Записки паломника
Опубликовано в журнале Континент, номер 119, 2004
Александр ЗОРИН — родился в 1941 г. в Москве. Окончил Геологический техникум и Литературный институт им.Горького. Член Союза писателей с 1978 г. Автор поэтических сборников “Яблоневый день”, “Каменный листопад”, “Вверх по водопаду”, “Гнездо”, “Дорога ночью” и книги воспоминаний об о. Александре Мене “Ангел-чернорабочий”. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов”, “Континент”, “Юность”. Живет в Москве.
Площадь перед собором св. Петра вмещает триста тысяч человек. Но сегодня, используя вместимость прилегающих улиц, здесь будет более четырехсот. Половина из них юноши и девушки. Канонизация Хосемария Эскривы собрала в Рим паломников со всего мира. Волонтеры, их 1800 человек, тоже в основном молодежь и не только итальянцы. Они приехали заранее, за две недели, для специальной подготовки. И сейчас, в разливах и водоворотах уличной толпы, держатся как настоящие лоцманы. Их ключевые пункты — в аэропорте, на городских улицах, на соборной площади.
По мере приближения к собору смыкаются теснее цепи неприступно-вежливых карабинеров. Инвалидные коляски пропускаются вперед. В бессчетном количестве они группируются у колоннады, поближе к алтарю. В одной коляске — священник. Тринадцать лет тому назад он попал в автомобильную катастрофу и оказался парализованным навсегда. Травма не помешала ему остаться действующим пастырем, помогать другим, служить мессу каждый день…
Солнце уже осветило купол собора, портрет Хосемарии Эскривы, крест на игле обелиска; но на площади еще зябко и свежо, как в горной долине, которая медленно заполняются паломниками.
На крыше правого и левого крыла колоннады, как мне показалось, множество кустистых растений. Они в центре Рима не редкость. Внизу ни травинки — сплошной асфальт и булыжник, а на крышах заросли в больших ящиках и горшках. Но приглядевшись, я понял, что это не растения, а репортеры со своей ветвистой аппаратурой.
Сзади меня две пожилые женщины, по виду домохозяйки. Кто-то им, наверное, сказал, что мы русские. Сверкая глазами и жестикулируя они говорят: “Nosotras rezamos para la difusion de los libros de Josemaria Escriva en Rusia. Somos de Sevilla”. (Мы молимся о распространении книг Хосемарии в России. Мы из Севильи).
А прямо передо мной глыба спины — негр из Нигерии. Я его спрашиваю: “Много вас”? “Восемьсот человек”, — и показывает черным пальцем: “Вон наши!”
Но спина его не помеха. Огромные экраны в нескольких местах площади будут доносить до каждого присутствующего всё, что здесь происходит.
Белый мрамор перед вынесенным алтарем убран цветами в виде широкой и пестрой пальмовой ветви. Мириады цветов — подарок цветочницы из Латинской Америки.
Народ прибывает, солнышко поднимается, вот засияла справа над колоннадой икона Божьей Матери. Она появилась на этом месте сравнительно недавно, при понтификате последнего Папы. Однажды ему было замечено, что на площади святого Петра нет изображения Богоматери. “Да, действительно, — согласился он, — это надо исправить”.
Златоволосая мулаточка с красным крестом на груди. Сектор № 4, а точнее, часть сектора — под ее наблюдением. Волонтеры, работающие на площади, обходятся без мегафонов и радиосвязи. Громким голосом она объявляет, что она врач и что при малейшей надобности обращаться следует к ней. Она может оказать только первую помощь, дать конфетку от всех недугов. При слове “конфетка” пожилая публика, оценив юмор, возликовала и захлопала в ладоши.
День обещает быть знойным, однако зонтиков от солнца нет ни у кого. Шляпки, береты, а когда совсем станет припекать, замелькают шарфики и сложенные планшеткой карты Рима. Мы не запаслись ничем и, как обнаружилось вечером, левая сторона у каждого, — щека, шея, — изрядно поджаренная, контрастно отличается от правой.
Ударили колокола. Мягкий мелодический звон.
Вдруг вся площадь взволновалась, поднялась с мест, многие встают на стулья: на боковой дорожке появился белый лимузин. В нем Папа — сгорбленный, сосредоточенный. Поднимает голову, его рука дрожит, посылающая благословение.
Лимузин въезжает на подиум. К алтарю Папа идет без посторонней помощи, припадая на посох.
Не католику трудно понять столь громкое и безусловное почитание этого человека. Вчера вечером перед папскими покоями собралась молодежь, море скандирующих голосов: “Виват, Папа!”, “Папа, весь мир любит тебя!”
Так ли уж и весь?.. Давний выстрел в него позволяет в этом усомниться. Я хорошо помню тот майский день. Мы, группа православных мирян, собрались на молитву в одной из московских квартир. Звонок по телефону принес нам эту страшную весть. Я был уверен, что это рука Москвы и стреляли из Кремля… Карательным органом тогда руководил Андропов. Позже он встал у власти, точнее лег, ибо был смертельно болен. Хорошо, если я ошибся. Потому что в продлении его жизни молитвенно участвовали верующие люди и даже католики…
В чистейшем, “что твой Буонарроти”, небе кружит вертолет. Робкий пневматический стрекот. Снижаясь над площадью, он то вынырнет из-за купола, то скроется за крышами Ватикана. Каково его назначение: корректировать телесъемку или следить за безопасностью?
На экранах возникает площадь, видимая с его высоты. Масса голов — да простится мне это сравнение, — словно паюсная икра. Я обернулся — у каждой икринки осмысленный участвующий взгляд.
А над Папой, над кровлей, затеняющей алтарь, на фронтоне Собора парит портрет Хосемарии Эскривы. Простое лицо в очках — лик! — на голубом фоне, точно таком же, сияющем, как небо Микеланджело Буонарроти.
Он родился в 1902 году в Барбастро, старинном испанском городе, расположенном в предгорье Пиренеев. В многодетной семье коммерсанта. В двухлетнем возрасте он серьезно заболел, и мать, в молитвах к Богородице, обещала, если он выздоровеет, посвятить сына Ей, отдать под Ее покровительство. Сын выздоровел, и никогда не забывал о своем чудесном выздоровлении; ежедневную свою молитву он начинал словами: “Мария, Матерь моя, всецело посвящаю себя Тебе…”.
Хосемария рос озорным, веселым ребенком, играл с мальчишками в уличные игры, в том числе в “сыщики — воры”. Иной раз пробирался тайно на кухню, чтобы стянуть какое-нибудь лакомство. Его детство, его беспокойный характер еще раз подтверждают, что святыми не рождаются.
Призвание свое он почувствовал в 16 лет, когда однажды на снегу увидел следы босых ног монаха-кармелита, который в это утро прошел по улице. След запал глубоко в душу, он понял, что это Божий призыв. С тех пор он стал регулярно бывать в храме, исповедоваться и всё более и более укрепляться в желании стать священником. Отец, узнав об этом, был потрясен: ведь Хосемария — единственный сын, преемник его дела. “Священник должен быть святым”, — сказал он, и эти слова определили священнический путь Хосемарии.
Но тогда, приняв сан, он не понимал, чего хочет от него Господь. Сначала в деревне, потом в бедных кварталах Мадрида он честно выполнял свой пастырский долг. Без исповеди и причастия не умер ни один несчастный из его паствы. Каждому он посвящал столько времени, сколько нужно для осознания этого таинства. А таких только за один 1927 год было более 4000.
И вот, 2 октября 1928 года, в праздник ангелов-хранителей, когда звонили колокола на соседней церкви, он, погруженный в молитву, вдруг увидел дело своей жизни, Opus Dei (Дело Божье), понял, к чему призывает его Господь. К освящению повседневного труда и семейной жизни. “Что я имел в ту пору? Двадцать шесть лет, Божие благословение и здоровое чувство юмора — вот и все. Если бы я знал тогда, что мне предстоит, я бы умер”.
Так возникло движение, которое в будущем охватило десятки тысяч христиан разных национальностей.
Основатель Opus Dei получил духовное образование, но был широко начитан, знал театр, музыку, классическую литературу. По его мнению человечество пожирают не только физические недуги. Самые страшные болезни — невежество и равнодушие.
Он вел специальный курс Христианского образования для студентов-медиков.
В то время, когда авангард современного искусства (Дали, Сикейрос, Пикассо, Лорка, Элюар и другие) бредил коммунистическиими идями, Эскрива писал и повторял в больших аудиториях, что коммунизм “серьезнейшее заблуждение”.
В гражданскую войну, не прекращая своей миротворческой миссии, он оказывался не раз на краю гибели. За ним буквально охотились.
Много нападок и притеснений испытал он и в мирное время. Но его учение о роли мирян (апостолат мирян) нашло наконец официальное признание на II Ватиканском Соборе (1962 г.). То, что Эскрива проповедовал с 1928 года, стало официальным мнением Церкви.
Умер он в 1975 году, оставив десятки написанных книг (более 13 000 страниц). Экспертная комиссия отметила: “Эскрива обладает силой классических авторов и гениальностью отцов Церкви”.
Месса началась.
В самом начале, перед Литургией Слова кардинал, глава конгрегации по делам Святых, обратился к Папе с прошением о канонизации Эскривы. И Папа огласил формулу превозношения святым.
Двадцатилетний путь к признанию святости Эскривы завершен. Это не такое уж большое время в сравнении с теми, кто ожидал своего часа сотни лет. Жизнь его была безупречна до очевидности, и многие люди еще помнят это. Однако комиссия собрала тысячи документов, подтверждающих чистоту его жизни. А также чудеса, имевшие место после его смерти. Впрочем для комиссии достаточно одного чуда, являющего силу святости в земном измерении. Врач рентгенолог обратился в больницу с подозрением на рак кожи. Диагноз подтвердился, и он как специалист понял, что положение безнадежное. Кто-то из друзей посоветовал ему молиться об исцелении блаженному Хосемарии Эскриве. Через несколько дней он поехал на медицинскую конференцию в Вену. И там в нескольких храмах он увидел открытку с изображением блаженного и вновь стал молиться ему, стал просить Эскриву о помощи, просить его молитв перед Богом. Через неделю рак кожи исчез.
Мессу на латинском языке знают не все католики. Кой у кого в руках текст. Папа произносит евхаристический канон, начинается самая важная часть литургии. На площади, где в молитвенном таинстве соединились сотни тысяч христиан, тихо, как в комнате.
Вычерчивая плавную кардиограмму тишины, пролетает бабочка.
Голос Папы, голос органа, голос общей молитвы. Причастие…
Две тысячи священников тремя сквозными потоками вливаются в замершие ряды. У них в руках чаши со святыми дарами, а над ними будто белые лилии раскрыты белые зонтики. Каждый из них знает свое место.
Удивительно видеть этот привычный для католиков порядок. Стулья составляются один на другой высокими столбиками и причастники (повторяю, их сотни тысяч), не толкаясь и не торопясь подходят к чашам.
Тень от обелиска, как стрелка часов, дошла и до нашего ряда. Обелиск — древнейший памятник, привезенный сюда из Гелиополя — свидетель гибели первых мучеников… Именно на этом месте во времена императорского Рима простирался цирк Нерона. Христиан бросали как живое мясо голодным псам и диким животным. Здесь сейчас приносится бескровная жертва.
Стрелка часов по головам молящихся указывает на портрет святого. Он тоже претерпел великие испытания, он сораспинался Христу в повседневной будничной жизни. Папа скажет в проповеди о нем: “Главное в основателе Opus Dei — его любовь к Божьей воле. Преданное исполнение Божьей воли до крайних ее последствий — вот верный знак святости. У Господа есть замысел для каждого человека; каждому он дает конкретную миссию на земле. Святой живет лишь для того, чтобы исполнить эту миссию, ему даже не приходит в голову жить и действовать за пределами замысла Божия.
Святой Хосемария был избран Богом для провозглашения всеобщего призыва к святости; для провозглашения того, что обычные занятия, составляющие ткань повседневной жизни — это путь к святости. Можно сказать, что Святой Хосемария — Святой повседневности. В самом деле, он был убежден, что для человека, глубоко верующего в Бога, любое событие его жизни — это повод к встрече с Богом, стимул к молитве. Когда мы смотрим на повседневную жизнь с этой точки зрения, мы открываем в ней величие, неведомое раньше. Мы понимаем, что святость доступна всем людям”.
А вот слова самого Эскривы. Завтра, после мессы, ему посвященной, он возникнет здесь на экранах. Кинолента донесла до нас его встречи с разными аудиториями. Его спрашивают: “Как можно полюбить Иисуса?” — “Общаться с Ним в Слове и в Хлебе. Разговаривать с Ним весь день. Но когда Иисус приходит, с Ним приходит и крест. Болезнь, предательство — надо быть готовым к этому. Когда человек готов, это поднимает его, крест возносит”. Еще: “Что-то есть Божественное в повседневной жизни. Вы должны открыть это что-то…” Еще: “У меня очень много друзей среди не католиков…”
В их числе и мы — четверо из России. Да, да, всего четверо — среди сотен тысяч, приехавших из 84-х стран…
Экуменический дух свойствен понтификату Папы Иоанна Павла II. Неожиданно для всех, как бесценный подарок к празднику, на подиуме появился Патриарх румынской православной церкви. Площадь взорвалась ликованием!!!
А эти кто, двое старичков?.. Судя по всему, местные, итальянцы. У них один слуховой аппарат, на двоих по одному наушнику. И бинокль, к которому прикладываются по очереди. Возле них постоянная дежурная. Она помогает им забраться на стулья, когда Папа, объезжая площадь, оказывается совсем близко. Смешно поддерживает их, неустойчивых, как былинки. Юная волонтерочка с экстравагантным колечком в носу.
По радио предупредили, что в машину Папы не разрешается бросать ни цветов, ни флагов, ни писем. По традиции к машине подносят младенцев. Папа благословляет их, некоторых целует. И вдруг — не удержали материнские руки — один падает прямо к нему на колени. Сокровенное, пищащее письмецо — из двадцать первого века.
Главный герой феллиниевского “Рима” — уличный грохот и рев сирен. Фильм старый, но “герой” не постарел и соответствует сегодняшнему дню. Может быть, улетучились выхлопные газы; как никак, а Европа уже давно заправляется газолином. Публика, сидящая за столиками кафе вплотную к мостовой, грохота не слышит, ибо такая же шумная и жестикулирующая. Отец Владимир Зелинский, живущий в провинциальном (в нашем, конечно, понимании этого слова) городке, говорит, что Италия вся такая — шумная и стремительная. Автотрассы — ее кровеносная система, ее артерии и капилляры.
Связующую важность дорог хорошо понимал древний Рим. Прочные коммуникации Рима пережили тысячелетия потому, что строились мастерами по правилам инженерного искусства. По надежно пригнанным камням шли не только легионеры, но и консулы, законодатели права и порядка. А потом — вестники Слова Божия. Правовое сознание прокладывало путь апостолам и будущим христианским миссионерам. Хорошие дороги — это показатель не только технической цивилизации, но и реальной близости людей между собою, возможность понимать и договариваться друг с другом.
Разумеется, не могу я не вспомнить о состоянии дорог в России, перемену которого Пушкин предсказал лет через триста. Можем утешиться, большая часть этого срока уже миновала…
Давно я мечтал попасть на Аппиеву дорогу. “Королева дорог”, как ее называли в древности. Сюда, навстречу апостолу Павлу, узнику, вышли братья — христиане римской общины. Они ждали его на Аппиевой площади у Трех Гостиниц. Евангелист Лука пишет: “Увидев их, Павел возблагодарил Бога и ободрился” (Деян.28:15).
Отвлекусь еще на законопослушность древних римлян. Павел, избитый и обвиняемый толпой иудеев, потребовал суда в высшей инстанции, то есть в присутствии Кесаря. Как римский гражданин он имел на это право. И сотник, верный закону, выполнил его требование. Павла под стражей из далекой провинции отправили в Рим, что стоило властям немалых средств и хлопот. А ведь могли бы — современный аргумент — и не тратиться…
На Аппиевой дороге апостол Петр встретил Христа, когда бежал из охваченного огнем Рима. А после встречи вернулся…
В третий день после канонизации Хосемарии Эскривы паломникам разрешался бесплатный проезд на городском транспорте. Как не воспользоваться. Но тут начались препятствия. Сначала мы вышли не на той станции метро, потом сели не на тот автобус, вернулись и ждали нужного автобуса более часа. И наконец, вот она, вот эти могучие не подвластные времени булыжины. В полутора километрах отсюда, на месте встречи Петра с Христом, стоит храм. На туристической карте Рима его нет, но сотрудник катакомбного музея, что в начале дороги, показал нам направление. Древняя мостовая скоро кончилась, влилась в зеркально-гладкое шоссе — летящую, ревущую трассу. По обеим сторонам бетонная стена. Мы шли как по тоннелю, вжимаясь в стену, оглушенные и овеваемые горячим ветром.
Но оказалось, не одни мы такие отважные. Навстречу, гуськом, как на горной тропинке, две женщины. “Правильно ли мы идем к храму?” — задали мы вопрос по-английски. В ответ посыпались разноязычные слова, итальянские, английские и, как мне показалось, польские. Совершенно лишенные смысла, но… пересыпанные знакомыми междометиями “ну, вот”… Мы знали, что храм, куда мы идем, принадлежит польской общине. “Кажется, они поляки”, — сказал я и спросил: “Are you from Poland?” “Да какие поляки, мы русские” — закричали женщины, обрадованные, что мы их, наконец, понимаем! — “Да вы не туда идете! Никакого там храма нет! И вообще там неинтересно!!! Хотите, мы вам завтра Рим покажем?!” Усомнившись в их решительном “неинтересно”, мы двинулись в том же направлении, тем более что стена стала понижаться и открылись зеленеющие просторы и скоро можно было ступить на обочину. А вот и храм Domine Quo Vadis. Внутри полумрак, тихо; трассу, как отрезало. Сидя на низких скамьях, поляки вполголоса молятся по Розарию. На полу камень, на котором якобы стоял Христос, встретивший Своего ученика. Следы Его ступней отпечатались на камне и, возможно, кем-то когда-то выдолблены…
Как относиться к этой реликвии? Как к преданию. Для кого-то это важный аргумент, а для кого-то второстепенный, потому что вера опирается не только на предание.
Возвращались мы затемно. На автобусной остановке группа молодых бразильцев. Их вожатый, Мартин, разговорчивый и общительный, угостил нас мороженым… “О, русские! Мой зубной врач тоже русская. Очень хороший врач”.
И как завершение этого дня, еще одна встреча, мгновенная, но впечатляющая. В городе, возле метро, опершися на гранит, как Евгений Онегин, респектабельный господин разговаривает по мобильному телефону: “Ну ты, блядь, если мне завтра бабки не выложишь…” Окончания фразы я, несомый толпой, уже не расслышал. Но кто ж из нас, русских, не знает ее окончания…
В городе в эти дни много изображений нового святого. Иконы разных размеров, портреты — в витринах магазинов, на шкатулках, на открытках, на брелоках. Еще в аэропорте нас предупредили, что покупать сувениры рекомендуется в определенных местах, чтобы доходы по возможности поступали на счет Opus Dei. Как минимум 300 000 паломников, члены этой организации, внесли вклад в Фонд солидарности — по 5 евро каждый, лепта вдовы. Эти деньги пойдут на образовательные и воспитательные программы в Африке. Ощутимый духовный плод канонизации.
Мощи Хосемарии в эти дни находились в храме св. Евгения. Откуда их снова должны перенести в Церковь Пресвятой Богородицы — Владычицы мира, где они и покоились доселе.
Я торопился на мессу, зная, что пускают в храм по билетам, а у меня билета нет. Но, думаю, как-нибудь попаду заранее. Однако желающих, безбилетных, оказалось так много, что к храму невозможно было протиснуться. Железных ограждений явно не хватало, полиция и волонтеры сдерживали напор. Особенно в дверях, которые закрывать не хотели, но и впускать уже не было никакой возможности. У нас в России так осаждают двери театра, пробиваясь на модный спектакль, мюзикл или на футбольный матч.
Справедливости ради скажу: увы, не все слышавшие звуки органа были охвачены религиозным чувством. У некоторых чувства совсем иные. Например, здесь же, среди толпящихся верующих, пьянчужка сшибает на выпивку, а говорит, что голодный. К храму я шел по берегу Тибра, куда с набережной спускаются мраморные лестницы. Я хотел, было, подняться наверх, как увидел юношу, сбежавшего на несколько ступенек вниз и поспешно поливающего остальные… Не донес, бедняга, свое содержание до биотуалета, а они в этот день во множестве расставлены по городу и функционируют бесплатно… Специфический запах и влажность заметил я и на других лестницах набережной…
Колизей ночью экономно иллюминирован. Со стороны via Ostilia закопченные циклопические стены подсвечиваются всего лишь несколькими фонарями. В затемненной тишине легче представить себе мрачное величие этого колосса. Говорят, что в его недрах сегодня обитают тысячи кошек. Днем их оттесняют толпы туристов, зато ночью они безбоязненно выходят на промысел. Одна увязалась за мной, — я подкормил ее пахучим пармезаном, — до самой церкви св. Бонавентуры, что стоит на холме примерно в километре от Колизея.
Когда империя уже лежала в развалинах, городской цирк потерял свое назначение и стал превращаться в гигантскую каменоломню. Цельные блоки растаскивали на строительство вилл и культовых зданий. Разорение остановил Папа Бенедикт XIV, освятив водруженным крестом место гибели христианских мучеников.
Друзья пригласили меня поужинать в ресторане, которым владеет брат одного из них. Брата зовут Джузеппе Мацони, а его жену Галя. Четыре года тому назад Галя жила в Москве, в Бибирево, где остался ее отец. Джузеппе седовласый импозантный господин, похожий на сенатора. В Москве он открыл несколько кафе-пицерий, разбогател, женился на русской и, родив двоих детей, вернулся на родину. Здесь имеет свою харчевню. Он сам обслуживает своих клиентов, к чему обязывает, наверное, уровень его заведения. Делает он это неторопливо и даже величаво. Ресторанчик в далеком пригороде больше похож на забегаловку, не в обиду хозяину будь сказано. Одна и та же местная публика заходит сюда вечером распить бутылочку Villa Tascona и обсудить телевизионные новости. Галя сидит за кассой и тоже выглядит на все сто. Хорошо выглядеть на работе — профессиональный долг.
— Тепло здесь? — спросил я Галю, не зная, о чем спросить.
— Нет, сыро, дожди… Климат плохой.
— Зато юг…
— Московский лучше. Там снег…
— Скучаете?
— Очень.
— Может быть, позвонить отцу, или что-нибудь передать?..
— Спасибо, я звоню в Москву каждый день.
За нашим столом две пары, тоже друзья Джованни. Мне показалось, что они супруги, и япоинтересовался, много ли у них детей? Вышла неловкость. Они вовсе не супруги, а сожители: boy friends и girl friends. “Ой,какие у тебя духи, как пахнут! дай понюхать!” — воскликнула молодая леди и ткнулась носом в шею своей соседке. “В России хорошие рестораны, дорогие?” — спросил меня ее друг. Но в основном говорили об Америке, которую они все не любят, считая американцев слишком богатыми и самодовольными. Они патриоты, Италия им нравится больше. “А вы, Алекс, любите Америку”? — “Я люблю Азию, Европу, Австралию, Индию, Антарктиду с Атлантидой, Америку и, конечно, Африку”.
Практика добрачной совместной жизни, весьма нынче популярная и на Западе и у нас, опасна для самих брачующихся, о чем они не подозревают. Ведь они ничем не связаны, кроме чувства, по природе своей изменчивого; нет между ними главного — ответственности друг перед другом. Чувства долга, которое не менее богато и важно, чем привязанность. И должны они третьему — Богу, который есть условие их союза. В браке дается обещание Богу о верности их друг другу. А Бог — в них. Значит обещают друг другу (и Богу в них) хранить верность. Таким образом преодолеваются природные препятствия психического или иного свойства, порой кажущаяся несовместимость. Все это и преодолевается на первых этапах близости с Божьей помощью. Любящие борются с ними. Одолевают их. Они созидают в этой борьбе и семью и себя, каждый в отдельности. Созидать можно, только испытывая препятствия, преодолевая препятствия. А в безбрачном союзе — никто никому не должен…
Ватиканский музей.
Если придти за час до открытия и оказаться в очереди одним из первых, то в Сикстинской капелле можно побыть в относительном одиночестве минут пятнадцать, а то и двадцать. Можно лечь на каменную скамью, обратив лицо и всего себя к “Сотворению мира” — грандиозному творению Микеланджело.
Пробуждение Адама — к жизни. Бог устремляет могучую длань к человеку. Его взгляд и выброс руки — это единый порыв, заостренный на указательном пальце, откуда перетекает невидимая энергия к тому, кого Он сотворил по Своему подобию. Две десницы: одна властная и устремленная к цели, другая вялая, полуоткрытая и все же протянутая навстречу… Человек еще не пробудился к жизни, а уже подвластен воле Творца и делает навстречу к Нему первое смутное движение. Их пальцы не соприкоснулись, меж ними останется вечный зазор.
Бог, прикровенный воздушной сенью и сонмом ангелов, и голый Адам на голой земле. Его телосложение — эталон античной классики — идеально. Чистый сосуд, уготованный стать вместилищем святого Духа. Греция с ее безукоризненным чувством формы, унаследованной Римом, и стала вместилищем христианского Откровения.
Но вот капелла заполняется народом, и вежливый смотритель просит меня принять вертикальное положение.
Теперь у меня перед глазами “Страшный Суд”. Отец Александр Мень говорил, что Божий Суд начался с приходом на землю Мессии, что Суд продолжается и сейчас и каждый, в ком жива совесть, предстоит перед Высшим Судией.
Христос у Микеланджело так же атлетически могуч, как и Адам. Не зря же Он зовется Новым Адамом. Его решительный жест, отделяющий овец от козлищ…
Почти такой же жест, но отягощенный смертоносным веслом, являет нам и Харон. Здесь ритмический и смысловой акцент. Харон ставит точку в судьбе отвергнутого человечества. Почему, кстати, мифический персонаж, похожий на Люцифера, оказался в новозаветном сюжете? Потому, что он есть у Данта в Божественной комедии. Микеланджело в своем замысле соединил Апокалипсис апостола Иоанна с Дантовым адом. Иллюстрация очевидна, вплоть до портретного сходства: “А бес Харон сзывает стаю грешных,/ Вращая взор, как уголья в золе, / И гонит их и бьет веслом неспешных”.
А еще потому, что мастера Возрождения брали за эталон античное искусство. Отцы Церкви тоже находили в греческой культуре много полезного и поучительного. Чему противился клерикализм нового времени.
Эта фреска была не раз переписана позднейшими художниками. Тридентский Собор (1563 г.) принял специальное решение, по которому герои произведений искусства, украшающие храм, обязаны быть одетыми. Один из современников Микеланджело так отозвался о его работе: “Полное бесстыдство — изображать в месте столь священном столько голых людей, которые, не стыдясь, показывают свои срамные части; такое произведение годится для бань и кабаков, а не для папской капеллы”. Первого, кто взялся драпировать “срамные части”, прозвали “штанишником”. Приступили к “облачению” только после смерти художника, помнили, как он увековечил своего критика, поместив его на фреске в аду, обвитого змеями…
В первозданный вид она была приведена совсем недавно, при понтификате последнего Папы. Ему мы обязаны чудом второго рождения Сикстинской капеллы, которую он назвал “храмом богословия человеческого тела”.
В браке облагораживается эрос. Интимные отношения регулируются, учитываются при актуализации главного. Пол — не главное. Можно доказывать это разными способами: драпировать гениталии — куда взгляд притягивается, как бильярдный шар в лузу. А можно, как поступали “христианизированные” вандалы, отшибать их у античных статуй, а так же всё, по чему пол узнается: груди, головы… Интерес к полу при таком подходе только обостряется, загоняется в подсознание, в болезненную сферу, порождая ханжескую мораль.
Микеланджело пишет человеческое тело, не умаляя в нем чувственных токов. Но и не забывая его небесного происхождения, благодаря чему оно ориентировано в духовных координатах: рая и ада, верха и низа. Он не отделяет душу от плоти. Это — сгусток мыслящей материи, причастный духовным потокам.
В “Страшном Суде” столько характеров и судеб, что каждый, кто честно вглядывается в происходящее на фреске, найдет в ней и себя.
Небесная твердь — единственная опора, на которой удерживаются праведники и с которой соскальзывают и погружаются во тьму грешники.
Я тоже нашел себя в правом нижнем углу, под занесенным веслом Харона…
Галерея римских портретов. В таком уплотненном множестве я их вижу впервые. Ни дать, ни взять — вагон метро в час пик. Совершенно современные лица, на которых те же заботы, страсти, раздумья.
Мраморнокудрые. Иные лавром увенчаны, обличьем богоравным, иные плешью — мудрости залог. Тот — внятно-зорок, этот — волоок. Рты скорбные иль мечущие громы. Шальные Каракаллы и Нероны, до ужаса знакомые черты… Такие ж точно рожи бронзовели, торчавшие вчера на мавзолее, и ныне захватившие бразды. Смотрю на них отнюдь не с высоты. Плебей. Гимнаст. Возничий. Горожанин. О, этот нашим потрясеньем ранен, на нем двадцатого столетья тень. Вольноотпущенных, трудом галерным повязанных и страхом суеверным, с лихвой прибило в настоящий день. Тем царствовать под сонным зодиаком и жировать, вкушая миражи, пока их не подняли на ножи. Все будут сыты — с гаком или с таком. А праведники скормлены собакам. Пространства обесточенные холод берет за глотку, множа мятежи. И каждый смертный на судьбу наколот. И вечный вой: ты с этими иль с теми?!! Какой-такой Спаситель в Вифлееме родился? Да и где он, Вифлеем? Угомонись. Кого спасать? Зачем? Назад лет двести, говоришь, родился? Две тысячи? Да ты со счету сбился!..
В зале современного искусства — две работы Сальвадора Дали. Тоненькие, похожие на крылатых муравьев ангелочки. Дали расчетлив и суперрационален. О чем не стеснялся говорить. Во всех его религиозных сюжетах математическая продуманность и пунктуальность. Ни грана мистики, хотя и был он великий мистификатор. Например, в Тайной вечере пространство, в котором помещена горница, расширено, но не запредельно. Видимость, далекая и подробная, ограничивает его. Интересно, что среди апостолов не выделен Иуда. Предательство прикровенно и, по мнению художника, не может быть опознано. Давно известные соображения об Иуде людей глубоко сомневающихся, склонных к самооправданию.
Конечно, художник волен выражать любую идею. Но не любая близка к сакральности. Взять хотя бы его Распятие. Крест с телом тяжело навис над землею. Это совершенно противно евангельскому смыслу голгофы. Голгофа — вертикаль, вознесение, возвышение мира до жертвы. Христос обнимает мир на кресте, устремленном ввысь.
Считается, что эту идею Дали вычитал у Хуана де ла Круса. Но образ поэта-мистика вовсе не претендует на каноническое изображение. Однако этот живописный образ встречается в виде иконы.
Рядом с этим апокрифическим Распятием сопоставимо то, которое изобразил Андрей Вознесенский в своем четверостишии:
— Мама, кто это голенастенький,
Руки в стороны и парит?
— Знать инструктор лечебной гимнастики.
Мир не может за ним повторить.
Это взгляд на Христа из толпы людей, стоящих на Голгофе. Глазея и посмеиваясь, они кричали — пусть сойдет теперь с креста, чтобы мы видели, вот тогда и уверуем. Голгофа совершается и сегодня. Тьмы испытанных острословов тычут в Него пальцем и объясняют своим детям, что это романтик, идеалист, что участь этого “голенастенького” — парить в облаках. Когда на самом-то деле Он взошел на Крест для того, чтобы остаться на земле, чтобы пребывать с теми, кто обращается к Нему. Он спасает не мир вообще, а отдельного человека. Мир всегда был Ему врадждебен и неспособен в своей природной общности что-либо “за Ним повторить”.
Вчера концерт, посвященный Эскрива. Исполнялись песни, которые он слышал в детстве. Народная и классическая музыка. Хор, скрипка, арфа, флейта, духовые инструменты. Дирижер — эксцентричный и остроумный. Он перемежал номера своими пояснительными заставками. Словом, жестом, пантомимой пояснял музыку. Выходило и остроумно, и к месту. Его изобразительные иллюстрации не мешали музыке, а может быть даже обогащали ее. Дивное контральто. Колыбельная. Душа пела — чистая, глубокая душа…
В 1980 году умер Папа Павел VI. Гроб с телом был выставлен на площади перед собором св. Петра. Сверху положено Евангелие. Было видно, как ветер колеблет и переворачивает страницы…
Двухэтажная электричка. Наверх по трапу поднимаешься, как в салон океанского лайнера. Она летит бесшумно и стремительно, сверху кажется, будто летит на подводных крыльях.
За окном прибранный италийский пейзаж с овцами и стайками сосен… Вдруг — до ужаса знакомые картинки… Уж не Подмосковье ли за окном?! Огороды, мелкие участки черной земли (урожай уже собран), огороженные спинками кроватей, каким-то ржавым железом; телефонная будка без дверцы, тоже ржавая, в ней лопаты, грабли; женщина стряпает на печке-времянке, споласкивает сковороду и выливает тут же, чуть ли не себе под ноги.
Кому-то достижения цивилизации вовсе не нужны, без комфорта им даже удобнее… Сидящий рядом со мной журналист, поборник цивилизованных форм жизни, замечает:
— Главное, комфорт высвобождает больше времени для Бога.
В этом благочестивом соображении есть что-то двусмысленное, с чем я не могу согласиться. Богу не надо “больше” времени, Ему нужна наша верность и в большом и в малом, и тогда получается, что все наше время принадлежит Ему. Как писал Эскрива: “Дай Ему, что можешь, — заслуга не в том, мало это или много, а в том, охотно ли ты даешь”.
В уповании на комфорт, который якобы сближает с Богом, есть претензия потребителя, не имеющая ничего общего с евангельским “единое на потребу”.
Две недели промелькнули, как этот пейзаж за окном. Человеку, вступившему в преклонный возраст, всё напоминает о быстротечности жизни, о неминуемом ее завершении… Но, как это сказано у Эскривы в одном из его афоризмов, которое я осмелился оправить в четверостишие
Смерть. Никуда от нее не уйдешь…
Но, если в служении миру
Был ты помощник Христа, — не умрешь.
Просто сменишь квартиру.