Опубликовано в журнале Континент, номер 116, 2003
Марк РОЗОВСКИЙ — родился в 1937 г. в Петропавловске на Камчатке. Закончил факультет журналистики МГУ и Высшие Сценарные курсы. Драматург, режиссер, художественный руководитель театра “У Никитиских ворот”, Заслуженный деятель искусств РФ. Автор книг “Превращение”, “Саоотдача”, “Режиссер зрелища”, “К Чехову” и др., пьес “История лошади”, “Красный уголок”, “Триумфальная площадь” и др. Живет в Москве.
23 октября 2002 года. В Театре “У Никитских ворот” только что закончился спектакль “История лошади”. Не успел я дойти до кабинета, кто-то подбежал ко мне со словами:
— Марк Григорьевич, включите телевизор!
Через минуту мы с Таней, моей женой, надевали пальто.
Захват заложников в Театральном Центре на Дубровке, о котором известило весь мир телевидение, означал для меня самое страшное — возможную потерю дочери. В течение года она играла в “Норд-Осте” и, значит, сейчас могла находиться там…
Из машины я набрал сотовый своей бывшей жены Ланы:
— Где Саша?!
В ответ жуткий шепот:
— В зале.
— А ты?.. Где ты сейчас?
— Не могу говорить.
И — отключение.
Так начался круглосуточный кошмар этих дней.
* * *
Снова и снова пытаюсь дозвониться до Ланы. Никакого результата. Наконец, нахожу Сашкин сотовый, набираю ее номер раз тридцать — все бесполезно, связь отрублена. Нет, не только я набираю, Таня тоже постоянно набирает, я за рулем.
Подъезжаем к повороту на Дубровку — первый кордон милиции, и ГАИ отсылает нас к улице Мельникова, но и там дальше — нельзя, оцепление.
Ставлю машину, пытаюсь пройти, автоматчики в бронежилетах и касках стоят живой стеной.
— У меня там дочь. Разрешите пройти.
— Нужен пропуск.
— Кто дает пропуск?
— Штаб.
— Как пройти в штаб.
— Нужен пропуск.
Нормальная ситуация. Абсурд. И самое интересное — всем понятно, что абсурд. Но против него в России — не попрешь. К нему, к абсурду, мы давно уж привыкли. Но одно дело, когда ты наблюдаешь абсурд со стороны, и совсем иное, — когда ты внутри, когда абсурд давит на тебя со всех сторон и ты чувствуешь свое бессилие, свое ничтожество перед глобальным житейским идиотизмом. И все же я пытаюсь воздействовать логикой:
— Как же я могу получить пропуск в штаб, если вы не пускаете меня в штаб, который дает пропуск?
— А это вопрос не к нам, — следует не менее логичный ответ. — Нам сказано: только по пропускам — мы и выполняем.
Итак, проникнуть нахрапом не удалось. Надо искать обходные пути…
Моросит мерзкий дождь. Темень. Толпа около оцепления растет — прибывают родственники заложников. Каждый делает бесполезную попытку пробраться поближе к зданию, где терпят бедствие их родные.
Никто из официальных лиц к нам не выходит. Информации о происходящем — ноль. Отсюда истерики, паника и… слухи, слухи. Кто-то говорит, что там сто чеченцев, из них — сорок женщин, все — смертники. Начинили здание взрывчаткой и ждут только приказа Бен Ладена.
Звучит не слишком правдоподобно, но после 11 сентября можно поверить в любую жуть.
Кто-то пускает “мульку”: на крышах близстоящих домов — чеченские снайперы…
— Зачем?
— Чтобы расстреливать нас одновременно с заложниками.
Другая версия в толпе:
— Сейчас сюда приедет Путин. Тогда и начнут стрелять.
— Как же, как же!.. Приедет тебе сюда Путин!.. Он из Кремля будет всем руководить.
— Не руководить, а на переговоры.
— Какие переговоры?.. С бандитами?.. Он на это не пойдет.
— Тогда все наши погибнут.
— Вместе с не нашими!
— Значит, будет штурм.
— Тогда тем более все погибнут.
— Значит, не будет штурма.
Началось. Всенародное обсуждение вопроса “будет — не будет штурм” началось в первые часы террористического акта. И сразу обозначился тупик. Оба варианта чреваты трагедией. Следовательно, из двух зол будут выбирать наименьшее.
Но где гарантии того, что…
Нет никаких гарантий!
Это мне стало ясно уже около оцепления — в первую же ночь.
Дождь продолжает сыпать из черноты небесной. Под ногами лужи, рассекаемые колесами бронетранспортеров и машин “скорой помощи”, которые то и дело подъезжают к зданию. Доченька моя, где ты, что с тобой сейчас?!
Я затерян в толпе. Но какая-то девушка узнает меня:
— Я из “Эха Москвы”… Марк Григорьевич, поговорите, пожалуйста, в прямом эфире с Сергеем Бунтманом.
— А что я ему скажу?.. Я же ничего не знаю.
— Скажите, что считаете нужным. Я вас соединяю. — И протягивает мне телефон.
Я говорю Сергею лишь одно: что моя дочь там. И что я в шоке. Боюсь, как и все, взрыва. Боюсь гибели всех заложников, сидящих на пороховой бочке…
— Что, по-вашему, нужно делать? — спрашивает меня ведущий “Эха Москвы”.
— Не знаю, — растерянно говорю я. — Главное, надо спасти людей.
Что другое я мог сказать?..
* * *
Война в Чечне?..
Нет, война в Москве. Теперь она приблизилась к каждому из нас и дышит нам в нос мерзким дыханием смерти.
Мы все, стоящие здесь, только что были разъединены и не знакомы и вдруг в общей беде оказались абсолютно близкими и отныне зовемся общим именем. Мы теперь не толпа, не случайная компания очень нервных людей, мы — “родственники заложников”.
— У террористов одно требование: остановить войну в Чечне.
— И ничего больше?
— Ничего.
Странно, я не террорист, но мне хотелось бы точно того же: чтобы война в Чечне закончилась.
Однако я не собираюсь ради этого кого-то взрывать.
— Сволочи!.. они играют жизнями невинных людей!
Да, но и в Чечне гибнут отнюдь не только боевики. Самашки, Старые Атаги, Первомайск и Буденновск, Басаев, Буданов, отрезанные уши и головы, беженцы и слезы матерей с обеих сторон… Сразу и не скажешь, кто тут — в каждой смерти — больше прав, а кто больше виноват.
Война — зло. Террор — злодеяние. Нет оправдания ни тому, ни другому.
В моей голове сумбур — от дикого волнения и самого неприятного чувства, которое только и может быть у мужика в момент беды, от чувства бессилия.
Что бы ты сейчас ни сказал, тебя не услышат.
Что бы ты ни сделал, это сейчас никого не спасет.
Меня охватывает бешенство от невозможности повлиять, лично повлиять на ситуацию.
* * *
Предпринимаю еще одну попытку проникнуть в штаб. Нахожу офицера, которому вроде бы подчинено оцепление. Стараюсь говорить спокойно. Мол, я отец девочки и могу предложить себя в заложники вместо дочери. Чеченцы на это пойдут, я для них стою дороже, чем жизнь ребенка. При этом я могу выполнить любое тайное задание штаба.
Офицер смотрит на меня, как на идиота, потом чуть насмешливо (а может, мне показалось, что насмешливо) говорит:
— Отойдите в сторонку, гражданин.
Мысленно выругавшись, отхожу в сторонку.
Все правильно. Так и есть. Нас всех отсылают “в сторонку” от этой чеченской войны. До нас она “доходит” лишь, когда наши дети оказываются в гробах — цинковых или обыкновенных.
И при этом нас бесстыдно называют “гражданами”.
Кто мы?..
“Граждане России!”…
— Отойдите в сторонку, граждане России!..
Снова решительно подхожу к офицеру.
— Может быть, пустите?.. Может быть, доложите начальству?.. Поймите, я должен… извините, я Марк Розовский, я должен во всем этом участвовать…
И снова офицер с той же тихой твердостью объясняет:
— Ничего не надо, господин Розовский. Там “профи”, там специалисты… Они знают, как действовать. Они знают, что и как. Без вас обойдутся и примут правильное решение. Вы не волнуйтесь.
Эти последние слова я запомнил, и они мне тоже показались символичными. Но — потом, уже после штурма.
* * *
Дождь настучал по асфальту целые моря. Мы с Таней продрогли, забежали на заправку, где я купил бутылку коньяка “для сугреву” и вместе со стайкой молодых журналистов заковыляли “огородами-огородами” поближе к зданию с другой стороны, но и там наткнулись на не менее жесткое оцепление и… на помощника президента Ястржембского, подскочив к которому, услышал:
— Все дети освобождены и находятся в автобусе. Ваша жена освобождена (имелась в виду моя бывшая жена Лана) и находится в штабе с Нечаевым (имелся в виду её нынешний муж, бывший министр экономики России, ныне — президент финансовой корпорации, так что у него, к счастью, имелось больше возможностей проникнуть в штаб).
Я возликовал, но ненадолго. Набрал телефон Андрея Нечаева и, наконец, услышал сообщения, так сказать, из первых уст: да, Лана освобождена спецназом (больше никаких подробностей), а Сашка ни в каком автобусе, а продолжает быть “там”.
Захлебываясь в словах, я прошу:
— Лана, я в ста метрах от вас, попроси Андрея, чтоб он вышел и провел меня в штаб. Я могу быть полезным, скажи, кому нужно… от кого зависит…
— Не надо, нет. Ничего этого не надо.
И — гудки. Связь прервана.
Конечно, Лана не в себе: она на свободе, а дочь под угрозой смерти. Но она физически — географически — ближе сейчас к Сашке, чем я!
Моя же отдаленность, бездарное и бессмысленное стояние у оцепления, мое все возраставшее чувство бессилия перед надвигающейся и каждую секунду могущей произойти бедой — все это топтало мне душу, все приводило в состояние тяжеловесной депрессии. Где выход? Нет выхода.
Наверное, эти подонки и стремились вызвать в нас ощущение полнейшей раздавленности.
…Неожиданно со стороны захваченного здания послышались автоматные очереди, что-то ухнуло… Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..
Затем все смолкло. Снова тишина — зловещая, невыносимая.
Значит, штурм, слава Богу, не начался. Значит, гибель людей пока не неотвратима.
Остаток бессонной ночи мы с Таней провели дома у телевизора — вместе со всей страной, прыгающей с канала на канал в поисках другой картинки и другой информации о произошедшем. Этот психоз только начинался — одно и то же бесчисленное количество раз. Но — не оторваться… А закрою глаза — и передо мной Сашка, Сашенька, Сашулька — ее глаза, ее улыбка и — слышу явственно, до умопомрачения — ее голос:
— Па-аа-апа, когда у тебя следующий “Пир во время чумы”? Мы всем классом решили пойти…
* * *
… В Чечне я никогда не был. И, наверное, не буду. Как-то не тянет.
Но если все же приеду, обязательно вскину голову и постараюсь разглядеть тамошнее небо поподробней. Неужели оно другое?.. Неужели не такое, как наше, — вместо облаков камни, вместо голубизны — чернота, вместо круглого солнца — квадратное?
Не верится.
И люди там вроде бы такие же, как мы: двуногие, двурукие, голова на плечах, сердце слева…
Это внешне. Внутри не сходимся. То, что в их головах, нам не подходит. То, что в сердцах, нам не понятно.
Сколько христианину не объясняй слово “джихад”, он, неверный, будет твердить свое: “не убий” да “не убий”.
Сколько иудею не доказывай, что все пути ведут в Мекку, он все равно будет целовать Стену Плача в Иерусалиме.
Мы — разные. И потому нелепо требовать, чтобы весь мир жил “по законам шариата”. Я, например, не хочу и не буду.
Хоть убейте.
И не я один.
* * *
Семьсот с лишним человек пришли на мюзикл “Норд-Ост”. Плюс шестьдесят актеров. Плюс обслуживающий персонал. Плюс полсотни террористов. Итого — восемьсот с гаком. Человек двести будут штурмовать. Значит, тысяча…
И все должны в один миг погибнуть в результате взрыва: дети и взрослые, женщины и старики, вооруженные и безоружные, единственные и неповторимые…
Читаю в послании Бен Ладена телекомпании “Аль-Джазира”:
“Задачей первоочередной важности на данном этапе этой войны должна быть борьба с неверными, американцами и евреями”.
Саддам Хусейн туда же: осуждаю, мол, террористическую акцию против России, но главные наши враги — это сионизм и американский образ жизни.
Раньше были на карте мира так называемые “горячие точки” — Ближний Восток, Афган, Чечня… Теперь “горячей точкой” становится весь земной шар. Уже и в Австралию, тихую и далекую, поступают цинковые гробы…
В чем же причина?.. Или причины?.. Нет, первопричина террора как главного бедствия человечества, шагнувшего в третье тысячелетие?..
Нам надо понять, распознать и предъявить миру эту жуткую тайну, эту, если хотите, философию террора как явления. Иначе не спасти нам ни мою дочку, ни тысячу других жизней в “Норд-Осте”, ни миллионов заложников, которые хоть и не находятся в зале, а все равно сегодня таковыми являются, несмотря на то, что им кажется, будто они на свободе.
* * *
… Вторые сутки пошли и прошли. Добавили бессонницы, но не убавили тревоги.
Телевизор перегрелся, а телефон раскалился от нескончаемых звонков. Друзья и незнакомые люди… Сочувствие, поддержка, проникновенная теплота… Слова, слова, слова…
А изменений в лучшую сторону — кот наплакал. Освобождены считанные единицы. Но все вокруг пылают оптимизмом: штурма не будет; говорят, и ясновидящая какая-то пообещала, что все будет хорошо.
А может, действительно?..
Время от времени, наугад набираю Сашкин мобильный — вдруг отзовется?.. Мало ли что там может быть?.. Вдруг произойдет чудо, и дочка ответит?..
Чуда нет. Есть реальность — восемнадцать смертниц, которых уже кто-то назвал “ходячими бомбами”. В любой миг взрывные устройства на их поясах — по 2 кг пластида, начиненного гвоздями и шариками, — сработают, и тогда… Сорок детей, сидящих на балконе, и взрослые, что находятся вместе с ними, взлетят на воздух первыми жертвами и рухнут на головы тех, кто внизу. В братской могиле будет месиво рук, ног, голов и окровавленных камней…
* * *
…В пять утра раздался звонок…
Трубку схватила Таня.
Звонок был оттуда:
— Таня, это Саша. Ты, наверное, знаешь, что мы в заложниках. Передай папе, чтобы он собрал друзей и знакомых сегодня утром на Красной площади на митинг против войны в Чечне, иначе нас перебьют. А если митинг будет, нас после 2-х часов отпустят… может быть… Нас — это детей из “Норд-Оста”.
И гудки. Таня не успела ни о чем спросить. Но было ясно — по тону девочки, по скороговорке, — Саша говорит по их указке, не своим голосом и не своими словами… Представился автомат над головой моей дочки…
Впоследствии Саша расскажет:
— Все дети были на балконе. Спали на полу, между креслами… Со свободных кресел сняли сиденья, — они служили нам подушками… И вот мы спим, вдруг выстрел… Это он нас так разбудил сразу всех…
— Кто “он”?
— Ну, один… У них один такой красивый был… На Рикки Мартина похож.
— На кого?!?
— На Рикки Мартина… Певец такой есть, папа, Рикки Мартин!..
— И зачем он вас разбудил посреди ночи?
— Там еще… тетя была. Их.
Я заметил: Саша после освобождения не называла “их” террористами, как мы. “Один”, “тетя”… Нет, это не “стокгольмский синдром”… Это чисто детское избегание “недетских” слов, интуитивное отторжение от политики, от жути жизни.
— И что эта “тетя”?
— Она сказала: вы сейчас должны позвонить домой и сказать то, что я вам сейчас скажу. И раздала несколько мобильников.
…“Ты, наверное, знаешь, что мы в заложниках” прозвучало совершенно неестественно, а вот “иначе нас перебьют” — слишком убедительно.
Что я должен был сделать? Не идти на митинг?.. Пренебречь ночным звонком оттуда, лечь спать и дожидаться, когда “профи” всех освободят, а “переговорщики” до чего-нибудь допереговорятся?..
Еле дождавшись утра, я бросился на Красную площадь. Я летел туда по зову дочери, находившейся на балконе, под которым была взрывчатка, и мне было глубоко наплевать, санкционирован этот митинг или не санкционирован. Мне казалось: раз есть хотя бы один шанс помочь детям, надо использовать этот шанс. “Главное — спасти заложников”? Так давайте спасать не словами, а делом! Митинг — так митинг. Да хоть бы что — лишь бы что-то. Тут любое действие — в помощь “главному”.
Поэтому я очень удивился, увидев “ментов”, перегородивших проход на Красную площадь со стороны Васильевского спуска.
— Будет санкция — пропустим. Не будет — останетесь здесь.
Вместе со мной у подножия Василия Блаженного оказались верные друзья и коллеги — Саша Гельман, Юра Ряшенцев, Миша Козаков, Володя Долинский, множество знакомых и незнакомых продолжали стекаться сюда, но было видно — народу недостаточно, чтобы акция выглядела весомой.
Масса журналистов, несколько телевизионных камер… Все крайне возбуждены…
Через живой эфир “Эха Москвы” я позвал москвичей прийти на этот митинг.
— Сейчас… сейчас прибудет автобус с Дубровки — там родственники заложников…
— В настоящий момент Ястржембский решает с московскими властями вопрос о санкционировании митинга. Подождите начинать. Минут через 15 будет известно решение.
Ждем. Хотя чего ждать-то… Народу уже собралось достаточно. Кто-то из молодых людей расстелил на асфальте ватманы, на которых оказались начертаны фломастерами импровизированные лозунги.
Наконец новость:
— Ястржембский сказал: для того чтобы получить официальную санкцию на митинг, необходимо собрать не меньше тысячи человек.
Кому сказал? И сказал ли именно так — за это не ручаюсь, но выяснять нет времени.
Плакаты подняты. Начинаю говорить первым:
— Проклятие войне!.. Проклятие террору!.. Не хочу, чтобы моя дочь умерла в 14 лет!..
Срываюсь на крик, а как, простите, тут не сорваться…
Мудрый Александр Гельман выступает не по-митинговому рассудительно: его речь обращена не столько к присутствующим, сколько к телезрителям — и это очень хорошо, если его послушают, если его услышат…
Следует еще несколько замечательных выступлений — и вдруг, откуда ни возьмись, какой-то провокатор вылезает с заявлением:
— Кавказ — Кавказу!.. Долой русских из Чечни!.. Это ваш Ельцин начал войну… Всех демократов к суду!
— Ты кто? — спрашиваю я. — Ну-ка, назови себя.
— Я азербайджанский журналист.
Врет. Я много раз бывал в Баку, знаю азербайджанский акцент.
— Вали отсюда!.. Мы здесь не за тем, чтобы ты тешил свою ксенофобию.
Похоже, именно этого господина я видел со спины во время штурма, когда обнаружили “связного” — информатора террористов.
Запомнился также улыбчивый милиционер, ходивший в толпе с блокнотиком, в который аккуратно переписывал с плакатов все тексты и лозунги.
Несанкционированный митинг (если это можно назвать митингом) закончился.
Теперь будем ждать: освободят детей после 2-х, или не освободят…
* * *
Не освободили.
Радуйтесь, те, кто считал, что не нужно “потакать” террористам. Радуйтесь, “патриотисты”, чьи дети сейчас и всегда вне опасности: война в Чечне — чужими руками, чужими жизнями — будет продолжаться до бесконечности, и до бесконечности можно будет трепаться о том, как “черные” не дают нам житья, заполонили всю Россию… Прав был товарищ Сталин, учинивший геноцид чеченскому народу! Бей их! Дави!
Будем “чечнить” Чечню и дальше. А они будут “чечнить” нас. Кавказ для Кавказа! Бей русских!.. Бей сионистов!.. Бей! Бей! Бей!
… Не освободили. Как, однако же, кое-кому хорошо!.. Как, однако, это выгодно всем — и тем, кто организовал теракт, и тем, кто должен теперь применить силу для освобождения заложников. Руки развязаны, ибо есть веский аргумент в пользу кровопролития: с бандитами нельзя договориться.
К вечеру 25 октября я пришел к самому неутешительному выводу: штурм будет, вокруг врут.
Подтверждения тому прямо-таки посыпались на мою голову.
Во-первых, само “несанкционирование” антивоенного митинга есть не что иное, как нежелание “профи”, чтобы им кто-то мешал. Общество следует готовить к применению силы и все, что этому противоречит, должно этой “силой” быть отменено. Необходимо совсем иное: внушить обществу в канун штурма, что все “мирные” инициативы провалены, иного средства, нежели “удар по террористам”, не осталось.
Вот и Жириновский (а в критические минуты к нему полезно прислушиваться, ведь он специально “проговариваетcя” в таких случаях, готовит нас к самым безумным действиям) в интервью по радио из Ирана накричал в своем обычном стиле: надо пустить газ, затем атаковать. Кто выживет, — тот выживет, а кто не выживет… Таких будет меньшинство!.. Значит, по этому сценарию, Сашке моей уготовано или — или: оказаться либо в большинстве, либо в меньшинстве… Других вариантов нет!.. Это в лучшем случае. В худшем погибнут все.
И этот худший вариант наиболее реален.
Второй признак надвигающегося штурма — отмена прямой телетрансляции с места события. Было объявлено, что с утра 26 октября репортажи будут иметь лишь выборочный информационный характер.
Третий признак сродни второму: нам сообщили, что террористы намерены начать расстрел заложников с 6-ти утра. Но кто сообщил?.. Столь важное, я бы сказал, самое важное в ходе террористического акта сообщение по логике злодеев должны были взять на себя сами злодеи — тот же Бараев был просто обязан лично сказать об этом по телевидению, — дабы еще больше устрашить нас и весь мир, не так ли?.. Но он почему-то этого не сделал. Самую страшную информацию мы получили из косвенного источника, без каких-либо подтверждений со стороны террористов. Значит, можно предположить, что искомый повод для штурма готовился вместе со штурмом.
Оцепление отодвигали от здания “Норд-Оста” все дальше и дальше. На 50 м. Еще на 50… Еще на 100…
Значит, бой, взрыв, осколки.
Чем ближе к утру 26-го, тем громче нам твердили: штурма не будет. А приметы близкой беды множились. То, что штурма не избежать, я ощущал уже просто физически. Освободили помещения для госпиталя, где можно разместить раненых… Где-то промелькнуло сообщение, что спецназ тренируется на точно таком же здании (я знал, что это дворец культуры “Меридиан”, где мы не раз выступали). Последним пришло здравое, если не циничное, осознание, что штурм “выгоден”, он станет “звеном в общей мировой справедливой борьбе с международным терроризмом”.
Все складывается чудесно, за исключением того, что в “Норд-Осте” Саша и еще восемьсот потенциальных жертв…
* * *
Днем 25-го октября позвонили от Савика Шустера:
— Приглашаем вас принять участие в сегодняшнем прямом эфире “Свободы слова”.
Я понял, что это выступление — мой долг.
В “предбаннике” студии мы встретили Анпилова с группой товарищей. Они рвались в живой эфир, но встретили отказ: “Мы вас не приглашали”. К моему удивлению, анпиловцы не стали возражать и исчезли так же тихо, как появились. Остались приглашенные.
Я подошел к Шустеру и попросил:
— Нельзя ли не акцентировать, что я отец Саши Розовской?.. Ведь если они там смотрят вашу передачу, это может отразиться на судьбе моей дочери…
— Да, может, — сказал Савик, внимательно посмотрев мне в глаза.
— Извините. Я хотел бы быть предельно осторожным сегодня.
— Понимаю, — сказал Савик.
Конечно, мы дули на воду. Я в тот момент и не знал, что в “Известиях” уже опубликован полный список заложников, и Саша, конечно, была в том списке…
За десять минут до эфира всех участников передачи предупредили: выбирайте выражения — вас смотрят не только телезрители, но и террористы. Так что “не навреди”, “не вспугни”, “не раззадорь зверя”… Я воспринял этот совет как чрезвычайно ответственное поручение. Слава Богу, нарастающую опасность штурма в тот вечер чувствовал не я один. Все выступавшие были единодушны: нельзя допустить бессмысленных жертв, войну в Чечне следует прекращать — и вовсе не потому, что того требуют террористы, а потому, что любому народу любая война — поперек горла.
Мое выступление в “Свободе слова” 25 октября было и сумбурным и косноязычным, но я страшно волновался, к тому же не спал уже двое суток.
Пришла пора, говорил я, не на словах, а на деле заканчивать то, чего не следовало и начинать. Те, кто держит в заложниках наших детей, совершают насилие. Они сильно заблуждаются, полагая, что насилие можно победить только насилием. Но и мы, к сожалению, разделяем то же самое заблуждение и тем самым загоняем ситуацию в тупик. Одно насилие рождает другое насилие, другое насилие — третье, потом будет четвертое, пятое, сотое… И эта цепочка бесконечна, конец чувствуют только мертвые. Я говорил, что Родина ответственна перед своими детьми. И если она посылала их на бессмысленную смерть в Афганистан и Чечню, то это должно, наконец, прекратиться.
“Сегодня, — говорил я,— единственный, мне кажется, способ — прямо, честно, без лишних слов, без демагогии, без разговоров о том, что “главное для нас — человек” (а при этом ничего не делать), — руководству страны принять ответственное политическое решение и вывести “избыточные войска”. Я не специалист, я не понимаю, что такое “избыточные войска”. Может быть, вывести все войска… Но Президент должен выйти к людям, — мне так кажется как просто обыкновенному рядовому гражданину, — и сказать:
— Дорогие мои! Сегодня во имя людских жизней, во имя освобождения заложников — детей, женщин и мужчин, я вынужден… подчеркиваю, вынужден!.. сделать то, что требуют от меня эти люди”…
Я говорил, что, как это ни тяжело, но сегодня другого пути к спасению всех и каждого лично я, к сожалению, не вижу. Мне скажут, говорил я, ну, что же ты такой “не патриот”, как ты можешь такое советовать? Но когда сегодня еврей Рошаль и еврей Кобзон выводят оттуда русских людей — почему-то я не вижу русских “патриотистов” там! Почему я не вижу их?! Да, говорил я, у бандитов, у преступников нет национальности. Но нет национальности и у горя…
Последних моих слов никто не услышал — Савик Шустер начал читать душераздирающий список детей-заложников. Но последние свои слова я считаю наиважнейшими. Я сказал, что вся русская культура, вся русская история свидетельствуют о том, что насилием нельзя отвечать на насилие, и если бы за одним столом с нами сидел Федор Михайлович Достоевский, он бы рассказал нам, что такое терроризм и каковы его истоки. Я говорил, что жертвы никогда не приведут нас к главной цели — к концу войны*.
…Нельзя одной рукой держать свечку в церкви, а другой голосовать за смертную казнь, как нельзя считать себя христианином и одновременно кровавить себя невинными жертвами.
* * *
И вот то, чего все боялись больше всего, началось.
Сердце застучало чаще, дыхание сбилось: замирая от ужаса, мы ждали взрыва.
К счастью, этого не произошло. И это была победа. Понеслись — строго дозировано, малыми порциями — информативные сводки, которым жадно внимал весь мир.
А между ними — хроника апокалипсиса: солдаты спецназа, выносящие отравленных людей. Их руки болтаются, многие без сознания… Их “складируют” прямо у входа. Мертвые?.. Да, несомненно, есть и мертвые.
Вглядываемся в ужасающие кадры: перед нами — ад. Нельзя смотреть на эту правду без содрогания. Правду жизни и смерти.
А глаза мои ищут в этой кишащей движением толпе Сашу — вдруг увижу?! Вдруг узнаю?!
Утро и вся первая половина дня — в психозе: где она? Обзвон больниц бесполезен — оба объявленных телефона заняты напрочь.
— Позвони Рошалю, — говорит Таня. — Вы же с ним знакомы.
Да, знакомы. Но…
— Неудобно, — говорю я.
— Удобно. Твоя дочь была в заложницах. Очень даже удобно.
Через полчаса выясняется, что Саша в Русаковской больнице.
Прилетаем туда. На часах — час дня.
Входим в палату.
Сашка под капельницей, лицо бледное, опухшее, но глаза — смеются…
Жива моя дочка!.. Осталась жива!
* * *
… 129 погибших… Много это или мало?
Сама постановка подобного вопроса — неприемлема.
Попробуйте объяснить актрисе нашего театра Виктории Заславской, которая сутки после штурма моталась по моргам Москвы и, наконец, обнаружила своего Арсения мертвым, что ее тринадцатилетний сын входит в это “мало” или “много” — как она это воспримет?
К матерям и близким погибших невозможно подступиться с утешительными речами — не только потому, что им тяжелее всех, но потому, прежде всего, что они знают — жертв можно было избежать, штурма могло не быть. Могло бы, если иметь в душе незыблемый постулат: жизнь каждого человека на земле единственна и неповторима. И потому бесценна…
А я сегодня — счастливый отец, счастливый безмерно. И безмерно благодарный тому неизвестному солдату, который вынес мою Сашу из здания.
Я поинтересовался у Пал Палыча, главврача Русаковской детской больницы, когда точно мою дочь привезли к ним.
— “Скорая помощь” с восемью детьми прибыла к нам в 7.15 утра. Троих сразу поместили в реанимацию. Ваша дочь шла сама и даже назвала себя — Саша Розовская. Мы ее спросили, где она прописана — на этот вопрос она не сумела ответить, сознание у нее в тот момент было мутное, рассеянное…
Значит, подвергшись отравлению “как все”, Саша выжила потому, что ей страшно повезло — спецназовец вынес ее одной из первых. Задержись она там на полчаса — час, исход мог бы быть столь же трагическим, как у Арсения и Кристины. Ведь они там были и сидели рядом!
— Кристина много плакала! — рассказывала мне Саша потом. — Она вообще была очень возбуждена.
— А ты?..
— А я ее держала за руку. Крепко так держала и шептала: “Перестань”.
Через несколько дней, стоя у могил Арсения и Кристины на Ваганьково, я с горечью и болью представлял себе этих детей на балконе “Норд-Оста”. Почему такое выпало на их долю? Почему именно они, наши дети, должны были рассчитываться жизнью за войну в Чечне? За эту проклятую войну, в миг террористического акта сделавшуюся из виртуальной абсолютно реальной… Как же нам должно быть стыдно, неловко жить после них! Всем, всем — и русским, и чеченцам…
Арсения я знал с пеленок.
Он в нашем театре был такой же, можно сказать, “сын полка”, что и Сашка… Вместе все “новогодья”, вместе летом на даче, вместе пошли и в “Норд-Ост”… 5-го октября Арсений сыграл главную роль — Саню Григорьева в детстве, а жить ему оставалось ровным счетом 20 дней…
И вот они лежат в своих гробах в церкви Ваганьково — Арсений Куриленко и Кристина Курбатова. Ранняя смерть сделала их похожими друг на друга, почти близнецами… Их не вернуть уже ни на сцену, ни в жизнь…
Слезы льются из глаз людей. И в то же самое время из глаз нелюдей проливаются “крокодиловы слезы”.
Почему я, счастливейший из счастливейших, говорю сейчас так резко?.. Потому, что до гибели людской, до гибели детской говорил “осторожно”, боясь “навредить”. Однако нынче следует быть честным и высказаться до конца.
Давайте все же попытаемся проанализировать, что все-таки произошло на Дубровке, и сделаем кое-какие выводы.
* * *
Никто так и не доказал необходимость штурма как единственного способа сохранения жизни заложников. А факты говорят: план ответить насилием на насилие был принят с самого начала. Убийственный план, в основе которого всевечная позиция безбожников “цель оправдывает средства”.
“Вечером в пятницу около Дубровки началась передислокация сил, — пишут “Известия” 26 октября. — Наш источник в ФСБ, дежуривший возле захваченного здания, подтвердил эту информацию. — Смотрите ночью телевизор. Через несколько часов все это закончится, — пообещал он”. Как совместить все это с объяснением, что штурм начали из-за расстрела (гибели) двух заложников? Или эта “гибель” планировалась? — спецслужбам необходим был повод для начала штурма: если такого повода нет, его надо было выдумать.
“Штурм был вынужденной мерой”, поскольку террористы пообещали расстреливать заложников. Это не так. Правда состоит в том, что никакого расстрела не было. А если он был, почему мы не узнали имена расстрелянных? Их надо было бы хоронить со всеми почестями, как героев, павших в борьбе с проклятым терроризмом. Всего этого не произошло. Ибо был не расстрел, а информация о расстреле, имитация расстрела, после которой можно было начинать пускать газ. Нужно было показать злодеев в виде злодеев — вот и показали. Для пользы дела.
Той же цели послужила смерть Ольги Романовой — той самой девушки, которая ринулась лично “освобождать заложников”. Святая простота!.. Однако каким-то чудом она прорвалась в здание, где ее, пьяненькую, и кокнули… Однако вопрос: кто все-таки виновен в ее смерти?.. Террористы, несомненно. И все же у этого убийства не расследованная тайна: кто из наших пропустил девушку к зданию?.. Я был на Дубровке в первую ночь и свидетельствую: через стоявшие там оцепления муха бы не пролетела. Значит, подстава?.. Значит, решили: пусть дурочка пойдет, пусть… — нам это на руку, для нас это очень кстати. В подготовку штурма должна входить не только боевая часть работы, но и пропагандистская. Так в угоду главной цели можно принести в жертву чью-то жизнь. Для пользы дела.
Хорошо, если эта версия не имеет оснований. Но тогда почему никто и пальцем не пошевелил, чтобы найти и привлечь к ответственности то оцепление, через которое прошла невидимкой Ольга Романова?.. Молчок. Всплеснули ручками и — забыли!
В цивилизованном государстве, где власть ответственна перед своим народом, следовало бы провести не общее расследование, а расследование по каждому погибшему — и не в результате собственно террористического акта, а в результате нашей борьбы с террористическим актом. Но Дума недаром отказалась создать парламентскую комиссию, способную честно выявить обстоятельства трагедии на Дубровке. И это покрывает ее, Думу, несмываемым позором.
Селезнев что-то такое успел произнести: мол, Савик Шустер в канун штурма устроил “истерику” на канале НТВ. И невдомек Селезневу, что это все мы, участники передачи “Свободы слова”, делали в тот вечер все возможное, чтобы спасти людей, а он, Селезнев, сидя у телевизора, дулся от собственного “патриотизма” и “железной воли”. Об “истеричных пораженцах” патриотически заявил в “Известиях” от 30 октября Олег Осетинский.
Куда всякий раз ведут нас эти самые “патриотизм” и “железная воля”, мы знаем. Проходили: “Мы за ценой не постоим”… И верно: вот только цену назначают одни, а расплачиваются другие.
Неясно вот только почему после победы на Дубровке, где свои перебили столько своих, в Чечне опять новые трупы да трупы? Чего добились те, кто “без истерики” провозгласили себя победителями?
Хороша победа!.. Их сорок, наших 129!..
— Но ведь могло же быть больше! Если бы не газы, погибли бы все.
Нет, дорогие. Никто бы не погиб, — если бы не газы.
А ну как вообще никто бы не погиб — вот куда надо, и ни на миллиметр в сторону! Одно обещание переговоров, даже не сами переговоры, могло бы спасти людей. Одно только обещание переговоров спасло бы всех до единого. Может, стоило бы вспомнить Кутузова, которого отдельные дураки так же упрекали в свое время и в пораженчестве, и в антипатриотизме…
Но мы-то “Москвы не отдали”. Мы решились на штурм. И что же?
* * *
“Нас не поставить на колени”, — сказал президент… Сказано хорошо. А еще сказано: “Мы не смогли спасти всех”…
Да ведь и не пытались!
Как теперь жить-то будем — с чувством вины или без?.. Со стыдом или без стыда?..
Да, ситуация была трудная — из сложнейших. Но именно в таких ситуациях проверяется “наше всё”— дух, культура, патриотизм, совесть, ответственность…
Хаос, возникший после штурма, — не выдумка “истеричных пораженцев”, а классический пример преступной халатности и безответственности лиц, готовивших контртеррористичекую операцию. По точному выражению Жванецкого: у нас “силовики”, а нужны “мозговики”. В самом деле, чем можно объяснить, почему спасательные работы не были просчитаны нашими “профи”. Конечно, они ожидали, что будут жертвы, но не ожидали их в таком количестве.
Вслед за “Альфой”, успевшей на входе надеть противогазы, должен был идти санитарный батальон со шприцами в руках. Укол антидота должны были получить все до единого, кто находился в здании. Но даже носилок не было — считанные единицы. Работало всего 80 карет “скорой помощи” — маловато на восемьсот отравленных газом. В 5 “автобусов” загрузили 100 человек, многие из которых живыми до больницы не доехали. Эти автобусы сразу же прозвали “автобусами смерти”. Что творилось в них по дороге — известно одному дьяволу, ранее побывавшему в душегубках Освенцима.
Теперь можно все валить на террористов. Все, мол, из-за них.
Но террористы-убийцы не идут ни в какое сравнение с убийцами, действовавшими с нашей, так сказать, стороны. Все боятся назвать вещи своими именами!. Но, повторяю, массового убийства своих своими же — можно было попытаться избежать. Попытаться избежать штурма.
Впрочем, собственно штурма и не было. Была стремительная газовая атака, сделавшая бой ненужным. Газа, конечно, подпустили больше, чем надо было. Тому оправдание — вдруг кто-то из “смертников” успеет рвануть взрывчатку. Не рванули.
Почему?
Это очень серьезный вопрос. Ведь многие заложники, даже большинство из них, заверяли, что слышали выстрелы поначалу, а отключились — потом. У террористов, несомненно, было 15-20— 30 секунд, чтобы понять, что наступают их последние минуты. К тому же, находящиеся в разных концах зала, они не могли заснуть все одновременно, секунда в секунду. Ждали команды, которая не поступила?.. Вряд ли, скорее в кульминационный момент смертникам предписывалось самим “проявить инициативу”: каждому фанатику-шахиду предлагалось идти в рай счастливым героем-мстителем. За этим они сюда и ехали!.. И миг смерти для них был бы мигом счастья…
Так почему же они не взорвали зал? В конце концов, за эти 15-20-30 секунд они могли уничтожить ползала, поливая по нему из автоматов Калашникова или бросив пяток гранат. Они не сделали этого. Почему? Потому, что предпочли смерть, по их понятиям, мученическую, то есть за идею. Простой суицид им был не нужен, о чем они, между прочим, сразу заявили заложникам: “Мы не хотим вас убивать. Мы хотим, чтобы вы не убивали нас”. Странные какие-то террористы!.. С одной стороны, негодяи, подонки, бандиты, захватившие семь сотен ни в чем неповинных людей. С другой — кроме “подсунутой” Ольги Романовой, они, правду говоря, убили — кого?.. Ну, назовите еще имена!..
Была ли у них настоящая взрывчатка? Это вопрос вопросов. Если была, террористы, сознательно отказавшиеся ее применить, заслуживают и получают право именоваться скорее смертниками. Если же взрывчатка была фальшивая, знали ли об этом спецслужбы?
Знали? Значит, штурм — преступление.
Но ведь если не знали, если думали, что взрыв здания возможен, штурм делался начисто неприемлемым.
Неужели газ давал такую твердую уверенность в успехе операции?
* * *
Газообразное вещество, которым через вентиляционные трубы дурманили всех подряд — и заложников и террористов, — назвали фентанилом и сразу стали доказывать, что это не боевое отравляющее вещество, относимое к химическому оружию, а некое наркотическое усыпляющее средство, применяемое в медицине (кстати, почему-то никому из медиков неизвестное). Фентанил, пущенный в зал, сделал свое дело — террористы разделили смертную участь с теми заложниками, кто задохнулся отравой. Первыми ушли из жизни люди, чья сердечно-сосудистая система оказалась не готова к испытанию на прочность. Фентанил выполнил боевую задачу на “отлично” — теперь за дело могли взяться “отличники” стрельбы по спящим.
Да здравствует фентанил!
Он опробован на людях и показал себя с самой лучшей стороны. Результаты — налицо. Никто не ожидал такого блеска, иначе кто-то должен был подумать, что за несколько минут надо будет вытащить из этого ада восемь сотен человек. Никто не подумал. Опыта подобного не было.
Теперь есть. В следующий раз после применения фентанила на штурм пойдет дивизия со шприцами и носилками.
А тринадцатилетнего Арсения уже нет и не будет с нами…
* * *
Представляется диким праздничек в арабских кварталах после 11 сентября. Однако было бы большой глупостью считать, что эти песни, пляски и вздымание рук чем-то отличаются от нашего “чувства удовлетворения” при виде заснувших вечным сном в картинных позах девушек—шахидок. Смерть — любая, даже смерть врага — не может радовать. А если радует, — значит, мы такие же, как и наши убийцы.
Наступает эпоха контртеррористических операций, опасных для человеческой жизни ничуть не меньше, чем операции террористические. События на Дубровке учат нас: не дай Бог, случись дальше что-то подобное, заложники будут опасаться своих спасателей не меньше, чем террористов.
Возмездие злу — необходимо, спорить тут нечего. Но наше зло должно при этом убывать, а не увеличиваться. Иначе чем мы лучше Бен Ладана?! И как бы в борьбе с терроризмом нам самим не вступить — вольно или невольно — на сомнительную дорожку “кровавой мести”. Наказывая терроризм, мы хотим утверждать братство людей, а не человеконенавистничество. В том есть и будет главное отличие людей от нелюдей. Но если нами правит асимметричный “ответ”, если “акция возмездия” — на уровне Буданова и ему подобных, — лично мне становится стыдно за христиан, за Россию, за себя как гражданина своей страны. Чувство сострадания сегодня во многом растеряно в нашем народе. Жажда крови поразительно легко побеждает души опустошенных людей. И это толкает нас на фронт — в мирное, по существу, время.
Отечество в опасности… Да, в опасности — потому что злобе и злобствованию не ставятся пределы. К примеру, закрытие Комиссии по помилованию — это маленькая частность, но очень уж показательная. Мораль не подключается к исполнению закона, потому—то на законы можно плевать, можно “договариваться” с властью, как законы обходить.
Приведу одну цитату:
“Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы… Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству, равенству, высоко сидел на шее русского “дикаря” и призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие… Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее, он разорил величайшую в мире страну и убил миллионы людей, а среди бела дня спорят: благодетель он человечества или нет?”
Это слова, сказанные Иваном Буниным аж в 1924-м году и адресованные товарищу Ленину. Тому самому, кто, пытаясь сохранить себя у власти, первым делом после октябрьского переворота уничтожил оппозицию во всех видах, утопил в крови Родину — от Крыма до Владивостока, санкционировал концлагеря для политических противников (в том числе для детей-заложников) и — внимание! — применение удушливых газов против тамбовских крестьян, восставших и не склонившихся перед советской властью.
Так что газы — это нам не впервой вдыхать. Фентанил — не фентанил, но… Вся наша история, можно сказать, это вдыхание миазмов полной грудью. Мы просто десятилетиями наслаждались трупными запахами — “лес рубят — щепки летят!”, “убить человека — трагедия, убить миллион — статистика”.
Террор всегда был удобен властям — в ответ развязывалось насилие гораздо большего масштаба, государство чуяло “полезность” террора для себя лично и всегда радовалось возможности учинить новое насилие в борьбе со старым. Режим укреплял себя постоянным кровопролитием, и народ — куда ему деться? — шел на заклание.
* * *
В середине ноября в “Известиях” появилась статья диакона Андрея Кураева, главная мысль которой: есть люди “равнинные” — это мирные землепашцы, трудяги и нравственно чистые (читай: русские), а есть “горцы” — это те, кто кочуют, воруют скот и людей, совершают набеги на “равнинных”. Простое разделение, ничего не скажешь. И главное, удобно: “мы” — хорошие, “они” — плохие. Вся Чечня — разбойники и убийцы. Вся Чечня — негодяи и воры. Вся Чечня — криминал и рабовладельческое “племя”. Народ-подлец. Народ-боевик. Народ-враг. Ну, как тут не сделать вывод о неизбежной, объективно оправданной войне с “разбойниками”. Оказывается, не ваххабизм, не терроризм исламских радикалов, не денежно-нефтяные интересы — первопричина войны и террора, а родовой строй Чечни, психология и менталитет “горцев”. И читатели в большинстве своем (что и ужасает) немедленно поддержали ретивого церковника. Вот так диакон провозглашает право на насилие “без спецназа”, вручает своим “овцам-прихожанам” оружие обороны от чеченцев. Проповедь на проповедь. Фанатизм на фанатизм.
Можно ли с таких позиций хотя бы помечтать о конце войны?
Да никогда!… Да и если Чечня нам столь чужая, что ж мы так упорно боремся за объединение с нею, за целостность России?
* * *
Мы живем в мире, который не живет в мире. Выражение ненависти сделалось повсеместным. Противостояние — стандартная поза. Все имеют своего любимого врага, которого готовы изничтожать круглосуточно и любыми средствами. Каждый борется с кем-нибудь. И каждому от кого-нибудь есть своя угроза.
Современный мир погряз в терроре. Человек звереет. Гуманизм сделался посмешищем. Слыть добрым — значит слыть слабым. Даже в Израиле сегодня многие не понимают тех евреев, которые, видите ли, “дали себя сжечь в печах Освенцима”. Слабость не взывает к жалости, как прежде. Теперь слабых бьют — и это нормально. Жестокость — это нормально. Но мало убить врага. Его еще надо испепелить, превратить в ничто. А перед этим хорошо бы унизить, хорошенько оскорбить.
Враг тоже хорош. Зная, что я его не пожалею, он в долгу не останется, ответит тем же, но втридорога.
Ужас схватки перестал ужасать. Бьются друг с другом группы, кланы, каналы, команды, партии, фирмы, классы, альянсы, мафии, армии, администрации, демонстрации и др.
Бьются друг с другом одиночки. И — что, может быть, самое страшное — бьются друг с другом семьи. Дом на дом, улица на улицу, поселок на поселок. Очень хорошо натравливают нацию на нацию. Ксенофобия — на любой вкус. “Наши” враждуют с “не нашими”, и попробуй не присоединиться к тем или другим.
Кастет, нож — это вчера. Сегодня — танк, автомат Калашникова, пистолет Макарова.
Число так называемых немотивированных убийств в нашей стране возросло до такой степени, что общество даже радо этой немотивированности: уж лучше так, чем сознательный кровавый разбой. Между тем, это число — показатель нравственной деградации.
Даже верующие способны пустить кровь: “Наша вера — лучше вашей, а ваша — хуже нашей. Бей неверных”. Бывает: Церковь вовсе не проклинает кровопролитие, а наоборот: кропит оружие святой водой, освещает идущих в атаку. Именем Бога устраивают резню. Именем Бога превращают человека в волка. Именем Бога учат убийству — науке влеплять пулю с любого расстояния или подплывать с миной с любой глубины. Очень любят цитировать Христа: “Я принес вам не мир, но меч” и пытаются нам внушить при этом, что заповедь любви к ближнему отменена.
Пора осознать, что у народа цель — жить, а у тех, кто хочет воевать, — наживаться.
Около чеченской трубы, игорного бизнеса, московских гостиниц — ни для кого не секрет — круговерть “зеленых”, каждодневно подпитывающих войну: покупка оружия, покупка тех, кто готов убивать за деньги. Многократно приходилось слышать от авторитетнейших людей: “Если б мы действительно хотели кончить войну, мы б ее давно уже закончили”. Удивительный цинизм. Но никого он не удивляет. Вроде бы всем все ясно. Однако все остается по-прежнему: риторика риторикой, война войной.
* * *
Терроризму нет оправданий. Но нет оправданий и неумелой непрофессиональной борьбе с терроризмом. Наш “антитеррор” обернулся гибелью 129 живых душ. Их решено списать, вывести из списков недавней переписи населения по причине “смерть от удушья”.
То гексоген, то фентанил… Что за напасти нового типа?! То своя же торпеда на “Курске”… Не много ли этих “своих”, приносящих беду?.. Как что-то жуткое случается, тотчас находятся молодцы, рьяно желающие прикрыть правду — о Чернобыле, о “Курске” ли, теперь вот — о “Норд-Осте”… Для начала путают карты, выпускают множество версий, — какая из них “липовая”, а какая правда, поди, разберись!..
Обыватель и не разбирается.
Разбирается гражданин.
“Отойдите в сторонку, граждане России”!..
Многие погибшие на Дубровке получили фальшивый диагноз: “Умерла от воспаления легких”, “Скончался от стресса”… А через год, через три, через десять лет, отравленные заложники, сейчас выглядящие здоровыми, не дай Бог, получат осложнения в организме — будут ли они считаться жертвами теракта? Или всё забудется и останется шито-крыто?
У национальной безопасности есть всё — доктрина, деньги, люди, здания, оружие, свой президент… Не хватает маленько морали для осуществления своей деятельности, да ведь этой мелочи и раньше не всегда было в избытке.
Ох, уж эта “мораль”… Надоело слушать.
То им не так, это им не так. Прослушивание телефонных разговоров, говорят, надо запретить. Тыкать ядовитым зонтиком в нужного прохожего, считают, нехорошо. Доносительство в массах осуждают. Секретность рассекретили. Как работать в таких условиях?.. Как обеспечивать?
Жаль, в теракте на Дубровке участие мировой террористической мафии не доказано — Мовсар Бараев очень бы нам услужил, если бы немного потрепался по телефону не с каким-то чеченцем в Турции, а с этими Усамой или Омаром, — это был бы от него большой подарок и ФСБ, и ЦРУ.
Спецслужбы нашей страны… Здесь главное слово “нашей”. Чьей — нашей?.. Той, которая была или той, какой надлежит быть? Если мы так и будем делать жизнь “с товарища Дзержинского” — значит, вседозволенность по-прежнему окажется подлейшей реальностью нашей истории. Нам всегда будут предлагать безопасность, от которой в недавнее время гибли миллионы.
Наши спецслужбы справляются!.. Ждите!.. Сохраняйте спокойствие!
Между тем, главная деятельность спецслужб состоит в рутинном внедрении в ряды бесчеловечного врага. Много ли среди чеченских боевиков наших тайных офицеров?.. Возможно ли постоянное предупреждение о готовящихся терактах? Насколько серьезны те или иные планы бандитов?.. Если разведка в силах отвечать на эти вопросы, наша безопасность обеспечена.
У нас же безо всякой разведки всем известно, что военные в Чечне продают оружие противнику. И это абсурд. Но это и правда, от которой наши слепоглухонемые спецслужбы отмахнулись. Абсурд в том, что этот “бизнес” на крови своих же солдат по сути то же явление позорного аморализма, что газовая атака с не просчитанными последствиями. Пройдет немного времени — кто-то получит ордена, кто-то понесет ответственность за “ошибки”. Однако важно другое: для борьбы против терроризма необходима система, не имеющая ничего общего со старой Лубянкой.
Признаемся честно, на протяжении десятков лет мы более чем плодотворно сотрудничали с международным экстремизмом — многие лидеры и известные своей агрессивностью организации пухли от наших тайных и открытых вкладов в их сомнительные режимы и дела. Сегодня на щечках Арафата следы поцелуев множества советских коллег, а в его слабеющих руках бухгалтерские отчеты с росписями, свидетельствующими о нашем давнишнем “присутствии” — зримом и незримом — в партии “ФАТХ”, боевом ядре фанатиков ислама. Такие террористические организации, как “Хамас” и “Хезбалла”, провозглашающие и реализующие “джихад”, от нас не получили до сих пор не то что отпора, но даже формального официального осуждения.
Мы по-прежнему политиканствуем, играя “во все лузы”. Мы или выжидаем, когда ждать не стоит, или молчим, когда надо бы иметь мужество сказать правду…
Все это вдохновляет террористов на новые подвиги. Когда же дело касается нас, мы, забыв о своих “друзьях”, найденных среди волков, начинаем ахать и охать…
Тут-то и бывает поздно.
Ибо нельзя одним местом сидеть на двух стульях, нельзя целоваться с кем ни попадя. Нельзя врать себе и своему народу.
* * *
Последствия отравлений непредсказуемы. Но можно было предсказать, что у отравлений будут последствия.
Да кто ж их считает, эти “последствия”?
Те, у кого сила и кому, по поговорке, “ума не надо”, о них и не задумываются. К счастью, объявлено, что пересмотра военной доктрины для допуска применения ядерного оружия в ответ на террористическую угрозу не будет. Уже хорошо.
Из двухсот спецназовцев, атаковавших театральный центр, никто не пострадал. Это большое достижение тех, кто выполнял свой долг и приказ. К “Альфе” и “Вымпелу” нет никаких претензий. Есть одна благодарность, и преогромная: они сделали все, что смогли.
Вот только…
“Тридцать процентов потерь — хороший показатель”.
Ну, да. А если бы пообещали переговоры? Если бы не погиб никто?
Но тогда “показатель” не был бы таким “хорошим”. Тогда “показателем” было бы “унижение России”. Таково главное заблуждение, от которого веет смертью, и только смертью.
“Честь государства российского спасена” — это как смотреть и что считать “честью”. Если в честном бою наших полегло в три раза больше, чем противника, извините, кто тогда из нас “пораженец”?..
Доводы, что сколько-то там процентов погибших с нашей стороны — “это нормально”, совершенно неприемлемы. Вот это и есть “пораженчество”. Профессионализм — в том, чтобы попытаться полностью избежать потерь. Это не идеализм. Так и только так следует практиковать.
“Государство не должно поддаваться терроризму”. Конечно, не должно. Но если Вас шантажируют, ответьте тем же — сумейте обмануть террористов. Пообещайте им все, чего они требуют. Взамен в первую очередь освободите своих граждан. Мстить можно потом. Сначала — освободите. Спасти своих — главная задача государства и военных. Дело чести.
И как может идти речь о цене: допустим или не допустим какой-то процент погибших?! Никакой процент недопустим. Ни один наш человек не должен погибнуть. Только так. Все остальное — или плохая работа, или безнравственность.
Потери могут быть лишь в том случае, когда все другие способы и методы провалились.
Отравление всех подряд предполагало неминуемые жертвы — значит, его надо было отвергнуть.
Но другой “сценарий” на Дубровке всерьез не игрался.
Повторюсь: предупредить опасность взрыва можно было, пообещав сесть за стол переговоров, даже пообещав вывести войска. Да, это было бы компромиссом, но никак не “унижением России”, ибо главная ценность для страны — жизнь ее граждан.
Штурма могло бы не быть — так я считал тогда.
Теперь, по прошествии времени, убедился: штурма не должно было быть!
* * *
…Не прошло и сорока дней с момента гибели первых заложников, а некоторые родственники при поддержке и наущению знающих законы адвокатов потребовали от московских властей сколько-то миллионов долларов (по миллиону за каждого погибшего). Московскую мэрию попытались объявить ответчиком за случившееся. Вроде бы мы можем следовать цивилизованным нормам — во Франции, говорят, именно по миллиону платят за каждый труп, давайте, мол, и у нас это дело провернем… Вдруг “халява” отвалится?…
Началась большая шумиха в прессе — имеют ли право они что-то требовать, или такого права у них нет.
Власти, конечно, испугались — кому захочется отдавать в перспективе 129 миллионов долларов. С другой стороны, дело щепетильное: не захочешь отдавать — прослывешь черствым, равнодушным к горю людскому чиновничеством.
Сразу сделалось как-то противно на душе. Конечно, можно понять нуждающихся. Но на “Норд-Ост” ходили не нищие, не “бомжи”. Да и московская мэрия — тоже пострадавшая сторона.
Что-то тут в этой затее есть аморальное. Желание погреть руки на холодном трупе?..
* * *
Жизнь человеческая не может быть картой в игре.
Нельзя бороться с террором лоб в лоб. Надо быть хитрым и изворотливым, надо находить в себе силы и для притворства, и для кажущегося отступления.
Война — подлость. И на войне как на войне — побеждает тот, кто бьет по чужим. А не по своим. А у нас те же прекрасно знакомые подходы: неважно, сколько мы положили наших, важно, что мы положили “не наших” Только относительно “не наших” приходится сомневаться: ну в самом деле, по столь “ответственному” за этот теракт Масхадову что-то никто так до сих пор и не ударил! А сколько было разговоров!.. Сколько праведного гнева! Сколько пропаганды!..
И ничего. Как была война, так войной и осталась. Трупы множатся, несмотря на то, что “восстановление Чечни идет полным ходом”.
Значит, выгодна война тем, кто не хочет ее кончать, кто хочет ее бесконечного (от выборов до выборов!) продолжения.
По трубе течет кровавая нефть. И пусть себе течет — в чьи-то карманы война спускает денежки, и большие, между прочим.
А в заложниках у этой войны кто?.. Не мы ли все?
Чечня есть прорва. Но за наш счет. Федеральное финансирование устроено таким образом, что половина денег на так называемое восстановление остается в Москве: заказчики и подрядчики производят дележку и лишь затем другую половину отдают по месту назначения, а здесь начинается новый раздел. Выгода от этого процесса очевидна как боевикам, так и центру. Бюджетные деньги для того и планируются в бюджет, чтобы их разворовывать. Вы взрывайте, а мы будем чинить. Ремонт — одно из самых сверхприбыльных, а потому и сверхдлительных ассигнований — тут каждая волна имеет “откат”, и этот прилив — отлив бесконечен. Одни “бандиты” кормят других “бандитов”, и всем от этого только хорошо.
Так что надеяться на окончание этого чудесного со всех точек зрения процесса под названием “война” просто глупо. Все предусмотрено. Гробы заложены в бюджет. Трупы инвестированы…
* * *
… Каждый день знакомые и незнакомые люди спрашивают:
— Как дочка?.. Как Саша?
И ждут, что я отвечу: “Все хорошо. Она вполне здорова”.
И я примерно так и говорю. Иногда добавляю:
— Всё в прошлом.
Но это не так. Ибо правда в том, что результаты анализов крови скачут — то норма, то плохо… И так может продолжаться еще долго… Последствия сильного отравления непредсказуемы. Они могут проявиться и через год, и через три… И даже позже. Конечно, вся надежда на силу молодого организма…
— Это как Чернобыль, — сказал мне один знающий врач. — Никто не знает, как оно может обернуться.
Конечно, для Саши самыми тяжелыми — может быть, еще тяжелее, чем дни и ночи на Дубровке, — оказались те три больничные дня, когда, лежа под капельницей, она узнала о смерти Арсения и Кристины.
Саша проявила волю, удивившую даже врача-психолога, сказавшего буквально так:
— У вашей дочери огромный психофизический ресурс.
Не знаю, действительно ли это так, но Саша нашла в себе силы, можно сказать, прямо из больницы поехать в канун похорон в храм Ваганьково на отпевание. Я думаю, четырнадцатилетняя девочка пережила в это время столько, сколько иным взрослым хватило бы на всю жизнь.
Сегодня Саша вполне адекватна, ее раненая душа взрослеет и крепнет.
Мы не расспрашиваем дочь о том, “что там произошло”, — довольствуемся тем, что она сама рассказывает… А она больше молчит. Рассказывать подробно ее не тянет. По крайней мере сейчас…
Но, конечно, и забыть она явно не может… Это проявляется в каких-то мелочах, деталях.
Вот, к примеру, мы стоим у лифта. А из него — открываются двери — выходит сосед, чудный парень по имени Игнат, студент юридического факультета МГУ. Он отрастил короткую черную бородку и, надо ж такому случиться — надел камуфляжную куртку… Саша сталкивается с Игнатом нос к носу…
Отпрянула, будто обожглась!
Другой случай. Вместе с новой подругой своей Алисой Саша смотрит в Театре “У Никитских ворот” премьерный спектакль. По ходу представления в один прекрасный момент на сцене появляется женщина-милиционер, которая при встрече с хулиганом стреляет холостым в воздух.
Зрители в этот миг смеются, как по команде. Саша же в момент выстрела — нагнулась и спрятала голову за спинку впереди стоящего кресла. Единственная!.. Никто так больше не прореагировал.
Значит, Страх сидит в ребенке-подростке где-то в подкорке и долго, вероятно, еще будет сидеть.
И еще:
— Саша, а не хочешь, — спрашиваю я ее недавно, — сыграть девушку в моем мюзикле “Парфюмер”?..
— Нет, папа, — твердый ответ.
— Почему?
— Не хочу играть жертву!
Я ахнул. Но спорить не стал. Пройдет какое-то время, и я, конечно, попытаюсь ей объяснить, что при таком решении нельзя быть актрисой. Что это значит заранее отказаться от множества ролей мирового репертуара, потому что героини самых великих пьес сплошь и рядом именно “жертвы”…
Но сейчас…
Да, время лечит. Жизнь продолжается. Новые чувства, новые переживания неизбежны, и на них вся надежда…
Однако, можно понять мою Сашку: “жертвами” быть невыносимо. И в театре, и в жизни…