Опубликовано в журнале Континент, номер 118, 2003
Когда этот номер журнала был в типографии, выяснилось, что очерки А. Михеева уже был опубликован в «Новом мире» (№11 1996г., №9 1997г.). Мы приносим читателяим извинения и обещаем выяснить, каким образом могло произойти это недоразумение.
Редакция «Континента»
Алексей МИХЕЕВ
— родился в 1948 году в Новосибирске. Окончил Новосибирский педагогический институт. Работал сельским учителем. Прозаик, переводчик, журналист. Очерки из цикла “Записки мелкого предпринимателя” печатались в журнале “Новый мир” в 1996-97 годах. Живет в Москве.
1
Я, в общем-то, не коммерсант. Я, видимо, все-таки литератор. Прозаик, если быть точным. В Москве в конце безвластных восьмидесятых у меня вышли подряд несколько книжек прозы и даже переводной роман, который предварительно напечатал с продолжением очень левый тогда журнал “Урал”. Я работал в московском журнале “Родина”, появлялся в периодике и в те дни вполне мог влиться в Союз писателей, не имей я на свою беду — или, наоборот, на счастье — каких-то революционных принципов на этот счет. И продолжал бы по инерции носить членский билет СП и сейчас, когда ни в принципах, да и ни в самом факте вступления в Союз никакой особой нужды уже не ощущается.
В общем, я хочу сказать, что человек я все же в большей степени творческой, интеллигентской, художнической сферы и производство копченых кур в городе Новосибирске с их последующей реализацией стала для меня областью достаточно новой, незнакомой, если не сказать совершенно чуждой. Как, собственно, и вся коммерция.
Шла весна 1992 года. Ельцин подтвердил указом, что делать можно всё. Гайдар отпустил цены, и народ в состоянии ступора взирал на ежедневно, как в счетчике таксомотора, выскакивающие над прилавками цены и на стремительно меняющуюся жизнь. И именно в это время в Москве на станции метро “Университет” я начал спекулировать картошкой.
После очередного приступа скуки, закончившегося очередным опытом аскетизма, призванным по обыкновению украсить жизнь, когда питаешься одной только кашей и травкой и о еде только и думаешь, мне пришла в голову гениальная мысль, что пора серьезно занять коммерцией. И я быстро и бесповоротно (сейчас мне даже удивительно думать о такой былой моей категоричности) решил, что надо начать свое дело. Ни много ни мало. Именно дело. И свое.
Для этой цели я привез из Новосибирска свой ЕрАЗ.
Допотопный легковой фургон Ереванского автомобильного завода оставался у меня с кооперативных времен — от одного новосибирского рыболовецкого кооператива, давно уже благополучно почившего. Я использовал ЕрАЗ по преимуществу для поездок на охоту, и у меня был на него выправлен смачный документ, позволявший “осуществлять творческие поездки, связанные со сбором литературного материала по всей территории СССР”. Это зеленое чудовище я и пригнал в Москву.
В Новосибирске стояли еще морозы, сахар стоил уже сто рублей килограмм — в два раза дороже, чем в столице, и, уезжая после недельного пребывания дома обратно в Москву, я увез с собой денег на два мешка сахара, заказанных родственниками для их летних садоводческих нужд. Эти-то деньги и помогли мне, именно с них все и началось, именно на них я купил свою первую тонну картошки, поскольку своих денег к тому времени у меня уже не было — не будь дурак, последние рубли с книжки, чтобы они не обесценились, я потратил еще в 1991 году.
Свою первую тонну картошки я привез из Рязани. Потом я уже не забирался так далеко и ограничился расстоянием в сотню километров. Но рязанская — купленная прямо на рынке — картошка была исключительная. Я продал ее за один день у метро “Университет” и сразу сделал себе рекламу. Потом, хотя картошка была другая, хозяйки зачастую предпочитали покупать ее все равно у меня.
Я только постоял, открыв заднюю дверь ЕрАЗа, десять минут до первого покупателя, а потом ко мне уже образовалась очередь.
Эх, какое было благословенное время! Действительно, можно было делать все. Никаких тебе инспекторов, проверяющих, указывающих, ни милиции, ни санэпидемнадзора, ни поборов, ни фактур, ни разрешительных бумаг, ни налогов, и торговать можно практически где угодно! Вытаскиваешь только какие-нибудь, какие ни на есть, весы, встаешь с краю рыночка, а то и вообще где попало, но обязательно по главному ходу людей — и лишь успевай взвешивать и считать деньги.
Продал я тогда на сумму в два раза большую, чем потратил. На все мероприятие у меня ушло два дня. На третий день я поехал за следующей тонной и продал ее так же быстро, накрутив на этот раз только восемьдесят процентов, потому что в ближних районах покупал картошку уже дороже. После третьего же раза я смог купить сахар родственникам, избавившись от моих по отношению к ним долгов.
Регулярно через день я уезжал рано утром и привозил картофель к вечеру, купив его в какой-нибудь деревне. Это была самая сложная операция. Был разгар весны, погреба освобождались, народ отбирал семенную картошку и продавал остатки. Но вызнать, найти, помочь достать из погреба, а потом еще сторговаться было делом достаточно хлопотным.
На второй неделе моей работы у меня была уже продавщица. Бабушка-пенсионерка, до сих пор благодарная мне за два процента с выручки, которые я в то голодное время ей платил. На третьей неделе я решил задействовать весь свой “автопарк” и взял водителя на имевшийся у меня “запорожец”. Теперь я только ездил в область для закупа, а продавалась картошка и подвозилась из нашего подвала к месту продажи уже без меня. Оборот теперь шел в два раза быстрее. На столе моего семейства появились ранняя зелень, дорогостоящие свежие огурцы и помидоры, которые я покупал у соседей по рынку в конце торгового дня. Но не это было главной моей задачей, и как мои домашние ни подбивали меня на какие-то более существенные приобретения, я сопротивлялся упорно, маниакально держа в голове свою главную цель — капитал. Тут уж я стоял насмерть.
На втором месяце у меня денег было уже столько, что я перестал вписываться в собственную торговлю: не было возможности вкладывать в закуп все деньги, и большая часть оставалась без движения, не принося прибыли. Надо было либо расширять дело, либо переходить на более дорогостоящий товар. Я внимательно присматривался к тому, как происходила у соседей-азербайджанцев торговля огурцами. Огурцы шли влет. Можно было, конечно, попробовать и мне, но смущал момент криминальной конкуренции. Слишком я запоздал, чтобы вписаться в уже поделенные зоны: освоившись на своих местах, продавцы все же начинают ощущать себя хозяевами и стараются препятствовать появлению конкурентов и снижению цен. Меня и с картошкой-то уже не раз пытались трясти за грудки, и как человек “художнической” направленности я в таких случаях всегда пасовал. Возможность быть побитым или “посаженным на перо” не вписывалась в мою программу. К тому же с самого начала я дал себе зарок не относиться к этой затее слишком серьезно.
Найти новое дело помог случай. У нас в соседках по дому жила одна одинокая молодая мать с пятилетним сыном, с которой мое семейство было в приятельских отношениях. Работала она диспетчером в ДЭЗе и как-то поделилась со мной наблюдением, чем спекулируют дворники-татары, составляющие по традиции среди московских дворников большинство. Как она завидовала потом мне, воспользовавшемуся ее подсказкой и пустившему в ход эту идею! Но что могла сделать она — не имеющая ни моих средств, ни моей машины, ни моей энергии?!
Здесь как раз выявляется первый щепетильный вопрос коммерческого мира: как делиться прибылью и, в частности, нужно ли платить за идею, которая приносит тебе деньги? И если нужно, то сколько — один, два, десять процентов, или должна быть какая-то одноразовая выплата и потом эта идея уже полностью твоя? Где тот справедливый “цивилизованный” договор? Как определить справедливую стоимость? Ведь ты обработал идею, ты вложил в нее деньги, старание, выдумку, ты рисковал, нес ответственность, а тот всего лишь произнес слово… К тому же у тебя всегда есть оправдание: не воспользуешься ты, воспользуется другой — обязательно воспользуется, свято место пусто не бывает! Но с другой стороны, с подачи этого советчика я свои деньги увеличил во много-много раз. И следом еще вопрос: а что бы я делал без этой идеи?.. Раньше, при социализме, такой вопрос вообще бы не возник — все делилось поровну, а за идеи уж и совсем никто не платил, интеллектуальная собственность была, в основном, общей. Короче, вопрос был нов и трудно разрешим…
Можно было все эти мелочи утешительно отложить на потом: рассужу и сочтусь по завершении формирования капитала. Да только никакого завершения формирования первичного капитала не бывает, он всегда под угрозой, его всегда недостаточно, всегда он требует увеличения и борьбы за его сохранность — процесс бесконечный. Но эту женщину я все же как-то отблагодарил — давал ей без востребования деньги в долг, иногда находил за вознаграждение работу в своем “деле”. И тем не менее и я, и она, оба мы понимали, что по сравнению с тем, сколько я на ее идее заработал, все мои подачки — пустяки. Но когда тебя подавляет процесс, некогда вспоминать о мелочах, некогда умствовать. И я чувствовал, как по мере углубления в коммерцию в своем маниакальном стремлении добиться “капитала” приносил в жертву всё больше подобных “мелочей” и подобных сумасбродств. Привыкал автоматически оправдываться разными причинами и все меньше нравился себе.
Вот так это и бывает. Ты начинаешь хуже спать, меньше радуешься маленьким радостям жизни, утрачиваешь покой. Суетно и тревожно складывается твой день, меняется выражение лица, ты становишься замкнутым и черствым, жестче делается взгляд, суше звучит и реже возникает в тебе смех, ты перестаешь привлекать к себе людей (а если всё еще привлекаешь, то не упустишь случая, чтобы и это с выгодой не проэксплуатировать), быстрее начинаешь стареть. Ты иначе смотришь на привычные, казалось бы, вещи, у тебя меняется восприятие, даже мировоззрение: отбор фактов, поступающих в сознание, становится иным. Другие почитываешь книги, другие ведешь разговоры, тяжелее сосредотачиваешься на отвлеченном и т.д. и т.д. Во всех отношениях человек становится другим — чего греха таить, становится хуже. И считать, что с возвратом к рынку — любому, какому ни на есть, коммунистическому, дикому, цивилизованному — моральный климат в обществе улучшается, это значит, по-моему, вводить себя в большое заблуждение…
В общем, вторым моим товаром стал сирийский тюль. Гардинная ткань фирмы Olabitex, которой сейчас, много лет спустя, завешано, пожалуй, каждое десятое окно в стране.
Соседка только сказала мне, что дед ее знакомых дворников приезжает раза два в месяц купить материал и увозит его куда-то к себе в Казань или Ульяновск, чтобы продавать в разных учреждениях и проектных институтах. И уже через два дня я ехал на своем “запорожце” открывать новые возможности, горизонты и края.
Тюль оказался действительно товаром золотоносным. Если бы у меня было достаточно денег и я мог бы забить им “запорожец”, а потом, отторговавшись, незаметно для посторонних глаз исчезнуть и вывезти выручку (что, пожалуй, не менее важно), я бы вообще озолотился. Но в том-то и дело, что денег мне всю мою торговую деятельность хронически не хватало. Не имел я ни партийных денег, ни льготных кредитов, негде было украсть, нечего было заложить, и поэтому тот сказочный, фантастический, разгульный, разудалый момент в истории нашей страны, характеризовавшийся суперприбылями и дележом общественной собственности, я упустил. Ну да что печалиться, либо надо было ориентироваться вовремя, либо теперь уже не ныть и утешаться тем, что достигнуто.
Самым главным достоинством тюля являлось то, что он, дорогостоящий, был очень компактен, легок и в одну небольшую и совсем не тяжелую сумку его входило почти столько, сколько стоили двадцати тонн картошки. И бешено, я подчеркиваю это слово, бешено он раскупался женщинами.
Но до того как я все это выяснил, мне пришлось пережить немало нервных потрясений. В первую поездку занесло меня аж за тысячу километров от Москвы. В направлении, которое я выбрал, трудно было найти большой и удобный город. В Пензе не покупали, в Кузнецке я не нашел даже, где пристроиться, в Сызрани меня ограбил наглый золотозубый цыган, принудив чуть ли не половину моего запаса продать ему по цене в полтора раза ниже московской. Через четыре дня я начал уже впадать в панику, шарахался ото всех подозрительных лиц, ночевал только на заправочных станциях в машине… И когда забрался, наконец, в Тольятти, то, спускаясь с Жигулевских гор по серпантину дороги и обозревая вдали за Волгой бесконечные кварталы домов, я не думал еще, что это будет мой город, что это будет мое Эльдорадо. Пусть и тут мне пришлось безуспешно постоять у двух институтов, ловя кислые взгляды сотрудников и выслушивая жалобы по поводу того, что второй месяц не выплачивают зарплату. И пусть я продал там всего какие-то несколько десятков остававшихся метров, причем половину опять какому-то цыгану! Пусть и здесь поначалу все было очень невразумительно и прибыль сложилась самая минимальная… Но все же была! И домой я не ехал, а летел. Потому что чувствовал: задача решена, предприятие освоено, в этом городе работа есть.
И уже через несколько дней, отдохнув от потрясений, с сумкой и рюкзачком поехал я в Тольятти опять. На этот раз — на поезде. Гнать “запорожец” за тысячу километров из-за трех-четырех десятков килограммов я посчитал нерентабельным. Конечно, оно тревожнее, но зато ты не привязан к машине, а в поезде имеешь возможность спать хоть все пятнадцать часов.
И я принялся ездить в Тольятти через каждые три-четыре дня. Я вел партизанскую жизнь, маскируясь под туриста. Это было не лишнее, если учитывать тогдашнюю криминальную обстановку вокруг главного автомобильного завода страны и мои собственные наблюдения, основанные на постоянном контакте с цыганами, широко представленными в этом регионе.
Поскольку единственный прямой поезд из Москвы приходил в Тольятти только к вечеру, я был вынужден проводить в городе ночь, обремененный тюками товара. На вокзале, пристанище всех бичей и туристов, я оставаться не рисковал, а ночевал в палатке на берегу Жигулевского водохранилища. Рюкзак и сумку с товаром прятал, тщательно маскируя, в лесу, для чего использовал весь свой охотничий опыт (боже ж мой, на что тратишь накопленные за столько лет благородные навыки бивачной жизни!!!). И рано утречком, достав из укромного места свою поклажу, я садился на конечной остановке в троллейбус, который и вез меня до какого-нибудь заводоуправления , конторы СМУ или исследовательского института — где, естественно, работало много женщин. Город на предприятия был богат… Я только входил в вестибюль, за проходную не углублялся, договаривался либо с профкомом, либо просто с вахтером, чтобы мне выделили какой-нибудь столик, раскатывал по нему, пуская волной, образец. И просил включить свет…
И среди женщин конторы начинался переполох.
Что-что, а красивая ткань — это все-таки достижение Востока. Это своя культура, история, традиции, свои таинства. В те годы ни одна женщина не могла устоять перед видом ткани для гардин, которую начали поставлять нам сирийцы. И когда она лежала, сверкая люрексом, на столе или, собранная буфами, была вывешена на стену, она действовала прямо на женское подсознание, затрагивала какие-то тайные струны, и любая из проходящих мимо просто не могла не подойти к моему столику, так что уже через полчаса в вестибюле собирался решительно весь женский персонал учреждения.
И нельзя сказать, что такого материала не было в магазинах. Он был — особенно в магазинах коммерческих. Стоил, правда, в два раза дороже, чем в Москве (в то время как у меня наценка была всего процентов пятьдесят-сорок). Но главное было даже не это, главное заключалось в самом эстетическом воздействие материала в казенном институтском фойе или сером конторском вестибюле на женское воображение. Женщины просто немели от восторга.
Ну и еще, конечно, срабатывал эффект заразительности: одна, вторая, третья — а потом покупали уже все. И пусть не давали два месяца получку, для меня они находили-таки деньги: занимали, перезанимали, ездили в обед домой за деньгами и все равно покупали у меня тюль — выстраиваясь в очередь. Представить только, отдавали каждая по ползарплаты и еще выстраивались в очередь!..
Отторговывался я за два-три часа и сразу же уезжал домой в Москву, чтобы через три дня вернуться с новой партией. Капитал мой рос в геометрической прогрессии. Мое воображение рисовало уже пять тысяч процентов дохода в месяц. Это была фантастическая цифра, но основания для нее все же были: реализация шла очень легко. Одну только улицу Промышленную я обрабатывал в несколько приездов, потому что на ней одной была уйма предприятий, заводы следовали один за другим. Я неистовствовал, просто сатанел от жадности, не давая себе ни сна ни отдыха и не обращая внимания ни на что, кроме прибыли. Я всегда самонадеянно считал, что знаю, откуда что идет, и привык рассматривать страсти, если они не связаны с полом непосредственно, как сублимацию либидо. Но тут я терялся. Ни одна другая страсть, ни одно увлечение не захватывало меня так сильно. Тут все было по-другому. И я уже не понимал, чему приписать такое: специфике мира денег или тому, что уже начал выходить из этого возраста.
И хотя я замечал, что женщины, исходя чувственной истомой к моему материалу, испытывали нежность заодно и ко мне, я ни разу не взглянул ни на одну из них с особым вниманием. И хотя они привычно кокетничали, интересовались у меня, откуда тюль и какой расцветки висит у меня у самого дома, какой рисунок предпочтителен мне и кто я такой и как называется моя деятельность, и хотя подчас среди них бывали очень привлекательные, и хотя я тоже отвечал им, тоже шутил с ними, разговаривал, тем не менее остатками ума, не задействованными в коммерции, я отмечал, что женские прелести меня совершенно перестали интересовать. Сами женщины, потолкавшись у моего столика, делали шутливый вывод: “Это наши новые купцы. Они уже не влюбляются, у них все заменяют деньги…”. Женщины смеялись. Но в их словах была абсолютная правда.
Если тут и присутствовала сублимация, то эта страсть впитывала всю энергию либидо целиком, без остатка. Причем эта энергия не давала ни экстаза, ни прозрения, ни умиления, оставляя только одержимость и иссушенность. Комплекс Гобсека…
Все это было очень ново, происходило какое-то постепенное вовлечение в совершенно неизвестную завораживающую сферу — сухую и безжизненную, как песок пустыни. Эта страсть умертвляла всё. И ладно бы страсть, великая страсть с большой буквы. Но ее ведь и великой не назовешь. В ней не было ни возвышенности, ни поэзии. Ни романтики, ни упоения, лишь ровный, всепроницающий, равномерно распространяющийся и захватывающий тебя всего жар. Я долго думал на эту тему и пришел к выводу, что тут не во мне дело, не в моей личности, не в моем возрасте. В гобсековской страсти, в деньгах, романтики не может быть вообще. Даже когда мы говорим о романтическом золоте Клондайка, мы все-таки подразумеваем романтику не в самом золоте, не в самих деньгах, а, напротив, в отсутствии их, в пути достижения, в трудностях, в игре, в которой борются за приз, пан или пропал… Обладание же деньгами содержит в основе и порождает эмоции совсем иного рода…
С места продажи я исчезал всегда незаметно. Рюкзак — в сумку. Посмотреть, нет ли за тобой глаз и быстро забраться в проходящий мимо троллейбус. Завершение операции тоже должно быть проведено серьезно. Можно даже еще раз троллейбус поменять — как в детективных фильмах. Но вот когда ты уже полностью почувствуешь оторванность от места действа, тогда действительно наступает облегчение. Операция завершилась. Можешь поднять голову, посмотреть на небо, вдохнуть полной грудью, сходить в столовую, в кино, наконец. Но поскромнее, не зарываться. Можешь, если уж не вытерпишь, сморит тебя любопытство, даже уединиться в лесу и посчитать деньги…
Но сытая удовлетворенность скоро проходит и все начинается сызнова.
За один приезд оборотная сумма увеличивалась почти в полтора раза. Поскольку товар был очень легкий и привезти его, даже на поезде, можно было немереное количество, получаемая выручка без ограничения вкладывалась в новую партию, и каждая новая вкладываемая сумма была в полтора раза больше, чем предыдущая. В этом направлении был полный простор. Другое дело, что очень много времени тратилось на дорогу, учитывая еще, что продавалось привезенное в считанные часы. Я пытался сократить время в пути, но поезд ходил крайне неудобно и минимальный цикл все равно получался трехдневным — еще и выходные выпадали. И потом я же не железный, ездить туда обратно на такое большое расстояние было и физически очень тяжело.
Поэтому с наступлением летних отпусков, решив полностью посвятить себя делу, я отправил свое семейство отдыхать и выписал из Новосибирска двух болтающихся на каникулах племянников. Теперь всё вроде бы получалось достаточно стройно. Мы все так же “косили” под туристов. Я перегнал в Тольятти свой “запорожец” и жил в нем. Ребята подвозили материал, купленный в указанных мной московских магазинах. Для этой цели использовались рюкзаки и байдарочные пеналы (последние очень удобны, тюля в них входит по нескольку намотанных одна на другую штук). Я встречал племянников на вокзале в Тольятти и отправлял с деньгами обратно, предварительно научив, как вести себя в поезде: в тамбур не выходить, есть только у себя в вагоне, пива не пить, в скандалах не участвовать и спать, держа сумку с деньгами под головой. И никогда, никогда в криминальных ситуациях на защиту денег не вставать и в борьбу не вступать.
Продавал я чаще всего сам, все больше расширяя зону деятельности и добираясь уже до многочисленных предприятий и управлений автомобильного завода. В одной конторе больше двух раз старался не появляться: наша задача была снять пенки, а за два раза происходило по существу полное насыщение. Иногда мы уезжали в Москву вместе, тогда я оставлял машину на автостоянке у вокзала, чтобы, приехав с грузом, сразу в нее сесть. А иногда мы ночевали в машине все трое, и утром я отправлял ребят в Москву на самолете.
С помощниками я все же выигрывал время, и мои сто сорок процентов тикали теперь каждые два с половиной дня, как часы. Деньги росли будто сами, всё было накатано и отработано. Но мне всё равно не было покоя, всё равно казалось, что оборот проворачивается слишком медленно, что он слишком растянут, что с пацанами я лишь облегчил себе работу физически, а время доставки сократил очень незначительно — а время не ждет, конъюнктура может измениться, а денег еще слишком мало, мало, мало… И тому подобное…
Вот я лежу на склоне дня один на бережку Жигулевского водохранилища, помешиваю готовящуюся на костре в пустой консервной банке кашу и посматриваю на загорающих в отдалении девушек без лифчиков. За спиной у меня мой “запорожец”, в его багажнике — товара на пару уже более серьезных машин. Светит солнце, тепло, вода искрится, белеют паруса яхт вдали…
И мне бы отнестись ко всему этому как к приключению… И радоваться бы тому, что лежу с кучей денег на берегу, что отдыхаю на Жигулевском море как автотурист, что доходы растут сами собой и завтра будет худо-бедно больше, чем вчера, — насколько-то всё равно будет больше… Но азарт, но алчность! Но мысли о сокращении затрат, о нехватке оборотных средств, об экономии, о бережливости… И ни любопытства, ни удовольствия от жизни, ни свежести восприятия — ни даже интереса к этим девушкам, загорающим на берегу…
Может быть, это наследственное — и алчность, и прижимистость, и серьезность? Мой прадед по материнской линии Яков Дмитриевич Верхов был купцом в городе Новониколаевске, имел капитал во сколько-то там тысяч, магазины, доходные дома, один из которых — двухэтажная каменная гостиница с голыми лепными амурчиками по карнизу и изображением камеи над входом — был определен советской властью под областную прокуратуру. Вполне вероятно, это может быть наследственность, кровь. Но, тем не менее, мысли только о том, как, что, сколько и почем?
Вот купаются девушки в Жигулевском водохранилище без лифчиков… Ну и шут с ними…
…Провожу свободные два дня в ожидании рабочего понедельника в лесу за Тольятти — далеко от города, на живописной поляне, в пору самого цветения, без комаров, в сухом бору. Вдали виден плавными волнами простирающийся ковер сосновых макушек, то тут, то там прорываемый кудрявыми верхушками берез, светлыми холмиками возвышающимися над ровными просторами соснового моря. Пахнет раскаленной на солнце корой, хвоей, птицы поют где-то в кронах, бабочки летают на высоте. А я — внизу, как на дне колодца, на середине поляны, в глубине своего “запорожца” считаю и пересчитываю деньги, строю планы последующих предприятий, выдумываю новые способы увеличения прибылей. И не могу ничего с собой поделать, осознавая уже вполне, что на этот раз “застрял капитально”, что уже не принадлежу себе.
Давно хотел попробовать ответить на естественно созревший и не раз уже возникавший в уме вопрос: как может считающий себя интеллигентным человек заниматься подобным делом?.. Лезть со своими сумками через ноги пассажиров на облюбованную вторую, а то и третью, полку — поскольку все кругом занято, а билетов, кроме как в общий вагон, в кассе уже на неделю вперед нет? Являть собой знакомый всем тип “мешочника”?! Мало того, потом еще торговать — искать место, вступать с людьми в какой-то идиотический диалог, давать сдачу, получать деньги, расхваливать товар, набивать цену?!!
Попробую ответить хоть приблизительно. Есть какая-то прелесть в том, чтобы полностью освоиться со своей ролью. Слиться с ней, стать тем, кому она принадлежит, чьей она является. Скажем, к примеру, ролью шофера. К примеру, в дальнем рейсе, выйти из какого-нибудь, допустим, ЕрАЗа в домашних тапочках, небритому, в засаленных брюках и, никого не стесняясь, проследовать в придорожное кафе, неся с собой пустой термос для кипятка и полотенце на шее. Чувствуя себя в этот момент совершенно в своей тарелке, в чужом городе, как в своей кухне, и приобщенным к несметному полчищу дальнобойщиков-шоферов. Одним из тысяч. Но так сладко осознавать себя кем-то. Быть цельным. Ощущать себя человеком с местом в жизни, с профессией. И важно ли, кем именно в данный момент — писателем, шофером, физиком-теоретиком, землекопом или вот, спекулянтом?! Так радостно сосредоточить себя, отдохнув от одиночества, на подобной игре…
Но в моем случае вся драматичность ситуации заключалась в том, что игры не получилось. Лучше даже сказать, я заигрался. Я отнесся к делу слишком серьезно. Я не рассчитал сил, не я уже владел ситуацией, а она мной. Я даже уже не рефлектировал. Не до того было. Я просто сходил с ума от жадности. Ребят своих гонял нещадно, ругался с ними, доказывая, что это наше дело — мое. Стал раздражительный, въедливый, желчный, потерял аппетит, меня стали преследовать экзистенциальные страхи, апатия, состояние полного упадка сил…
И тем не менее, от страсти своей я все же наконец освободился. Как всегда, выручила меня, вытащила, спасла скука. Моя скука — всегда появляющаяся исподволь, незаметно, но постепенно забирающая в руки все права. И однажды мне вдруг до осточертения, до физического отвращения, до тошноты надоело все то, к чему я еще только неделю назад был так привязан. Неожиданно всё стало скучно. Вдруг после четырех месяцев интенсивнейшей работы, когда даже не хватало времени на сон, все мысли были только о деньгах, а деньги текли по накатанному пути, мне всё опротивело. Противно стало считать прибыли, противно ездить, надоел Тольятти, надоел тюль, торговля, морды, поезда, покупающие женщины… Видеть ничего я не хотел.
А дело было отлажено, и надо было бы продолжать, я ведь мог лишиться больших сумм, которые доставались сейчас без особых умственных затрат и напряжений, — только крути потихоньку и крути. Я отдавал себе отчет в том, что уходить на покой нельзя, что возобновить будет невозможно — ситуация изменится, спрос понизится, цена упадет. И прадедовское чутье меня не обманывало — в этом я был прав, как во многих вопросах и до и потом. Не зря я гонял и ребят и себя, не зря не знал отдыха, не зря спешил, не зря опасался конкурентов. Они появились уже на втором месяце работы, причем породили мы их сами. Однажды хорошо одетый молодой человек на “Жигулях” — девятке, тоже торговавший, как выяснилось потом, по вестибюлям контор детскими вещами, заглянул на автопредприятие номер один, чтобы договориться с начальством о завтрашней торговле, и увидел нас, увидел столпотворение, производимое нашим материалом. Продавая, отмеривая и считая деньги, я боковым зрением охотника отметил и его появление, и то, как он уединился с моим племянником, предлагая, как потом я узнал, скупать у нас товар оптом. А племянник лишнее наболтал, и уже на следующей неделе на заводе “Химпрепараты” нас ожидала встреча с длинноногими продавщицами, наряду с детскими распашонками этого парня торговавшими и нашим тюлем.
Нет, не зря я спешил до конца использовать ситуацию, не зря принялся срочно искать другой дефицитный товар.
Но скука, скука… Пропадает азарт, исчезает привкус нового, остается рутинная каждодневная работа — а покупают уже не так… Пусть на выручке это почти не сказывается, но нет той ошалелости в глазах, нет столпотворения и очереди. Чинно и мирно идет торговля, а то и приходится еще таскаться по комнатам из отдела в отдел… Ходить за покупателем — это как-то уже не вдохновляет.
Сожалея все-таки о приостановлении накатанного предприятия, я еще отправил в Тольятти пацанов одних, учитывая их уже достаточный опыт и знакомство с особенностями города. Но у них ничего толкового не получилось. Они прибились как раз к рутинной торговле, к знакомой проходной завода “Трансформатор”, где могли удобно продавать по несколько десятков метров в день, выкраивая себе на сантиметрах барыш. Искать новые места они не стали, и без меня, без подгонялы, хорошей работы не сладилось. Хорошо хоть не обокрали их, хорошо хоть сами вернулись и остатки привезли.
И на этом сезон мы завершили.
Денег у меня было, пусть не столько, сколько предполагалось, исходя из 5000% в месяц, но все же примерно на однокомнатную квартиру. Но квартиру я почему-то не купил, не купил вообще ничего существенного, даже на доллары деньги не поменял — не очень это тогда было заведено — и, конечно, сделал ошибку.
Мы с ребятами уехали в Новосибирск, я присоединился к семье. Потратил какую-то малую часть денег на пустяки, продолжая все так же “свято” хранить “капитал”. Но ни о какой коммерции не мог даже и подумать до самой поздней осени.
Я сходил на Алтай, посмотрел на Аргут, как он, как всегда, чистой бирюзовой струей впадает в тело белесоватой Катуни. Посидел напротив устья, полежал на солнце, переночевал на камнях у воды. Поднялся к Кучерлинским озерам. На обратном пути в Усть-Коксе, в маленьком районном центре, крохотной провинциальной столице с полным набором “цивилизованных” услуг, с парикмахерской, рестораном и маленьким аэропортиком, на автобусной станции в полусуточном ожидании автобуса в Горно-Алтайск наблюдал за людьми, за которыми очень интересно и радостно наблюдать даже после всего недельного твоего отсутствия в мире. Когда спустишься с гор, когда душа твоя полна покоем, ароматами трав и ясным безоблачным небом, на людей ты смотришь со счастливым изумлением. Так любопытны и интересны тебе они. Так ты любишь их, как запахи полыни, цвет листвы и шум горных потоков. И любишь пьяниц и забулдыг, слоняющихся по кривой центральной улице, и представителей местной администрации, несущих важно свои портфели в местные административные учреждения, и туристов с ледорубами и загорелыми лицами, которым ничего не надо, кроме как сидеть на рюкзаках с гитарой у забора автостанции. И любишь девушку с церебральным параличом, облизывающую пыльные ранетки у крыльца общественной столовой, видимо, от недостатка денег на столовские блюда. Рвущую их с дерева не до конца разгибающимися, скрюченными пальцами и прямо тут же криво отправляющую в рот. И жалеешь ее не той щемящей слезной жалостью, когда, глядя на конвульсивные движения, посредством которых она продвигается вперед — десятка два на метр пройденной дороги, — тебе невыносимо хочется закрыть глаза или отвернуться как от стыда и ужаса, и убежать куда-нибудь далеко. А жалеешь трезвой и деятельной жалостью. И я там отдал ей все оставшиеся от поездки деньги. Не Бог весть какие большие, даже можно сказать, пустяковые, но достаточные, чтобы вызвать в ней приступ удивления. Я заранее приготовил их, подошел и отдал. Пересилил свою жмотскую натуру — и такое счастье испытал, когда решился! Подошел, положил деньги ей в руку, и в награду получил восхищенную фразу:
— О! Сколько!..
После чего она сразу забыла про меня и только пораженно глядела и глядела себе на ладонь…
О, если есть все-таки на свете счастье и если когда-то дано человеку ощущать себя счастливым в жизни, то когда еще, как не в такой момент непосредственной радости другого человека, причиной которого стал ты сам….
И этим-то незначительным на первый взгляд, но внутренне очень важным, видимо, для меня событием и закончил я бесконечный летний марафон, обрел во взбаламученной душе желанное равновесие и спокойно дожил до зимы…
2
Не могу сказать, что описанные выше коммерческие начинания — это был уж совсем первый мой коммерческий опыт в жизни. Отсутствие постоянной работы приучило зарабатывать деньги разного рода путями. Например, в начале восьмидесятых я жил тем, что время от времени перегонял подержанные автомобили из Москвы в Сибирь. Делалось это так: я занимал семь-десять тысяч рублей, покупал на автомобильном рынке в Москве по доверенности на продажу подержанную автомашину. Чаще всего это был “москвич-2140”, который у нас в Сибири почему-то котировался выше, чем в европейской части СССР. В Новосибирске я его продавал и выручал от сделки где-то тысячу рублей. Это были хорошие деньги. Я мог позволить себе захватить из Москвы ящик отличного вина для друзей и каких-нибудь еще редкостей и в Новосибирске какое-то время ездил на машине. В общем, неплохой был промысел. Тогда, при социализме, подобная деятельность была не сказать, что запрещена, но почиталась безнравственно-спекулятивной, и охотников до нее было немного, только самые “пропащие”, так что особой конкуренции не наблюдалось. Вообще, прекрасно жилось спекулянтам при социализме. И рэкета не было, и вымогательства, и мафии, и бандитов по пути. Спокойный, честный, социалистический спекулятивный труд. Правда, для самых отбросов общества. Но “отбросы” не обижались, такое общественное мнение им было даже на руку. Сейчас вот впору горевать, потому что “спекулировать” в стране стал чуть ли не каждый второй…
Не все шло, конечно, в моем деле гладко. Например, на Урале я однажды перевернулся, улетев под откос. Это стоило мне трех тысяч рублей: кузов автомобиля пришлось менять, он так сплющился, что уже не подлежал восстановлению. И собственной машины я так и не смог купить при всех тех больших заработках. В основном, я именно просто и зарабатывал себе на жизнь, занимаясь этим нерегулярно и спустя рукава. Я тогда вел жизнь творческую и созерцательную и, несмотря на полную невостребованность своих литературных опытов, деньгами самими по себе интересовался мало. И перспективы голодной смерти для меня не существовало. Я пребывал в уверенности, что всегда в крайнем случае смогу занять денег, что-то где-то там купить, куда-то пригнать и продать.
Но вот в 1992 году возможность занимать деньги резко исчезла. В течение нескольких месяцев, или даже дней, или даже в одночасье люди своих денежных сбережений лишились. Все стали нищими. Я хорошо помню этот момент. Впечатление было такое, что кто имел какую-то собственность: дом, квартиру, машину, дачу, — тот стал буржуа, тот же, кто не имел собственности, тот сразу превратился в люмпена, и стало очевидным, что он уже больше никогда не заработает ни на машину, ни на дачу, ни на дом. Собственность приобрела огромную ценность, деньги перестали что-либо значить, они превратились в пыль. Особенно это видно было по деревне — скажем, подмосковной. Такие великолепные двухэтажные, трехэтажные коттеджи отстраивали себе простые сельчане, что любо-дорого было смотреть. И тот, кто успел до Гайдара, до его “терапии”, в “перестройку” взять ссуду, завезти материал, построить дом, а лучше всего вселиться в него, тот весной 1992 года вышел в богачи. Ему было, на что и где существовать; было, чем владеть; было, что оставить детям. Кто не успел, тому оставалось только с завистью смотреть на дворцы и кусать локти. Перспектива сравняться отпадала навсегда. В одно мгновение люди разделились на два лагеря. Даже те, кто начал строительство, понимали, что достроить уже не смогут. Разумеется, если на свои, получаемые в кассе на производстве, кровные.
Негде стало взять в долг, негде получить кредит, в отношении денег все превратились в голь перекатную. Может быть, именно это обстоятельство и определило все мои тревоги и внезапную и фанатичную идею о необходимости создать свой собственный “капитал”.
Когда я вернулся к коммерции поздней осенью, делать можно было еще многое. Отнимать назад дарованные весной свободы в конце девяносто второго года у нас только начинали. Нельзя было, например, уже торговать где угодно и не платя за это деньги. Нельзя было уже не обращать внимания на инспекторов и милиционеров. Власти, сожалея о своих поспешных постановлениях и упускаемых возможностях, немного сдали назад и обложили свободу данью. Милиция и другие “силовые структуры” после нескольких месяцев неопределенности усвоили свою роль в “демократическом государстве” и снова возвращали свои права, свои привилегии, свое самоуважение, свои места обитания и кормушки. Снова стали куражиться, чваниться, вымогать взятки и безбоязненно бить людей в своих “околотках”. Стала расправлять крылышки налоговая инспекция, из почти бесправной государственной организации превращающаяся в действующий орган.
И тем не менее всё еще практически нигде не требовалось отчитываться за происхождение товара, не требовалось разрешения на торговлю и на перевоз. Зачастую вполне достаточно было одного свидетельства о предпринимательской деятельности. Всё еще можно было покупать, что угодно и где угодно, и всё так же не платить налогов. И всё еще сохранялось доставшееся от социалистических времен огромное региональное расхождение в ассортименте. То есть в определенных регионах определенные виды товаров продолжали хронически оставаться дефицитом.
На этот раз я стал зарабатывать деньги на индийском чае. Индийском чае Московской чаеразвесочной фабрики, который в прошлой жизни считался лучшим нашим чаем и всегда был редким и желанным гостем в провинции. Я покупал его в Москве и отправлял в Новосибирск.
Чтобы обойти фирмы-паразиты, к тому времени густо сидящие на каждом престижном производящем предприятии, я выискивал базы, куда тот же чай поступал по отпускной цене фабрики. Выигрывал я на этом процентов пятнадцать. Не было на базах — искал посредника по прайс-листам Московской товарной биржи и где-нибудь в столовой, в окраинном магазине все равно находил свои полтонны-тонну. С моими средствами, тем более учитывая, во что они превратились за четыре месяца инфляции, мне трудно было иметь дело с большими конторами: денег у меня не хватало даже на контейнер. И я сшибал по мелочам и отправлял коммерческим грузом в почтово-багажном поезде. Что, кстати,. давало тоже большие преимущества, так как груз шел в несколько раз быстрее, чем контейнер.
Я был среди первых, кто начал использовать перевозку товаров багажом. Да и вообще это была пора открытий. Конечно, на багажном дворе со своим товаром я был не совсем одинок. Время от времени я видел такие же коробки с фирменными этикетками московской фабрики, и отправляли их тем же багажом, скажем, куда-нибудь в Усть-Каменогорск, на Урал. И хотя это были конкуренты, и, по преимуществу, ребята кавказских национальностей, видеть их мне было приятно как подтверждение того, что я на правильном пути.
Честно сказать, главным аргументом для меня была очередь. Хотя я не торговал теперь сам, а оптом сдавал товар в магазины, но мне по привычке честолюбиво хотелось, чтобы за моим товаром стояла очередь. А зимой девяносто второго — третьего года я еще успел ухватить момент славы отечественного индийского чая и с гордостью могу заявить, что если в то время новосибирцы и пили настоящий хороший напиток, то в определенной степени это была и моя заслуга.
Прибыль составляла сорок процентов с оборота. Работа шла неспешно. Моя обязанность была найти и купить чай. Я выискивал, где подешевле, и потом с Казанского вокзала отправлял в Новосибирск. А там встречал груз и сдавал в магазины уже брат моей жены, Сергей. Он же зачастую и привозил полученные деньги в Москву. Весь процесс занимал довольно много времени. Оборот здесь был значительно больше растянут, чем при торговле тюлем. Больше расстояние, дольше шел товар, да и реализация происходила не за один день. Выручало лишь то, что была задействована большая, чем первоначально с тюлем, сумма.
Спрос был опять гораздо выше, чем я мог предложить товара, и у меня снова не хватало денег. Но после лета я некоторое время находился в каком-то заторможенном состоянии, не особенно жадничал и не торопился. Видимо, имел запас инерции, и на сей раз алчности раскрутить меня было нелегко. Поэтому, отправив груз, я спокойно дожидался возвращения назад денег и успевал даже кое-что пописывать — что-нибудь очередное прозаическое. И непечатающееся. Теперь уже, правда, непечатающееся в новую эпоху. “Не нужное людям” — казалось, не нужное теперь уже действительно никому, поскольку складывалось впечатление, что люди перестали читать совсем. Издательства разваливались, тиражи сокращались в десятки и сотни раз, полки букинистов ломились от сданной населением классики. Но странное дело. Ко всем неудачам в издательствах, всем отрицательным ответам из журналов я относился теперь в гораздо большей степени равнодушно, терпимо, спокойно.
Это было открытием: оказывается, занимаясь коммерцией, я перестаю чувствовать себя неудачником. Оказывается, коммерция — еще один эрзац, заменитель, компенсатор удовлетворения, способный восполнить неудачу в профессиональной сфере, уход любимой и даже тот же комплекс Гобсека. На собственном опыте я смог убедиться, что три страсти, правящие миром и дающие человеку ощущение собственной полноценности и состоятельности, — слава, женщины и деньги (иначе: власть, женщины и деньги) — равнозначны и взаимозаменяемы. Каждой из этих трех составляющих достаточно. И так было, видимо, всегда. Известно ведь, что человек для ощущения себя полноценным в жизни, стремится состояться хотя бы в чем-то одном. И если у него нет таланта для славы и власти, и если он, скажем, урод, он обречен вечно чувствовать себя ущербным. Но когда ты не особенно нравишься женщинам и лишен божьего дара, божьей искры, ты все же можешь иметь деньги. И, как следствие, утешать себя мыслью, что славу, власть, любовь ты можешь купить. И мне даже кажется, что подобная возможность — это тоже человеколюбие. Так что счастливое безденежное коммунистическое будущее, которое думающие люди в свое время рисовали себе в воображении и в котором предполагались только две первые страсти, это общество могло быть счастливым только для красивых и гениальных, остальные же в нем обречены вечно жить с комплексом неполноценности.
Что и имело место!.. Миллионы людей много десятилетий ощущали себя ущербными. И не обладая выдающейся красотой и выдающимися способностями, не могли себя реализовать. Пили, мрачно рассуждали по кухням, мучались поисками смысла жизни, читали книги.
Что ж, теперь уже все поправилось, можно, вроде, не беспокоиться. И не реализовавшие себя миллионы с упоением бросились самореализовываться в торговле детскими вещами, импортной зубной пастой и во всяком другом мелком бизнесе, с азартом делая деньги и отдавая этому все свое время. Трудятся и день и ночь, в запое, без досужих размышлений. И довольны жизнью. И уверены в себе. И не пьют. И лица изменились.
Но это уже совсем другие люди. И другая формация…
Второе же открытие, какое я сделал этой зимой, — это необходимость приучать себя к наличию денег, или лучше сказать, вообще к деньгам…
Я это потому так подчеркиваю, что еще несколько лет назад я, как и большинство в нашей стране, не имел денег. Конечно, если иметь в виду зарплату. Советская зарплата, хоть директора завода, хоть академика, хоть генерала, — это были не деньги. Деньги, по крайней мере, первоначальный этап осознания наличия их — это когда в кармане ты постоянно имеешь сумму, на которую, например, сегодня же можешь купить себе новую машину. Или новую квартиру. Сегодня купить, а завтра, не понравилась — продать… И если не покупаешь — только потому, что деньги эти нужнее в деле: через месяц-другой ты сможешь на них купить еще машину, еще квартиру, продолжая все так же иметь в кармане сумму на третью машину или квартиру.
Мог разве себе позволить такое советский человек — даже академик или генерал?.. Конечно же, нет. Вкуса денег почти никто не испытывал… Хотя, признать надо, что, гоняя машины из Москвы в Новосибирск, я был на подступах к тому, чтобы начать догадываться, что значит все-таки иметь деньги. Пригнав три-четыре машины и заработав за месяц четыре тысячи рублей, можно было ощутить кое-какие намеки. Но Бог, устроив две аварии подряд, не позволил мне тогда слишком далеко продвинуться в этом направлении.
Да я и не особо расстраивался. Я считал себя тогда талантливым, служил своему делу, ощущения никчемности не испытывал и компенсировать что-либо миром денег мне было ни к чему. К тому же в своем раз и надолго взятом “антитоталитарном” стремлении к свободе я тоже преуспел достаточно — настолько, что решил, раз уж свобода, то надо вырваться и из-под гнета денег, из-под гнета вечной вынужденности добывать себе деньги на жизнь вообще. Или, раз уж не получается без денег совсем, хотя бы приучить себя к самому малому — жить, скажем, на тридцать рублей в месяц. На один рубль в день.
Полная свобода…
А тут еще проходишь мимо сладкого: сахар — белая смерть, не грех и отказаться; мимо пузырящихся газом дорогих напитков: по Брэггу — яд, и нет ничего лучше простой воды; мимо зазывал-кафе: у тебя очередной пост; мимо шампанского “Брют”; мимо коньяка “Камю”; да что там: мимо простого “Арбатского” красного, которое могло быть каждый день в обед к мясу… Мимо мороженого — просто уже из экономии, потому что ведь можешь без него обойтись, и мимо массы других соблазнительных вещей. Но зато закаляешь волю… Для того ли живем?.. Разве эти мелочи существенны?!
А с деньгами… В большей степени это, конечно, относится ко времени, когда у меня появилась уже “тойота”, что было несколько позднее. Но начало было положено именно в те зимние развратно-бездельные покойные дни — я мог купить этого мороженного целую коробку!.. Пирожные — все. Мог подрулить на “тойоте” вплотную к киоску… Нажав кнопку электроподъемника, открыть окно, из которого в разгоряченное лицо продавца потянет прохладой от кондиционера в кабине, сделать потише магнитофон и сказать: “Откройте нам, пожалуйста, апельсиновый сок”. Или, сделав счастливым десятилетнего ребенка, тоже еще не вполне наездившегося на этой машине и среди подушек и подлокотников необъятного заднего сидения сидящего, лежащего и стоящего на голове, выполнить его просьбу “догнать до музыки”, то есть довести скорость до предупреждающего сигнала компьютера, начинающего свою неотвязную мелодию со ста пяти. Или купить ему все, какие понравятся, лежащие на витирине магазина большие шоколадки, какие только есть у продавца. И каждой — еще и по несколько штук!..
С тридцатью-то рублями в месяц какой контраст!
И самоощущение совершенно другое. И жизнь. Когда ты можешь без всяких раздумий купить всего Кнута Гамсуна — все двенадцатитомное собрание сочинений, случайно обратив на него внимание на книжном лотке. Купить в магазине скромный английский костюм — и за сумму, какую ты еще недавно “проедал” за год. Или увидеть, как к тебе в ресторане поспешит официант с приветливым лицом, с готовностью обслужить, с меню в руке…
А начинается с незаметного, с мелочей, когда перестаешь обращать внимание, сколько ты тратишь на бензин. Заливаешь в бак — и даже не запоминаешь эту цену. Или — сколько тратишь на еду. И на то, что покупаешь всё в дорогом магазине. Все эти траты никак на твоих деньгах не отражаются.
Удивительно, как втягиваешься в тот уровень денег, каким располагаешь. В то время как проблемы и радости остаются те же: здоровье детей, любовь и супружеские измены, предательство друзей и радость встреч с ними. И пусть у вас на порядок разница в месячном доходе, пусть даже на два порядка, пусть даже разница в тысячу раз, но никто ни на каком уровне не застрахован от того, что он может упасть, утонуть или сломать ногу. И мало того, купить даже не может себе какую-нибудь ерундовую, но с детства дорогую для сердца вещь. Скажем, мотодельтаплан или, там, теплоход. Потому что каждый уровень дохода требует и соответствующих дополнительных трат. Большой уровень — больших трат. И как-то одно цепляется за другое, что ты выкладываешь кучу денег на какие-то многочисленные необходимые пустяки. Ресторанное обслуживание, дорогое обрамление, положение обязывает и т.д. А “дурные” деньги, большие или случайные, выигрышные — вообще хрестоматийно известный факт — всегда на всех уровнях так же “по-дурному” и уходят сквозь пальцы, и денег лично тебе на баловство все никак не достает. Конечно, в разных уровнях разное баловство, но ощущение, что на него не хватает денег, одно. Всегда ведь может найтись новое, все более дорогое баловство.
А то пьяное ощущение денег, находящихся у тебя в кармане в размере стоимости машины или квартиры, какое я привел выше, остается в памяти лишь как ощущение новичка, прозелита, как первая любовь, которая всегда проходит и не повторяется больше никогда. И деньги в дальнейшем осознаются уже всегда лишь сухим и прозаическим средством достижения цели.
Но вернусь к главной теме.
Чаем мне удалось на седьмом обороте вернуть свои летние деньги. С виду это была огромная сумма — в несколько раз больше прежней. Но инфляция в тот период была процентов двадцать пять в месяц, и к своим достижениям я относился трезво, оценивая деньги по тому, что могу на них купить. А купить, как оказалось, я мог немногое. Квартиру — уже нет (они дорожали гораздо большими темпами). Даже чая — ровно столько же, сколько полгода назад. И когда я понял, что так могу вечно топтаться на месте, оцепенение соскочило с меня, и я решил всё дело пересмотреть.
С Сергеем мы как работали… Я занимался своим делом, он — своим, прибыль делили почти поровну и в дела друг друга не вмешивались. Он меня, в общем-то, устраивал, и месяца три голова у меня не болела. Но истинно советскому человеку механизм инфляции объяснить трудно. А Сергей был советский человек в кубе. Мало того, что коммунист, еще и бывший партийный работник — в свое время первый секретарь Новосибирского обкома ВЛКСМ. Такие люди на улице не валяются, и сейчас он снова на приличной работе. Но тогда он был жертва перемен, получал пособие по безработице, указ Ельцина о запрещении компартии задел и его самолюбие: своей должностью и карьерой Сергей гордился. И мне по большому счету нельзя было ему не помочь. Что бы там ни говорили про прошлых коммунистов, каких бы монстров из них ни делали, представляя их кровососами на теле народа и подпольными миллионерами, они во многом были обыкновенными неимущими людьми. И по сравнению с теми, кто их сейчас клеймит и разоблачает, с теми, кто сменил их в их креслах и у кормила власти, они, те коммунисты, были, можно сказать, невинны, как дети. И как бы мы ни были далеки друг от друга, какие бы у нас ни были идеологические расхождения, он был родственник, и я не видел причины, почему бы с ним не объединиться. Тем более, что он был парень толковый, активный и у него были связи.
Но связи связями, а если человек далек от спекулятивной сферы, это рано или поздно проявится. Мне же был нужен все-таки настоящий компаньон.
Компаньон — это в коммерческом деле залог успеха вообще. Это в одно и то же время и проблема, и приобретение номер один. С друзьями и близкими родственниками лучше вообще не связываться, они, даже если ничего не умеют и никакого вклада в дело не внесли, прежде всего будут считать твою прибыль и полагать, что имеют право ее по-родственному сразу делить. Для коммерции тоже нужен свой талант, не каждый потянет. Есть люди, которые могут работать исключительно по найму. Хороший инженер, высококвалифицированный специалист в какой-то своей области — умнейший человек, но самостоятельно никакое дело не откроет, что-то свое личное не организует. Это ему не интересно, а как коснется дела — вообще полный провал. Ну что делать, например, с человеком — брат мой такой, — который в течение нескольких месяцев так и не может научиться считать купюры, путается, ошибается (на его подсчет никогда нельзя положиться) и тратит на подсчитывание одного миллиона рублей в мелких купюрах несколько часов?!
Так что пока я продолжал заниматься чаем в одиночку. Для этого пришлось переместиться в Новосибирск и самому заняться реализацией. В Москве покупал чай по моим отработанным адресам и отправлял в Новосибирск мой друг, брокер торговой биржи, любитель делать деньги из ничего, пока, правда, особенно в этом не преуспевший и за определенный процент охотно помогавший мне. Реализация налаживалась прекрасно. За два месяца я обогнал инфляцию в восемь раз. Я даже начал покупать подвернувшуюся недвижимость, какая была по моим силам и не очень обременяла оборотный капитал, который должен всегда быть наготове, как порох — сухим.
Я купил два дачных коттеджа на берегу Обского водохранилища. Этих коттеджиков, принадлежавших какому-то “Новосибирскбурводу”, там был целый поселок, и они так долго стояли недоделанными, что местные жители стали потихоньку их уже разбирать. Оказалось, что они продаются. Причем, очень дешево. Хотя, впрочем, и за такую малую цену никто там их не мог купить, денег ни у кого не было. Я пришел в городе к директору организации, поговорил с ним и оплатил два оставшихся не разобранными дома, истратив какую-то смехотворную сумму, за которую организация своим транспортом еще и перевезла разобранные дома на новое место.
И летом, когда мой “капитал” в силу нового вынужденного простоя, связанного с семейными обстоятельствами, снова превратился в пыль, эти два домика оказались единственным моим вложением, благодаря которому я остался на плаву. Я их свез на новые места, собрал и продал “клиентам” за цену в двадцать раз большую, чем заплатил. Если бы я все свои деньги вовремя вложил в недвижимость, то вообще бы вышел сухим из воды. Но, как говорится, знал бы где упаду, так соломки подстелил…
Вынужденно застряв на неопределенное время в Новосибирске, я без особого успеха промышлял разнообразными пустяками и то и дело обращал свои взоры на восток страны, знакомый мне непосредственно по моим путешествиям и памятный тем, что потребительские товары там всегда стоили значительно дороже, чем в европейской части страны. Что вполне могло явиться хорошим основанием для какого-нибудь выгодного предприятия.
На этом-то этапе началась история создания коптильни, о которой я упомянул в самом начале, и как прелюдия сближение с Надькой — со старой приятельницей Надией. У нее же увидел и Колю. А через полгода познакомился с Валерой.
О Валере из города Владивостока следует рассказать особо. Сейчас он уже снова отрезанный ломоть, существует без нас, отдельно, оставшись целиком в торговле и продолжая один наше когда-то общее дело, но, тем не менее, заслуживает того, чтобы на нем остановиться подробнее.
Валера из всех нас сейчас самый состоятельный. Тому много причин, но, видимо, главной является все же то, что для него — просто иллюстратора моей гипотезы о гобсековской страсти — не существует в мире ничего, кроме денег (это он называет: “кроме дела”). Например, у таксиста Коли есть семья, жена, двое детей, которые, несмотря на простоту обоих родителей, ходят одна в художественный класс, другой — в математическую школу, и Коля, возвращаясь с работы домой, в это благополучие, размеренность, уют и тепло, находит удовольствие в том, что жена подносит ему, уставшему, рюмку водки. У Надии балованный сын переходного возраста и сидящие на ее иждивении старые родители. У Валеры же нет никого. Была жена, с которой они вместе начинали заниматься спекуляцией, торгуя шубами, но и то они с ней развелись, как только появились деньги и возникла необходимость перепрописываться и покупать еще одну квартиру. И теперь он холостой, а с женой продолжает общаться уже только как деловой партнер одной коммерческой фирмы.
Есть еще одна причина. Валера жмот невероятный. Например, обладая уже почти полумиллионом долларов, женщинам он старается дарить цветы все равно подешевле. В то время как бабник страшный, волокита и сластолюб, но как только дойдет дело до угощения, у него сразу напрягаются мускулы на лице и меняется цвет глаз. В общем деле у него должно быть обязательно хоть на рубль, но больше денег, чем у партнеров, иначе он не спит. Общую кассу он тоже держит только у себя. Патологически жаден. Очень знакомая мне черта. Но надо сказать, что в этом деле она продуктивна. Я даже уверен, что только такой человек и может сделать (и сохранить!) большие деньги.
Ну и третье качество — это его жесткость. Превыше всего дело (читай: деньги)! А он, как к себе беспощаден в этом отношении и ради дела может жертвовать сном, покоем, здоровьем, так же точно беспощаден и к другим. И неважно, что дело принесет прибыль уже только ему, а другие понесут потери. Эта тонкость как-то им совершенно игнорируется, не рассматривается. Выгодно для дела (считай: денег) — значит, он прав. И в то же время продолжает считать тебя другом, приезжает в гости, скучает один, говорит, что нельзя терять хорошие отношения, зовет к себе во Владивосток водку пить (последнее делает, кстати, крайне редко) и искренне радуется встрече всегда.
Валера сентиментален. Под пьяную руку он может и влюбиться и месяца два будет пребывать в этом состоянии. Даже задумает жениться, покажет невесте новую квартиру с белой корейской спальней, обговорит детали и день переезда, всем расскажет о своих намерениях. Но потом одним прекрасным утром подойдет он к своим капитальным гаражам, выполняющим у него роль складов, окинет взглядом горы товаров, и эта блажь с него соскочит.
И хитрый. Это я забыл сказать, почему-то посчитав не таким существенным. А Валера далеко не дурак, хотя и прикидывается простачком, далеко не однозначный. Шахматистом, наверное, если бы умел играть, был бы превосходным. Конкурентов и партнеров он любит обыгрывать разговором, крючками, ловушками, какими выуживает информацию. Не подавая совершенно вида, что все понял про тебя. А потом преподнесет тебе очередную “новость”, которая выскажется им в дружеской беседе и которой он лишит тебя совсем средств к существованию. И не из садизма или злонамеренности, просто из любви к искусству. К обыгрыванию. Ведь в шахматной игре не думают о переживаниях соперника.
И в этом отношении Надия от Валеры отличается разительно. Сопереживание и жалостливость — это ее слабое место. Женщина все ж-таки. И несмотря на ее теперешнюю “крутую” репутацию, я думаю, именно эти “слабости” не дадут ей никогда стать обладательницей особо крупного капитала.
Я вообще удивлялся в ту зиму, когда искал местного партнерства, а заодно и кредита для чая (для чего и был выведен друзьями на Надьку), тому обстоятельству, что она занимается коммерцией. Надьку я видел последний раз лет пятнадцать назад и знал ее как этакую свойскую девицу — тощая и длинная, вечный “наш парень”. А тут — Надия Ревхатовна Барсагаева, дородная большая женщина, употребляющая герболайф, неспешная, уверенная в себе, властная, напористая, заматеревшая за время службы в строительных организациях и руководства строительными кооперативами, умеющая матом поставить тебя на место, курящая сигарету за сигаретой и пьющая водку. И надо ж вот, с единственной неуместной слабостью в характере — чувствительной привязанностью к друзьям молодости, к которым оказался причисленным и я.
Ну и самое главное, Надия полная противоположность Валере и по отношению к деньгам. Например, когда мы с ним сатанели от открывающихся новых возможностей, Надька в это время могла закатиться с подругами на дачу, чтобы ублажать их яствами и проматывать полученные в качестве прибыли зеленые, или укатить в Эмираты и привезти обратно не тюки с товаром, а всего лишь какую-нибудь кинокамеру! Или назвав полный дом родственниц и подруг, уже под утро в порядке приключения вызвать по телефону только что появившуюся в городе сервисную службу с каким-нибудь красивым названием “Олеко” и заказать — в пять-то часов утра! — изысканных закусок на дом (в свою панельную квартиру!) с салфетками, посудой, с официантом… Из одного чувства любопытства да и из желания повеселить подруг, поделиться с ними этими разрекламированными новшествами. Определенно, уж про кого не скажешь “только деньги”. Такой вот легкомысленный, непрактичный, неразумный, хаотичный русско-татарский характер. Который в конце концов ее и погубит.
А может быть, и наоборот, не погубит. Я видел, как она с совершенным самообладанием принимает все ситуации, когда оказывается на мели или под гнетом больших с процентами долгов. Тут нервничаешь, не знаешь, куда вложить деньги, видя, что они тают прямо на глазах, или не знаешь, как выкрутиться, как расплатиться с неподъемным кредитом, а долг каждый месяц вырастает. У меня были знакомые, которые в таких обстоятельствах кончали с собой. Надька же при любом раскладе всегда легкомысленно уверена, что деньги у нее появятся, что с долгами она рассчитается, что какое-нибудь дело организует, и за ошибки и траты задним числом себя никогда не винит, ни в чем не раскаивается. И ведь действительно и кредиты выплачивает, и новое дело находит.
Ну и, наконец, о Коле. Главное, наверное, в нем то, что это человек, умеющий считать деньги. Он даже в прямом смысле, купюры считает артистически. Очень расторопный, быстро все схватывающий, всему научающийся и очень хорошо чувствующий погоду. Поэтому очень полезно иногда держать вслед за ним нос по ветру. Коля всегда там, где есть деньги, — профессиональный таксистский навык. В плане же научаемости новому или, как это сейчас зовется, переквалификации, ему вообще нет равных. Когда мы втроем, устраивая коптильный цех, ходили по высоким инстанциям, он, держась поначалу у нас за спиной, даже научился себя вести как подобает с официальными лицами. Оставил свою таксистскую нахрапистость и неотесанность и стал очень выдержанным, воспитанным, вежливым, и я замечал, что даже обходительным порой был, и даже костюм себе сшил. Совсем другой человек…
Вот в какой компании предстояло мне работать. Это, можно сказать, была команда из группы захвата. Смерть фашистам!.. Ничто не могло устоять перед такой… Не скажу, что я чувствовал в ней себя уютно. Один только этот их язык, какие-нибудь эти их новые “народные” по-любому, по-всякому (“Деньги в шестнадцатом магазине всяко-разно должны дать”). Чем ты меня грузишь?, головняк, деловой, тудым-сюдым, прикинь, слушай сюда. Сначала я вообще хотел придерживаться только деловых отношений. И они меня уважали: писатель все-таки, держали меня за человека высшего круга, прислушивались, присматривались, перенимали кое-что. Это, правда, не помешало им потом, когда они стали обладателями больших денег и посчитали, что тоже достигли этого “круга”, начать относиться ко мне уже снисходительно.
И тем не менее, это была виртуозная в свой продуктивности и работоспособности компания, люди, с которыми мы наделали достаточно денег. Валера с Колей только за одно лето купили себе по две новых квартиры и по машине, Надия построила дачу, а я кроме покупки “тойоты-кресты” заработал денег на свою долю в основных фондах предприятия, которое мы затеяли в Новосибирске уже без Валеры, втроем.
Надо сказать, что все мы великолепно дополняли друг друга. Таксист Коля с восьмиклассным образованием любую перспективу (я уж не говорю про деньги) мог подсчитать тотчас, прибыль всегда прикидывал без счетной машинки в уме. Надия ориентировалась в вопросах, касающихся взаимоотношений с разного рода администрациями, как рыба в воде. Я со своей неуемной энергией на короткой дистанции, склонностью к авантюре и массой сумасбродных идей, да еще с интеллигентской театральной порядочностью, которую можно было иногда включать для пользы дела; Коля с его осторожностью, прижимистостью, приверженностью к долговременной рутинной работе и умением настойчиво торговаться и отстаивать цену и Надия с беззастенчивым отношением к любым должностным лицам, со способностью вести бухгалтерию, по-женски плести интриги, обыгрывать налоговую инспекцию и делать хитрые ходы.
А начиналось все так…
Мы сидели в Колиной “мазде” с закрытыми заиндевелыми стеклами, чтобы не впускать в салон тридцатиградусный мороз, Коля рыскал пультом приемника в поисках какой-нибудь отечественной станции, оба они с Надькой курили, я привычно и безнадежно клял их за это… Как вдруг Надька сказала:
— А не купить ли нам коптильню?.. Сегодня в “строке” по телевизору объявление давали: “продается коптильный цех”. Я даже на какой-то газете телефон записала…
Стоял январь 1994 года. Три месяца только, как был закончен разгром “Белого дома”, положивший начало переходу борьбы за власть в новую фазу. В моду вошли шекспировские страсти. Основной раздел собственности тоже, по сути, завершился. Не были номинально еще поделены земля и заводы, но, так как на тощем финансовом теле страны отчетливо наметились вздутия больших денежных образований, было ясно, меж кем именно будет производиться этот дележ. Народ постепенно, один человек за другим, на каждом шагу озираясь и понося новые порядки, всем миром ударился в коммерцию. Начал заводить ларьки, торговать жвачкой, ездить в Польшу и Турцию за товаром и открывать маленькие производства. Стало тесно в спекуляции, вышла из подполья рэкетирская мафия. Сделав деньги на грабеже, она была вынуждена теперь искать им применение на внутреннем рынке страны, в частности, начала скупать строительные и хозяйственные магазины. Мелкому оптовику пришлось потесниться. Возникла конкуренция, директора магазинов стали капризными, перестали покупать товар и брали его лишь на реализацию, растягивая оборот наших денег порой на несколько месяцев. Один за другим пошли запреты и ограничения. Период свободы подходил к концу, работать стало тревожно. Власть, задушив поборами государственные предприятия, начала добираться и до предприятий коммерческих. Снова вошли в употребеление паспортные данные, прописка, строгий бухгалтерский учет, институт тайных осведомителей, налоговая полиция, КГБ, ФСБ…
— Спекуляция, это, конечно, хорошо, но все же она явление временное, — продолжила Надька, пуская дым в лобовое стекло. — Надежнее всегда производство…
И хотя я лично был готов поспорить с первой частью этого заявления, тем не менее, мысль показалась интересной.
— Производство и в Африке производство, — ответили мы с Колей. — А чего не купить?.. Если что-то стоящее, давайте купим…
И все втроем мы поехали к Надие домой искать ту газету, на которой она сделала свою пометку. И на удивление — нашли. И уже через полтора часа, договорившись по телефону с хозяином, ехали смотреть на то, что значилось в объявлении как цех по выработке копченой продукции…
Цеха как такового, по сути, еще не было. Существовала лишь маленькая столовая, где этот цех только предстояло создать. Существовал, правда, еще коптильный шкаф и кое-какой инвентарь на другом конце города, там, где у продавца прежде была коптильня, закрытая к тому времени санэпидемстанцией как не отвечающая санитарным нормам…
— Но почему такая сумасшедшая сумма? — старались допытаться мы. — На эти деньги можно купить с пяток сносных японских автомашин. Еще и без пробега по СНГ. Целая куча долларов!.. За что?
Столовая была арендована у маленького вымирающего заводика, которому в ней уже некого, да и не за что, было кормить. Была она запущенная — два года бездействовала — с размороженными трубами отопления, с плохо работающей канализацией, грязная и практически совершенно пустая.
— Почему именно такая цена? — не унимались мы. — Почему именно столько?
— А вот такая мне понравилась, — был ответ.
Тут уже возразить было нечего… И как бы там ни было, цех мы купили. И, расплатившись с прежним хозяином, с головой, с руками и ногами ушли в омут организации производства…
Столовая находилась рядом с главным железнодорожным вокзалом, где была постоянная клиентура, а именно: женщины, торгующие копчеными курами на перроне. Позже эти спекулянтки в хорошие дни, когда их не гоняла милиция, сбывали на вокзале наших кур чуть ли не до тонны в сутки. Место было фартовое.
Налаживание производства — это то же художественное творчество. Я имею в виду тождественность процессов на психологическом и интеллектуальном уровнях — вплоть до того, что там и тут можешь просыпаться ночью от озарений. Там и тут требуются одинаковые способности: наблюдательность, умение повторять, использовать и копировать законы природы, умение типизировать, из глыбы материала и фактов вычленять главное. Там и тут требуется период выдержки, накопления опыта, период проб, ошибок, обдумывания и вживание в ситуацию. Так же требуется способность сводить накопленный материал в одно целое, вмещать его в стройную продуманную схему, в конце концов поражающую стороннего наблюдателя (да и тебя самого) своей гармонией, уместностью и завершенностью. Законченное здание поставленного производства — это не что-то произвольное и случайное. Это нечто, своей оптимальной формой в идеальном мире уже существующее, задача лишь угадать его правильные контуры, “отсечь лишнее”, “стереть случайные черты”, чтобы проявилось в своей красоте то нужное, что целиком соответствует природе данного явления.
И свойства характеров от творящих людей и там и тут требуются одни: дисциплина, терпение, упорство. И точно так же результативнее ты тем больше, чем меньше думаешь о практическом результате, о воздаянии, о деньгах. И та же радость от коллективного творчества, когда кажется, что вы все — единое целое, один организм, и когда в упоении коллективной гиперспособностью ты идешь под одним общим знаменем и даже не помышляешь о том, чтобы отстаивать что-то отдельное, свое, индивидуальное…
Цена бройлерных цыплят на птицефабриках держалась в тот год в пределах двух тысяч инфляционных рублей за килограмм. Затраты на копчение были самые минимальные: на всё — где-то тысяча рублей. Цена же, по какой копченые куры сдавались в магазин, — порядка четырех с половиной тысяч. Так что с каждого килограмма обработанной птицы получалось полторы тысячи рублей прибыли. То есть по тому курсу один доллар. Со ста килограммов — сто долларов, с двухсот — двести. Так ведь это двести долларов каждый день! Соблазнительная перспектива. И мы, возбужденные расчетами и цифрами, появлявшимися из-под наших авторучек, азартно пустились в неизвестное, еще новое для нас, плаванье…
Главная цель заключалась в том, чтобы наладить производство, работающее само, без нас, в автоматическом режиме. Как в той игрушке-автомате, в которую только засыпаешь “руду”, а из другого конца коробочки выходят уже готовые оловянные солдатики…
Три задачи, три уравнения почти из области высшей математики нам предстояло решить. Первое — это добиться бесперебойного снабжения сырьем. Второе — произвести продукцию. Третье — наладить гарантированный сбыт. Три уравнения с огромным числом неизвестных, потому что в капиталистическом производстве мы не понимали пока еще ровным счетом ничего.
Что касается самого производства, копчения, то опыт его нам достался по наследству. Тут нам повезло: вместе с инвентарем и коптильным шкафом в наше распоряжение перешли двое рабочих из прежней коптильни. Так что предстояло разобраться с чисто коммерческими задачами. Мы думали, что труднее всего будет со сбытом, но и снабжение оказалось не пустяком, как представлялось на первый наш, доверчивый, взгляд: постоянное наличие на птицефабриках битой птицы оказалось на проверку совершеннейшим заблуждением. Ко всему прочему эти три составляющие надо было крепко связать в одно единое целое важнейшим требованием — на котором особенно настаивал я — непрерывностью производственного процесса.
Я доказал, что вся прибыль происходит от эксплуатации (видимо, в свое время из нас троих я серьезнее всех отнесся к курсу политэкономии). Я доказал, что, чем больше полностью загруженных работой и безостановочно работающих, лучше даже в несколько смен, людей, тем больше они производят продукции, а следовательно и прибыли. Другими словами, главное не в цене, а в объеме…
Но для того, чтобы это задуманное осуществить, нам пришлось очень потрудиться. Нам предстояло приучить себя не спать, например, когда мы отлаживали ночные смены. Предстояло стать и электриками, и холодильщиками — чтобы детально вникнуть в работу оборудования и вовремя выяснять причины возникающих неполадок. Прочесть массу руководств по копчению и товароведению — с тем, чтобы хотя бы выяснить, как бороться с ужаркой и потерей веса при копчении, которая находится в прямом соответствии с тайнами кулинарной обработки. А это совсем немаловажно, потому что, по очередному таинственному коммерческо-кулинарному закону, уменьшение ужарки на двадцать процентов увеличивает прибыль на сорок. Предстояло разграничить обязанности работников дневных и ночных смен и каждое звено везде проработать самим, чтобы потом с уверенностью манипулировать всем технологическим процессом.
Постепенно мы везде заменяли себя специальными людьми, принятыми именно для определенной работы и на определенное место. Например, место учетчицы или место продавщицы, отпускающей кур оптовикам. Мы платили лишние сто долларов в месяц, но зато снимали с себя массу лишних обязанностей и освобождали время для того, чтобы заняться расширением производства. А для этого требовались еще новые люди, еще лишние сто, двести, триста долларов, еще оборудование, и что в конечном итоге все равно окупалось и приносило прибыли в десять раз больше, чем вся сумма вынужденных трат.
Под конец нам пришлось научиться относиться к рабочим как к функциям. Функциям электрика, шофера, экспедитора, заведующей складом, коптильщиков. Людьми с их характерами, особенностями, проблемами в личной жизни они были после работы, здесь же они существовали лишь постольку, поскольку укладывались в нашу схему, лишь как исполнители определенной операции на одной длинной коммерческой линии. И, кстати, одному их двух старых наших рабочих, испытанных надежных опытных кадров, пришлось уволиться, потому что меж ними двумя разгорелась самолюбивая борьба за первенство, мешающая делу и лихорадящая коллектив.
Нам пришлось научиться по-китайски улыбаться людям в случаях, когда в глубине души готовы были некоторых их них просто задушить. Например, поставщикам, которые своей плохой, нестабильной работой приносили нам неимоверные убытки. Нас подводили, обманывали, “кидали” тысячи раз, тем не менее, мы все равно обязаны были с “кидалами” поддерживать хорошие отношения: фабрик-то ограниченное количество, не пробросаешься… Поэтому ради дела мы прощали любую недобросовестность и даже подлость и после правой щеки нередко подставляли и левую. И продолжая улыбаться и приветливо раскланиваться с поставщиками, начальниками отделов сбыта, поддерживая с ними приятные беседы и разговоры “за жизнь”, за их спинами вели закулисную игру и всегда на крайний случай держали в запасе на примете еще нескольких поставщиков…
И совершенно противоположным образом научились себя вести, когда дело касалось сбыта нашей продукции. Здесь, напротив, необходимо было быть кристально честными и безукоризненно порядочными и всегда выполнять свои обязательства. Хочешь, чтобы оптовики к тебе шли и за вас держались, будь добр, всегда выполняй свои обещания, несмотря ни на какие объективные обстоятельства: хоть у конкурентов перекупи, но обязательство выполни! Только тогда можно рассчитывать на долговременную работу с людьми, и за продукцией всегда будет очередь.
Мы решили проблемы и с рэкетом, и с налоговой инспекцией. С рэкетом мы разобрались через общих друзей молодости. Я пошел с бутылкой хорошего коньяка к Мишке Внукову, тренеру по классической борьбе и преподавателю физкультурного техникума, в прошлом чемпиону Союза по многоборью, заслуженному мастеру спорта, и сказал ему, что мы нуждаемся в защите.
То, что в организованных вымогательских структурах тогдашнего СНГ было задействовано много бывших спортсменов, общеизвестно. Потом их “сообщество” раскололось на два лагеря — на рэкетиров и на защитников от рэкетирства. Мишка не входил ни в ту, ни в другую группу, он был преподаватель, но многие из бывших спортсменов у него учились. Ну а потом, так уж повелось, и те и другие — и рэкетиры, и защитники от них — ходили, по заведенной традиции, в один клубный спортзал, парились в одной сауне и вели общие беседы за кружкой пива в одном клубном пивбаре.
Нашей “крышей” стал Кувалда. Григорий Ронфовский, глава рэкетирской группировки левобережного района. Мишка объяснил нам, что при необходимости мы должны ссылаться на это авторитетное имя, если же кто-то будет продолжать “возникать”, то “набить стрелку” им с одним из “подчиненных” Кувалды — с Александром Б. А тот уже на понятном для интересующихся языке: “Ну, ты, в натуре, нет базара…” — объяснит все исчерпывающе полно. С нас ничего не требовали. Иногда к празднику мы уже сами в порядке благодарности и чисто символически приносили Александру несколько штук копченых кур. Так с вопросом о вымогательстве было покончено.
С налоговой инспекцией мы налаживали отношения под руководством Надии. Тут уж она развернулась во всех своих способностях. Все втроем — я и Коля в почетном эскорте, Надька с наглостью танка впереди, — неся в пакетах свою продукцию, мы обошли перед очередным праздником все нужные кабинеты и всем, кому нужно, сделали подарки и там, где нужно, дали взятки. Там, где положено, скрыли доходы. Чем выговорили для себя определенный простор.
И, можно считать, здание было в общих чертах построено.
Рабочий день начинался приблизительно так…
Ты приходишь утром в цех. Вернее, приезжаешь на своей машине. И одно это уже устанавливает между тобой и остальными определенную дистанцию, потому что на заводике, где располагается ваша столовая, оставшийся рабочий люд влачит жалкое существование, а машина — японская, представительского класса, со всеми положенными “наворотами” и “прибамбасами”. Продолжая чувствовать спиной пристальные взгляды, входишь в цех. Со строгим видом идешь по коридору, замечая каждую мелочь, справляешься о том, сколько вышло загрузок… (А пока вас, хозяев, не было, надо добавить, работа шла — добились уже, организовали.) Спрашиваешь, сколько продано, сколько еще оптовиков на записи. Когда очередная выгрузка. Сколько в холодильнике кур в запасе, когда звонили с птицефабрики, сколько клиентов на завтра. Если хочешь, чтобы твоя тысяча долларов вылетала каждый день, поневоле будешь вникать в каждую мелочь и всюду соваться.
Допустим, ты всем остался доволен. В таком случае ты можешь расслабиться, пошутить, посмеяться, порадоваться. Хотя с тех времен, когда Коля молча показал мне на калькуляторе, что мы заработали свою первую тысячу долларов за один день, — много воды утекло, много было слов переговорено, крови попорчено, пота пролито, и той прежней оголтелой радости ты уже не испытываешь. Тем не менее, ощущение стабильности может подарить тебе несколько теплых минут.
Но скорее всего, ты все же остался недоволен. Если это касается меня, то недоволен безусловно. Мне же надо расширяться, мне же надо все больше, больше, покой меня гнетет. Но об этом другой разговор…
…Потом ты встречаешься со своими компаньонами.
Первым появляется Коля. Вечно оживленный, вечно готовый что-то делать, куда-то ехать, что-то производить. Если его правильно сориентировать, он сделает любое дело в лучшем виде. Этим и отличается настоящий компаньон — не только тем, что вкладывает в общее дело равную часть денег и рискует ими, но еще и тем, что если вы все что-то решили сделать и поручили это ему, то на него можно положиться. Он доведет все самостоятельно до конца, нигде не оправдает себя непредвиденными обстоятельствами и не махнет на всё рукой при неудаче — как часто бывает с человеком, работающим по найму. Может быть, не изобретет велосипеда, не определится сразу в незнакомой обстановке и несколько побуксует, не решаясь сразу потратить деньги. Но осознанную конкретную задачу он выполнит кровь из носу. И в конце концов после определенной внутренней борьбы выложит и необходимые для осуществления этой задачи деньги (общие, надо заметить). Много раз бывало, что Коля “добивал” какую-то мелочь, до которой всё не доходили руки, но которая тоже требовала обстоятельного подхода, и это приносило всем огромную пользу. Так что с его приездом общий деловой настрой значительно повышается.
Последней появляется Надия. Если, конечно, появляется. Дело в том, что Надия у нас значилась директором предприятия, и хотя все мы были в одинаковом положении как учредители и имели одинаковое число голосов, себе она все же как-то выгораживала особое положение. Время, когда мы с энтузиазмом начинали свое путешествие и делали все рука об руку, испытывая радость коллективного творчества, уже прошло. Миновала и пора, когда мы с Колей устанавливали в коптильне второй коптильный шкаф, купленный уже на деньги от прибыли, и все наращивали и наращивали объемы, не дожидаясь возвращения с дачи Надьки (лето для нее — дело святое), перемывая ей заочно кости и грозясь издалека чуть ли не вывести ее из состава учредителей. Прошло время, когда мы все втроем доканчивали юридическое обоснование существования своего предприятия, окончательно утверждая его на местном рынке. Все это уже ушло, на первый план стали постепенно выступать вопросы самолюбия, главенства, дележа…
Но вот приходит и Надия. Мы все обнимаемся, целуемся, весело смеемся. Демонстрируем радость встречи. Оживленной троицей идем куда-нибудь в бытовку. Эта состоящая из трех единиц совокупность (директора!..) трехмерной сущностью, трехядерной клеткой в одной цитоплазме, перекатывается по всей коптильне в направлении наиболее чистого и уютного местечка, привлекая к себе внимание всех рабочих и объявляя о начале очередного спектакля. За которым внимательно следит весь рабочий персонал: всех касаются хозяйские взаимоотношения, от них зависит и стабильность работы, и надежность предприятия, и долговременность дела, и зарплата рабочих, и их уверенность в завтрашнем дне. Все радуются нашему смеху (зная по опыту, что бывают и другие дни), улыбаются, свободные от работы следуют за нами в бытовку попить чаю (за счет фирмы, естественно, как и две курицы в день на обед, как кофе, хлеб и сахар ночной смене). Начинается перекур, шум, хохот, разговоры, анекдоты, воспоминания…
— Вот с ним… — кивает Надия в мою сторону, — когда с Татьяной в Москве были, у него останавливались… Едем на его “запорожце” из аэропорта к нему домой, печка в машине не работает. Он сразу предупредил: либо тепло будет, но будет вонять бензином, либо дышать можно будет, но тогда станет холодно. А на улице ночь, снег идет, стекла изнутри от дыхания обмерзают, и я перед ним все время со стекла лед зажигалкой соскабливаю, чтобы хоть что-то мог видеть — как в амбразуру…
И приятно вспомнить такое, когда на улице у коптильни стоят ваши теперешние машины.
— Ты лучше расскажи, как он тебя ЕрАЗ заставлял ремонтировать, — говорит Коля.
— Да, это мы шоколад возили в Колпашево. Сутки — туда, сутки — назад. Едем обратно, ночь глубокая уже, утро скоро, и он орет: “Надька, не спи! Рассказывай что-нибудь, а то и я засну, и тогда в кювете будем…”. А потом у него сразу два колеса спустило…
И это приятно рассказать — как и то, как в свое время последним рублем делились, как в юности всем дворовым коллективом на рыбалку ездили, как вместе водку пили…
Коля вспоминает, как они с Надией “открывали” во Владивостоке свое дело…
— Лак для волос привезли на поезде. А поезд рано приходит, податься некуда, взяли такси, выгрузили коробки у дверей магазина и сидим на них, открытия дожидаемся. Бутылочку коньяка купили, потому что холодно у них там по утрам. Пять часов сидели…
В общем, произвели хорошее впечатление. Народ, довольный, что все так мирно, разбредается по своим рабочим местам. Мы тоже, попив еще разок чаю, на Колином “кроуне” едем в ветинспекцию, потом в холодильник узнать о поставках кур, заезжаем в пару магазинов, чтобы забрать деньги. Потом — к старым друзьям подарить от всех троих роскошный подарок на день рождения.
Но нет-нет да и происходят досадные недоразумения, проговариваются какие-то обидные мелочи. В речи, скажем, Надии проскальзывает словцо “моя фирма”.
— Приходит врач СЭС, — тут же в гостях делится она с подругой нашими заботами, — в мою фирму и начинает мне пудрить мозги… Но я не для того создавала коптильню…
И так далее. Но мы-то все это слышим…
Или еще кто-то из нас говорит: “Тысячу разве мне на дело жалко? Зато холодильник в коптильне пустовать не будет…”. Тут осекаешься, бросаешь взгляд в сторону компаньонов, но уже поздно, они тоже слышат…
Или гораздо позже, когда разговоры ведутся уже сумбурные и маловразумительные:
“А ты-то, позволительно спросить, где летом была, когда мы оба радикулит наживали?!” — И опять спохватываемся, замолкаем, переводим разговор на другую тему, в мирное русло. Но отчетливо уже становится видно, что под гладкой поверхностью реки имеются огромные подводные камни…
Дружба денежных людей претерпевает определенные изменения. На множестве живых примеров я в этом убедился. И вообще, есть ли дружба в этой среде, надо еще подумать. Дружба — она всегда фронтовая. Дружба людей со средствами — это терра инкогнита. Тут другие законы. С переходом от жизни на зарплату к жизни с большим количеством денег в людях меняются ценностные ориентиры. Какие-то другие вещи становятся главными. Меняются вообще мировоззрения людей.
И ведь это касается не только новых богатых, а и всех. Увлекшись игрой в рынок, с жадностью дорвавшись до запрещенного плода, мы как-то пропустили в своем увлечении момент того, что и вся остальная, посторонняя нашей игре, жизнь в стране претерпела изменения. Унесшись в новое захватывающее буржуазное плаванье, обратно домой, как теперь оказалось, мы уже не смогли вернуться. Страны, которую ради упоительной забавы мы оставляли в буре политических страстей, уже не было. Не было территориально, экономически, политически, этнографически, культурологически и т.д. Страна перестала быть домом. Пропало чувство защищенности, гнезда, отечества. Мы вдруг осознали себя в совсем другой эпохе и другом измерении. И носимся теперь из конца в конец незнакомой земли, как Вечный Жид, не находя себе нигде ни пристанища, ни отдохновения.
И не в окружающей жизни, а и в себе обнаруживаешь какие-то необратимые изменения… Если ты попробовал денежной жизни и привык к ней, то на всю остальную жизнь начинаешь смотреть как на что-то несущественное, как на пустяки, как на ребячество. Например, такие вот очерки уже не пишешь. А если пишешь, то для этого должен иметь какие-то основательные причины, веские доводы. Неудачи, например, разорение. Болезни, вынужденный покой. И прочее… Но никак не стабильность (я вот не знаю, стал бы ли писать все это, если бы не начал просыпаться ночью от тревоги из-за неуплаты долгов и налогов и только писанием себя и утихомиривал). Или если пишешь, стараешься писать книги, которые приносят тебе солидный доход, писать же очерки, стихи или научные трактаты в настоящее время может только ненормальный — неудачник, нищий, получатель пособия по безработице, обитатель ночлежки, человек не от мира сего…
Изменился стиль жизни. Пропал тип счастливого садовода, в свое время встречавшийся в стране в изобилии. Исчез образ счастливого бича-рыбака, все лето слонявшегося по берегу какой-нибудь большой реки: тут у него и костерок, и котелок, донки с колокольчиками, палаточка… Не вижу, не встречаю уже, и того типа охотника, жившего всю осень в камышах на озере Чаны, где у него вытоптан до песка квадрат бивака, установлена на крепких растяжках высокая, в рост человека, десятиместная палатка, в ней палатка поменьше для спального места, рукомойник, баллоны с газом, таган с паяльной лампой, на котором ведро с утиной похлебкой, мешок с крупами, связка лука, несколько сотен патронов, ящика два водки, кипа старых журналов и раскладной стол. Сам безвылазно, в тепло и холод, ходит по стану в валенках и ватных шатанах, на охоту выплывает иногда в раскладной лодке, на голове носит шапку и, сидя в парусиновом кресле у входа в палатку и глядя на серое небо над камышом, пьет чай. Где он сейчас? ау!..
Садовод в поте лица трудится на огороде ради пропитания, рыбак превратился в бомжа, а охотник зарабатывает на пушнине деньги. Всех охватил угар дела, необходимости борьбы за существование, погони за обогащением. Которое не приносит, кстати, ни покоя, ни удовлетворения. Только одну сумасшедшую издерганную жизнь.
…Между тем продолжали накапливаться маленькие замешенные на самолюбии недоразумения. И каждый из нас все чаще подумывал: Ведь эта тысяча долларов в день могла доставаться одному. Ведь и в одиночку все это можно было сделать…
И финал был до смешного элементарен. Поводом послужил момент моего так называемого непослушания. Большинством голосов (из нас троих) было запрещено мне расширение, но разве мне можно расширяться запретить! Я все равно это делал. И был исключен из состава учредителей тем же большинством голосов — за “махинации”. В этом вопросе Надия с Колей проявили удивительное согласие. Вопрос был решен одним махом (наука другим: в уставе четко должна быть разработана процедура раздела, чтобы исключить возможный произвол и бесправие).
— Ребята, но ведь так просто такие серьезные вещи не решаются, — попытался возразить я.
— Нет, больше тебя в нашей фирме не будет, — стойко заявили компаньоны.
— Но ведь я не наемный работник. Меня нельзя просто так уволить, я — учредитель.
— По уставу все решается большинством голосов. Первоначальный взнос тебе вернем.
— Ну а налаженное производство? А основные фонды, увеличенные за счет уже полученной прибыли? А доход?..
Но для себя они уже все решили.
— Раньше надо было думать.
— Что — раньше?..
И в итоге я даже первоначального взноса полностью не получил, поскольку выдан он был в рублях, без учета инфляции, а она за период нашей совместной деятельности составила без малого триста процентов.
И мои стабильные тысячи долларов растаяли как дым…
С тех пор прошло два года.
За это время у меня не стало уже и “тойоты”. На нее весной в бурную оттепель рухнул снег с крыши, после чего восстанавливать ее было уже бессмысленно.
Я вернулся к своим всегдашним занятиям. Кое-что написал, в частности вот этот очерк. Стал спокойнее жить. По крайней мере, иногда с удивлением вспоминаю свои бурные страсти, кипение в общем котле все и вся захватывающего деланья денег. Как не спал по ночам, худел, обделял семейство деньгами, лишь бы “капитал” взрастить… Совершенное умопомрачение…
И вокруг люди стали жить спокойнее. Народ привык к новым трудностям, к новыми мифам, к новой власти, как всегда привыкает к любым деяниям “верхов”, приноравливается. И, несмотря на то, что зарплату не получает, смотришь, мужики уже на охоту едут, а то и просто на солнышке лежат. Снова Пушкина читают, и даже детей снова стали заводить. Жизнь входит в обычную колею.
Все мои родственники тоже как-то определились. Братья-инженеры трудятся, как всегда, за свои гроши на производстве, правда, работая уже не на государство, а на каких-то собственников. Сергей, бывший комсомольский работник, опять ушел наверх, работает в представительстве или в консульстве. Соседка в Москве, как была одинокая мать своего ребенка, так ею и осталась, ничего у нее не убавилось, ни прибавилось. Правда, я с ней полностью рассчитался. Я так полагаю. В благодарность за дарованную однажды идею я ей занял огромную, по ее возможностям, сумму, из которой она, неудачно провернув свою “операцию”, смогла вернуть только три четверти. Остальные деньги я ей простил. Хоть тут меня не мучает совесть.
Валера женился. Нашел, как и мечтал, молодую, двадцатидвухлетнюю. Очень доволен, похоже, что скоро будет отцом. Он тоже стал спокойнее. Не так жаден. Начал дарить своей жене цветы…
Марина, бывшая его жена, также вышла замуж. За гражданина Соединенных Штатов. И уехала в Чикаго.
У Надии с Колей дела сейчас идут не особенно удачно. Конкуренты заели, цена на продукцию упала. Едва сводят концы с концами и набирают денег, чтобы платить аренду. Мы снова дружим, часто встречаемся, ходим семействами друг к другу в гости.
Организовал кое-какое свое маленькое производство. И хотя “тойоты” у меня действительно уже нет, но есть старенькая, подержання BMW. И производство уже единоличное. И уж тут мне никто не помешает расширяться…
* Журнальный вариант