Слово после вручения премии
Опубликовано в журнале Континент, номер 116, 2003
Юрий КУБЛАНОВСКИЙ — родился в 1947 году в г. Рыбинске. Окончил искусствоведческое отделение МГУ. После выхода в американском издательстве “Ардис” сборника “Избранное”, составленного Иосифом Бродским, под угрозой ареста был вынужден эмигрировать. Жил в Париже, затем в Мюнхене, работал на радио “Свобода”. В 1991 году вернулся в Россию. Автор нескольких поэтических сборников. Живет в Москве.
На малой родине
Уж сыплет поднебесье мглистое
снежок на наши палестины,
но в рощи втерто золотистое
упорно, как раствор в руины.
Еще речная зыбь ребристая
струится между берегами
и палых листьев толщь слоистая
чуть-чуть пружинит под ногами.
Кто прожил жизнь неукоснительно
командующего парадом,
тому, возможно, извинительно
всплакнуть на склоне дней покатом.
А я прощаюсь необученным
и остаюсь, туша окурок,
одним из так и не раскрученных
послевоенных коль и юрок.
Тут прошлым станет настоящее,
как только матерком украсят
его хозяева ледащие,
что курят натощак и квасят.
…Где я когда-то околпаченный
подружку тискал торопливо,
на голых ветках много схвачено
морозом белого налива.
Рок
Рок отнимает порой отвагу,
выстроив в нерасторжимый ряд
то как совки занимали Прагу,
то как бомбили янки Белград.
Обзаводиться пора регланом.
Время ввело меня в ближний круг
или, вернее, берет тараном
разом на жалость и на испуг.
Пижма пожухла, в отсветах медных
тучки с вихрами своих седин
плюс красноватая аура бедных
и утонченных здешних рябин.
Ношей ли крестной Царь Небесный
землю родную благословил —
только на ней необъятной тесно
от безымянных отчих могил.
Ох, из спрашивающих “что делать”
лохов не уцелел никто.
Нынче хочется отупело
крикнуть мысленное за что?
И в тишине, наступившей снова,
той, при которой слышны сердца,
вдруг зачерпнул я из торфяного
и хрустального озерца.
Пью — и чувствую, что на мушке,
сам себе снайпер, шепчу: держись.
Словно в запаснике, в черепушке
ветхой моей сохранилась жись.
Так что, можно сказать, до срока
тоже стал я, ни дать, ни взять,
легендой отечественного рока,
можно сказать.
Болшево
За рябинами в дождевой пыли
еле-еле видно крыльцо, веранду —
дом, из которого увели
Эфрона и Ариадну.
Мотыльки, летевшие на свечу,
обожглись, запутались, напоролись.
Вот и нам сегодня не по плечу
рядовой вопросец “за что боролись?”.
Я и сам когда-то бежал — на круг
возвратясь, едва занялась полоска.
Но нашел Россию в руках хапуг
и не просыхавшего отморозка.
А теперь уже пообвыкся, сник,
дни повадился проводить в дремоте
и почти смирился, что всяк кулик
свой гешефт кует на своем болоте.
Но частенько в сумеречном луче
сам себе кажусь допотопной тенью
с неизменной сумкою на плече,
неподъемной, с книгами, дребеденью.
И все слабже помню друзей и весь
солидарный путь свой совместный с ними —
теми, кто, кажись, и сегодня здесь,
но уже другой, о другом, с другими.
Колер осени охра, левкас и йод
за привычно скудным дождем и дымом —
то клубится топь торфяных болот
под каким, не сбиться б со счету, Римом.
Слово после вручения премии
Надо быть не вдумчивым стихотворцем, а обладать завидной беспечностью, чтобы в наши дни вовсе не тревожиться о том, что в будущем ожидает мировую поэзию. Можно сформулировать даже жестче: есть ли у нее вообще будущее или она отмирающий уже род творческой жизнедеятельности?
Прямо скажем, последние полвека не пошли ей на пользу. “Культурная революция” 60-х годов в ее западном варианте оказалась особенно радикальной, использовав протестно-нонконформистский заряд для успешной борьбы с моралью и в быстром темпе коммерционализируя творчество.
В это время там угасали лирические миры Фроста, Одена, Рене Шара, поэтов, сформировавшихся еще до рассвета потребительской цивилизации. И по сей день им на смену не пришли равноценные мастера и таланты. Не пришли не только потому, что поэзия, так сказать, отдыхает. Думается, что причина еще и в том, что в новейшие времена печатное слово все более становится рассчитанным на быстрое поглощение — уже не благородным читателем, но потребителем, пробегающим глазами по тексту. В таких крикливо-аляповатых условиях для поэзии, требующей чистоты сознания, вдумчивости и желания возвращаться к тексту, носящему не развлекательный и информационный, но эстетический и экзистенциальный характер, остается все меньше места. Затратно-потребительская цивилизация перемалывает своими равнодушными челюстями психологическую серьезность и культурную глубину.
Из-за советской стагнации у нас “культурная революция” задержалась на 20 лет. Несмотря на советский пресс, в России жили и творили несколько настоящих поэтов. Одни балансировали в официальной литературе, другие ограничивались узким кругом таких же как они самиздатчиков. Дело было не в количестве читатателей-почитателей, но в правомерной убежденности, что поэзия необходима для души и жизни, что — по определению Баратынского — поэтическое дело есть “поручение, которое должно исполнить, несмотря ни на какие препятствия”. Отечественное творческое сознание так до конца и не секуляризировалось, и русский литератор, а поэт тем паче, живет в убеждении, что лирическое слово самодостаточно и высокодейственно разом. В общем и целом можно сказать, что, несмотря на историческую катастрофу прошлого века и невиданные в культурной истории преследования, русская поэзия выжила, а ее востребованность даже и приумножилась.
Но вот преграды, отделявшие западную цивилизацию от советской, рухнули, и новая реальность преподнесла нам много неожиданностей. Уж не говорю о политике и геополитике, о терроризме, о баснословных масштабах мародерства на постсоветском пространстве. Но на глазах в несусветном темпе меняется в России отношение к литературному слову. Думаю, едва ли не любой интеллигент согласится, что читает теперь стихов много меньше, чем раньше, что относится к ним без прежнего жара. И порой ловишь себя на мысли: да существует ли еще читающая Россия как культурное целое? Зайдешь в книжный магазин — чего там только нет, издательский ренессанс — это верно. Но сердце, но интуиция подсказывают поэту другое: вымывается из жизни влияние литературного слова, высокое к нему уважение.
Тут виноваты, конечно, и сами писатели: ведь ежели прав Толстой, утверждавший, что “слово есть поступок”, то много за последние годы “некрасивых поступков” совершили они. Но и вся социально-идеологическая среда, пришедшая на смену коммунистической, тоже, увы, оказалась в значительной степени оппозиционна традиционным отечественным культурным ценностям.
Быстро уходит из сознания непоколебимая прежде убежденность в предназначении. А без нее какая ж поэзия? И уж ежели сам поэт недопонимает, зачем, собственно, пишет, то тем более не знает этого теплохладный читатель. Так в лирическом слове гаснет энергетийный заряд и остается один муляж. И сам творческий процесс и его результат уже отдают никчемностью. Творить с таким размагниченным сознанием сложно. Но ведь “сверхзадача” все же имеется! …Лет десять назад Солженицын написал мне: “Вместо красного колеса по России катится теперь желтое”. В связи с этим хочу дать один совет молодым: мы крепчали в противостоянии красной идеологии. Крепчайте в противостоянии желтой, бульварной. Именно крепость духа и чистота языка споспешествуют рождению настоящей поэзии.
Еще Баратынский пророчествовал о “последнем поэте”. Ан нет, поэзия сбереглась и тогда, и в писаревщину, и когда общество предпочитало Надсона Фету, и когда ее гнобили и зарывали большевики. Сохраним исторический оптимизм и понадеемся, что ее хватит еще надолго, что — по слову Клюева — “Не железом, а красотой спасется русская радость”.