Опубликовано в журнале Континент, номер 117, 2003
Юрий КАГРАМАНОВ — родился в 1934 г. в Баку. Окончил исторический факультет МГУ. Автор книг и статей по западной и русской культуре и философии, публиковавшихся в журналах “Вопросы философии”, “Иностранная литература”, “Новый мир” и др. Постоянный автор “Континента”. Живет в Москве.
Виртуальная история — рассматривающая не осуществившиеся в прошлом возможности — далеко не новое увлечение: еще в ХIХ веке отдельные историки задавались вопросом, что было бы, если бы на той или иной развилине история выбрала бы не тот путь, который она выбрала. Похоже, однако, что только теперь подобные вопросы начинают вызывать глубокий интерес. О том, почему это происходит, я попытаюсь сказать ниже.
Автор книги “Несбывшееся” Жак Лезурн* — не профессиональный историк, он публицист (в прошлом директор газеты Le Monde), называющий себя проспективистом; в данной конкретно книге — ретропроспективистом. Ограничивая себя близкими пространственными и временными рамками, а именно европейской историей ХХ века, Лезурн находит в ней многочисленные точки бифуркации, когда ход событий мог принять совсем иное направление, чем то, которое принял.
Большую и наиболее интересную часть книги занимают две мировые войны и их последствия. Особенно интересна в интересующем нас сейчас смысле первая мировая война. Четырнадцатый и ближайшие к нему годы — это росстань, откуда открываются пути в достаточно далеко друг от друга расходящихся направлениях. Кажется, что за время длительного мира Европа “застоялась” и накопила в себе импульсы самого разного рода, которые ждали только случая, чтобы проявиться.
Говоря “застоялась”, я не имею в виду, что война была неизбежна. Лезурн, по крайней мере, считает, что ее могло не быть. То, что она началась, связано с целым рядом случайностей, о которых Лезурн говорит, что они играют такую же роль в истории, как и закономерности и проявления воли — личной или коллективной. Согласимся с таким подходом, заключив в скобки Провидение.
Итак, череда случайностей. Вот только некоторые из них. Эрцгерцог Франц-Фердинанд, не переносивший сильной жары, долго колебался, ехать ли ему в Сараево, и в конце концов крайне неохотно решился на этот шаг. Уже попав в Сараево, он мог избежать смерти: если бы его слегка заблудившийся шофер не затормозил на одном из перекрестков, студент Гаврила Принцип вполне мог промахнуться или только ранить его, а не убить. Лезурн полагает, что и после убийства эрцгерцога война не стала неизбежной: если бы австрийцы не раскачивались целый месяц, а сразу вторглись бы в Сербию и разгромили ее армию, Россия постфактум вряд ли пошла бы на то, чтобы начать из-за нее войну.
По мнению Лезурна, к которому можно присоединиться, в Европе 1914 года время работало на две страны: Германию и Россию. Чего нельзя сказать об Англии и Франции. Отсюда следует, что Германия и Россия менее других были заинтересованы в войне: “Новый Бисмарк в Берлине и новый Столыпин в Москве (очевидно, в Петербурге — Ю.К.) могли бы объяснить своим странам, что они ничего не выиграют, ввязавшись в конфликт”**. Увы, именно Германия и Россия, а также Австро-Венгрия проявили наибольшую воинственность: Австро-Венгрия рвалась “наказать” сербов, Россия считала делом чести вступиться за них, а Германия бряцала оружием просто “от избытка сил”.
Но война началась. И тут, считает Лезурн, на передний план выступила личность — генерал (впоследствии маршал) Жоффр, сумевший остановить немцев на Марне. Надо помнить, что французам удалось выиграть битву на Марне в значительной степени благодаря русским войскам, поспешившим, со своей стороны, вторгнуться в Восточную Пруссию, чтобы отвлечь на себя часть немецких сил. Но и в этих обстоятельствах какой-то другой генерал, не обладавший способностями Жоффра, мог проиграть сражение. Что было бы тогда? Мнение Лезурна: Франция рухнула бы в несколько недель. Точно можно сказать, что немцы взяли бы Париж и отрезали бы английскую армию, оттеснив ее к Ла Маншу и, вполне вероятно, вынудив ее к бегству обратно через пролив. Также вполне вероятно, что в этом случае французская армия, оттесненная к югу, продержалась бы совсем недолго; тем более, что русское наступление в Восточной Пруссии, как известно, окончилось неудачей. Сценарий 1940 года, таким образом, мог быть реализован уже в 1914-м.
Самое интересное при таком повороте событий — судьба России. Сценарий Лезурна: перебросив войска с запада на восток и добившись таким путем огромного перевеса, Германия, совместно с Австро-Венгрией, в короткое время поставила бы Россию на колени, навязав ей подобие Брестского мира — тремя годами раньше, чем это произошло в действительности. После чего в России неизбежно вспыхнула бы революция.
На мой взгляд, это малоправдоподобный сценарий. Трудно представить, чтоб Николай II мог заключить с немцами мир, подобный тому, на который пошли потом большевики. Царь умел проявлять твердость (не зря недоброжелатели называли его упрямым); скорее всего он проявил бы ее и в данном случае, следуя примеру Александра I, сказавшего при вторжении Наполеона, что он не пойдет на переговоры с неприятелем, покуда последний его солдат останется на русской земле (примерно так). А “великолепная” в 1914 году (несмотря на Танненберг) русская армия” — это характеристика самого Лезурна (с.36), — несомненно, оказала бы сильнейшее сопротивление силам вторжения; невозможно даже вообразить, чтобы она хотя бы вполовину так опозорилась, как опозорилась Красная армия в 1941-м.
С уверенностью можно лишь сказать, что немцам и австрийцам удалось бы значительно продвинуться вперед; хотя до Царицына они, наверное, и не дошли бы (тем более, что тогда еще не появилось танковых колонн). Но их частичный успех должен был как раз подогреть сопротивление, а не охладить его. Вспомним, что в первые месяцы войны настроения в России были совсем не те, что в феврале 1917-го. Понадобилось двух-с-половиной-летнее топтание на западной окраине империи с громадными жерновами и неясными перспективами, чтобы населением овладели усталость и раздражение. Тогда как осенью и зимой 1941-го еще не иссяк патриотический подъем; а вторжение неприятельских сил в исконно русские земли придало бы войне новые смыслы — она неизбежно должна была стать отечественной.
Мы получили бы Великую отечественную на четверть века раньше, чем она разразилась в действительности — только без заградотрядов, без неистовствующего в тени СМЕРШ’а и без фантастических гекатомб, ставших результатом начальственного головотяпства и наплевательского отношения к “малым сим”. (Кстати, “Священная война”, говорят, уже была написана. Как и “Синий платочек”.)
Чем она окончилась бы? Невозможно представить, конечно, поражение России (как, впрочем, невозможно его представить и в начале 40-х). Значит, придется представить поражение центральных держав. Вспомним, что у России еще оставался бы союзник — Англия. И если немцы продолжали бы вести против нее подводную войну (а они продолжали бы ее вести в условиях, когда англичане установили морскую блокаду Германии), к ней, скорее всего, присоединились бы Соединенные Штаты. Рано или поздно был бы открыт “второй фронт”. Победителей, таким образом, было бы трое — как в 1945-м. “Большая тройка” выглядела бы так: Николай II, Вильсон, Ллойд Джордж. Вполне вероятно, что мирная конференция состоялась бы не в Версале, а, допустим, в Царском селе. И послевоенный мир назывался бы не Версальским, а Царскосельским. Вне сомнения, это был бы гораздо более прочный мир — как в 1815-м (и гораздо более справедливый, чем тот, что установился в 1945-м). Конечно, не было бы потом никакого фашизма (который невозможно представить без предшествующего ему большевизма) и не было бы попытки реванша со стороны Германии.
Каким было бы в таком случае внутреннее развитие России? Несомненно, победа (составившая, так сказать, золотой дубль с 1812-м годом) упрочила бы положение царизма — на ближайшие годы. С другой стороны, вовлечение в военные действия (а также в партизанскую войну) многомиллионных крестьянских масс (чего прежде никогда не бывало) способствовало бы усилению демократических настроений. Что было бы дальше, сказать чрезвычайно трудно. Революция не была неизбежной даже в феврале 1917 года; как пишет Лезурн, прочитавший “Красное колесо”, в те дни достаточно было одного энергичного человека в окружении царя, чтобы солдатский бунт в Петрограде был раздавлен в самом начале. Но это не значит, что она была невозможна в дальнейшем — даже в условиях, когда в актив царизма можно было бы записать еще раз (с 1760 года) поверженный Берлин и (впервые!) взвившийся русский флаг над Константинополем: слишком много скопилось в стране отрицательной энергии, и большой вопрос, способна ли она была рано или поздно “рассосаться”.
“Орудие” виртуальной истории — воображение. Этим она принципиально отличается, например, от квантитативной (количественной) истории, которая действует методом экстраполяции и берет на себя смелость исчислить, допустим, ВВП царской России в 1930 году. Движение времени в человеческой среде — не простое наращивание годовых колец; оно не обходится без качественных и нередко взрывных перемен. Предугадать их способно только воображение. Но когда воображение слишком удаляется от точки бифуркации, то тут уже кончается виртуальная история и начинается фантастика.
Вернемся к первой мировой. Еще одна развилка. В России уже совершилась революция, и в декабре 1917-го фронт фактически распался. Германия перебросила большую часть своих войск на западный фронт, вновь поставив Францию перед угрозой разгрома. Теперь ее могла спасти только Америка. Но что было бы, если бы Америка не вступила в войну? Такой оборот дела представляется маловероятным, но исключить его нельзя. Лезурн считает, например, что Вашингтон мог бы остаться на позиции изоляционизма, если бы президентом был не Вильсон, а кто-нибудь другой. В таком случае полное поражение Франции и эвакуация англичан были бы неминуемы.
Но та же судьба могла постигнуть англо-французов даже в том случае, если бы “за спиной” у них уже стояли американцы. Дело в том, что хотя Соединенные Штаты вступили в войну в апреле 1917-го, массированное их вмешательство в военные действия на западном фронте относится лишь к началу лета 1918-го. У немцев было полгода, чтобы расправиться с англо-французами. И они этой возможностью попытались воспользоваться: в апреле было предпринято мощное наступление, в ходе которого англо-французский фронт дрогнул и стал подаваться назад. И тут, пишет Лезурн, опять спасла положение личность — на сей раз это генерал (тоже впоследствии маршал) Фош. В то время как Петен и Хейг (главнокомандующие соответственно французскими и английскими войсками) обдумывали отступление — первый к Парижу, второй к Ла Маншу (повторение ситуации 1914-го года), Фош (фактически уже ставший верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами Антанты) настоял на том, чтобы удержать фронт до прибытия американской подмоги. Если бы не гений Фоша, считает Лезурн, англо-французы были бы разгромлены, а американцы, только начавшие высаживаться на побережье, сброшены в море. Как и в предыдущем сценарии, результатом явилось бы установившееся на неопределенное время полное господство Германии на континенте.
Конечно, англо-американский мир не смирился бы с ним, но чтобы отважиться еще раз высадить свои войска на континенте, англо-саксы, вероятно, должны были бы опереться на какие-то силы внутри самой Европы.
Что было бы с Россией? Лезурн не задается этим вопросом, считая ее выбывшей из игры. Но Россия, даже пришедшая в состояние развала, — не такая величина, чтобы ее можно было сбрасывать со счетов. И в любом случае судьба нашей страны нам, естественно, интереснее, чем судьбы других стран.
Полагаю, что тут возможны три основных сценария.
Первый. Берлин решает, что “мавр”, то есть Ленин, сделал свое дело и его пора убрать. Германские войска переходят в новое наступление и сбрасывают власть большевиков, что им совсем не трудно было бы сделать. Какого цвета режим устанавливается в Москве и Петрограде, угадать невозможно, ясно только одно — что он неизбежно должен быть коллаборационистским. Можно не сомневаться и в том, что этот режим встретил бы внутри России сопротивление, которое бы только крепло со временем и нашло бы естественного союзника в лице англо-американской коалиции. Возможен и такой вариант, что вынужденно коллаборационистский режим в какой-то подходящий момент сам перестал бы быть таковым и обратил оружие против немцев.
Второй сценарий. Немцы не вмешиваются во внутренние дела России. В гражданской войне побеждают белые — тем более допустимое решение, что большевики не смыли с себя позор Брестского мира (который, естественно, вынуждены принять и белые). В этом случае ясно, как дважды два, что белая Россия при первой возможности возобновила бы союз с Англией и США.
Третий сценарий. Побеждают все-таки красные. “Дружба” с германскими покровителями на этом для них кончается; всесильная Германия рано или поздно становится для них врагом № 1. И наоборот, державы Антанты становятся естественными союзниками. Коалиция 1941 — 1945 годов возникает уже где-то в двадцатые — с таким же гибельным для Германии исходом. Разница в том, что вклад Советской России в разгром Германии был бы несопоставимо более скромным; но зато не было бы и советской экспансии в Восточной Европе — союзники ее не допустили бы, вынудив Красную армию вернуться, скажем, за линию Керзона. Холодная война все равно началась бы, но при менее благоприятных для советской стороны исходных позициях.
Лезурн допускает, что в том же 1918 году развитие событий могло принять и совсем другой оборот. По его мнению, лозунг Троцкого, брошенный им в Бресте, “Ни мира, ни войны” не был таким уж утопическим. Если учесть, какого масштаба достигли волнения в армии и на флоте, а также среди рабочих во всех воюющих странах, придется предположить, что всеевропейская коммунистическая революция была возможна. Ей помешало главным образом то обстоятельство, что волнения оказались слишком асинхронны; в противном случае в Европе мог бы заняться общий пожар — наподобие того, что охватил ее в 1848 году. Но в Европе, пишет (справедливо, как я полагаю) Лезурн, буржуазия была достаточно сильна: позабыв о межгосударственных распрях, она бросилась бы тушить пожар и относительно быстро преуспела бы в этом. Более того, по континенту прокатилась бы мощная консервативная волна, которая не остановилась бы на границах России, но позаботилась бы о том, чтобы ликвидировать “очаг возгорания”. Иначе говоря, мы получили бы не “застенчивую” интервенцию 1919 — 1920 годов, “на хвосте” у которой сидели бунтующие рабочие, но гораздо более решительную интервенцию, для которой (как и для германских интервентских сил, если бы они не остановились на том рубеже, на котором они остановились) покончить с большевистской властью не составило бы большого труда. Дальнейшая история Европы, по крайней мере на протяжении 20-х — 30-х годов, была бы очень непохожей на ту, какой она сложилась в действительности.
Обратимся теперь ко второй мировой войне. Наиболее интересные допущения относятся здесь к событиям на советско-германском фронте.
Лезурн пишет, что ход войны на востоке мог быть другим, если бы Гитлер своевременно позаботился бы о том, чтобы перевести германскую экономику на военные рельсы — по советскому образцу (он сделал это только в 1943 году, когда было уже слишком поздно). Для многих российских читателей, привыкших к образу грозной механической силы, с которой наша страна столкнулась в 1941-м, может показаться неожиданным соображение, что Германия на тот момент была недостаточно милитаризована. Но я помню данные, опубликованные еще в советской печати: в последние предвоенные годы, в том числе и в самом последнем из них — 1940-м, СССР производил танков, самолетов, орудий в два-три раза больше, чем Германия (смысл опубликования этих цифр был в том, чтобы показать, как успешно работала советская военная промышленность; но ведь чем успешнее работала промышленность, тем больше претензий к армии, которая, обладая таким механическим превосходством, терпела столь тяжкие поражения). Обладая значительно более мощной промышленностью, чем СССР, Германия могла бы производить соответственно больше вооружений; легко представить, что в этом случае успехи германской армии на восточном фронте в 1941 — 1942 годах были бы еще более впечатляющими.
Другая возможность, не использованная Гитлером (о чем, впрочем, уже не раз писалось): он мог напасть на СССР по крайней мере месяцем раньше. Его отвлекли события на Балканах. Муссолини напал на Грецию, но не смог с нею справиться. Одновременно развертывалась партизанская война в Югославии. В обеих этих странах потребовалось вмешательство немецких войск. В результате дата нападения на СССР была передвинута с середины мая на конец июня. Если бы этого не было, немцы оказались бы под стенами Москвы не в середине октября, а в середине сентября, когда “генерал мороз” еще не был на подходе; в этом случае столица пала бы почти наверняка.
Правда, падение Москвы, равно как и предыдущий сценарий, вовсе не означало бы конечного поражения СССР.
Реально Гитлер мог одержать победу — так считает и французский автор, — если бы не торопился демонстрировать свою “морду лица”, но прикрылся бы лозунгом освобождения России от большевизма. В этом случае уже в первые месяцы войны, еще до пленения Власова, возникло бы широкое “власовское” движение, которое мог возглавить и кто-нибудь другой, естественно, дав движению свое имя. И не позднее, чем к лету 1942-го на стороне немцев сражалась бы многомиллионная русская армия (напомню, что даже откровенно захватническая и расистская политика, проводимая германскими оккупационными властями, не помешала тому, что около миллиона советских людей приняло участие в военных и военизированных формированиях, выступивших на их стороне). То есть советско-германская война переросла бы в новую гражданскую войну с участием на одной стороне германской армии. Судьба Сталина со всей его камарильей была бы в этом случае незавидной.
Что было бы потом? Вероятно, мы получили бы вариант сценария, рассмотренного выше и относящегося к 1918 году. В России установился бы переходный режим, который был бы вынужденно коллаборационистским. Конечно, новые руководители России внутренне не смирились бы с тяжелыми условиями мирного договора (или перемирия), вероятно, сходными с условиями Брестского мира, и при первой возможности вступили бы в союз с англо-американской коалицией, обратив оружие против немцев (как это реально сделала власовская дивизия в Праге в мае 1945-го). “Большая тройка” в конце войны была бы такой: Рузвельт, Черчилль, Власов или кто-то другой на его месте. Ни “освободителем Европы”, ни мировым страшилищем наша страна не выглядела бы, зато нынешний ее мировой вес по всем промерам был бы, наверное, несопоставимо выше. В плане внутренней жизни восстановление исторической преемственности в 40-е годы должно было произойти стократ успешнее, чем в 90-е.
Окидывая взглядом все бывшее и несбывшееся, склоняешься к мысли, что Германия и Россия, две державы, которые на 1914 год росли “не по дням, а по часам” и обещали стать первостатейными богатырями и главными “игроками” в пространстве Старого Света, рано или поздно должны были сойтись в смертельной схватке. В силу геополитических причин Германия почти наверное была обречена на конечное поражение; противники на востоке и на западе так или иначе заставили бы ее “есть землю”. Россию же в прошлом веке или, по крайней мере, в первой его половине (до появления термоядерного оружия) никакая внешняя сила не могла сокрушить; ее мог только подорвать изнутри “внутренний Батый” — как оно и произошло на самом деле.
Заметим: какие бы события ни происходили в Европе на протяжении ХХ века, они не могли задержать неуклонное восхождение Соединенных Штатов, разве что подстегивали его.
У Лезурна находим интересное замечание: “Проспективист 1900 года мог бы набросать сценарий 2000 года, который не слишком бы отличался от реальности. Но у него не было шансов сколько-нибудь верно угадать реальность года 1935-го”***. Последнее — понятно: многое в Европе 1935 года явилось результатом таких исторических судорог, предвидеть которые в 1900 году было совершенно невозможно. Вопрос в другом: почему несмотря на эти судороги ход истории в дальнейшем принял более ровный и в значительной степени предвидимый характер?
Соотечественники Лезурна, которые ввели в научный оборот понятие истории de longue durеe (большой длительности), могли бы, наверное, сказать, что эволюция ментальностей, движение обычаев, нравов и т.д. (то есть всё то, что включается в понятие истории de longue durеe) оказывает мощное воздействие на ход истории, независимо от того, что происходит на событийном уровне. Отчасти это так и есть, но только отчасти. Потому что политические события, войны со своей стороны могут не только существенно повлиять на ход истории, но и резко нарушить его. Самые убедительные примеры в этом роде в ХХ веке дают Германия и особенно Россия.
И если к концу столетия ход истории все-таки принял относительно (очень относительно) плавный и до некоторой степени угаданный на заре его характер, то этим Европа (поскольку речь идет о ней) обязана целиком или главным образом Соединенным Штатам. Неостановимое поступательное (единственный срыв — “великий кризис” 1929 года) движение не только вывело эту страну к положению мирового гегемона, но и позволило ей вытянуть за собою Европу (равно как и некоторые неевропейские страны, такие, как Япония). Если бы не американцы с их планом Маршалла, послевоенная Европа в западной своей части погрязла бы во внутренних усобицах, переходящих в гражданские войны, что, вполне вероятно, позволило бы сталинскому режиму еще больше расширить зону своего влияния.
Новое подтверждение получило преимущество англо-саксонского (атлантического) эволюционизма перед европейским (континентальным) революционизмом, нашедшим крайнее и особенно болезненное выражение в России. Выбрав однажды “Нетоптанный путь, Непутевый огонь” (М. Цветаева), наша страна сама себя обрекла на катастрофу, по большому счету, вполне вероятно, непоправимую.
Россия даровала ХХ веку великие потрясения, век даровал миру — великую Америку.
Оговоримся, впрочем: в свете дальнейших событий история ХХ века, в частности российская история, еще может осветиться какими-то новыми смыслами.
Заметим также, что пример Америки может завести в интеллектуальную ловушку, как раз ту, против которой предупреждает книга Лезурна. Из того, что в ХХ веке американский путь оказался наиболее успешным, еще не следует, что таковым же он будет в ХХI. Поступательное развитие, при всех его преимуществах, означает накопление не только положительных, но и отрицательных моментов (по крайней мере так обстоит дело в американской действительности); и оно складывает внутренние перекосы, которые только усиливаются со временем и рано или поздно дадут о себе знать.
Между прочим, срыв 1929 года может оказаться предвестием будущих срывов. Так, по крайней мере, думает Лезурн (экономист по своей первоначальной профессии). “Уже тогда, — пишет он, — проявились трудности мондиализации и регулирования рынков на межгосударственном уровне. Кризис 1929-го явился завязью будущего, возвещая о проблемах ХХI века”**** .
Дальнейшему успешному маршу Америки могут помешать и внешние преткновения. На сегодня главным таким преткновением является исламский терроризм. Нет никакой гарантии, что в войне с ним Америка обязательно победит. Вполне можно допустить и противоположный результат.
Пути истории — это всегда распутья и перепутья. Между тем, в том, как обычно подается прошедшее, создается иллюзия единственно возможного пути: каждое событие плотно уложено “на свое место”, а не осуществившиеся движения, сколь бы ни были они реальны в потенции, остаются вне поля зрения. Когда-то Гегель “приговорил” человечество к одной-единственной “большой дороге” истории, и этот его взгляд еще в начале ХХ века оказывал сильнейшее воздействие на умы. Столетие спустя он нашел утрированное выражение в концепции “конца истории” (то есть “большой дороги”, приведшей, наконец-то, к заветной цели), имевшей кратковременный успех среди поверхностно мыслящих читателей, но очень скоро разочаровавшей даже их. Сегодня трудно отрицать, что человечество поставлено перед очередным распутьем, при том, как в случае со сказочным богатырем, каждый из предлежащих путей чем-нибудь да грозит.
Вот зачем нужна виртуальная история: она показывает, что всегда есть выбор и сколь ни велика при этом роль закономерностей и, с другой стороны, случайностей, очень многое зависит от проявления воли (повторю: индивидуальной и коллективной).
Сноски:
* Jacques Lesourne. Ces avenirs qui n’ont pas eu lieu. Paris. Odile Jacob. 2001. Точный перевод: “Варианты будущего, которые не осуществились”.
** Стр. 25.
*** Стр. 304.
**** Стр. 307.