Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 118, 2003
Валентин ЯРЮХИН — родился в 1952 году в Бендерах. Окончил актерское отделение Кишиневского института Искусств и режиссерский факультет ГИТИС’а им. А.В.Луначарского. Работал в разных театрах России. Автор поэтического сбоника «Хроника бегущего» (Казань, 1996). Живет в Казани.
Осенний триптих 1 Завершается круг в некой точке покоя, и это очевидней всего в октябре, налагающем вето на шершавые кроны, где нынче сквозят небеса, и обетом молчания связаны птиц голоса. Погружаемся в зиму со скользкой окраины года. Взор уже переполнен оранжевым, слух - тишиной. Остывает река (сплошь из медленного ухода!), на изгибе поблескивая чешуей… Темп, в котором сменяются краски, одежды, пейзажи, карусели подстать. Мы же, в сущности, те же и там же, несмотря на измены. И, не омрачая чела, превращаются завтра в сегодня, потом - во вчера… 2 Листвы и ветра диалог уже сбивается на ругань, и багровеют дерева, как бы предчувствуя тщету попытки кое-как укрыть в своих лохмотьях наготу, - и тот же страх стоит в зрачках твоей расхристанной подруги… Душа, что не имеет рук другую заключить в объятья, - как посторонний соглядатай (к тому ж еще глухонемой!), покуда совершают пальцы паломничество всей гурьбой по темным закоулкам тела и забираются под платье. То страсти азбуку - по Брайлю! - читает дева по складам, со спутанными волосами, с губой прикушенной, а ветер, взбешенный ревностью свидетель, швырял листву, как пачки писем, и, кажется, в лицо ей метил. Мужчина же, прикрыв спиною, один добычей обладал.3 Пустынное шоссе и небеса свинцовы, и на ветру листвы кордебалет, и ласковая нежность слова (как, молвить кстати, и всего живого!), и день, сходящий медленно на нет, роднее как-то завтрашней обновы, где нам с тобой вполне принадлежит одна лишь неизвестность да угроза, что эту зиму нам не пережить. Залечь бы спать до марта! под наркозом снегов крахмальных тихо видеть сны, поскольку мы уже посвящены в премудрости восторга и печали… Нам остается лишь пожать плечами на сумеречный взгляд со стороны грядущего из-под густой вуали.
Прогулки с Мнемозиной
Нельзя уехать навсегда, как и вернуться насовсем… Гипотеза весьма проста… Привычно искривив уста, ей усмехнется домосед, не разумея ни черта, но хитроумный Одиссей наверняка сказал бы: «Да, поскольку мы обречены весь век влачить себе вослед, хоти того или же нет, воспоминания и сны, где вперемешку блеф и быль, причуды, подвиги, грехи, напрасно поднятая пыль и ворох милой чепухи…»
Лицо в толпе, взгляд, жест, пейзаж, однажды пойманный зрачком, или, допустим, дикий пляж, где одноклассница ничком без ничего глазеет вдаль, доныне юная, о чем и не подозревает, жаль. Привязан к небу дымом дом. Под гнетом лопастей винта бормочет за кормой вода, свидетельствуя о былом, которое не без труда его, ее, тебя, меня на волю отпускает…
Да, минувшее, как тот конвой, сопровождает каждый шаг, и вдруг какой-нибудь пустяк (поверхность лужи! запах! звук!) внезапно окликает: стой! Ты озираешься вокруг, как бы заброшенный десант в иные времена… Азарт, мол, воду нам не пить с лица! — во рту разбитом крови вкус. Канун каникул. Гнев отца. Словечко пряное «искус». Восторг и ужас, боль и страх. Татуировка напоказ. На ощупь нагота впотьмах… О память пальцев! Слуха. Глаз.
И это все, чем ты всерьез владеешь, — остальное суть иллюзия либо вопрос — и вряд ли сможет кто-нибудь тебя ограбить: эту кладь не погрузить на колесо.
Как Пенелопе не отнять у Одиссея Калипсо.
* * * Печаль падающего листа, задевающего за ветки, чуть медленнее самоубийцы с моста и быстрее пишущего эти заметки, - по дороге он, наверное, вспомнит что-то еще, но уже не в силах остановиться, и когда он приляжет на твое плечо (скажем, для рифмы: "как подбитая птица"), постой спокойно, досчитав до ста, обнаруживая неожиданное сходство с печалью падающего листа превращение в необитаемый остров некогда шумного материка, затем сними его бережно, как с креста, и взгляни на лес, как на место сожжения еретика, где остался один обугленный остов…