(Интервью Марины Адамович с графиней Татьяной Николаевной Бобринской)
Опубликовано в журнале Континент, номер 120, 2004
— Начав свою академическую карьеру как правовед, Николай Сергеевич Тимашев приобрел прочный авторитет социолога высочайшего уровня. Кроме социологии права, он занимался социологией религии и церкви, проблемами демографии, истории, международными отношениями, был известным публицистом в эмигрантской прессе 30-60 годов, активно занимался общественной деятельностью и играл видную роль в русской диаспоре в Америке. Но давайте обратимся к самому началу. Татьяна Николаевна, расскажите нам о роде Тимашевых.
— Мы принадлежим к старинному роду Тимашевых, и где-то в документах времен Ивана Грозного было даже записано, что «болярына Тимашева били ботагами нещадно за воровские дела…» — это не означало, конечно, что он проворовался, речь шла, очевидно, об измене, о том, что боярин Тимашев пошел против государевой воли. Тимашевы подарили России множество государственных деятелей. Один из Тимашевых был министром в царствование императора Николая I, дед Николая Сергеевича — генерал-майор И. И. Тимашев, отец Сергей Иванович в 1903-1909 гг. был Управляющим Государственным банком (по предложению П. А. Столыпина), с 1909 по 1915 — министром торговли и промышленности, членом Комитета финансов (добился принятия закона о государственном страховании рабочих от несчастных случаев и болезней). Оставив пост, с 1911 по 1917 г. он являлся членом Государственного Совета «по назначению», был пожалован редким званием Статс-секретаря Его Величества.
Николай Сергеевич, старший из четырех сыновей Тимашевых, родился в Санкт-Петербурге 9 (22) ноября 1886 г. Учился сначала в Первой классической гимназии, затем в Императорском Александровском лицее. Учился в Германии (Страсбургский университет), потом преподавал в Санкт-Петербургском университете (1914-1917). Был профессором (1916) и с 1918 года — деканом экономического отделения Петроградского Политехнического института. И, кстати, он одним из первых в мире организовал работу правоведов на социологической основе. Когда ректор его об этом попросил, отец заметил: «Социологии права как науки не существует». «Так Вы ее и создайте», — сказал ректор. Что отец и сделал, в конце концов (тогда в России не знали, что в США этим же параллельно занимается Паунд, а Эрлих — в Германии).
— Ваш отец, Николай Сергеевич Тимашев, был членом Временного правительства первого состава, при князе Львове, и подготовил законопроект «О преступном возбуждении масс»…
— Совершенно верно. Докторская диссертация отца — на доктора правоведения — так и называлась: «Преступное возбуждение масс». Одно время мы думали, что рукопись ичезла, но оказалось, что она сохранилась в Публичной библиотеке. Насколько я помню из рассказов отца, в 17-м ему было поручено заниматься созданием одного из разделов нового Уголовного Кодекса России. И один из написанных им законов был как раз о преступном возбуждении масс — о наказании за антиправительственную агитацию и призыв к беспорядкам. Агитаторы должны были приравниваться к преступникам и нести за свою деятельность уголовную ответственность. Но тогда наши умники отстаивали свободу — а свобода понималась как возможность делать и говорить все, что хочу, — и закон не прошел. Когда в июне-июле 17-го началось массовое брожение под воздействием агитации большевиков, закон сразу был принят. И очень возможно, что если бы тогда действительно арестовали главарей-большевиков, все пошло бы иначе. Оставалось пять минут до революции…
— А в 21-м Тимашевым пришлось бежать за границу — Николая Сергеевича обвинили в причастности к Таганцевскому делу. Почему?
— Неизвестно. Дела-то, как такового, не было. Думаю, его причислили к таганцевцам из-за высокого положения отца в прошлом и из-за имени — все-таки у него было авторитетное академическое имя. Так и Гумилев попал в «заговорщики» — из-за имени. Папу арестовали один раз до этого, но он был так нужен в университете, что университетское начальство ходатайствовало об его освобождении. Это было за год до Таганцевского дела.
— Как удалось им бежать?
— Видите ли, моя мать и ее семья — мать, сестры и брат — знали, что такое советская тюрьма. Они там провели несколько месяцев, так как были ближайшими родственниками известного генерала Рузского. Выпустили их чудом, и ничего хорошего для себя они от советской власти не ждали в будущем. Как я понимаю, у отца с матерью был своеобразный сговор: если за кем-то придут в отсутствие, то ему через друзей передадут, чтобы он не возвращался домой. Была договоренность и с одним проводником на финской границе.
И вот однажды мой отец спускался по лестнице из своей квартиры, а навстречу ему поднимались двое, он задержался внизу и услышал, как они постучали к нему в дверь. Мать, которая сразу все поняла, повела себя очень естественно и дала им абсолютно ложные пояснения, где искать отца. Отец домой не вернулся и в университет не пошел. Несколько дней он прятался у разных знакомых, а потом мать, отец и его младший брат Андрей с помощью проводника смогли бежать в Финляндию. Там их сразу арестовали. Но так как семья моего отца была хорошо знакома с Маннергеймами (один из братьев отца служил вместе с ним), папа написал Маннергейму письмо, и тот приказал их освободить. Отец вспоминал: когда их уже освободили из-под стражи, они не знали, какое решение приняли финны — оставить в стране или выслать. Всех троих привели на вокзал: с одной стороны поезд шел обратно в Россию, с другой — вглубь Финляндии. Оба поезда подошли одновременно. И до последней секунды они не знали, на какой их посадят. Страшный был момент…
— Но в Финляндии они не задержались и уехали, как известно, в Берлин.
— Совершенно верно. Там жил дядя отца, известный профессор права Андрей фон Тур, который когда-то, когда Страсбург был немецким, работал там ректором университета. В Германии отец сотрудничал с эмигрантскими изданиями — газетой «Руль», например, и друтими. Родители прожили в Германии год или два, а потом чешский президент Томаш Масарик организовал знаменитую «Русскую акцию», и отец с матерью уехали в Прагу на Русский факультет. С 1923 г. родители жили в Праге, сначала отец работал там в Русском народном университете (переименованном позже в Русский свободный университет — РСУ) — заведующим отделением общественных наук, на Русском юридическом факультете, а затем — в Институте русской экономики, во главе с проф. Прокоповичем1 (в пражский период его жизни вышло несколько книг — «“Право” Советской России», «“Конституционное право” Советской России», «Политическое и административное устройство СССР» и др.). Там, в Праге, образовался прекрасный коллектив — проф. А.А.Кизеветтер, М.М.Новиков, П.И.Новгородцев, П.Б.Струве — цвет академического мира!
— Там Вы и появились на свет?
— Не совсем. Хотя родители уже были в Чехии, но ужасно боялись местной медицины, поэтому рожать меня поехали в Германию.
— Так что Вы — немка?..
— Не смейтесь, в эмигрантской судьбе такие вещи вдруг оказываются важными. Скажем, уже во Франции, во время войны, мне как «немке» было несладко. Да и в США это имело значение. А в Германии я жила после рождения всего три месяца.
— А с кем была дружна Ваша семья в те годы? Кто особенно был близок Вашему отцу?
— В Германии отец был очень близок с проф. Боголеповым2, кажется, они даже вместе учились в Петербурге. А в Чехии он был в очень хороших отношениях со всей профессурой. Но близок ему был, конечно же, отец Сергий Булгаков3. Он был духовником отца до самого своего конца.
— Вы его помните?
— Очень немного. Я все-таки была еще маленькой, когда он скончался. Но отец с ним часто встречался, ездил к нему в Свято-Сергиевскую академию.
— Здесь мы подходим к такому моменту в биографии Вашего отца, который очень важен для понимания и его личности, и его мировоззрения, и его творческой деятельности. Был ли он религиозным человеком?
— О, да. Он был глубоко верующий человек, регулярно ходил в церковь, соблюдал все посты. Религиозное мировоззрение лежит в основе его трудов.
— Так было всегда или вера активизировалась революцией? Тогда ведь обратились многие. Да и о. Сергей Булгаков сам прошел через марксизм…
— Отец никогда марксистом не был, но был активным либералом. Будучи близким к правящей верхушке императорской России, он при этом никогда не был монархистом, за что его многие ругали. Но отец не мог изменить своему либерализму, говорил, что слишком много в прошлом сделано ошибок. А вот конституционную монархию он признавал. С его точки зрения, для России такая форма правления была бы более понятна и полезна.
По его рассказам, он сам пришел к Богу — по логике. Отец не мог иначе объяснить для себя ни устройство Вселенной, ни сотворение мира… Может, он не был суеверно-религиозным человеком, но верующим был безусловно. Кстати, религиозность моей матери тоже усилилась после революции. Они вместе служили церкви.
— Расскажите немножко о Вашей матери — Татьяне Тимашевой.
— О, она была очень незаурядным человеком, талантливым поэтом. Большой любитель и знаток русской культуры. Совсем недавно я обнаружила ее переписку с Сергеем Прокофьевым — когда она была еще молода, а мой дед покровительствовал Прокофьеву. Некоторые свои новые композиции Прокофьев проигрывал моей матери по телефону.
Она принадлежала роду Рузских, старинному роду Костромской губернии. Мы — близкие родственники Лермонтова. У Рузских в семье несколько поэтов было: шотландский лучник Джордж Лер-Монт, известный как Thomas The Rhymer… Все перешло на потомков. Оказывается, и мама в молодости писала стихи — мы долго не знали об этом. Забавная история. Мы проводили лето у проф. Михаила Карповича4 на даче, там выпускался стенной журнал, в котором участвовали и взрослые, и мы, молодежь. Моя мать дала свои стихи, их прочитал Набоков и заметил: «А вот Вы должны печататься!» С его благословения мама и стала публиковаться.
— Да-да, встречала в старых подшивках «Нового Журнала»: «…И как мне радостно, что в Божьей воле / На Божьей ниве я смиренный жнец» — и хотела спросить — не Вы ли это, Татьяна Тимашева?..
— Нет-нет, это мама. Она делила время между церковной деятельностью и литературной.
— А в церкви что она делала?
— У нее был красивый низкий голос, она идеально читала в церкви. Однажды она заменила псаломщика в Страстную Пятницу, после чего архиепископ Виталий (из Киево-Печерской Лавры, строгий монах, говорящий, что женщин и в церковь-то пускать — еще подумать надо) ей и сказал: «Да, глас Божий выше гласа человеческого…» С тех пор он стал ее вызывать читать. А еще мы втроем пели — была такая русская церковь в Бронксе, сейчас ее уже нет. Сейчас там никого из наших не осталось, страшный район. У отца Сергия был поставленный тенор, он пел в хоре Шаляпина, я пела первым голосом, а мама — альтом.
— А Николай Сергеевич каким голосом?
— Козлетоном. У отца вообще голоса не было. А вот на рояле он играл!.. Его пальцы до конца не потеряли силы — может, оттого, что он на машинке много печатал, много и виртуозно, а почерк был ужасный. Кстати, вот Вам семейный анекдот советского периода. В первые годы большевики реквизировали все пишущие машинки. А отец работать не мог без машинки. Он стал добиваться, чтобы все вернули: «Я, говорит, Ленину доложу!» Ему принесли какую-то дрянную машинку, он заартачился: не моя, говорит! Они ему: идите сами и ищите. Все стали уговаривать отца: ты сошел с ума, они тебя там и арестуют! Он не послушался, пошел — и, представьте себе, нашел! Узнал по звуку. Такая вот история… Он волевой человек был. Кстати, и хлебные карточки для института таким же образом достал. Интеллигенцию тогда считали самыми низшими существами, профессура и студенты голодали… И вот институт выделил такую «тройку» активистов: партийный, студент и профессор. Первым пошел партиец карточки просить — и вернулся не солоно хлебавши. Отказали и студенту-активисту. Пошел, наконец, отец. Служащий ему говорит: «У меня ни карточек, ни времени на вас нет!» А отец опять: если сейчас карточек не дадите — иду лично к товарищу Ленину! Времена смутные, все боятся — «а вдруг», так что на простом знании человеческой психологии отец карточки и выбил. Принес их, выложил на стол — тогда партиец снял шляпу, поклонился отцу и сказал: «Барином был, барином и остался!»
— Знаете, меня всегда удивляла и подкупала в старых русских интеллигентах эта всепобеждающая сила врожденного чувства собственного достоинства, которое непоколебимо и несокрушимо — пока человека не сломают вместе с ним. В «Докторе Живаго» об этом сказано: чувство равности всему. Кажется, в послереволюционных поколениях оно уже отсутствовало, выбито было… Но давайте продолжим рассказ о жизни Тимашева в эмиграции. Расскажите о бытовой стороне жизни.
— Мои собственные воспоминания начинаются с Франции. Моего отца пригласили работать в редакцию газеты «Возрождение».
— Это какой период — когда там Петр Струве5 был главным редактором?
— Нет-нет, Струве уже тогда «ушли». И мой отец, кстати, к этому не причастен.- Петр Бернгардович был великим ученым, но и страшно неорганизованным челове-ком. И вместо него взяли Семенова — редактором, но Семенову нужен был хоро-ший специалист по русским делам. Им и оказался мой отец, который давно и пристально следил за Россией, собирал всю информацию и готовил научный труд. А Прага… Отец понимал, что долго «русская акция» не продлится, дела уже потихоньку стали сворачивать — так что решение было принято. Умный Сорокин6 поехал сразу в Штаты, а отец — во Францию. Они переехали в 1928 г., и отец начал преподавать во Франко-русском институте, в Славянском институте Сорбонны. И работал в качестве помощника редактора газеты «Возрождение», где занимался вопросами советской России (большой специальный раздел в газете).
— Итак, газета «Возрождение». Николай Сергеевич вел там огромный русский отдел — информация о делах в советской России. А откуда, собственно говоря, информация?
— Отец просто изучал все доступные советские газеты и анализировал информацию. На самом деле собирал факты для будущих книг. Он рассказывал, как это делал. Скажем, читает советскую газету: в таком-то городе восстанавливают то-то и то-то… «Восстанавливают» — следовательно, оно было разрушено. И так далее. Читал все в обратную сторону.
— Он был одним из активных редакторов «Возрождения». Какую задачу ставил он перед газетой и — собой? Многие и тогда, и сегодня говорят о «Возрождении» как издании правом, весьма консервативном. Скажем, когда упоминают об участии Ходасевича в «Возрождении», то как бы «прощают» поэта: ну, это была случайность, ему надо было где-то печататься, на что-то жить… А ведь газета была преинтереснейшая. Так что думал Тимашев о ней?
— Для него участие в «Последних подлостях» (как он говорил о «Последних новостях» Милюкова) было абсолютно неприемлемо — слишком они были левыми. Да, «Возрождение» было слегка «черезчур правым» для отца. Но это определялось тем, что издатель Гукасов7 был необыкновенно консервативный человек и строго следил за «выдержанностью» своей газеты. Насколько я помню, Гукасов нередко был весьма резок с сотрудниками — но никогда не спорил с отцом, высоко ценя его профессиональный уровень и понимание России. А Николай Сергеевич с Гукасовым часто не соглашался. Как ученый, отец занимал все-таки более объективную позицию по отношению к прошлой России и тогдашней эмиграции. Отцовский анализ русско-советских дел был объективно-научен. Но и правда, что особенно выбирать место работы не было возможности — ведь русских изданий было мало, выбор всегда происходил с большой долей компромисса.
— А как вообще устроилась семья в Париже — где вы жили, как проводили время, с кем дружили?..
— Мы жили между Парижем и Версалем, в маленьком городке Шавиль. Там было очень много русских! Ну, и как полагается, нас с братом отправили в школы, школы французские, родители считали, что нужно обязательно врасти в культуру страны, где ты по воле судьбы оказался. Папа всегда знал, что мы не сможем вернуться. Многие русские эмигранты надеялись, что эмиграция — это временно, сидели на чемоданах. А отец сразу понял, что большевики — это надолго, он говорил: на сто лет. Так и получилось — Россия сегодня хоть и освободилась от коммунистов, но смутные времена еще переживает.
Мать устроила у нас русскую четверговую школу (четверг был свободен от занятий во французской). Русские дети Шавиля собирались у нас и им преподавали русскую историю, географию, литературу, язык.
— Теперь я понимаю, откуда у Вас такой чистый и богатый русский язык, будто Вы никогда и не выезжали из Петербурга!
— В свое время, уже здесь, в Мидлбуре, в колледже, отца записали на пленку как носителя наиболее чистого петербургского произношения. Моя мать имела московское произношение, хотя она и не москвичка. У нас был небольшой трехэтажный дом, где жили мы, и обязательно на верхнем этаже кто-нибудь из нищих русских эмигрантов. Многим ведь вообще жить негде было! В нынешней России мало понимают, насколько положение эмигрантов было тяжелым.
— Поделитесь детскими впечатлениями — они самые чистые, непосредственные…
— По малолетству я и брат были недовольны, что за обеденным столом у нас всегда кто-то ест из посторонних. За стол садилось 8-10 человек. Отец ведь зарабатывал — и мать могла поставить на стол пищу. Положение русской эмиграции во Франции было ужасно. С одной стороны, французы не признавали никаких российских дипломов, званий, степеней — нужно было идти во французское учебное заведение и все получать заново. А знание французского языка? Ведь если оно у эмигрантов и было, то сами понимаете — «французский с нижегородским»… Мои родители говорили на литературном французском, лучше простых французов. Но правительство требовало, чтобы для получения работы были специальные рабочие карточки, аналог паспорта. А русским их не выдавали. Получался замкнутый круг.
Здесь хочу рассказать еще одно семейное предание. Отец собирал марки. И вот через марки-то отец и познакомился с одним из местных представителей власти… «Я Вам, — мол, — такие русские марки дам!.. — и сразу — А Вы Иван Иванычу не поможете?..» И Иван Иваныч получал бумагу, а француз — марку от отца. Мелочь, но многим удалось помочь. Ужасная, ужасная жизнь… А сам отец? Ведь у него была степень доктора права — а преподавать он не мог во Франции!
— Но он ведь преподавал в Русском университете при Сорбонне?
— Для русских. А в Сорбонне на равных основаниях с французами не имел права! Он читал лекции по всей Западной Европе — а в Сорбонне преподавать не мог! Надо было сдавать экзамены, начиная с бакалавра, — кстати, профессор Гурвич8 это сделал, выхода не было. Гурвич стал во Франции известным профессором социологии в Сорбонне. Но какой унизительный путь для настоящего ученого! Было, скажем, правило: сдавший лучше всех на степень бакалавра имеет право отобедать с президентом Франции; и вот случилось так, что некий русский мальчик оказался лучшим — так правило отменили… И больше никто за президентским столом не сидел… Я училась очень хорошо — Тимашевым нельзя было не учиться на полный балл. Каждый год в нашей школе выдавались призы по предметам и один общий. Так вот, как правило, все призы по предметам были мои, но общий приз школы выдавали французскому студенту. Мне вычитали урок религии — как православная, я не брала курс религии. И так было со всеми.
— А круг вашего семейного общения?
— Мы были в большой дружбе с митрополитом Евлогием9. Удивительный!.. Когда он служил в храме — вы чувствовали, что Господь действительно прости-рал руки над вами, и вы под Его покровом. Ну, а как дети, мы митрополита Евлогия воспринимали по-своему: «Ты, митрополит Евлогий…— А ты, Таточка… — А ты, митрополит Евлогий, можешь спрыгнуть с третьей ступеньки?..» Он не мог, а я — прыгала… На престольный праздник он всегда нам что-нибудь дарил. Долж-на сказать, что первый стаканчик водки я получила из его рук!.. Он приезжал к нам, сидел у нас в саду, мы садились к нему на колени… Моя мать была его духовной дочерью. Мы ездили к нему исповедоваться. После исповеди митропо-лит Евлогий поил нас чаем с чудным вареньем!.. Нам, детям, было очень весело. Отношения были с ним простые и трогательные. С моей матерью он переписывался, уже когда мы переехали сюда, в Америку. Небезынтересная переписка.
Мать, помнится, была недовольна разделением русских церквей. Владыка же ее поучал, что это неизбежно, так и должно было произойти. Как дерево растет, вырастает, фрукт с него падает и косточки дают новое дерево…
Приезжали владыка Никон10, владыка Иоанн Шаховской11, когда был в Париже, владыка Исаакий12 — кажется, его потом перевели в Прагу и коммунисты его забрали… Это все были наши товарищи.
— А отец Сергий Булгаков?
— Отец Сергий Булгаков дома у нас не бывал, папа ездил в нему. Кто же еще был близок к дому? Близким человеком к семье был знаменитый фотограф Прокудин-Горский. Теперь пишут книги о нем, а он так бедствовал… Приходил к нам столоваться. Много писателей, художников было в доме. Это все друзья мамы — она была очень образованная и интересная женщина. Отец общался в редакции, в Париже, к нам далеко было ехать. Очень близки были мы с Сергеем Петровичем Мельгуновым13. Мы ездили к ним на лето, на их куриную ферму, с которой Мельгуновы себя и содержали. Сергей Петрович ходил фермером… По вечерам два Сергея (второй — мой брат) и две Татьяны садились играть в «66». На субботу-воскресенье приезжал отец. Тогда они с Мельгуновым уходили гулять — гуляли часами… У нас осталась переписка с Сергеем Петровичем — до его смерти. Я в свое время написала Прасковье Евгеньевне, и она прислала мне эти письма. А потом Прасковья Евгеньевна скончалась — и архив Сергея Петровича затерялся.
— Какой он был, помните?
— Все говорили, что трудный характер. А мы, дети, находили его замечательным. Мы гуляли, вместе кормили кур, у нас был цыпленок-любимчик… Прелестный, добрый человек Сергей Петрович! Отец считал его гениальным историком. Между ними было полное согласие. А Сергей Петрович очень уважал папу.
— А какой характер у отца был?
— У нас были очень близкие отношения. Отец водил нас с братом гулять, рассказывал о природе, об истории — под Парижем много исторических мест; строил с нами из кубиков акведуки, пирамиды, а не простые домики… В детстве он помогал мне и брату вставать по утрам — мать любила просыпаться попозже. Следил, чтобы мы вовремя оделись, позавтракали, подготовились к школе. В школу мы шли пешком. После этого папа уезжал в редакцию. Вечером он возвращался, мы обедали, и в определенное время папа нас укладывал спать. А перед сном он рассказывал нам сказки, которые сочинял сам. При этом, рассказывая, он разыгрывал сказки по лицам — все звери говорили своим голосом, менялась интонация — это было невероятно живо все! У матери внизу всегда сидело 8-10 человек, иногда кто-нибудь поднимался наверх и, стоя на лестнице, слушал папины сказки (мы слышали их приглушенный смех и перешептывания).
— Помните какую-нибудь?
— Ну вот, например, про царя-льва. Начиналось все так: «Далеко-далеко в Африке стоял огромный хрустальный дворец. Во дворце на ступеньках стоял золотой трон. На троне лежала подушка, шитая орлами. А на подушке сидел старый-старый беззубый царь-лев…» Причем, все это рассказывалось медленно, вкрадчиво, а на «царь-лев» папа громко и резко обрывал фразу. Звери, которые приходили к царю, должны были становиться на колени и три раза бить лбом об пол и говорить: «Царь-лев, не прикажи карать, а прикажи миловать»… Царь выбирал какого-нибудь мелкого зайчишку и посылал на кухню — за морковкой, в милость. Потом пришел лис, который шапки не снял, на колени не встал, а просто протянул лапу и сказал: «Здравствуй, царь!» Лев скипетром застучал, державу бросил, закричал: «Задрать его!..» Но это, конечно, не вышло. Была сказка про бабочку ванессу, про черную орхидею… Мы, дети, хорошо помнили эти сказки, и когда он что-то пробовал изменить, перебивали его: нет-нет, это не так было!.. Он никогда не записывал сказки. А вот стихи свои — записывал. Но никому не показывал.
— Николай Сергеевич писал стихи?
— У него 4 тома напечатанных стихотворений. Так что Тимашев не только ученый, но и писатель. Многосторонний был человек. Я с папой вместе играла симфонии Бетховена на рояле в четыре руки… Он был исполнитель высокого уровня. А вот кинематографом и театром не увлекался. Во-первых, плохо видел, сними с него очки — он бы в стенку вошел. В юности, как старший сын, он должен был вступить в кавалергарды — но через месяц его отправили домой. А вообще военного дела он не любил — всегда мечтал об академической карьере. У него и в детстве была кличка «профессор». Любил учить — и учил всех. В последние годы, здесь, в Америке, учил даже наших домашних работниц — знаете,- женщин откуда-нибудь с Карибских островов. Одна из них пошла в школу, закон-чила — позже часто звонила узнать, как живет «ее профессор». И когда однажды я сказала ей, что профессора больше нет, то услышала, как она зарыдала…
— Он был, очевидно, волевым человеком — тяжелые времена, эмиграция, все с самого нуля — и все-таки он и здесь, в Америке, добился многого: академическая карьера, полное признание заслуг, и научные труды, и общественная деятельность… С 1932 г. Тимашев начал сотрудничать с проф. Питиримом Сорокиным, возглавлявшим предпринятый Гарвардским университетом коллективный труд «О динамике социального и культурного развития». В 1936 г. вы переехали в США. А с Сорокиным Николай Сергеевич был знаком по Праге?
— Нет, что Вы! Они знали друг друга с университетской скамьи. Между ними разница в один академический год. Там еще Боголепов был… года с 14-го примерно. Это была долгая и очень хорошая дружба. Хотя однажды Сорокин и обиделся на отца. Но я хочу рассказать, как отца пригласили в Америку. К разработке 4-томного труда о социально-культурной динамике было привлечено около 60-ти крупных американских и европейских ученых. Сейчас известно, что заранее было решено автора лучшей работы пригласить в Гарвард. Им и стал отец. Это было признание его заслуг. Я помню, проф. Гинс14 (он потом приехал в США из Харбина) даже где-то написал потом: «Это Тимашев разрешил вопрос Сорокина о динамике развития культур». Начал он работу эту в 1932 году, я хорошо помню все эти многочисленные таблички — он собирал уголовный материал — убийства, самоубийства… Признаться, папа даже заплакал, получив ту телеграмму-приглашение. Ему говорили — ты сумасшедший, бросать все и ехать на год! Но он твердо решил. К тому же, как блестящий аналитик, он уже тогда четко представлял себе, чем кончит Европа. Иллюзий у него не было.
Ему дали курс социологии права и курс советсткого общества. За один год его классы стали самыми большими в Гарварде, хотя они и не входили в обязательную программу. Его прозвали «The Great Tim». Студенты его обожали! Сидели по двое-трое и записывали синхронно, чтобы не потерялась лекция.
— Да-да, я помню, в юбилейном сборнике «На темы русские и общие», посвященном Тимашеву, проф. П. Фейси благоговейно вспоминал годы обучения у Вашего отца. Лекции читались по-английски. Тимашев хорошо знал язык?
— Да, знал идеально. Но когда его пригласили читать в Кембридж, он пошел учить язык. Учила его дочь бывшего посла России в Англии Собурова — Александра Андреевна Шидловская. Прекрасный английский! А в США он сразу пошел учить американский английский. Отец был одним из немногих русских эмигрантов, кто свободно говорил по-английски, а язык был серьезной проблемой русской эмиграции. Помню, отец вначале впал в отчаянье: он не понимал американского произношения, я молчу уже о диалектах — американцы и сами себя не понимают!
Да, так вот. Его контракт был возобновлен еще на два года. Америка отцу понравилась. «Эта страна свободная», — сказал он нам.
— Все-таки в Париже ему было тяжело. Газета — это хорошо, но он-то человек академический…
— Да, так оно и было. Он мечтал преподавать — и в Штатах это ему удалось. Надо сказать, что позже в Гарварде развилась нехорошая ингрига против Сорокина — что коснулось и моего отца. Сорокина там не любили. Характер у него был действительно непростой, самоуверенный. И — откровенный, хитрить он не любил и не умел. В какой-то момент Сорокин пригласил молодого американского ученого (не будем его называть) к себе на кафедру, тут все и началось… Отец не стал участвовать в этой интриге против Сорокина и предпочел уйти из университета. Сорокина в конце концов сменили, а мой отец ушел в другой колледж. Еще раньше на пароходе он познакомился с одним немецким профессором — Фридрихом Бервальдом, который преподавал в Фордхэмском университете (это католический университет). Бервальд ему уже тогда сказал, что они собираются открыть отдел аспирантуры по социологии. Тогда, в 1938, еще аспирантуры по социологии не было. И отцу предложили принять в этом участие. Он согласился и ушел из Гарварда, даже не закончив контракт. В Фордхэме ему дали абсолютную свободу — для них было важно только то, что он не был коммунистом и атеистом. Правда, работа у католиков помешала ему: в научных кругах решили, что он католик. Поэтому, скажем, с радикально-либеральным Американским социологическим обществом у него дружбы не было. Но отец не придавал этому большого значения. Его печатали и приглашали повсюду — он исколесил всю Америку, читал лекции за рубежом, в Европе. Скажем, по линии Фулбрайт, в 1955-56 гг. его пригласили преподавать американскую социологию в Голландию. Тимашев прочел ряд курсов по социологии в Гронингенском университете. Для чего мой отец — человек уже в возрасте, 69 лет, ученый с именем, — стал учить голландский язык, хотя мог читать им и по-английски, а по-немецки он говорил идеально! Но отец считал это необходимым. После года преподавания голландцы написали письмо-отзыв: мол, такого подготовленного к стране ученого они никогда прежде не видели.
— А как сложились его дальнейшие отношения с Сорокиным?
— Они всегда оставались в дружбе друг с другом, хотя и был один момент, когда отец резко покритиковал Сорокина, и тот на него обиделся. Все дело было в сорокинском институте альтруизма15 — на него американцы дали в те времена большие деньги. В общих чертах, идея заключалась с том, что в альтруизме — спасение мира. А мой отец считал, что все это — ерунда, и Сорокин ошибается в своих идеях.
— Сорокинская идея сверхсистем в развитии культуры, хотя и предполагала наличие неких сверхидеалов, но ведь не была религиозной по сути, речь им велась о неких абстрактных идеях и идеалах, но не о Боге. В том числе и за это критиковал его Тимашев, насколько я понимаю: высшие ценности должны подразумевать наличие высшей ипостаси, Бога.
— Сорокин не был религиозным человеком, даже не уверена, что он был верующим. И в этом, безусловно, был камень преткновения. Отец, человек, надо сказать, рационально мыслящий, видел в сорокинском безверии еще и логический изъян. Для него сорокинская идея выглядела по-масонски. Тимашев же, безусловно, был антимасон, его блестящий ум сразу вычленил все ошибки этого мировоззрения.
Отец был убежден, что мир, конечно же, должен быть построен на высших ценностях — но религиозной природы. И когда отец написал отрицательную рецензию на сорокинскую книгу, тот даже прислал ему письмо в таком духе: как Вы, мой давний и верный друг, которому я помог и на которого я всегда полагался, могли такое написать, как это неблагодарно!.. На что отец ответил: «Питирим Александрович, как бы я Вас ни любил, ни ценил, я не могу пойти против того, что мне кажется истиной…» Впрочем, потом это все забылось. До конца жизни они были в дружеских отношениях.
— Надо сказать, что и Тимашева, и Сорокина как ученых отличал некий энциклопедизм. Хотя они оба и занимались проблемами социологическими, сегодня мы легко можем отнести их работы к области современной культурологии.
— Совершенно верно. Мой отец всегда рассматривал человека — единицу социума — как результат самых разных влияний. Поэтому в круг его интересов входили и история, и политика, и география, и психология, и искусство. Но центром этого клубка все-таки было юридическое право, Закон. Он лежит в основе всей культуры и социума. Потому и коммунистический строй советской России отец рассматривал как варваризацию общества, — потому что в прошлом российском закон и право были.
— Но Россию при этом он воспринимал как европейское государство?
— О, да, он абсолютно не поддерживал евразийцев. Признавая своеобразие России, он все-таки относил ее к семье европейских государств — уже по тому, что страна была христианская, и право в ней было — римское.
— После профессуры в Гарвардском университете Тимашев занял место профессора социологии в Школе аспирантуры Фордхэмского университета. Фактически же Тимашев стал создателем отделения социологии в этом университете. Уходя на пенсию в 1958 году, Н.С. Тимашев удостоился почетного звания professor emeritus — почетного профессора. Н.С. Тимашев вел активную научную и педагогическую деятельность, читая университетские курсы во многих американских колледжах, участвуя в международных конференциях (результатом конференций являлись коллективные разработки, часть из которых была занесена в Рекорд Конгресса — напр., 84 Конгресс — Комитет об антиамериканской деятельности, 85 — Комитет по разоружению и др.). А с 1942 года, со второго номера «Нового Журнала»16 он начинает активно участвовать в жизни журнала как автор. И с 1959 по 1966 год он — соредактор журнала. Почему такое огромное внимание уделял Тимашев публицистике?
— Отец настолько страдал от того, что происходило в советской России, что считал своим долгом удержать русскую культуру хотя бы за рубежом. А в «Новом Журнале» в то время были самые лучшие силы русской эмиграции — Карпович, Сорокин, Федотов, Шаховской, Алданов, Бунин, Адамович, Мельгунов, Добужинский — всех не перечислить! Это был своеобразный культурный центр, который старался сохранить в целостности традиции русской культуры. И ведь во время и после войны другого такого центра не было. Но рассказывал отец об этом мало — надо сказать, что в последние годы он работал еще более напряженно. Он словно чувствовал, что уже не молод, и ему нужно многое успеть сделать. Приходил с лекций — и сразу отправлялся в библиотеку. Ему Сорокин советовал: не пишите много маленьких статей, нужно — книги, книги… Книги останутся. И отец писал параллельно три книги за раз: сдавая одну издателю, он дописывал другую и начинал собирать материал для третьей. Причем, агентов в те времена не было, все делал сам. Но книги делал все не по заказу — писал то, что было интересно ему и казалось важным, а потом искал издателя.
— Вам было 15 лет, когда Вы приехали в Америку. Так что Вы должны хорошо помнить круг американских знакомых Вашего отца, быт семьи.
— Мой отец был страстный садовод. У нас в Лейквуде был небольшой дом, куда он летом ездил и сажал цветы и овощи. Следил, поливал, удобрял. Потом садился работать. А в пять вечера — опять за цветы и огород. Он удивительным образом знал, когда что сажать, когда что вырастет. И нам, детям, все это передал. У него был маленький садик, в котором он точно знал, где что у него растет. Даже когда мы выдергивали морковку посмотреть, не выросла ли она, а потом втыкали незаметно назад, он это замечал! Ему было присуще удивительное чувство жизни.
Ну, а честно, так я в то время была уже молодой девушкой и жила своей собственной жизнью и своими увлечениями. Хотя каких-то верных отцовских друзей, конечно же, хорошо знала. Больше всего он разговаривал с Георгием Исааковичем Новицким — точнее, говорил все время Новицкий, а папа его вынужден был выслушивать, но Новицкого папа очень любил. Когда Георгий Исаакович переехал в Лейквуд, то, бывая в Нью-Йорке, он останавливался у нас.
— Говорят, это был очень интересный человек. Но о нем фактически нет воспоминаний.
— Да, так жалко! У него такая память была! Все до мельчайших подробностей помнил. Потому и заговорить вас мог до исступления. Собственно, он и организовал «Общество друзей русской культуры», в котором отец принимал деятельное участие, был вице-председателем. Целью Общества была поддержка русской культуры и пропаганда ее: лекции, встречи. К сожалению, архивных документов о деятельности Общества нет, насколько мне известно. Общество распалось с кончиной Георгия Исааковича. Одно время этим занимался проф. Полторацкий17, но он жил в Питтсбурге… Надо сказать, именно мой отец дал толчок к началу карьеры Полторацкого — Полторацкий хотел заниматься философией, а отец ему сказал: «Вы просто не найдете работы — русская философия здесь не нужна». Да ведь и сам отец был правовед, а стал — социологом, кому нужно русское право! России нет — и это нужно было понять.
— Николай Сергеевич был человеком трезвого ума. И хорошо понимал, что большевики — это надолго, что процесс нельзя повернуть вспять. Но мечтал ли он вернуться в Россию?
— Он просто знал, что никогда больше туда не попадет. Ему было тридцать лет, когда он уехал, сотню лет он положил на разложение большевистского режима… так что он хорошо понимал, что ему вернуться не суждено.
— Вы ведь были в России — какое она произвела на Вас впечатление?
— Было больно, что Тимашева там не знают. Да, в узких академических кругах Петербурга — помнят. Но вот за пределами Петербурга, даже в Москве — о Тимашеве никто ничего не знает. Петербургский Политехнический институт задумал серию о выдающихся ученых Санкт-Петербургского Политехнического. Книги о Сорокине и Тимашеве они уже сделали. Проф. Голосенко из Петербургского университета начал было заниматься наследием моего отца, но — скончался. Теперь подобную же работу делает проф. Козловский. Однако работа такого рода требует фондов, которых у них нет. Да и вообще замечу, положение российской науки сегодня — просто удручает. Так можно последнее потерять, подобное государственное безразличие просто недопустимо! Мы, конечно, поможем, чем можем. Мои предки были меценатами, мой дед помогал Прокофьеву и Шаляпину делать первые шаги, моя мать всегда поддерживала молодых художников и музыкантов, но мы уже не то, что были они… Русская эмиграция, в целом, небогата, ее путь был сложным и трудовым.
Я, конечно, вижу свою задачу в том, чтобы вернуть имя отца на родину. Но и здесь, в Америке, большинство русских архивов, даже закупленных крупными университетами и библиотеками, не разобрано. На это нет денег.
— Тем не менее, мне кажется, в профессиональных американских кругах чтят память Тимашева. Когда он закончил свою трудовую деятельность, ему было присвоено знание почетного профессора Фондхэмского университета, была даже стипендия его имени — в Меримаунд колледже.
— Это правда, хотя люди, чтящие его память, — тоже почти все уже ушли из жизни. А молодая американская наука занята другими проблемами, и в почете у нее другие имена. Хотя Вы правы, отца здесь все-таки помнят, ведь он столько сделал и для Америки, и для русской диаспоры. Он состоял Председателем «Объединенного Комитета по ознаменованию 100-летия эпохи Великих Реформ», председателем Общественного Комитета по подготовке 1100-летия Российского Государства, он состоял в совете директоров Русского Православного Богословского фонда в Нью-Йорке, вице-председателем Друзей Сергиевской Духовной Академии в Париже и Друзей Русской Культуры в Нью-Йорке. Кстати, Его имя включено в сборники Who is who, Who is who in the East, Who is who in Social Sciences… Он был почетным членом американской Социологической Ассоциации (emeritus fellow) и Почетным председателем американского Католического Социологического Общества.
Отец умер 9 марта 1970 г. в Нью-Йорке, когда ему было почти 83 года. Последние годы он был очень больным человеком. Но всегда старался это скрыть. После Фондхэмского университета ему было сделано несколько приглашений — в том числе и в Гарвард. Но он всем отказал под предлогом, что ему это не интересно. Мало кто знал, что он уже не обходится без коляски и ходить не может. У него был страшный остероартрит, который совершенно искривил ему спину. Последние годы были очень тяжелые. Месяца за два-три до смерти он мне вдруг сказал: перо покоя просит. И я поняла, что все кончено. Это был 1970 год… После этого мне до сих пор скучно. Нет такого человека, к кому я, как к нему, могла бы подойти и спросить совета. А сколько информации в нем было заложено! Я книги не открывала — стоило только спросить у него: а это — где? а то — как? — папа на все знал точный ответ. Он так логично и ясно объяснял, что учебники мне и не нужны были.
— А как сложилась Ваша личная жизнь?
— Довольно забавно. Родители меня «гнали» — в школе я шла на два года впереди сверстников. Кроме того, меня отправили учиться балету — непонятно зачем, ибо если человек так плохо видит, как я, балетом заниматься не надо. Но танцевала я профессионально. С 9 лет играла на рояле — мать считала, что у брата гениальные руки, ну и меня посадили заодно (через год я играла Бетховена, до которого брат не дошел никогда). Через три года я стала готовиться к концертированию — но тут началась война.
В Америке мне надо было экзамены сдавать — я ведь из французской школы! А когда приехала в Нью-Йорк сдавать экзамены при посольстве — оказалось, что экзаменатором был знаменитый философ Жак Маритэн18. Все, конечно, дрожали перед ним. Мне, к тому же, было не 19, как остальным, а только 16 лет. Сдавала я ему устный экзамен больше часа — пока не ворвался директор: что, мол, происходит?.. А мы просто разговаривали, я ему рассказывала, что такое теория социологии (все это, конечно, зная от отца). Маритэн потребовал, чтобы я познакомила его с отцом. Но работы они совместной не сделали — католическое начальство отца восстало против этого сотрудничества.
Что же касается меня… Мне было скучно учиться в американском колледже — все слишком просто. К тому же была война и надо было на что-то жить. И брат, и я должны были пойти работать. Брат работал в театре, а я танцевала в Метрополитен-опера. Надо сказать, что это был несчастливый период в моей жизни. Параллельно я начала заниматься пением. Но когда мама была больна раком, я много пела для нее и сорвала голос. Да и не было во мне театрального призвания. Потом я стала переводчиком, работала с доктором Станиславом де Лазовертом (один из пяти убийц Распутина), связанным с французской контрразведкой. До революции он занимался нефтью, потом был разорен, и уже после войны он решил снова заняться бизнесом. Ему нужен был человек, которому он мог бы доверять. Мне было 24 года, Лазоверт любил говорить: «Я знал ее еще девочкой, был знаком с ее отцом и представлен ее деду»… Быть представленным деду в начале ХХ века почиталось за честь…
Я была его доверенной сотрудницей около 6 лет. Нефть он все-таки нашел, в Египте. За это время я вышла замуж за экзотического архитектора-декоратора; но из-за восточной, болезненной ревности мужа почти нервно заболела — пришлось развестись. А потом я встретила графа Николая Алексеевича Бобринского, очень талантливого художника, интересного и жизнерадостного человека. У него был очень красивый натуральный голос, но не было возможности по-настоящему его развить. Мы счастливо поженились и родили дочь и сына.
Надо сказать, что русский язык в то время вошел в моду и я стала преподавать в Меримаундском университете. Учебники были только советские, так что пришлось готовить свой собственный курс. Готовила и «ридеры» — облегченный для иностранцев текст литературного произведения. Преподавала и в других университетах Америки. Выпустила учебник русского языка для иностранцев, фонетический курс (пластинка с комментариями)… Потом родился сын, и я отменила свою педагогическую карьеру. Позже пришлось заняться деловой частью студии моего мужа — он ведь художник-декоратор, студия и посейчас изготавливает материи и обои для домов-музеев и очень богатых американцев, по заказам декораторов. С начала 70-х мы занялись большой благотворительной деятельностью. Я основала благотворительные балы в Дворянском собрании в Нью-Йорке. За эти годы стал развиваться Орден Рыцарей госпитальеров Св. Иоанна Иерусалимского (которому уже 950 лет, его спас от Наполеона еще император Павел, и Орден остался в России до революции. Потом группа потомственных семейных командоров возродила Орден во Франции). В 1973 году командоры собрались в Нью-Йорке и выбрали Николая Алексеевича Великим Приором — как самого молодого и самого близкого к императору Павлу (его предок Алексей был единоутробный брат императора). В этой деятельности я его поддерживаю. Сегодня у нас 14 приорств, включая Австралию. Работы много. И большая беда в том, что русские организации за границей не хотят работать вместе. А если бы мы соединились — насколько легче было бы! Но увы, всегдашние наши Иван Иваныч с Иваном Никифорычем побеждают.
— Я поняла, что Вы достаточно активно участвуете в жизни русской диаспоры. Как бы Вы охарактеризовали ее?
— Она многослойная. Одна ее часть принадлежит или тяготеет к старой эмиграции, есть часть нехристиан — совершенно другие люди. Старое поколение — прекрасный экспонат русской культуры, сейчас же все изменилось. Вторая волна — люди, которым пришлось довольно тяжело в жизни, но здесь они успешно устроились. И они помогают первой волне. Третья волна, мне кажется, состоит из людей, которые хотят блага только для себя — и ничего для России. Даже если они религиозны — это советская культура, перенесенная в Америку.
Конечно же, мы не знаем русских в России — те, которых мы встречаем в поездках на родину, или чрезвычайно бедны (мы стараемся им помочь), или это интеллектуальная элита. Но мы рады, что наконец установился культурный обмен. Это страшно необходимо. Новые поколения должны взять от нас все то хорошее, что мы сохранили — для них же и сохранили! И надежда на это есть. Старая эмиграция уходит — и уносит с собой свою память, прошлое — все это невосстановимо! Мой дядя Андрей Сергеевич Тимашев умер, когда ему было почти 100 лет — и никто не записал его воспоминаний, князь Алексей Павлович Щербатов, светлая голова, скончался в прошлом году — москвичи едва успели отснять о нем коротенький фильм да еще, при помощи жены, он записал свои воспоминания… А сколько ушло таких, про которых вовремя не вспомнили! А столько уходит сейчас!.. Так что — пока помним — забирайте от нас, сохраните!
Сноски:
1 Прокопович Сергей Николаевич (1871-1955). С 1905 член ЦК кадетской партии, вскоре вышел из нее. В 1906 совместно с Е.Д. Кусковой и В.Я. Богучарским издавал в Петербурге журнал «Без заглавия». Масон. Доктор философии Бернского- университета (1913). В 1917 г. — председатель Главного экономического комитета и зампредседателя Экономического совета Временного правительства, министр торговли и промышленности Временного правительства, затем — министр продовольствия. В 1922 выслан из РСФСР. В эмиграции жил в Берлине, Праге, Женеве, США. В Берлине в 1922 г. Прокопович организует Экономический кабинет, с апреля 1924 г. деятельность кабинета была перемещена в Прагу. Постоянными сотрудниками кабинета были А.П.Марков, В. А. Розенберг, С.Г. Шерман, С.С.Кон, Н.С. Тимашев, А.А. Чупров. Скончался С.Н. Прокопович в 1955 г. в Женеве.
2 Боголепов А.А. — проректор Петроградского университета, профессор административного права, профессор канонического права. Выслан из РСФСР в 1922 году. В эмиграции жил в Берлине, Праге, США. Один из создателей Русской академической группы, объединения русских ученых за рубежом (нач. 20-х, Берлин), председатель РАГ (1966-1970).
3 Булгаков Сергей Николаевич (о. Сергий), (1871-1944) — философ, экономист, публицист, общественный деятель и богослов. В 1901 г. был избран экстраординарным профессором Киевского политехнического института, преподавал политэкономию. В 1903 г. участвовал в основании марксистского «Союза освобождения». С 1904 г. вместе с Н. А. Бердяевым редактировал петербургский журнал «Новый путь», в 1905 г. возвратился к церкви и в том же году в Москве основывал Религиозно-философское общество памяти В. С. Соловьева. В 1909 г. участвовал в сборнике «Вехи», авторы которого призывали интеллигенцию обратиться от революции к религии. В 1912 г. Булгаков защитил как докторскую диссертацию свою книгу «Философия хозяйства». В 1917 г. вышла наиболее значительная философская его работа «Свет невечерний». В 1917-1918 гг. Булгаков активно участвовал в работе Всероссийского Поместного Собора Православной церкви, составил ряд его программных документов. 11 июня 1918 г. принял сан священника в Даниловском монастыре в Москве. В 1922 г. выслан из РСФСР. Был профессором богословия и деканом Православного богословского института (Париж). Умер в Париже 13 июля 1944 г. от кровоизлияния в мозг. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
4 М. М. Карпович (1888-1959) — профессор Гарвардского университета, известный историк, главный редактор старейшего эмигрантского «Нового Журнала» (1946-1959).
5 Струве Петр Бернгардович (1870 — 1944). Родился в Перми в семье губернатора, внук основателя Пулковской обсерватории. Окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Экономист, историк и социолог. Примкнул к марксистам. В 1901 г. эмигрировал в Германию, где издавал журнал «Освобождение». Вернулся в Россию в 1905 г. Член Второй Государственной думы. Принимал участие в сборнике «Вехи» (1909). Профессор экономики в Санкт-петербургском Политехническом институте (1906-1917). Член Академии наук (1917). Редактор журнала «Русская мысль» (1906-1918). В эмиграции с 1918 г. (перешел финскую границу). Жил в Лондоне (1919), Софии (1920), Праге (1922-1925). Профессор политэкономии русского юридического факультета в Праге (1922-1925). Председатель русской академической группы в Чехословакии (1922-1925). Возобновил издание журнала «Русская мысль» (София, 1921; Прага, 1921-1923; Париж, 1927). Затем переехал в Париж (1925). Редактировал газеты «Возрождение» (1925-1927), «Россия» (1927-1928), «Россия и славянство» (1928-1934). В 1928 г. переехал в Белград. Профессор Русского научного института в Белграде (1928-1940). В 1942 г. вернулся в Париж. Скончался 26 февраля 1944 года в Париже.
6 Сорокин Питирим Александрович (1889 — 1968). Российский и американский социолог. Родился в Коми (мать — коми, отец — русский). В 10-х гг. ХХ века — член партии эсеров. Закончил юридический факультет Петербургского университета. В 1919-1922 гг. был руководителем межфакультетской кафедры, затем — отделения социологии Петроградского университета. В 1917 г. как эсер принял активное участие в революции. После Октября 1917 г. встал в оппозицию большевикам, принимал участие в политической борьбе на Севере. В 1922 году выслан из РСФСР. В конце 1923 г. был приглашен для чтения лекций в США. Основал отдел социологии в Гарвардском университете. В 50-х гг. — директор Гарвардского исследовательского центра по созидательному альтруизму. В 1959 г. в возрасте 70-ти лет ушел со всех постов в Гарварде, но продолжал активную научно-преподавательскую работу, выступая с лекциями в разных университетах, работая над книгами и статьями. Им опубликовано более 30 книг. В 1964 году Сорокин был избран президентом Американской социологической ассоциации. Последняя значительная работа ученого посвящена России — «Основные черты русской нации в двадцатом столетии» (1967).
7 Гукасов Абрам Осипович (наст. фам. Гукасянц; 1872-1969) — промышленник, общественный деятель, издатель, меценат, с 1899 жил в Лондоне, представлял в Европе нефтяное дело семьи, основатель судостроительного общества «Balting Trading Co», возглавлял завод «Пелла» в Петрограде, после революции в эмиграции в Париже, основатель судостроительного общества нефтеналивных судов «Les Pеtroles d’Outre-Mer», основатель и издатель газеты «Возрождение» (1925-1940), после войны журнала «Возрождение» (1949-1974), председатель правления Российского центрального (национального) объединения (с 1926).
8 Гурвич Георгий Давидович (1894, Новороссийск — 1965, Париж) — философ, социолог, в эмиграции с 1921 г. (Берлин, затем Прага); член Пражского Русского философского Общества, доцент Русского юридического ф-та, с 1935 г. проф. социологических наук Сорбонны, основоположник и руководитель Социологического института в Париже.
9 Митрополит Евлогий (Георгиевский Василий Семенович, 1868 — 1946). Принял монашество в 1895 г. Иеромонах (1895). Ректор Холмской духовной семинарии (1897-1902). Епископ Люблинский, викарий Холмско-Варшавской епархии (1903). Епископ Холмский и Люблинский (1905). Архиепископ (1912). Член 2-й и 3-й Государственной думы. От депутатства в 4-й Государственной думе отказался. Архиепископ Волынский и Житомирский (1914). Покинул Россию в 1920 г. Попал в Сербию, затем переехал в Париж. Управляющий русскими православными приходами в Западной Европе (1921-1946). Митрополит (1922). Член Учредительного комитета Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже, ректор (1925-1946). Доктор церковных наук «гонорис кауза». Скончался в Париже 8 августа 1946 года. Похоронен в на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
10 Архиепископ Никон ([де] Греве Алексей Иванович) (1895-1983). Полковник лейб-гвардии Московского полка. Окончил Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже. Принял монашество с именем Никон и был рукоположен в иеромонахи. В сане игумена служил в Александро-Невском кафедральном соборе на улице Дарю в Париже, затем в Братиславе. С 1934 г. в сане архимандрита вернулся в Париж для служения в Александро-Невском кафедральном соборе. Во время оккупации был интернирован нацистами. Хиротонисан во епископа Сергиевского (1946). После войны занимал пост епископа Бельгийского. Затем переехал в США, где был ректором Свято-Тихоновской духовной семинарии в г. Саут Канаан (1947). Епископ Филадельфийский (1948-1952), Торонтский и Канадский (1952-1957), затем Токийский в Японии (1960-1962). В 1962 г. вернулся в США. Архиепископ Бруклинский (1965). Скончался в г. Стейтен Айленд (Нью-Йорк, США). По его просьбе похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
11 Архиепископ Иоанн (Шаховской Дмитрий Алексеевич, 1902-1989). Князь. Эмигрировал в 1920 г. Постригся на Афоне в 1926 г. Рукоположен в 1927 г. в г. Белая Церковь (Югославия). Настоятель Свято-Владимирского храма в Берлине (1932-1945). Издавал журнал «За Церковь» (Берлин, 1932-1936). Во время войны вел миссионерскую работу среди русских военнопленных. С 1946 г. в США. Епископ Бруклинский в юрисдикции Американской митрополии в 1947 г., епископ Сан-Францисский и Западно-Американский (1950), архиепископ (1961). Печатался также под псевдонимом Странник. Скончался 30 мая в г. Санта-Барбара (Калифорния, США).
12 Архимандрит Исаакий (Виноградов, сконч. 1981). В России служил псаломщиком в военных церквях. Эмигрировал в Софию. Принимал активное участие в работе РСХД, секретарь софийского студенческого православного кружка. В 1927 г. переехал во Францию для учебы в Свято-Сергиевском православном богословском институте. Принял монашеский постриг (1927). Служил в Праге. Архимандрит. Был ближайшим помощником архиепископа Сергия (Королева). После прихода в Чехословакию советских войск подвергся репрессиям и был сослан в г. Алма-Ату.
13 Мельгунов Сергей Петрович (1879/1880-1956) — историк, публицист, издатель, общественный деятель, редактор ж. «Голос минувшего» и г. «Русские ведомости»; в 1922 г. выслан за границу, основал издательства «Ватага» в Берлине, председатель Союза борьбы за свободу России (с 1948), участник послевоенных объединительных съездов эмиграции в Фюссене, Висбадене и Штуттгарте. Автор нескольких книг, в том числе «Церковь и государство в России», сб. «Красный террор»и др.
14 Гинс Георгий Константинович (1887-1971) — юрист, общественно-политический деятель, профессор Омского политехнического института (1918), член Сибирского правительства и правительства адм. Колчака, в 1920 г. эмигрировал в Харбин, профессор русского юридического факультета, с 1941 в США, преподаватель Калифорнийского университета в Беркли (1945-1954) и школы военных переводчиков в Монтерее, сотрудник журналов «Посев», «Наши дни», «Нового Журнала», член Русской академической группы.
15 Речь идет о Гарвардском исследовательском центре по созидательному альтруизму, созданном П. Сорокиным в 1949 г.
16 «Новый Журнал» — старейший журнал русской эмиграции в Америке. Основан М. Алдановым и М. Цейтлиным в 1942 г. Существует до сих пор, издается в Нью-Йорке.
17 Полторацкий Николай Петрович (1921-1990) — литературовед, профессор Мичиганского и Питтсбургского университетов.
18 Jacques Maritain (1882–1973) — философ-томист, автор известных книг «Art and Scholasticism» (1920) и «The Responsibility of the Artist» (1960) и др.