Повесть
Опубликовано в журнале Континент, номер 120, 2004
Владимир СОТНИКОВ — родился в 1960 г. в Белоруссии. Окончил Литературный институт. Автор ряда публикаций в центральной периодике, а также двадцати книг для детей. Живет в Москве.
Совпадение
Январь
“Не перебежал бы заяц дорогу, — подумал Иван Тенишев, сворачивая на проселок. — Но ведь ничего и не изменится”.
Тенишева не покидало желание решить одну странную в своей простоте задачу: что именно подтолкнуло его к этой поездке? Взгляд в окно на далекий лес за кольцевой дорогой? Шапка, вдруг сама по себе упавшая с вешалки? Должна же быть какая-то капля, первой скользнувшая из прошлого в будущее. Связующая подробность. Самое незаметное, что есть в жизни. Бытовое, каждодневное чудо.
Его дом был крайним на деревенской улице. Тенишев не был здесь с лета. Пока он растапливал печку, расчищал снег, чтобы поставить машину под окна, совсем стемнело. Звезды засияли во всю силу, к ним тянулся и растворялся светлый дым над домом, в тишине отчетливо лаяли собаки, перекликаясь с эхом от леса.
“А ведь завтра Рождество”, — вспомнил Тенишев и взглянул на небо, выискивая самую яркую звезду. Так же он разыскивал ее в детстве. И это воспоминание о празднике тоже связало прошлое и будущее.
Ему приснился яркий сон, сразу забытый, перечеркнутый взревевшей сигнализацией. Возле машины бегал какой-то человек, потом стал стучать в окно:
— Сосед, сосед!
“Современные колядки”, — подумал Тенишев, вытаскивая из сумки припасенную бутылку водки.
На крыльце стоял Алексей, молодой мужик, живший через два дома. Он был без шапки, в незастегнутом полушубке. Наспех поздоровавшись и увидев водку, он выдохнул:
— Да нет, я не за этим… Жена рожает. Отвезешь?
Через десять минут они с Алексеем усаживали на заднее сиденье Татьяну. Она сдерживала тяжелое дыхание и виновато поглядывала на Тенишева: “Извините, что так…”
Алексей приговаривал: “Тише, тише”, — то ли Тенишеву, чтобы вез поаккуратней, то ли жене. По пустынным улицам городка подкатили к больнице, вызвали стуком в окно тетку в халате.
— Звонок же есть, — недовольно буркнула она, нажав для убедительности на черную кнопку у двери.
Тенишев остался в машине.
“Хорошо бы мальчик — в самый сочельник”, — думал он. К машине подошла, виляя хвостом, собака. Так бывает всегда: когда чего-то ждешь, то вдруг особенно замечаешь животных или внимательно смотришь на деревья — как будто природа в ответе. Ждать пришлось долго. Выходил Алексей, уговаривал уехать. Когда через час Тенишев решил все-таки возвращаться один, Алексей выскочил снова.
— Сын! — Он уселся на переднее сиденье, захлопнул дверь. — Все, поехали. Ну, спасибо. В честь тебя Иваном назову.
Ехали медленно. Тенишев сказал:
— А сегодня Рождество — вон, уже полпервого. Что, в деревне сейчас гулять начнут?
— Да кому там гулять! Молодежи нет. Да и мы тоже весной переедем, я в городе устроился.
— И не гадают, не колядуют?
— Да когда это было, — махнул Алексей рукой. — Но еще при мне гадали.
И он начал рассказывать историю, которую закончил уже дома, за столом.
Десять лет назад он возвращался из армии. Служил на дальней точке, поэтому дембель вышел поздний, после Нового года. И возвращался он в деревню как раз на Рождество. Было поздно, автобусы уже не ходили, и Алексей пошел из райцентра пешком. То бежал, согреваясь, то опять шел. Какая-то собака следом увязалась. Он останавливался — и она ждала. Поначалу даже испугался: не волк ли? Нет, собака, небольшая. В деревне, когда уже повернул на свою улицу, оглянулся — собаки сзади не было. И вдруг Алексей понял, что стоит он как раз у дома своей девушки — той, с которой переписывался. Окно мерцало. Он подошел, потрогал дверь — не заперта, сама открылась. Словно кто подтолкнул ноги — он в сени вошел, еще одну дверь открыл. Тихо. За столом сидит девушка, перед ней свеча и зеркало. Алексей тихо подошел, не подав голоса, и заглянул через ее плечо в зеркало. Она закричала, вскочила и упала на его руки.
— Увидела своего суженого, — сказал Тенишев. — Узнала?
— Узнала, а как же. От страха чуть не умерла.
— А что у вас дальше было? — не удержался от простого вопроса Тенишев.
— Как что? Да ты же ее только что отвез. Третьего сына родила.
Тенишев ошеломленно смотрел на спокойного Алексея.
— Так ведь это она тебя и нагадала! Бывают чудеса…
Алексей махнул по своей привычке рукой:
— Какие там чудеса! Просто совпадение.
Когда Тенишев провожал Алексея, с крыши упала и разбилась сосулька. Тенишев вдруг увидел, что в каждом осколке отражаются звезды. И эти отражения, и его, как оказалось, неслучайный приезд, и эта ночь — все соединилось в простом объяснении.
“Пусть живет, как знает, — почему-то подумал Тенишев про Алексея. — Пусть считает чудо совпадением”.
Он был впервые счастлив вместо другого человека.
Среда
Февраль
Нет дня недели более обычного, чем среда. Середина времени. У Тенишева была своя особенная связь с этим днем. Эта странная связь началась давно, с далекого детства. Тогда еще он решил, что первые дни недели спешат к среде, приостанавливаются и после некоторого онемения двигаются наконец дальше.
И всегда в жизни, выйдя в такой день на улицу, он вспоминал: надо же, среда. Такая же, точно такая же.
Сейчас он шел в садик за сыном. За оградой пушистая фигурка в шубке отделилась от стайки детей, побежала навстречу, ухватилась за руку.
По дороге к дому Тенишев рассказывал сыну какие-нибудь истории из своего детства. Правдивые кончились, и Тенишев давно уже выдумывал что-нибудь. Но сегодня была среда, и Тенишев вспомнил такой же день, давным-давно.
— Я был тогда совсем маленьким, — начал он, и сын затаился внизу, не мешая, стараясь не перебивать. — Я был таким же, как ты сейчас. Может, старше, я шел тогда в школу. Был мороз, и воздух был синим, неподвижным. Снег еще и не думал, что когда-нибудь начнет таять, тропинка в нем казалась протоптанной навсегда. Я дошел уже до середины пути, до деревенского магазина, и совсем замерз. Наверное, надо было идти быстрее, чтобы согреться, но я этого не сделал сразу, а у меня такой характер — если начну делать какое-то дело одним способом, то только так и продолжаю. Но я почему-то остановился. Увидел привязанную у ограды лошадь, от которой даже не шел привычный пар, а комочки замерзшего снега давно пристали к ее шерсти, и ясно было, какая замерзшая эта лошадь. Как и я. И голову она опустила покорно, подогнув переднюю ногу. Что думала она при этом? Вспоминала теплое стойло, ждала, чтобы быстрее вышел из магазина ее хозяин — а может, и не думала ничего вовсе? Я оглянулся кругом, увидел, как с большой старой березы свисают застывшие ветви, все в инее, и не переливался этот иней под солнцем, потому что солнца не было видно. Все вокруг оставалось серым и безжизненным. И дорога была старой и какой-то ненужной, на ней отсвечивал слабый одинокий след от полозьев, но и тот был присыпан инеем. Наверное, с деревьев.
— С березы, — подсказал сын.
— Да, конечно, — встрепенулся, поежившись, Тенишев. — И вот мы стояли с этой лошадью рядом, и холод все больше окутывал нас, и лошадь совсем равнодушно, недоверчиво даже, покосилась на меня. Я увидел свое отражение в ее большом синем глазу, и мне показалось, что в этом отражении — единственное тепло, которое есть вокруг. Слабое, едва различимое тепло взгляда.
Сын нетерпеливо пошевеливал пальцами в руке Тенишева. Наверное, и ему сейчас передался тот далекий холод, и он старался заглянуть Тенишеву снизу в глаза.
— И я почему-то подумал тогда, совсем уже замерзая, что вот сегодня — среда, и я всегда буду вспоминать этот день, этот холод и эту лошадь. В любом месте земли, в такой же день недели, вот только коснется меня этот холод — он будет воспоминанием, которое по всем средам, знаешь, как по маленьким кочкам, перенесет меня к тому дню. Когда я был совсем маленьким, таким, как ты сейчас.
— А сейчас совсем не холодно, — сказал сын.
— Но это и необязательно. Для воспоминания необязательно, чтобы повторение было точь-в-точь. Достаточно… Я даже не знаю, чего достаточно. Но я и до этого вспоминал и уверен, что потом, всю жизнь, буду всегда вспоминать тот день, ту среду.
Они долго шли молча.
— Ну, а история? Какую ты мне расскажешь историю?
Тенишев растерялся.
— Ну, считай, что я рассказал историю для себя. Понимаешь, иногда надо вспоминать такие простые картинки из своей жизни. Они сами вспоминаются. А для тебя я расскажу что-нибудь в другой раз, обязательно.
Вот уже и подъезд. Тенишев наклонился и встретился взглядом с сыном.
— А я буду вспоминать этот день? — спросил сын.
— Может быть. Этого нельзя знать наперед. Почти нельзя.
Следы
Март
Было то предвечернее время, когда дневная оттепель превращалась в легкий мороз, яснел воздух, и на светлом еще небе появлялся тоненький месяц. Звуки становились другими.
Тенишев любил такое время — день исчезал, освобождая память для давно прошедшего времени. Он вошел в лес, прислушиваясь к тишине. Можно ли считать тишиной звуки собственных шагов? Под ногами уже не хлюпала снежная жижа, а звенели ломкие льдинки.
Когда-то в юности Тенишев впервые испугался внутренней пустоты, вдруг заметив, что в отдельные минуты ни о чем не думает. В это время он существовал, словно отключившись не только от внешнего мира, но и от самого себя, а опомнившись, стремился восстановить все в прежней привычной связи. Потом, с годами, Тенишев уже привык к этому и перешагивал пустоты в своем сознании, как идущий по болоту человек — с кочки на кочку.
И сейчас, вспомнив это, он улыбнулся — а как же это время? Пустота? Ведь он хотя бы думает о ней. Да к тому же перед такими минутами, словно защищая от пустоты, к Тенишеву вдруг цеплялась какая-нибудь фраза. Например, эта, теперешняя: “Никто не знает настоящей правды”. Эти слова привязались к нему, как только он вышел из дома и взглянул вокруг. Почему вспомнилась эта удивительная фраза? И загадка, и ответ на все окружающие ее мысли, если они только пробьются свозь завесу пустоты. “Никто не знает настоящей правды”. Кажется, что такие слова не принадлежат даже человеку, написавшему их, а прилетают откуда-то из другого мира, как свет погасшей звезды.
Ни согласия, ни опровержения не требовалось этим словам. Ответа не требовалось. Звенела сейчас тишина, она так близка была по ощущению к пустоте, о которой только что думал Тенишев, стоял лес вокруг и — ничего больше.
Вдруг Тенишев увидел отходящие от дороги вглубь леса следы. Частую цепочку маленьких, размером в ладонь, углублений. Тенишев приложил к крайнему следу свою руку, накрыл его. И сразу почувствовал, что уже смерзшийся снег потревожен совсем недавно. Легкий наст провалился, а рассыпчатый под ним снег еще не успел схватиться морозом. Странно, подумал Тенишев, странно. След детский, а рядом нет взрослого.
Его память с детства хранила именно такую картинку — он идет по снегу рядом с отцом, часто оглядывается, чтобы посмотреть на отцовские следы и рядом свои, которые вдвое чаще. И хотелось все оглядываться, потому что от этого становилось уютно и спокойно на душе. Сейчас показалось, что память стерлась наполовину, и Тенишев, словно восстанавливая ее, пошел рядом с детскими следами, на месте отца.
Оглянулся. Точно как в детстве, но никого нет рядом. Зримое чувство одиночества — два следа и один человек. Сколько ни вспоминай, подумал Тенишев, сколько ни расшевеливай память, а внешний мир сильнее — одной картинкой вдруг входит в тебя двумя чувствами. Прошлое, отставшее далеко, и настоящее. А между ними — пустота? И холодом повеяло из этого провала времени.
Тенишев шел дальше и боялся представить рядом с собой своего сына, боялся допустить его в свои странные чувства. Он уже и сам их боялся, своих чувств. Они втягивали в себя, как в разреженный воздух, и уже надо было опомниться, вернуться в реальность.
Он повернул обратно, но вдруг остановился. Реальность? Вот же она — вглубь леса вечером уходят детские следы, и оставлены они совсем недавно, какую-нибудь минуту назад. Тенишев огляделся вокруг. Между деревьями уже тяжелел воздух, наливался сумерками, которые пока еще отставали от стволов, как воронки снега от корней. Но через какое-то время сумерки прилипнут к деревьям, и тогда они станут неотличимы от воздуха.
И Тенишев поспешил. Он был уверен, что за порослью елочек увидит маленького мальчика и спросит его, почему он так поздно оказался один в лесу, да еще не на дороге, а в чаще, посреди высоких деревьев и маленьких елочек. Что это за реальность, — молча спрашивал он уже себя, — которая необъяснима? А Тенишев сейчас не понимал ее. Этот след перечеркнул понимание, и вместе с тем тянулся к следующей картинке, которая приведет все в порядок.
Может, мальчик шел посмотреть елочку, которую они с отцом хотели срубить на Новый год. Уцелела елочка, сама не зная о продолжении жизни. И мальчику хотелось подумать об этом вместо нее.
Или он решил найти клен и царапнуть по его коре ножиком, чтобы посмотреть — не пора ли уже течь сладкому соку?
Тенишев не замечал, что это он вспоминает себя в детстве. Точно так он искал уцелевшую елочку, точно так дожидался кленового сока, который начинал течь раньше березового, когда еще лежал вокруг снег.
Но следы уходили все дальше, плутали среди деревьев, и в этих закруглениях не было какого-то касательного желания вернуться, которое всегда чувствовал Тенишев в обычных следах при их поворотах. И становились они все свежее, и Тенишев даже видел иногда, как льдинки потревоженного наста, долго выдерживая напряжение, все же скатываются на его глазах в углубления. Сумерки становились гуще, и первые звезды перескакивали через голые ветки высоких деревьев.
И Тенишев подумал: не память ли подчинила его себе полностью, заполняя свои пустоты той живой жизнью, которую он требовал от нее годами? Воспоминания не выдержали напряжения и прорвались в другой мир, смешанный из реальности и обрывков ожившей памяти. Он вздрогнул и огляделся вокруг. Холод пронизал его насквозь, как когда-то при встрече с белым пятном воздуха в темноте у кладбища.
Впереди и правда светлела какая-то полоса, растекающаяся между деревьями. Пересиливая себя, Тенишев добрался до нее. Это была дорога — другая, параллельная прежней.
“Никто не знает настоящей правды”, — опять, после долгого перерыва, вспомнились, повторились слова.
Тенишев пошел быстро, гулкими от ломкого льда шагами — обратно, хотя по этой дороге еще ни разу не ходил.
Париж
Апрель
— Алло, это ты? — спрашивала трубка знакомым голосом. — Ты еще спишь? Разве у вас утро? Даже здесь утро… В Париже.
Иногда чтобы сообразить, достаточно и мгновения. Тенишев узнал голос друга, уехавшего несколько лет назад. Говорил — в Америку. Но вот сейчас звонит из Парижа. Пусть и через несколько лет. Голос совсем не изменился.
— Ну и как там… Париж? — спросил Тенишев.
— Знаешь, правы были советские газеты! Помнишь фразу, над которой мы смеялись? В Париже цветут фиалки, но парижанам не до цветов! Это на самом деле так. Не до цветов!
— Привыкли, наверное.
— Зато я не привык! Меня так поразил этот город, что я растерялся. Вот… позвонил. Сначала в Москву, жена сказала, ты уехал в деревню. Вот, думаю, будет странно, если я туда дозвонюсь! А как ты? Сейчас апрель, помнишь, ты в эту пору мне показывал, как течет березовый сок? И сейчас он течет, да?
Тенишев посмотрел в окно. Застыли ветви огромной березы, проявился в них новый, совсем незимний цвет. Почки, сережки… Наверное, пора течь соку. Странно, что об этом напоминают из Парижа.
— Да… наверное. Сейчас вот печку растоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить. — Тенишев вспомнил стихотворение, которое они когда-то читали по строчке, по очереди, в лесу.
— Помнишь? — Друг засмеялся. — Я тоже все помню. Сейчас завидую тебе… Наверное, тоже от счастья. Ты же понимаешь, да? Хочется сейчас с тобой пойти за этим соком…
— В каком-то смысле тебе это удалось, — перебил Тенишев. — В каком-то смысле ты здесь… Хорошо, что позвонил. И я тебе тоже завидую. Я ведь был в Париже, только осенью. Но там, я думаю, всегда хорошо.
— Правда? — удивился друг. — Тогда ты меня понимаешь. А где ты был, в каких местах? Улицы, кафе? Я тоже туда пойду сейчас.
— Мне понравилось… все понравилось. Монмартр, Сакре-Кер. Кафе… Да, сидел в кафе — там же, наверху. Зайди и ты, выпей что-нибудь за меня. Кафе “Патрик”?.. Нет, не помню. “Патрик” — это в другом месте, у собора. Видишь, плохой из меня путеводитель.
— Неважно! — успокоил друг. — Главное, что я буду здесь с тобой, а ты там со мной, да? Ладно? Мне хочется вот такое чудо сегодня сделать.
— Да ты уже сделал чудо, позвонил. А я пойду сейчас за соком. Представляй это, радуйся.
Тенишеву показалось, что он сказал это грубовато. А не хотелось мешать чужому счастью. Ладно здесь — можно жить и с плохим настроением. Другое дело — Париж.
— Спасибо, спасибо, что позвонил, — постарался теплее сказать он. — Не надо сейчас много говорить. Ты же все понимаешь, чувствуешь…
Трубка долго молчала. Было тихо, как будто долго-долго летели куда-то, исчезая, слова. И раздались гудки.
Надо же, думал Тенишев. Париж. Тут из Москвы позвонят — удивляешься. Каменный век только вчера был. Париж, Париж. Тенишев повторял и повторял это слово, и его звучание уже становилось странным, как шорох двери на ветру.
Он поднялся с кровати. Что ж, пора идти за соком. И не с радостью, а с какой-то… жалостью, что ли. С жалостью о том, что нарушился нормальный ход событий. Хотя никаких событий не намечалось. Да и не мог ничего нарушить этот звонок. Наверное, Тенишев и сам бы пошел сейчас за соком. Но почему-то не хотелось быть участником этой сентиментальной игры, предложенной другом. Ты со мной здесь, я с тобой там… Как детская считалка.
Он вспомнил, как еще студентами они влюбились в одну девушку. Тенишев мучился, а друг воспринял эту ситуацию с восторгом азарта. “Это необычно, — говорил он, — это страшно интересно! Пусть она пока ничего не знает, а мы будем говорить друг другу о своих чувствах к ней. Ты даже не представляешь, как это трудно — остаться нормальными людьми в нашем положении, не поддаться животным инстинктам, не скатиться до пошлого соперничества!” И он даже предложил Тенишеву писать друг другу о своих переживаниях. “Это многое прояснит в каждом из нас!” — горячо убеждал он Тенишева. Они сидели на скамейке в парке и по очереди отпивали вино из бутылки. “Ты не мне, а ей пиши”, — удивился Тенишев. Но почему-то согласился. От растерянности.
Друг приносил по утрам на занятия листы исписанной бумаги, а Тенишев сумел написать только одну страничку. Приходя без “писем”, он долго не мог сказать другу, чтобы и тот прекратил это странное занятие. Однажды они сидели втроем в парке, и девушка, сидевшая на скамейке между ними, вдруг молча встала и ушла. Словно выскользнула из их двойного внимания. “Вот сейчас кто ее догонит, тот сильнее и любит”, — предложил друг. Тенишев сидел, оцепеневший. Впрочем, друг тоже остался на месте. Потом… Тенишев и не помнит, что было потом. Как давно это было.
Пройдя по снегу, он оглянулся. “Еще один след хочешь увидеть?” — улыбнувшись, спросил сам себя.
Топор легко вонзился в ствол березы, и сразу же из-под него скользнули друг за другом капельки сока. Тенишев дотронулся до них рукой, поднес к губам. Сквозь горьковатый вкус коры донеслась легкая, едва различимая сладость. Первый вкус сока. Всегда такой живой, с горчинкой коры.
Тенишев подрубил еще ниже, уже горизонтально, и вбил в эту щель клинышек. Сок побежал по клинышку и закапал в банку. Подул ветер, зашумели вверху деревья, и прямо перед глазами, кружась, упал прошлогодний лист. Как в Париже, подумал Тенишев. В какой-то книге осталась закладка из каштанового листа, который Тенишев поднял на набережной Сены.
Быстро капал сок, капельки почти превращались в тоненькую струйку. Вот оно — зримое соединение времени и пространства. Шумело пространство над головой, и струилось время в прозрачное стекло. Перед глазами медленно текла Сена, и дымка была над водою.
Нет, не перенесусь я сейчас в Париж, подумал Тенишев, словно говорил по какому-то беззвучному телефону. Хотя бы потому, что… Вон как струится время. Поздно подчинять странность жизни каким-то играм. Это только кажется, что можно объяснить эту странность таким детским способом. Телефон вместо писем, но ничего от этого не изменилось.
Тенишев заглянул в банку. И удивился — как быстро она наполнялась.
Рассказ
Май
Вчера пришло письмо. Увидев отцовский почерк на конверте, Тенишев испугался. Как — письмо? Зачем? Можно ведь позвонить — и говорили по телефону совсем недавно. Он и рванулся к телефону, еще не распечатав конверт, но короткие гудки после первого набора остановили. Сначала надо почитать, конечно.
“Перебирал старые бумаги, — писал отец, — и нашел этот листок. Тебе было семь лет, когда ты написал свой первый рассказ. Я подумал, тебе будет интересно почитать. Своим детям покажешь”. Вот и тетрадный листок в косую линейку. Детский почерк, все же знакомый. Скорее, узнаваемый, с каким-то щемящим чувством узнаваемый.
Вот и начало, подумал Тенишев. Первые написанные слова, еще не потревоженные сомнениями выбора.
Весь вечер Тенишев вглядывался в них, перечитывал, пытаясь вспомнить забытое чувство, заставившее их написать. Он помнил стол, окно перед собой, тетрадку, которую положил прямо в пятно солнечного света. Но что было перед этим? Почему он написал? Вот главный вопрос, мучивший сейчас Тенишева. Вопрос, ответом на который и был этот исписанный листок. Не мог он дотянуться через годы до того легкого детского чувства, с которым сел тогда за стол, долго глядя в окно на цветущую яблоню, по веткам которой перекатывалась смешная стайка воробьев. Был май, он гулял на улице, потом сидел на скамейке, думая о скором лете, вспоминая лето прошлое. Может быть, он думал о времени, которое должно повториться? Ведь написал же о летнем дне, хотя еще был май. Почему-то это сейчас казалось Тенишеву странным — ему казалось, что семилетний мальчик может написать только то, что видит перед глазами. Так ему сейчас казалось… Почему уже тогда он вспоминал? Хотел остановить, восстановить жизнь? Она ведь только начиналась. Бесконечно простиралась впереди. Вот и мешает мне, подумал Тенишев, эта бесконечная жизнь — не пронзить ее памятью. Памятью, в которой вспыхнет чувство, а не подробности, окружающие его в тот день.
Всю ночь и утро мучился он повторениями своих попыток перенестись в то время. Эти повторения даже притупили чувства, будто он пытался вспомнить забытый мотив или слово — смешное, но навязчивое, опустошающее желание.
Позвонили из редакции, пригласили вычитывать гранки нового рассказа. Странно, подумал Тенишев, выходя из дома, такое совпадение. Сейчас он будет перечитывать еще один свой рассказ.
Догадка вначале слабеньким огоньком вспыхнула в нем. Потом, когда он спускался в метро, повторилась. И при новом повторении эта догадка полностью захватила его. Догадка поразила воплощением написанных на пожелтевшем листочке много-много лет назад слов в этой, сегодняшней, жизни. Тенишев помнил сейчас эти слова наизусть и повторял их про себя маленькими кусочками-отрывочками, отдельными чувствами.
“Было скучно, и я вышел на улицу…”
Да-да, именно скучно, думал Тенишев, а сейчас я, с грузом привычки, принимаю это за утреннее раздражение, плохое настроение, которое обычно заполняет первую половину дня — до обычного перечня забот, отвлекающих от скуки. И вот я вышел на улицу…
“Летом на ней весело, а сейчас пусто”.
Всегда, выходя на улицу, думал Тенишев, я чувствую эту пустоту и ищу в памяти какой-нибудь день из прошлого, для поддержки, для сравнения. Мелькнет воспоминание собственного взгляда, когда видел перед собой первый снег или качнувшуюся ветку, освобожденную от упавших капель росы, и встрепенешься от забытого чувства, и полнее, осязаемее идет время.
“Я сел на скамейку. И вспомнил, что было прошлым летом”.
Не изменился, совсем не изменился я, думал Тенишев. И сейчас в минуты внутренней пустоты пытаюсь заполнить ее памятью. Ищу в прошлой жизни тот клубочек, который прикатится ко мне по извилистой дорожке времени. Ищу события, чувства, впечатления. Как будто разжигаю внутренний огонь сохраненной искоркой.
“Меня позвали купаться. И мы пошли на речку. Я не умел плавать. Мы бросали друг другу мяч. Я не заметил, что стою глубоко. И когда ловил мяч, то совсем окунулся с головой. А дна под ногами не стало”.
Тенишеву показалось, что он и сейчас вспомнил тот страх погружения. Ужас на мгновение ослепил, но руки и ноги сами стали барахтаться, будто он хотел за что-то ухватиться, ноги оттолкнулись от дна один раз, другой, и он почувствовал, что может передвигаться даже в глубоком месте. Рывками, помогая себе в воде руками.
“Я испугался и выплыл сам. И больше не стал играть. Зато стал учиться плавать на мелком месте. И научился”.
Вот, дотянулся маленький мальчик в своих воспоминаниях о прошлом лете до того всплеска чувства, которое заполнило и скучный майский день. Как и сейчас, подумал Тенишев, совсем как сейчас. Это воспоминание проявилось и здесь, в глубине метро.
“Потом мы шли домой, и нас покусали пчелы. Но я все равно не плакал и не боялся. Потому что радовался, что я научился плавать. Я понял, что всему учишься неожиданно”.
Вот разгадка воспоминаний. Хочется пояснить свои чувства. Свои открытия. Много ли было их в жизни? Разве собираются они в какую-то копилочку? И Тенишев вдруг вспомнил наконец свое детское разочарование после того, как перечитал тогда, за столом, написанное. Что-то самое главное просочилось сквозь тетрадную страницу, не удержалось на ней. Он ведь тогда пытался переписать вновь, чтобы получились не подробности, а еще и то странное мерцание над словами, которое он так различал над ними в своих снах…
Вот так и писал он всю жизнь. И переписывал вновь и вновь тот свой первый рассказ. Почти ничего в нем не изменилось. Подробности не в счет. Их становилось больше, события были другими, но главное не изменялось. Попытка восстановить чувства.
Тенишев представил, как в редакции ощутит то же самое разочарование, что и в детстве. А что будет потом? Потом… Все повторится, продлится жизнь, как прыжки упругого мячика по гладкому полу. Гаснущие и вспыхивающие повторения своих первых чувств.
Песок
Июнь
Бывают воспоминания, которые при каждом новом повторении становятся ярче. Кажется, все яснее различаешь в них разгадку своего отношения к жизни.
Жарким июньским днем где-нибудь на проселочной пыльной дороге, на одном из ее поворотов, увидишь знакомый рисунок сыпучего песка по краю тележной колеи. Когда прокатилось здесь колесо?
И Тенишев видит себя маленьким мальчиком, сидящим в телеге, и не знает, почему ему так тревожно и радостно одновременно. Вся деревня едет на сенокос, телеги растянулись по дороге, Тенишев оглядывается по сторонам и не может успокоить свой взгляд — хочется смотреть на что-то долго, и внимание привлекает песочная колея, которую оставляет за собой колесо. Осыпается и осыпается подхваченный ободом песок, как в песочных часах, и кажется, телега стоит на месте, а только крутится под ней колесо.
Маленький Тенишев представляет себя телегой и чувствует, что вот этому колесу, на которое он сейчас смотрит, становится легче. Песок глубокий, но легкий, будто пересыпается из руки в руку, и только надо научиться повернуть ладонь так, чтобы песок соскальзывал сразу, не задерживаясь, не мешая другому, следующему. Надо, чтобы он не накапливался, иначе становится тяжело ехать, и Тенишев напрягается всем телом, помогая лошади тащить себя.
— Первый раз на дальний сенокос едешь? — спрашивает его, как взрослого, сидящий рядом старик Минович, и Тенишев кивает.
— Мне отец говорил, ты сам напросился. Это правильно. У отца с матерью и летом в школе работа, а тебе надо с ребятами быть. Во всем как они — это правильно твой отец рассуждает. На то он и учитель. Не скучно без него?
Тенишев мотает головой, хотя чувствует, что обманывает. С отцом, конечно, лучше.
— Правильно. Что скучать, все свои, соседи. Я в твои годы совсем у чужих работал подпаском. Только зимой дома жил. И в школу не ходил. А ты учись. Наверное, лучше всех учишься?
Тенишев думает, как ответить, и пожимает плечами. Наверное, лучше. Но хвалить себя неудобно. Он смотрит, как мимо проплывает пригорок, на котором стоят две березы — большая и маленькая. Маленькая только дрожит листьями, а большая размашисто раскачивает на ветру длинными плетистыми ветвями. Может, и березы так же разговаривают, как они со стариком? Он хочет сказать об этом Миновичу, но почему-то не решается. Только чувствует, что тихонько вздрагивают руки, совсем как ветки маленькой березы, и он сцепляет пальцы. Почему так много всего, что хочешь сказать, но молчишь?
Старик рассказывает о том, как был маленьким, как потерял корову и искал ее в лесу ночью и боялся людей, которые найдут его одного, без коровы, а совсем не боялся зверей.
— Эх, жизнь, — вздыхает он. — Прошла быстро, а вспоминаешь без конца…
— Я так день вспоминаю, — говорит Тенишев. — Ложусь вечером спать и медленно вспоминаю. А день, кажется, быстро прошел.
Старик смотрит на него и почему-то замолкает надолго. А Тенишев думает, что зря, наверное, сказал про свои воспоминания. Разве можно их сравнивать с воспоминаниями Миновича? Может, он обиделся? Почему замолчал?
— А купаться мы будем? — спрашивает Тенишев.
— И купаться будешь, и в ночном у костра посидишь. Будет что тебе вспоминать…
Целый день взрослые косили, а ребята подносили им пить, купались в реке на отмели, и был вечерний костер, который потом горел всю ночь, и кони паслись рядом, похрапывая чуть ли не над головой, и горели вверху яркие звезды и дрожали сквозь ресницы. Тенишев смотрел на вторую звезду от края ковша Большой Медведицы — двойную. Большую и рядом совсем маленькую. Он лежал и думал о том, что прошедший день оказался непривычно длинным, бесконечным, а воспоминаний из него почти не получается. Он бегал вместе с ребятами по покосам, купался в реке, и время не останавливалось в этих движениях, будто вертелся калейдоскоп, и менялась, менялась картинка… И вспоминалась только дорога и вот эти звезды. Когда вместе много людей, думал Тенишев, они почему-то становятся похожими. Он не мог вспомнить, кто из них говорил какие слова, как будто это был один человек с разными лицами. Особенно сейчас, в темноте под звездами, сон сделал всех одинаковыми.
И Тенишеву захотелось обратно в деревню, где он с разными чувствами встречал издалека каждого отдельного человека, и расстояние между ними наполнялось ожиданием и быстрым узнаванием. Тенишеву нравилось это чувство узнавания. Когда он проходил даже по безлюдной улице — каждый дом провожал его своим взглядом окон, и в каждом было свое настроение. И он чувствовал его и внутренне отзывался, словно молча здоровался.
Двойная звездочка на ковше Большой Медведицы исчезла. Наверное, ее закрыла туча.
Назавтра Минович запряг лошадь.
— В деревню поеду, — сказал он Тенишеву. — Косарь из меня неважный, старый стал. Лучше косы подклепаю. К вечеру вернусь.
Тенишев представил долгую дорогу и спросил:
— А можно с вами?
Старик посмотрел на него внимательно и сказал:
— И то. Я ведь обещал твоему отцу за тобой присматривать. Вот и будем вместе. Веселее ехать.
И опять крутилось колесо, и выше подхватывался ободом песок, и телеге ехать было совсем легко.
И потом, сколько ни пытался вспомнить Тенишев обратную дорогу, не мог вспомнить, о чем они говорили с Миновичем. Может, молчали?
В деревне они свернули к школе.
— Твои, наверное, там, — сказал старик.
Отец, увидев их, удивился:
— Случилось что?
— На побывку приехали, — ответил старик. — Это ж надо, не взяли, на чем косы клепать. И не такое бывает. Поедешь со мной назад? — обратился он к Тенишеву.
Почему он это спросил? Тенишев посмотрел на Миновича, на отца… И пожал плечами:
— Поеду…
— Может, в следующий раз, а? На той неделе опять поедем — сено забирать. На первый раз тебе хватит — посмотрел, поночевал. Будет что вспомнить…
— Ну, что решил? — улыбнулся отец.
Тенишев опять пожал плечами:
— Останусь…
И отошел к телеге. Он услышал, как Минович сказал отцу:
— Пусть книжки читает. Сенокос от него никуда не денется. Там и так народу хватает. Да и съездим еще.
— Я пешком домой пойду, — сказал Тенишев старику. — Близко.
— Не сомневайся, обязательно поедем на той неделе! — крикнул уже издали Минович. — Сена много!
Тенишев шел по улице и чувствовал себя здесь совершенно одним. Все окна удивленно смотрели на него, будто спрашивая: откуда ты появился здесь? И Тенишев вспомнил, что так он спрашивал сам себя много раз — откуда он здесь появился? Именно он и именно здесь. Могло быть по-другому? Мог он быть Витькой, Сашкой — кем-нибудь из ребят? И неужели они все видят так же — вот этот видимый мир? Это и есть взгляд каждого человека? Как люди выбирают, куда смотреть?
Тенишев приближался к своему дому и все спрашивал и спрашивал себя, не отвечая. Отвечать он не умел — сколько ни пытался это сделать, лишь прекращались вопросы, и Тенишев замолкал внутри себя. А ему нравилось это бесконечное занятие — спрашивать самого себя. Казалось, что только так и можно думать.
Вот и дом — ждет его больше всех на свете. Тенишев почувствовал, что вот-вот заплачет. Никого не было рядом — и он всхлипнул и вздрогнул всей грудью, будто прорвалось и освободилось что-то внутри.
Почему старик не стал уговаривать его поехать обратно, а словно поспешил от него избавиться? Не хотел больше присматривать за ним? У него, конечно, и без того много забот. Но может, не поздно еще побежать к старику и попроситься?
Тенишев вспомнил опять дорогу и звезды, на которые смотрел ночью. И подумал, что старик прав — сейчас можно все вспоминать. И дорогу, и две березы на пригорке, и звезды, и храп лошадей ночью…
И Тенишев понял, что все существует и само по себе, и как его воспоминания. Как две жизни. Первая быстрая, как говорил старик, вторая — медленная и бесконечная. И в воспоминаниях лучше, спокойней — как дома. Кажется, что был здесь всегда, и даже не получается спросить у себя: откуда я здесь появился?
Он сел на скамейку у дома и закрыл глаза. И вот уже опять закрутилось колесо и посыпался с обода песок… А ведь это старик просто отпустил меня, подумал Тенишев, отпустил домой, к себе, вспоминать…
Через много лет, когда Тенишев понял, что вторая жизнь — в воспоминаниях — становится главной и даже, наверное, единственной, он с каждым повторением памяти все искал ее начало. И ему казалось, что время этой жизни началось с тоненькой струйки песка, который неостановимо лился с обода колеса на уплывающую назад колею дороги.
Кошка
Июль
Кошка сидела на крыше. Она пригрелась на теплом месте и задремала. Вот уже и солнце припекло, и птицы умолкли, а кошка не двигалась с места. Куда спешить? Люди еще спят, и никто не позовет.
Вот скоро откроется дверь, выйдет на крыльцо хозяин, тогда и можно будет заглянуть вниз и зацарапать коготками по жести. Хозяин поднимет руки и стащит ее, приговаривая что-то ласковое. И время пойдет совсем по-другому, и заколышется в блюдечке перед самыми глазами молоко, колеблемое язычком. Зашипит чайник на плите, хозяин сядет на крыльцо и станет смотреть на золотистые сосны, освещенные солнцем. Тогда и кошка, умывшись, сядет рядом и будет смотреть в ту же сторону — совсем как хозяин. А потом выйдет и маленький мальчик, и станет ее гладить, и приблизит свое лицо, и она, конечно же, дотянется своим мокрым носиком до его носика. И мальчик засмеется, довольный.
Потом он возьмет чашку и станет собирать землянику под соснами. А кошка будет стараться подлезть под его руки, чтобы понюхать — что там, в чашке? “Не мешай, Дуська, — опять засмеется мальчик, — ты не любишь ягод. Ешь лучше свои травинки”. И она, послушавшись, найдет самую длинную травинку и пожует ее, щурясь от удовольствия.
Мальчик сядет за стол завтракать, поглядывая то на свою чашку с ягодами, то на кошку, которая любит еще раз позавтракать — уже сухим кормом. Она всегда старается при этом, чтобы кусочки разгрызались с громким хрустом — тогда мальчик хвалит ее.
Кошка вылижется, сидя в пятне солнечного света, и ее куда-нибудь позовут — наверное, на речку. Она побежит по узкой тропинке в высокой траве, но только до кустов. За кустами был луг со страшными коровами, от одного вида которых у кошки дыбом поднималась шерсть и хотелось вернуться домой. Но она еще долго сидела в кустах, выглядывая, как далеко уходят по лугу хозяева.
Однажды ее понесли на речку на руках, но было так тревожно — ни одного дерева рядом, на которое можно было бы забраться в случае опасности, — что кошка всю дорогу испуганно мяукала, оглядываясь. И хорошо, на руках ее больше не носили. Так что она и не боялась, знала — добежит до кустов и вернется обратно. Будет ждать мальчика дома.
Она вообще любила ждать. В перерывах между прогулками сидела на своем любимом крыльце и смотрела на тропинку. Все знакомые кошки и даже собаки давно поняли, что это ее территория, и обходили эту тропинку стороной. Одна только глупая собака бросалась к ней с лаем — но кошка, заприметив ее издали, или шмыгала в открытую дверь дома, или забиралась на яблоню.
Время шло привычно. Медленно и приятно. Всегда, заслышав издалека хозяйскую речь, кошка бросалась навстречу и знала, что ее обязательно погладят и похвалят. А мальчик, как всегда, дотянется до ее носика своим. Ткнется и засмеется при этом. Так было изо дня в день. Так будет и сегодня.
Что-то долго спят хозяева, прислушалась кошка. Уже и солнце припекает вовсю. В городе она в такое время перебиралась к будильнику и сидела рядом с ним, дожидаясь, что он вот-вот запищит. Но здесь первыми звуками были шаги хозяина и стук открывшейся двери.
Вот, наконец-то! Она зацарапала по жести и наклонила голову вниз.
Хозяин поднял руки и стащил ее с крыши, приговаривая что-то ласковое. Кошка сразу же замурлыкала. И хозяин тоже засмелся, посмотрел на золотистые сосны долгим взглядом и сказал:
— Июль… Середина лета… Покой. Да, Дуська? Как середина жизни.
Ошибка
Август
Ночное шоссе было пустынным, чернел лес по сторонам, вверху сияли звезды.
Это моя пустыня, подумал Тенишев, глядя в темноту дороги. И еще подумал, что не до середины прошел он свой путь, оказавшись в этом сумрачном лесу, а чуть ли не полностью, чуть ли не полностью он прошел его. Потому и чувствует такое совпадение с внешним миром.
Он ошибся, когда попросил водителя остановиться, не доехав до места. Пансионат можно было узнать по белым воротам, и Тенишеву показалось, что они мелькнули справа в свете фар. Водитель хоть и знал, куда едет Тенишев, но сразу же остановился. Быстро развернулся и исчез в обратном направлении. Какое ему дело до чужих ошибок. Он не хотел выходить за пределы своей жизни даже в мелочах. Наверное, обрадовался, что избавляется от ночного пассажира.
Ну и ладно, решил Тенишев, сейчас я сам по себе. Один на ночной дороге под звездами. И вдруг обрадовался той пустоте, которая возникла в неостановимом течении времени. Вот его провал, пустота и бесконечность, думал Тенишев, глядя вверх.
Он шел в направлении Млечного Пути, и это вытянутое звездное облако покачивалось от шагов.
Казалось, за годы его жизни звезд стало больше, крупными ясными гроздьями они собирались под взглядом. Тенишев вспомнил свою детскую догадку о существовании особенного звездного языка, на котором человек не говорит, а думает — наедине с собой. Он всю жизнь, оказывается, и думал на этом языке. И сейчас между звездами, в провалах черного неба он читал себя, соединяя взглядом чувства, как иногда в странных снах читал одну и ту же книгу, слова которой наяву исчезали.
И прожитая жизнь вдруг встала перед ним таким же сном, приближенным к тому ясному пониманию, которое всегда подразумевалось существующим где-то рядом, вокруг, стоило лишь оглядеться ясно и спокойно. Он ошибался в самом главном — в том, что не замечал жизнь в мельчайших подробностях, в которых она вспыхивала и утоньшалась в своем значении. В любой подробности можно было увидеть маленькую разгадку, которая крупицей укладывалась в мозаику. А он всегда торопился, надеялся, что вот-вот увидит большую картину, забывая при этом остановить взгляд на самой маленькой ее части.
С неба созвездиями смотрели на него очертания прожитой жизни, потому что не в словах хранила себя память, а в повторении чувства, с которым Тенишев видел звездное небо когда-то давно и — сейчас.
Маленьким мальчиком он разыскивал на чужой улице отца. Они приехали в этот городок еще днем, купили школьную форму и учебники, погуляли в парке, и к вечеру отец отвел его к знакомым, а сам ушел. Тенишев сидел у раскрытого окна и смотрел на ветки акации, слушал, как шуршат на ветру сухие стручки, и ему казалось, что с этим звуком разгорались мерцающие звезды. Тревога и несправедливость покинутости была и в этом мерцании, и в шорохе, будто кто-то осторожно подсказывал издалека разгадку тайны одиночества, которую так не хотелось узнавать.
Невыносимо было оставаться на месте, внутренняя потребность собственного движения и шороха заставила его перелезть через подоконник и спрыгнуть в темноту палисадника. И одиночество набросилось, как тень молчаливой хозяйской собаки. Именно так, с воспоминанием о собаке, встало перед ним это чувство, будто уперлось лапами в грудь. Он оглянулся на окно, но одиночество втягивало в темноту, просачивалось сквозь штакетинки забора, и это незнакомое раньше чувство требовало разгадки, продолжения. И связывалось на своем противоположном конце с отцом. Больше никого не было в мире — только он и отец. И пространство между ними было заполнено чувством одиночества. Впервые он зримо увидел это чувство. Под звездным небом, в темноте воздуха, маленький мальчик показался себе взрослым, потому что вдруг понял, как он думает — совсем не словами, а взглядом, отражение которого ищет среди звезд.
Особенно подолгу он смотрел на двойную звездочку, вторую от края на Большой Медведице. Когда-то отец показал ему на эту звезду и сказал, что она двойная. Как взгляд, хотел сказать тогда мальчик, но почему-то промолчал. Как я с отцом, подумал он, большая и рядом маленькая.
Он вдруг увидел и почувствовал, что в любом предмете есть такое же мерцание — под его взглядом струился воздух, шевелились листья, стволы деревьев поворачивались, показывая свою выпуклость и глубокие морщины коры. Как во сне, думал мальчик. И думал он как во сне — радуясь проникновению в незаметные наяву линии и точки, будто связывал их в единственно правильный рисунок.
Он думал, что угадает, конечно же, угадает тот дом, в котором исчез отец, и шел по улице все дальше. Почему отец не взял его с собой, почему оставил — и неужели не думает сейчас о нем? Мальчик не мог представить, что мысли и чувства могут быть безответными. Ведь если он сейчас думает об отце, значит, отец слышит его? Даже воздух отзывается, и звезды мерцают холодным ответом, и окна домов отзываются началом чужой жизни — мальчику казалось, что он угадывает печальное чувство, которое почти одинаково во всех окнах. Светящиеся окна чужих домов всегда отзывались грустью, которую мальчик вначале чувствовал в себе, глядя на них. И он даже представлял людей, живущих за этими окнами, и то терпение, с которым, как казалось мальчику, чужие люди относятся друг к другу.
Как не подходило этим домам, что в одном из них должен быть отец! Он, наверное, появится издалека, из темноты, вступив в освещенное фонарем пятно, и его тень быстро скользнет навстречу. Мальчик опять посмотрел на двойную звезду Большой Медведицы, словно выискивая там, вверху, незаметную тень. Звезды не менялись, а только мерцали. Казалось, в них жило одно бесконечное ожидание.
Он начал бояться, и чтобы не подчиниться страху, вспомнил, как бабушка лечила его от испуга. Не зная слов молитвы, мальчик стал шевелить губами, словно шептал несуществующие слова, и ему казалось, что это он обманывает кого-то. Только последние слова он помнил: во имя отца и сына и святого духа. Их мальчик шептал отчетливо, словно оправдывал этим предыдущий обман — пустое шевеление губ.
Совпадение поразило его — отец появился вдалеке, и точно так, как представлялось, его тень скользнула навстречу по земле. А за мгновение до этого — или показалось? — женская фигура отделилась от отца и исчезла в темноте. “Что ты здесь делаешь?” — спросил отец, а мальчик не мог ничего ответить. Ни одного слова не появлялось в нем. “Ну садись на спину, поедем… домой”, — сказал отец и присел на корточки. Мальчик обхватил его шею руками и поплыл над землей. Звезды покачивались вверху от шагов.
Мальчик не выдержал и спросил тихо: “А что такое — и святого духа?” И пояснил сразу: “Бабушка так шептала — во имя отца и сына и святого духа. Это про нас и еще про что?” “Не про нас. Это про Бога и его Сына. А еще…” Отец замолчал. И мальчик слился с этим молчанием. Но сразу захотелось вырваться из него, произнести что-нибудь. Это было похоже на вглядывание в почти незаметную звездочку, которую не видишь, если смотришь на нее прямо. Надо смотреть рядом, и тогда звездочка появляется. “Это, наверное, про то, что люди думают. Без слов”, — сказал мальчик.
Отец улыбнулся: “Ах ты мой маленький… мудрец. Трудно тебе будет”. Почему трудно, подумал мальчик, ведь так хорошо сейчас, и так хорошо догадываться обо всем, что вначале кажется непонятно…
И сейчас Тенишев посмотрел на звезды, которые покачивались от шагов. Шоссе было таким же пустынным. Пустыня, опять подумал Тенишев, это моя пустыня. Никогда не оказался бы он в ней, если бы не ошибся. Белые ворота пансионата были где-то далеко впереди. И там, в номере, спал его маленький сын. Тенишев прибавил шагу. И вдруг его ошибка с водителем, с преждевременной остановкой, взорвалась и стала растекаться, захватывая в этом всплеске и весь прошедший вечер.
Они гуляли с сыном по затихшим дорожкам пансионатского парка, несколько раз выходили на обрывистый берег речки, откуда собирались увидеть появление первых звезд — сын давно просил показать, как они падают. “Может, дождемся хоть одну, маленькую”, — заранее уговаривал он.
А потом — что было потом? Наверное, никогда Тенишев не вспомнит случившееся в подробностях. Потому что для подробностей необходимы слова, хотя бы молчаливые, внутренние слова. Все было как во сне, подумал Тенишев. Лучшее выражение, придуманное людьми для объяснения непонятного. От бессилия объяснить.
Он даже лица ее не может вспомнить, и имени не знает. Один взгляд. Откуда появилась эта маленькая красивая женщина? Тенишев улыбнулся, потому что понял: так он про себя сейчас и называет ее. Конечно, она тоже гуляла в этом парке. Одна. Они встретились глазами, и Тенишев сразу же, мгновенно почувствовал ту близость, которая открывается в похожем, даже одинаковом с тобой человеке.
Они и молчали долго, лишь встречаясь взглядами и улыбаясь. Сын смотрел на небо, а они молчали, и казалось, что они знают друг о друге все. “Вон, появилась!” — встрепенулась она. Оказывается, и сын заметил ту же звезду. И тогда Тенишев стал говорить тихо, будто в нем наконец прорвались молчаливые слова, которыми можно было все объяснить. Сейчас он знает, что никогда не вспомнит их, но и легкость от их появления не забудет никогда.
Он говорил об ошибке, которую различил в своей жизни с самого начала, о той ошибке, что потом связывала все чувства и мысли в напряжении, натяжении между собой, и эта ошибка была одновременно и загадкой, причиной, и объяснением всей цепи поступков, событий, надежд и обещаний. И само это слово, ошибка, конечно же, неточное и совсем, может быть, неправильное, но ближе к нему не вспыхивает в его сознании никакого другого. Оно похоже скорее на ту звездочку, падения которой так ждет его сын… И еще он повторял одно слово — объяснение. Объяснение этой самой ошибки — на протяжении жизни. Как поздно он понял, чем же по-настоящему занимался всю жизнь. Объяснением своей ошибки.
Она совсем не удивилась и не испугалась, и даже казалось, что она понимает его больше, чем он сам, путающийся в своих словах.
Потом они гуляли по парку, и сын все тянул за руку к тому же месту на берегу реки, отвлекая Тенишева от тихих слов, которые, он боялся, остановятся в нем.
Так его еще никогда не слушали. Да и говорил ли он так раньше? И если разобраться, в ком — причина? Кто начинает? Говорящий, конечно, и слушающий. К кому относится “конечно”? Одновременно к обоим. А такой одновременности еще никогда не было. “И у меня не было”, — соглашалась она.
И она все-таки оказалась осторожнее — так он, удивленный, оценил ее жест, когда она дотронулась до его плеча рукой — остановила наконец. “Мальчику надо спать”. Сын смотрел на него, словно не узнавая. Тенишев растерялся. Наверное, она почувствовала свою вину и не знала, что делать. И назвала свой адрес в ближайшем городке. “Я совсем одна”, — сказала она.
А ведь она позвала, думал Тенишев, сидя в кресле и глядя на спящего сына. По-другому и не могли звучать ее последние слова. Я ненадолго, думал он, выходя на шоссе. Ему казалось, что он должен хотя бы показаться перед ней.
На звонок никто не ответил, шло время, и Тенишев, стоя перед дверью чужой квартиры, нехотя стал понимать, что совершил ту спасительную глупость, очередную ошибку, которая заставляет вернуться к привычному ходу жизни.
И он вернулся.
Вот и белые ворота. И пустынное шоссе осталось позади, и дорожка парка плавно приняла его шаги. Ожидание увидеть спящего сына затеплилось внутри. Тенишев подумал, что никогда не сможет объяснить сыну свою жизнь, и самое главное, ту ошибку, которую почувствовал в ней с самого начала.
Самое близкое к правде, подумал он, самое близкое, что можно сказать молчаливыми, внутренними словами, соединяя ими и ошибку, и ее продолжение — почему-то не жалко, совсем не жалко прожитой жизни для этого бесконечного и все же невыразимого объяснения.
Свобода
Сентябрь
За иллюминатором самолета сияла полная луна, внизу серой равниной простирались облака. Тенишев хотел восстановить в памяти такую же картину из далекого детства — снежное поле, луна, топот копыт и скользкое шуршание полозьев… Но он уже сомневался — да было ли все это? Смешалось все в памяти — реальность и воображение, события и вымысел.
Эта невозможность вспомнить жизнь была похожа на то, как он вспоминал стихи, которые вспыхивали первыми строчками и продолжались только ритмом-чувством, уже без слов. Даже возвращаясь к словам, Тенишев терял их значение, и они лишь звучали общим чувством, как музыка. И опять он, в который раз, вспомнил: “Свободы сеятель пустынный…” Странные слова, каждое из которых потеряло свой собственный смысл, слившись в общее звучание. И странным образом они спасали сейчас Тенишева от той тоски, которой уже грозила обернуться дальняя дорога. Словно он не умел быть растянутым в бесконечном пространстве, не мог совладать со своей памятью, терзающей темноту закрытых глаз, как сполохи молний. При каждой вспышке света появлялась картина и — гасла. И еще, и еще… Сон мог бы продлить память в бесконечности, беспрерывности, но сон не приходил в дороге.
И назавтра, когда плыли по Енисею на катере, Тенишеву казалось, что жизнь его всплывает очертаниями и силуэтами прибрежных холмов и высоких облаков. Сама по себе память оставалась бессильной, пустой, и заполнялась виденным.
Вечером собрались у костра. Наконец-то Тенишеву пришлось поверить, что все происходит на самом деле. До этого он считал, что вся эта поездка — сумасбродная затея богатого человека, хозяина этой артели, который в доказательство своего могущества привез из Москвы группу артистов и вот… писателя.
“Наверное, был какой-нибудь спор, — думал Тенишев, — и вот он закончился таким результатом”. Но что ему до этого? Его привезли и увезут обратно, а дальние путешествия, тем более такие странные, необходимы. Для разрыва того замкнутого пространства, которое в городе настаивалось, и настроение становилось таким, что уже готов был поехать хоть на край света.
— Ну я-то, допустим, здесь лишний, — говорил Тенишев хозяину и устроителю этого странного мероприятия. Так он и называл про себя эту поездку — странное мероприятие. Какой-то фронтовой концерт.
— Ну что ты, — похлопывали его по плечу, пользуясь правом давнего, почти забытого знакомства, — не стоит так ершить свои чувства, как новую прическу. Непривычные ситуации дарят новые ощущения. Посмотри, как воспряли духом мои охотники-рыболовы, а? Их людьми считают, и они стараются соответствовать этому. Вот и нам надо… тоже.
И Тенишев, если не соответствовал, то скорее мирился со своей ролью. Непривычные ситуации… Да не клюнул бы он на эту приманку, если бы не совпадение. Был он в этих местах лет двадцать назад, и захотелось увидеть их снова, почувствовать, как он изменился сам за это время.
Шумели кедры над головой, плескались в темноте волны близкой реки, — не изменилось здесь ничего. А Тенишев стал другим. Вот так пройдет жизнь — как удивление перед странностью пути, во время которого меняется только пассажир. Пейзаж тот же.
Артисты пели под гитару, рассказывали смешные истории, и Тенишев с досадой ждал своей очереди. Никак не вписывалась его роль в общее настроение этого концерта. Ведь и выпили, и требовалось сейчас продолжение веселья, а что он мог предложить? Анекдоты, житейские байки? Не вспоминалось ничего, да и не сумел бы он, после артистов… Вот и хозяин представил его, сказав, что послушают сейчас настоящий написанный рассказ об этих местах. Вот и свершилась, подумал Тенишев, сомкнулась вся странность этой поездки, если считать себя ее участником. Что ж, и надо участвовать в этой странности, если не можешь ее объяснить или отторгнуть.
В полной тишине он начал читать, при этом слушая внутри себя другие, назойливо звучащие слова. “Свободы сеятель пустынный…” Они вспыхивали одновременно с произносимыми, и Тенишев даже не мог различить, к чему больше прислушивается. Скорее, он просто удивлялся, что такое возможно: и читать, и слушать внутри себя совсем другие слова. Сеятель…
А рассказ был не только об этих местах. Обо всех местах, где бывал раньше Тенишев — воспоминания о них доказывали одновременное существование далекой жизни, которая продолжалась уже без этого человека, человека вспоминающего. Камень на берегу северного моря, сухой шорох южной акации, кривая сосна и маленькая береза посреди ржаного поля — все это существовало не только в памяти, но и на самом деле, сейчас, в эту минуту. Эта простая мысль казалась открытием музыканта, который вдруг соединил разные ноты в один одновременный аккорд. Жизнь не только в тебе и рядом, а существует далеко и без тебя, и воспоминания о местах, наполненных жизнью в эту минуту, кажутся частью спокойного сна утомленного создателя. Тенишев вспомнил, как тяжело ему дались эти слова про сон создателя, он сомневался в них и сейчас, но что делать — перескочил и сейчас через сомнения, как и в те томительные минуты, когда писал их. Сеятель…
Но сейчас, когда вспыхнуло это слово, он вдруг подумал, что не сеятель, нет, а скорее, собиратель. Не сеет, а собирает он свободу по крупицам, по зернышку, выискивая ее в своей памяти, нанизывая на свои чувства. Сомнения в словах — как ветерок, и многое под ним осыпается и успокаивается.
Было тихо, шумел ветер и потрескивал костер. Тенишев встал и прошел к реке. Плескались у ног волны, и отраженные звезды сопротивлялись течению. Сзади подошел и остановился рядом какой-то человек. Он присел, потрогал воду и спросил:
— А что, большая радость вот так… писать, да?
Тенишев вздрогнул. Вопрос, которого он себе никогда не задавал.
— Наверное, большая, — ответил сам себе человек. — А я, честно говоря, слушал поначалу и думал: чего из пустого в порожнее переливать? И так все понятно. Идет себе жизнь там, где ты раньше был, куда ей деться? А потом как-то не по себе стало. Выходит, о самом простом мы и не думаем. Вот не станет нас, не вечные же… А все останется таким же. Ты вот об этом напиши, а, писатель? Трудно?
— Трудно, — просто ответил Тенишев. Даже не удивившись. — Но, понимаешь, я в какой-то мере об этом тоже написал. Раз ты так подумал.
— Хитрые вы, писатели, — хмыкнул человек в темноте. — Слушаешь вас, читаешь, и не замечаешь, как наживку заглотил. Сам уже задумался. Но с нами так и надо, ты уж мне поверь. Живем, как…
Человек шумно вздохнул. Тенишев посмотрел на него, но лица в темноте не было видно. Упал в воду и зашипел окурок.
— Ладно, писатель, извини, что я так. Помешал. Отдыхай тут, думай.
Тенишев не нашелся, что ответить. Человек ушел.
Плескалась вода, на волнах покачивались отраженные звезды. Луна начинала подниматься над тайгой.
Надо же, подумал Тенишев. Впервые он услышал такой странный отклик на свои написанные слова. Он представил, как будет вспоминать этот вечер. И темную тень человека на берегу реки. Увидит ли самого себя рядом? И если нет, то куда — исчезнет?
Заблуждение
Октябрь
Всегда догадка опережает событие, подумал Тенишев, оглядываясь вокруг в поисках едва заметного чужого следа, по которому он шел. Но прямая трава над ржавой болотной водой была непотревоженной, и только позади различался собственный след. Минуту назад Тенишев обошел какой-то куст, и хотя мелькнула догадка, что потеряет сейчас прерывистую нить чужого следа, не повернул сразу обратно. Догадка вспыхнула и погасла, и вот уже ее заменил тлеющий тревожный огонек того, что произошло.
Он заблудился. Как только зазвучали внутри эти слова, Тенишев сразу же словно увидел себя откуда-то сверху, посреди бесконечного одинакового болота, и маленькая человеческая фигурка поначалу показалась чужой, неузнаваемой. Но постепенно он привык к этой картинке.
Сколько раз она ему снилась, представлялась именно такой, как зрительный образ одиночества и неприкаянности в этой жизни — маленький человек посреди бескрайних просторов… И вот сбылось собственное пророчество.
Странно, что думалось сейчас о будущем. Как будто дождался наконец разрешения перенестись в это пустое время, похожее на безжизненное пространство вокруг. Отчаяние было не в этом воздухе, а в открывшейся пустоте безответной будущей жизни. Он испугался немоты и безразличия, с которыми будет жить дальше. Ведь не думал же он сейчас, в конце концов, что жизнь завершена. Прошлая, видимая часть была завершена, и от этого становилось страшно. Раньше время казалось бесконечным, беспрерывным, а сейчас граница времени полоснула по душе, как яркий, ослепительный, выпрыгнувший из воды отблеск солнца. Выйдет он, выйдет из этого болота, но — куда? В новую жизнь? Не было на нее сил.
Он вспомнил надежду — самое постоянное свое чувство во все времена — и готов был заплакать от бессилия этого чувства, от его истощения.
Тенишев увидел впереди небольшой березовый островок и направился туда. Надо было отдохнуть, успокоиться. Он разжег небольшой костерок и сел, прислонившись к березе. Лучше самой жизни никто ее не напишет, думал он. Жизненные ситуации заполняют общую картину лучше всякой мозаики, не оставляя пустого места. Жизнь пользуется твоими чувствами и желаниями, как художник красками, рисуя такую картину, о которой ты даже не подозревал. Но догадывался, подумал Тенишев. Догадывался.
Он всегда ждал одиночества, не замечая, как накапливается ответная сила этого ожидания. А когда он собственным усилием, сам ринулся в это одиночество — настоялась ответная сила жизни — и прорвалась. И ответ оказался сильнее, словно жизнь учила: нельзя со мной заигрывать, нельзя рисовать моими же красками. Я — сама, я сильнее.
После возвращения из странной и случайной поездки на Енисей Тенишев жил как охотник, вернувшийся в большой город. Его захватывала любая подробность памяти, и он часами мог путешествовать по ней, вдыхая запахи, прислушиваясь к звукам, наблюдая покачивание на воде лунной дорожки. Жизнь была полна и удивляла прежним ненахождением этой наполненности. И от неумения остановиться он захотел большего. Рванулся в новую поездку.
Когда-то и здесь он был. Не мог Тенишев изменить еще одной страсти — сравнения памяти с реальной жизнью. Это была действительно тихая, но неудержимая страсть, выраженная словами, от которых он всегда вздрагивал: “Вновь я посетил…”
Когда-то в молодости он приезжал в эту деревню с друзьями — бродили по болотам, собирали клюкву. Ночевали у костра и засыпали после бесконечных разговоров под утро. Наверное, он тогда уже знал, что когда-нибудь вернется в эти места — один, и скрывал от себя эту догадку, как обман. Уже тогда намечался этот обман — попытка укрыться в своем одиночестве. А оно и без того полное — собственное усилие всегда лишнее, как последняя капля, переполнившая терпение жизни.
Вот и результат, подумал Тенишев. Надо думать, надо смеяться над собой, иначе отсюда не выбраться. Не хватит сил в унынии бродить по болоту.
Он встал, крикнул несколько раз “ау” и усмехнулся самому себе: негромко кричишь. Неужели хочешь продлить ситуацию, в которой оказался? Вот сейчас прибегут двое мальчишек, которые повели его утром на болото, и все мысли превратятся в глупейший бред испуганного человека, заблудившегося на болоте. Городской человек сошел со следа и заплутал. С кем не бывает?
Но было тихо. Мальчишки были далеко. Тенишев попытался представить это расстояние — и опять оно увиделось сверху. Бесконечное пространство, подернутое мелколесьем и болотными окнами с отсвечивающим солнцем.
До деревни было километров десять. Они шли сюда часа три. Если учесть, что Тенишев не знает направления и наверняка ошибется, — бродить ему здесь и бродить. Остается надеяться, что окажется с ребятами на расстоянии крика. Иначе… Придется ночевать здесь. Потом — наверное, его будут искать. Он поежился от этой мысли. Заставлять посторонних людей заниматься его спасением? Досадно. Или другое слово можно было подобрать, но уже не думалось об этом. Слова не помогали таявшим чувствам. Надо было все же идти — не рассиживаться же здесь у костерка в ожидании крика проводников.
Он пошел по спирали, начиная с мелких кругов, рассчитывая натолкнуться на тот самый, потерянный чужой след. Через час дымок от костра, на который он оглядывался, пропал, и новые островки замаячили вокруг — а никакого следа не было. Тенишеву даже показалось, что он очутился в совершенно другом мире или измерении. Странно было, что даже свой след он ни разу не пересек.
И, наверное, усталость помогла ему понять: невозможно найти обратный след. Здесь его просто нет, в этом мире, в который он сам себя завел, погрузил, окунул… Из этого пространства, как и из своего состояния, невозможно выйти обратным путем. Возможен только путь вперед, по прямой, как и в ту будущую жизнь, которой он так боялся.
Вот, уже начинаю потихоньку сходить с ума, — усмехнулся устало Тенишев. Не потерять бы только остатки самообладания, да сейчас и ни к чему никакие другие размышления. Потом, все потом, в уютной комнате за столом можно размышлять о жизни. Бывают в ней пустоты и даже огромные пространства, которые надо только вышагивать, с пустотой в голове и направляясь… вперед. Простой, животный способ существования сохраняет силы.
Он еще много раз отдыхал, отгоняя от себя мысли. Просто смотрел по сторонам. Кричал, пока не почувствовал хрипоту и слабость, усталость голоса. Через несколько часов начнут густеть сумерки. Тенишев понял, что уже ищет островок повыше и посуше, чтобы готовиться к ночевке. Как будто разрешил наконец себе отдых — и стало спокойнее.
Для костра он собрал все сучья на острове — про запас. Все равно оказалось мало, и костерок надо было делать хитрый — какую-нибудь сырую корягу обложить сучьями. Она будет тлеть всю ночь. Вот так и моя жизнь, — не удержался от глупой мысли, — обложил себя горящими мыслями, а сам тлею посреди них, пока не… Даже и не усмехнулся окончанию.
Тенишев покосился на рюкзак — там еда. Мысли о ней он долго отгонял, и сейчас боялся, что голод наконец прорвется, заставит съесть все сразу. Надо понемножку, подумал он, словно об этом ему напоминал другой человек, о котором читал в далекое уже время. Чужой опыт не хотел становиться собственным. Но съел он ровно половину и выпил полбутылки молока. Ведь еще не наступил даже вечер.
Как ни странно, в решении больше не бродить по болоту оказался точный расчет. Думая, что он просто оправдывает бесполезностью блужданий обыкновенную лень, Тенишев понял, что оставаться на месте — единственно правильное решение. В этой ситуации, уточнил он. В этой ситуации. В другой бы он поборолся, конечно. Пошел бы и даже побежал. А сейчас ни к чему. Хотел одиночества и получил сполна.
Ну так что же ты? — посмеялся он над собой. — Наслаждайся, чтоб неповадно было потом шутить с жизнью.
Шло время, и Тенишеву показалось, что он засыпал несколько раз. Закрывал глаза и проваливался в память. Она была калейдоскопом — кружились вокруг слепого пятна картинки прожитой жизни, кружились, и смысл их был только в появлении. Появлялись, хороводились и сменялись новыми. И когда уже привык к ним, стал различать в этих картинках звуки. Как далекое эхо.
Потребовалось долгое медленное усилие над собой, чтобы понять — это его зовут. Сейчас, в эту минуту, а не в памяти.
Наверное, надо было сгустеть воздуху к вечеру, стать сумерками, чтобы донести эти крики. Они становились ближе и отчетливее, и Тенишеву показалось, что мальчишки просто перекликаются между собой, а не зовут его. Словно его и не было здесь.
И с простым обещанием, которое чувством всплыло из памяти, когда он в детстве стоял перед отцом, провинившись, и чувство это по-детски называлось “впредь вести себя хорошо”, и с выдохом, будто обращенным к кому-то, кто находился совсем рядом — “нельзя, нельзя нарушать законов жизни, они сильнее желаний”, — Тенишев поднялся.
Навстречу уже близким крикам.
Игольное ушко
Ноябрь
В пределах игольного ушка, — подумал Тенишев. — Жизнь в пределах игольного ушка.
Эта фраза вспыхнула, как солнечный блик в открывшемся окне далекого дома.
Он еще раз повторил эти слова. К звучанию добавился смысл. Действительно, чувства и слова истончаются до пронзительности, чтобы выразиться. Чтобы пройти сквозь игольное ушко.
Бесполезно перечитывать только что написанное. Пусть подождут слова. Тенишев словно учил их таким жестоким способом плавать — и через несколько дней проверял, что уцелело. Или, как он сейчас понял, что прошло сквозь игольное ушко.
Они с сыном привыкли к этому маршруту прогулки — к мостику через небольшую речку и дальше в старый парк, пока не напрягалось в пространстве чувство возвращения. Сын находил какую-то границу — дуплистое дерево с обрывком качелей или куст бузины с качнувшимися ветками от слетевших птиц — и поворачивал обратно.
Тенишев улыбнулся:
— Красиво, да? Осенью всегда красиво. И вода в речке спокойная, и листья по ней куда-то плывут.
— И тонут? — спросил сын.
“Как слова”, — подумал Тенишев и сказал:
— Я никогда не видел, как тонут листья. Пока смотришь на них, они всегда плывут.
Они долго стояли на мостике и смотрели на листья.
— Как звезды, — сказал сын. — Помнишь, мы ждали, что какая-нибудь упадет? Куда смотришь, там не падают. И листья так.
— Ты совсем такой, как я в детстве, — сказал Тенишев.
— Значит, и я буду таким, как ты?
Тенишев улыбнулся:
— Нет, зачем? Скучно ведь быть одинаковыми. Это в детстве все похожи, а потом…
— Таким — это не одинаковым, — сказал сын и посмотрел вдаль по течению. Наверное, провожал взглядом какой-нибудь листок. Они кружились в маленьких водоворотиках, и Тенишев поймал себя на том, что даже боится, вдруг какой-нибудь сейчас исчезнет — прямо под взглядом.
Как просто все главное в жизни, подумал Тенишев, глядя на сына. А ведь он боялся всю жизнь, что его чувства будут одиноки перед узеньким переходом в мир выражения. Перед тем самым игольным ушком, о котором он подумал совсем недавно. Этот найденный образ трудности, невозможности выразить чувство словом вдруг показался придуманным и нелепым здесь, рядом с сыном.
Они понимали друг друга без слов. Почти без слов. Немногим сказанным словам было совсем не тесно в игольном ушке.
После мостика они вышли на тропинку, ведущую к дому. И вдруг Тенишев встрепенулся. Он увидел впереди себя странную старуху. Она соткалась из воздуха, как из памяти.
Когда-то в детстве он догнал на тропинке точно такую же старуху. И точно так же она с трудом передвигалась при помощи двух палок, которыми помогала себе, как лыжница — так подумал тогда маленький Тенишев. Почему он не обогнал ее сразу?
Тогда, в детстве, старуха оглянулась и закивала головой, словно и дожидалась его. И опять стала переставлять свои палки и непослушные ноги. Так же тихо, осторожно пошел за ней и маленький Тенишев. Он вспомнил сразу все прочитанные сказки… И ноги словно приросли к земле, и какой-то странный, заколдованный воздух застыл вокруг. Маленький Тенишев пытался остановиться, но старуха оглядывалась — и он опять медленно шел за ней. Долго, долго они шли по тропинке.
Он почему-то тогда подумал странную мысль — что старуха показывает ему, как можно ходить совсем-совсем медленно. До этого Тенишев никогда не думал об этом — бегал, ходил быстро и свободно, сам по себе. И вот догнал чужую жизнь, натолкнулся на нее, и она его остановила.
Потом эта старуха иногда появлялась в снах. Стремительное движение и даже полет обрывался, тело застывало, и впереди маячила сутулая спина…
Сейчас Тенишев испугался. Зачем, для чего случаются такие странные совпадения? Он покосился на сына, поискал взглядом какое-нибудь ответвление от тропинки. Нет, придется идти следом за старухой. Так же медленно, как в детстве.
Он взял сына за руку — дрогнула маленькая ладошка, и Тенишеву показалось, что он расслышал свой собственный далекий, детский страх.
Тропинка выходила к автобусной остановке. Тенишев рванулся в сторону, чуть ли не потащил за собой сына, успев заметить, что он несколько раз оглянулся на старуху.
Жизнь в пределах игольного ушка, вспомнил Тенишев. Не только для слов, но и для чувств, и для памяти существует это узенькое отверстие, которое пропускает сквозь себя странность жизни. Беспрерывную странность жизни.
— Не надо так… быстро. Можно медленнее, — услышал он слова сына и вздрогнул.
Тенишев заметил его взгляд — направленный прямо под ноги, на медленно-медленно плывущую навстречу дорогу.
Значит, и сын сейчас чувствует то же, что и он в своем далеком детстве. Почему тревожно стало на душе от этой мысли?
— Можно медленнее, можно, — тихо проговорил Тенишев. — Я не тороплю. У тебя впереди столько времени…
— У нас, — поправил сын. — Мы же никуда не спешим?
— Никуда, — отозвался Тенишев. — Когда мы вместе, никуда не спешим.
Ему показалось, что он понял, как надо говорить о самом главном. Простыми словами, которые не боятся игольного ушка. Не боятся тесноты.
Круг
Декабрь
Осторожней, говорил себе Тенишев, осторожней. Весь мир, такой огромный, превращается в твои чувства. Это трудно выдержать.
Годовой круг прокатывался, почти истончаясь. Задыхаясь, Тенишев только просил время оставить сил для поездки.
И даже после самолета, в троллейбусе, который вез его от аэропорта, когда Ялта открылась внизу всеми огнями, — боялся, что не дотянет до встречи с местом, к которому стремился каждый год.
Ялтинская набережная у пирса была этим местом. В декабре, добавлял Тенишев мысленно, потому что его состояние требовало уточнения не только в пространстве, но и во времени.
Он уже почти успокоился, когда опустился в чашу города, к вокзалу, и пересел в такси. Ехать внизу, на уровне моря, после горной дороги было уже стремительным приближением счастья. Вот там, за поворотом, набережная, но останавливаться Тенишев не стал. Торопиться незачем. Теперь, после поворота, он уже приехал. Плавно взметнулась машина по извилистой дороге вверх.
Дом высился над спадающим по склону холма темным парком. Через полчаса Тенишев стоял на балконе, глядя над огнями города в сторону темного моря. Завтра достигнет он своей цели. Хотелось, чтобы ночь показалась короткой.
Утром повалил вдруг снег, напомнив о московской зиме. Здесь снег был все-таки ненастоящим и соскальзывал с острых кипарисов. И дорога была скользкая. Тенишев спускался по ней к набережной.
Ничего не изменилось за год. Пустынная набережная была похожа на зимний зоопарк. Беседки в виде слоновьих ушей стояли неподвижно. Тенишев приблизился к парапету, и ему показалось, будто с горы над городом скатился годовой круг и остановился. Наконец-то время успокоилось.
Шуршали вверху сухими стручками акации. Пирс был мокрым, в маленьких лужицах. От тающего снега или от прежних захлестывающих волн? Сейчас море было спокойным, и над самой водой, закругляясь в падении, гасли хлопья снега.
Тенишев стоял на этом месте каждый год, в одно и то же время. В эти минуты он словно просил у окружающего мира прощения за то, что не понимает его, не принимает участия в его жизни. Явка с повинной, грустно шутил Тенишев. Вот я — не словами, а их отражениями в чувствах думал он, — вот я вернулся, никуда не исчез. Он словно отмечался в той очереди, которую установило время, отмечался один раз в год, исчезая до следующей встречи.
Все началось с первого повторения. Наверное, тогда он был совсем молодым — потому что такие собственные открытия совершаются в молодости, а потом только вспоминаются. Опыт, мудрость, думал Тенишев. Ничего подобного. Воспоминание открытий молодости, вот что такое опыт. А если что и остается… Так вот, однажды в молодости он впервые на этом месте пронзился открытием. Оглянулся на горную гряду, окаймляющуюю город в соединении с небом, перевел взгляд на море. Вспомнил, что сейчас декабрь, и ровно год назад на этом месте он точно так смотрел на горы и море.
Первое повторение пронзило — именно пронзило его, как невидимая молния. Оправдание собственного существования было найдено. Был день, но почему-то вспыхивал маяк, и этот свет помог подумать о том, что жизнь должна доказываться обычными подробностями. Повторениями, возвращением того, что уже было однажды — в то же время, в том же месте. И если случай привел его сюда, то почему бы не покориться этому возникшему закону и в дальнейшем, и не бросить себя в будущее, как камешек над водой, скользя над ее поверхностью легкими стремительными прикосновениями?
Он стал приезжать сюда каждый год, в одно и то же время. Первые годы это казалось забавным, как обретение новой привычки. Но Тенишев с удивлением стал замечать, что эта привычка, почти игра, превратилась во внутреннюю потребность. Вот я, говорил Тенишев времени и пространству, и радовался, когда его взгляд встречал вспыхивающие огни маяка. Впрочем, маяк горел не всегда. Но Тенишеву было достаточно и памяти о его прошлогоднем свете.
В прошлом году произошла странная встреча. Так же падал снег, и вдоль парапета медленно прогуливалась девушка с маленькой белой собачкой, которая была почти неотличима от снега. Никого больше не было на набережной. И Тенишев подумал о том, что все обстоятельства жизни, в сущности, не изменяются. Он так же, как когда-то человек по фамилии Гуров, приехал в Ялту и встретил на набережной даму с собачкой. А вот живые наполнения этих обстоятельств… Те наполнения, которые создают новую жизнь, не могут повторяться. Он не познакомится с девушкой, хотя чувствует, будто его подталкивают к ней навстречу. Они не станут встречаться, не будут ездить в Ореанду, не увидятся потом в Москве. Почему-то он чувствовал себя тем же Гуровым, но постаревшим на сто лет, на этот прошедший век. Его нынешняя жизнь, как книга, которую сшили из разрозненных старых страниц, состояла из воспоминаний, цитат, он сам не участвовал в них, и живое наполнение этих страниц казалось невозможным.
Тенишев оглянулся. И встретился глазами с той же девушкой. Она и в этом году появилась здесь. В ее взгляде промелькнуло слабое узнавание. Они были похожи, словно принадлежали одному миру, в котором вся окружающая их жизнь находила отражения, превращалась в чувства.
Набережная так же была пустынна. Полукруг далеких, обступающих гор, спадающий вниз город и спокойное море напоминали огромную палитру, которую художник держал на отлете в своей руке, отдыхая. И над всем этим шел снег, сглаживая яркие краски. И Тенишев вдруг понял, чем они так похожи с девушкой, появившейся здесь так же, как и он, в то же время, на том же месте. Они были двумя выпуклыми пятнышками на этой палитре. Их могут соединить, сблизить, а могут и оставить в покое.
Жизнь одинаково полна — пишешь ли ее, наблюдаешь или становишься одним из ее бесчисленных персонажей.
Осторожней, говорил себе Тенишев, осторожней. Не вмешивайся, не нарушай.