Рассказ казачки Александры Никифоровны Миньковой из станицы Тишанской Волгоградской области
Опубликовано в журнале Континент, номер 119, 2004
1. Отец — «враг народа»
Вот расскажу, как было дело. Родилися мы, раньше хутор Лапин, Луковский раион, Черькассково были мы, ну как вот сейчас, я не знаю, как назвать, как вот щас Сталинград. Потом нас на Сталинград перевяли и раивон это Нехаевский стал.
Вот у нас отец жил там недалёко в зятьях. Ну она чо-й-то скоро умираеть — тиф был. Это в каком же году? Щас скажу. Вот тут иде-й-то в тринадцатом или в двянадцатом году тиф был повальный. Да. От него редко хто вудувалси. Ага. Она тифом заболела у него. Она померла. А тесть богач был перьвый там в этом в селе. Сорок гяктар было у него этого, подворье всё. И он его провожаеть ни с чем, этот тесть. Ага. Вот. Теперьча он приходит суды к матери и женится тута. Года три или четыре он ходил, шабунял, у матери жил. Потом берёть нашею матерю. Ага. Ну берёть её, теперьче сын родилси, я родилась, сястра родилася. Ну и стали жить, стали жить, стали жить.
Ну потом начала кулачества. Отца раскулачили, осудили. С попом дружил. А сейчас сколько их там в Москве, а? И их кормить надо. Крясты вот такие вот до самых колен. А почаму же раньше отца осудили за попа? Год дали тюрьмы, враг народа был. Это було тут иде-й-то ли в тридцать третьем, втором…
И вот такие-то вот, ребята, было дела. Как начало кулачество, в общем с двадцать пятого началося, ну в общем после революции, как начали вот это вот громить, как мало-мало чуть-чуть: «Ага, пойдём яво заберём». Этого тащать, этого тащать, всё. Ну можно так ли, а? Ну вот мать с отцом — стол оставили, этыю стащили клеёнку. Да. Чугунок и ложка в чугунке. Живи вот теперь, чем хочешь. А ему год тюрмы дали, он год тюрмы как враг народа. Да, да, вот прямклянуся вам. Ну мы большие были. Она, мать, кричить, говорить: «Расстрелютю». Ну враг народа сочли. А поп жил у яво брата, ну он с ним дружил. Ну придёть мужик, мать и говорить: «Дед, не дружи ты, чёрт этот долговязый. Кабы плохо чо не было». Он говорит: «Ну чо, кабы он был хто-нибудь, он же — человек. Чаво он, кого бьёть ли, чаво ли?» Да. Ну а потом образовалось-то вот чаво. Год тюрмы отдул в Волгограде.
Отца забрали, оставили стол и чугунок. Чугунок с ложкой. Вот. Вот икона, вот вам говорю. Ну мать стоить и кричить, ну что — ложка, чугунок. Тогда кастрюль не было. Да. И всё. Вот и кормися. Вот было как. Ну ему год тюрмы дають, а мать остаётся. Ну чо, покричала,покричала. Ну там народ говорить: «Ну не плачь, как-ындь». То кукурузы, тогда садили помногу кукурузы, как-нибудь это. Размелем, ладушки. Тогда не пякли хлеб, а вот так, скорей. Да сладкий какой был, а.
Много, много вот этыю в двадцать девятых, в тридцатых, в тридцать перьвых, в тридцать вторых-третьих, много людей погубили. Как тольки чаво сказал — ворон чёрный, и пошёл. Ворон чёрный, и пошёл. И без вести. Да. Боже сказать избавь. У нас один пацан там в школе сыграл песню, как Ленин сидить на горе, грызёть кобылью ногу. А и хто-й-то донёс. «Ты иде этыю песню, хто тобе сыграл?» — «Папа». Ага. Прибягаеть один и говорить: «Ахрем, уходи, счас приедеть чёрный ворон, заберёть: песню сыграл». Ну правда, он ушёл, ну что без вести нету, хочь он и ушёл сам, ну неизвестно где.
И свои, соседы прям вот. А вы чо думали, это Сталин это делал а? Приказ, приказ вот этот создавал Сталин, а? «Идите раскулачьте его». Да. Ну я ж говорю, вот сосед был, он член правленья был, бядняк. А тогда беднякам доступ был. Как бядняк сказал, всё. Всё в ясно. Вот он приходить и говорить: «Никихор Яковлич с попом, — говорить, — дружить». Ну приезжаютю, там какие тряпки, лохмотки уташшыли. Чугунок на стол и ложку. Да. А яму год тюрьмы. Ну приехал чёрный ворон, забрал, ну мать и говорить: «Ну всё, отцу, — говорить, — всё, расстрелютю». Нет. Не знаю, до кех его довезли и как он, сам ли туда, как, до Урюпина ли, а там поездом отправили, ну не знаем мы. Ну уж оказался он в тюрьме в Волгограде. Ну вот отбыл год.
Там наши школу строили, раион, по-моему, раион. А стяклить некому, а он стякольшшык. Да. Он приезжает туды, ага, ну там оформили яво, куды, в общежитие, как ли там, в тюрьму ли посадили. Вот комендант приходить и говорить: «Хто мастер вот по домам?» Он говорить: «Я, и по стяклу я». Да. Он говорить: «Пойдём ко мне», — комендант. Привёл и говорить: «Ну как тебя там?» Ну сказал: «Микишка звать» там и откель1 , чаво, всё рассказал. Да. Он говорить: «У меня будешь жить, а я буду ходить отмячаться туды, в тюрьму. Или сам пойдёшь отметишь и ко мне». Вот он яму там кухню сделал, дом подрубил за год. Да. Ну жил хорошо и стяклил, днём стяклить окны. Ну там опредялённые часы там, до четырёх, как ли. А ето идёть тогда суды к нему, к этому коменданту. И вот он за год постяклил этыю школу, двухъятажная что ль школа была, и у этого коменданта жил всю время. «Я хорошо, — говорить, — жил». Да. И говорить: «А за чо тебя осудили?» Он говорить: «Да вот так и так». — «Тьфу, — говорить, — дураки». Да. Да ещё хорошо и не расстрелили. Да. Ну пришли: «Враг народа, поехали», ну мать закричала. Житуха была, действительная житуха.
Вот так вот, сынок. Во. Вот такая-то вот и жизня была. Всю, всю жизню. Как только кулачество началася, вот всю жизню. Ху, Господи, Господи! Не дай Бог ишо такая вернется. Молодёжи не дай Бог, не дай Бог, укрой, помилуй. Да. Нельзя было жить, нельзя.
Ну потом отец приходить домой, ну тут всё-таки получше стало, повеселей нам. Он плотник хороший, начал плотничать, хату нам сделал. Ну тут мы перешли в свою хату, завели корову, быка завели, козув завели, курей, индюков завели. Всё труд, всё труд, сынок. Да. Без труда ничаво.
А тут в этих годах он дом постановил, три комнаты хорошие. Дом срубил, он сам плотник. Ага. Хороший дом срубил. Вот. Отделал. Ну большую — горницу называли всё, горницы малые, да, — он не смог, заболел, не смог. А тут в этих годах его осудили, и не смог отделать. Да. И пришёл и говорить: «Бабка, не могу. Всё, угробили меня в тюрьме». Да. Вот за чаво?! А сычас вот покажуть попов, их там не перечтёшь. А? Ну один поп, дьякон, матушки там эти, две монашки там возле-й же, почелимы, каких вот, может, батюшка полюбит. Ну чо ж, год дали, да и враг народа. Хух.
2. Голод
Ну и а потом тут, ише не добыл он, и как раз голод был в тридцать шестом году, не было ни урожаю, совсем даже и косить нечего было. Кукуруза вот тако вот была, вот и всё и засохла.
Ну чаво ж, мы прослыхали, в Волгоград на работу принимают. Мы с сястрой поехали туды, устроилися, узнали, где отец там в тюрьме сидить, ага, мы сообщили ему. Он к нам приехал, этоотец, да. «Ну чо вы, дявчата?» Мы говорим: «Да чаво ж, мать подохнеть». Нечего вот взять, нечего. Пшаничка вот такая-то вот была, так вот рвали вот колоски прямо из зямли, мяли. И как узнають, эжели есть, — придут побьють. Наши же, наши же побьють. Вы чо думаете, Сталин это бил, а? Это наши были враги, соседы. Во.
Вот так вот жили, голоду хватили, не дай Бог никому. Не дай Бог будет такой голод, как в тридцатых там, тридцать третьих-четвёртых годах. Ночью ходили, этыю пашаничку не разряшали. Она вот такая-то вот, а крупная. Да, не разряшали, а чаво ей держать? Как поймаютю, десять колосков — десять лет давали. Десять лет! Да.
Мы один раз пошли с дедушкой, ну мы были ише девчонкими. А он говорить: «Пойдёмте, девчаты, вот сюда вот, нарвём хош по чудочку на кашу». Так этот скакал верьхом-то он, мы ему нихто и он нас бы ничаво, но а боялися. Мы кинулись, мы молодыя, а яр такой-то, мы и скатилиси туды. А там ишо вот так вот камень и опять водоток там. И он, этот бедный старик, скатилси, как упал и убилси. Да. Прибегаем домой, говорим: «Бабка Матрёнка, дед, — свёкор он ей, — дедушка, наверно, убился». Она коляски схватила да за ним. Не ради, што ето. А он, парень этот, не за нами он скакал, по своим делам. Во как боялися.
А трёх дядов по десять лет осудили за колоски, и по сей день неизвестно. А это чаво делалось, а? Ну чо, это Сталин так велел а? Я думаю, не Сталин это велел — наши. Прям вон соседы…
Ну всё, тогда чо ж, мы остаёмси там в Волгограде. Отец поехал к матери. Ну письма мы писали, списалися, потом всё, мы там устроились хорошо работать. Ага. На соли. Соль, соль на девяносто перьвово завода выгружали с баржи. Там лопатами кидаем на это, а ремень ташшыть наверих. А тут опять кидають на завод. Вот мы там работали. Ну ничаво. Стали матери посылки посылать там. Крупы были. Ну простые крупы были. Десять копеек килограмм. Ну мы на рубль наберём посылку ей суды, матери. Да. Ну благодарит нас вроде за это. За эти крупы.
Ну сястра там и умерла у меня. Вот тут война её застигла, детей у ней не было, её забрали в войну, она с Вены, с Болгарии ли вернулася, кончилася. Да. Ну она всю хорошо получала. А её моево сына сноха хорошо за ней доглядывала. Ну она хорошие денюжки получала, она ей доверила, она получала, она её и похоронила. Молодец баба. Да. Вот так.
3. Жизнь с мужем
Ну потом вышла я там замуж. А мужик, правда, неплохой попалси. Хороший, грамотный. Прям дай Бог ему в Царство войтить. Никогда он не ругал, не, ничаво. Мужик пришёл из армии. Тоже голод. А прослыхал, на девяносто перьвом заводе в Волгограде принимают военных толькя, хто из армии придёть. Но он грамотный. Ну как пришёл туда, и там устроилси, сразу его взяли. И вот мы, наверно, до войны в тридцать шастом и до сорок третьего мы там жили.
Ну, война, тут война началась. У меня девочка одна. Ну куды? Был по брони, потом его забираютю в армию. Это в сорок втором году дело было. Ну и всё, ушёл и всё, и шито и крыто. Он и говорить: «Ежели чо такое, то тогда езжай, наверно, к моим». А он проживал — станция Серебряково вот, ну Михайловка. Думаю, ну эжли толькё погибнешь, ведь я там не буду нужна с дитём. Скажуть: «Хто его знаеть, лоек с бес»2 . Ага. Ну свёкор хороший удалси с свякрухой.
А тут как раз с Волгограда, а мы жили в Бекетовке, мимо нас сашейкя на Сарепту, гнали немцев в четыре шеринги. И вот глянешь, они повиснуть, немцы, один на одного, они его вытаскивають, на дороге пристреливають тут. И наклали йих вот — снопы! Снопы были, снопы! Но хучь и говорим: «Они вот подляцы» — они тоже солдаты, они поднявольные тоже, йим всё равно. Эжельон не пойдёть, его там убьють. Ему всё равно и так и так итить. Да. Невозможно было.
А я уехала суды, мне б надо там перябыть бы как-нибудь, ну там нельзя было. Давали четыреста хлеба, девчонке шестьсот, ну килограмм мы получали на день. Яво и есть нельзя было, возьмёшь, жуёшь-жуёшь, и рвать начинаеть. Ну сноп на снопу лежали, сноп на снопу лежали.
В сорок третьем году покончили, прогнали, ага, я тут сообщилася с материй. Она говорит: «Ну чо ж, Саня, езжай домой, с дитём куды же, мы уж пожилые. Ну я приехала в сорок третьем году.
Ну я там бросила всё, чобыло, взяла так вот одеться, чо хорошенькия, а енто там, столы вот эти, диваны, кровати, всё бросила там. Ну там одной я бросила, она тамошния. Ну сястра пришла, я ей написала письмо, она пошла. Отдала сундук, сундуки ж тогда были, она отдала сундук ей, кровать отдала. Ага. Ну так кой-чо, посудку отдала ей. И вот это и всё. Мужик — не слыхать. Ага. Потом оказалси.
Ну я суды приехала, начал мужик писать письмо. Пишеть, что меня ранили, руки нет одной, наверно, не будеть. Ну не будеть, ну а что сделаешь: мужик, дитё. Ага. И хороший мужик. Ну приехал он в сорок четвёртом году, пятнадцатого февраля пришёл домой. Ну пришёл, правда, ключицы не было и лопатки не было. Ну она так была висела у него. Ну чаво же, пришёл, говорит: «Ну чо, эжель ехать туда опять в Волгоград, я не могу». Ну писать он мог, он грамотный, ну не схотел: «Давай тут останемси».
Ну один дитё, другой дитё, третий дитё, четвёртый дитё, пятый дитё, шастой дитё. Да ишо по два. Ага. Ну он говорит: «Ну куда ехать с этой оравой. Тут мы то с зямлёй, то содим, то косим, то так вот с зямлёй». А зярна-то ведь не давали в колхозе ни граммочки. Шерсть отдай, мясо отдай, яички отдай, картошку отдай. А иде её брать: одна корова и шесть душ детей. Иногда сяду вот, грешница, Господи, может, Сталин это виноват, а может, своя власть. Да.
Ну масла как-то набяру двянадцать килограмм сдать, масла я набяру. А картошка иде? А картошку не давают так чтобы вот зря вот, а выбирают. Ну чо ж, отдашь картошку. Ну, правда, тогда нарывали по двести ведер, больше. Ага. И у нас-то семья, да мать с отцом уж такие-то преклонных годах, идуть: «Санькя, дай вядёрочку». Ну дашь им, а нет — дак: «Не ходите сюда, нас десять душ». Ну и всё, вот это вот так вот и было.
Вот теперьче мужик устроилси учётчиком в тракторную бригаду, в мэтэеси3 . Ну слава богу тут стал дяньжат получать и стал хлебец получать. А так не дають рабочему. Вот как сейчас вот у нас тут. Да. Не дають. Ну чаво делать? Тут переживать, переживать, переживать. А ну пережили эти всё, пошёл и хлеб вольно, вот так пошёл хлеб, хорошо. Ну тут ещё яички это отменили и шерсть, это всё отмянили. Вот она какая была житуха.
Теперь ну чо же, говорять, мне сорок пять лет — на пенсию. Ну, думаю, я многодетная мать. Ну, думаю, ну хочь копейкю какую-ндь тут получать. Двадцать пять инвалид получал. Ну это чо на десять душ? Но всё-таки то мыльца купишь, то сахарку это, то солички. Вот это и всё было. Да спасибо это козы у нас, они и сейчас действуютю. Вот эжли б не действовали вот тута, подох народ давно б уж, семьями подохли бы. Козами работаютю. Ага.
Ну чо, председатель хороший, правда, попалси и говорить: «Ну чаво, построемси, Прокофич». А он: «Ды с чаво ж это?» А отец мой плотник он, в колхозе плотником был. А он: «Ну, Фёдор, чо-нибудь я сделаю. Двух дядов возьму и сделаем». Сначале начали делать хатку — две комнаты. Да ж ишо навярьху. А там две комнатки, да лишь бы как-ындь боком. Ну сделали. Слава богу свой двор, всё это стали разводить.
А он стал прибаливать у меня, мужик, — астма серьдца, порвали уже сердечные вены ему все, нечем ему дыхать. А так работал ише-то, корове готовил корму. Ну а тут отец с матрей постарели уж всё, сястра в Волгограде. Как ушла она в войну, она из Вены вернулася, а и так опять и осталась там в Волгограде. Ага. И вот она вот это всё: «Езжайте, уезжайте туды». Тут два сына у меня из армии пришли, двойняты. Уехали к ней туда, они там устроилися в этом Волгограде, на работу хорошую, на химзавод устроилися. Ну: «Мама, папа, приезжайте». Ему б надо пойтить самому, мужику бы, в военкомат-то, и они б дали б, может, квартеру б ему бы. Ну а потом чо-й-то покрутились, покрутились, он: «Не, не буду я тута». И приехали, опять тут. И тут он заболел, заболел, заболел, в общем инкфарт его взял сразу. Плоховато вот, хутьсо мной вместе б пожил б чудок, получше было, вот одной-то плохо. Ни огородку, ничаво, вот надо б тут кой-чего ремонт бы сделать бы, вон двери, двери скособочилися. А теперь уж говоришь: «Да ладно, доживать всё равно. Как помру, хто-ндь отворить и вынесеть».
Вот она вот житуха такая-то. Тут ишо война эта дюже погубила. Може б ишо он и продлилси бы ишто ба, рановато было — шестьдесят семь ему. Ну нечем дыхать, чо — лопатки, ключицы нет, лопатки нету.
Ага. Ну помираеть у меня мужик, всё. И мать, отец. Не, матюрю забрала сястра туда. Мужик помираеть у меня. Он хотел, домой чтоб я его отвязла. Я говорю: «Куды, не на чем». Не было ж машин ничаво. Ага. «Ну там схорони».
4. В Тишанской
Теперьча дочь у меня тут живёть, выучилась на почту. Ну послали её суды в Тишанку, она тут замуж выходить. Ну чаво ж, приедеть: «Мама, давай поедем сюда. Я тут хатку тобе куплю, поедем». Ну я говорю: «Только отдельно». Ну купили, перевязли меня, живём, живём. Пойду поем там чего у ней, там у ней дочь тоже родила двух дявчат. Ну чо ж, надо нянчить. Вынянчила слава богу.
А! Никому я не нужна. Вот такая житуха. Теперь вот суды приехала, начала заводить, ну хоть курочкув завесть, пять курочкув. Завяду, вот зимой две унясуть, три оставитю. Три унясуть, две оставють, две унясуть, три оставють, так вот всю время. Вот третий год пока ничо, так пять курочкув и вожу. Нельзя же, без этого нельзя. Пойдёшь по Тишанке, яиц много не продають или цаны не сложитю. Ага.
Ну, думаю, зерняца нету, пойду я в контору, к Антонову, был директором. Захожу: «Здравствуй» — «Здорово. Чаво?» Я говорю: «Да сынок, хоть полцентера бы зерняца бы». — «А ты иде работала?» А я говорю: «Дак в колхозе». — «Дак ты не нашего, не нашего этой селе. Иде ты работала, туда езжай». А я: «Ну раион-то один, лишь сёла разные, раион-то один. Как-то же надо, — я говорю, — в Сходную ведь я ж не пойду туды этыю полцентера получить-то. Неужели, — я говорю, — у вас тут нельзя полцентера дать?» Да. «Ну иде работала, туда и иди». Я говорю: «Ну тогда ты, сынок, малограмотный. Да, — я говорю: — Не надо так, сынок. Полцентера, что ты полмяшка не найдёшь, а? Два-три вядра».
Ну всё, больше я никуды не хожу. Ну тут как появются продавцы, глядишь, на машине пэзэ4 , мы берём. Эти отрубя пять рублей, и десять рублей, и сорок рублей. Ну я брала, теперь всё, больше негде. Осталось там чудок зерняца.
А тут уж бабья лето подходить. Да. Вот спешать картошку рыть, она когда сухая буваеть. Вот я ныне выкопала, пять ведер я посадила, три вядра нарыла. Выкопаешь — ничего, выкопаешь — ничего, выкопаешь — ничего, одни корени. Или вот так вот — монисты нанижутся так вот во. А я говорю: «Да она теперь на мужичью перешла, всё, вот три штуки идут, две мокрые». Ну люди поливали, мне нечем было полить, а люди поливали. Ну тоже хто как, а то и полито, да ничо нету.
5. Работа в колхозе
Вот она счас вот книжка у меня трудовая. Там эти сотые. Ну чаво они эти сотые? «Трудодень, трудодень, — говорит, — заработала». — «Какой?» — «Двадцать сотых». Ну хто понимаеть. Я её дочери — «Ты порви, мать, её». Я говорю: «Ну да тобе чо она, хлеба не просить». Да. Вот она, трудовая книжка называется. А какие они сотые, чаво они означали? И вот она так и ляжить, я её никуды.
Ну а мне пятнадцать лет, сказали, отработай, тогда будешь получать пенсию. Ну не постоянно, постоянно мне няльзя было. Чо ж, придёшь иногда вечером поздно, раньше ж ходили — солньце встало, ты уж на колхозном базу5 . И вечером придёшь — ни корове нету, ни детей не соберёшь. Иной раз закричишь. Да, некому было приглядывать, девочка была — лет одиннадцать.
Да и телятницей работала, и коров убирала, и свиней убирала, и огороды садили, и табак, и помидоры, огурцы, ну, ну всё, чаво в колхозе было. Да. Я постоянно не работала, мне нельзя было, а так вот приду и говорю: «Куда итить?». Или солому скажуть возить на колхозный баз вот на машину. Поедешь туды, приклады клали. Мне близко, гумно вот так была, а я вот жила. Они как приедуть: «Эй, иди сюда», — вот я бягу. Скирды клала. Вот всю лету скирды. Вот моя работа такая была.
А телятница — я вот утром, повязуть молоко, просепарирують, привозютю, размеряешь им. Какой тольки отялилси, от корове поишь, а какой уж отпоёный двадцать дней, это поишь обратом. Да. Вот такие клетки, и он лишь голову просунеть, а так он сволится. Вот вядро постановишь, напоишь, другого так вот. Потом напоил, клетки чистишь, это выгребешь, это напоишь, этого туды, этыю ведёрку помоешь, опрокинешь, этыю берёшь, несёшь ему, телёнку. Да. Ну, по-моему, у меня двадцать телят было, по двадцать телят на уборку. И вот эжель выпоишь двадцать всех, одного телёнка дають. Да. Вобедах подоили коров, гонютю, оттэль привозють обрат. Этую подоили — молоком цыльным поим, а етым — обратом, а потом опять чистим. И так вот в день три раза вот так вот поим, и так вот это делом занимаесси. Ну чежеловато было. Да. И вот бросила я, а так прям аж тянется туда.
Придёшь домой, а тут детвора, а встанешь рано. Пякли хлебы сами, да посажаешь их в печь, иногда хто вытащить, а иногда вечером приду, они ишше сидять в пече. Да. Думаю, да что же такое, тут хто-нибудь пришёл. Я говорю: «Да вы-то, детвора, да большенкие, да шумнули бы хубНадьке там или кому, вынули б пироги. Ой!
Было, было, было труда много. Много труда, но зазря. В колхозе работали, ничо не получали. Ни копейки. Ни копейки! Как жили? А налоги чертенные. Да то теранок, то яблочек, телушонку там, бычишку вырастишь, вот это продашь, сунешь и всё, опять голый. Опять голый. Дошли так, кой-хто дошёл, истинный Бог, нечего натянуть на это. Да.
6. Трудно жить пенсионерам
И вот я теперь тут живу, ехать бы надо в свою в сяло бы, там я всех знаю, и начальство там, хучь она мяняется, но я знаю начальство а тут я ж никого не знаю. Ну пойдёшь: «Иде работала, туда и иди». Да как же это так, иде б я не жыла, я ж человек. Вот так отвечають. А вот сычас и вовсе. Кой-хто тут проработал всю жизню, и всё, и ничаво. Да разве можно так, а? Нельзя. Хамство, это хамство, я прямо скажу, хамство. Ну вот так там имеешь курочкув, нельзя разве что хотя б центер дать, пенсионера ублаготворить, шо у тебя не найдётся?. Ну я уж тут не работала в этом в совхозе, там работала, ладно, я не обижаюсь. А вот тут некоторые проработали тут всю жизню, и родились тута. Ну чо ж, нету. Да. Нету. И так со мной же вместе покупаютю. А её купи, вот они отрубя возютю — тыщу триста тонна. Да. А чо эти отрубя они? Они вымолотые и всё, и ничаво они. Ну я взяла как-то два мяшка, кормлю, мяшу курям, кормлю, вроде ничаво, бегаютю. Да. Чижеловато, с этой вот жизни чижеловато жить.
У меня внук в Нехаевском живёть, он не внук, а он братин внук, ну он мне помогаеть, вот эти вот дрова он мне возить. Привезёть мне: «Бабка, хватить?» Я говорю: «Хватить». А эжели вот он йих не заберёть, а тогда, может, когда яичек он мне привезёть. А то порублю. Ну нечем будеть кормить. Вот докармливаю и всё.
Разве можно так жить, а? Нельзя. Иной раз поглядишь-поглядишь, думаешь к детям пойти. У нас тут одна ушла к детям, — не там села, не там лягла, не так прошла, палас задрала. Да. И вот она приехала в свою хату, хотя, спасибо, не продала она, вот счас живёть тута. И говорить: «Девки, бабы, никуда не ходите, живите, пока я». Не знаю, я в своёй натурой пока буду, пока тут вот помру на этом месте вот.
Копейкю отдай, а чего-й-то ж хочется купить-то, а там скажутю: «Да нету денег». Я и буду сидеть глядеть. То я вот то получаю, да утропойду мороженое возьму, пойду колбаски кусочек возьму, да пойду сыру возьму кусочек. У нас тут один, ну как бы сказать, у него свой ларёк, всё своё. Вот он ездиеть закупаеть и продаёть тут. А почём уж он там берёть, хто его знаеть. И вот он хлеб возить. Ну привезёть он, там-то мы не знаем, скольки берёть, а тут четыре продаёть буханочку. И булочка три рубля там такая-то вот кругленькия. Ну это хорошо, я одна, мне на два раза раздялить, а вот тут-то есть пять душ, да там не хватить по кусочку, а три рубля. В общем надо три взять — десять рублей. Это ныне, а завтре чаво же? Завтре на чаво ж покупать-то?
А у нас летом воды не было. Тут же этот фирмер какой-то урюпинский, он тут как начал ворочать эти колонки, так я из-за Хопра, из-за Хопра возила. Это носила воду. Ну тогда можно было черьпать, она близко была, а это теперь спустися, потом отсэль опять спустися, и даляко не вынесу, язык вываливаю, а йисть-то хочется. Во.
Колонка вон там вон, да в неё не шла вода всю лету. Они шланги побросаютю, жители. Вот у них своя колонка на базу, они подсоединять, она по трубе-то идёть по общей, вода-то. И вот она сюда не доходить. Да я покричалася лету. Да. А йисть-то хочется, я и носила, носила из Хопра прям.Ну пройдёшь ступенькю, потом пройдёшь опять туды, потом пройдёшь опять. Даляко, даляко она ушла вода, даляко. Пока вынесешь, так язык вывалишь. Да. Вода хорошая, ну далековато, ну всё-таки таскала. А я не большие ведра, а пятилитровые. Возьму, с ними полегше выходить. У меня на коренёк по кружечке. Ну чо ж, огурцы свои, капуста своя, помидоры свои, перец свой. Пожалуйста. Вот. Всё своё. Ага.
7. Грамота, чтение
— А вы в школу ходили?
— Не. А как раз же революция. Пятнадцатого, как раз революция, и суды до тридцатого нету никого ничего. Отец повёл нас, брат у нас старший был третьего года и говорить: «Мать, отдай дявчат хуть чтоб грамотные были». Ага. Ну чо, повяли. Вучитель: «Переросли». Ага. Ну тогда он, брат, и говорить: «Ну тогда знаете чо, давайте в вечернию». Ну а чо это вечерния. Придём, там он записал, не записал, да придёть выпитый. Ну чо: «Идите домой». Ну так я чудок разбираюсю. Книжку иногда вот читаю. А так какую слову, а какую хорошо так вот. Книжку прочитываю, это «Казачку» вот это. То вот теперь не найду я — Шабанов, Шабанов. Он же Шабанов-то Астрахань, и Саратов, и Волгоград — это его вся зямля была. Да. А он там поиздявалси, взял молодую девушку, она беременная от соседского парня, она любила его. Да. А он узнал, начал бить её. Побил её, её отец пришёл, забрал, она у отца родила и помираеть. И говорить: «Папа, отдай этого ребёнка Феде, рядом живёть». Да, всё-таки он взял его, этого ребёнка. Хорошая книжка, прям хорошая книжка.
— А ликбез у вас был?
— Не. То тогда не было, какой он там ликбез, йисть нечего было. Во. Голые все ходили, разутые ходили, обуть нечего. Ну потом брат у меня, нас старьше был, ну тогда скочетовал какую-то в школе учить, хто неграмотный. Ну и чо ж, мы там походили-походили, потом урожай пошёл, нас в поле угнали быков водить. Вот мы к скирду подведём, они скинуть, мы заворачиваем и туда, куда там эти ль эти накладають, а мы энтих ведём сюда, складали. Так вот тако во.
8. Знахарство
Но а вот я грешница, не буду скрываться, я лячу, вот всю Тишанку лячу. То с шелудями6 придуть а вот это вот как пойдуть шелудя, а ну-ко называють «огонь лятучий». А врачи ничаво. Поляжать, поляжать — суды ко мне. Вот сибирская язва вот это вот, потом это вот антонов огонь вот это вот, а его ж врачи не лечуть. Вот сучью вымя, это буваеть под мышкой, а её не лечуть, они сюда идуть все. Да. Ну хто ведьма, хто колдунья называють. Да это как хотишь, делов.
— А откуда вы знаете все это, кто вам дал эту науку?
— Отец. Я от языка. Вот мы были две девчонки, а он, отец, и говорить: «Дявчаты, — щас как вечером залазить, тогда ж лампы были, залазиють на печь, — ой дявчаты, ну-ка лезьте суды, садитеся». Вот мы посадимси. «Говорите: Отчи наши». Мы говорим: «Отчи наши». — «Иже иси» — «Иже иси» — «На небеси» — «На небеси». Да. Ну всё прочитаем, он говорить и мы заследом. «Ну хто у вас?» Ага. Ну я иногда прочту, а сястра мыкаеть, мыкаеть. И так не поняла ничаво. Да. А я вотвсё от няво, от этого вот. Да там они и молитвы не такие-то ну. Вот это вот трудная — «живые помощи». Да, она от сибирки лечить, язва вот сибирская буваеть. Да, вот многие уж были у нас. Да. Пятнами пойдёть красными. Да. Мужик с Нехаевского приезжал. Богатый, наверно, такой на работе он. По нём красные пятны пошли. И он два раза приехал — Бог миловал. Да.
Вот их надо спярьва прочесть: «Живые помощи вышне укрой у Бога небесного, вот ворошить рече б, Господи, заступник еси, прибежище, Бог мой, отца ловчей мити же пляшмя свои мясна, во тьме приходящий ко мне, спаси меня от льва, от змея, от лихого лиходея, и тьму ему, язву ему, долготы дни. Аминь, аминь, аминь». Теперьче два раза надо с хвостадо голове7 . Вот тут трудно. Вот сибирскую язву лечить. Во. А это так лячение вот это вот, вот эти вот все прибасочки8 . Ага. Это на огне надо лечить, чтоб огонь горел, и тряпочку бяри и мочи. Да. «Огонь лятучий, возьми огонь горючий». Только «Отчи наши» надо читать. Она просто всё, а вот нихто не научится тут. «Бабка, научи нас». Я говорю: «Не, я не учу никого». Да, никого не учу. Во. Она простое всё, видишь как.
А что-й-то есть на белом свете, какая-то сила есть. Во. Вот в больнице у нас тут Буянов был директор, девочка у него заболела, заляпило её всю вот как лишаи, это лепуха. Он её возил, возил утром туда, — домой. Ну сам директор, чо ж. Потом она дочери сказала: «Галя, мать ничо не поможеть?» Она: «Да повяди». Два раза привяла и как рукой сняло. Но она, правда, мне хорошо помогла: маслица дала, на платью дала за это дело. Да. Вот так вот.
Килы воту нас тут один сажаеть, гадюка. Да. Килы тоже простые. Только надо «Отчи наши» читать: «Огонь горючий, килы болючие, килы гнилые, а под гнильём аминь, аминь, аминь». Во. Сыпь, сыпь такая, пузурьки беленькие. Вот нарывають — прорываются, нарывають — проходитю. Да. А это вот буваеть кила у маленьких, у дятишек. Ага. Тоже идуть вот. Как он народится, так идуть ко мне все. И девочек и мальчикув, идуть все. А это вот килы, хуть они и простые, но они докучные, они колючие, йих тронуть няльзя, прям колеть, как всё равно иглы. Вот настоящие иглы. Их тронуть — колючие страсть. Кил как насажаютю, ей ни ходить, ни сидеть. И вот ведь люди делають это, подлюки. Я уж прям иной раз говорю: «И знать, Господь не можеть сделать этого, чтоб прекратить-таки это дело». Да ты помоги человеку, а это чо ж ты делаешь-то. Да. Вот она как.
Вот Стаценко, он пошёл там одну поругал женшину: она не стерегёть корову, а выгоняеть. Он пошёл поругал, оттэль пришёл домой — ослеп. Да. Потом она и говорить… Забыла, как её звать, Надькя, что ль. И говорить: «Иди к этой бабке». Влазиеть в хату. Я говорю: «Что это такое, председатель идёть?» Да. «Баба, помоги». — «Чаво такое», — я говорю. — «Да вот, не вижу». А рассолу надо огурешного, он тысяшный огурец называется. «Всё принёс я, всё принёс в баночке». Ну я ему наговорила — как рукой сняло. А тогда водки было трудно, он мне приносить бутылку пять звёздочкув. Ну я, правда, не буду бряхать, я её прибрала. Приехал зять с Волгограда, я приношу, говорю: «На, не покушала». Какая она, что она значить эта самая, эти пять звёздочкув, горькия, или плохая, или какая ли она. Говорять, как самогон. И вот он мне принёс: «Баба, спасибо тобе за ето».
А там пять слов. А нихто не знаеть в Тишанке. Вот молодёжь вот эта вот — она совсем ничаво. Вот грыжа вот эта вот буваеть у дятишек, все идуть суды. Да. Тоже «Отчи наши» надо читать. «Отчи наши» прочитай и «Бабка, бабка, чо грызёшь?» — «Грызу грыжу». — «Грызи больней, чтоб не болела, не отрыгала». Вот девять раз надо сказать. Да. Вот тоже простая, а вот помогается. Вот детишки, дятишки вот тут многие придуть некоторые, у девочки прям пупочек вот такой-то вот. Я говорю: «Да вы чего ж до этого довели?» Раза два-три привядуть, вберёшь ей туды его, пупочек, марлечкой перевяжешь, раза два-три наговоришь, всё хорошо. Да.
Я так, можеть, не знаю, ядюже не скажу, что есть ли Бог, нету ли его, ну какая-то сила там есть, вот какая-то есть. Вот то, что помогается.
Вот Калягин у нас, он там щас директором в Артановке. А он тут был главный экономист что ли. Ага. А у него сучье вымя. Он три ночи орал, на стенку лез. Она там эжли как разнесёть, так страшно. Прибегаеть один раз, я тут чо-й-то стою. Ну, раздявается теляшитель9 . Я говорю: «Сашка, ты чего?» — «Баба, погляди, три ночи не спал». Ага. Я говорю: «Да это ерунда. Только, Саша, она двянадцать вяршковая, завтре опять приди» А он пришёл, уснул и на другой день вобедах встал — забыл. Говорить, спал без памяти. Потом как она его опять распякла, он второй раз прибягаеть. Я говорю: «Я тобе ж говорила» — «Забыл, бабка». Да. И вот он почитаеть. Здоровкается всягда, молодец парень. И Стаценков иде бы не ехал на машине, остановится: «Здорово, бабка». Молодец, парень. Да. А остальные, бритёхи эти, хоть и помогёшь — ничаво.
— А вы скот тоже лечили?
— Да, да, бувае, буваитю. Да, вот как насодютю на вымю килы, да, буваеть, сибирка схватить, она всё, вытянется и вот язык вывалить, всё, готов. Тут скорее, скорее, скорей, ну на воде наговоришь, помочишь, глядишь, встала, встала, пошла. Да. Ага. Ну было, было дело, было, это прям честно вам говорю, не буду обманывать.
— А молитвы те же самые?
— Да, да, да, да. Только вот эти во «живые помощи» прочитай, а потом назад два раза. Вотназад чижало. Да. Это грамотный быстро поймёть, а вот неграмотной плохо. Думаешь, думаешь, чо ж говорить? Да. Вот плоховато. Ну чо, молитвы эти ж самые. А вот придуть: «Бабка, расскажи». Я говорю: «Не, я не передаю это дело, за это грех. Мне передали, а я не, я не буду передавать».
— А как это люди болезнь на человека наводят?
— Есть такая-то трудная молитва. Вот она пошопчеть, вот килы сычас на тебя накинутся. Да. А вот у нас тут один старик, он эжели осярчаеть, или не поздоровкаесси, сычас, сэчас же сделаеть, подлец. Да. Во чего делають, гадюки. Не, так нельзя, ето дело нельзя ето дело. Помоги человеку, тебе Господь дасть здоровие. Во. Но вот этим вот делом не надо. Шоб человек не страдал этим делом.
Вот так вот во. Придуть: «Баба, полячи». «Ну давай». Наговоришь, она и пошла. Ну а потом вот это вот прослыхала: «Галькя, твоя мать колдунья, твоя мать ведьма». Да. Вот так вот. Придуть, кто придёть, я говорю: «Я ничо не знаю». — «Дак как же, баба?» — «Да вот так и так-то». — «Баба, по…». Я говорю: «Я сказала, ничо не знаю». Да. И пойдёть не солоно похлябаеть. Ну всё-таки бьётся, бьётся, тем и тем. Надысь одна там и тем, говорить, и своёй мочой, и тем, и тем, всем, — ничоне берёть. Пришла со слязьми. Я говорю: «Шура, няльзя же так. А это ты помнишь, меня в магазине ты ругала, а: «Ты колдунья, ведьма ты». — «А ведьма, ты, — я говорю, — вы не знаете, какая? А теперь вот пришла с носом10 ». Я говорю: «Ну придёшь вечером». Вот они чо делают тута.
9. Лечение травами
От старости травы надо пить, травы. Я вот не буду скрываться, я вот девять трав набяраю, ага, пустырник вот садовый, это, как её, ромашку, теперьче шалковей, потом полявой хвощ, потом белоголовник, бессмертник, корепиву. Есть корепива вот под домами, этыю боже избавь, а вот садовая, она високая, цветёть хорошо. Потом ишо забыла уж, какие. Да, это мяту, душицу, вот это вот все, девять трав. И вот я пью, завариваю, чайничек у меня, вода закипить, я брошу туды. Я не бяру вот эти вот — кофе, вот эти я не бяру йих, а вот этыю траву. И хорошо помогается, прям дюже хорошо помогается. Да. Пью, и помогается.
А вот эти вот таблетки попила, пошла и говорю: «Дядя Миша» — врач, он наш там сосед, ну тут уж он лет тридцать работаеть. Я говорю: «У меня чо-й-то голова, ни наверьх не гляну, ни вниз». А он: «Это у тебя старьчий сколяроз, я тобе дам». И вот одну, пятьдесят штук йих в ней, вот он говорить: «Пей, пей безотрывно». И вот попилась, а теперь оглохлась. Да. Вот тут заслонил вот, хоть бей вот тут, не пробьёшь, не чую11 . А почему такойе, не знаю. Я пошла к няму, говорю: «Миша, вот так и так». Он: «Не можеть быть». Ну да я ж чую, от чаво.
А теперь бросила йих, налягла теперь на траву. Траву пью и всё. Да. Девять трав набрала, надо двянадцать. Ну можно и двянадцать набрать, ну кой-какую ня знаешь. Да. У меня есть тут газета, а в ней всякие там травы лечебные, кому-й-то отдала почитать — не принесли. Гадость, во проклятый народ. Одна и говорить: «Ты кому чего дашь, ты записывай, а когда глянешь — ага». Я говорю: «Так как же записывать, когда я не знаю, как же это записывать-то?»
10. Дети
Вот так вот мы, сынок, и живём. А дятям мы не нужны. Родить, родить и бить их. Шоб их не было. Вот это правильно будеть. А их у меня шестеро. Ну два помёрли, они двойняты у меня, ага, ну их давление подушило. Один пошёл в туалет, упал и… Да. А другой повёз жану на работу, отвёз, пришёл домой. Ну он разобратый, мне говорять, что он ведь разобратый, в одних трусах. И как лёг на диване и кончилси. Ну всё, недостатка сердечных вен. Да. Ну вот и всё вот. А теперь четверо вот осталося. Один в Сибири, один в Нехаевском да дочь в Нехаевском. А одна дочь вот она. Вот видишь, и не глядять. «Мама, давай» — все. Я говорю: «Да как же, я тоже йисть-то хочу. Как-то надо». Вот давала, давала, давала, давала, давала и дошла, что мене не с чем в магазин сходить. Я говорю: «Нет, надо свою копейкю иметь». А там я не то пообедаю, не то нет, а он придёть пьяный: «Ха-а, ха-а, ха-а!» — «У тебя уж и глаза не глядять сесть за стол-то». Вот она наша какая жизня была. Хух!
Вот я у дочери вынянчила правнучат, уж им одной одиннадцатый, а другой десятый. Ага. Приехали они, а тут же Хопёр. Ну ей няльзя, она в конторе работаеть. «Ну, мать, вяди». Ну и вяду. Боисси ж, боисси, как бы это… Да. И вот я покаместа они сами стали купаться, я всю времю ходила с ними. Вот сижу, сижу, утром пойду часов в одиннадцать, двянадцать и до пяти или до шасти. Там кипять вот так вот, кипять — орда. Глядишь, глядишь, иде ж они есть, как бы не нырнула. Да. Ну я приглядывала, полдятишки выросли — всё, я теперь не нужна.
Вот так вот, сынки, наша жизня старая. А я дочерю привязла с Урюпина: жить нечем, всё. Они на квартире, большие платы были за газ, а они четыреста получали с ним вдвоём. Он не работал, уж я не знаю, как ему дали двести рублей. Да. Она-то хучь поработала, ей чо-й-то двести двадцать дали, мало. Она выработала прям нормально. Вот. Говорить: «Мать, забирай». Я их прошлый год этыю вот пору поехала забрала. Машина тут попаласяу внука, я говорю: «Федя, поехали, заберём».
Ну привязла, живуть, живуть, живуть. Ага. «Мать, деньги есть?» Я говорю: «Есть». — «Ну папирос надо». Пойду папирос набяру. Ага. Ну там то колбаски, то там маслица бяру это. Думаю: «Чо это такое? Неправда, они, наверно, либо прикарманили деньжаты». А она сказала: «У нас там осталось сотни полторы». Думаю: «Хуть бы эти взяли да отдали б суды бы».
А тут дочь начала самогоньцем заниматься. Ага. Гляжу, она нырь туда. Да. Приходить, а я говорю: «Валя, а чо такое делается?» — «А чаво?» Я говорю: «Так няльзя, пятнадцать рублей бутылка». Ага. Ну они пропили это всё, и он стал туда учашшывать.
Потом один раз: «Мать, дай денег». Я говорю: «Скольки?» — «Тридцать рублей». Я говорю: «Чо тобе?» — «А надо». Я говорю: «Ну скажи, чаво купить ли хошь? Я и колбаски бяру, и масла беру. Ну чо ж вы? Всё ж надо? Надо. А вы чаво ж? Теперь чо, ты туда хочешь пойти?» — «Нет». Я говорю: «Ну у меня таких денег нету». Ну щас на себя пальто, платок и ушла. Ага.
Ну там выпили, оттэль бутылку наливають и сюда идуть. А он тут бегаеть ищеть. Я говорю: «Ты чо это бегаешь, как худой щанок на сраньё? Иди» — «А меня не звали». Я говорю: «Она-то ушла, и ты иди».
Приходють, я сижу тут. Одной шерсть пряла, она говорить: «Повяжи мне чулки», ну я вяжу сижу. Гляжу, они вваливаютцу, обои дочери. Тут вот столик стоял. Становить на стол бутылку эта, какая со мной живёть. Ага. Я говорю: «Валя, ты чо делаешь, а?» И он сидить и говорить: «Валя, больше не пей». Ага. Ну я вяжу сижу. Они налили по стаканику: «Ну давайте выпьем». Я говорю: «Не, я пить не буду, я не могу» Так она и стоить эта рюмочка. Они выпили по рюмочке. Она сидела качалась, качалась, углядела, достаёть, выпила, брык на диван, свалилась.
Эта дочь встаёть, я сижу. Встаёть, я думала, она мне чо скажеть, — она раз меня в голову. Я говорю: «Это за чаво?» Как вскочу: «Это за чаво? A? Скажи мне, за чаво?» Ухватилась за кровать, зять подходить. Я не расположила, что он вдарить, — он как дал меня в голову, я брык туда вон. Ну, правда, живность у меня была хорошая, я как вскочу: «Это за чего? За чего? Подушу сычас!» Кочарёжка стояла, я этыю кочарёжку цоп, хотела её вдарить, этыю дочерю, какая тут живёть. Ну он чо-й-то рукой махнул, а я по тарелке, тарелка разбилася. Она ляжить пьяная никакая. Ага. Тогда хотел ишо зять вдарить, я как ему тако вот провела тут около, глядь — кровь. «Это за чаво ты? — я говорю. — Убью. Сказала — убью. Выйди, подлец». Ну эта дочь ушла, вот какая там живёть. Ага. Он стал в дверях. Я говорю: «Ты чо в дверях раскорачилси? А? Ты чо, хозяин тута? Что-й такое, зачели бить меня? Приехали на мой кусок, на мой хлеб и бить меня? Уберися». Ну он отпустил.
Я вышла сюда, зашумела: «Люди, помогите, люди помогите, убиваютю». Тут вот бабка живёть, я говорю: «Наташа, не пускай, а то она будеть драться, ты ничо не сделаешь. Она будеть кидаться, а ты ничо не сделаешь». Да. Она бегёть, энта дочь, а эта лежить спить недвижимая.
Ну ничаво, она ушла. Чо это она с ней погутарила12 и говорит: «Ну ты чаво?» Я говорю: «Пойду х председателю. Я теперя не пойду домой — убьють. Раз это кидаются убить». Ну пришла — он был в Михайловке, я к секлетарю, к Марье Ивановне. Правда, она посочувствовала, быстро прибегла со мной.
А дочь, это какая тут живёть, все тряпки там, ну простинки, матерце там, это всё вытаскала и домой отнесла. Я прихожу, говорю: «Ничаво нету, и деньги были у меня триста пятьдесят рублей». Она говорить: «А у тя деньги есть?» Я говорю: «Есть». — «Иде?» — «Да вон в сумке». То всягда я прибирала, а это как пришла из магазина, повесила сумку, и они там. Ага. Я как разомкни кошалёк, а денег-то нету. Я: «Марья Ивановна, деньги вытащили». Она: «Ну-ка пойдём туды». Мы приходим — они уж узлы там связали. А там у ней сын, туда к сыну уходить. Ага. Я: «Марья Ивановна, это мои узлы». Она: «Да забирай». Я забрала их. Мы туды, к Марье Ивановной. Тогда я говорю: «Марья Ивановна, я боюся итить домой — убьють». Она: «Пойдём ночевать ко мне». Я говорю: «Да как же я пойду, брошу, а тут и всё вытащуть совсем». Ага. «Ну пойдём».
Приходим суды, он сидить телевизир глядить. Я говорю: «Ты покупал яво? А? Ты, — я говорю, — покупал яво — глядишь, а? Вы чо делаете, а? Вы до кех это будете? Вы чо, приехали убить меня и всё, и квиты будеть? Не, завтре я вас поубиваю». Ага. Ну всё, выключили телевизир. Марья Ивановна говорить: «Васильев, дай расписку, что ты бабку не тронешь». А он: «Даю гарантию, не трону».
Ну и чо ж, как я была, обутая, в куфайке, в платке, так я сидела на кровати до утра. Жду, когда она проспить. Ну просидела до утра, начало рассвятать. «Валя, Валя, встань». Встала — никакая. Я говорю: «Ну чо, хорошо сделали, а?» Привожу его: «Глянь, хорошо вы сделали? Такой тарарам, а? Сычас же чтоб убралися. Свяжи узол и хоть пеши уйди. Куда — не знаю. Или квартеру ишшыте».
Ну Марья Ивановна за деньги. Говорить: «Утром придёшь». Я прихожу утром, так он, подлец, не пошёл, её выпроводил насчёт денег. Приходим, и ента дочь пришла. Она говорить: «Отдайте бабке деньги добром». Они говорять: «Мы не брали». Я говорю: «Ну Марья Ивановна, они ведь двое были, зять был дома, тут в хате, и эта дочь, больше никого не было в хате. Хто-й-то из них взял». Ага. Ну тогда дочь и говорить: «Ну я не брала, ну принясу». А я и говорю: «Марья Ивановна, я её не пущу, я буду запираться. Только с человеком пусть она». Она тогда: «Принеси в совет». И с Марьей Ивановной принесли. Так она бросила на стол деньги, дочь, ни слова не сказала, что «Мама, извини» или чаво. Ни слова. Вышла — пошла. Я пересчитала эти деньги, положила в карман.
Я говорю: «Валя, ну чаво, хорошо было в совете сидеть, а? Ты почаму пошла? Ты ничего не видала, почему ты его не послала, а? Он же орудовал эти дела». И он: «Я больной». Я говорю: «Валя, не верь ему, он как бугай, бил меня. Он начал руки мне вертеть, ну у него силы, и у меня была». Во. Я говорю: «Эх ты подлец, бессовестный, как тобе не стыдно? Вы же до холода дошли в Урюпином. А? Я вас привязла, и картошка, и мука, и крупа, еште, варите. А вы чо делаете?»
Ну потом я всё, не стала с ними разговаривать. Она тогда, какая тут, и говорить: «Мать, так няльзя жить». Я говорю: «Можно. Ишо в голову я вашу, теперь можно. Вот. Это можно. Вот так, Валя, без обиды, никакого ни ругни, ничего».
А у ней там в Нехаевском хатка и дочь живёть. Ну хатка, она разваливается, ну не знаю я, ну пока что держалась она. Я говорю: «Вот, и хотите чи ищите квартеру и коли хотите, как хотите, дело ваше, ну чтоб вас не було в хате». Во чо делается! Сказала: «Помру, лазить буду на коленках, но не буду никому кланяться, одна буду покаместа».
Ну пока внук ездиеть, сынин внук, вот он мне дров поприпёр зимы на две, наверно. Там пеньки вот такие-то вот. Да. Ну и так он привозить и там то варенья наворить, то мясца привозить так тако во. То крупов привезёть. Молодец парнишка.
Вот такие-то вот делишки были. И вот я щас не хожу к ним. Вот энто вот было внуку день рожденья девятого апреля, ага, и вот я бягу, а зять и говорить: «Мать, Андрею день рожденья, приходи». Я говорю: «Мне там делать нечего. Не надо. Глазами глядеть, — я говорю, — я не хочу. Били меня, потом глазами глядеть, не, мне стыдно».
А правда, у нас врач, он лет тридцать тут работаеть, он и говорить: «Баба, я теперь буду рыкомендовать: родила — бей сразу на месте. Бей на месте». Я говорю: «Да вот надо было». Это мужик: «Ой, Саня, эжель только ты сделаешь чаво, я брошу тебя тогда. Роди, роди, это капитал, капитал». Ну правильно, есть дети — на ноги постановють, а есть — с ног сволютю. Пословица старая так говорить: есть на ноги постановють дети, а есть — с ног сволютю. Вот старые люди, говорят, дураки. Да они хуть неграмотные, но они умные.
У нас правильно отец сказал. Я вот не знаю, каких он лет, какого… Сталин вот, Сталин какого года? В каком году родился, не помните?
— В семьдесят девятом.
— Во-во-во и мой отец с ним одногодка. Да. Одногодка с ним. И вот он и говорить, иногда сядеть и говорить: «Да, дойдёть время, мать от детей откажется, дети откажутся от матерей». — «Ну да, ты, батяня, будешь притворять13 ». Да. Чо, неправда?
Старые люди говорили, ой до чаво они, старые люди, они умны были. Они умны были. Да.
11. Землетрясения
У меня Библия есть. Библию прислали мне. Ага. Бесплатно. Америка прислала. Да. И вот они мне вперёд книжоночку прислали, так большая, узенкия, ну длинная. Ага. «Милый ты друг, напиши нам письмо, что ты осознала, что есть вроде». Да. Думаю, я не знаю, есть Он или нету. Да.
Я вот это вот Библию кой-иде там читаю. Ага. Вот Исус Христос сидить на Израильской горе, ну, у евреев. У евреев Израильская гора-то. Да. С ним скольки, восемь этих, ну, яво преданные были друзья. Да. Он и говорить: «Вот черезо время…» А там сделали дом двух или трёхъятажный. А он и говорить: «Вот черезо время, — говорить, — яво не будеть, камень на камень будеть». Они говорять: «А когда?» Он говорить: «Дойдёть время, будеть. Вот зямли трясенье будеть, города будуть уходить. Города будуть проваливаться». — «А когда?» Он говорить: «Дойдёть время, вы сами узнаете».
Вот надысь, вчара передавали, я не поняла иде это зямли трясения. Сто двадцать погибли, побилися, а этих всех раненых тащать, они падають на улицах, показывали, падають, их на носилках тащать, она кончается там. Я включила, а он идёть, а вот не знаю, иде тольки зямли трясения была. Я включила, а он уж показываеть. Сто двадцать погибло. Скольки гибнеть нонешний год народ вот эти года. И на самолётах, и на автобусах, и на пояздах, а! А народу — не провернесси. Во чо делается. Во многолюдие, так многолюдие.
12. Ненависть и лень у людей
И один одного ненавидим. Я тебя ненавижу, ты меня ненавидишь, а за чаво? За чаво? Ну я вроде получше живу, энтот похуже, ну и что же? А? Вот я послухаю, пойду в магазин. Вот у нас тут молодая, она заядлая за грибами так это. Ну да всем она молодец баба. «Э! А! Пошла! Пошла, обезьяна, пошла, пошла!» Я говорю: «Женщины, вот вы молодые, — я говорю, — я не буду. Что хозяйкя, то хозяйкя. У ней и грибы, у ней и помидор, у ней огурцов, у ней, — я говорю, — всё».
А вот тут живёть мать с сыном, даже огурца, огурца нету посолить. Я говорю: «Галя, да чо ж ты делаешь? В зиму без…». Я вот без солёного не могу. Я солёное нарязаю здорово. Да. Я говорю: «А ты как же без солёного?» — «Ну вот видишь вот как». Лень. Лень поливать.
13. Современная молодежь не умеет работать
Ну я чо сычас говорю, что молодёжь сычасможеть сделать? Лошадь не запрягуть, а! Вот надыся я стою вон там вон вон. Ага. Потап привёл лошадь, ну запрягать поехали корове накосить там. Уж он ладил-ладил этыю дугу — никак. Вот прислонить её к оглобле, по энту туды пойдёть — эта упала. Я говорю: «Андрюшка, ты неправильно запрягаешь». — «А как же?» — «Да ты, — я говорю, — дугу-то перевярни вот так вот на себя, а этой вот вот так перекрути, да шлину14 вот так во заверни, она, — я говорю, — как вольётся. И тогда туда переходи на энтыю сторону». — «О, да и правда». Да. Ну второй раз опять приехал на другой день, а да всё равно не запрёг. Ага. Всё равно не запрёг.
А люди старые раньше — вот эта-то калмыцкая бечава — калмыцкий узол завязывали. Да. А щас его хто завяжеть? Нет. А калмыцкий узол — вот счас на руку накинь, а я отсэль, так подовздявай, а тут вот подсудовапятлю этыйу и затягай. Он не развяжется. Ага. А его нихто не сделаеть. Называлси калмыцкий узол. А его чо, вот так на руку, потом суды протяни, отсэльбечаву. И вот он тогда затягивает узол, всё. Да.
Вот я у зятя кой-когда поглядела, он завязываеть. Я говорю: «Витькя, ты чож так завязываешь что ль бечеву?». Этыю палку черезо весь в машину захляснёть и тут заматываеть. Я говорю: «Да чего, так что ли? Да ты пятлю сделай, накинь, — я говорю, — сюда». Вот она какое дело. И не нравится. Как скажи — не нравится. «Ума, — говорит, — палата у тебя». Я говорю: «Да уж с твово сделаю».
14. Иисус Христос
Вот он Исус Христос, он же так хотел жизню направить людям, люди же. Вот он отработаеть работник, вот, примерно, там у тебя я отработаю, я не могу — ты меня вон высунул за плетень, я там под плетнём помираю. Да. Этот Исус Христос хотел сделать так, как Ленин. Чтоб жили люди равно все. Во. Няльзя же, говорить, этого. А яво это евреи не возлюбили. Этого Исус Христа. Они же вон хто, они хучьнеграмотны, а сидить в ларьке. Да. Вот он и сделал этого, хотел сделать, чтоб все равно жили, как вот Ленин. Ага.
Его не выкинули, Ленина, нет?
— Нет.
— Не? Да и дурак хотел выкинуть, этот Горбачёв. Он в общем хотел продать яво, наверно. А она ишше не сдохла у него?
— Нет.
— Не?
Вот он и пошёл по дворам, это Исус Христос. Вот пришёл он, вот к нам пришёл, ну тут побыли с двумя мальчикими — Окова и Павлука. Самы уж преданные его были. Вот он пришёл в нашее сяло, а дяды и спрашиваютю: «Вы чо, ребятишки, тут делаетя?» А за ним гонютю евреи. Да. «А вы чо тут делаетё?» То те-то: «Так». Ага. Им хто-й-то сказал, говорит: «Приехали суды на тачанке, ищутю трёх де ребятишек». А они в Артановку кинулися. Ага. Они тут поискали, говорят: «Да были тут, а их нету вот, куда делись, не знаем». Они в Артановку. Они из Артановки в Нехаевский. В Нехаевский пришли, а там коваль15 куёть. Они тогда приходють к нему и говорять: «Дедушка, дай напиться». Он йим даёть напиться. Даёт а и говорить: «Это, — дед говорить, — это хто-й-то из них Исус Христо, я счас угадаю». Ага. Ну чо же, взял лемех, тогда ж лемяхи были, плуга делали это, отвал это. Да. Взял лемех, парнишка пьёть, он говорить: «Мальчик, а вот этот вот лемех чего стоить?» Ну он чо-й-то подёрьгал-подёрьгал, мальчик, — нет. Ага. Второй. Он говорить: «Это неправда». Да. Вот Исус Христос подходить, пьёть, а он говорить: «Мальчик, а что вот этот вот лемех стоить?» А он говорить: «Дедушка, этот лемех, когда урожай, он золотой, а когда нет урожая, он, — говорить, — ничо не стоить». — «Стой, вот он Исус Христос». Да. И говорить: «Мальчик, бягитя: едуть. Едуть, вас ищутю».
И они оттэль ушли.И дошли до сада. Филимоновский, что ль, сад. Как-то так, по-моему, Филимоновский сад. Да. Дошёл до сада, и они и подскочили к нему, еврейский парень. Да. Они и говорять: «А как же нам узнать яво?» Евреи-то. А он и говорить: «Я его как поцалую — это Исус Христос». Да. Ну идуть, и они и навстречу. Ага. А сад-то во. Да. Он тогда его поцеловал, они тогда бяруть яво, это Исус Христа, а он и говорить: «Знаете чо, погодите, — говорить, — я пойду в сад, помолюсю Богу». А и как пришёл в сад, упал на… стал на коленки и так вот руки вспляснул, а и луча до самого солньца луча от него. Да. Просветило. И тут его подошли, взяли и распяли. И этих Окову и этого Павла тоже распяли.
Ну этих родители позабрали, а яво там жители сняли, а кудотю16, яво в гроб вроде положили. Во. А мать Марея у него. А когда она принимала, мать Магдали-на эта, ну принимала такая же мать, как и она. Во. И не дали этой матери Мареи, яво не дали ей, сразу сочли что это Исус Христос. Да. Ну и тогда они уложили яво в гроб и накрыли. Ну сычас вишь покрывало, покрышка вот, а тогда пеляна. Пеляной накрыли яво. Ну побегли матери говорить Марии, что всё, прибрали яво. Утром приходють, а его нету в гробу. Ну или, можеть, так сделали, может, бог его знаеть. Всёй тушей он не можеть подняться туда. Это, наверно, подбрехнули. Во. Это, наверно, тушу убрали и сказали, что он ушёл на небу. Ну всёй тушей он не можеть же подняться. А там бог её знаеть. Вишь вот как было дело.
Вот за ето-то евреев-то и бьють. Их двадцать миллион иде-й там в балке постреляли немцы. Двадцать миллион! Набрали. А! И у кого-й-то креста не было. Ведь они тоже люди. Да вы их возьмите перевоспитайте, они будуть люди. Ну что ж ты сделаешь.
15. Погубили хороших людей
А теперь по телевизору говорять галвари ети-то кремлёвские. Погубили раньше много людей хороших, погубили. Да чо ж, вы самые хозяева были. Старые люди, они всё делали, что ни глянеть: и колясо, и повозку, и хомуты, всё, что хотели, оны делали. Но а сычас нихто не делаеть. Эжельтам, может, на заводе хто иде чоделають, а счас нихто вот не делаеть. А раньше делали при дворе всё. Колясо, у него такая кузня, такая ковальня, он скочетовал17 этот обруч, сделал, эти спицы повоткнул, и эту ступень, всё сделал, повоткнул и нажал — выходи колясо. Да. Во чоделалось. А вот сычасчо, щас этих людей-то нету. Там молодёжь эжель иде, можеть, хто иде и делаеть эти вот колёса, или ня знаю я. Ху, господи! Вот так вот жилося раньше.
А в тюрьмах скольки погибло. Вот наших сватов, их пять братов, их всех забрали. Чёрный ворон подойдёть и пошёл. Да. И вот иде-й-то йих отослали, что нельзя пройтить никуда, остров какой-то. И вот там только самолётом бросють, эжели чаво. Вот они там. Ну там они, наверно, погибли, всё. Не оказалися18 , родителям не оказалися. Да. Вот иногда спросишь, живые, не живые ли? Ише кой-хто поосталси йихние. Да.
Это для чо ж делали? Да вы возьмите их, перевоспитайте, он же такой будет рабочий. И так будеть править и колхозом и совхозом, всем. И что хошь он будеть делать.
Ну и опять я думаю, думаю, чо ж это Сталин виноват? А я кой-когда говорю, вот бы Сталина поднять бы, он кой-кому бы навёл тут решку бы. Он как начал бы это там, в Москве, кострышить бы. Да.
16. Из гражданской войны
Вот сычас говорят — убийства. Она и раньше была убийства. Вона и раньше было ето. В революцию тоже. Вот это вот пришли, а у него был жеребец выяздной. Да. Ага. Ну он повёз патроны к Дону. Да. Ну уехали, а тут беляки налетели, этого жерябца выводють, мать не даёть. Ну тут, наверно, либо тут иде-й-то в двадцатых, мне годик уж четыре или пять было. Да. Матрю всю иссекли, прям иссекли плетями, а жерябца так увели. Да. Он приязжаеть дня через два, она говорит: «Ну увели», а он: «Ты б не давала». Она говорить: «Погляди». Вся в рубцах. И вот позажили, и вот когда так вот так-то скинеть, прям рубцы вот так вот видать, как прутья ляжать. Да. Для чаво делали, а? Да ты возьми уж, эжельнадо, а за чо ж ты человека бьёшь?
У нас одну было засекли, прям засекли совсем. Так она недели две висела, подвязали её, на подвязках висела. Ну отдохнула, выкоропалася. Да. Ничаво. Ну, правда, вся ето вот прям баграми, баграми, баграми, как это просякали плетями.
— А за что её?
— Так не ложилась спать. Да. Вот так вот. Она красивая была женщина, хорошая так, ну видная женщина была. А их пятеро зашло. Да. Ну чаво ж. Она говорить: «Не лезьтя, не лезьтя». Ну они и начали её. Ну они уехали, соседы собралися, подняли её. Она чо ж, ложиться нельзя ей, всё прилипаеть. Они какую-то сшили на неё халат, а и подвесили её. И она неделю висела, пока чудок устепенилася. Во чо делали. Да.
А красные приехали, говорять: «Хто?» Ну да беляки, а хто, куды они поехали? Ну, говорять, иде-й-то под Доном йих переловили вроде. Ну недели через три, наверно, привозили к ней одного. Она и говорить: «Ну вот он, друг». Да. «Здорово, — говорить, — вы чо ж, — говорит, — делаете?» Ну, увезли его, куды дели, чёрт их знаеть. Во чо делалося.
Да ты уж эжель чо, ну всё-таки пятеро! Ну да уж зайди один хто-нибудь там, эжель теперь она тебе нравится. Ну. Дураков много на свете, много И как же ты, грешница, тут? Этот слезеть, ты лезь, как же ты да полезешь-то, а? А? Бессовестный!
17. Наступила трудная жизнь
И вот она, видишь, вот сделали жизню. Ленин сделал жизню правильную. Может, мы не понимаем, а я так вот понимаю: по молодёжи правильно он сделал жизню. Не хотять жить. Не хотять молодёжь жить. Злують, вот пьють сычас, злуютю, нервничають, дярутся каждый день. Ну и чо хорошего за этого? Придёть домой — ругается.
Ух, житуха, житуха подошла, ребяты. Опасная. Я вот одна, так иногда кто стукнеть, даже вот холодильник иногда — стук! А я хоп! И щас выхожу в чулан, послухаю — никого. Туда погляжу, в окно — никого.
А тут у нас одной тоже окно вытащили, и залез. Она как глянь: «Вася, ты чаво?» — «А ты мне, — говорит, — нужна». — «Да сынок, да что ты, я тобе бабка». Ага. «А я сказал — ты». Она: «Ну тобе чо? Может, бутылку, Вася? Может выпьешь? На бутылочку, иди с ребятами там». Ну он, чудок у него ето не весь дома. Ага. «На бутылочку, там выпьете с ребятами». Отвлекала яво. Так чо ж, свалил её и ето, да. Ну она утром в совет. Ну как приехали, сразу наручники. А он уж вот третий раз под пятый год сидить. Просидел пять лет, пришёл — ишо на пять лет, опять пришёл — опять на пять лет. Да, вот это для чаво? А? Да ты парень, да ты б найди собе такую-то женьшину и продолжай с ней. Ну чо, она вышла утром, а окно вытащено. Да. Ну пришли было не поверили, потом предсядатель пришёл, поглядел, вызвали милицию — наручники, без суда на пять лет. Ага.
И вот я надысь говорю: «Ну ты чо, — я говорю, — Шура, не боисси?» Она говорит: «Да кто не боюсь — боюсю». Тоже одна живёть, мужик помер у ней. «Боюсю, — говорить. — Я-то, — говорить, — часов до двянадцать книжки читаю. А потом выйду так суды в чулан послухаю, нихто ничаво». Она так тоже живёть в зарослях вот так вот, как я, никого нет. Тут хутьзалазий и это… Да.
Вот и я так иногда встаю, в окно туды пойду погляжу, в чулан выйду послухаю: а вроде нихто не шуршить. А иногда кобялишку покормлю, вот зятев кобялишка, он ко мне бегаеть. Я говорю: «Жулик, ну-ка тут оставайси, ночуй тута». Правда, иногда покормлю яво, он ляжить тут. Слухаешь, ночью забрешить. А на кого, хто её знаеть. Да.
А вот это вот тутотка живёть мужик с жаной молодые, у них ишесобачонка, по всёй ночи скалить, и скалить, и скалить. Кому, куды, на кого, хто её знаеть. Да. У меня вот это вот форточка, она открыта всю лету была, а там нету вон форточки,- слышно здорово. Думаю, выхожу, говорю: «Люба, а на кого это?» Она говорит: «Всю ночь на кого-й-то брехала». Ну они ж только ночью. Глянешь, у ентого унесли, у ентого унесли. Вот это вот на днях вот у меня там и капуста ишше, она вот тако во, хто-й-то срезал два вилочека. Да. Ну чо ж, я то ли дело подумала, подумала: ну чо, куды говорить, на кого? Вот и всё. Думаешь на мужика, а она, может, баба.
У нас есть тут такие-то. У-у-у! Садить не хотять, а как залетели… Да. Вон у няво, против19 вот, пять душ йих, чем-то ж надо жить. Не, ни парень не работаеть, и он не работаеть, и она не. Но она мужика похоронила, она теперьче, по-моему, восемьсот получаеть, и не хватаеть. Но они пропьють, а тогда и заглядаитю. Обое пьють безбожно. Ага. Вот они и пойдуть такие-то. А чем-то надо ж кормить пять душ сямьи. Буханку возьмуть — им на раз, разрезал и всё.
А там она буханка, вон мы надыся свесили, а в ней шестьсот грамм, а бярут за килограмм. Как же это так, а? Бярут за килограмм же. Вот четыре рубля я ж плачу за килограмм. «Ну-ка, — я говорю, — Люба, сважь20 ». Она свазала — шестьсот пятьдесят грамм. Вот и ешь.
Ну мне буханка дня на три, на четыре хватает. Ну а сямья, дети? Вот у этих трое и вот у этих вот трое. Да. Так они впроголодь, да, впроголодь. Вот они, хто-ндь скажеть: «Сбегайте к бабке за чем-нибудь». Так они наперегонки: знають, что хто придёть один, я пряник дам. Так они тогда наперегонки один перед одним. Ну яму дам и им ж надо давать. Во. А деньги — ни копейки нету. Она там водить козочкув, ну чо, косинку продать, тому надо ботиночкув, тому то, тому то. Да это спасибо люди ей ташшать тряпок, вот она покамест этим оборачивается. А так не на чего. Деньги не плотють, вот какой уж год не плотють. А он на свинарке был, был, чо ж — ничаво. Щас ушёл, я не знаю, куды он, в лесхоз что ли ушёл. Ну хучь там, говорит, когда пятьдесят рублей, когда сто рублей дадуть. Вот. Гибель таким, гибель. Гибель.
Ну чаво ж, доживать как-то надо. Восемьдесят тут пятый, должна дальше протянуть.
Сноски:
1 Откуда.
2 Лоек с бес — буквально жир с черта, т.е. ничего, без пользы.
3 МТС — машинно-тракторная станция.
4 ПЗ — Павловский автозавод.
5 Огороженное место при постройке, двор
6 Сыпь по телу, струпья, короста.
7 С конца до начала.
8 Прибаутки, присловья.
9 Догола.
10 С подарком.
11 Не слышу.
12 Поговорила.
13 Придумывать нелепицу, сочинять.
14 Шлею.
15 Кузнец.
16 Куда.
17 Соединил.
18 Не обнаружились, не объявились.
19 Напротив.
20 Взвесь.