Опубликовано в журнале Континент, номер 117, 2003
Наум КОРЖАВИН — родился в 1925 г. в Киеве. В 1945 г. поступил в Литературный институт им. Горького, в 47-м был арестован по обвинению в антисоветской деятельности. Отбывая ссылку в Караганде, окончил Горный техникум. В 54-м амнистирован, в 56-м реабилитирован. В 1959 г. окончил Литинститут. В 1973 г. вынужден был эмигрировать. Автор многих поэтических книг, вышедших в нашей стране и за рубежом, пьес и статей о литературе. Член редколлегии журнала “Континент” с 1974 г. Живет в Бостоне.
1
Теперь часто приходится слышать: “Да что ты удивляешься! Другие времена, другая жизнь. Всё по-другому”. Обычно эти слова произносят, когда речь заходит о каких-то традиционно неприемлемых вещах, которые молодежь теперь стремится легализовать и утвердить и с чем старшим трудно, но хочется примириться: куда денешься — дети!
Ну, что ж, этот выплеск умудренной примиренности звучит как-то привычно-прогрессивно и, в общем, утешает. Ведь в подсознании многих с юности сидит представление, что противостояние молодости и новизне есть проявление узости, скудоумие и вообще некультурно и позорно.
Вспомним, однако, что авторы “Вех” еще в 1911 году называли это состояние педократией, то есть властью детей. Уже тогда началась эта капитуляция разума и опыта перед напором прогресса.
Я отнюдь не враг прогресса. Он действительно расширяет пределы человеческих возможностей, представление о личности и о ее правах — вообще, смягчил нравы. Все как будто хорошо.
Но порождает он и иллюзии — начинает казаться, что “пределы бытия” он способен не только расширить, но и вообще отменить, что любые нормы общежития, выработанные человечеством за века развития, — заблуждение темных веков и подлежат отмене, ибо можно прекрасно, а главное весело прожить и без них. А следовательно, любые желания, любые претензии любого индивида должны быть удовлетворены немедленно и во что бы то ни стало, что это неотъемлемое право личности и чуть ли не ее общественный долг. Из такого умонастроения педократия вытекает совершенно естественно.
Между тем, отнюдь не ангельская природа человека далеко не во всем поддается прогрессу, в чем-то она меняется, но в чем-то неизменна. Зверь, сидящий в человеке, всегда ждет возможности выскочить наружу, и не стоит его ни провоцировать, ни поощрять. А делается и то, и другое.
Нет, я отнюдь не считаю, что человек вообще сводится к зверю (кстати, в качестве зверя он намного слабей своих четвероногих конкурентов); я, наоборот, хочу защитить и утвердить все человеческое в нем. В сущности история цивилизации, несмотря на все свои провалы и падения, есть история обуздания зверя в человеке и утверждения в нем человеческого. Нормы общежития, обуздывающие зверя, именно для этого и необходимы. Они защищают от его своеволия общество, в котором человек живет и в котором нуждается, а также от самого себя. Спасают его детей (институтом семьи) от сиротства, а его самого от одиночества.
Конечно, они не так уж идеальны и гармоничны, эти нормы. Но за пренебрежение ими, как они ни относительны, всегда потом приходится расплачиваться. И не только, а часто и не столько тем, кто ими пренебрегал.
Пренебрежение часто оправдывают тем, что нормы общежития не неизменны. Да, они меняются. Но ведь не столь стремительно, перманентно и кардинально, как в последние десятилетия. Меняются, но остаются нормами, не отменяются.
Еще говорят о раскрепощении личности. Но ведь на самом деле речь идет о раскрепощении безличного. А так ли уж это прогрессивно, хотя и происходит под флагом прогресса? Не играет ли дьявол с прогрессом1 свои очередные злые шутки?
Но этому, собственно, и посвящена статья. И я сразу хочу сказать, что пасовать перед победительной юностью стоит не всегда. А сегодня, когда все ценности зашатались, это вообще неуместно. Всегда стоит думать и верить своему здравому смыслу. И помнить о мудром замечании Гегеля: “Истина, выведенная за границы своей применимости, становится своей противоположностью”.
К сожалению, такими, выведенными за свои пределы “истинами” опутано сейчас сознание многих представителей нашей цивилизации. И это лишает их не только реального прикосновения к истине и ценностям, но подчас и просто чувства самосохранения — общественного и даже личного.
Слабой попыткой отражения этой напасти и задумана эта статья.
2
Одна из таких истин, точней ценностей — толерантность, терпимость. Еще это называют уважением к чужому мнению. И само по себе все это тоже не содержит в себе ничего дурного. Это норма поведения — и государства, и личности. Государство должно допускать высказывание разных мнений (но тоже не безгранично — например, оно не должно разрешать призывы к беспорядкам и натравливание одной части населения на другую), а нам, людям, — действительно не следует объявлять несогласных с нами исчадьями ада.
После Гитлера и Сталина терпимость казалась отдохновением, выглядела просвещенно и благородно. Однако во многих умах это правило поведения абсолютизировалось, превратилось в правило мышления, то есть было выведено за границы своей применимости и превратилось в равнодушие к истине.
Я вообще склонен заменить требование обязательного уважения к чужому мнению: тошно — не тошно, а уважай — другим: уважение к истине. Конечно, у моих оппонентов наготове другой трюизм, “философский” — истины никто не знает. Возможно, и так. Но когда оба спорящих заняты выяснением истины, а не стремлением одержать верх в споре, то они автоматически уважают мнение друг друга. А если один из них некомпетентен, то он быстро переводит разговор в “спор о процедуре” — требует автоматического уважения к другому (сиречь к своему) мнению. То есть, выражаясь современным языком, “создает шумы”, в которых тонет не только истина, но и предмет спора. Ибо далеко не все люди, вступающие в спор, даже если не лгут из корыстных соображений, действительно заняты выяснением истины. Часто они, не сознавая этого, заняты чистым самоутверждением. Такие спорят наиболее яростно и непримиримо.
Опять должен оговориться. Я отнюдь не против самоутверждения как такового. Эта естественная потребность каждого человека, особенно молодого. Каждому человеку надо утвердить себя как личность — хотя бы в собственных глазах. Но плохо, когда самоутверждение выходит из берегов. Когда оно выдает и принимает себя за служение человечеству, когда ему приносятся в жертву другие люди и общие, необходимые всем ценности. В наше время такого рода самоутверждение, смешавшись со все больше и больше легализуемым тщеславием, теряет какой бы то ни было отпечаток личности и в этом виде приобретает массовый и агрессивный характер. Речь опять идет об истине, выведенной за границы свой применимости.
Мне не хочется здесь об этом говорить (об этом я говорю в других работах), но, как ни странно, начинается это торжество безличности прежде всего с области, понимаемой многими (особенно в двадцатом веке, но перешло и в век нынешний) как область форсированного проявления личностного начала, — с задающего тон неестественного, лихорадочного поклонения искусству, вообще творчеству. Точней — с атмосферы элитарности, возникающей всегда вокруг этого поклонения, которое чаще всего при всей своей страстности обходится без серьезного понимания предмета. Косвенно воздействует эта атмосфера и на тех, кто ей абсолютно чужд — через моды, манеры, стиль поведения (живые примеры “либерализованной” морали) и тому подобное.
И опять-таки — через легализацию тщеславия. И всегда это выглядело как торжество современности, которую стыдно не принимать.
Подспудно примыкает к этому и так называемое политическое творчество, в котором безграничное и безжалостное самоутверждение освящается, и, главное, оправдывается интересами далекого, всеобщего блага. Но тут все проблематично и непроверяемо — прежде всего соответствие преступных деяний интересам какого-то блага, не говоря уже о ценности самого блага. Реально здесь только то, что происходит сейчас, — самоутверждение самих “творцов” и творимое ими зло. Как мы убедились на собственном горьком опыте, только оно и оборачивается соответствующими последствиями в будущем. Но и об этом много писалось, в частности и мной. Здесь я буду этого касаться разве что только для подтверждения мысли — например, говоря о том, к чему ведет и чем грозит тотальное стремление к “освобождению” всего от всего.
3
Конечно, по идее все более или менее грамотные люди должны быть прикосновенны к культуре, чувствовать за плечами груз и опыт веков. Но таких всегда было не слишком много, а теперь в связи с “профессионализацией” высшего образования их в процентном отношении становится с годами все меньше и меньше.
К сожалению, такая “профессионализация” затронула, а отчасти подменила и гуманитарную сферу, само мышление. Появилось колоссальное количество специалистов по мышлению в разных областях (политике, человеческих ценностях и т.д.). Культура утонула в самоуверенности “профессионалов”, подсознательно приспособляющих реальность к возможностям своего “профессионализма”. Теперь эта тенденция — тенденция выведения истин за пределы их применимости — расцвела настолько, что в умах многих людей затмила всякое чувство реальности, в том числе и реального смысла произносимых слов и понятий. Последние превращаются в подобия языческих идолов, части которых, не входя в суть дела, надлежит поклоняться, а по поводу другой — плеваться. Литература оторвана от духа, души читателя и даже от процесса чтения, юриспруденция — от справедливости и здравого смысла, всего не перечислишь. Наука в значительной степени перестала быть проявлением страсти к знанию, а превратилась в некую индустрию, основной престижной фигурой в которой стал специалист, а не мыслитель. Все это было бы нормально, прогресс есть прогресс, если бы этих специалистов (“научных работников”) по инерции не осиял ореол ученых, мыслителей, чему по своим потенциям и потребностям соответствуют далеко не все. Вспомните как остервенело работали на Сталина некоторые участники “манхэттенского проекта” — не только во время войны с Гитлером, когда это хоть как-то можно было пусть не оправдать, но хотя бы объяснить, а и после нее. Они искренне думали, что знают и понимают, что делают, а они за пределами своей специальности не знали не только этого, но и того, что вообще значит знать, понимать и думать. Я видел потом некоторых их соратников и последователей (тогда уже “борцов за мир” — сиречь за одностороннее разоружение Запада перед наглевшим советским тоталитаризмом) — мышление им вполне заменяла принятая в их кругу “правильная” ориентация.
И касается это не только “политики”, — хотя в конце концов именно к ней все сведется и ею же и ударит. Важнее то, что незаметно происходит подмена всей системы “банальных” человеческих ценностей, элементарных и не только элементарных, — в конечном счете отношения к бытию. Но те “мыслители”, которые такой подмене — скорей эмпирически, чем руководствуясь стратегическим замыслом, — способствуют, этого великолепно не замечают — они соответствуют своей — то есть дежурной — “современности”.
Конечно, и “бытие” преподносит нам сюрпризы, которые любого могут поставить в тупик. Иногда даже и так, что любые ценности могут оказаться под вопросом, “подвести”. Но это обманчиво. Оказаться под вопросом или “подвести” могут не сами ценности, а линейное их понимание, у каждого времени особое. И задача состоит в том, чтобы за этим “особым” и “современным” не упустить существа.
Это очень трудно, особенно в обстановке культа современности и после стольких сменяющих друг друга “современностей” — я один пережил их несколько. И потому сегодня я хочу говорить о том, что происходит в этой связи сейчас — в условиях (так я это воспринимаю) духовно-интеллектуального кризиса нашей цивилизации и потери ею естественных ориентиров — с сознанием людей, с их представлением о себе и о жизни, да и просто с их логикой. Логикой, позволяющей человеку не замечать, что, собравшись защищать некую ценность, он называет тем же термином и защищает нечто прямо противоположное. Порою действительно создается такое впечатление, что почти все современное развитие, во всяком случае в его “интеллектуальной оснастке”, задалось целью проиллюстрировать приведенное выше гениальное высказывание Гегеля. Все те, чья деятельность или поведение разрушительны для жизни и цивилизации, оперируют, как правило, истинами бесспорными и потому притягательными, убедительными. Но, поскольку эти истины сплошь да рядом используются за границами своей применимости, они и превращаются в свою противоположность — ничего не проясняют, все запутывают и работают против себя.
Наиболее яркие примеры предоставляет нам юридическая практика. Например, общеизвестно, что закон охраняет и должен охранять права личности, защищая ее от произвола властей. Полиция не имеет права обыскивать кого-либо без ордера на обыск. Все это бесспорно. Но вот чем это может обернуться. Полицейский на хайвэе (автостраде) останавливает машину за превышение скорости. В процессе разговора ему что-то показалось подозрительным, и он велит открыть багажник. Опытный глаз профессионала не подвел — багажник весь полон наркотиками. Ну что ж, полицейский оказался на высоте, и преступник препровождается в участок, его ждет наказание. Все нормально. Но — только до вмешательства адвоката (лойера). После него выясняется, что все не так. Наркодилер с почетом, извинениями и наркотиками отпускается, а добросовестный блюститель порядка получает взыскание по службе — ведь он произвел обыск, не имея на это ордера. Закон стараниями “специалистов” превратился в свою противоположность, оказался на стороне преступления против справедливости, и наркотики с их помощью были доставлены по назначению. Правда, с опозданием — по вине полицейского, выполнившего свой долг и за это наказанного.
Так иногда торжествует “законность”. Вот только над чем? Над естественным правосознанием. Конечно, закон должен исполняться буквально — это опять-таки бесспорно. Но еще бесспорней, что закон преследует преступников, а не тех, кто их раскрывает. Иначе он теряет всякий смысл. А тут что получается? Преступление налицо, оно несомненно, и ассистент наркодилера (в общепринятой терминологии адвокат, лойер) изловчился выдать за обыск обыкновенный досмотр на дороге (да так, что судья, привыкший к тому, что профессиональная логика возвышается над обычной, забыл, что полицейский на то и поставлен, чтобы следить за всем, что происходит на дороге. В следующий раз он этого не сделает — себе дороже, и наркодилеры на этой дороге будут чувствовать себя вольготно. К тому ли стремится Закон?
Но дело тут не только в несправедливости к стражу порядка. На минуту допустим, что ее не было, что полицейский и впрямь превысил свои права и заслужил взыскание. Но ведь и транспортировку наркотиков закон не поощряет — преступника-то зачем отпускать? А на это, оказывается, был другой закон — что доказательства, добытые незаконным путем (а безордерное требование открыть багажник и сочли таким путем), во внимание не принимаются. Вы только вдумайтесь — доказательства существуют, неопровержимы, но… не принимаются во внимание! И не потому, что путь, которым они добыты, ставит под сомнение их подлинность (этого даже и оговаривать не надо), а просто так: “во внимание не принимаются”. И всё.
Теперь этот закон, как говорят, “не очень” применяется, но ведь кто-то доводил этот, возможно, правильный закон до абсурда, создавая прецедент. Чем мог быть вызван этот “творческий порыв”? Не знаю. Но соответствует он только корыстным интересам членов все время разрастающейся корпорации лойеров, ибо расширяет их возможности выигрывать процессы. Не лойеры ли — они ведь везде — и протащили этот закон через Конгресс? Я думаю, что именно такое положение и заставило тогдашнего Председателя Верховного Суда Соединенных Штатов Бергера сказать, что американская юридическая система перестала служить правосудию. То есть юридическая логика вышла за границы своей применимости.
Чем объясняется такое “выведение”? Оно ведь происходит не только в юриспруденции.
Понятно, если когда-нибудь кому-нибудь понадобится исследовать этот вопрос, скорее всего выяснится, что пионерами такого отношения к истине и ценностям и в других областях были те же “лойеры”, сиречь адвокаты. Ибо такое “выведение” стало для многих из них сутью их профессии. И, кстати, некоторые из них так прямо и объясняют, что истина их вообще не интересует. После любого нашумевшего преступления при любой его гнусности на телеэкране появляется сияющая физиономия лойера, который с гордостью объявляет: “Я буду его (ее) защищать!”. Это не означает, что он усомнился в вине подсудимого. Это означает, что он чувствует в себе силы победить правосудие и хочет это продемонстрировать urbi et orbi — обращайтесь, кто в этом нуждается!
А формально все правильно — каждый имеет право на защиту, и состязательный процесс — лучший способ выяснения истины. Но оказывается, что при отсутствии уважения к истине (раньше декретировавшегося религиозным сознанием) это представление можно вывести за границу его применимости и превратить в свою противоположность — оправдать любого преступника. И медленно, но верно разрушать правосознание — то есть юридическую систему своей страны. Другими словами, в конечном счете подрывать основы своей профессии, а если смотреть в будущее (когда это будет касаться не его лично), то и благосостояния всей его корпорации. Да и не только его корпорации — в праве действительно нуждаются все.
4
Это явление первым еще в 1930 году заметил, осмыслил и предупредил об его опасности известный испанский мыслитель Ортега-и-Гассет в своем знаменитом труде “Восстание масс”. Он обратил внимание на следующее. Уровень жизни средневекового испанского идальго был намного выше уровня жизни окружавших его крестьян. Идальго считал это естественным (впрочем, как и сами крестьяне), но это налагало на него целый круг обязанностей. Он должен был первым идти на войну, быть храбрым воином. Он вообще был на виду и должен был всем своим воспитанием и бытом соответствовать своему званию и положению. Прежде всего — представлению о чести. Он должен был, выражаясь современным языком, быть правовым и культурным центром своей округи.
Между тем в 1930 г. уровень жизни современного Ортеге-и-Гассету парижского дантиста был вчетверо выше уровня жизни средневекового идальго, а тем более уровня жизни предшественника этого дантиста — цирюльника тех времен. Но, в отличие от идальго, это не накладывало на него никаких дополнительных обязанностей (кроме чисто профессиональных). В его представлении достигнутому им уровню жизни он был обязан только собственным трудам и способностям. Между тем, способности могли быть и у цирюльника, и труда в свое дело он тоже мог вложить не меньше, но достигнуть жизненного уровня современного дантиста он все равно бы не смог.
Этот уровень жизни, да и самой квалификации дантиста, был результатом общего прогресса, то есть самоотверженного, а подчас и героического труда многих людей — творческого меньшинства многих поколений, создавших современную цивилизацию. Однако нашего, условно говоря, “дантиста” (это касается всех современных профессий) это обстоятельство совсем не занимало и не беспокоило: чувство ответственности за обстановку, которая позволила ему достигнуть такого уровня жизни, в нем не было воспитано. Он вряд ли и помнил об этом пути цивилизации, хотя кое-что о нем и знал (а вот современный “дантист” — благодаря “демократизации образования” — может и вообще не знать), он ведь не историк2 . Дело не только в неблагодарности (хотя она не зря всегда считалась пороком), а в непонимании цены, заплаченной за полученное наследство. Отсюда потеря чувства ответственности за него.
Что говорить, духовно и культурно цивилизованная часть человечества оказалась не вполне подготовленной к освоению “подарка прогресса” — относительного материального достатка — или, скажем точней, относительной его доступности. Во многих это порождает многообразные иллюзии, создает ложное ощущение человеческого всемогущества, а отсюда и решаемости всех вопросов бытия, отношение к ним как к научно-инженерным проблемам (самомнительный термин “социальная инженерия” родился не на пустом месте) — все можно решить, надо только постараться и найти верный путь решения.
Отсюда возникает и вседозволенность, и отнюдь не только в сфере “социального (или даже художественного) творчества” — просто в быту. До одной современной любящей матери, гордящейся тем, что она дипломированная медсестра (то есть лишена предрассудков, просвещенный человек ХХ века) передовые веяния дошли не из книг, а из атмосферы. Но выводы из этого она сделала вполне самостоятельные и самые радикальные. Почти как Смердяков из слов Ивана Карамазова, что Бога нет. Правда, в реализации своих выводов она была чуть менее радикальна, чем Смердяков, но зато гораздо более безмятежна и гармонична, чем он. Выступая в теледебатах, она во всеуслышание объявила, что разрешает своей тринадцатилетней дочке открыто спать со своим столь же малолетним boy-frend’ом (любовником) в ее доме.
Что ж, разрешать гораздо проще, чем запрещать, а мысль о прогрессе так все облагораживает.
Прогрессивна и молодая мать, которая усадила мужа у колыбели, а сама for social life (для участия в общественной жизни) пошла работать — печатать карточки в библиотеке. Почему? А потому что они с мужем равны, а теперь настала ее очередь вести эту самую social life. Она (это замечание моей жены) вряд ли знала, что такое social и что такое life, только что надо иметь social life. Под чем, по-видимому, разумелась возможность тереться среди людей, общаться с ними. О том, что ребенку, не осведомленному пока о новых веяниях, ничто не может заменить мать (как и отца — но в качестве отца, а не матери), она не имела даже смутного представления. Зависимость людей (а значит, и ее самой) от природы казалась ей (да только ли ей?) давно преодоленной — настолько, что теперь к самой природе надо проявлять доброту и жалость. Какая ж тут может быть зависимость! Природу — в лице милых пушистых зверушек — она и сама жалела и согласна была беречь — иногда больше, чем людей, и даже за их счет, — но не сознавать свою зависимость от нее.
Это сочетание приблизительностей и определяло внутреннюю (только ли внутреннюю) жизнь этого (побочного, хочется думать) продукта цивилизации. С чего при такой внутренней жизни у нее могла возникнуть потребность в social life, о чем она вообще могла разговаривать, представить трудно. Впрочем, тут у нее проблем не было: у многих ее собеседников “внутренняя биография” была такой же, и выработанная ими иллюзорная форма общения (”How are you?” — “Fine!” — и весь разговор) тоже была вполне для нее естественной, другой она даже не представляла и в ней не нуждалась. А ведь тоже человек. Только недостаточно самостоятельный. И ведь не от природы, а из стремления соответствовать придуманным не ею неким стандартам самостоятельности. Ей внушили, что она обязана понимать и понимает то, что ее не интересует. И те, кто внушал, часто сам имел о внушаемом приблизительное представление — где же тут быть самостоятельной!
Эта молодая мать — не сатирический образ, а “картинка из жизни”. Так воспитан, мыслит и проявляется целый слой — псевдообразованный, но весьма активный. А ввиду тотальной приблизительности всех своих представлений — и опасный. Для себя и других.
Удивительно ли, что эта среда из-за своей культурной ущербности оказалась очень восприимчивой и к той сексуализации культуры и духа, к тому “освобождению секса”, над коим с начала ХХ века (когда любые “освобождения” были в большой моде) самоотверженно трудились многие казавшиеся если не глубокими, то “смелыми”, мыслители и художники?
Из этого “предания” исходит, хотя этим не ограничивается, и пресловутое woman liberation — освобождение женщины. О нем сегодня уже мало сказать, что оно “выведено за границы применимости”. За этими границами можно сколько угодно и от чего угодно “освобождать женщину”, но реальность берет свое. В конце концов женщина освобождается и от женственности, а от этого и мужчины — от мужественности. И жизнь в целом от этого оскудевает и обесцвечивается — ведь Богом (pardon, природой!) человек создан двуполым, в нем мужественность и женственность всегда дополняли друг друга. Это одна из тех неизменностей, которые определяют жизнь человека и не поддаются прогрессу. Дальнейшее развитие “прогресса” в этой области может вообще привести к вымиранию человечества.
Освобождение от природных “рамок” — разительный пример того, о чем уже тоже говорилось: как якобы освобождая личность, на самом деле освобождают безличное.
Человек, как известно, вообще существо двойственное, в нем взаимодействуют и противостоят друг другу сознательное и бессознательное, дух и плоть. Он безусловно вырвался из природы, и в то же время подчинен ее законам. Все это общеизвестно. И даже банально простое утверждение, что человеческая личность на протяжении всей истории человечества стремится освободиться от своей биологической зависимости, тоже особых возражений не вызовет. Но духовная максима: “Умерщвляйте плоть, возвышайте дух” — при всей верности остается максимой и годится только для внутреннего употребления, хотя и обращена к каждому. Когда она становится требованием извне, она выходит за границы своей применимости и становится насилием и гнетом ханжества. И когда естественное, казалось бы, стремление освободиться от гнета природы оборачивается полным раскрепощением, а то и культом плоти, это приводит к разнузданности, к потере человеческого облика, к раскрепощению всего, противодействие чему и сделало человека человеком.
И кончится это плохо, ибо человек не только плоть, и только плотью жить не сможет.
5
Особенно пагубно сказывается “выведение истины за пределы применимости” на образовании. Кто может возражать против того, что право на образование имеют все? Но имеется в виду равный доступ к нему. Однако в слабых мозгах это трансформируется в право на обеспечение любых своих претензий, связанных с образованием. Забывают, что это право на реализацию, а не на компенсацию личных возможностей. Иногда от студента можно услышать: “Я выполняю все задания преподавателей, но до сих пор ничего не понимаю в предмете. Почему? Это не мое дело. Я пришел в университет, и пусть меня научат!”. К моему другу профессору пришла студентка, гордо предъявившая ему медицинскую справку о своем Learning disability, то есть о некоторой своей неспособности к учению (такие справки обязывают преподавателей уделять их подателям повышенное внимание), и объявила, что ничего в его предмете (кстати, достаточно сложном) не понимает. Сначала он попытался объяснить ей то, что она не могла понять, но не смог. Она не знала и не могла понять элементарных основ этой науки. В конце концов, он ей мягко намекнул, что этот предмет не для всех, что надо иметь к нему склонность и соответствующие способности. Видимо у нее их нет, а без них заниматься этим предметом не стоит — вряд ли что-нибудь получится. Лучше учиться чему-нибудь другому. Студентка не обиделась: “Но я ведь буду стараться!” — уверенно возразила она. Друг мой попытался ей объяснить, что и старания не всегда помогают: “Не можете же вы, например, стать Моцартом”, — привел он свой последний аргумент. Но оказалось, что для нее это не аргумент. “Почему?!” — удивилась она.
У нее не было желания стать Моцартом, но это в ее представлении было единственным препятствием. А то бы постаралась, обучилась и стала бы Моцартом, как собиралась стать специалистом в избранной ею абсолютно непонятной ей науке. У нее на это были такие же права, как и у любого другого, а остальное, по ее мнению, зависело только от нее. Смешно? Не очень! Такие люди с неоправданными амбициями (одним из них был Адольф Шикльгрубер, который потом стал Гитлером) и разнесут нашу цивилизацию. Они ведь имели право, а реализовать его у них не получалось (по-видимому, по вине “несправедливого” общественного устройства)! Разнесут или революционным путем или — что чаще (на то и новейшие методы в гуманитарных науках) — приспосабливая само представление о Моцарте к своему уровню.
Конечно, за эти дикие представления старательной студентки несет ответственность и школа, где ни в одной из трех ее ступеней никто ей не дал и отдаленного понятия о Моцарте, а значит и о многом другом. Так отразилось на этой девушке — скорей всего не глупой, а вполне нормальной — общее упоение прогрессом, открывшим перед всеми необъятные возможности.
Впрочем, и школа не сыграла своей роли хранителя культуры и необходимого амортизатора такого упоения. Здесь уже говорилось (другими словами), что с развитием материального прогресса возрастает и роль таких амортизаторов. “Устойчивость системы” (если употребить это современное выражение, но речь идет об условиях жизни миллионов) требует, чтобы эти “амортизаторы” становились все мощней и мощней. Это “требование системы” не только не удовлетворяется, но и не замечается. Американская школа (а между тем аргументирую я в основном американским опытом) — органическая часть общей атмосферы, и в целом не только этой роли не выполняет, но и не ориентирована на нее. Исключения безусловно есть, их даже не так мало, но в национальном масштабе их все-таки капля в море. Тем более, что и “неисключения” не перестают накачивать своей “продукцией” страну, то есть “углублять процесс” — все больше приспосабливать общий уровень представлений к своему, искусственно заниженному.
Вот картинка из жизни, свидетелем которой были мои знакомые.
— Не волнуйтесь, мэм, — успокоила учительница сердобольную мать, отдававшую ребенка в начальную школу одного университетского городка и интересовавшуюся, не станут ли здесь терзать ее чадо этими ужасными домашними заданиями, — я не сторонница домашних заданий.
Вот такой, значит, состоялся разговор в одной из американских школ лет семь назад. И уже тогда ни просвещенная учительница, ни любящая мамаша не ощущали себя пионерами такой формы любви к детям. Трогает ее естественность. Ничего особенного — есть на это разные точки зрения, наша — такая. По-видимому, и сами были воспитаны по такой же гуманной методе. Сами стали калеками и считали своим долгом готовить других калек. И надо думать, за семь лет много в этом преуспели.
Америка невероятно мощная страна, обладающая гениальной по устойчивости (и дуракоустойчивости) системой. Но уж слишком этим злоупотребляют, слишком много на нее навешивают.
А ведь в основе лежит благая мысль, что надо быть чутким к личности ребенка, угадывать и развивать его склонности. В “границах применимости” это хорошо, но трудно — это требует от педагога культуры и таланта. А за этими границами все просто — применяй “метод”, не беспокойся, и еще будешь передовым. А то, что при этом и ребенок, и само общество окажутся неадекватны уровню развития собственной цивилизации — абстракция. И стоит ли из-за нее мучить детей зубрежкой, таблицами умножения и портить им детство домашними заданиями?
Получив столь щадящее образование (если оно не специальное), иметь представление о том, что никакие завоевания цивилизации не бывают автоматически обеспечены навсегда, почти невозможно. А ведь все эти завоевания, наоборот, нуждаются в непрерывной поддержке и защите, ибо они противостоят энтропии, непрерывно и на всех направлениях работающей на их разрушение.
И круг замыкается — то, что стоит за такой разрушительной для цивилизации “сердобольностью” (разрушающей память и вместе с ней ответственность), порождено тоже цивилизацией, ее успехами в материальной области. Сознанием неуязвимости, позволяющим капризно пренебрегать границами применимости выработанных ею же (цивилизацией) необходимых для ее выживания высоких норм и ценностей.
6
Мы уже говорили о гипертрофии лойеризма. Знаменитая победа лойеров над самоуважением и здравым смыслом американского народа в известном “деле Симпсона” еще не стерлась из памяти. Она нанесла непоправимый урон доверию американцев к своей юридической системе и ее носителям. Но жизнь не стоит на месте и не скупится на подтверждения. Недавно (летом 2002 года) стараниями адвоката был оправдан судом присяжных насильник и похититель малолетних, негодяй, уже отсидевший срок за такие же гнусности. Опытный адвокат сумел сбить с толку двух девятилетних девочек, к которым этот негодяй приставал, и убедить присяжных и судью (хороши же и они!), что девочки не знают, что говорят, и что обвинение лишено доказательств. Правда, юридически неграмотные девочки все равно стоят на своем, на том, что хорошо помнят, что было именно так, как они говорили, но это значения уже не имеет. А адвокат после этого откровенно делился с корреспондентами модным в их кругу открытием (оно уже здесь упоминалось), что в их деле важна не истина, а сам процесс, не понимая при этом, что тотальное внушение этой “мудрости” отменяет, выводит за границы применимости самый смысл его профессии.
Пусть на столь “ученую” и “профессиональную” наглость люди ответить могут не всегда, но она не остается без последствий. Когда примерно в это же время один калифорнийский шериф застрелил при попытке вооруженного сопротивления (то есть и формально вполне законно) маньяка, похитившего и изнасиловавшего под дулом пистолета двух девушек, большинство откликнувшихся были рады не только спасению девушек, не только тому, что их благородный защитник шериф избежал опасности, а подонок получил по заслугам, но еще и тому, что не будет суда, а значит, очередного издевательства очередного лойера над очевидностью и здравым смыслом нормальных людей. И это очень страшно. Во-первых, представить себе какое-либо общественное устройство без законов и законников вообще невозможно. Особенно если речь идет об Америке, которая исторически — в отличие, допустим, от России — основана прежде всего на праве, на том, что Закон — это “мы”, а не “они”, и поэтому совершать нечто “против Закона” (знаменитое “against law”), значит поступить как бы еще и против уговора, то есть совершить поступок не только наказуемый, но и неприличный, нехороший. Плохо, если такое отношение к Закону будет окончательно скомпрометировано.
Есть уже первые симптомы этого “плохо”. Четверо молодцов поймали негодяя, пытавшегося изнасиловать мальчика, и стали выжигать ему гениталии. Потом их судили за это преступление, но сочувствие публики в зале и в округе — всех, кто об этом знал, включая самих судей, — было на их стороне. И отделались они поэтому смехотворно маленькими сроками. Должен сознаться, что сочувствовал им и я. После и во время эпидемии гнуснейших сексуальных преступлений, охвативших США и “талантливо” прикрываемых “лойерами”, — это неудивительно. Сказалась всеобщая уверенность, что как только в это ясное дело вмешаются “лойера”, сразу будет наведена тень на плетень и оскорблено элементарное чувство справедливости. Плохо, если люди начнут восстанавливать справедливость самосудом, судами Линча.
Как ясно из сказанного выше, эти упражнения лойеров и до сих пор были весьма опасны для выживания свободных обществ и государств, но до сих пор воздействие их на течение жизни было в основном косвенным. Теперь наглость их “профессионализма” дошла до прямых вмешательств в государственные дела — причем в острейший для существования народа и государства момент. Та судьиха, которая потребовала обнародовать имя агента FBI (ФБР), внедрившегося в сеть наркобизнеса, и тем самым вывела из строя ценнейшего работника, подготовка которого заняла много времени и стоила многих денег, — по сравнению с некоторыми другими еще невинное дитя. Хотя и она, как могла, навредила своей стране. Возможно, она исходила из гордой римской формулы: “Пусть погибнет мир, но торжествует Закон!”. Но наркотики, борьбе с которыми она посильно помогала, могут погубить цивилизованный мир — а это вряд ли приведет к торжеству закона.
Рим потворство пороку, как известно, погубило. Закон, если он Закон, не может становиться на сторону преступления и преступности. Но повторяю: хотя эта судьиха не вызывает у меня ни малейшей симпатии или уважения, ее поступок не самый крайний и опасный в судебной практике. Та судьиха, которая отказалась выдать FBI ордер на допуск к записям на харддиске компьютера предполагаемого участника теракта 11 сентября, могла принести или даже принесла гораздо более непосредственный вред своей стране, могла поставить или даже поставила под угрозу жизни многих своих соотечественников.
7
И это случилось уже после официальных заявлений, что Америка вступила в войну с международным терроризмом — причем в ответ на то, что последний без всяких заявлений, но вполне убедительно продемонстрировал, что давно уже ведет беспощадную войну против Соединенных Штатов. Все равно — независимость суда превыше всего.
Она и должна быть превыше. Но вряд ли превыше судеб своей страны, общества и государства, обеспечивающего эту независимость. А между тем для некоторых она превыше и этого. То есть — когда из корысти, когда из тупости — разумное правило опять выводится за границы своей применимости.
Я не знаю, что творилось в головах у этих двух судьих (а их больше, и обоего пола), когда они принимали свои позорные решения, но думаю — то же, что и у других лойеров, подрывающих уважение к Праву. Они делали то, что, как им казалось, повышало их престиж через престиж их профессии (а у других лойеров — и доходы). А они были воспитаны в том духе, что этим и должен жить человек, что в этой заботе человека только о себе — основа процветания всего общества.
И ведь это опять-таки верно! Только так — конечно, при соблюдении законов — и может работать капитализм. Но это не может относиться ни к государственным деятелям (и даже служащим), ни к военным, ни к судьям и вообще к юристам, ни к университетским профессорам, ни к школьным учителям, ни к врачам, ни ко многим другим слоям общества. Тем не менее представители этих слоев очень часто распространяют это правило и на себя. Десятилетия небывалого процветания и небывалого богатства притупили ощущение некоторых исконных норм и ценностей. Где тут было замечать, что это правило капитализма выводится ими за границы его применимости, а значит, смысла их деятельности и существования на земле! Ведь по внешности все в порядке. “Каждый человек имеет право на жизнь, свободу и поиски счастья” — это и в Конституции записано.
Да, каждый вправе искать свое счастье, где хочет. И ищут — кто в бизнесе, кто в науке, кто в служении государству. Это нормально. Но правила логики поведения в этих столь различных сферах деятельности различны. Каждый вправе защищать свои интересы. Логика конкуренции в бизнесе естественна и продуктивна. Но когда в слышанном мной эпизоде именитый профессор говорил, что такого-то он к себе на кафедру не возьмет, ибо на его фоне проигрывает, это тоже конкуренция, а между тем здесь она неуместна и контрпродуктивна. Поражает меня не сама эта логика (неспособные противостоять собственной низменности встречаются не так уж редко), а ее легальность — прежде всего, для собственного сознания. Обычно такие мотивы люди скрывают и от самих себя. Но легальна она, конечно, и для сознания окружающих — иначе этот профессор не посмел бы ее высказать.
Речь идет, как ни печально, об ущербности сознания целого — и кстати, достаточно влиятельного — круга. В гуманитарной области, где критерии выглядят эфемерными, люди этого “круга” особенно опасны, — именно тут они, инстинктивно приспосабливая мысль к собственному уровню, могут ее вообще подменить и подавить, а проникнув в престижные точки — к чему очень стремятся, — ослепить и отчасти оболванить общество.
Но как показали события весны и лета 2002 года в американской экономике, этот принцип капитализма, как ни странно, оказался выведенным за границы применимости и в этой самой капиталистической области, в самой мощной капиталистической стране. Облеченные доверием акционеров и вкладчиков менеджеры несокрушимых компаний обманули их доверие и, доведя свои компании до крушения, обогатились. Пример одного из руководителей ЭНРОНА, который, уйдя из компании накануне ее крушения, выгодно продал перед уходом все свои акции, ценность которых как раз перед его уходом была (не без его участия) искусственно и непомерно вздута, — достаточно показателен и у всех еще в памяти. И то, что после всего этого он почти демонстративно стал строить роскошную виллу стоимостью в семьдесят миллионов долларов, — тоже характерно для этой психологии. В том-то и дело, что он чувствовал себя совершенно неуязвимым, ибо его гнусности, в отличие от деяний представителей других проштрафившихся компаний, не были прямо запрещены Законом. Не потому, что Закон их покрывал, а потому что законодатель их не предвидел, и до последнего времени никто их и представить себе не мог. Ибо Закон регулировал отношения между компаниями, между производителем и продавцом продукции, а в отношения внутри компаний (если речь не шла о трудовых отношениях) он не вмешивался. Собственники сами заботились об этом, были заинтересованы в устойчивости и престиже своих фирм и предприятий, в уважении к своему доброму имени. И это казалось незыблемым.
Но начался так называемый корпоративный капитализм, тот самый “народный капитализм”, который в свое время вызывал такую ярость советской пропаганды. Представлялось, что таким путем достигается, так сказать, власть массового акционера, его заинтересованность в прибылях, расширение его ответственности. На самом деле власть из рук собственников перешла в руки менеджеров, которые получили право распоряжаться собственностью, не будучи ее хозяевами. Получили полную возможность выполнить программу цыгана из анекдота, который на вопрос, что бы он сделал, если бы стал царем, ответил: “Напился бы, наелся, украл бы сто рублей и убежал!”. Респектабельные менеджеры из таких компаний, как World.com отличались от этого цыгана не интеллектуально-нравственным уровнем, а только величиной аппетита.
Надо отметить, впрочем, что опасность, связанную с такой трансформацией капитализма, некоторые почувствовали сразу. Например, основатель “реакционного” журнала National review — кстати, бывший троцкист — Джеймс Бернхэм (Jamеs Burnham). На самой заре этого начинания он написал книгу (так и озаглавленную Managerial revolution — “Революция менеджеров”), в которой забил тревогу по поводу такого развития капитализма.
Но кто станет слушать патентованного реакционера, чуть ли не фашиста (так именовались все, кто хотел спасти Америку от бедствий, от всего, что может привести как раз к фашизму)? Кто ж в эпоху такого прогресса, такого процветания поверит подобным пророчествам?! “Передовых” людей оскорбляло все, что отличало Америку от рая, — при таком могуществе прогресса, при таких возможностях это объяснялось (и теперь еще объясняется многими) только подлостью строя, который все такие порывались “улучшить”, а иные и сковырнуть. Не поручусь, что и сама “корпоративизация” капитализма не была проведена в угоду таким настроениям.
История, человеческая природа (кроме секса — но это относилось к борьбе за свободу личности) и вообще возможности человека и общества не учитывались и во внимание не принимались. Где уж тут было откликаться на тревогу по поводу “революции менеджеров”!
Тем более, что поначалу все вроде было в порядке. Менеджеры, часто бывшие собственники, были людьми традиционного представления о деловой этике. Может, они по привычке и не догадывались об открывающихся возможностях. Но теперь, как видите, догадались. Или пришедшие им на смену более молодые углядели это свежим взглядом сами?
Мне рассказывали, как однажды в одну солидную фирму пришли поправлять ее дела молодые экономисты, выпускники престижных университетов. Полученные там знания они применили крайне просто — начали сокращать расходы. Под сокращение попали отделы, обеспечивающие завтрашний день фирмы, но чья работа на сегодняшние прибыли прямо не влияла. Доходы сразу возросли, но ненадолго. Теперь фирма в кризисном состоянии, а молодых гениев и след простыл (и в таком замечены не только молодые). Они ни в чем не ошиблись — на то и расчет был, что сейчас они себя покажут, отхватят свой куш, а потом расхлебывать это будут другие: человек имеет право преследовать свои интересы. Получается: то, что создало капитализм и лежит в его основе, будучи выведено за “границы применимости”, его же и губит. Впрочем, тому, что капиталистическая экономика может существовать только на определенном уровне общественной морали, этих молодых гениев особенно не учили. Их учили специальности. Они ведь экономисты, а не богословы.
8
Все это сегодня имеет значение отнюдь не академическое. Страны христианской культуры стоят сейчас перед многими вызовами. Не говоря уже о том, что они нахально испытываются на прочность агрессивным исламизмом. Я отнюдь не утверждаю, что исламизм выражает дух ислама как религии. Мне вообще представляется, что исламизм — это просто очередная идейность и что религиозно он только окрашен. Но он выдвигает вперед ислам, его установления и запреты. Между тем как из христианской цивилизации христианство как будто просто вынуто. Как-то даже стало неприлично и “недемократично” на нем настаивать или его защищать. Это чуть ли не расизм. В то время как в обязательном порядке заставлять всех поступающих в Северокаролинский университет (Чапел Хилл) предварительно ознакомиться с Кораном — это высшее проявление терпимости.
Впрочем, есть и более высокое — запрещение вывешивать в школах “Десять заповедей”, чтоб иноверцы (сиречь атеисты и мусульмане) не обиделись. Видимо, по мнению либералов, обижать можно только христиан, то есть абсолютное большинство американского населения. Способствует ли это устойчивости?
Однако разговор сейчас идет не о положении различных религиозных групп в США. И даже не о достоинствах христианства как религии, а только о ситуации в нашей цивилизации, из которой успешно пытаются “вынуть” христианство. Прогрессивно мыслящие активисты, трудившиеся над этим, были уверены, что все выработанные ею высокие представления (о личности, о праве, о демократии, о свободе) будут еще лучше работать и без религии. Но оказалось, что других гарантий применимости этих высоких принципов они выработать не могли (да и не подозревали, что в этом есть нужда), и теперь эти замечательные принципы работают вразнос — против самих себя.
Чем бы я хотел закончить — точнее, к чему я пришел в течение своей теперь уже долгой жизни?
Прежде всего я теперь уверен, что никаких механических, окончательных решений проблем общественного бытия не существует. Существуют решения более или менее удобные и способные реагировать на требования жизни, но нельзя создать систему, которая сама, путем взаимодействия частных корыстных интересов (считаться с которыми и стремиться их гармонизировать тем не менее необходимо) способна обеспечить порядок, устойчивость и достигнутый уровень развития. Об этом нужно всегда беспокоиться, всегда к этому стремиться, этому должно быть посвящено все общественное воспитание. И быть готовыми к тому, что всегда могут возникать самые причудливые противодействия этому.
Природа человека, а значит человечества, не столь рациональна. Его самоутверждение не всегда определяется материальными интересами. Следовательно, всегда, на любом уровне развития и благоденствия все равно действуют разрушительные тенденции, которым нужно противостоять и быть готовым противодействовать, если они вырываются на свободу. Силы разрушения, энтропии (на моем языке, который я никому не навязываю, — дьявол) стерегут нас на всех путях и при любом общественном благоустройстве. Мы всегда в одном шаге от хаоса, от того чтобы свалиться в пропасть нищеты, варварства и дикости или уступить их напору извне. В этом напоре могут быть использованы все достижения цивилизации — не только технические, но правовые и моральные (использованы теми, кто от них так же далек, как “герои” 11 сентября от тех, кто спроектировал и создал небоскребы, которые они разрушили, и самолеты, которые они ради этого захватили). Таких людей наши правовые и моральные достижения ни к чему не обязывали, но такие люди учитывали и использовали то, что эти нормы обязывают нас. Это же так просто. Как те ножи, которые они для этого использовали, — кстати, ножи эти были сделаны из пластмассы, к создателям которой они имели такое же отношение, как к создателям самолетов и небоскребов. Ножи, однако, сработали. И это надо помнить. Как бы ни одолевали нас утонченности нашего развития, наше стремление к равенству и гуманность, надо помнить, что в некоторых обществах, имеющих другую историю (хотя везде находятся люди, способные на это чистосердечно откликнуться), это может быть воспринято как слабость и способно возбудить бессмысленную и иррациональную страсть к самоутверждению, агрессивную активность по отношению к нам. И даже породить желание оправдывать ее, демагогически используя для этого необязательные в их обиходе наши моральные и правовые нормы. Мы должны помнить, что ни своей культуры, ни своих правовых норм, ни достижений, ни достатка не удастся сохранить, если мы не будем готовы защитить все это, как и в менее “продвинутые” века, в т о м ч и с л е и с т а р ы м с п о с о б о м — с и л о й . Способом, вполне адекватным, кстати, восприятию тех, против кого эту силу применить необходимо.
Весь ХХ век был отмечен пафосом прогресса новаторства, безудержного движения вперед. Много раз — правда, с тем же алгоритмом — объявлялось наступление новых времен. Вдобавок это “новое” было априори окрашено положительно, обязательно понималось как “прекрасное”, “жизненное”. Боюсь, что т е п е р ь н о в ы е в р е м е н а н а с т у п и л и п о-н а с т о я щ е м у.
Времена, когда надо не столько рваться вперед, сколько освоить и сохранить достигнутое. И прежде всего перестать себя “зафлаживать”. Как зафлаживают волков охотники. Они обвешивают участок леса, где есть волки, веревкой с разноцветными флажками и на это “ограждение” гонят волков. Ни один волк даже в минуту отчаяния почему-то не смеет перескочить через эту “преграду”. Боится. Тут их и кончают.
Наша цивилизация для облегчения охоты на себя сама зафлаживается всякого рода политкорректностями и прочими фетишами, парализующими ее сопротивляемость или разрушающими ее внутреннюю устойчивость. Кончится это плохо. Она может быть разрушена или извне или изнутри — нацизмом, к которому в отчаянии откачнется население и который будет сочтен, как было и с Гитлером, спасителем цивилизации.
Надо избавляться не от норм и ценностей (их как раз надо отстаивать), а от балласта — от флажков и веревок, от слов, на которые мы сами себя ловим и на которые ловят нас. Выбросить балласт очень трудно, ибо многие им дорожат, просто прижились к нему и при нем — привыкли сами себя ловить на слове. Но если мы его не выбросим, если обществом не овладеют ум и ответственность, то все, чем мы по-настоящему дорожим, что по-настоящему нужно людям, пойдет ко дну. Лучше все-таки попробовать остановить этот “естественный” процесс, это “движение вперед”, это скольжение в пропасть.
Сноски:
1 Я верующий, христианин, но никому — тем более в этой статье — своего мироощущения не навязываю. Неверующие могут отнестись к упоминанию дьявола просто, как к образному выражению.
2 Связано такое отношение с общей непривлекательностью гуманитарного знания, каким оно часто предстает перед студентами — с его примитивной усложненностью, выхолощенностью.