. Окинув взглядом стройную фигуру Нюси, засмеялась и похлопала себя по пышными бедрам:
— Здесь моя итальянская еда: спагетти, пицца.
А потом дала Нюсе работу — вручную подрубить занавеси из легкого прозрачного шифона. Нюся работала медленно и кропотливо, чуть ли не примеряясь к каждому стежку. А гора работы возле ее места росла с ужасающей быстротой: подушки, шторы, покрывала. Мадлен, выбегая из зала, где она принимала заказы, подкладывала и подкладывала. К концу дня Нюся еле разогнула спину. Она едва добрела до дому и упала, как сноп. Всю неделю работала, не поднимая головы. В пятницу Мадлен вручила ей конверт и, красноречиво поглядев на ворох несделанной работы, сокрушенно покачала головой:
— Роз придет из отпуска, скажу, что нужна еще одна помощница. Ничего не поделаешь, скоро Рождество, самое горячее время в бизнесе. А тут, как назло, у нашей Эмми заболела дочь, и она умчалась к ней на Филиппины. Не человек, а машина. Она бы все это сделала за полдня.
Мадлен улыбнулась и, как бы в знак ободрения, похлопала Нюсю по руке. Нюся подавленно кивнула в ответ. В понедельник пришла загоревшая, оживленная Роз:
— Как дела, Энн? — спросила она Нюсю.
— Хорошо, — ответила та, не поднимая головы от машинки.
А про себя подумала: «Сегодня она уволит меня. Ну и черт с ним. Все равно мне не выдержать этого темпа».
Но день прошел относительно спокойно, если не считать того, что Роз в ее присутствии наорала на Мадлен за какую-то оплошность и пригрозила вышвырнуть из «Гнездышка», как тряпку. В шесть, когда Нюся собралась уходить, Роз позвала ее к себе в кабинет. Едва Нюся вошла, как тотчас увидела на письменном столе декоративную подушку, которую сшила в пятницу.
— Вам нравится сочетание ядовито-зеленого и телесно-розового? — спросила Роз, кивнув на стол.
Нюся неопределенно пожала плечами.
— Вы бы сделали такую для себя? — напирала Роз.
Нюся отрицательно покачала головой.
— Почему же вы это хотите всучить клиенту? Может быть, Мадлен вам приказала так сделать?
— Да, — пролепетала Нюся.
И это было истинной правдой.
— Допускаю! Эта особа в каждом новом человеке видит прежде всего конкурента и не любит, когда кто-то дышит ей в затылок. Впрочем, кто это любит? Но почему вы согласились? Или у русских подчинение превыше достижений и принципов? — Она грозно свела тонкие брови. — Послушайте, если вы из тех, кто даже под пыткой не признается, что его любимый цвет голубой, из опасения обидеть красный или лиловый, то вам здесь нечего делать. А сейчас останьтесь и все переделайте: отпорите эту тесьму, подберите вместо нее что-нибудь подходящее. И не надейтесь получить за эту работу сверхурочную плату.
В тот вечер Нюся прокорпела до восьми часов. А когда пришла домой, мать тотчас накинулась на нее:
— Тебя эксплуатируют, а ты молчишь. Неужели здесь нет профсоюзов?
И даже Нюсик, который с уже с месяц играл в молчанку, язвительно бросил:
— Доллар превыше всего.
Нюся, ничего не ответив, легла спать, решив про себя: «Плевать! Доработаю до Нового года, а там Роз меня сама уволит. Все равно у нее на всех работы не будет».
Перед Рождеством Роз раздала всем по два конверта. Один был обычный, другой — с Санта-Клаусом. Нюся первым раскрыла тот, что с Санта-Клаусом. В нем оказались поздравительная открытка и две купюры: стодолларовая и двадцатка. К двадцатке была приколота записка: «Это за зеленую подушку. Роз». После Нового года Роз вызвала ее к себе. Нюся уже подготовилась к увольнению и даже накануне собрала свои вещи в пластиковый мешок, чтобы потом не копаться на глазах Эмми и Мадлен. Но Роз ее встретила улыбкой:
— Мне удалось получить хороший заказ. Клиент из ваших. Вероятно, вор или мошенник, потому что денег не считает. Говорят, в России сейчас легко заработать целое состояние. — Она покосилась на Нюсю и закурила. — Мы должны привести в порядок его квартиру. Она находится в верхнем Ист-Сайде Манхэттена. Вы когда-нибудь занимались этим?
— Нет, — честно ответила Нюся, — никогда.
— Вы хотите сказать, что нанимали для своего дома декоратора? — засмеялась Роз. — Все нужно пробовать. Как говорится, живи и учись. Поехали со мной.
Они сели в ее низкую спортивную машину. Роз включила зажигание, и автомобиль резко рванул с места.
— Энн, вы всегда такая тихая? Почему все время молчите? Я опасаюсь тихонь — стоячая вода глубокая, — выворачивая руль и чертыхаясь, Роз мастерски лавировала между пешеходами и машинами, — или стесняетесь своего английского? Быть может, боитесь потерять эту работу? Но вокруг сотни бизнесов, а вы молодая, здоровая, крепкая. У вас отличные руки. Главное — верить в себя. — Она посмотрела на Нюсю и улыбнулась. — Вы похожи на испуганного ребенка. Хорошо, побеседуем на другую тему. Расскажите мне о своем городе. Вероятно, вы знаете, что мои родители родом оттуда?
— Да, — ответила Нюся и, словно на уроке английского, начала рассказывать монотонным голосом: — Мой город расположен у моря.
— Правда? — перебила ее Рут и рассмеялась. — А я думала, что высоко в горах или в пустыне. Кстати, чем ваша семья там занималась? Как зарабатывала на жизнь?
— Мой муж был артист, я тоже работала в театре.
— Он знаменит? — с интересом спросила Роз.
— Просто хороший артист, — на секунду запнувшись, ответила Нюся.
— Здесь без связей этим прокормиться невозможно. Что же он делает сейчас?
— Пока не работает.
— Понятно, — усмехнулась Роз. — А моя мама через неделю после приезда пошла на швейную фабрику, а папа — в скобяную лавку, хотя до конца своих дней так и не забил ни одного гвоздя. Дедушка его готовил к карьере ребе. Но когда дом полон голодных ртов, то выбора нет. А в ту пору не существовали ни пособия, ни талонов на питание. — Она покосилась на потупившуюся Нюсю. — Не думайте, что я упрекаю вашего мужа за те крохи, что перепадают ему от пирога Дядюшки Сэма. Я ведь и сама не прочь стянуть у него ломтик-другой. Но человек без работы гибнет. Вот мы и приехали.
Она ловко запарковала машину, втиснувшись между двумя фургонами. Они поднялись на лифте, и Роз открыла дверь. Квартира оказалась светлой, большой, с высокими лепными потолками и громадными окнами, выходящими прямо в парк.
— У этого русского есть вкус. — Роз вынула из сумочки рулетку и открыла папку с разграфленными листами. — Начнем с плана квартиры. Сейчас я покажу, как это делается, в следующий раз вы сможете обойтись без меня.
Роз вихрем носилась по квартире, рулетка так и щелкала у нее в руках. Через три часа все было готово. Они спустились на лифте в фойе, Роз оставила ключ у охранника, затем бросила папку на заднее сидение и сказала:
— Здесь неподалеку есть хороший японский ресторанчик. Я думаю, вам понравится. Пойдемте. Мы с вами сегодня заработали хороший ланч.
— Спасибо, — смутилась Нюся, — у меня на ланч пирожки.
— Что это? — удивилась Роз. — Я не помню, чтобы у нас в доме делали пирожки. В детстве я очень любила цимес. Еще мама готовила кнеделех, струдель, фарфелки.
— Пирожки — это тесто с начинкой, — пояснила Нюся.
— Вот как! — Роз вздернула брови. — Вы меня хотите ими угостить? Спасибо, но я предпочитаю рыбу. Пожалуйста, составьте мне компанию.
Они вошли в ресторан. Официант провел их к столику, подал два меню. Нюся открыла картонную папку, скользнула взглядом по ценам. «Я не могу оставить здесь свой дневной заработок», — сказала она себе и храбро вынула из сумочки пакет с пирожками.
— Клянусь, ваш ланч меня не разорит. — Роз посмотрела на нее и засмеялась. — Кстати, здесь рядом мой танцевальный клуб. Там я познакомилась с вашей дочерью. За этим столиком мы однажды вместе ужинали. Вы с ней совсем не похожи. Но каждая из вас красива по-своему. Моя слабость — красивые люди и вещи. — Она закурила, с улыбкой посмотрела на смутившуюся Нюсю. — Вы покраснели как девочка. Разве мужчины не приучили вас к мысли, что вы красивая женщина? Вы же вращались в артистической среде, а там довольно свободные нравы. Или в вашей стране по-другому?
— Видите ли, — Нюся пожала плечами, — мы с мужем работали вместе и…
— Понятно, — захохотала, перебив ее, Роз, — и он никого не подпускал к вам. Что ж, это разумно с его стороны. А до замужества вас держали в строгости. Я отгадала? — Официант принес узорный маленький чайничек и начал разливать по пиалам ароматный янтарный чай.
— Хорошо, перейдем к нашему проекту. — Роз погасила сигарету и сделала несколько мелких глотков из пиалы. — Вы имеете представление об эскизе?
— Я делала наброски к декорациям, — неуверенно пробормотала Нюся.
— Для начала неплохо. Вопрос в том, чего хочет от нас этот господин Кошелек Набитый Долларами, — полагаю, смесь русской избушки с Версальским дворцом, — Роз с аппетитом принялась за салат и вдруг капризно потребовала, — а ваши пирожки? Когда же мы будем их пробовать?
Нюся суетливо разложила на тарелке румяные пирожки.
— Выглядят аппетитно. — Роз взяла один, надкусила и восторженно выдохнула: — Восхитительно, хотя, думаю, в них до черта холестерола. Где вы их купили? На Санкосте? Говорят, там масса вкусной русской еды.
— Это испекла моя мама, — ответила Нюся.
— Она может на этом сделать хороший бизнес, — оживленно отозвалась Роз.
— Что вы! Какой бизнес! — искренне удивилась Нюся. — Мама уже десять лет на пенсии. Ей больше шестидесяти пяти.
— По-вашему, это много? — Роз присвистнула. — В таком случае мое место давно на кладбище, — озорно подмигнула смутившейся Нюсе, — но пока я еще жива, давайте попробуем эту рыбу.
Она начала есть не спеша, смакуя и наслаждаясь. При этом деликатно отводила глаза от Нюсиных рук, которые судорожно путались в ножах, вилках и салфетках.
— Скажите, Энн, это правда, что жизнь в русских домах сосредоточена в двух точках — в спальне и на кухне? — Она пытливо посмотрела на Нюсю. — Как вы считаете, вам под силу взять на себя эти два помещения в верхнем Ист-Сайде? Попытайтесь! В жизни нельзя упускать ни одного шанса.
Роз кивнула официанту. Тот принес счет. Она внимательно просмотрела его, подписала и приложила три доллара чаевых. Заметив Нюсин взгляд, сказала:
— Поверьте, это адская работа. Я сама когда-то начинала с нее. Ну что, прогуляемся по Манхэттену?
Роз и Нюся вышли на улицу. В этот час было полно прохожих. Они куда-то спешили. Казалось, тут все друг друга знают: люди на ходу оживленно переговаривались и перекликались между собой. Роз тотчас слилась с толпой, став ее неотделимой частью. А Нюся с затаенной завистью смотрела на отлично одетых и уверенных в себе людей. В своем тяжелом, нелепом пальто и грубых ботиках она чувствовала себя жалкой замарашкой.
— Идемте, — Роз подхватила ее под руку, — мне нужно зайти здесь в одну лавчонку, антик — моя слабость, — и потянула Нюсю на другую сторону улицы.
Они вошли в магазин, где Роз, очевидно, хорошо знали.
— Вы получили мое сообщение на автоответчике? — Плотный смуглый мужчина кинулся к Роз. — Из Ирана поступил ковер ручной работы, которым вы интересовались. — Он увлек Роз в глубь магазина.
Нюся начала бродить, рассматривая гобелены и картины, развешенные на стенах. Внезапно откуда-то вынырнула Роз, возбужденная, с сияющими глазами.
— Это настоящее чудо, — восторженно сказала она, — я такого еще не видела. Не удержалась, купила, хотя он заломил черт знает какую цену. Если честно, то у меня весь дом забит коврами. Бедная Сэлма стонет от них. Ковер, как женщина, должен быть на виду, иначе он блекнет и стареет. Вот ей и приходится с ними возиться — заворачивать и разворачивать, перетаскивать с места на место.
Они опять слились с толпой. Но теперь поток людей стал меньше. Время ланча было на исходе, многие уже разошлись по своим офисам и рабочим местам.
— Сейчас самое время для вас. Побродите, поглазейте, разберитесь с тканями, аксессуарами и мебелью, — Роз быстро набросала в блокноте список магазинов, вырвала листок и подала его, — там же вы можете посмотреть журналы по дизайну, — и вдруг схватила Нюсю за руку: — Посмотрите на это пасхальное блюдо! — Она словно девочка прильнула к витрине. — Давайте зайдем, — и ринулась к двери.
Они долго ждали, пока освободится продавец. Роз бродила вдоль полок, ласкательным жестом касаясь каждой вещи, которая привлекала ее внимание. Наконец, продавец открыл витрину и подал блюдо. Роз вынула из сумочки лупу, повернула блюдо обратной стороной и пробормотала: «Германия».
— Сколько стоит эта вещь? — решительно спросила она.
Продавец назвал цену. Нюся подумала, что ослышалась. На эти деньги ее семья могла прожить безбедно несколько месяцев. Роз вынула чековую книжку, заполнила чек, подала его продавцу. Он завернул блюдо в тонкую бумагу и перевязал тесьмой:
— Я сейчас проверю чек, и сможете его забрать. Вы сделали прекрасную покупку. Серебро. Восемнадцатый век.
Роз оглянулась на Нюсю, вызывающе тряхнула головой, словно говоря: да, я знаю, что трачу сумасшедшие деньги на свои прихоти, но в конце концов это мои деньги, и я ни перед кем не собираюсь оправдываться. Прощаясь, сказала:
— Энн, у вас четыре дня, включая субботу и воскресенье. Работать можете дома.
В понедельник утром вызвала Нюсю к себе и, словно обрывая ту незримую нить близости, которая наметилась между ними, сухо спросила:
— Эскизы готовы?
Нюся положила на стол свернутые в трубку листы.
— Что это? — Роз брезгливо указала на рулон. — Для такого дела существует папка. Ну, показывайте, — и с раздражением грохнула на стол два альбома, прижимая с обеих сторон скручивающиеся листы. — Начните с кухни.
— Предлагаю кухню выдержать в русском стиле «Гжель». Мебель из светлого дуба: буфет, шкафы, стол для завтрака и две скамейки с резными спинками. Оборудование устанавливаем в одну линию и размещаем в углублении. В качестве декора используем «Гжель» — роспись кобальтом по белому фаянсу. Декор будет повторяться на кафеле, в настенных тарелках и в посуде, установленной на открытых полках. Прилавок и пол — мраморные.
— Не слишком ли изысканный вид у вашей кухни? — язвительно спросила Роз. — Вы забыли о клиенте. Насколько мне известно, его род не имеет ничего общего ни с английскими лордами, ни с русскими князьями.
Нюся, ни слова не говоря, скатала верхний лист и отложила его в сторону:
— Второй вариант. Самовар, расписные ложки, обливные горшки.
— Предоставим ему выбор, — голос Роз подобрел. — Перейдем к спальне.
Нюся скатала еще один лист:
— Я предлагаю обыграть фиолетовый цвет. Использовать всю гамму от светло-сиреневого до лилового. Мебель должна быть из полированной карельской березы. Напротив окна повесить от потолка до пола зеркало в серебряной раме.
— По-моему, заказчику это покажется слишком пуританским. Насколько мне известно, он не женат. А девушки, нанимаемые на час, в восторге от бордовых оттенков, — проворчала Роз. — Ладно, рискнем. Сейчас придет художник, оформит эскизы для показа. Возможно, вам придется с ним задержаться, чтобы кое-что уточнить. Сверхурочные часы я оплачу в полуторном размере. В пятницу ланч с заказчиком. Наденьте свою блузку с английской гладью. Чем больше он будет пялиться на вас, тем меньше — вникать в эскизы.
Заказчик оказался высоким худощавым брюнетом с орлиным носом и приятной улыбкой. Он сухо представился: «Дэниэл». По-английски говорил ничуть не затрудняясь. Держал себя сдержанно и скупо ронял слова. Просмотрев эскизы, сразу одобрил спальню. Но когда увидел вариант кухни с самоваром и ложками, отрывисто рассмеялся:
— Что это? Последний крик моды в Рашке? — с издевкой сказал он и покосился на Нюсю. — Настоящий кич.
В это время Роз ловко, точно фокусник, достала из папки эскиз в стиле «Гжель».
— Тоже ваша работа? — Он повернулся к Нюсе, с интересом посмотрел на неё и снисходительно похвалил: — Интересное решение.
Настоятельно потребовал в столовой заменить бордовый цвет обивки на пастельные тона, предусмотреть место для рояля, а главное, переработать в корне весь кабинет:
— У меня большая библиотека, шкафы обязательно должны быть застекленными, чтобы книги не пылились. Кроме того, здесь будут стоять несколько компьютеров, большой письменный стол, диван и кресло-качалка.
Роз с ним отчаянно кокетничала, сыпала шутками. И все пыталась перевести разговор на Россию, напирая, что Энн всего полгода как оттуда. Он вежливо улыбался в ответ. Затем Роз назначила цену. Дэниэл отрицательно покачал головой:
— Это нереально. Сбросьте пятнадцать процентов.
И хоть Роз пыталась торговаться, спокойно сумел настоять на своем. Прощаясь, посмотрел Нюсе в глаза и сказал по-русски:
— Приятно было познакомиться, — перекатывая букву «р» на американский лад.
Роз, возбужденная переговорами, вызвалась подвезти Нюсю к метро. По дороге несколько раз, словно невзначай, повторила:
— Вы заметили, какие у него глаза? Настоящий аквамарин! И эта легкая седина на висках! Очень красивый мужчина. Но что больше всего мне понравилось — не дал себя надуть. И оказался совсем не таким деревенским увальнем, как я себе представляла. Интересно, какой у него бизнес? — прощаясь, пригрозила Нюсе пальцем: — А ведь он влюбился в вас. На вашем месте я бы не раздумывала. Умение зарабатывать деньги в сочетании с роялем и библиотекой — редкость для мужчины. А кресло-качалка! Чего доброго, окажется, что пишет стихи. Вы, русские, — народ с изюминкой!
«Спасибо! Поэт у меня уже есть», — с горечью подумала Нюся, ныряя в метро.
Целый месяц Нюся работала как каторжанка, не зная ни выходных, ни свободных вечеров. С разрешения Роз взяла одну из машинок на дом и даже подключила к делу мать. Вся спальня была усеяна лоскутами, обрывками ниток. Нюсик переселился в другую комнату, его раздражали хаос, мелькание женщин перед глазами и беспрерывный стрекот машинки. Роз страшно нервничала, подгоняла. У нее были проблемы с кафелем, строителями и мебельщиками. Наконец все было сделано. В один из дней она пришла торжественная и сияющая:
— Представляете, Энн! Он даже дал мне чаевые. А это просил передать персонально вам. Откройте! Я сгораю от любопытства, — и протянула конверт.
Нюся разорвала его, вынула две сотенных купюры и коротенькую записку, написанную по-английски: «Спасибо. Дэниэл».
Увидев деньги, Роз грозно нахмурилась:
— У меня не принято, чтобы клиент платил моим сотрудникам.
Нюся покорно положила купюры на стол.
— Вы сошли с ума, — вдруг разозлилась Роз, — вы понимаете, какую громадную работу сделали за этот месяц? Теперь слушайте внимательно. Ни цента из этих денег вы не отнесете в свою семью. Купите себе приличную обувь. А сейчас мы поедем в первоклассный салон. За мой счет вам сделают стильную стрижку, научат макияжу. Я подберу вам кое-что из своей бижутерии.
Охваченная новой, внезапно пришедшей на ум идеей, Роз выскочила из-за стола и пробежалась по кабинету:
— У вас должен быть вид деловой женщины. Я хочу, чтобы вы присутствовали при заключении одного контракта. Быть может, нам удастся выиграть заказ на гостиницу во Флориде. Вы — прирожденный продавец. Ненавязчивая, но цепкая. Ваши манеры пугливой кошечки в сочетании с моей бульдожьей хваткой должны принести хорошие деньги, — внезапно замерла на месте. — Черт, что делать с вашим англий-ским?! Отлично все понимаете, но боитесь открыть рот. Ладно, еще есть время. Вместо того чтобы дать вам премию и повысить зарплату, я опла-чу уроки английского. Запомните, при условии, что будете заниматься не ниже «Б». В противном случае вычту эти деньги из вашего чека. Ненавижу бросать доллары на ветер. И не делайте несчастных глаз. Нужно планировать свое будущее, а не тратить весь заработок на еду и оплату квартиры. Бог помогает только тем, кто не сидит сложа руки. И разберитесь с этими несчастными ножами, вилками. Рыбу нельзя кромсать ножом, это опасно! Разрезанной косточкой можно подавиться.
Роз не отступила от своего плана ни на йоту и отвела Нюсю в салон, который сама регулярно посещала уже много лет. Нюся оттуда вышла с незнакомым чувством обновления, словно царевна-лягушка, сбросившая старую кожу. Перемену в ее внешности дома восприняли по-разному.
— Какая же ты у меня красавица! — восхитилась Наталья Петровна.
Нюся сконфуженно покраснела — мать была скупа на похвалы и ласку.
Нюсик же, внезапно выйдя из привычного оцепенения, злобно прошипел:
— Пойди умойся и причешись! У тебя вид валютной проститутки.
От обиды у нее навернулись слезы, но она попыталась обратить все в шутку:
— Ты забыл, что мы в Америке. Тут не только проститутки, а все трудящиеся зарабатывают в валюте, — натянуто улыбнулась Нюся.
— На что ты намекаешь? — вдруг крикнул он. — На жалкие гроши, за которые вкалываешь с утра до ночи в этой убогой лавчонке?!
— Моя дочь не заслуживает такого обращения! — ворвалась в разговор Наталья Петровна. — Нюта своим трудом содержит… — и чуть было не швырнула Нюсику «вас», но перехватив яростный взгляд Нюси, умолкла и насупилась.
Однако было уже поздно. Нюсик ощетинился и перешел в глухую оборону:
— Меня содержит Америка, а не ваша дочь, — отрубил он с кривой ухмылкой.
Как повелось в последнее время в их доме, все кончилось скандалом. С неделю стояла гробовая тишина, и всем троим совестно было смотреть друг другу в глаза. Как ни странно, но эта ссора для Нюси прошла почти незамеченной, хотя раньше любой разлад в семье ранил очень глубоко и она долго даже после воцарения мира перемалывала в себе обиду. Быть может, причина была в ее занятости с утра до вечера.
Теперь сразу после работы, перехватив что-нибудь по пути, бежала на урок. Самое смешное, что Бетти, преподавательница английского, которую наняла Роз, чем-то неуловимо напоминала старушку Брод-скую. Та же церемонность, сочетающаяся с дикой настырностью, когда дело касалось учебы. Такой же носик клюковкой и небольшие глазки цвета хмурого неба. У Нюси от этого сходства через несколько уроков пропала скованность. Теперь даже строча на машинке, она слушала песенки Синатры, от дикции которого Бетти была в восторге. В метро писала сочинения на заданную тему и заполняла клеточки кроссвордов. Все это скрупулезная Бетти потом внимательно проверяла и правила. Мало того, она не оставляла Нюсю в покое даже дома. Ровно в одиннадцать часов вечера раздавался телефонный звонок и Бетти, расставшаяся с Нюсей час назад, вновь церемонно приветствовала ее по всем правилам этикета — точно жила не в современном Вавилоне, где все куда-то спешили, а в чопорной старой Англии.
— Энн, я желаю вам покойной ночи и умоляю, думайте перед сном только по-английски. А это мой подарок, — произносила она с размеренностью и четкостью старой жительницы Манхэттена.
За этим следовала какая-нибудь идиома или поговорка, которую Нюся назавтра должна была обязательно ввернуть в разговоре. По субботам и воскресеньям они проводили с Бетти почти целый день. Ходили по бесплатным музеям и концертам, ели в дешевых кафе, любовались витринами. Бетти говорила, что все это входит в программу. Однажды Нюся опасливо спросила, какой у нее средний балл за учебу.
— Какой балл? — удивилась Бетти.
И узнав об угрозе в случае плохой учебы вычесть стоимость обучения из Нюсиной зарплаты, расхохоталась:
— О! В этом вся прелесть моей Роз. Она ненавидит бездельников и не упускает ни цента. Вы не представляете, какая у нее была семья. Никчемный отец, забитая мать и трое детей — все девочки. Роз оказалась самая везучая и крепкая из них. Ей удалось своими силами выкарабкаться наверх. Но с детства работает, как вол, и не завела семьи. Людей уважает или за талант, или за деньги. Остальных не ставит ни в грош. У меня нет ни того, ни другого. Но мне прощается по старой дружбе. Мы знакомы с детства. Наши мамы — дальние родственницы, и обе были родом из одного города.
Новая жизнь все больше и больше поглощала Нюсю. Она уже не пыталась бороться за Нюсика, не вникала в причины раздоров между ним и матерью, просто старалась как можно реже бывать дома. «У меня для этого нет ни сил, ни времени», — оправдывалась перед собой. Хотя иногда думала, что в ней проклевывается другой человек — жесткий и эгоистичный. Душу отводила только с Аленой. У них установились отношения ровни, чему Нюся тихо радовалась. Она не желала, как это случилось между ней и матерью, играть в жизни Алены роль инспекционного генерала, вторгающегося в гарнизон лишь затем, чтобы устроить разгон.
Нюся с головой ушла в работу: с азартом придумывала дизайны, копалась в журналах. Щупала и рассматривала в магазинах ткани, тесьму, стеклярус и блестки. Она открывала для себя новый мир, а главное — что может жить одна, без Нюсика. Казалось, тот человек, которого любила, чьей неотъемлемой частью давно привыкла себя считать, остался там, за океаном. Она осознавала, что прошлую жизнь, как и прежнего Нюсика, вернуть невозможно. А нынешний, выгоревший дотла, стал ей неинтересен и безразличен. Его внезапно вспыхивающая злобность, желание унизить ее были для Нюси просто несносны, хоть она и научилась воспринимать все выпады с ледяным молчанием. Лишь однажды, не выдержав, презрительно бросила:
— Зачем ты с таким усердием топчешь меня? Неужели только для того, чтобы возвыситься в своих собственных глазах?
Он ничего не ответил и вышел из дома. Вскоре вернулся с бутылкой виски и устроился на кухне. Эта была его новая привычка — купив бутылку дешевого виски, от которого несло за версту самогоном, выпивать ее до конца в одиночестве и молчании.
Нюся, глядя на мужа, испытывала чувство омерзения. В ней начисто угасло желание ощущать рядом с собой его тело, напротив, появилась даже брезгливость. И когда он окончательно перебрался на диван поближе к телевизору, в душе была несказанно рада.
Однажды в метро кто-то окликнул: «Нюсики!» Она обернулась не сразу — успела отвыкнуть от этого имени. Это оказались бывший осветитель и его жена, служившая в театре билетершей. Они поговорили несколько минут, Нюся, завидев подошедший поезд, поспешно попрощалась и вскочила в него, хотя потом ей пришлось пересаживаться и ехать в обратную сторону.
На день Благодарения Нюся и Роз поехали во Флориду, совмещая несколько дней отдыха с неделей работы, по темпу не уступающей марафону. Это был стиль жизни Роз. Своими маленькими ухоженными ручками она все-таки вырвала заказ на отель. Вклад Нюси в этом деле был минимальным. И это тоже радовало Роз, потому что втайне она уже слегка ревновала Энн к своему детищу. Ею задумывались коренные перемены. Роз порядком надоели показная простоватость Мадлен, ее кантри-стиль и шумные итальянские шуточки. Она решила переоборудовать магазин. Внести в него утонченность, европейский шик. А Энн с ее умением одеваться и разговаривать с клиентами должна была как нельзя лучше вписаться в этот интерьер. И Роз была в самом прекрасном из своих настроений. Мастерски насвистывая мелодию давно забытого канкана, кокетничала перед Нюсей своим возрастом:
— Видите, Энн, какая я старая.
В самолете, вступив в игру с молодым стюардом, начала ему строить глазки. И даже неожиданно сорвалась перед Нюсей на откровенность:
— Я по натуре Диана-охотница. Погоня за любовью — это прекрасно. Зато сама любовь — просто большая тюрьма. Знаете, какой мой самый впечатляющий роман? — спросила она. — Это роман с самой собой, — и засмеялась, довольная Нюсиным недоумевающим взглядом. — Не беспокойтесь, я не имею в виду ничего противоестественного: рукоблудства и всяких извращений. Все гораздо серьезней и глубже. В этом союзе не боюсь ни измены, ни подлости. Я полностью доверяю своему партнеру, то есть самой себе. Этот роман кончится только с моей смертью. Боюсь, Энн, вам этого не понять. Вы склоны к жертвенности. Не могу только взять в толк: это свойство славянской натуры или следствие деспотичной системы? Простите, но меня поражает ваше равнодушие к своему красивому телу.
— Что вы имеете в виду? — настороженно спросила Нюся, по-пуритански скрытная и замкнутая.
— А то, что вы живете без мужчины, — Роз открыто посмотрела Нюсе в глаза, — это по всему видно. Я уже не говорю, что это плохо для здоровья, вашего внешнего вида и настроения. Вы обкрадываете себя. Это какое-то добровольное гетто. Очевидно, в юности начитались русских глупых книжек и считаете, что любовь — отречение от своего «я». Вам нужен повелитель. Моя мама тоже была такой. Всю свою жизнь она знала только одного мужчину — моего отца. Так что мне приходится наверстывать за нее.
5
Вернувшись из Флориды домой, Нюся обнаружила, что мать съехала. Нюсик был в подпитии и, как всегда в таком состоянии, на все вопросы отвечал грубо, невразумительно. И только Алена внесла ясность:
— Мама, не пугайся! Бабушка сбежала под венец с потомком бывшего гусара. Она прислала его фотографию. Между прочим, мужчина не чета моему деду с Пересыпи — голубая кровь, член ассоциации «Любителей русской старины». Они познакомились в библиотеке Толстов-ского фонда. Бабушка меня держала в курсе дела с первого дня. А те-бя ужасно стесняется. И все время причитает: «Какой пример я показываю твоей маме!» Так что будь с ней поласковей. Записывай ее телефон.
Трубку взял мужчина с приятным голосом. Узнав, кто звонит, представился Георгием Георгиевичем и сразу пригласил в гости. Но Нюся, словно новобранец, выторговывающий отсрочку, малодушно сослалась на усталость с дороги и попросила перенести свидание на завтра. Думая о предстоящей встрече с матерью, она заранее предугадывала неловкость и фальшь. На другой день после работы, купив торт и шампанское, поехала по указанному адресу.
Дверь открыла мать. Увидев Нюсю, всплеснула руками и восторженным голосом институтки прошептала:
— Аннушка, я так счастлива! — Затем повернулась в сторону пожилого мужчины с ничем не примечательным лицом: — Знакомьтесь!
Они пили чай из чашек, о которых мать с придыханием говорила, что это настоящий кузнецовский фарфор. В хрустальных розетках золотились ломтики айвового варенья. На столике рядом с лампой лежал открытый томик Тютчева. Георгий Георгиевич, проследив за Нюсиным взглядом, многозначительно отметил: — Ваша матушка очень тонко чувствует поэзию. У нее безупречный литературный вкус. В наше время это большая редкость.
— Не захваливай меня! Не захваливай! — воскликнула мать своим новым восторженным голосом и по-девичьи зарделась.
Начала взахлеб рассказывать, что Георгий Георгиевич, хоть и родился на чужбине, но всю жизнь был увлечен Россией. Прекрасно пишет и читает по-русски и кроме английского владеет немецким и француз-ским. К сожалению, ему не удалось получить образования, но у него врожденная интеллигентность, и это самое ценное, что может быть в человеке. Мать стала упрашивать, чтобы он показал что-нибудь из своей коллекции. А когда Георгий Георгиевич вышел в другую комнату, буднично сказала, что пенсия у него маленькая, чуть больше ее пособия. Но он приготовился к старости. У него в Нью-Джерси есть домик. Конечно, глушь. Без машины ни шагу. Но домик уютный. И жить там они будут безбедно. Человек он неплохой и не мелочный, а что до его причуды с коллекцией, то это не так страшно, потому что собирает мелкие копеечные вещи, охотясь за ними на блошиных рынках. Но тут вошел Георгий Георгиевич, и она снова переменилась. С живым, неподдельным интересом начала перебирать пуговицы и значки с советской символикой. Потом они стали строить планы. Через неделю переехать в свой дом и обустроиться. А весной, до которой уже рукой подать, отправиться путешествовать.
— Я хочу отвезти Натали в Барселону. Это ее мечта.
— А твои блошиные рынки? — лукаво сказала мать и кокетливо погрозила пальцем.
Нюся, холодно глядя на нее, ощутила укол ревности: «Перед отцом она никогда так не лебезила. Неужели причина только в материальных обстоятельствах? Или это еще одна попытка раствориться в жизни другого человека?»
После чая Нюся стала прощаться, неловко и многословно оправдываясь за свою торопливость и обещая в скором времени навестить опять, хотя в душе понимала, что сюда ее больше не заманить. Наталья Петровна пошла провожать и, прощаясь, прошептала:
— Постарайся наладить отношения с мужем. Поддержи его. Теперь, когда не буду путаться между вами, надеюсь, тебе это удастся.
— Спасибо, мама, — сказала Нюся сдавленным голосом и поцеловала мать в щеку, а про себя подумала: «Я — бесчувственная дрянь. И не только по отношению к матери, но и к Нюсику тоже, хотя они оба этого не заслужили».
Придя домой, прошла в комнату, где обосновался Нюсик, села на его диван и, сама не веря в свои слова, устало сказала:
— Послушай, давай попробуем жить по-человечески, как прежде.
— Не мешай мне, — грубо отрезал он, — выйди и не смей заходить сюда без стука.
Она, сама не зная зачем, начала объясняться, что да, что-то сломалось между нами, но все еще можно исправить. Нюсик, нажав на кнопку пульта, усилил звук телевизора и притворно засмеялся. Шло какое-то шоу. И, не понимая в нем ни слова, он смотрел его, как немое кино. Когда Нюся наконец ушла, открыл настежь окно, чтобы проветрить комнату. Он ненавидел приторно-сладкий дух, источаемый кремами и помадой. Это ассоциировалось у него с продажной любовью, которую ради любопытства испробовал в юности. И потому, как только сошлись, строго-настрого запретил Нюсе всякие женские уловки, внушая — все должно быть натуральным: «Красота или есть, или ее нет. У тебя с этим делом все в порядке». И, словно удостоверяясь в сказанном, начинал оглаживать ее. Нюся заливалась счастливым смехом: «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои». Ластясь, точно кошка, подставляла всю себя его губам, ладоням и страшно гордилась тем, что с первого дня их близости он как бы стал хозяином ее тела. И то, что теперь Нюся, напомаженная, напудренная, с подведенными глазами, смела появляться перед ним — появляться в таком непотребном виде, — вызывало бешенство. Нюсик воспринимал это как вызов. А ее попытка примирения казалась лживой уловкой, имеющей скрытую подоплеку. «Она хочет затащить меня к себе в постель. Ей нужен мужчина», — злорадно думал он.
На улице бесновалась метель. Попадая в колодец двора, пометавшись между стенами домов, усмирялась, утихала и стелилась покорной поземкой. Нюсик отошел от окна и окинул взглядом комнату — разномаст-ные стулья, колченогий комод, стол с ободранными ножками, продавленное кресло. Все эта мебель по приезде была ими подобрана на свалке, а затем Нюсиными руками вымыта, вычищена и застелена пестрыми шалями, накидками, и салфетками. И это желание замаскировать унизительную нищету, которая все равно проглядывала то там, то здесь, угрюмо демонстрируя выбоины, извилистые следы шашеля и глубокие царапины, вызвало в Нюсике прилив ярости. Он начал со злобой срывать пестрые куски материи, призванные скрыть убогую действительность их нынешней жизни. «В этом она вся, со своей показухой, фальшью, обманом, — Нюсик с ненавистью топтал жалкие тряпки, точно в них было заключено все зло мира, — я презираю эту бабу, хоть она и содержит меня». Теперь он Нюсю иначе как бабой не называл, добавляя при этом те самые грязные позорные слова, которые были в ходу в компании прыщавых подростков их местечка. И вдруг увидел на полу тряпичную куклу. Не отдавая себе отчета, нагнулся и взял её в руки. Она была старая, потрепанная. Нюся сшила её для Алены, когда той исполнился год. Кукла получилась потешная — с крошечным алым ротиком, черными дугами бровей и широко раскрытыми голубыми глазами. Алена назвала её мама-Нюта. Нюсик бережно расправил на ней пестрое платье и начал пристально разглядывать, точно увидел в первый раз. Внезапно понял, что она чем-то неуловимо напоминает ему юную Нюсю: то же наивное выражение лица, та же распахнутость глаз. В тот же миг в нем ожил прежний свежий запах её кожи, схожий с запахом едва проклюнувшейся молодой листвы. И это вызвало новый прилив ярости. «Ненавижу!» — выдохнул он сквозь стиснутые зубы, отшвырнул от себя куклу и с маху бросился на диван. Накрылся с головой одеялом, повернулся лицом к стене. И тут в глубинах его тела возникло желание. Скорчившись, он крепко сжал взбунтовавшуюся плоть и неожиданно для себя всхлипнул.
После неудавшегося примирения Нюся старалась приходить домой ближе к полуночи. Она оставалась как можно дольше на работе, а потом ее выручало метро. Садилась не глядя на любой поезд, ездила по разным маршрутам, тупо уставясь в окно или пробегая глазами по строчкам какой-нибудь книги. Ее опора — интересная работа, которой отдавалась всей душой, внезапно иссякла. Теперь Нюся только тем и занималась, что строчила целыми днями, следуя указаниям Мадлен. Роз если и появлялась, то изредка и ненадолго. О чем-то коротко переговорив с Мадлен, тут же исчезала. И когда Нюся однажды решилась напомнить ей о флоридском заказе, посмотрела невидящим взглядом и прошла мимо. А Мадлен, отбросив всякие церемонии, притесняла Нюсю, где только могла, выговаривая за любую мелочь. Эмми работала молча, не ввязываясь ни в какие разговоры. У нее на Филиппинах остались трое детей, она только о них и думала.
Нюся понимала — нужно срочно менять работу, после ухода матери все расходы легли на нее. Нюсик по-прежнему не работал. Его мизерного пособия и тех денег, что она получала в «Гнездышке», едва хватало. Нюся долго раздумывала, наконец решилась взять день отпуска, с тем чтобы поискать место в одном из магазинов нижнего Манхэттена. У выхода из метро внезапно наткнулась на Роз. Нюся хотела было проскользнуть незамеченной, но застыла: ее поразили одутловатое, желтое лицо Роз, нелепая чалма на голове и неожиданно крохотный, почти детский росточек. Лишь спустя мгновение сообразила, что в первый раз видит Роз в туфлях без каблуков.
— Что вы здесь делаете в рабочее время? — отрывисто спросила Роз.
Нюся начала было оправдываться, краснея и лепеча, и вдруг, разо-злившись на себя, пошла в открытую:
— Ищу работу.
— Понятно. Того, кто падает, подталкивают. — Роз усмехнулась, и у Нюси упало сердце. Перед ней стояла старушка, в которой не осталось и следа от энергичной и уверенной в себе Роз. — Эта дуреха Бетти все растрезвонила. Она с детства не отличалась особым умом. Не удивительно. Чем человек добрей, тем глупей.
— О чем вы? — спросила ошеломленная Нюся.
— Вы ничего не знаете? — Роз пожала плечами. — Хотя что это меняет? Идемте со мной. Мне может понадобиться ваш совет.
Они подошли к витрине одной из лавочек, где были выставлены парики.
— Этот ничего. Как по-вашему? — Роз ткнула пальцем. — Зайдем, посмотрим. Еще совсем недавно хозяином этого заведения был Карлос, гей из Гринвич Виллидж. Когда-то я отделывала ему квартиру. Полгода назад он умер от ВИЧ. Хотя какая разница от чего. Главное, чтобы не скоропостижно. Я не люблю неожиданностей. К любому делу нужно подготовиться. В том числе и к смерти. — Они поднимались по лестнице, Роз останавливалась на каждом марше. — У вас в семье здоровая наследственность? Это очень важно, — задыхаясь спросила она.
— Роз, что с вами? — крикнула чуть не в голос Нюся.
— Только, пожалуйста без этих русских истерик, — поморщилась Роз. — Мой папа бился головой об стенку, когда умерла мама. Знаете, что я ему сказала? «Лучше бы ты это делал, когда мама была жива». И поверьте, я не пожалела ни разу о своих словах. Потому что он, как все мужчины, был эгоист и себялюбец. Ну что вы смотрите на меня так? Со мной случилось то же, что и с моей мамой! У меня — рак! — с вызовом бросила Роз.
Их взгляды скрестились, и Нюся с ужасом подумала: «Боже мой, это правда! У нее глаза потерявшейся болонки».
— Конечно, я лечусь. Хоть и не ставлю всю их медицину ни в грош. Они испортили мне грудь. Оставили какой-то сморщенный мешочек. Вы помните, я загорала во Флориде топлесс? Мне не стыдно было обнажить свою грудь. Она у меня была, как у молодой девушки.
Нюся молча кивнула: «Так вот что значат ее слова, которые однажды обронила, словно невзначай: “Не хочу никому ничего оставлять в наследство — ни денег, ни болезней”. Это сидело в ней как заноза».
— И теперь травят меня какой-то дрянью, — угрюмо продолжала Роз. — Уверяю вас, это узаконенный способ грабежа. Полагаю, скоро умру, если не от рака, то от их лечения. Из всех сестер я осталась послед-няя. Но одно время надеялась, что мне удалось обмануть природу. Была такая идиотская теория — все дело в недостатке мужских гормонов. С какими ублюдками я спала ради этих гормонов! Меня до сих пор воротит с души. Но я говорила себе: «Роз, это вроде лекарства». Знаете, сколько я вобрала в себя этих гормонов? — Роз громко рассмеялась. — Больше, чем у меня здесь было волос. — Она сдернула чалму, и Нюся увидела голую, маленькую головку. — Ну, как вам это нравится?
— По-моему, стильно, — храбро сказала Нюся, — туфли на низком каблуке, бритая голова, рубашка навыпуск, две верхние пуговицы должны быть расстегнуты и, заправленный под ворот, мужской галстук приспущен.
— Я от вас рехнусь, Энн, — рассмеялась Роз, — вы невинны, как рождественская овечка. Иметь дочь на выданье и не знать этого скабрезного анекдота о приспущенном мужском галстуке. Послушайте, о чем вы разговаривали со своими подругами? Надеюсь, не только о ваших любимых пирожках?
— У меня не было подруг, — ответила Нюся. — Были знакомые, сослуживицы, соученицы, а подруг не было. — И внезапно подумала, что раньше даже не замечала их отсутствия — вся ее жизнь была заполнена Нюсиком.
— У меня тоже. Бетти не в счет, это моя семья, — печально сказала Роз. — Я еще в детстве решила: моим самым надежным другом в жизни будет банковский счет. Ведь дружба, как и любовь, норовит сожрать тебя всю без остатка, а я всегда дорожила своей независимостью и отпущенным мне временем.
Роз уже перевалила за середину сеансов химиотерапии. Теперь каждая инъекция сопровождалась судорогами, тяжелыми приступами одышки и тошноты. Она обдумывала ситуацию, прикидывая и так, и эдак. Даже вовлекла в это дело Бетти, чем привела ту в состояние волнения и паники. Бетти не могла припомнить ни одного случая за время их сосуществования, когда Роз потребовался бы ее совет.
— Давай я за тобой буду ухаживать, — поспешно, с обмиранием сердца вызвалась она. А в мыслях было лишь одно: «Значит, дело обстоит совсем плохо».
— Еще чего! — решительно отвергла Роз. — Бью пари, у тебя от волнения обязательно случится сердечный приступ. И тогда я на своих трясущихся старых ногах, обрыгивая полы, буду бегать по лестницам, вызвать чертова доктора, подносить лекарство, мешки со льдом и компрессы.
— Может быть, попросишь Сэлму? — робко предложила Бетти.
— Она слепая, как сова, и реагирует только на доллары.
— Тогда найми медсестру.
Но Роз находила разные увертки:
— Во-первых, ты отлично знаешь, сколько у меня антиквариата. Я хочу умереть своей смертью, а не быть застреленной или, хуже того, задушенной в собственном доме. Во-вторых, я на дух не терплю этих клоунов в белых халатах. Выгодней позвать гробовщика. За свои деньги я получу добротный дубовый гроб и кусок земли, который до прихода Мессии будет непрерывно расти в цене, — упиралась Роз, доводя своими мрачными шутками Бетти до слез.
— Как же быть? — спросила сломленная безвыходной ситуацией Бетти.
— Что ты думаешь об этой русской девочке? — как можно небрежнее бросила Роз.
— Энн прекрасный человек. Тонкий, добрый, честный.
— Прекрати лить сироп! — оборвала ее Роз. — Скажи членораздельно: да или нет.
— Да, да, да!
Так Нюся пересекла порог дома Роз в верхнем Ист-Сайде. Дома, где тучами летала моль, а под кроватями и диванами лежали свернутые ковры, где на столах, стульях и креслах с золочеными гнутыми ножками валялись неразвернутые покупки из антикварных магазинов, а узорный паркет был весь в грязных разводах.
— Ну, как вам мое гнездышко? — с вызовом усмехнулась Роз. — Не смотрите такими глазами. Это все, на что способна моя Сэлма. Она приходит сюда повозить тряпкой по полу и выпить чашку хорошего кофе с марочным ликером. Я ничего не могу требовать — она в моих годах. И плюс у нее дикий артрит. Но мне на этот беспорядок всегда было наплевать. Я сюда никогда никого не приглашала, даже Бетти. Единственное, в чем нуждалась — свежая постель, чистая ванна и порядок в моем шкафу. Я в этот дом приходила только принять душ, переодеться и переночевать. У меня раньше каждый вечер был заранее расписан. Раз в неделю я ходила в танцевальный клуб и обедала с Бетти. По средам встречалась со своим бойфрендом, вторник, четверг — бассейн и спортзал, у нас собиралась неплохая компания. Остальные дни — театры, загородный дом, деловые встречи.
— Но теперь вам нужен в доме чистый воздух. Где пылесос и швабра?-
— Я не разрешаю вам ничего здесь делать. Вы моя служащая, и это неэтично, — воспротивилась Роз. — Конечно, если вы позволите оплатить свой труд, то..
— Роз, оставьте. Я не хочу, чтобы при разговоре со мной у вас в уме мелькали цифры. Кстати, со следующей недели я уже не ваша служащая. Меня взяли на работу в «Миссис».
— Вот как! — ощетинилась Роз. — Значит, вы не верите, что я выкарабкаюсь.
— Вы выкарабкаетесь, Роз. Но я хочу быть независимой. Не намерена больше ни за кого цепляться. И не желаю, чтобы кто-то имел право грозить, что выбросит меня как тряпку.
— Вы намекаете на мои отношения с Мадлен?
— Роз, я хочу с вами держать дистанцию, хотя в этой стране вы единственный человек, к которому я привязалась. Но с некоторых пор я стала бояться сближения с сильными людьми. Они стараются подчинить себе если не весь мир, то хотя бы тех, кто их окружает.
— О господи, я вас представляла совсем другой. Думала, вы из сорта плющевых, как моя Бетти. Той обязательно нужно вокруг кого-то обвиться, чтобы иметь опору. Иногда мне с ней становится тесно и душно: она пытается связать меня по рукам и ногам своей беспомощностью.
— Вы угадали. Я тоже когда-то была такой. Но эмиграция изменила меня. А может быть, ваше влияние, Роз. Вы столько сделали для меня и Алены!
— Что вы понимаете в нашей еврейской бухгалтерии? — перебила Роз. — Мне за каждое мицву4 в книге судеб списывается грех.
— Послушайте, Роз, — расхохоталась Нюся, — вам известно, мы с вами почти родственники? Мой Бог, Иисус, родом из простой рабочей еврейской семьи. Так дайте мне шанс тоже списать пару грехов. Что для этого я должна делать? Каждые пять минут наводить справки о состоянии вашего здоровья? Или вы мне позволите начать с уборки?
— Начните со счетов, — пробурчала Роз и кивнула на письменный стол, заваленный пожелтевшими от времени квитанциями. — Терпеть не могу оплачивать телефон, электричество и прочую чепуху. Каждый раз, когда выписываю им чек, мне кажется, я отдаю свой последний доллар.
В конце июня истекал срок аренды квартиры. Нюся хотела уехать из этого района, смахивающего на большой крикливый рынок. Несносны были грохот поездов над головой, грязь на улицах, а главное, самодовольство и незыблемость укоренившегося провинциального уклада, который нынешние обитатели Санкоста контрабандой привезли сюда с другого континента. Выветрить этот дух оказалось не под силу ни столице мира, ни океанским ветрам.
Иногда ей казалось, что причина не столько в Санкосте, сколько в Нюсике. Теперь она ни в чем не находила в нем сходства с тем прежним, ради которого была готова в огонь и воду. Он и внешне стал другим: обрюзг, опустился, погас. Нюся корила себя за предательство — но ничего не могла поделать. При виде него накатывали глухое раздражение и пронзающая жалость к себе.
Алена идеи переезда не одобряла:
— Мама, это удовольствие вам будет стоить кучу денег. Подожди, пока папа придет в себя и начнет работать. Тогда вы сможете найти что-нибудь приличное.
Но Нюся упрямо гнула свою линию:
— Это несчастливая квартира. Я больше не хочу в ней оставаться. И потом папа…
— Вот именно, папа. Что между вами происходит? — попыталась ее припереть к стенке Алена.
— Мне тяжело с ним под одной крышей, — выдавила Нюся — и только произнеся это, вдруг поняла, что больше так продолжаться не может и она хочет жить одна.
Теперь предстоял нелегкий разговор с мужем. Нюся долго колебалась, откладывая его со дня на день. Иногда в ней просыпалась детская вера в чудо. Она представляла, что Нюсик грубо и властно, как прежде, скажет: «С чего это ты надумала разъехаться? Совсем сбрендила?!» И они начнут все заново. А потом вдруг пугалась: «Он будет цепляться за меня. И я не смогу его бросить. Тогда все затянется на неопределенный срок. А может быть, и до конца жизни. Разве мало пар, которые тянут свою лямку изо дня в день, уже ни на что не надеясь? Нет, я не хочу повторять жизнь моих родителей», — твердила она.
Нюся металась, продумывая и обосновывая причину их разъезда. Но все решилось просто и буднично.
В воскресенье утром они столкнулись на кухне. Нюсик вышел из своей комнаты в обвисшей майке не первой свежести с трехдневной щетиной на лице. Он подошел к холодильнику, открыл его и застыл в раздумье. Это глупая привычка всегда нервировала Нюсю. Но раньше она приписывала ее тому, что муж, погруженный в мысли о театре, просто не замечает жизненной мелочевки. «Интересно знать, о каких глобальных проблемах он думает сейчас», — мелькнула у Нюси досадливая мысль. Внезапно ее раздражение прорвалось наружу:
— Закрой холодильник, ты же знаешь, что эта рухлядь плохо морозит! Здесь все дышит на ладан. Отсюда нужно съезжать.
— Переезжай одна, так будет лучше для нас обоих, — угрюмо сказал он.
— Как ты собираешься оплачивать квартиру?
— Что-нибудь придумаю, — безучастно пожал плечами Нюсик. — Не бойся, не пропаду.
— Я тебе оставлю денег на месяц, — пробормотала она.
И ей стало совестно перед собой: «Хочешь откупиться?»
Но другая, новая Нюся, черствая и холодная, взбунтовалась: «Беги, пока он не передумал. Беги отсюда! Спасайся! Ты устала! Тебе не под силу тащить этот груз!»
— Хватит водить меня на помочах! Я не дитя. Переезжай быстрей. Не жди конца аренды, — жестко сказал он и ушел в свою комнату.
За несколько дней Нюся присмотрела недорогую крохотную квартирку в частном доме на втором этаже, в районе Бенсон, заселенном итальянцами. И для верности внесла задаток.
Нюсик в ее дела не вникал. Теперь, потеряв власть над ней и ее телом, он вдруг почувствовал, что Нюся стала ему совершенно безразлична. И это новое чувство несказанно обрадовало его. Точно сбросил с души тяжкую ношу. В нем возникло давно забытое ощущение свободы, легкости и даже уверенности в себе. Он начал строить планы: «Выйду из этой добровольной тюрьмы, устроюсь на работу — безразлично какую, лишь бы содержать себя. И покончу с этим позором, с зависимостью нахлебника. Господи, это же надо, что я с собой сделал!»
Нюсик решил отпраздновать начало новой жизни. Со вчерашнего дня у него оставалось несколько глотков виски. Он достал бутылку из шкафчика, снял отвинчивающуюся пробку, и на него пахнуло острым спиртным запахом. Внезапный спазм сжал его желудок, Нюсик передернулся не то от боли, не то от омерзения. Вылил остатки в раковину. И со счастливой мыслью, что скоро станет единственным обитателем этой квартиры, лег спать. Под утро приснилось, будто переплывает Брацлавку — заросшее озеро вблизи их местечка. С каждым взмахом руки его, путаясь в водорослях, тяжелели от усталости. Страх сковывал движения, он знал, какая глубокая вода под зеленой ряской, какое скользкое, вязкое и засасывающее дно. Чувство безысходности уже начало цепко сжимать сердце, когда вдруг услышал, как зовут его с берега. Босая и простоволосая мать металась с криком отчаяния. «А-а-а, — с болью подумал сквозь сон, — значит, и там, в небытии, нет ей покоя из-за меня». Почти обессиленный, замахал рукой: «Ма, не волнуйся. Я здесь». Так всегда откликался в детстве, когда она тревожным голосом звала его, выглядывая из окна. С силой молотя воду ногами, быстро поплыл к берегу. И уже знал, что доплывет. Должен доплыть.
Утром чуть свет проснулся, несколько минут лежал, собираясь с мыслями. И вдруг почувствовал, что внутри его стали зреть созвучия. Поспешно схватил карандаш и клочок бумаги. Записал еще не совсем сложившиеся строчки. Это было, как замутненное стекло, которое по мере осмысления просветлялось, становилось ясней, ясней, пока к концу дня не стало совершенно прозрачным:
Быть может, смерти нет.
Со сцены — за кулисы,
В жизнь Зазеркалья, в царство девочки Алисы.
Тогда зачем душе — смятение и боль?
Неужто для того, чтоб лучше вжиться в роль?
Это были его первые стихи в эмиграции. И Нюсик понял, что вступает в новую полосу жизни.
В субботу Нюся затеяла переезд. Он вышел на улицу, чтобы помочь грузить ее вещи, хотя особой необходимости в этом не было. Шофер, которого она наняла, с легкостью справился бы один с ее несколькими чемоданами и коробкой. Из общих вещей Нюся взяла лишь немного постельного белья. Она почти все оставляла Нюсику за исключением чудом уцелевших из их разоренного прошлого каких-то мелочей, которыми страшно дорожила.
Среди них был дешевый металлический зажим для галстука, впопыхах купленный ею для Нюсика по случаю вручения ему награды за «Швейка». Нюсина непарная пластмассовая клипса, подделка под перламутр. Вторую она потеряла в Черновицкой гостинице в день рождения «бэсамы». И старая тряпичная кукла мама-Нюта.
Роз, узнав о том, что Нюся переехала, вспыхнула от гнева:
— Почему вы такая скрытная? Никогда не знаешь, что у вас на уме. У меня есть прекрасная студия неподалеку отсюда, в среднем Манхэттене. Она вся завалена барахлом. В ней никто не живет, — с раздражением выговаривала Нюсе. — Я купила ее в свое время за бесценок, чтобы вложить деньги. Мне даже выгодно было бы вам ее сдавать.
— Вы опоздали со своим предложением, — мягко сказала Нюся, разгадав наивную хитрость Роз покрепче привязать ее к себе. И подумала: «Хватит. Я не хочу больше ни привязанностей, ни обязательств».
— Плевать, живите среди этих итальянских мафиози, — сердито сказала Роз и тут же встрепенулась: — Кстати, о мафиози. Вы еще помните этого русского, которому мы делали квартиру в Ист-Сайде? Я навела справки. Оказалось — приличный человек. В Америке около двадцати лет. Конечно, деньги у него новые, но он профессионал. Программист. Сейчас на них сумасшедший спрос. Кроме того, держит школу программистов в среднем Манхэттене. Туда громадный наплыв. Но основной свой капитал заработал на бирже. Я думаю, в год делает не меньше трехсот тысяч, не считая акций.
— Роз, вы случайно не из налогового управления? Откуда такие данные?
— Вы глупышка, Энн. В этом районе Манхэттена друг о друге все знают. Я имею в виду, как только у человека появляются серьезные деньги, на него сразу обращают внимание. А в моем бизнесе нос должен быть по ветру. Я отлавливаю богатых людей везде, где можно: на вечеринках, в спортклубе, на отдыхе. И хоть у нас не принято говорить о своих доходах, но люди догадываются, кто сколько стоит.
— Выходит, я ничего не стою? — усмехнулась Нюся.
— Энн, у вас в голове дикая путаница. Можно иметь кучу денег и быть настоящим дерьмом. К сожалению, это часто встречается. Заметили, у нас не принято жаловаться друг другу на здоровье или обстоятельства? Ни у кого нет ни времени, ни желания вникать в чужое горе. Людям свойственно сторониться неудачников и бедолаг. Считается, что несчастье заразней, чем бубонная чума. Я это видела в детстве на примере своих родителей. Никто, кроме матери Бетти, не навещал нас. Поэтому бессмысленно плакаться в жилетку, если знаешь, что под ней бронированный сейф. А у вас и у Бетти под жилеткой — сердце.
— Я себя плохо знаю, — смущенно пробормотала Нюся, тут же подумав о своем безучастном отношении к матери и Нюсику. У нее даже чуть было не вырвалось: «Вы ошибаетесь». И чтобы перевести разговор, спросила с легким смешком: — Откройте секрет, Роз, какие сокровища хранят в вашем сейфе?
— Чувства и деньги. Все под замком. И чем больше денег, тем меньше места для сантиментов. А денег всегда не хватает, сколько бы их ни имел. Можете смеяться, но когда я бываю в районе Уолл-стрит, то ощущаю в воздухе запах долларов. И это разжигает аппетит. Я понимаю этого русского, который хочет нажить состояние. Кстати, Дэниэл не женат. — Она со значением посмотрела на Нюсю.
— Вы меня сватаете, Роз? Это ваш новый бизнес?
— Когда женщина прекращает спать с мужчинами, единственное, что ей остается — устраивать чужое счастье, чтоб было за кем подглядывать, — засмеялась Роз.
— Но, как вам известно, я замужем.
— Энн, не морочьте мне голову! И не стройте иллюзий. Нужно уметь смотреть правде в глаза. Мой вам совет, не таскайте за собой свое прошлое. Научитесь жить, как змея. Сбрасывайте старую кожу. А теперь о деле. Этот русский приобрел дом в Лонг-Айленде. Хочет, чтоб мы им занялись.
— Но, Роз, я работаю.
— Тут никто не отказывается от приработка — все в долгу у банков и живут не по средствам. Трать и зарабатывай — на этом держится Америка. Вы все еще ни черта не понимаете в здешней жизни, — глаза Роз азартно заблестели, — быстрей открывайте свое дело. Это единственный способ обвести Дядю Сэма вокруг пальца.
— Клянусь! Сто из ста, вы выкарабкаетесь. Зачем вам мужчины? Самый главный роман жизни у вас с Дядей Сэмом, — засмеялась Нюся. — Хорошо, давайте вместе возьмемся за этот дом.
— Не исключено, что я могу не дотянуть до конца договора. — Роз пытливо посмотрела на Нюсю, словно от той зависел срок ее жизни.
— Все мы не вечны. Но упускать из-за этого такой лакомый кусочек просто глупо. Представляете, какой ковер сможете отхватить на этот куш, — неловко отшутилась Нюся, чувствуя, как от жалости и сострадания у нее першит в горле.
— Вы настоящая акула, Энн. Только переговоры — за вами. Не могу же я появиться перед этим Дэниэлом, таким красивым мужчиной, в чалме и практически без бюста, — с наигранной кокетливостью встрепенулась Роз.
— Мы скажем, что вы поменяли пол и перешли в мусульманство. Вы же сами меня учили: главное — поразить воображение клиента, — в тон ей отозвалась Нюся.
6
Была середина сентября. Нестерпимая липкая удушливая жара уже спала. Цветы, трава, деревья, словно очнувшись от обморока, вдруг обрели новое дыхание и краски. Казалось, их подстегивало предчувствие близящейся зимы.
В субботу утром Дэниэл заехал в Бенсон за Нюсей. Ей предстояло снять размеры и оговорить вчерне план реконструкции дома.
— Энн, вы не хотите взять купальник? — неожиданно предложил Дэниэл. — Дом на берегу океана, вы сможете поплавать. Я предлагаю поехать на целый день.
— На целый день? — неуверенно переспросила она.
— А почему нет, если вы располагаете временем? — и пожал плечами. — Ко мне приедут гости, будет барбекю, а потом я вас отвезу домой. Но если вы против, то, как только закончите дела, я вас подброшу до электрички.
Нюся поднялась к себе. Махнув рукой на условности, переоделась в легкий сарафан и босоножки. Захватив полотенце и купальник, вышла на улицу. Увидев ее, он распахнул дверь серебристого «Порше»:
— Устраивайтесь поудобней. Извините, один звонок, — вынул из кармана сотовый телефон, набрал номер. — Я на пути в Лонг-Айленд. К восьми буду дома. Целую, хани5, — захлопнул крышку телефона. — Поехали! — и завел машину.
«Значит, у него кто-то есть, — равнодушно подумала Нюся. — Ну что ж, по крайней мере, не будет приставать».
— Открыть верх? — предупредительно спросил он, нажал на кнопку, крыша, сложившись в гармошку, откинулась назад. — Меня подкупило, что дом стоит на берегу океана. Люблю плавать. Ничего, что я говорю по-английски? Мне так легче.
— Все равно, — вежливо кивнула Нюся.
— Это хорошо, — одобрительно сказал он и включил музыку. — Вы не возражаете?
— Мне нравится.
— Вы знаете, откуда это? — Он искоса посмотрел на Нюсю.
— Да. Вивальди. «Времена года».
— Вот как, — неопределенно хмыкнул он и умолк.
Нюся наслаждалась ветром, который бил в лицо, мягким ходом машины, музыкой и внезапно ниоткуда взявшимся ощущением беззаботности и покоя. Ей хотелось ехать и ехать, не останавливаясь. И когда машина затормозила у двухэтажного особняка с балконом, невольно вздохнула.
Они вошли в дом. Нюся начала снимать план помещений. Дэниэл куда-то исчез, а потом вдруг появился в шортах, фартуке и сказал:
— Все готово для барбекю. Можем начинать жарить мясо.
— У меня не закончена работа, — воспротивилась Нюся, — и потом ваши гости еще не приехали.
— Им было назначено на 12. Я не привык никого ждать, — с раздражением сказал он, потом взял Нюсю за локоть и указал через застекленную веранду на океан. — Искупаемся?
Она поднялась на второй этаж в одну из спален и переоделась. Вы-глянув через окно, увидела, что Дэниэл все еще топчется на берегу, очевидно, поджидая ее. «Что ему нужно от меня?» — с досадой подумала Нюся. Выйдя на задний двор и стараясь не смотреть в его сторону, она побежала к воде. Дэниэл ее догнал, разогнавшись, нырнул, обдав брызгами прохладной воды, и исчез из вида. Нюся отплыла подальше, легла на спину и, глядя в небо, залюбовалась пушистыми скользящими облаками. Одно из них смахивало очертаниями на горбоносый мужской профиль. Она вскользь подумала, что оно чем-то напоминает Дэниэла. Но тут подул ветер, облако начало менять свою форму. «Все вокруг так же непрочно, как это облако, — мелькнула у нее печальная мысль. — Смешно строить планы и растрачивать время на копание в себе. Пора научиться жить сегодняшним днем». Когда она вышла на берег, Дэниэл поспешил ей навстречу с полотенцем в руках. Нюся смутилась, съежилась и пробормотала:
— У меня есть свое.
— Послушайте, — он холодно посмотрел на нее и заносчиво сказал: — Если вы думаете, что я хочу вступить с вами в близкие отношения, то глубоко ошибаетесь. Я нанял вас для определенной цели и только. А что касается чаевых, которые вам тогда прислал, то это был жест благотворительности. Вопросы есть?
— Нет. — Нюся зло прищурила глаза. — Дайте мне свой адрес, завтра я отошлю их обратно.
— Мне это нравится, — он перекинул полотенце через плечо и за-смеялся. — Мне вообще многое нравится в вас: вы не такая крикливая и развязная, как американки, знаете, кто такой Вивальди, не обхватываете себя руками, перед тем как зайти в воду, не приседаете, не визжите и плывете ровным хорошим кролем. Вы умеете молчать, а это вообще уникальное качество. У вас осмысленное выражение лица, что большая редкость для женщины с красивой фигурой. — Он скользнул взглядом по ее плоскому, подтянутому животу и подумал, что мышцы ее лона, наверное, такие же упругие и тугие; с вызовом спросил: — А каким требованиям должен соответствовать мужчина, с которым вы хотели бы иметь секс? — и небрежно добавил: — Мне просто любопытно. Я уехал из Рашки юнцом. Никакого опыта общения с русскими женщинами, в этом смысле, приобрести не успел. Так что это абстрактный вопрос и не имеет к нам с вами никакого отношения.
— А также к работе, для которой вы меня наняли, — усмехнулась Нюся. — Но я отвечу. У меня нет требований. Я должна его любить.
— Если бы вы посмотрели сейчас на себя, вы бы умерли от смеха: волосы мокрые, губы синие от холода, вся в песке. И туда же, о любви. Не слишком ли многого вы хотите от этой треклятой жизни? Идите в дом, примите горячий душ, а я пока приготовлю чай. И не экономьте на полотенцах. Я вкалываю, как раб на галерах, не для того, чтобы мои гости после душа вытирались своими носовыми платками.
Когда Нюся спустилась вниз, то увидела, что приехали его гости. И вздохнула с облегчением. Это были две русские пары средних лет. Говорили они на смеси русского с английским, что звучало комично. Из разговора Нюся поняла, что все они занимаются программированием. Дэн представил ее как дизайнера, и одна из дам тотчас стала приставать к ней с вопросами: легко ли найти работу, как она оплачивается. Потом начался совершенно не интересный для Нюси спор, куда вкладывать деньги. И тут мнения разделились. Одни говорили — в акции, другие — в покупку домов. Дэниэл в спор не ввязывался. Только, усмехнувшись, сказал:
— Деньги — это слуги. Они должны работать день и ночь на своих хозяев. Но за ними, как и за слугами, нужно следить в оба.
Было суматошное застолье, и Нюся, тихонько ускользнув в дом, занялась делом. В семь начали разъезжаться. Дэниэл залил угли водой, проверил, все ли окна закрыты, и они сели в машину.
— Вы не хотели бы по пути изложить свои пожелания? — предложила она. — Завтра я их оформлю и вышлю вам по факсу. Вы внесете замечания. И тогда составлю окончательный вариант для договора.
— Я не обсуждаю такие вещи на ходу, — отрывисто сказал он.
— Тогда назначьте мне время и место, где мы можем все обсудить.
— Назначаю. Записывайте, — Нюся послушно взяла ручку и открыла блокнот, — через пятнадцать минут в моей спальне. Кстати, я ею не пользуюсь.
— Почему? — упавшим голосом спросила она.
— Вы не учли, что в спальне со шторами цвета фиалок нужно спать с женщиной, а не одному. Ну так куда мы едем? Сейчас будет развилка. Решайте быстрей.
«Когда-нибудь это должно случиться, — подумала Нюся, — не с ним, так с другим. Я не хочу жить как монашенка и не желаю цепляться за то, чего уже не существует».
— У меня нет выбора. Я должна исправить свою оплошность, — резко сказала она.
И машина свернула в сторону Манхэттена.
Все произошло не так, как она себе представляла. Он оказался деликатным, внимательным, и она даже испытала удовольствие. Но после, словно опомнившись, отодвинулась на край кровати и натянула на себя простыню. Из столовой лилась тихая музыка. Она звучала приглушенно, точно издалека.
«Успокойся, — сказала себе Нюся, — да, это не “бэсама”. Ну и что с того? Зато теперь ты свободна. Кончилось это наваждение».
— У меня давно не было секса. Это заметно? — обронил он.
— У меня тоже, — чуть слышно прошептала она.
«Боже милый, — мы с ней как жертвы кораблекрушения», — подумал Дэниэл и придвинулся к Нюсе. Их плечи соприкоснулись.
— Вы поверили, что у меня кто-то есть, когда я говорил по телефону?-
— Да, — ответила Нюся, а про себя подумала: «Какое мне до этого дело? Сейчас я встану, схожу в душ и все с себя смою. Плохо, что мне придется с ним встречаться. Если бы не Роз, я бы плюнула на этот контракт и распрощалась».
— Послушайте, — он потянулся и нажал на кнопку автоответчика, стоящего на тумбочке. «Целую, хани», — раздался его голос из автоответчика. — Я позвонил сам себе, — смущенно засмеялся Дэниэл.
— Зачем? — удивилась Нюся.
— Откуда я знаю? А вдруг бы вы оказались стервой, которая охотится за мужиком с деньгами. Такие здесь сплошь и рядом.
— Но теперь вы убедились, что это не так. И будете изредка привозить меня сюда, иметь со мной секс. И вам не нужно будет опасаться за ваши деньги. Они будут верно вам служить днем и ночью — и даже во время нашего полового акта.
«Остановись! — приказала она себе. — Это истерика», — и прикусила губу.
— Ничего, Энн, все пройдет, — он обнял ее, притянул и погладил по голове, — там, где вы сейчас, я тоже был. Мне страшно вспомнить, что творилось со мной в первые годы. Как я рвался назад, в свое прошлое, и как презирал благополучных и сытых. Пока не захотел стать одним из них. И тогда все стало на свое место.
…Они начали встречаться. Ходили по ресторанчикам средней руки, в кино, на концерты. Иногда коротали вечера у него дома. Он работал на компьютере, а Нюся рисовала эскизы для его заказа или копалась в библиотеке. У него было множество нот, книг по музыке, художественных альбомов и английских романов. Однажды, неожиданно для себя, наткнулась на полку с эротическими книгами. Она без интереса пролистала одну из них. Потом взяла альбом и открыла его наугад. Страницы были разделены матовыми листами тончайшей шелковистой бумаги. Нюся осторожно отвернула один из них и замерла в изумлении. На развороте был изображен триптих. Слева — женщина с гривой медно-рыжих волос, разметавшихся, словно от ветра. На беззащитном оконечном мысике ее тела курчавая поросль перерастала в алый цветок с распахнутыми лепестками. Справа — мужчина, меж раздвинутых ног которого примостилась хохлатая птица с загнутым клювом и распростертыми сильными крыльями, уже изготовившаяся к взлету и хищно нацелившаяся на цветок, что пламенел, как открытая рана. А в середине, разделяя мужчину и женщину, к небу вздымался высокий столб огня. Нюся прочла надпись: «Грех» и взбунтовалась. Неужели то, что когда-то неразрывно связывало ее и Нюсика, их «бэсама» — всего лишь грех?
— Энн, у вас вид подростка, подглядывающего через замочную скважину. — Дэниэл посмотрел через ее плечо и рассмеялся. — Неужели вы никогда не видели таких книг — Хау ю мэйд лав6?
Нюся глянула на него исподлобья и чуть не заорала в голос: «Я не делала любовь! Она была внутри меня, распирала, как плод, и подкатывала к самому сердцу». Но совладала с собой и все свела на шутку:
— Хотите стать моим учителем? Я не против. Только вы заранее должны предупреждать: «В следующий уикенд отрабатываем номер 54». Я буду готовиться.
— Послушайте, — неожиданно резко сказал Дэниэл, — оставим технику секса в покое. Хотя еще римляне говорили: «Учись всему». Вы в своей Рашке привыкли везде и во всем выезжать на вдохновении и порыве. Если хотите пробиться в этой стране и обскакать местную братию, — нужно все делать на отлично. Не потому, что они такие высококлассные специалисты. Я бы этого не сказал. Но эмигрант начинает с низов, с самого дна. И для него существует только один глагол — «должен». Перечеркнуть прошлое и вывернуть себя наизнанку — другого пути нет. Я примчался сюда после школы. Один. Хотел поступить в Джулиар7. Молодой талант. Сыночек мамин. Ни денег, ни связей. Жил в подвале с мексиканцами и спал на матрасе, подобранном со свалки. От него разило мочой, потом и чужим семенем. Перевозил мебель вместе с черными, а у меня руки до этого ничего, кроме клавиш, не знали. Двое из них были гомики. Как они надо мной издевались, какие шутки откалывали! Я поклялся: сдохну, но прорвусь. И — прорвался. Хотя на музыке пришлось поставить жирный крест.
Она подумала: «А что получил взамен? Кучу барахла плюс страх, что с тобой хотят спать только из-за твоих денег». И язвительно спросила:
— Никак не могу взять в толк, к кому вы себя причисляете? Вы отмежевались от России, но и американцев не считаете своими.
— Я гражданин своей собственной державы. Если мы с вами сумеем понять друг друга, то нас станет двое. И это будет неслыханный демо-графический взрыв в моей стране. — Он притянул ее к себе и поцеловал в кончик носа. — У вас здесь очень смешное местечко, Энн. Когда вы злитесь, ваши ноздри начинают раздуваться, как у молодой лошадки.
Они разговаривали на чужом для нее языке, в котором не существует родного «ты»; он называл ее холодным именем Энн. И это воздвигало между ними незримый барьер. В минуты ярости наличие этой преграды почему-то несказанно радовало Нюсю. «Я допускаю тебя до своего причинного места, но не дальше. И делаю это исключительно ради того, чтобы ублажить себя. В мою сердцевину тебе хода нет и не будет», — со злорадством думала она по-русски. Нюся не понимала, что удерживало ее рядом с ним. Скука жизни? Страх перед одиночеством? Или потребность тела, нуждающегося в мужской плоти?
…На Рождественские праздники они полетели на Багамы. Здание аэропорта с крышей, крытой пальмовыми ветками, было украшено гирляндами цветов. Влажный, жаркий, пропитанный запахами каких-то экзотических растений воздух окутывал с головы до ног. После заснеженного Нью-Йорка все казалось нереальным и зыбким. Их привезли в отель. У входа стояла громадная, украшенная шарами искусственная елка. А рядом с ней среди густой, зеленой травы — олени, запряженные в сани, и Санта-Клаус. Служащий отеля, смуглый латинос в шортах и рождественском красном колпачке, отороченном белой опушкой, подхватил чемоданы.
Им отвели трехкомнатный номер с крытым патио. Нюся вышла во дворик и ахнула: вокруг маленького пруда, в центре которого бил фонтан, высоко поднимая ноги, точно в церемониальном марше, вышагивали цесарки. Их белоснежное оперение переливалось на солнце серебряными блестками. Изредка одна из них останавливалась и, выгнув гибкую шею, погружала клюв в воду. А на противоположной стороне — возле пальмы с плоской кроной, раскрывшей веером свои листья, застыли розовые фламинго. Нюся глядела во все глаза, замерев от восторга.
— Вам нравится? — Дэниэл положил ей руку на плечо. — Тут еще есть павлины. Я здесь не первый раз. Это очень дорогое место, но оно стоит таких денег.
И в его самодовольном тоне, и в упоминании о цене ей почудился отголосок их недавней ссоры.
— Да. Здесь действительно хорошо, — отстранившись, сухо сказала Нюся. — Пойду приму душ и прилягу с дороги. Где мне можно расположиться? — спросила она, желая подчеркнуть свое положение гостьи.
— В любой комнате, — процедил он и выругался про себя: «Злопамятная дрянь».
Нюся стояла под струями прохладной воды, в голове ее роились горькие мысли: «Это тупик. Нужно немедленно рвать. Нас ничего не связывает, кроме постели. К тому же он ошалел от своих денег. Конечно, мои 8 долларов в час для него просто смех. Он ясно дал мне понять, что смотрит на меня как на нищенку».
Их раздор, внезапно вспыхнувший за неделю до отъезда, начался с того, что она захотела внести половину платы за отпуск. Дэниэл сперва по-барски небрежно бросил:
— Вам это не по карману. Конечно, вы можете влезть в долг по кредитной карточке. Но это капкан. Люди годами не могут из него вы-рваться, — а потом вдруг сорвался на крик: — Мне надоело потакать вашей гордыне! Свой отпуск я хочу провести так, как привык. Хватит того, что таскаюсь с вами по каким-то обжоркам, ведь вы каждый раз требуете отдельный счет. Но хорошего понемножку. Я не буду лететь в самолете, поджав ноги, ютиться целую неделю в крохотной комнатке и заталкивать в себя пиццу. Зачем я работаю, как проклятый?
Конечно, ей нужно было смолчать, но в нее словно бес вселился:
— Мне кажется, — сказала она со всем ехидством, на которое была способна в ту минуту, — что я тоже не соответствую уровню ваших доходов. Для пятизвездочной гостиницы вам нужно что-то помоложе и поэффектней.
Она в первый раз увидела его в такой ярости. И даже слегка струхнула.
— Дура, — просипел он, — носитесь со своей бедностью как курица с яйцом. Почему не учитесь? Почему не водите машину и довольны своей голубятней в Бенсоне? Красивая женщина с хорошим вкусом — это не профессия. Через пять лет от этой идиотской работы в «Миссис» у вас ноги станут, как колоды. Что вас там держит?
И здесь Нюсе нечем было крыть. В отделе тканей, где она работала продавцом-консультантом, с утра до вечера толпились капризные покупательницы, стреляли глазами фискалящие друг на друга товарки. Штат состоял из таких же, как Нюся, свежеиспеченных эмигранток. Американкой была лишь высокомерная женщина-менеджер, худая, мужиковатая, носившая грубые ботинки на шнуровке и прямые блузы навыпуск. Она устраивала Нюсе вежливые, но беспощадные выволочки по любому поводу. Правда, до Нюси дошли смутные неясные слухи, что все поправимо. И Рождество самое подходящее для этого время. В отделе даже ходил подписной лист. И хоть Нюся посчитала это унизительным, но все же достала из кошелька десять долларов.
После ссоры Нюся и Дэниэл, точно испытывая характер, несколько дней не перезванивались. А потом оба опамятовались, начали юлить друг перед другом. Но осадок остался. И когда Дэн мимоходом упомянул о том, что это дорогой курорт, Нюсе послышалась в его голосе нота самодо-вольного превосходства. «С ним все понятно, — сказала она себе, — ему не хотелось ехать одному в отпуск, а найти другую женщину в такой короткий- срок не так-то просто. Но зачем ты-то потащилась следом? Когда, наконец, научишься слову “нет”? Или ошалела от одного слова “Багамы”?»
Она вышла из ванной, надела пижаму и легла на диван, стоящий против окна. Из него была видна пальма с ее зелеными листьями и кокосовыми плодами. Подул ветер, раздался сухой шорох жестких листьев. И вдруг вспомнила декораторскую их кукольного театра. Историю с Таней. Картонную пальму, что чуть было не обрушилась на Нюсика в самый критический момент. И заплакала.
«Напрасно я затеял эту историю, — Дэниэл лениво покачивался в гамаке, глядя на волны, — нужно было ехать одному, как это было в прошлые годы. Хорошо, что захватил лэптоп и учебник по «Джаве»8. Будет чем заняться. А с ней нужно кончать. Устал от ее капризов. Наверно, у нее проблемы с бывшим мужем, хотя Роз сказала, что между ними все кончено. Какое мне дело до этого? Я не собираюсь участвовать в похоронах ее прошлого. Она вещь в себе. Мы встречаемся уже три месяца — и ни разу не обмолвилась ни словом ни о своей взрослой дочери, ни о матери. Всё тайна — даже то, что имеет музыкальное образование. К тому же ненамного моложе меня, с ней невозможно завести детей. А без этого нет семьи. Нельзя тянуть, в моем возрасте уже заводят внуков. Нужно через агентство вызвать из глубинки России — Свердловска или Саратова — тихую образованную девочку. Домовитую, без претензий и ненавязчивую. Я не могу растрачивать себя на эмоции при таком сумасшедшем темпе. Работа и так сжирает меня с потрохами. Но без этого невозможно заработать настоящих денег. У меня нет выбора. Так что лучше сразу взять женщину с ребенком — развитым, способным, послушным мальчиком лет трех, чтобы мог начать, не откладывая, лепить из него человека. Пора строить тыл».
— Сэр.
Он повернул голову и увидел официанта, который подкатил тележку с коктейлями. Дэниэл кивнул, заказал мартини со льдом и попросил, чтобы принесли костюм для подводного плаванья. Он уже отдохнул и решил обследовать прибрежное дно. «Я не имею права портить себе отпуск. Год был тяжелый, необходимо восстановиться, — его лицо стало суровым и жестким, — а следующий будет еще хуже. Нужно готовиться к спаду. Пересмотреть свои акции и ликвидировать те, что не внушают доверия».
Тренер принес костюм для подводного плаванья и помог его надеть. Дэниэл, шлепая ластами, пошел к кромке берега, где уже ждала лодка. Он вернулся через полчаса, неся в резиновом мешке свою добычу. «Для первого раза неплохо», — похвалил себя и, сняв костюм, высыпал на столик собранные со дна ракушки, обломки кораллов и камешки, один из которых с яркими красными и золотистыми вкраплениями ему особенно понравился. Он положил его на солнце. На его глазах камешек начал блекнуть, сереть. В досаде отбросил его и вдруг под ногами увидел точно такой же. «Это твой стиль жизни, — горько усмехнулся Дэниэл. — Ты не привык брать то, что само идет в руки. Тебе нужны препятствия. И там, где их нет, ты их создаешь, — снова подумал об Энн: — Может, тем она тебя и привлекает, что ее нужно завоевывать».
Дэниэл взял полотенце и пошел в гостиницу. В номере было тихо. Он заглянул в комнату, дверь из которой вела в патио. Энн лежала на диване, вытянув сомкнутые ноги, со сжатыми в кулаки руками. Он заметил на ее лице следы слез, опущенные уголки губ. «Боже милый, она точно стойкий оловянный солдатик, который может надеяться в этом мире только на себя». Все его рассудочные мысли вдруг улетучились. Ему захотелось прижать ее к себе, защитить. И он не мог понять, то ли это внезапно вспыхнувшая человеческая жалость, то ли плотское желание.
Нюся открыла глаза. Он наклонился, чтобы сказать ей какие-то душевные теплые слова, но не нашелся и, скрывая смущение, стал дурачиться:
— Мадам, перед вами старый одинокий человек, — подсунул одну руку ей под шею, другую под коленки и притянул к себе, — в прошлом — профессиональный жиголо. У меня есть дипломы, солидный стаж и рекомендации от особ королевской крови. Вы хотите посмотреть их, мадам?
— Я вам верю на слово, — засмеялась Нюся, невольно включаясь в игру.
— Позвольте научить вас французскому поцелую. Поверьте, вы ничем не рискуете. Мне от вас ничего не нужно. Но если я вам неприятен… — вопросительно посмотрел на нее. Нюся поняла — это не шутка, что-то дрогнуло в ней, и она положила руки ему на плечи. Тотчас тон его стал повелительным, строгим: — Закройте глаза, сосредоточьтесь. От головы до пяток вы сейчас принадлежите мне. Ну как? — спросил он через несколько секунд.
— Я стараюсь, — серьезно ответила Нюся, лежа с послушно закрытыми глазами.
Дэниэл нежно обхватил ее лицо руками и начал осыпать его частыми мелкими поцелуями: виски, лоб, веки, щеки, уголки губ. По телу Нюси пробежала волна тепла. И вдруг всплыла дразнящая картинка «Грех»: хищная птица и пылающий цветок. Она невольно притянула Дэниэла к себе. И в ту же секунду он впился в ее рот властным поцелуем, губы ее раскрылись, и она, как до смерти оголодавший птенец с широко распахнутым клювом, жадно подалась навстречу ему.
Они проснулись на закате и решили до ужина поплавать в океане. Пока Дэниэл мешкал на берегу, Нюся вошла в воду и быстро поплыла вперед. Ей хотелось побыть одной, чтобы разобраться в наваждении, которое внезапно охватило ее. «Что произошло за эти несколько часов? — думала она, заплывая все дальше и дальше. — Да, он всколыхнул меня, достал до самого донышка. Со мной давно такого не было. Но это только постель, не больше. Дело в другом. Кажется, я начинаю понимать: его пунктик — деньги. Быть может, пытается с их помощью защититься от безумия этого мира? Ведь он страшно одинок. А ты? — спросила себя Нюся. — Алена и мама не в счет. У них своя жизнь». Стремясь отогнать эти тревожные мысли, нырнула и поплыла под водой.
Дэниэл не спеша, наслаждаясь вечерней прохладой, прошел к пристани, изредка бросая взгляд на ее пестрый купальный чепчик, мелькающий между волнами. Окинул взглядом горизонт. Снова посмотрел в ту сторону, где по его расчетам должна была быть Энн. Не найдя ее, понял, что потерял из вида. Небо стало быстро темнеть. Волнуясь, решил поплыть навстречу и бросился в воду. Но тут вблизи послышались всплески.
— Энн! Дарлинг9, свитхарт10, это вы? — крикнул он.
Всплески приближались. Прерывисто дыша, она подплыла, ухватилась за его плечо и сказала по-русски:
— Не говори мне больше никогда этих фальшивых слов: «дарлинг», «свитхарт». У меня от них просто мороз по коже. И я не хочу слышать от тебя этого имени «Энн». Меня зовут, — она хотела сказать: Нюся, но что-то кольнуло ее, и она вытолкнула из себя: — Анна, — подпрыгнув, обхватила руками и ногами его туловище.
Он качнулся, но устоял. И рассмеялся. Она повисла на нем, по-детски прижалась холодным носом к его щеке и прошептала в самое ухо:
— Как тебя звали дома?
— Дома? — неуверенно, хрипло повторил он вслед за ней по-русски. — Даня, Даник. Я был долгожданным и единственным.
На Рождество у них был зарезервирован ресторан. Он еще в Нью-Йорке предупредил ее, чтобы захватила с собой вечернее платье. Нюся вначале опешила, потому что никакого вечернего платья у нее никогда не водилось. А потом помчалась в магазин тканей, где среди немерных кусков со скидкой купила набивной шифон и в тон ему кусок шелка. Целый вечер она убила, раскладывая материал так и эдак, потому что его было в обрез. В конце концов решила сделать лиф с глубоким вырезом и тонкими бретельками, скрещивающимися на спине, а юбку короткую, почти мини спереди, плавно переходящую в трен. И вот теперь, стоя перед зеркалом в этом платье, с волосами, подобранными вверх, Нюся подумала: «А ведь я не так уж стара. И впереди еще целая жизнь». Она открыла дверь и позвала его в спальню. Он вошел уже одетый в токсидо. Белая рубашка оттеняла его загорелое и помолодевшее лицо. Стал за ее спиной, осторожно поправил бретельку и поцеловал в затылок.
— Сколько стоит это платье? — спросил Дэниэл и прижал ее к себе. — Наверно, кучу денег. Я хочу заплатить за него. Это будет мой новогодний подарок.
— Сэр, — торжественно произнесла Нюся, — перед вами женщина, не имеющая привычки бегать по модным магазинам. Она покупает в лоскутном магазине остатки и сама шьет из них себе наряды. Вас не оскорбляет моя голая спина?
— Глупышка, — произнес он по-русски. — Ненавижу расфуфыренных баб, которые прячут свои жировые складки, оборачиваясь рулонами материи. Скрывать такую спину — преступление против человечества. — Его пальцы заскользили вдоль Нюсиного позвоночника и нырнули в низкий вырез платья.
— Тебе повезло, будь там еще один кусок, я бы соорудила что-то вроде косоворотки, под самое горло, — засмеялась Нюся, а ее тело, откликаясь на прикосновения, уже невольно напряглось. — Давай не пойдем в этот дурацкий ресторан. — Она свела лопатки, прогнулась, и, закинув голову, посмотрела на него в зеркало. — Отмени заказ. Тем более что эта затея стоит сумасшедших денег.
Дэниэл насторожился, точно услышал фальшивую ноту. Что происходит? Она непрерывно бравирует своим аскетизмом и не только не стесняется своей бедности, но даже выставляет напоказ. Конечно, это уловка. Как он не догадался раньше? Другие женщины грубо требовали от него или добивались капризами подарков и удовольствий, она же исподволь, хитростью пытается обрести над ним власть. Но его не проведешь, он много лет живет начеку, блюдя принцип: «Не открывай ни перед кем ни своего кошелька, ни сердца». Лицо Дэниэла стало холодным, недоверчивым:
— Мне еще не приходилось видеть женщин, которые не любят, когда на них глазеет толпа мужчин, — а рука его, словно не в силах остановиться, продолжала скользить по Нюсиному телу, живя своей отдельной сладострастной жизнью.
— Я не люблю толпу. Давай проведем вечер вдвоем. Расстегни мне платье.
Он сморщился, рывком дернул замок. Нюся ловким движением сбросила с плеч бретельки. Платье соскользнуло на пол, смеясь, она переступила через него и, пряча свое смущение за игривостью, спросила:
— Сэр, вы не желаете повторить с бедной девушкой урок французского поцелуя?
— Я — скромный человек, — Дэниэл бросил на нее иронический взгляд, — знаю, чего стою. Неужели мои фамильные ценности произвели на вас такое впечатление? — двусмысленно усмехнулся. — Уверен, есть мужчины значительно богаче меня и не только в этом отношении. Этот ресторан как раз такое место, где можно с ними завести знакомство. — Он хотел еще что-то добавить, но Нюся, вдруг резко развернувшись, ударила его по щеке.
— Все! С меня достаточно! — гневно выкрикнула она. — Пошел к черту со своими ценностями. Я плевать на них хочу!
Он недоуменно посмотрел на нее и неудержимо начал смеяться. И вдруг цепко схватил за плечи, яростно тряхнул и произнес грубое ругательство по-русски.
— Надеюсь, вы знаете это слово. В мое время в Рашке им были исписаны все заборы. Это и есть фамильная ценность. Даже в стране победившей нищеты, по которой вы так скучаете, мужчине оставили этот предмет, иначе как бы он мог делать детей? — взял ее за подбородок, посмотрел в глаза. — Чего ждете? Плюйте! — и вдруг хрипло сказал по-русски: — Я — дерьмо! Прости! Мне показалось…
— Ты не виноват, все дело в том, что тебя не раз обманывали, — прошептала она.
— Ты не представляешь, во что превращаются люди, когда дело касается денег. Они готовы на все, даже убить друг друга.
— И ты такой же? — тихо спросила Нюся.
— А чем я лучше? — ответил он по-русски. — Это не оправдание, но чтобы их заработать, ухлопал добрую половину моей жизни.
Незадолго до полуночи они вышли из номера в купальных халатах, нагруженные пледами, полотенцами, бутылкой вина и сандвичами. Давясь от смеха и перемигиваясь, сдали невозмутимому портье ключ от номера. Но в последний миг не удержались, обернулись и, перехватив его изумленный взгляд, расхохотались. Выйдя из гостиницы, наперегонки бросились на пляж. Было тихо и пустынно. Они сдвинули два топчана. Нюся застелила их пледом. И, сбросив купальные халаты, нагишом вошли в воду. Небо было ясное, усыпанное крупными яркими звездами.
— А у нас там, — вдруг с тихой печалью сказала Нюся, — совсем другое небо. Ты заметил? Здесь не видно луны!
— Давай договоримся никогда ничего не сравнивать. Yesterday — history, tomorrow — mystery, today is today11, — и прижался к ней.
— Поплывем? — Не дожидаясь ответа, Нюся легла на воду.
«Он прав, — подумала она, — хватит мусолить прошлое». Дэниэл взял ее за руку, и они поплыли, разрезая водную гладь. Вслед им серебристыми бурунчиками вскипали мелкие волны. Они вышли на берег продрогшие и зверски голодные.
— А сейчас мы возляжем на ложе патрициев. — Дэниэл тщательно, как и все, что он делал, вытер Нюсю полотенцем, надел на нее халат, закутал в плед и, откупорив бутылку, заставил ее сделать несколько глотков. Потом примостился рядом и с аппетитом начал есть сандвич. — У меня еще никогда не было такого рождества, — сказал он, отряхивая крошки.
Но Нюся ничего не ответила. Она спала, крепко обхватив его руками. Он долго лежал, боясь пошевелиться. Потом тоже провалился в сладкий сон, а когда проснулся, то увидел, что небо начинает медленно, словно нехотя, светлеть. Через серую дымку утреннего тумана стали пробиваться мазки ярких лучей, как отблески далекого пожара. На его глазах небо-свод постепенно заливало розовым заревом. Он хотел разбудить Нюсю, чтобы она увидела восход солнца. Но, посмотрев на детское выражение ее лица, вдруг почувствовал укол жалости и заботливо подоткнул плед у нее за спиной. Внезапно ему стало страшно. «Что со мной происходит? Зачем я приманиваю ее? Она не представляет себе секса без тех близких искренних отношений, от которых я давно отвык и боюсь как огня. То, что оказалась из редкой породы бессребрениц, особенно опасно. От нее не откупишься. Все это сущее безумие. Зачем впускаю ее в свою жизнь? Я привык жить один, никому не доверяя ни самого себя, ни своих денег». Но тут она зашевелилась. Не открывая глаз, выскользнула из халата и прижалась к нему теплым сонным телом. Как громадная волна, его настиг, подхватил и понес прилив крови. И он забыл о своих трезвых рассуждениях, о знобких страхах. Забыл все, кроме той тайной науки природы, которой был одарен, как и все живое, при рождении.
…Новогоднюю ночь Дэниэл и Нюся решили отпраздновать в открытом маленьком ресторанчике. Было ветрено. Брызги прибоя изредка долетали до веранды, нависшей уступом над океаном. И тогда пламя свечи, стоящей на их столике, колебалось и опадало. Они заказали креветки по-цыгански, рыбу барракуду, белое вино и сидели в ожидании официанта. Между рядами ходил небольшой музыкальный ансамбль: коренастый мужчина в сомбреро, с гитарой, и две хрупкие девчушки. Подойдя к их столику, мужчина на ломаном английском спросил Дэниэла, что исполнить для дамы его сердца, и вопросительно посмотрел на Нюсю. Та внезапно смешалась, секунду помедлила и вдруг сказала: «Бэса ме мучо».
Они запели на три голоса. Безыскусно и трогательно. Нюся слушала, прислонившись к плечу Дэниэла, покачивая в такт ногой и улыбаясь, глядя, как одна из девчушек, подняв руки, щелкала кастаньетами, а другая — потряхивала маракасами. Но внутри Нюси шла тайная работа. Она точно прислушивалась к себе — больно или не больно. В это время на маленьком столике подвезли вина. Бармен взял одну из бутылок, обернул ее в салфетку и, налив на дно бокала, дал попробовать Дэниэлу. Тот одобрительно кивнул, бармен разлил вино по бокалам. Нюся сделала несколько мелких глотков.
— Отличное вино, — сказала чуть осевшим голосом. И, пристально глядя на колеблющееся пламя свечи, печально подумала: «Со времен Черновиц это мой первый Новый год без Нюсика. Всё. Нет “бэсамы”. Умерла». Но другая Нюся, опытная, битая жизнью женщина, как-то умудряющаяся уживаться все эти годы с восторженной девочкой, рассудочно покачала головой: «Все имеет свое начало и свой конец. Ничего нет вечного».
В канун отъезда, прогуливаясь по берегу, они случайно набрели на рыбацкую деревушку. В центре ее высилась крохотная церковка, вокруг которой теснились низкорослые бунгало, окруженные заборами. Солнце уже клонилось к закату. Жара стала спадать. Но на улице все еще было безлюдно. Из-за угла, попыхивая короткой трубочкой, появился пожилой негр. Увидев Нюсю и Дэниэла, стал знаками приглашать войти в один из дворов: «Сувенир, сувенир, дешево», — повторял он. Под навесом на скамье сидела худая женщина. Рядом с ней высилась груда разноцветных ракушек. Она ловко нанизывала их на леску. Увидев гостей, женщина сдержано кивнула, встала и вошла в дом. Через широко распахнутую дверь Нюся увидела глинобитный пол, два топчана, покрытые домоткаными покрывалами, и стол. Женщина вынесла во двор связку бус, несколько браслетов и пару безделушек. Все они были сделаны из ракушек и мелких кораллов. Она разложила их на скамейке и вопросительно посмотрела на Нюсю.
— Наверное, нужно что-нибудь у нее купить, — неуверенно пробормотала Нюся.
— Только если понравится, — небрежно сказал Дэниэл и, взяв коралловый браслет, начал его разглядывать.
Женщина выбросила в воздух две растопыренных пятерни.
— А у мадам губа не дура, — засмеялся Дэниэл и положил браслет на место.
Старик заискивающе улыбнулся, обнажив ярко-розовые младенчески-беззубые десны, и сказал, отстраняя женщину в сторону: «Пять». Насупившись, женщина села на лавку и вновь принялась нанизывать ракушки. Но вдруг насторожилась и, ни слова не говоря, выскочила со двора, а следом за ней — старик. Нюся и Дэниэл недоуменно переглянулись и тоже вышли на улицу. Со стороны океана, в облаке пыли показался пикап. Через несколько минут он затормозил около двора. В открытом кузове, на бумажных мешках, громоздились одна на другой большие серебристые рыбины в муаровых темно-серых разводах. Самая верхняя, с округлой головой и уже чуть затянувшимся пленкой, но все еще ярким глазом, в котором, казалось, отражается голубизна безоблачного неба, простерлась во всю длину кузова. Её хвост, распластавшись веером, закрывал заднее стекло кабины. Женщина, подбежав к машине, вскочила на подножку, что-то возмущенно прокричала, дернула на себя дверцу, ударила мужчину кулаком в грудь и заплакала. Смеясь, он пригнул ее к себе и начал целовать. Затем мягко отстранил, спрыгнул на землю, подошел к кузову, откинул задний борт, посмотрел в сторону Нюси и Дэниэла и сказал на ломаном английском:
— Не уходите. Сейчас жена будет жарить рыбу на вертеле. Вы никогда еще не ели такой рыбы. — Покосился на женщину и усмехнулся: — Сердится на меня. Говорит: «Почему задержался на два дня?» — он пожал плечами. — Разве ей объяснишь? Шел косяк. И я остался, хоть знал, что она волнуется.
Он кивнул старику, и они вместе начали разгружать пикап. Через полчаса посреди двора была установлена жаровня, на которой пылал огонь. Женщина ловко вращала прут с нанизанными кусками рыбы. Капли прозрачного сока, падая на угли, шипели, издавая можжевеловый запах.
В гостиницу Нюся и Дэниэл возвращались уже затемно, взявшись за руки. Они шли босиком по самой кромке берега. С тихим плеском накатывали волны. Вода приятно холодила ноги. От дневной духоты уже не осталось и следа.
— А рыба действительно отличная. Я такой не пробовал ни в одном ресторане, — сказал Дэниэл.
— Иногда мне кажется, — задумчиво проронила Нюся, — для счастья нужно не так уж много.
— Угу, — насмешливо откликнулся Дэниэл, — просто судьба должна время от времени подкидывать белого человека с кошельком, полным зеленых бумажек, и косяк рыбы, который сам прет в твои сети.
«Значит, зеленые бумажки и полные сети превыше всего», — с горечью подумала она, стараясь незаметно освободить пальцы из ладони Дэниэла.
Утром следующего дня Нюся начала паковать вещи. И когда что-то не влезло в ее чемодан, стала утрамбовывать его. Он задумчиво смотрел на ее сосредоточенную возню и вдруг сказал небрежным тоном:
— Не мучайся! Положи ко мне. Все равно съезжаться, — точно речь шла о простом и обоюдно решенном деле.
— Ну-ка помоги мне, сядь на чемодан, — словно не слыша его, потребовала Нюся. Наконец защелкнула оба замка, выпрямилась, отвела со лба волосы и, серьезно глядя ему в глаза, сказала: — Я еще не готова к переезду.
— Хорошо. Съедемся, когда будет закончен дом, — равнодушно произнес Дэниэл. А сердце забилось, точно благополучно прошел над пропастью и не сорвался. Но в то же время почему-то было ужасно досадно. И он никак не мог разобраться в этом запутанном клубке охвативших его чувств.
Нью-Йорк встретил их снегом, завирухой и пронизывающим ветром. Дэниэл взял такси. Когда подъехали к Нюсиному дому, не стал выходить из машины. Наскоро поцеловал ее в щеку и, помахав рукой из окна, вздохнул с тайным облегчением. За неделю соскучился по своей упорядоченной, одинокой, наполненной работой жизни. Шофер донес Нюсин чемодан до двери, попрощался, приложив два пальца к фуражке. Она проводила взглядом машину. И потащила по крутой лест-нице на второй этаж свой чемодан. А когда открыла дверь, зазвонил телефон.
— Мама! Наконец-то! Приехала! А у меня новость! Поздравь! Через месяц буду вести сама целое отделение. Уже есть макет афиши: «Пляски гетеры», — возбужденно частила Алена в трубку, — мне нужна легкая туника, на манер древнегреческой, и длинный шарф. Постарайся как можно скорей пошить и вышли по почте.
— Значит, ты опять не прилетишь? — упавшим голосом спросила Нюся.
— Мама, извини, не могу. Ты же видишь, как все складывается, — и вдруг спросила делано небрежным тоном: — Как вы там с Дэниэлом? У тебя это серьезно?
— Не знаю, — помедлив, ответила Нюся, — понимаешь, он чужой. Я не чувствую с ним родства, мы — разные. Когда встретила папу, меня сразу оглушило. А тут…
— Почему не звонишь ему? — ревниво выпалила Алена. — Вы двадцать лет были родными людьми. Столько вложили друг в друга. Ну, хорошо, кончилась любовь. Разошлись. Но что-то же осталось? Например, я, — и нервно хихикнула.
— Не звоню? — растерянно повторила Нюся. — Но это выше моих сил! Я с таким трудом вырываю его из себя, — с болью сказала она, — корешок за корешком. Иногда кажется — кончено. И вдруг опять прорастает. Не могу!
— Все может наладиться, — неуверенно начала Алена.
— Наверное, во мне начинает проклевываться старческий эгоизм, — перебила Нюся, — но с меня хватит. Хочу быть самой собой, а не чьим-то придатком.
— Это называется свободой, мама. Странно, мне всегда казалось, что она тебе ни к чему.
7
После того как жена съехала с квартиры, Нюсик вдруг ощутил необычайный прилив энергии, точно ее присутствие связывало его по рукам и ногам. У него возник простой, ясный план дальнейшей жизни — заработать побольше денег и вернуться домой. О том, что дома как такового уже нет и в помине, не задумывался. «Где-нибудь прислонюсь, не впервой, — решил он, внезапно почувствовав себя вновь молодым и полным сил. — Начну все сначала. Соберем со Жмэней народ, организуем труппу. Будем ездить по маленьким городишкам, быть может, махнем в Сибирь, на Камчатку. У Жмэни есть связи, он толковый директор. А там, глядишь, и театр снова затеем». Ему даже смешно стало, как не догадался до этого раньше и целый кусок жизни ухнул впустую.
Он разорился на несколько свежих русских газет и, внимательно просмотрев колонку объявлений, выбрал наугад с десяток. Ему было совершенно безразлично, чем заниматься. Главное — быстрее заработать деньги. На следующий день спозаранку сел на телефон. К вечеру уже понял: везде требуются лишь молодые, хваткие, привычные к любой работе мужчины. Это совершенно обескуражило его. Но тут вспомнил, как Нюся в их первую осень в Нью-Йорке собиралась устроиться на работу в русский магазин, и воспрял духом.
С утра тщательно побрился, надел свежую рубашку и вышел на улицу. В эту пору было еще малолюдно: с десяток озабоченных прохожих, спешащих на работу, да три-четыре старухи, выгуливающие собак. Черноволосые, коренастые, широкоскулые мексиканцы подметали тротуары, поливали их из шлангов, выносили столы, раскладывая на них овощи и фрукты. И Нюсик подумал: такая работа ему под силу.
Войдя в первый попавшийся русский магазин, он увидел на стене прямо против входа большой плакат: «Покупатель, посмотри на наши прилавки — и ты поймешь: твоя жизнь удалась!» Нюсик невольно усмехнулся и спросил у женщины, стоящей за кассой, где можно увидеть директора. Та удивленно вскинула подрисованные брови.
— Я имею в виду хозяина, — смутился Нюсик.
— Зачем он вам? — грубо спросила женщина.
— Я ищу работу, — несмело ответил он и тотчас обозлился на себя за непонятно откуда взявшуюся робость.
— Вам нужен менеджер. — Женщина окинула его оценивающим взглядом с ног до головы и крикнула куда-то вглубь магазина: — Сэм, к вам пришел мужчина!
Менеджер оказался невысоким полным брюнетом средних лет. К поясу его была пристегнута увесистая связка ключей. Он зорко посмотрел на Нюсика.
— Ищет работу, — угодливо улыбнулась кассирша.
— Вы от кого? — спросил менеджер. Нюсик растерянно молчал. — Документы есть? — и вдруг прикрикнул на кассиршу: — Займись делом! — Та съежилась, засуетилась. — Иди за мной, — приказал Нюсику и двинулся в подсобку. — Давно приехал? — на ходу бросил он. — Кем там работал? — внезапно резко остановившись, повернулся к Нюсику лицом. — Четыре доллара в час кэшем12. Будешь раскладывать товар, разгружать машины, работа с семи утра до десяти вечера. Недостача высчитывается из жалованья. Поймаю на воровстве, изобью, сдам в полицию. Завтра принесешь документы. Какие есть, — и пошел, даже не оглянувшись.
Нюсик вышел из магазина оглушенный и униженный. С ним еще никогда в жизни никто так не разговаривал. Он решил, что ноги его больше здесь не будет. И начал методично, один за другим прочесывать кварталы Санкоста, не пропуская ничего — будь то жалкая лавчонка или шикарный ресторан. В некоторых его встречали, точно нищего — гнали прямо с порога, в других — вступали в переговоры, в третьих предлагали зайти завтра или через неделю, а то и через месяц, авось что-нибудь появится. Но почти везде разговор начинался с вопроса: «Кто вас прислал?» К концу дня Нюсик подвел итог: больше, чем у Сэма, ему нигде не заработать. И даже сделал грубый подсчет. Выходило, что при свирепой экономии ему нужно будет от силы проработать до конца лета, после чего — вольная птица! На радостях позвонил Жмэне, и тот чуть не расплакался:
— Шо за вопрос? Будешь жить у меня! Я ж один, як перст. Места хватит. Можэ и правда тэатр подымем разом. А как же Нюся?
Нюсик резко оборвал разговор и попрощался. Лишь в эту минуту он осознал, что Нюся для него окончательно, бесповоротно потеряна. И это его пронзило, точно кто-то саданул в глубине, за ребрами, тупым ножом. Он подождал несколько минут, но боль не проходила, а, напротив, усиливалась. «Неужели она так много значит для меня и я не смогу без нее существовать? Но это абсурд! Жил же до нашей встречи, даже бывал счастлив».
Нужно было немедленно прояснить природу этой боли, до конца понять. Иначе было не ясно, как в дальнейшем с ней уживаться: дышать, спать, двигаться. Чтобы успокоиться, стал, рассуждая, расхаживать по квартире. «Из-за кого я убиваюсь? Из-за этой приспособленки? Там она пылинки с меня сдувала. Потому что я был известен, имел имя. А здесь чуть ли не с первого дня стала смотреть сверху вниз, словно я — ничтожество, и указывать, как жить. А едва стала на ноги — бросила».
«Но неужели человек может так разительно измениться за год? — спросил он себя. — Вероятно, я многого не замечал. Ведь главным всегда была работа. Не ври, — бесстрастно уточнил Нюсик. — Не работа, а успех у публики. Пошли дальше. Итак, ты считаешь, что там она использовала тебя? А помнишь, как изображал из себя мачо? Когда не ладилась работа и жизнь для тебя теряла вкус, ты делал вид, что приударяешь за кем-то. Это встряхивало ее. Она в возбуждении начинала часто облизывать губы. Они чуть обветривались, слегка вспухали, становились пунцовыми, а каемочка, очерчивающая их, коралловой. Ты дергал ее за ниточку, как марионетку, а потом исподтишка наблюдал за вскипающей в ней яростью. По опыту знал — все переплавится в такой жар, что вы оба несколько недель будете ходить как шальные. В театре поражались вашему нескончаемому медовому месяцу, и никто не догадывался, что ты, провинциальная посредственность, намеренно держишь ее в струне. Конечно, способный и вдобавок упертый. Но таких великое множество! Имя вам — ремесленники. Великое, Божеское — не для вас. Поэтому каждый новый взлет для тебя был мукой. Ты постоянно нуждался в трамплине. И этим трамплином тебе служила Нюся. Она должна была опять и опять отвоевывать тебя. На волне ее обожания тебе иногда удавалось прыгнуть выше своей головы. Так кто кого использовал? Это ты ее всегда рассматривал только как свою функцию. Она обязана была следовать за тобой, подчиняться твоим порывам, замыслам, планам. Но все развалилось — вначале империя, в которой вы жили, затем тот мирок, что вас окружал. С тебя облезла вся позолота, не стало ни декораций, ни свиты. Вот тогда Нюся наконец разглядела тебя. И увидела, что ты никакой не король, не гений, а обыкновенная бездарность. А как добытчик — полное ничтожество».
То ли от этих гнетущих мыслей, то ли от знойной влажности нью-йоркского лета ему стало невыносимо душно. Он подошел к окну и рывком его открыл. Из колодца двора пахнуло застоявшимся раскаленным воздухом. На стене дома напротив гибкий вьюнок с пожелтевшими пожухшими листьями рвался к свету, упрямо цепляясь за поросшие лишаем кирпичи.
«Все живое хочет жить, — подумал он, — но ведь и она часть природы. Хотя наверняка это не осознает. Что с того, что приспособленка? Разве ее учили воздействовать на обстоятельства? Ей вдолбили, что она должна приноравливаться к ним. Ею всегда кто-то помыкал: вначале мать, потом — ты, теперь какая-нибудь миссис Смит. И неизвестно, что лучше — тихо плыть по течению жизни или быть лживым рабом. Помнишь, как ненавидел, проклинал и втихомолку подтачивал ту систему, за что срывал дешевые аплодисменты от таких же рабов, как ты? Как в то же время принимал подачки и награды? Гордился ими. А когда система рухнула, ты стал вольноотпущенником и оказалось, что свобода тебе не по зубам. Ты даже не можешь заработать на кусок хлеба насущного. — Нюсик едко усмехнулся. — Молчишь? Хочешь продолжать свою игру в куклы, не вникая в действительность? Парения тебе не хватает? Ну удалось несколько раз, похлопав крыльями, как петух, оторваться от земли и пролететь пару шагов! Что из того? Приземлялся ты у той же навозной кучи и опять тянул свою лямку! — Он обхватил голову руками. — Господи, о чем я? Весь вопрос в том, как дальше жить?» — почти сломленный прошептал он. И вдруг в памяти всплыло:
Ты в этом мире не один,
Доколь есть собеседник эхо —
Всех сиротливых душ утеха
На родине и средь чужбин.
«Сколько же мне было, когда я это написал? Шестнадцать? Семнадцать? Что я тогда мог знать о чужбине и сиротстве? Откуда это? Неужели предчувствие?» — но тотчас грубо оборвал себя: — Перед кем опять раскукарекался?»
На часах был уже первый час ночи. Нюсик вспомнил, что завтра у него начинается жизнь рабочего человека, завел будильник и провалился в сон.
Сэм встретил его хмурым взглядом:
— Пришел? Где документы?
Нюсик протянул ему паспорт и разрешение на работу.
— А похож на нелегала, — сказал Сэм, и в его голосе Нюсику послышалось разочарование. — Петя! — крикнул Сэм, не отрывая взгляда от каких-то бумаг.
В кабинет вошел худой мужчина в переднике. — Вот тебе помощник.
— Но я справляюсь сам, — мужчина враждебно посмотрел на Нюсика.
— А кто жаловался, что много работы? — прикрикнул Сэм. — Всё. Идите.
Они спустились по узкой лестнице в подвал, где вдоль стен были установлены стеллажи, забитые до верха коробками, а по углам громоздились мешки и бочки.
— Погрузи на подъемник. — Петр кивнул на одну из бочек и спросил: — Сколько он тебе обещал?
— Четыре доллара в час.
— Скажи спасибо, если получится три, — отрывисто засмеялся Петр. — Не веришь?
— Как же так? — опешил Нюсик.
— А вот увидишь сам. Меня полгода назад тоже взяли, как тебя. А того, кто работал до меня, уволили. Значит, теперь пришел мой черед.
— Вы что, уснули? — раздался откуда-то сверху голос Сэма. — Где селедка и огурцы?
Петр кивнул на бочку, стоящую в дальнем углу. Нюсик рванулся туда и, неумело обхватив ее руками, попытался сдвинуть с места.
— Ты рехнулся, паря? — удивился Петр. — Так грыжу можно нажить! Ты дома кем работал? Не хочешь говорить, не надо. Смотри, — накренив бочку, покатил ее к подъемнику. — Таких за день нужно погрузить штук десять с соленьями, да сотню коробок с бакалеей, еще молочные продукты, хлеб, мясо, рыба. Не, паря, это нелегкая работа. Ну что уставился? Тащи следующую.
К обеду Нюсик едва держался на ногах. Увидев, что Петр присел на ящик и развернул пакет с едой, опустился прямо на пол подсобки и прислонился к стене.
— Здесь не вокзал и не комната матери и ребенка! — заорал невесть откуда взявшийся Сэм. — Когда один обедает, другой работает. Давай, поворачивайся, — прикрикнул он на Нюсика. — Ходишь, как беременная корова, а в зале очередь, — и подтолкнул его к лестнице в подвал.
«Сейчас я ему дам в морду», — подумал Нюсик и сжал кулаки. Но тут же взял себя в руки, покорно спустился в подвал.
К концу дня, когда магазин уже был закрыт и Нюсик, шаркая шваброй, мыл зал, пришла машина с арбузами и дынями. Нужно было срочно ее разгрузить.
Домой Нюсик приплелся за полночь. Отперев дверь дрожащими от напряжения руками, лег на пол, вытянувшись во весь рост, и закрыл глаза. Он очнулся под утро, принял душ и повалился на постель. Его разбудил пронзительный звонок будильника. Первой же мыслью было бросить к черту эту работу. Все мышцы страшно болели, точно кто-то вчера месил его, как тесто. Но Нюсик пересилил боль и встал. «Три месяца перетерплю, а потом свобода», — утешил он себя и стал собираться на работу.
— А я думал, ты не придешь, — встретил его Петр. — Уж больно хлипкий на вид.
Второй день оказался тяжелей, чем первый. И Нюсик принял решение дотянуть до конца недели, получить свои честно заработанные триста долларов и уйти. Но когда в субботу, вслед за Петром, пришел к Сэму за деньгами, тот обозлился:
— Тебя звали? Чего приперся? Иди работай! Новичкам я плачу через две недели.
Нюсику стало неловко, точно пришел за милостыней. Смешавшись, отошел от стола. Выходной ему выпал на понедельник. И Нюсик провалялся в постели до вечера, словно после тяжелой болезни, то впадая в дрему, то выныривая из нее. А когда пришел на работу, оказалось, что теперь будет работать один.
— А где Петр? — удивился Нюсик.
— Зачем тебе это быдло? — зыркнул Сэм и презрительно оттопырил губу. — Сам справишься. Все равно все на тебя грузил. Думаешь, я не видел?
Нюсик хотел вступиться за Петра, но почему-то оробел и промолчал. Теперь ему приходилось работать без передышки. То и дело на него сыпались окрики и указания. Он скатывался чуть ли не кубарем в подвал, грузил подъемник, нажимал на кнопку, потом взлетал по лестнице, перегружал все на тележку и вез в подсобку или к прилавку. В субботу он снова пришел за деньгами, и Сэм отсчитал ему три сотни.
— А где остальные? — спросил Нюсик. — Я отработал две недели.
— Охренел?! — недобро засмеялся Сэм. — Неделю тебя бесплатно учили, а ты хочешь за это еще получить деньги?! — и нырнул в темный коридор подсобки.
Несколько секунд Нюсик стоял, не двигаясь. Внезапно его подбросил восторг бешенства. Почудилось, что он наконец нашел истинный источник всех своих несчастий. И невозможность заниматься любимой работой, и уход Нюси, и его нынешнее униженное состояние просителя — все сосредоточилось в этом оплывшем самодовольном лице, в этой презрительно оттопыренной губе. Нюсик в несколько прыжков нагнал Сэма, схватил за горло, начал душить. Тот захрипел, замахал руками. Нюсика это отрезвило. Он отшвырнул от себя менеджера.
— Полиция! Помогите! Хэлп ми! — тонким сдавленным голосом за-кричал Сэм.
Нюсик, не оглядываясь, выскочил в зал, проскользнул между покупателями и, петляя по улочкам, вышел к океану. Двинулся в сторону разоренного, давно не работающего луна-парка, над которым возвышалось застывшее, покрытое ржавчиной чертово колесо. Увидел заброшенный павильон с небольшой сценой и вдруг подумал: «Здесь можно было бы поставить “Рай”. Этот вид на океан выразительней любых декораций. Бездонный простор — вот что нужно! Ведь на земле еще ничего нет».
Он вернулся домой, когда уже стемнело. Вытащил Еву из футляра, посадил в углу дивана. И, обращаясь к ней, точно к живой, произнес:
— А ведь ты и Адам — марионетки в руках Творца! И ваше изгнание из рая — трагедия, поставленная ИМ в назидание. Но кто в ней мы, люди? Лишь зрители? Или нам отведена роль массовки, греческого хора, вторящего героям: «О, горе вам, низверженным из рая!» Может, мы — призраки вашей вины, неотступно следующие за вами по пятам? Жертвы первородного греха? Или каждый из рода человеческого обречен переживать трагедию собственного грехопадения? Меняются лишь костюмы и декорации в зависимости от эпохи.
И вдруг почувствовал, как у него похолодело в груди. Это был знак, которого, случалось, ждал месяцами. Поспешно схватил лист бумаги, начал записывать: «Адам и Ева — напольные куклы. Мотивы — инстинкт, страсть. Театр теней — преследующие их призраки вины».
— Но главное действие на авансцене! — Забормотал, торопливо черкая, чтобы ничего не упустить: — Живые актеры: мужчина и женщина из плоти и крови. Их страсть и грехопадение.
Нюсик прикрыл глаза. Представил танцовщицу в телесном трико, сладострастно изгибающуюся и протягивающую между ног символ похоти — алый шарф. Лицо ее было разительно похоже на Нюсино.
— Но концовка?! — Нюсик задумался. — Не могу нащупать верного хода.
«Мы скользим по поверхности жизни, как водяные пауки по речной глади, не вникая в суть и боясь познать всю ее глубину. Скрыты сами от себя толщей условностей. Что движет нами? Какое начало? Телесное или духовное? — ощутил, словно наяву, в своих руках чужое горло — мягкое, податливое — и его передернуло от гадливости. — Сегодня, когда душил этого подонка, был зверем, а сейчас — созидатель воображаемого мира! Где граница между этими моими “я”?»
Походил по комнате, развернул лист обратной стороной и записал сразу без помарок:
В этом мире вещей и идей,
В море горьких ошибок, потерь
Наши души — сиротские дети,
Ищут нас средь пожарищ страстей.
Но тут зазвонил телефон, и Алена, как всегда, чуть запыхавшимся голосом с едва заметной детской картавинкой, которая страшно умиляла Нюсика, спросила:
— Ну как твоя карьера работника пищеторга «Жизнь удалась»?
— Я ее задушил в зародыше своими руками, — засмеялся он.
— Что случилось? — встревоженно вскрикнула Алена.
— У меня оказалась полная профнепригодность, — уклончиво ответил Нюсик.
— Папа, все чепуха на постном масле, — откликнулась Алена, — главное — не события, происходящие с нами, а наше отношение к ним. Можно быть смертельно больным, старым, одиноким, бедным и радоваться жизни. К сожалению, в большинстве случаев получается наоборот: любая чепуха приводит нас в отчаяние.
— Откуда у тебя это? — От страха за дочь у Нюсика защемило в груди.
— Не пори панику. Я уже взрослая и даже начала потихоньку стареть. Идет естественный процесс познания. Что ты теперь собираешься делать?
— Посмотрим, — как можно беспечней откликнулся он.
Утром отобрал несколько марионеток-зверушек, взял старый коврик, привезенный хозяйственной Натальей Петровной из прежнего дома. Уложил все в сумку и направился в луна-парк. Подошел к заброшенному павильону, огляделся. Вокруг не было ни души. Он поднялся по полусгнившим ступеням на сцену, постелил коврик, достал марионеток и начал работать. Пальцы плохо слушались, и он покрылся испариной от страха, что загубил руки. Пересиливая боль, начал разминать кисть, повторяя одни и те же движения.
На противоположной стороне улицы, заполненной лавчонками старьевщиков, появился высоченный негр с граммофоном. Медный раструб, отражая солнечные лучи, отливал золотом. Негр поставил граммофон на ящик, завел его, и улица наполнилась ритмами бразильской самбы. Нюсик бросил взгляд на голубую гладь океана и сливающееся с ней небо. Казалось, одна стихия перетекает в другую. Его руки и ноги задвигались в такт. Он забыл, что вокруг все мертво — и карусели, и американская горка, и колесо обозрения. Что это не театр, а всего лишь полуразрушенная фанерная будка. Вместо подмостков — грязная, замусоренная площадка. Там, где положено было быть занавесу, — свисали махры пыли. Но ничего этого Нюсик уже не замечал. Главное, он снова работал на сцене! С другой стороны улицы негр замахал ему рукой, засмеялся, блеснув белоснежными зубами, захлопал, широко разводя большие розовые ладони. И Нюсик почувствовал всплеск охватившего его счастья.
По дороге домой спустился к океану. Долго смотрел на заходящее, медленно утопающее в воде солнце, потом, взяв щепочку, стал машинально рисовать волнистые завитушки, круги, спирали. Непроизвольно, несколькими штрихами, начертил контур египетской пирамиды. С минуту вглядывался в него. «Как раньше не догадался! — поразился он. — Вот она — человеческая натура! Тут, у основания — связь с землей — то, чего хочет тело: жить, размножаться и наслаждаться. Это растет как опара, не зная удержу, — Нюсик начал рисовать волнообразные бороздки, которые поднимались все выше и выше, чуть ли не перехлестывая контур. Нюсик обвел кружочком вершину. — А здесь — дух. И эти две силы раздирают человека на части. Телу нужна толпа, духу — одиночество. Тело — рабство, дух — свобода!» Нюсик почувствовал, что его охватил озноб, и по коже пробежали мурашки. «Вот оно что — Свобода! В этом ЕГО замысел! Свобода от времени и власти, при которых выпало жить. Свобода от обстоятельств и других людей, пусть даже самых близких! Все это — преходящее. Лишь дух вечен. Это частица ЕГО!» Нюсик в волнении вскочил и быстро зашагал вдоль опустевшего берега. Уже почти стемнело. Накатывающиеся волны мерно шуршали галькой. Несколько чаек, перекликаясь резкими голосами, делили между собой невидимую добычу. «А разве мы, люди, лучше?» — подумал Нюсик. Дойдя до лестницы, ведущей вверх, к бульвару, остановился в нерешительности. Оттуда доносилась музыка, голоса, смех и шарканье ног. «Почему так поздно приходит понимание? Ведь жизни осталось с гулькин нос», — в отчаянии подумал Нюсик.
— С гулькин нос,— повторил он вслух и вдруг улыбнулся. — Это из детства, от мамы. — Закрыв глаза, прошептал: — Ма, ты там не переживай за меня. У меня все в порядке.Помнишь, когда я не слушал тебя, ты говорила: «Жизнь тебя научит». Я все еще учусь, ма.
На следующий день проснулся задолго до восхода солнца и в серых предрассветных сумерках записал:
Не признаю ни стран и ни границ!
Есть лишь разливы вод, есть твердь
небес и суши.
Есть Книга Судеб, где на каждой из страниц
В тисках безвременья томятся наши души.
ОН нас ведет, как поводырь — слепца,
Тернистою тропою искупленья.
Но если мы в одной руке Творца,
То что — в другой?
Неужто груз сомненья?
Перечитал последнюю строфу. И ужас окатил ледяной волной.
Он стал приходить в район луна-парка каждый день. У него появилось свое место, неподалеку от остановки метро, откуда лучами отходили улицы, заселенные новыми эмигрантами всех цветов кожи. Тут были и смуглые стройные выходцы с Карибских островов, и эбонитово-черные мускулистые негры с Джамайки, и шумные испанцы, и степенные арабы в белых длинных рубахах, и надменные сикхи в замысловатых чалмах. К своему удивлению, Нюсик вскоре почувствовал что-то вроде родства с этими людьми. Как и он, вырванные с корнем из своей среды, почти безъязыкие, они умудрялись изъясняться с ним знаками и улыбками. Он расстилал коврик, включал магнитофон, ставил коробку для денег и начинал работать. За день набиралось долларов двадцать, в хорошие дни — тридцать.
Нюсик свирепо экономил и покупал только еду. Да и то в лишь в конце дня, после девяти часов, когда в лавочках за бесценок продавали обрезки и остатки. Но к концу лета едва наскреб на половину билета — все пожирала плата за квартиру. Алена, которая аккуратно названивала ему по нескольку раз в неделю, предложила помочь с деньгами. Но Нюсик из гордости отказался наотрез.
— Папа, ты работаешь там, где у людей на счету каждый доллар. Тебе нужно податься в Манхэттен, — посоветовала Алена.
— В Манхэттен?! — переспросил Нюсик, чувствуя, как у него засосало под ложечкой от страха. — Но…
— Папа, перебори себя. Здесь такой же зритель, как и везде. Американцы даже более щедры и падки на развлечения. Мне тоже вначале было не по себе. А теперь прошло. Лучше всего езжай в Сипорт. Там по вечерам собирается много туристов.
Она толково, обстоятельно объяснила, как туда добраться.
И Нюсик начал осваивать Манхэттен. Выйдя из метро, подхваченный нескончаемым людским потоком, он оказался перед двумя рядом стоящими небоскребами, устремленными к облакам. Подняв голову, залюбовался ими. И его охватила гордость за человеческий род. «Как это несовершенное существо, распятое между низменным и высоким, беззащитное перед раздирающими его страстями и разрушающим временем, оказывается способным на такое?!» — с восторгом подумал он. И, смешавшись с разноликой толпой, почувствовал единение с ней. Его поражала разумная стройная планировка улиц, блистающие стеклом и металлом громады зданий, перемежающиеся храмами. Проходя мимо церкви с высоким портиком и массивными колоннами, услышал русскую речь и замер от неожиданности. На ступенях стояла группа людей с фотоаппаратами и камерами, а пожилой гид в бейсбольной шапочке что-то рассказывал.
— Перед вами собор Святой Женевьевы, — подойдя поближе, услышал Нюсик. — Посмотрите на двери. Это копия фасада Нотр-Дам. Они были вывезены из Франции и на целый век старше самого собора.
Преодолевая неловкость, Нюсик обогнул экскурсантов, поднялся вверх по ступеням и приблизился вплотную к резным дверям.
— Как видите, внизу изображена сцена искушения: Адам, Ева и обвившийся вокруг дерева змей с лицом женщины. Наверху — сцена «Покаяние». Слева — кающийся Адам с протянутой рукой, как бы умоляющий Творца: «Подними из греха меня!» Справа — торжествующая Ева. Обратите внимание на ее улыбку. И между ними — Дева Мария с Младенцем в окружении ангелов. Это уникальная копия. Я даю вам десять минут на съемку, и далее мы с вами направимся в место, где протекает художественная жизнь города, так называемый Нью-Йоркский Монмартр, к отелю «Сохо гранд».
Гид отошел в тень платана и закурил. Нюсик, не в силах сдержать волнение, робко приблизился к нему.
— Скажите, как по-вашему, в чем смысл этой композиции? Почему в фрагменте «Покаяние» между Адамом и Евой — символ непорочного зачатия?
— Простите, вы из нашей группы? — Мужчина окинул Нюсика внимательным взглядом. — Я вас что-то не припоминаю. Если хотите, можете присоединиться сейчас. Учитывая, что вы пропустили начало, с вас пятнадцать долларов.
Нюсик покраснел, точно его уличили в краже. Ему хотелось объяснить: дело вовсе не в экскурсии. А в том, что людской род оказался в западне. Потому что все мы — и предки, и ныне живущие, и потомки — обречены на грех уже фактом своего рождения. Как разорвать этот круг порока? И если общими усилиями найти ответ на мучительный вопрос, то это изменит не только наши собственные жизни, но жизни многих других: и бездумно щелкающих фотоаппаратами экскурсантов, и куда-то спешащих прохожих. Он пристально посмотрел гиду в глаза, понял — все напрасно. Извинился и отошел в сторону. Дождавшись, когда группа сядет в автобус, вновь поднялся на ступени, вплотную подошел к двери и начал пальцами, точно слепой, ощупывать теплую от солнца резьбу. Постоял несколько минут в задумчивости и пошел в сторону океана. «Парадокс, — размышлял он, проходя по Уолл-стрит мимо здания биржи, — я хочу разгадать тайну целого. А сам — его мизерная частица. Значит, и во мне заключена доля этой тайны».
Сипорт встретил его прохладным солоноватым ветром, деловито снующими яхтами и трехмачтовым парусником, пришвартованным у дебаркадера. Дощатая пристань с бухтами просмоленных канатов и стоящими между ними скамейками соединялась с мощенной булыжником площадью живописно выгнутыми мостиками, украшенными разноцветными флажками. Нюсик огляделся вокруг. Двух-, трехэтажные старинные здания с узкими маленькими окошками, забранными витыми чугунными решетками, кадки с живыми цветами и скверик, огороженный невысокой литой изгородью, показались ему смутно знакомыми. Точно видел когда-то во сне. На старинных часах, в центре площади, пробило шесть. И, словно откликаясь, в ближайшей церкви зазвонили колокола. Вслед им раздался басовитый гудок, к пристани причалил однопалубный кораблик. Из него высыпали туристы. И тотчас все ожило. Открылись двери лавочек и ресторанчиков, забегали официанты, вынося на улицу столики. Показались зазывалы: кто в пиратском костюме, кто на ходулях, кто в костюме Микки-Мауса. Под часами заиграл маленький джаз-бэнд. На пристани появилась девушка в короткой юбочке черного кружева, вскочив на одну из скамеек, она стала отплясывать канкан, высоко поднимая ноги. А на углу, на маленьком помосте в виде барабана, который услужливо подкатил негр, неподвижно застыла египетская мумия, облаченная от макушки до пят в золотой балахон. И лишь подойдя совсем близко, по ярким белкам глаз и движению зрачков можно было догадаться, что внутри живой человек. Кораблики причаливали один за другим, площадь наполнялась, зажглись фонари, огни витрин и гирлянды маленьких разноцветных лампочек, обвивающих стволы и ветви деревьев. Он попал в сказочный нарядный мирок, словно наконец-то осуществилась мечта его серого местечкового детства.
И Нюсик загорелся идеей попробовать себя в Сипорте. Единственное, что останавливало, — программа. «Марионетки здесь не диковинка, — рассуждал Нюсик, — для представления с перчаточными куклами нужен сюжет, текст». Ему хотелось создать нечто новое, поражающее вообра-жение под стать этому праздничному миражу. Внезапно осенило: а что если поставить фрагмент «Рая», танец Евы и Адама?! «Но где взять деньги на костюмы, маски, на еще одну куклу в человеческий рост? И как быть с ассистентом? Ведь одному с двумя куклами не управиться», — думал он по пути к дому. Доставая из кармана ключ от двери, замер точно вкопанный: «А разве театр — не желание тиражировать свое “я” в сознании зрителей? Что это? Видоизмененный инстинкт размножения? А если так, то религия, философия, искусство — попытки воспроизводства подобных не телом, а духом! Быть может, это и есть непорочное зачатие?! Так вот в чем грех Адама! Он овладел Евой, как животное, не одарив ее и частицей души, который вдохнул в него Творец». Эта оформившаяся мысль поразила Нюсика. «А чем ты лучше? — с тихой печалью спросил себя. — Разве хотел поделиться с Нюсей щепоткой своего “я”? Хотя какой может быть спрос с нищего духом?»
После ночных размышлений Нюсик решил, что ничего лучше, чем танец с Евой, ему не придумать. Теперь нужно было подобрать музыку. Он долго колебался, помня Нюсины нападки, но все-таки остановился на «Бэса ме мучо». И даже было какое-то глубинное суеверное чувство, что это его талисман, который обязательно должен принести удачу. Несколько дней ушли на репетицию. Но что делать с костюмом? Черное трико, в котором обычно работал, выглядело нелепо и убого рядом с нарядной Евой, для которой Нюся перед отъездом, отжалев и оплакав занавеску, пошила испанский костюм.
Впервые за долгие годы он вынужден был все до мелочей обдумывать сам, без Нюси. Открыв дверь кладовки, начал копаться в старых вещах. Вытащил забытый ею узелок с лоскутами. Нашел кусок черной материи, вырезал из него треугольник. Повязал нижнюю часть лица. Надел черную широкополую шляпу Нюсиного отца, привезенную Натальей Петровной, словно трофей, и оставленную за ненадобностью в новой жизни. Туго обмотал талию алым кушаком. «Очень даже неплохо! — похвалил себя, глядя в зеркало. — Настоящий мачо!»
В пятницу, придя заранее, занял место неподалеку от итальянского закусочной. И ровно в шесть, с боем часов, начал работать. Без отдыха кружил Еву в танце до позднего вечера. Возле него все время толпился народ, образуя плотное кольцо. И лишь когда один за другим начали гаснуть огни ресторанчиков и лавочек, он, рассовав по карманам деньги, уложил Еву в футляр и пошел к остановке метро. Дома, бросив вещи в прихожей, кинулся считать заработок. Получилось сто семь долларов семьдесят центов. И это всего за шесть часов работы! Не поверив себе, снова начал пересчитывать, разложив купюры и монеты разных достоинств по кучкам, пересчитал в третий раз.
«Если так пойдет дело, в конце сентября сброшу с себя это ярмо и заживу другой жизнью», — возликовал он и тут же решил позвонить Жмэне. Но к телефону никто не подходил, и это раздосадовало Нюсика. «Где его носит? Сейчас у них семь утра!» Полистав свою записную книжку, нашел телефон Тани и набрал его. В трубке раздался ее хрипловатый голос: «Алло».
— Не узнаешь? Это — Нюсик, — и засмеялся. — Слушай, где Жмэня? Никак не могу дозвониться. — С той стороны не доносилось ни слова, только прерывистое дыхание, похожее на помехи в линии. — Таня, что ты молчишь? — крикнул он.
— Нет нашего Жмэни. Ждал тебя с Нюсей до последнего дня, — зарыдала Таня.
— Как — нет? — гневно заорал он. — Оставь свои идиотские шутки. — Ему почудилось, что она сейчас захохочет, и всё окажется глупым розыгрышем. Но Таня продолжала всхлипывать. — Когда? — тихо спросил он.
— Завтра девять дней…
Он осторожно положил трубку. Из горла вырвалось несколько отрывистых лающих звуков. Ощутил на глазах набежавшую влагу. И провалился в вялую дрему…
Нюсик потерял счет времени. Не выходил из дома, не отвечал на телефонные звонки и почти ничего не ел. Однажды очнулся от оглушительного стука в дверь. Через силу встал, крикнул: «Кто?», поплелся в прихожую, щелкнул замком. На пороге стоял Пашка Лопатин.
— Что ж ты, сволочь, делаешь? — закричал Пашка и тряхнул его что силы. — Алену с ума сводишь! Звони, а то она мне не поверит! Две недели ни слуху, ни духу.
— Ты знаешь, Жмэня… — и запнулся, страшась произнести это короткое слово.
— Знаю, — злобно, сквозь зубы процедил Пашка. — Знаю! А то, что ты и я умерли, наплевать? Жмэня прожил жизнь при деле. А мы? Нас нет! Посмотри на себя. Что от тебя осталось? Только имя! Кто ты здесь? Эмигрант! Отброс! Ничто! Почему все рухнуло? Почему нас придавило насмерть? Почему?! В чем наша вина?!
— Все рухнуло, и нас придавило насмерть, — точно эхо, отозвался Нюсик, схватил Пашку за плечи, притянул к себе. Пристально глядя ему в глаза, горячо забормотал: — Ты ни черта не понял! Мы с тобой тоже рушили ту систему. Нам хотелось свободы, хотелось другой жизни. А когда все ахнуло в тартарары, то потянуло за собой театр, дом, семью, тебя, меня — всех, потому что мы были частью той системы. Но разве нам с тобой нужна свобода? Мы — холопы, рабы! Это заложено в нас. И куда бы ни забросило, в любую точку мира, останемся холопами.
— Звони! — Пашка ткнул Нюсика кулаком в грудь. — Звони, сволочь! Если б у меня была такая дочь! — заорал он, и лицо его скривилось.
Через неделю, уступая напору Алены, которая то стыдила его, то уговаривала, как ребенка: «Папа, работа спасает от всех бед», Нюсик снова по вечерам начал выступать в Сипорте. Но не было ни запала, ни восторга. Да и туристов становилось все меньше и меньше. Наступала осень. Уже начались дожди, и порывы ветра, срывая с деревьев багровые листья, швыряли их пригоршнями на серый булыжник. Иногда, оставив футляр с Евой в закусочной, где его уже знали, он отправлялся бродить по Манхэттену. В один из таких дней ноги сами привели его к собору Святой Женевьевы. Он поднялся по ступеням. Вновь, точно слепец, пробежал пальцами по резьбе, осязая все впадины и выпуклости. И подумал: «Я всегда был частью чего-то — государства, театра, семьи, той жизни. Все кончилось, прошлое рухнуло. Теперь свободен от всех связей и пут. Отдельная единица. Отныне могу быть самим собой. Но, кажется, эта разруха сломала мне хребет». Он спустился со ступеней, побрел в сторону Сипорта. Дошел до пристани. Начало моросить. Нюсик подошел к витрине запертой на зиму лавочки, машинально двумя короткими росчерками нарисовал на мокром стекле парящую птицу. «Два крыла — страдание и наслаждение — движут человеком, — пробормотал он. — Как всякий раб, я хочу только наслаждений. Но если бы не было падений, разве человек ощущал бы радость взлетов? Падать и подниматься. Быть может, каждое падение — новая ступень для подъема? Хорошо, я готов принимать удар за ударом. Но в чем конечная цель? Куда и к чему я стремлюсь? Мне нужно за что-то зацепиться. Во имя чего вся эта канитель? Или жить, как многие, бессмысленной растительной жизнью в ожидании конца?» Вечером того же дня записал в свою тетрадь:
Быть неприкаянной частицей мирозданья
В плену времен, страстей и бытия.
Томиться, жить как в зале ожиданья,
Терзаясь, выбирать меж властью «мы» и «я».
В конце ноября он решил перебраться из Сипорта в метро. Долго колесил по разным веткам. Выходя на остановках, приглядывался к толпе. Выбирал площадку, где можно было бы танцевать с Евой. Не топтаться же на пятачке. В конце концов облюбовал остановку на 42-й улице, где скрещивались маршруты всех районов Нью-Йорка. И решил посоветоваться с Аленой.
— Отличное место, папа, — рассеянно одобрила она и добавила словно невзначай: — А знаешь, Энрико со мной начал репетировать сольную программу.
— Кто это Энрико? — насторожился Нюсик.
— Наш хореограф, — она запнулась и выпалила: — Папа, я взрослая женщина!
— Ты его любишь? — у Нюсика почему-то пересохло в горле.
— Мы партнеры. Ну да, секс. Что тут особенного? Пока я приглядываюсь к нему.
— Что ты имеешь в виду? — осторожно спросил Нюсик.
— Не желаю повторять мамину ошибку — никаких восторгов и кумиров. Ты всегда был для нее существом высшего порядка. Вот ей и не по плечу оказалось видеть тебя потерянным, — печально сказала Алена. — А вообще-то я устала быть сиротой! Пора вам мириться.
Первый день на 42-й Нюсик работал с марионетками. До обеда картонная коробка для денег оставалась почти пустой. Люди проносились мимо, обгоняя друг друга, не оглядываясь по сторонам и напряженно смотря прямо перед собой. И лишь после полудня вокруг него начал собираться народ. Приунывший было, Нюсик воспрянул духом и решил, что, пожалуй, место это не хуже Сипорта. Но тут подошел высокий худой негр с коляской и, хмуро глядя на Нюсика, отрывисто произнес какую-то фразу. Нюсик, не понимая ни слова, но ощутив холодок, пробежавший вдоль спины, на всякий случай улыбнулся и дружелюбно кивнул, не прерывая работы. Негр, гневно вытаращив глаза и вращая белками, выкрикнул что-то и поддал ногой коробку с деньгами. Монеты покатились по цементному полу. Нюсик, точно зачарованный, следил, как они скатываются через решетку на нижнюю платформу, как мчатся под уклон прямо под ноги прохожим. Негр, пинком отбросив коврик Нюсика, начал раскладывать свои вещи. Достал усилитель, саксофон и складной стульчик. По-хозяйски уселся, опершись спиной о стену и перекинув ногу на ногу. Приложив к губам саксофон, точно примериваясь, издал несколько пронзительных звуков. Нюсик, презирая себя и внутренне корчась от униженности, под настороженным взглядом негра уложил в сумку коврик и марионетки, собрал оставшиеся деньги, сошел вниз по лестнице. Постоял, прислушиваясь к звукам саксофона. Негр играл что-то слащавое, то и дело сбиваясь и фальшивя. И это отчего-то несказанно обрадовало Нюсика, словно развязывало ему руки. Он представил, как со всего маха ударяет по раструбу саксофона. Как откидывается назад голова с вытянутым затылком, вся в обрамлении множества косичек мелкого плетения, а из толстых, словно вывороченных, ярко-красных губ течет на подбородок алая струйка крови. Взлетев вверх по лестнице и став против негра, несколько секунд вызывающе смотрел на него в упор. Потом расстелил коврик и начал работать, подлаживая танец марионеток в такт саксофону. Около Нюсика снова начали останавливаться зеваки, бросать деньги в его коробку. Негр вскочил и затряс в ярости кулаками. Кинулся к Нюсику, расталкивая всех на своем пути. И тут Нюсик, скорчив уморительную гримасу, стал изображать драку. Марионетки хлестали друг друга, бились на кулачках, лягались, выкрикивая ругательства разными голосами, переходя с визгливого тенорка на низкие басы. Толпа, уже окружившая Нюсика плотным кольцом, то и дело взрывалась хохотом и восхищенными «вау». Саксофонист, зло ощерившись, круто повернулся и ушел. Нюсик, проработав еще с час, собрал вещи, нырнул в толпу, вскочил в первый попавшийся поезд.
В полдень следующего дня налегке отправился на 42-ю, засунув за пазуху лишь несколько миниатюрных тряпичных кукол, надеваемых на пальцы. Придя на то же место, поставил коробку для денег и начал работать, зорко вглядываясь в толпу. Как и предполагал, саксофонист пришел не один. Их было трое. «Вот и хорошо, — думал Нюсик, работая под пристальными угрожающими взглядами и чувствуя, как его охватывает кураж, — если уж будут бить, так насмерть». Эта троица долго стояла возле него, громко перекликаясь между собой и вызывающе пересмеиваясь. Потом один из них красноречиво показал Нюсику здоровенный кулак. К концу дня куда-то исчезли.
Вечером, когда выходил из метро, Нюсик все время оглядывался, сторонился темных улиц. А дома, достав из ящика кухонного стола перочинный ножик, открыл его. Попробовал пальцем лезвие. Недовольно покачал головой. «Вот тебе и высокая философия, — издевался над собой, разглядывая нож. — Человечка лишь чуток поскрести, и предстанет образина с когтями и клыками. А туда же, тайнами природы интересуемся. Смысл жизни ищем. Но все просто, мы и есть часть этой дикой природы. Если завтра кто-нибудь из этой троицы сунется, я его пырну». На ручке ясно была видна надпись: «Завод им. Красного Интернационала». Он громко рассмеялся и вдруг подумал: «А ведь я, пожалуй, созрел, чтобы снова взяться за “Рай”».
«Ну, хорошо! Ты напишешь, а где ставить?» — проскрипел рассудочный голос. Но Нюсик отмахнулся от него, схватил первый попавшийся под руку лист бумаги, написал крупными печатными буквами «ПРОЛОГ». И словно под чью-то диктовку, начали нанизываться строчки:
Мы все — герои личной драмы.
Без репетиций — сразу ввод.
Играем Еву иль Адама.
Себя играем. И народ.
Без грима, рампы и суфлера.
С минуты первой — бенефис.
Творец под маской режиссера.
Но жизнь не повторить на бис.
Чуть отступив, стал набрасывать план пьесы. В колодец двора уже вползал скудный зимний рассвет, когда решил хоть ненадолго прилечь. Сделал в уголке пометку: «Не забыть важную деталь — черные повязки на глазах танцоров Адама и Евы. Их любовь слепа». Перед тем, как провалиться в сон, подумал: «От греческого хора придется отказаться. Но можно вставить рефрен. А слова? Какие должны быть слова?» И в ускользающем сознании мелькнуло:
Творец, не ставь преград перед слепцами!
Дай замысла постигнуть глубину.
Проснувшись в полдень, немедля направился на 42-ю. «Я не имею права упускать ни минуты. Надо работать — изготовление Адама будет стоить кучу денег», — подгонял он себя. В два часа появился саксофонист с тележкой. Увидев Нюсика, он застыл на месте, словно не веря своим глазам. Потом оскалился и грозно двинулся в его сторону. Нюсик подумал о перочинном ножике, лежащем в часовом кармашке брюк. Бросил презрительный взгляд и цыкнул слюной под ноги саксофонисту. Он хотел крикнуть что-то вроде: «Ну, давай, падлюка! Бей! Шо стоишь?!» Так у них в местечке, обычно, начинались драки между мальчишками. Но тут вдруг вспомнил, что негр ни слова не понимает по-русски. Его стал неудержимо душить нервный хохот. Не выдержав, Нюсик громко прыснул. Саксофонист оторопело попятился, выругался и пошел вниз по пандусу, толкая перед собой тележку и бормоча: «Крэйзи»13.
После отпуска Дэниэлу позвонил знакомый агент по недвижимости:-
— Вы — счастливчик! У меня есть покупатель, который нацелился на ваш дом в Лонг-Айленде. Просто прикипел к этому месту. Думаю, оно напоминает ему вид из его фанзы. Причем страшно торопится. Я его буквально держу за фалды.
— Я не собираюсь продавать этот дом, — оборвал его Дэниэл.
— Он готов выложить наличными. На сорок тысяч больше, чем вы заплатили.
— Ничего не получится! — отрезал Дэниэл. — Я уже делаю там косметический ремонт.
— Тем лучше! Дайте мне ключи от дома, я выторгую у него под это дело еще, — не отступал агент. — Нельзя упускать такого клиента. Фортуна — дама капризная. Может навсегда отвернуться.
— Хорошо, — процедил Дэниэл. — Но меньше чем на пятьдесят я не согласен.
— Понял, босс, — рассмеялся агент. — Надеюсь, мне удастся выбить у него эти деньги. Он совсем зеленый — несколько недель как приехал со своего острова.
В полдень агент сообщил, что покупатель подписал договор не торгуясь.
— Я перезвоню через час, — сказал Дэн.
Он еще ни разу не нарушал принципа: деньги должны делать еще большие деньги. Покупай дешево, продавай дорого — это было его правило. Не будь истории с Энн, ни минуты бы не раздумывал насчет продажи, хотя о таком доме мечтал давно. И то, что она, пусть невольно, стала причиной его колебаний, вызывало протест и раздражение: «Черт возьми, эта женщина умеет, ничего не требуя, сковывать по рукам и ногам! В конце концов, нужно основательно разобраться со всей этой историей».
Он взял лист бумаги, чтобы сейчас, вдали от Энн, взвесить все за и против. «Секс», — написал он и поставил восклицательный знак. Здесь у него не было никаких сомнений. Хотя вначале показалась пассивной, скованной. И он даже отнес это за счет традиционно-аскетического российского воспитания. Но на Багамах с ней произошла вдруг такая перемена — просто диву давался. Откуда что взялось! Следовал за ней как неопытный мальчишка. И никакой фальши, заученности. Только азарт и импровизация. Дэниэл сделал глубокий вдох и добавил еще один восклицательный знак. «Дальше», — подстегнул он себя, направляя мысли в другое русло. «Не падка на деньги» — написал, но тут же усомнился и поставил знак вопроса. «Быть может, еще не успела войти во вкус». «Непритязательная, мягкая». Он задумался: «Тогда почему я перед ней или выплясываю на цыпочках, или гарцую?» Дэниэл начал анализировать, пытаясь уяснить причину своей несвободы в ее присутствии. И вспомнил, как несколько раз перехватывал ее холодный, отстраненный взгляд: «Да ведь она дотошно изучает меня, и я это подспудно чувствую! Итак, во мне уже поселилась зависимость от этой женщины!»
Он порывисто разорвал листок и набрал номер телефона агента по недвижимости:
— Привозите договор — я согласен.
Вслед за этим связался с Роз:
— Пожалуйста, срочно остановите декор. Пришлите мне все счета. Со строителями я договорюсь сам, — рубил он, не давая Роз вставить ни слова. — Завтра вышлю чек, покрывающий ваши расходы, включая материалы и работу.
— Можно полюбопытствовать, в чем дело? — взвилась Роз.
— Наш договор аннулируется в одностороннем порядке, материалы остаются в вашем распоряжении, — резко перебил Дэниэл. Но затем, спохватившись, попытался сгладить грубость: — Я чрезвычайно удовлетворен сотрудничеством с вашей фирмой и при случае буду охотно ее рекомендовать, миссис Роз!
— Называйте меня мисс, я не замужем, — отрезала Роз, — и страшно этим горжусь. У меня хватило здравого смысла понять еще в девичестве: мужчина, независимо от веры, подобен муэдзину на минарете. Пока свое не откричит — не умолкнет.
Роз грохнула трубкой и сжала в порыве гнева кулаки: «Ничтожество! Он посмел говорить со мной в таком тоне! Я столько идей вложила в его дом. Наверняка это мой последний проект, — она полистала папку с эскизами. — А может, Господь Бог посылает тебе знак, что пора закрывать лавочку, Роз? — швырнула папку в ящик стола. — Конечно, Энн в курсе дела. Она неглупа и, вероятно, уже прибрала этого самовлюбленного павиана к рукам. — Роз в досаде прикусила губу. — Но почему не предупредила? Очевидно, у них в этом деле есть общий интерес! Постель сплошь и рядом превращает любовников в партнеров. А какую трогательную открытку прислала на Хануку! Я прямо разнюнилась. Воистину лицемерие и ложь — оружие человека». Роз решительно потянулась к телефону и набрала номер Энн.
— Как дела? — начала она, давая Энн последнюю возможность повиниться.
Но та завела разговор об успехах Алены.
Нервно покачивая ногой, Роз нетерпеливо слушала. И вдруг поймала себя на мысли — ей хочется припереть Энн к стенке, с тем чтобы посмотреть, как та будет врать и изворачиваться. Роз ласково пропела:
— Милочка, вы не могли бы сейчас приехать в «Гнездышко»? Мы так давно не виделись. Нам нужно кое-что обсудить. Захватите эскизы. Я буду вас ждать.
Чтобы как-то скоротать время, Роз вышла в зал. Мадлен, заметив ее, бросилась к покупательнице, которая в нерешительности перебирала образцы материи. «На кого я оставлю дело? На эту ленивую клячу? — Роз окатила Мадлен ледяным взглядом. — Ей нужен кнут. Здесь без меня все загубят».
Она вернулась в кабинет, придирчиво посмотрела на себя в зеркало и позвонила Бетти:
— Собирайся! Мы едем во Флориду! Я заказываю гостиницу! Только такие дуры, как мы с тобой, зимой околачиваются в Нью-Йорке.
— А как же твоя работа? — робко пробормотала Бетти.
— По-твоему, из-за этих паршивых денег я должна гробиться до последнего дня? — вскипела Роз. И вдруг загорелась: — А давай махнем в Россию, пока ноги носят! Мы с тобой давно хотели побывать в городе, откуда родом наши матери.
— Дождемся лета, — пролепетала Бетти, сраженная крутым поворотом дела.
— Когда ты поумнеешь?! Я не могу откладывать. Бог сжалился и подарил мне еще пару лет. Я обязана прожить их с толком. Они, как школьные каникулы, пролетят — не заметишь.
— Хорошо, поехали, — сказала Бетти с подозрительным дрожанием в голосе.
— Только не хлюпай носом. Я в полном порядке. И даже вчера сделала модную прическу — короткий ежик и чубчик сосульками. Стильно и очень молодит. А Сэлма в моем парике пользуется бешеным успехом. Она подцепила пожарника в отставке. Все прекрасно, но ее смущает, почему он уклоняется от секса. Я ей говорю: «Сэлма, что вы хотите? Человек давно не имел дела с огнем». Не смейся! Для женщины это вопрос жизни. Ну, ладно! Собирайся! Какая тебе разница, куда мы поедем? Главное — не сидеть дома камнем.
Она положила трубку. С минуту подумала и связалась со своим адвокатом:
— Привет, Фил. Не могли бы вы срочно внести дополнение в мое завещание? Я уезжаю. Пока еще точно не решила, куда. — Роз несколько раз подхихикнула дежурным шуткам Фила и перешла к делу: — Речь идет о Бетти Розенберг. Впишите: «До конца жизни выплачивать ежемесячно две тысячи, с индексацией на девальвацию». Предусмотрите, чтобы никто, кроме нее, не мог пользоваться этими деньгами. И придумайте какую-нибудь закорючку, чтобы обойти Дядю Сэма. Я не собираюсь и с того света оказывать ему материальную поддержку. Остальное без изменений — в пользу моего танцевального клуба. Единственное место, где я получала удовольствие от того, что мне приходилось подстраиваться под мужчину.
Энн приехала неожиданно быстро. И в этом Роз нашла лишнее подтверждение своим подозрениям: «Дэниэл, вероятно, ее подвез и теперь ждет где-нибудь за углом».
— Как движется работа? — отрывисто спросила она.
Нюся показала ей эскиз спальни с белыми атласными занавесями.
— Белый атлас? — не выдержала Роз, — отличная идея. Теперь у меня есть шанс сшить из него себе саван. Он обойдется мне абсолютно бесплатно и будет очень эффектно выглядеть. Могу же я побаловать себя, ведь по бумагам числюсь невинной девушкой. — Она едва не задохнулась от гнева. — Вам, конечно, известно, что заказчик разорвал с нами договор?! При этом великодушно оставляет нам все материалы и оплачивает полностью работу. — Роз впилась глазами в лицо Энн.
— Что случилось? — встревоженно спросила та.
— Значит, вы ничего не знаете? — Роз устало откинулась на спинку стула и подумала: «Это многое меняет».
— Он планировал, что после ремонта мы съедемся и будем жить в этом доме… — голос Энн был растерянным.
— Не беспокойтесь! Ваш милый жив и здоров, — отрывисто засмеялась Роз. — Бью пари, он испугался. Это синдром старого холостяка. Не вздумайте устраивать ему сцены или унижаться, если вы действительно хотите его заполучить. Молчание — самое действенное оружие. Он должен, как плод, созреть и упасть вам в ноги.
— Я не уверена в том, что мне это нужно, — пожала плечами Нюся.
— Вы думаете, легко быть одинокой? Поверьте, ничто не может заменить близкого человека. Даже деньги. — Роз исподлобья посмотрела на Нюсю. — Но для того чтобы человек стал близким, нужно решиться подпустить его к себе. А вы не торопитесь.
— В этом деле нет никакой гарантии. Сегодня самый близкий, а завтра — чужой, хоть вы от него никуда не отлучались. Все происходит незаметно, день за днем. И вдруг ты оказываешься перед руинами, — невесело усмехнулась Нюся.
— Вся беда в том, что мы путаем два понятия: «счастье» и «жизнь». Очевидно, это так же несовместимо, как молочное с мясным в кошерной кухне. Посмотрите на меня. Я так боролась за свою жизнь, а теперь не знаю, что с ней делать, как употребить ту малость, что мне осталась. Полагаю, блаженны лишь покойники. Надеюсь, вы не собираетесь киснуть по этому поводу?
— Это бессмысленно, — засмеялась Нюся.
— У вас практичный ум. Мне это нравится, — задумчиво сказала Роз. — Вы не желаете взять в свои руки управление «Гнездышком» на год? Это даст вам возможность что-то скопить. Я не люблю связывать себя обязательствами, но если мы сработаемся, возьму вас в долю. Или вы откроете свое дело, станете моей конкуренткой и уведете с собой моих клиентов. — Она бросила насмешливый взгляд на вспыхнувшую Нюсю. — Бизнес есть бизнес, не отнекивайтесь. А я хочу попробовать жить не спеша: путешествовать, почувствовать себя бездельницей. Не пугайтесь, я вас не брошу, как котенка в воду, — поспешно сказала Роз, видя колебания Нюси. — Вы знаете мой характер: буду звонить, наставлять, командовать. У вас получится. И для этого даже не нужно оставлять вашу высокую должность в «Миссис». Будете приходить сюда в выходные и по вечерам. Этого вполне достаточно, чтобы взбадривать Мадлен. Ленивей этой дуры, набитой пиццей и макаронами, нет во всем Манхэттене, если не считать мою Сэлму. Вы не должны упустить шанс вырваться наверх.
И Нюся дала согласие.
С этого момента ее жизнь превратилась в неумолимо вращающееся беличье колесо. Она постоянно спешила, каждая минута у нее была на учете. Жалея время на еду и сон, снова, как в первый год работы у Роз, умудрялась перехватывать на ходу и дремать в поездах метро. Из семи дней недели выкраивала для себя лишь воскресное утро. «Гнездышко» буквально поглощало ее всю, без остатка. Роз звонила из-за границы по нескольку раз на день, отчаянно скучая по делу. И жаловалась на любознательную Бетти, которая методично, не пропуская ни одной достопримечательности, указанной в путеводителе, протащила ее уже через пол-Европы. Но никакие красоты Шотландии и Венеции, вместе взятые, не могли отвлечь мысли Роз от «Гнездышка».
— Путешествия — кормушка для мошенников, орудующих в туристическом бизнесе, — кричала она через моря и океаны. — В сущности, везде одно и тоже. Разница лишь в погоде и языке. Весь бизнес держится на том, что ослам и мечтателям трава всегда кажется зеленей по другую сторону забора.
Нюся подсмеивалась, подтрунивала, хотя ей было не до шуток. На нее обрушились заказчики, поставщики и счета. Мадлен с искусством опытного политика вела осадно-выжидательную тактику: ни мира, ни войны. К любому Нюсиному замечанию относилась свысока. «Никто в этом мире не застрахован от ошибок. Все мы — люди», — философствовала она, попивая кофе и листая журналы, точно местом ее постоянного проживания была башня из слоновой кости. А Нюся, мечась между залом и мастерской, окончательно спустилась с высот солидарности пролетариев всех стран на грешную землю.
Она все чаще стала замечать за собой вспыльчивость и ожесточенность. «Мое нынешнее существование — работа и сон. Я превратилась в машину для зарабатывания денег. Но у меня нет другого выхода. Это единственная реальная возможность стать на ноги. Мне не на кого надеяться», — с горечью думала она.
После истории с домом отношения с Дэниэлом разладились. Связь между ними слабела с каждым днем. Однажды он предложил встретиться в греческом ресторанчике неподалеку от «Гнездышка». Нюся вначале хотела было отказаться, сославшись на занятость, но, подумав, согласилась. Она чуть запоздала. И когда вошла в зал, то увидела Дэниэла, сосредоточенно утрамбовывающего кармашек питы жареным сыром, зеленью и оливками. Увидев Нюсю, коротко кивнул и, недовольно пробормотав: «Наконец-то! Уже все остыло», — положил ей на тарелку начиненную питу.
Они ели, перекидываясь ничего не значащими словами, точно расстались вчера и между ними не было никакой недосказанности. Но когда подали кофе, Дэниэл вскользь, не глядя Нюсе в лицо, сообщил, что лонг-айлендский дом продан. В ответ она лишь молча пожала плечами. Посмотрел на Нюсино хмурое замкнутое лицо, и его охватило раскаяние: «Я должен был сказать ей об этом в тот же день». И ему захотелось загладить свою вину.
— Знаешь, как в этой стране делаются деньги? — он тронул Нюсю за руку и заглянул ей в глаза. — Сейчас я объясню с цифрами в руках, — достал из кейса калькулятор. — За дом мною получена прибыль 20 процентов, — пощелкав клавишами, показал ей результат. — Затем я вкладываю всю сумму в акции, которые растут, как трава после дождя. Допустим, я получу за год тот же процент. А теперь прикинь, сколько лет ты должна работать, чтобы положить на свой счет такую сумму.
— На мой взгляд, акции — просто бумажки. Неизвестно, что с ними будет завтра, — не сдерживая раздражения, парировала Нюся. — А дом и земля — реальные ценности.
— Ты злишься из-за того, что откладывается наша совместная жизнь? — ощетинился Дэниэл, оскорбленный тем, что она не оценила великодушного порыва посвятить ее в святая святых его жизни — финансы. — Насколько я понял на Багамах, ты не очень торопишься. Мадам должна всесторонне обдумать этот вопрос, — саркастически добавил он. — Или ваши планы вдруг круто поменялись?
Они сидели в маленьком зале, выходящим окнами на улицу, где шел дождь, перемежающийся мокрым снегом. А на побеленных стенах висели безыскусные яркие литографии: чистенькие домики с красными плоскими черепичными крышами, мощенные крупным булыжником узкие улочки, припыленные оливковые рощицы, ветряные мельницы, рыбаки, тянущие сети. Везде — слепящее солнце и зеленовато-голубое море.
«А ведь он прав. Я действительно злюсь, — подумала Нюся. — И дело не в том, что он продал дом, не предупредив меня, и тем самым указал мне на мое законное место прихлебательницы. Все гораздо хуже — я успела привыкнуть к мысли, что буду жить в этом доме. Подниматься на второй этаж в спальню по витой лестнице с резными балясинами. Засыпать и просыпаться под шум прибоя. А на веранде устрою зимний сад». И этой веранды, отделанной светлыми дубовыми панелями, с окнами от потолка до пола, из которых был вид на горизонт, где небо сливалось с океаном, ей было особенно жаль.
Они кончили ужин в напряженном молчании. Перебросившись несколькими отрывистыми фразами, сухо попрощались и, не договариваясь о следующей встрече, разошлись. Нюся осознавала, что это конец. «Просто счастье, что не успела с ним срастись», — утешала она себя. И потому была поражена, когда через несколько месяцев, в одно из воскресений, Дэниэл позвонил ей в семь часов утра.
— Мне нужно с тобой срочно увидеться, — почти прокричал он в трубку.
— Я только проснулась, — сказала она еще чуть охрипшим со сна голосом.
— Это неважно. Ты одна? Или у тебя кто-то есть? — настороженно спросил он.
— Одна, — коротко бросила Нюся.
— Тогда открой мне. Я возле твоего дома.
И это было особенно странно. До этого он никогда не изъявлял желания переступить порога ее квартиры. Накинув халат, она нажала на кнопку домофона. Дэн, перешагивая через ступени, взлетел по лест-нице. Она встретила его в дверях.
— Что с тобой? Ты болен? — сдержанно спросила Нюся, глядя на его осунувшееся небритое лицо.
— Хуже, — ответил он, усмехнулся и сел на диван. — Я пролетел с акциями. Не могу понять, как это случилось. Все было предусмотрено. Мой брокер делился с Инвестбанком, — затравленно посмотрел на Нюсю. — Забудь. Я сказал лишнее.
— Ты можешь объяснить, что произошло? — Нюся тронула его за плечо.
— Биржа, — бесцветным голосом ответил Дэн. — Котировки акций упали со ста долларов до семидесяти пяти центов. А мой брокер получил сведения, что нужно играть на повышение. Чтобы вновь подняться, понадобится лет пять, при условии, что не будет спада. Но это нереально. Уже седьмой год идет подъем. Он не может длиться до бесконечности. Послушай, мне нужно узнать у тебя очень важную деталь. — Дэниэл взял ее за руку и притянул ее к себе. — Помнишь, ты сказала: «Акции просто бумажки, неизвестно, что с ними будет завтра, а дом, земля — реальные ценности». У тебя было предчувствие?
— Никакого предчувствия. Сболтнула, да и все, — удивилась Нюся.
— Я понимаю, ты ничего не смыслишь ни в акциях, ни в моих делах. — Он смотрел на нее снизу вверх поблекшими глазами, похожими на оловянные стертые пуговицы. — Но мне кажется, у тебя есть внутреннее чутье. Ты приносишь удачу. Мне никогда еще так не везло на бирже, как этой осенью.
Он зажал Нюсю между колен, широко развел скользящие атласные полы халата и поцеловал ее чуть ниже притененной неглубокой впадины пупка. Нюся инстинктивно подалась вперед. Но вдруг замешкалась, словно прислушиваясь к себе, и резко отстранилась. Туго запахнув халат, завязала кушак на узел. Дэниэл растерянно посмотрел на нее, затем усмехнулся. Порывисто встал, окинул взглядом комнату:
— У вас здесь бедненько, но мило, — с фальшивой снисходительностью выдавил из себя и уже у порога небрежно бросил: — Позванивайте.
Проскрипели ступени лестницы, отрывисто хлопнула входная дверь.
«Мне не под силу взваливать на себя чужие проблемы, — угрюмо подумала она. — Я уже знаю, каково быть рядом с тем, кого приперло к стенке». Перед ней выплыло лицо Нюсика с опустошенным тусклым взглядом.
Она подошла к окну, выходящему на крыши соседних домов. От снега остались только почерневшие окраешки, залегшие у желобов водосточных труб, блестевших в лучах восходящего солнца цинковой изморозью. И вдруг осознала, что обжигающее плотское желание потеряло над ней власть. «Что со мной произошло? — Нюся медленно провела руками по телу. — Неужели во мне умерла женщина?» В этот миг в ней что-то дрогнуло, по телу пробежала сладкая судорога, отголосок полузабытой «бэсамы», и ей отчаянно захотелось заорать во весь голос. Проклясть эту жизнь, которая отобрала у нее прежнего Нюсика с его фантазиями, стихами, куклами. Но тут зазвенел будильник. Она привычно щелкнула клавишей звонка. Не отдавая себе отчета, стала собираться на работу. Выйдя на улицу, вдохнула едва уловимый запах юной, пробивающейся на волю травы и чуть слышно пробормотала: «Я живу, как механическая кукла. Вопрос только в том, на сколько хватит завода».
Апрель выдался странным — дожди и холод сменились вдруг ужасной жарой. Был канун Истера. Нюсика отчего-то познабливало. Накануне он провел ночь без сна — забыв обо всем, дописывал последнее действие «Рая». Разумнее всего было остаться дома и выспаться, но предпраздничная суета сулила хороший заработок. Нюсик приехал на 42-ю около четырех часов. Толпа в переходе все прибывала и прибывала. Он прикинул, что если все сложится удачно, то сможет себе позволить уйти в десять, чтобы сегодня пораньше лечь спать, а завтра перечитать от начала до конца «Рай», хотя в душе отчаянно боялся этого. И причину своей сегодняшней взвинченности, озноба видел в этом страхе перед окончательной читкой. Погруженный в свои мысли, он даже не заметил саксофониста. А тот, злобно зыркнув, выругался и стал собирать пожитки. Нюсик мельком подумал, что главная решительная стычка между ними еще впереди.
Он начал готовиться к работе: повязал нижнюю часть лица черным платком, надел черную широкополую шляпу, обмотал талию алым кушаком, включил аппаратуру и достал из футляра Еву. Закинув себе за шею Евины руки, оправил на ней платье и повел в танце, держа за талию. «Бэса ме, бэса ме мучо», — разносился страстный голос певца, Луиса Мигеля, под сводами метро, перекрывая шарканье ног и шум толпы.
Вокруг Нюсика стал собираться народ. Вращаясь с Евой в танце, краем глаза замечал, что в коробку уже начали щедро бросать деньги. Он плавно- кружил Еву. Изредка его руки скользили ниже ее талии, они ныряли под короткую кружевную юбку, где он нажимал на специальные кнопки,- расположенные у Евы на бедрах. Ноги ее сгибались в коленях, зад сладо-страстно оттопыривался, а туловище чуть откидывалось назад. И это, как всегда, вызвало бурю восторга у зрителей. Все шло хорошо. Но Нюсика беспокоила слабеющая резинка на левом башмаке. И он решил в перерыве, не откладывая, заменить ее. Сделал еще несколько кругов. Поклонился. Посадил Еву на стул, скрестил ее длинные ноги и натянул на них юбку. В толпе раздался смех, аплодисменты, одобрительные возгласы. В коробку посыпались деньги. Нюсик еще раз низко поклонился, сняв шляпу. Выпрямился и вдруг словно почувствовал изнутри какой-то толчок, а сердце почему-то забилось и подпрыгнуло высоко, к самому горлу.
Он поднял глаза и замер — на него пристально смотрела Нюся. Лицо ее было растерянным, губы застыли в натянутой улыбке. Ему на миг показалось, что он обманулся. С той поры как разъехались, такое случалось не раз. Вновь машинально поклонился и, со страхом подумав, что она может исчезнуть за это мгновение, порывисто выпрямился. Нюся стояла перед ним так, как он когда-то ее учил: уперев руку в бедро и выставив ногу вперед.
— Ребята, начинайте! Я опаздываю на свидание, — крикнул кто-то из толпы.
— Пусть будет без музыки, — прошептала она и обняла его за шею.
— Раз, два, три, начали, — чуть слышно произнес Нюсик.
И повел быстрым скользящим шагом. Он все крепче и крепче прижимал ее к себе, все быстрей и быстрей кружил. Она припала к нему всем телом, и у Нюсика непроизвольно перехватило дыхание. Они не замечали ни обшарпанных грязных стен и сводов нью-йорского метро, ни окружавшей их толпы, которая одобрительно свистела, смеялась и оглушительно хлопала. Нюсики всматривались друг в друга, не отрывая глаз, точно встретились первый раз в этом непостижимом и жестоком мире, котoрый почему-то называется нашей жизнью.
Fort Lee, NJ
2003
Сноски:
1Целуй же меня!
2Деньги, плата за квартиру, мусор.
3Счастливо!
4Доброе дело.
5Душенька.
6Как вы делали любовь.
7Музыкальная академия в Нью-Йорке.
8Компьютерный язык.
9Дорогая.
10Любимая.
11Вчера — это история, завтра — неизвестность, а сегодня — это сегодня.
12Наличными.
13Сумасшедший.