Опубликовано в журнале Континент, номер 116, 2003
Среди массы общеизвестных причин распада СССР Р. Медведев, автор статьи “Почему распался Советский Союз” (“Вестник аналитики”, 2002, № 4), особо выделяет антироссийский национализм, российский сепаратизм, проигрыш в холодной войне, распад социалистического лагеря и политическую несостоятельность главного героя этой драмы Михаила Горбачева. Основная причина (здесь используется инженерная метафора) — неустойчивость фундамента и несущих конструкций. СССР был государством нового типа — власть трудящихся, диктатура пролетариата, интересы которого представляла партия большевиков. Государство скреплялось новой коммунистической идеологией, на основе которой строилась программа и деятельность КПСС. Государство держалось не только жесткой диктатурой единственной в стране партии, но силой и привлекательностью идеологической доктрины, в которую верило большинство населения. Итак, две главные опоры — сила государственного принуждения и привлекательная идеологическая доктрина. Но кризисы начинают расшатывать эти опоры. Первый кризис советской власти (1921 г.) устранили НЭПом. Второй (1928 г.) — массовым террором крестьянства и всеобщим террором 30-х годов. Правда, доктрина строилась не на обещаниях лучшей жизни, а на культе личности Сталина. Третий кризис — после смерти Сталина. Этот кризис преодолен многочисленными уступками и поблажками крестьянству, рабочим, служащим и интеллигенции. Четвертый кризис (конец 70-х — начало 80-х) — деградация и старение номенклатурной элиты, кризис экономический, идеологический и моральный. “Перестройка” была неудавшейся попыткой выхода. Материальное положение народных масс не улучшалось, изменения в идеологии КПСС имели место, но носили случайный, импровизационный характер. Не сумев укрепить экономический, социальный и идеологический фундамент режима, Горбачев взялся внедрять демократию и проводить демонтаж номенклатурной диктатуры. Падение режима при такой политике стало неизбежным.
Авторы статьи “Гибель Советского Союза в контексте истории социализма” (“Общественные науки и современность”, №6) В. Алексеев и С. Нефедов рассматривают социализм как всемирно-историческое явление и считают распад великой социалистической державы одним из самых значительных событий истории ХХ века. Социализм, полагают они, в истории присутствовал всегда, но в различных одеждах: конфуцианской, христианской, исламской, марксистской и т.д. Вся история человечества была борьбой социализма и капитализма. В основе социалистических проектов всегда лежала всеобъемлющая государственная собственность и социальная справедливость. Осуществление этих проектов начиналось с социальных революций, а главная предпосылка всех восстаний и революций — перенаселение, ведущее к нищете, безработице, голоду. Движимый последствиями перенаселения народ поднимается на борьбу за социальную справедливость и создает социалистическое государство (например, СССР). Но и в социалистическом государстве по ходу его истории собственность постепенно капитализируется и негласно переходит в руки чиновников, а обнищание масс растет. Опять общество разделено на благоденствующее меньшинство и бедствующее большинство, которое непрестанно растет по естественному закону демографических циклов. Согласно этому закону, население возрастает в геометрической прогрессии из-за “легкомысленных привычек” нищих к “неразумному” размножению, а средства к существованию растут в прогрессии арифметической. В результате наступает “абсолютное перенаселение”, и государство, независимо от его социально-экономического строя, гибнет. Все это сильно напоминает теорию Мальтуса, справедливость которой авторами и не отрицается.
Но с некоторых пор на естественные законы бытия в России мало кто обращает внимание. Больше доверяют искусственному социально-политическому конструированию, и проектам несть числа. Один из них — евразийство. Пишут о нем много, понимают же по-разному. М. Кайзер, например, трактует его как геополитический миф ( “Евразия: социальная реальность или миф?” — “Журнал социологии и социальной антропологии”, 2002, т.5. №4). Понятие “Евразия” его создатели и последователи относили к географической, этнической и культурной идентичности (самосознанию) государства, которое в их глазах существует независимо от остальной Европы и Азии и должно укрепляться и поддерживаться соответствующей политикой. Византия и Монголия исторически представляют собой два прочных евразийских государственных основания. Монголия способствовала становлению русского государства, а из Византии возникла православная государственность России. Немецкий доктор социологии пытается рационализовать этот миф, благополучно существующий в контексте современных идей о глобализации. Под глобализацией он понимает процесс, упраздняющий значение геополитики. Полностью глобализованный мир — это мир, в котором событие в каждой точке Земли сразу же откликается в любом другом месте. Физическая или виртуальная мобильность населения лишает географическое место значения основы идентичности. Ее заменяют мульти- и транслокальные формы организации социума. На современном пространстве Европы и Азии эти социальные и культурные процессы стали реальностью благодаря рыночной экспансии, случившейся после распада Советского Союза. В России, Европе и Азии устанавливаются торговые связи и формируется постсоветский рынок. Политика и дипломатия обслуживают этот рынок, пользуясь мифом “Евразии”, или “Великого шелкового пути”. Этот мифологический дискурс поддерживается реальными средствами сетевой транспортной системы, системы нефте- и газопроводов, системы средств массовой информации. Евразия из метафоры превращается в действительную инновационную среду, в которой образуются новые формы социальной и культурной жизни. Это не означает исчезновения локального (национального) мира. Напротив, именно локальное становится ареной, на которой концентрируется разнообразие европейской и азиатской культур в новой комбинации. Профессор, по-видимому, убежден в возможности существования такого культурного конгломерата, где царит единство без смешения.
Внутрироссийским критикам евразийства экономическая рационализация слияния Европы и Азии кажется низким жанром. Им по вкусу эпические драмы геополитики. Автор статьи “Россия в глобальной политике ХХI века” В. Никонов (“Общественные науки и современность”, № 6) определяет возможное место России в новом миропорядке. Он относит евразийцев в лагерь антизападников и не приемлет их теории мирового заговора против России, которой ничего не остается делать, как возглавить борьбу остального человечества против глобализации, понимаемой как империализм и гегемонизм. Это предполагает дальнейшее сближение с Китаем, Индией и другими слаборазвитыми странами азиатской группы и обострение отношений с Америкой и Западной Европой. Теория заговора с эвристической (разумно-продуктивной) точки зрения куда менее содержательна, чем теория глупости. И правда, несколько дураков у власти могут сделать для ослабления и разрушения страны гораздо больше, чем все “мировое закулисье” и вражеские спецслужбы вместе взятые. Евразийское убеждение, будто кто-то в антизападном лагере нуждается в нашем лидерстве, увы, иллюзия, как и то, что такой лагерь существует. Курс на конфронтацию с наиболее развитыми странами абсолютно бесперспективен. Наконец, евразийская изоляционистская идея рассчитывать на собственные силы и дружить только с тем, кто думает так же (а думает так же только нуждающиеся в нашей помощи), означает обречь Россию на стратегию догоняющего развития, отрезать от мировых финансовых потоков и загубить надежду взрастить экономически способный и деятельный слой населения. В общем, в евразийстве Никонов видит апологию отсталости и варварства.
Для С. Аверинцева, выступившего со статьей “Несколько мыслей о “евразийстве” Н.С.Трубецкого. Опыт беспристрастного взгляда” (“Новый мир”, № 2), евразийство послужило не столько предметом социально-аналитического этюда, сколько темой импровизации по поводу возможности обоснования идеократического проекта. Тональность импровизации автор определяет своей мировоззренческой позицией, которая далека от фанатиков либерализма, призывающих ради исключения рецидивов тоталитарных идеологий ампутировать у человека способность жить идеями и идеалами. В успех сочиненной (“рукотворной”) идеологии автор не верит, следуя второй заповеди — “не сотвори себе кумира”. Интерес его сосредоточен на внутренней логике программы идеократии по Трубецкому, на его характеристике “туранского” (иранского) культурного склада русских. По мнению Аверинцева, “туранская душа”, этакое “животное благоволение”, подсознательно содержащее в себе государственную идеологию, материальную культуру, искусство и религию (так полагал Трубецкой), абсолютно не совместима с сознательными проектами идеократии. Бессознательное есть то, что нельзя построить по сознательному проекту. И, между прочим, эти проекты являются одним из дурных побочных эффектов того самого “романо-германского” рационализма, который так претил Трубецкому и в пику которому он и придумал евразийство. Точно так же этот рационализм претит сегодня и Аверинцеву, когда он слышит призывы создать для России идеологию по специальному проекту. Он не может вылепить из себя (или дать вылепить другим) простодушного туранца, но в бесконечном процессе самопознания готов открыть в себе этого туранца и вступить с ним в осмысленный разговор. Только так вызревают идеи, которыми можно жить, не торопясь превратить их в жесткие конструкты идеологий.
“Открытое общество” многим видится как идеальная модель социального бытия, но понимают эту модель по-разному. Основания для определения открытого общества А. Орлов (“Открытое общество: взгляд психолога (открытое письмо Дж. Соросу)” — “Вопросы психологии”, №1) видит во внутренней сфере миропорядка, являющего собой систему отношений и общения в пределах самого индивида. Открытое коммуникативное общество — это форма психологической и социальной организации значительно более сложная, чем рыночное общество. Мало того, рынок — главный враг открытого общества. Рыночные ценности не соответствуют человеческим ценностям, которые являют собой органично изменяющийся поток предпочтений. Социальная основа рыночного общества “война всех против всех” в новом открытом обществе Орлова уступает место общению на интрапсихическом уровне. Это кооперация и сотрудничество инстанций внутреннего мира каждого с каждым. Для культивирования такого рода отношений нужны особые социальные институты, неизвестные в системе прежних, кажущихся совершенными рыночных отношений. Где взять ресурсы для этого психологического реформационного мероприятия? Автор не зря обращается к известному своей благотворительностью миллиардеру.
В. Торчилин в статье “Какое общество строит Россия” (“Знамя”, №2) рассматривает возможности построения “открытого общества” в современной России по рецепту К. Поппера. Оптимистические предположения некоторых политологов о реальности осуществления такого проекта и даже действительном существовании предпосылок к тому, автор статьи считает совершенно безосновательными. Ибо рынок, который лежит в основе этого проекта, совсем не похож на тот “воровской бардак”, что царит сейчас в экономических отношениях России. Методы и формы политических отношений (тотальная коррумпированность выборов, планомерное изничтожение оппозиции СМИ и т.п.) не имеют ничего общего с демократией. “Общественный договор” между властью и населением, действующий в открытом обществе, отнюдь не соответствует тому крайне неустойчивому равновесию, которое сложилось исключительно во властных верхах России между Кремлем, спецслужбами, крупным бизнесом и министерствами. При всем том не наблюдается никакой государственной стратегии. Короче говоря, полностью прогнившая, коррумпированная и проворовавшаяся деловая и политическая элита пытается контролировать всю страну — под видом приватизации и строительства рынка. Эта элита осуществила тотальный грабеж, скупая за бесценок госпредприятия и разворовывая выклянченные у МВФ займы. В результате таких “демократических” реформ подавляющая часть населения живет в нищете. Даже обретенная СМИ свобода слова Торчилину кажется иллюзией. Потому что свобода слова в полном ее смысле — это система с обратной связью, т.е. возможность не только высказаться, но и повлиять своим высказыванием на принимаемые в обществе важные решения. Ничего такого в России нет и не предвидится. Так что проект “открытого общества” в России утопичен. Сейчас (как и во времена монархии и социализма) это — закрытое централистское общество, которое слегка мимикрировало для оптимизации тотального ограбления страны правящей олигархией. И уж ей-то никакая открытость не нужна.
Умственную состоятельность нынешних реформаторов российской экономики ставит под сомнение Ф. Косицына, автор статьи “Методологическое обеспечение экономической реформы: так ли уж устарел марксизм” (“Философия и общество”, №4). Практические результаты их деятельности — такие, как повальная экономическая либерализация, пренебрежительное отношение к людям труда, изъятие у них не только прибавочного, но и большей части необходимого продукта, лицемерный характер демократии, коррумпированность представителей правящего режима — неминуемо ставят экономику в тупик и выводят Россию из общего русла цивилизационного развития. Теоретические достижения реформаторов удручают не меньше. Безоглядный нигилизм наших вскормленных “Капиталом” антимарксистов приводит в недоумение даже самых закоренелых оппонентов Основоположника на Западе. Современная эволюция капитализма отнюдь не опровергает экономическое учение Маркса. Западные экономисты сами подтверждают, что чтут его основную идею — капитализм есть развивающаяся система, вышедшая из специфического исторического прошлого и медленно и неровно движущаяся к плохо различимой иной форме общества. А неистовый критик всяких тоталитарных теорий, деконструктивист Ж. Деррида недвусмысленно заявляет, что “ныне, когда все отреклись от марксизма и он кажется окончательно погребенным, растет ощущение, что от марксизма никуда не уйти”.
В. Сендеров, автор статьи “Солидаризм — третий путь Европы?” (“Новый мир”, №2), считает современные попытки создания в России либерального индивидуалистического общества бесперспективными. Он предлагает еще один проект, испытанный не почве европейской культуры. Это — солидаризм, теория и практика сбалансированного взаимодействия личности, общества и государства. Известные общественные системы — индивидуализм (капитализм) и коллективизм (социализм) — односторонни. Для первого индивид — это все, а общество лишь нечто, чем индивид пользуется; для второго, наоборот, общество — это все, а отдельные люди лишь шестеренки в огромном механизме, которые можно заменить, если они плохо работают. Солидаризм, не отвергая ни того ни другого, гармонизирует и уравновешивает их. Общество оказывает своему члену активную поддержку в том, что он не может совершать самостоятельно; и, напротив, оно не должно снимать с него труд, с которым он может справиться сам. Это — самоочевидные истины. Они обязывают общество и государство (а оно трактуется как одна из общественных структур) к поддержке действительно нуждающихся, с одной стороны, а с другой — ставят жесткие пределы благотворительности, стимулирующей рост паразитов. Эти принципы (субсидиарности) ограждают страну от социалистических и либеральных крайностей. Вообще солидаризм автор считает “антиутопией”, способной, однако, привести Россию к благоденствию.
Автор статьи “На пути к конституционной монархии” (“Москва”, № 2) М. Рачков предлагает другой путь к благоденствию. Он считает, что начатый по инициативе Путина процесс укрепления “вертикали” власти может быть к концу второго президентского срока логично завершен плавным, эволюционным переходом к конституционной монархии. Большинству россиян, прошедших испытания социализмом и постсоциалистическим капитализмом, эта форма правления может показаться по меньшей мере архаичной. Но при ближайшем знакомстве она обретает черты современной политической реальности, особенно если вспомнить, что ряд вполне развитых европейских государств благополучно существуют при таком режиме. Итак, смысл конституционной монархии в версии Рачкова сводится к следующему. Монарх (государь) избирается гражданами России на основе всеобщего равного и прямого избирательного права на ограниченный, но длительный срок (15 лет) с правом единоначалия, назначения генерал-губернаторов и Кабинета министров, формирования Государственного совета, представления кандидатур Генерального прокурора, Председателей Верховного суда и Высшего арбитражного суда, а также Председателя Центробанка для утверждения Государственной думой. Последняя вместе с Конституционным судом тоже являются выборными органами государственной власти. Члены Конституционного суда избираются гражданами России на 10 лет, депутаты Госдумы — на пять. Важнейшим преимуществом конституционной монархии является решение вопроса о земле. Она принадлежит государю. Это то, чем он может и должен реально распоряжаться, заботясь о ней как об основе жизни и процветания всех наций и народностей, а также награждая ею достойных мужей и жен за заслуги перед Отечеством. Земельная рента должна стать главным источником пополнения государственной казны. Лирических тем о церковном признании (помазании) и праве наследования престола автор (доктор наук и директор Института стратегических исследований Байкальского региона) не касается.
Ю. Васильчук в своих надеждах полагается на мировую культуру. Он считает ее главным фактором, управляющим преображением человека, и движущей силой всеобщего прогресса (“Социальное развитие человека в ХХ веке. Фактор культуры” — “Общественные науки и современность”, № 1). Мировая культура в понимании автора статьи представляет собой “великие и малые идеи и знания, решения и формулы, принципы и информацию, процедуры и правовые нормы” — словом, высшие достижения человеческого гения в материальной, интеллектуальной и духовной сферах деятельности. Нет более высокой задачи для демократического общества, чем овладение всем этим богатством. Мировая культура — общее детище национальных культур, главная общечеловеческая функция которых — осознание всего хорошего и плохого, происходившего в истории, и, конечно, активная культивация первого и безжалостное искоренение второго. От успеха этой процедуры зависит модернизация промышленного производства, улучшение качества производимых товаров, справедливость их распределения на рынках сбыта и, соответственно, процветание государств и стабильность их политических режимов. Васильчук находит, что Россия сделала значительный вклад в развитие мировой культуры ХХ века, особенно в дело глобализации международного права. Аргументирует он свой неожиданный вывод так: жертвуя собственным благополучием и лишая собственных граждан всех свобод, Россия способствовала великой идее освобождения от империалистического и колониального ига народов Европы, Азии и Африки. По мнению Васильчука, в ХХ веке произошла “глобальная социальная революция”. Понимание этой великой роли России в исторических судьбах культуры всего мира необходимо и ее сегодняшним гражданам для активной самоотдачи в деле “развития благородства человечества”.
Интересна реакция молодежи на политические и социально-экономические перемены в жизни страны. С. Иваненков, обозревая социологические исследования, демонстрирует картину воспрянувшего общественного духа, оправившегося от потрясения реформ (“Отношение молодежи к будущему России” — “Credo new”, № 4). Он решается назвать это психологическим оздоровлением и констатирует благополучие и стабильность. Видимо, поэтому большая часть молодежи считает себя основной силой, от которой зависит возрождение страны. Как ни странно, но самый высокий уровень этой “самоуверенности” принадлежит группе безработных реципиентов. Этот фрагмент общей картины характеризует загадочный факт — маргинализация жизненного статуса людей позитивно отражается в их сознании, т.е. чем хуже жизнь, тем больше оптимизма. Очень мало “самоуверенности” у молодых работников госпредприятий (у бюджетников). Наиболее скептична молодежь, работающая в сфере свободного предпринимательства. Очевидно, в общественном бытии свободная инициатива в сочетании со свободой личности нуждается в государственно-правовых и социально-экономических гарантиях.
Современная российская культура в глазах культурологов являет собой причудливое переплетение традиций и новаций. Попытки вернуться к архаическим духовным истокам, “обновить” дохристианские верования, эстетизация экономики и политики представляют собой пестрый коллаж исторических, мифологических, религиозных и художественных идей, унаследованных от ХХ века. Обращение к традиционной культуре стало в некотором смысле знаком пробуждения национальной памяти, возрождением этнической ментальности. Что это? Надежда современного человека повернуть время вспять, обрести вечность, Земной Рай, вернуться к первопричине? Этот вопрос пытаются осмыслить А. Каргин и А. Соловьева , написавшие статью “Традиционная культура в контексте цивилизационных процессов ХХ века (к постановке проблемы)” (“Традиционная культура”, № 4). По их мнению, в современной ситуации традиционная культура видоизменяется и развивается параллельно процессам собственной унификации, т.е. ее основные сущностные особенности из сферы реальной практики людей переносятся в сферу культурного потребительства (в массовую культуру). Но унификация эта происходит не безболезненно. Имеет место феномен, называемый исследователями “культурный шок”. Суть его — конфликт старых и новых культурных норм и ориентаций на уровне индивидуального сознания. Для смягчения шока сознание человека независимо от него (подсознательно) вырабатывает различные компенсаторные средства, саботируя происходящее и оставаясь в пределах архаических образцов (парадигм). Таким образом возникает “антимодернизация” как сопротивление предлагаемому развитию по универсальному пути. В нашем случае традиционная духовная элита сопротивляется социокультурной экспансии Запада.
Журнал “Родина” продолжает обсуждать конкретные проблемы межкультурного диалога русских с иноземцами. Специальный выпуск ( № 10) посвящен теме “Россия и Германия. ХХ век”. В номере, в частности, помещены материалы международной конференции “Преодоление прошлого и новые ориентиры его переосмысления. Опыт России и Германии на рубеже веков”. Участники конференции пытаются уяснить, как осмысляется прошлое (и российское коммунистическое, и немецкое нацистское) в общественном сознании и в умах историков. Х. Моммзен замечает, что в Германии осознание это в разное время принимало различные формы. Сначала у немцев возникло своеобразное ощущение “отсутствия истории”, сопровождаемое стремлением вытеснить это время из памяти. Выразилось оно в тенденции к отказу от преследования за нацистские преступления, в замалчивании прошлого и готовности приписать всю ответственность Гитлеру и его ближайшему окружению, сняв ее со всех остальных. Позднее взгляд на прошлое стал объемнее, интерпретация истории глубже, а вопрос о политической вине, например, за геноцид евреев и славян, перестал быть табу. Новое историческое сознание немцев мешает “специалистам“ сконструировать “светлую национальную историю” без национал-социализма. Как следствие катастрофы Второй мировой войны рухнули и идеи “особого немецкого пути” и “сильного национального государства”. Национальная индифферентность немцев не изменилась и после воссоединения ГДР и ФРГ. М. Бирвиш обращает внимание на различия в судьбе фашистской и коммунистической диктатур. Одна существовала 12 лет и пала в войне, ею же затеянной. Другая пала сама от функциональной несостоятельности. Одинаково в них то, что не удовлетворена потребность в справедливости. После краха номенклатура прошлых режимов (нацисты и коммунисты) преспокойно перетекла в новую жизнь. Но несомненно, что жажду справедливости можно скорее удовлетворить при экономической обеспеченности, нежели в условиях нищеты. Поэтому в Германии наследие диктатуры преодолено основательнее ровно настолько, насколько немецкий уровень благосостояния выше российского. С. Аверинцев полагает, что объектом мифологизации и идеализации стала сама идея “преодоления”. Одни, не вникая в исторические нюансы, требуют “Нюрнбергского процесса” над КПСС. Другие поголовно возненавидели всех русских. Вообще отношение к русским в западном общественном мнении за последние 10 лет изменилось настолько, что акт доброй воли (освобождение стран социалистического лагеря) воспринимается как неизбежный проигрыш в “холодной войне”. Не находит понимания и то обстоятельство, что не всякая культура одинаково принимает требование ответственности нации за свое прошлое и необходимость каяться за свои грехи перед всем миром. Единственной прививкой, дающей иммунитет против нового тоталитаризма, является, по мнению Аверинцева, чувство собственной (каждого в отдельности) ответственности за свое слово и действие, а отсюда и воспитание недоверчивости к внушениям массовых воздействий. В преодолении прошлого следует избегать излишней сентиментальности и не впадать в крайности цинизма. Необходима “простая интеллектуальная честность”. А. Шевырев считает, что в акте покаяния следует различать субъект (тот, кто кается) и объект (тот, перед кем каются). Для эффективности покаяния необходима их взаимная активность. У немцев в послевоенной истории был благодарный объект покаяния. В России совершенно иная картина. Сначала совместная борьба с коммунистическим режимом подразумевала солидарное обличение его преступлений и ошибок. При этом русские (субъект) признавали свою причастность к национальной вине, а нерусские (объект) проявляли тактичность и благородство. После распада СССР и социалистического лагеря в сознании нерусских коммунисты (виновники национальных трагедий) стали ассоциироваться с русскими вообще. Из вчерашних соратников в борьбе за независимость русские превратились в вековых угнетателей. Сами русские почувствовали, что стали объектом ненависти, и тогда они перестали каяться, ибо, осуждая прежний режим, они вместе с субъектом покаяния вынуждены были бы осуждать собственную нацию. Д. Люкшин касается “преодоления прошлого” в сознании историков, которые готовы вопреки своим вчерашним “правильным” версиям огласить сегодняшние не менее правильные, хотя и противоположные по смыслу. Вина за неустойчивость научных убеждений перекладывается на плечи сходящих со сцены политиков. Люкшин напоминает, что историк исследует прошлое, что он не врач, а патологоанатом. Ответственность, лежащая на нем, — это ответственность лишь перед собственной совестью. Н. Дедков коренным образом различает нацистскую и коммунистическую идеологию, ибо в основе первой — убогие и бесчеловечные представления о превосходстве арийской расы, культ насилия и презрение к другим народам; а в основе второй — надежда на построение справедливого общества для всех и всякого, вера в свободу, равенство и братство. Поэтому принять нацизм человек мог лишь в результате бесчестной сделки с совестью. Вера же в светлое коммунистическое будущее не делала необходимой причастность к преступлениям режима. За совершенные преступления должны нести ответственность конкретные лица. В нынешней же России много призывов к коллективному покаянию, а личных раскаяний, увы, нет.
Бесконечная дискуссия об интеллигенции приобретает вполне научную определенность (строгие ориентиры во времени и пространстве) в статье О. Степановой “Понятие “интеллигенция”: судьба в символическом пространстве и во времени” (“Социологические исследования”, № 1). Пространство, правда, условное, символическое, знаково-понятийное, зато время реальное, историческое (как понимали раньше и как теперь). В понятийное пространство “интеллигенция” социологи включают служащих, чиновников, менеджеров — словом, то, что вполне сопоставимо с понятием “средний класс”. Пришедшее с Запада понятие “интеллектуалы” охватывает наиболее квалифицированных профессионалов, способных теоретизировать в гуманитарной сфере (университетская, художественная, журналистско-писательская среда). В историческом времени России понятие “интеллигенция” меняло свой смысл. Так, в ХIХ веке он колебался от сфер социально-утопического пророчества, религиозного или политического инакомыслия до суетных сфер промышленно-экономической или политической прагматики. После революции это понятие было девальвировано и прозябало преимущественно в социально-профессиональной или культурной сферах. В постсоветской России, в рыночных условиях смысл понятия “интеллигенция” переместился в маргинальные сферы (низшие слои), ибо носители этого звания были обречены на самоликвидацию. Однако Смирнова предполагает, что наступят лучшие времена, когда Россия приобретет более или менее цивилизованный вид и возникнет новый, достойный поддержки идейный импульс. Тогда-то интеллигенция восстанет из праха и проявит себя в изначальном смысле своего названия.
Е. Ермолин (“Идеалисты. Интеллигенция бессмертна!” — “Новый мир”, № 2) в прологе к литературоведческой статье славит интеллигенцию, вечно живую, вопреки всем скорбным эпитафиям. Он описывает ее вне всяких социальных характеристик (классовых, национальных, конфессиональных, профессиональных, партийных и т.п.), а находит ей онтологическое (метафизическое) определение. Интеллигенция не функция, а сущность. Не посредник, а монада. Интеллигент — “осевая личность (в смысле философии истории К. Ясперса), воплощение тревожной и взыскательной осевой духовности, бродильный фермент ищущего духа в социальных болотах, чащобах и трущобах, творец смыслов и идей, собеседник вечности”. Я не знаю, кто решится после такой презентации назвать себя интеллигентом. А Ермолин, не щадя совести воспеваемых, продолжает: “люди смыслорожденной идеи, обладатели вечно молодого осевого сознания, чей способ существования — идейность и вечное стремление к познанию своего смысла и провиденциального замысла о себе”… и так далее в том же духе, пока не останавливает нужда обратиться к обещанному разговору о современной прозе.
Авторы статьи “Общий аршин для русской души” Ю. и Н. Латовы (“Политбюро”, 2003, №5) сообщают о научном способе измерения национального характера. Основоположником этнометрии стал голландский психолог Г. Хофстед. В своей системе измерения он использовал пять универсальных критериев. 1. Индивидуализм — коллективизм. 2. Авторитаризм — готовность подчиняться (начальникам, родителям, жене). 3. Избегание неопределенности (стремление действовать по правилам) — прокладывать пути в неизвестное. 4. Мужественность (твердая ориентация на достижение поставленных целей) — женственность (ориентация на доброжелательное отношение к окружающим). 5. Конфуцианский динамизм (долгосрочная ориентация, то есть готовность жертвовать сиюминутными выгодами ради будущего). В соответствии с этими критериями производится оценка и составляются графики соотношения. В России тоже опробовали эту методу и провели социологический опрос, распространив анкету среди студентов школ бизнеса. Полученные результаты при сравнении с данными из разных стран мира показывают, что ментальность россиян находится где-то посередине между Востоком и Западом, а самыми близкими нам качествами обладают жители Аргентины, Турции, Ирака, отчасти Японии. Получается, что ментальность у нас не евразийская, а больше азиопская (по термину, придуманному предводителем кадетов П. Милюковым), и никакой таинственности русской души не наблюдается.
Автор статьи “Невиноваты мы” А. Арутюнов (“Политбюро”, 2003, №5), видимо, не удовлетворенный приведенной выше этнометрической арифметикой, предпочитает синтезировать теории, основанные на мифологических концепциях. Например, о влиянии на русский характер долгой зимы и ненадежного земледелия (зависимость от погоды). Это, де, формирует фатализм и умение стоически переносить несчастья. Или влияние на русский менталитет длительного иноземного татаро-монгольского ига и крепостного права. Есть еще этнопсихологическая теория, которая объясняет покорность и фатализм русского характера обычаем туго пеленать младенцев (привычка к скованности и ограниченности в движениях). Но больше всего Арутюнову нравится теория Р. Бенедикт, по которой западные цивилизации классифицируются как культуры совести (христианская традиция покаяния, исповедания грехов, ради спасения души), а восточные — как культуры стыда (сокрытие позорящих тайн для “сохранения лица”). По этой классификации ему кажется, что русские принадлежали к западной цивилизации. Особенно русские сто- или пятидесятилетней давности. Им было, судя по свидетельству Достоевского и Чехова (неожиданные для этнометрии респонденты!), в высшей степени присуще чувство вины и склонность к покаянию. Сейчас характер русских резко изменился, приобретя азиатские черты. Никто не хочет каяться — в своих бедах все обвиняют других. Получается, однако, что русские ради “сохранения лица” бессовестно изображают себя безвинной жертвой (Чубайса, жидов, чучмеков, кавказцев). Как сопрячь получившийся образ с классификацией Р. Бенедикт? Видимо, это и есть особенности синтеза в версии Арутюнова.
Н. Моисеева, В. Сороковикова (“Менталитет и национальный характер” — “Социологические исследования”, №2), опираясь на научный опыт коллег, дают социологическое определение русского национального характера. Это — “устойчивая составляющая часть русской национальной психологии, которая представляет собой совокупность доминирующих чувств и свойств в их когнитивном (познавательном), эмоциональном, поведенческом воплощении. Эти черты и свойства степенью выраженности, различным сочетанием, формами проявления определяют своеобразие русского национального характера”. Я полагаю, что если прилагательное “русский” заменить на любое другое, смысл дефиниции не изменится, а это значит, что никакого содержания в определении нет. Этот конфуз вполне извинителен, так как статья имеет подзаголовок “О выборе метода исследования”, и авторы пишут больше о том, чего в их науке нет и что иметь им хотелось бы.
Больше о национальном характере русских говорит статья, посвященная русской традиционной культуре. М. Громыко (“О единстве православия в Церкви и в народной жизни русских”) открывает своей статьей первый номер нового научно-православного журнала “Традиции и современность”. В определении традиционной культуры вообще и русской в частности он считает необходимым учитывать конфессиональные (религиозные ) компоненты и вкратце характеризует их, принимая во внимание богатый материал многочисленных этнографических исследований. Одна из этих компонент — причастность массы мирян к служению в храме и присутствие на церковных службах. Наиболее глубокое приобщение к литургическому служению выражается в принятии таинств. Главные из них покаяние и причащение. Они наиболее благотворно, полагает Громыко, повлияли на русский национальный характер, ибо человек, который с детства бывает на исповеди и приносит покаяние Богу, умеет прощать и просить прощения. Вывод о значении многовекового участия в литургической службе подтверждается и недавними научными исследованиями. Вера в загробную жизнь и связанное с ней осознание греха и неизбежности кары Божьей являются другой компонентой в научном определении традиционной культуры. Исключительно широкое и устойчивое распространение среди русских, по мнению Громыко, приобрели идеи и поступки, связанные с милосердием (сострадание, сочувствие, помощь в самых разных видах). Еще одна компонента русской традиционной культуры — освящение жизненного цикла и отношение к семье (крещение, венчание, почитание родителей). Православное поведение в доме определяется желанием сделать его святым местом, защищенным от вражьей силы, малой церковью, местом молитвы. Традиционная культура создала богатый комплекс благочестивых представлений и устойчивых норм поведения на трапезе, за столом и правил питания (соблюдение постов). Живая вера русских очевидна в многочисленных и разнообразных формах почитания Божьей Матери, в паломничестве, в Крестных ходах, в соблюдении церковного календаря и широком распространении добровольно принимаемых обетов. Осмысление всей жизни во всех ее формах зиждется на понятии о Промысле Божьем — “На все Воля Божья”. Упование на Нее определяет в русской традиционной культуре спокойное, уравновешенное и терпеливое отношение к действительности.
Казалось бы, массовое принятие атеизма населением России в начале ХХ века противоречит такой благостной картине. Л. Андреева находит этому объяснение (“Процесс дехристианизации в России и возникновение квазирелигиозности в ХХ веке”). Коммунистическую идеологию она называет квазирелигиозностью, которая стала следствием дехристианизации и секуляризации, начавшихся еще в ХIХ веке. В подтверждение этому приводятся убедительные статистические данные из разных источников. Но массовое отпадение от православия не стало обмирщением сознания. Оно по-прежнему ориентировалось на сверхъестественное. Глубинные ментальные структуры (подсознание) были религиозны. Образовалась химерическая форма дехристианизированного, но религиозно ориентированного на подсознательном уровне общественного сознания. В эту форму и вылилась коммунистическая идеология.
Обзор подготовил Александр Денискин