в русской периодике третьего квартала 2002 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 115, 2003
Вопреки тютчевскому прозрению “умом Россию не понять” редакция журнала “Отечественные записки” затеяла грандиозное: выяснить, что есть российское пространство — во всех возможных смыслах. Решением этой проблемы и занялся шестой номер журнала
В статье “Невменяемое пространство” В. Каганский ищет и не находит ответа на вопрос: каково именно российское пространство. Его внутренние ценность и целостность не определены. Неизвестно, обладает ли пространство России функциональным, прагматическим единством, которое в свою очередь предполагает закономерности пространственной формы государства. А не зная этих закономерностей, невозможно определить пути развития государства. Нынешние регионы — субъекты Российский Федерации — слагают государственное пространство, они же образуют и страну. Но страна и государство, указывает Каганский, — это разные вещи. Страна — реальный, естественный макрорегион культурного ландшафта. Государство же — институциональная конструкция, ее проекцией в пространство является государственная территория. Так вот понятие Россия — понятие, строго говоря, пространственное, хотя общей картины пространства России не существует. Ничего не известно о реальном разнообразии поселений, нет комплексного районирования и картографирования культурного ландшафта. Неизвестно даже сколько в стране (фактически, а не номинально) городов. Словом, главный дефицит России — россиеведение как наука. Только эта наука может осознать форму и содержание территорий, провести их топонимическую реанимацию (дать имена), осуществив таким образом самоназвание и самоосознание. И только тогда пространство России станет вменяемым и его можно будет назвать страной.
А. Филиппов, автор статьи “Гетеротопология родных просторов”, пытается осмыслить привычное уму и сердцу понятие “родные просторы” и приходит к выводу, что оно не соответствует никакой определенной реальности. “Родные просторы” — не объект, созданный деятельностью людей, не овеществление практики, но эмоционально окрашенный образ пространственного единства, “конкретная абстракция”. Филиппов называет это “большим проживаемым пространством”, где главное — ощущение единства, последовательности, непрерывности, связности. Связность и последовательность — это когда в больнице вы не ведете себя, как в суде, а у станка — как в ресторане. Именно поведение определяет специфику места. Но бывает и другое ощущение пространства: не порядка, а беспорядка, неуместности не только отдельных действий, но и целых фрагментов пространства. Это “иные пространства”, которые автор вслед за М.Фуко называет гетеротопиями, а определение их и классификацию — гетеротопологией. В примитивных обществах к “иным пространствам” относятся священные или запретные места, выделенные для людей, пребывающих в особых состояниях (молитвенный экстаз, беременность, “переходный возраст”, одряхление и т.п.). В современных обществах есть места, куда помещают индивидов социально опасных или немощных (тюрьмы, психбольницы, дома престарелых). Но кроме того — что характерно для современной России — появляются пространства, отчуждаемые в частное владение. Запретные зоны возникают в местах, недавно открытых для всех. Это может сильно поколебать уверенность в том, что “родные просторы” реально существуют, и заметно охладить, а то и вовсе погасить любовь к ним.
А. Ахиезер (“Российское пространство как предмет осмысления”) считает, что пространство у нас всегда было мощным фактором, возбуждающим мысль о провиденциальной роли России в мировой истории и культуре. Проблема освоения пространства — отчасти проблема организации человеческих сообществ и, в конце концов, проблема организации власти. Здесь географический анализ пространства органически переходит в социокультурный. Христианская культура в России открывала возможность освоения больших пространств. Локалистско-тотемная, догосударственная (дохристианская) архаическая культура, наоборот, — ограничивала освоение пространства, потому что зиждилась на эмоциональной основе и была связана с возможностью людей знать друг друга в лицо. Таким образом история освоения пространства в России была историей взаимоотталкивания-взаимопроникновения этих двух культур. Борьба между двумя типами освоения территорий сегодня проявляется в борьбе вокруг продажи земель. Либерально-гуманистическому проекту включить землю в рыночные отношения противостоит архаическое стремление сохранить пространство. Подобные столкновения модерна и архаики неоднократно происходили в истории России. Они вносили в общество дезорганизацию и разруху, приводили к национальной катастрофе.
Авторы статьи “Каноническое пространство: принципы, идеологии, конфликты” А. Солдатов и Е. Холмогоров пишут о каноническом пространстве Русской православной церкви. Каноническое пространство РПЦ — это территория, которая оформлена законодательным образом и конституирована в церковном праве. Вторжение на нее другого субъекта церковного права может рассматриваться (по аналогии с международным правом) как агрессия. Но дело в том, что каноны не являются законами, совокупность канонов не есть “право”, а каноническая территория не может быть уподоблена территории государства. Каноническое пространство — это пространство власти. Власть христианской церкви — пространственная категория. Внутренняя граница канонического пространства проходит между территориями, находящимися в юрисдикции церковной власти (епископов, митрополитов, патриархов). Внешняя граница — условный идеологический феномен, поскольку отделяет тех, кто подчинен церковной власти, от тех, кто ей не подчинен. Это граница между членами церкви и нехристианами (иноверцами, раскольниками, еретиками). В свете вышесказанного авторы интерпретируют нынешний конфликт между РПЦ и Ватиканом. Католики не видят и не желают видеть никаких канонических территорий. Для них любая территория доступна власти Папы. Граница между православием и католичеством воспринимается ими как внешняя (условная), не налагающая запрет на создание “параллельных” юрисдикций. Позиция РПЦ сложнее. С одной стороны, она защищает сложившееся в советский период автокефальное пространство, с другой стороны, противостоя сильному Ватикану, она хочет преподать урок и мелким, но опасным противникам (националистам-раскольникам, протестантским сектантам и т.п.). РПЦ навязывает Ватикану свою идеологию культурного традиционализма и требует от католиков признания России канонической территорией Православия.
Уяснить суть российского пространства, конечно, невозможно без обсуждения проблем ее геополитики. Правда, Э. Надточий, автор статьи “Развивая Тамерлана”, полагает, что понятие геополитики относится только к городским цивилизациям. Геополитика — это отношение полисов на основе фиксированного (расчерченного на карте) пространства, так что отношения между собой кочевых племен геополитикой не назовешь. Отношение кочевников (учитывая ритм перемещений и длительность остановок) Надточий называет хронополитикой. По своей природе российский способ контролировать территории отражает как бы симбиоз кочевников, землепашцев и городских цивилизаций. Монгольское завоевание вдохнуло новую жизнь в тело впадающей в маразм Киевской Руси. Постмонгольский тип собирания русских земель диаметрально противоположен геополитическому. Это — хронополитическое отношение центра и периферии. Центр — инстанция власти — в нашем случае абсолютно чужд подвластным территориям и держит их в подчинении постоянной угрозой набега и разорения. Подвластные земли защищают себя непрерывным потоком жертвенных даров, которые, однако, не дают им гарантии безопасности. Эту политическую технологию (Надточий назвал ее Внутренней Монголией) Иван Грозный довел до совершенства, а Петр Первый и Иосиф Сталин продолжили дело гениального учителя. Русский город в этой ситуации приобретает вид военного поселения, ставки и караван-сарая одновременно. Имея фасад отчасти европейского типа, он содержит кочевое по своему типу поселение. Поэтому в описании русской геополитики автор прибегает к определению “геополитический идиотизм”. Создание Петербурга — яркий пример такого идиотизма.
Исходя из общего суждения, что русский характер сформировался под влиянием бескрайних российских просторов, авторы статьи “Широка страна моя родная” А. Зализняк, И. Левонтина и А. Шмелев строят нечто напоминающее тезаурус (набор слов близких по смыслу или по ассоциациям). Они выясняют общий культурный смысл слова простор в русском языке. Оказывается, для главной ценности русского сознания самое важное — отсутствие границ: бескрайний, безбрежный. Оттенки смысла придают синонимы: даль, ширь, приволье, раздолье. Однако простор также предполагает опасности и дискомфорт: от избытка места человек тоскует, мается, ощущает неприкаянность. Это приводит к тому, что человек ищет выхода энергии в загулах и запоях. К тому же широкие пространства трудно преодолеваются. Поэтому слово добираться в русском языке имеет универсальный смысл, обозначая перемещение из любой точки пространства в другую, для чего непременно нужно еще собраться и выбраться. Бескрайние русские просторы, как было замечено, породили широту русской души. Широта — это щедрость и отзывчивость, способность “все понять”. Но такой плюрализм граничит с беспринципностью, расхлябанностью, расхристанностью. Тут и удаль, существенный смысловой компонент которой — самолюбование, размах, разгул. Все требует простора, а к нему так и просится эпитет — родной.
С помощью иноземцев журналы пытаются обнаружить истоки и выяснить специфику русского либерализма.
Итальянский славист Г. Карпи находит в России особую парадоксальную форму либерализма (“Были ли славянофилы либералами?” — “Вопросы истории”, № 9). Он утверждает, что в утопии славянофилов консервативно-монархическая соборность шизофренически двойственно сочетается с буржуазно-либеральной политэкономической программой. Однако Карпи это отнюдь не кажется болезненным недоразумением, если принять во внимание особенности российской истории. В Европе либерализм развился как апология собственника, противостоящего корпоративно-феодальным свободам. В России приходилось преодолевать не феодально-корпоративные порядки, а следствия авторитарной модернизации Петра I, которая уничтожила общинно-родовые структуры и заменила их иерархией совершенно разъединенных каст. Остро чувствовалась “потребность в обществе”. Потому славянофилы и требовали свободы не для индивидуума, но для “земли”, т.е. народа как некоего целого, свободно объединенного в общинно-родовые подгруппы. И это была свобода не от корпоративно-феодальных структур (каковых в России не было), а от неестественного сочетания социальной атомизации с политическим централизмом, устроенным по усмотрению государя. Предельный социальный идеал славянофильства — солидарное общество с высокой степенью внутренней мобильности и самоуправления при сохранении самодержавия. Экономический идеал — нечто вроде “капитализма без пролетариата”. Итак, несмотря не противоречивость и несоответствие европейским меркам, славянофилы все-таки либералы, а разрешает их противоречия, по мнению Карпи, приверженность идеалам Ж.-Ж. Руссо. Его “общественный договор” не ограничивается примирением личных интересов, но создает настоящее “коллективное существо”, управляемое нравственным инстинктом народа. В руссоизме славянофилы находили силы для обретения свободы и противостояния грядущему эгалитарному радикализму (по-нашему “отвязной” демократии).
Очевидно не перестает быть актуальным вопрос о природе русского коммунизма. Опубликована статья Ф. Степуна “Ленин” (“Вопросы философии”, № 8), написанная в 1931 г. по-немецки. В даровании своего героя автор вместе с тьмами вольных и невольных наблюдателей усматривал гениальность. “Гений упрощения” (по Плеханову), которому присуще нечто прямо-таки мистическое, когда его простота усиливается до бессмысленности, а примитивность приобретает цинически-демонические черты, Ленин не видел различия между знанием и добродетелью. Добродетелен тот, кто владеет истиной, а все истины заключены в марксизме. Единственно подходящее название для ленинского понимания марксизма — “фашистское”. Буржуазная революция должна обернуться пролетарской. Однако пролетарии это вовсе не все пролетарии как таковые. Это некое иерархическое образование, во главе которого стоят пророки Маркс, Энгельс, Ленин. Потом следует клир — члены партии. Ступенью ниже — истинно верующий народ (пролетарский авангард, рабочая аристократия) и, наконец, несознательные массы (материал) — скорее объект, чем субъект революции. Ленин не был ни идеологом, ни воспитателем народа, он исходил из веры, что пролетариат изначально содержит в себе живую идею социализма. Высшее содержание ленинского социализма — классовая борьба в ее максимальной суровости, силе и чистоте, причем борьба, организованная сверху. В России при 80 % неграмотных массовая революционная партия едва ли могла быть построена иначе чем на принципах послушания и иерархии. Путь к диктату пролетариата в форме диктатуры над пролетариатом был унаследован от царской автократии. Сектантско-еретический характер большевистского мировоззрения объясняется русской религиозностью и русским сектантством. Вера славянофилов в Москву как в Третий Рим отразилась в вере в Третий Интернационал. Портрет Ленина завершается в его делах: подавление свободы, слежка, пытки, падение духовной культуры — и при этом не лишенное значения искусство, блестящие достижения естествознания. Во всем причудливая встреча и взаимопроникновение средневековья и Нового времени, и на фоне пламенеющего неба большевистской революции лик Ленина.
Продолжает живо обсуждаться еврейский вопрос. Журнал “Родина” посвятил этому сдвоенный номер под названием “Евреи в России” (№ 4-5).
В. Микушевич, автор статьи “Дух дышит, где захочет. Взгляд православного христианина на иудаизм”, опровергает расхожее мнение о том, что неприязнь и даже ненависть к евреям объясняется их ролью в распятии Христа. Происхождение этой неприязни автор относит ко временам более ранним. В ветхозаветной книге “Есфирь” Аман предлагает царю Артаксерксу радикальное решение еврейского вопроса: “есть один народ, разбросанный и рассеянный между народами по всем областям царства твоего; и законы их отличны от законов всех народов, и законов царя они не выполняют; и царю не следует так оставлять их. Если царю благоугодно, то пусть будет предписано истребить их” (Есф 3, 8-9)… Итак, евреи не просто не выполняют законов царя, но у них есть свои законы, отличные от законов всех народов. Израильский народ, согласно своей религии, не мог чтить иных богов. Истинный и единый Бог — это Бог Ветхого Завета. Он Бог для всех народов, и закон его всемирен. Другими народами это воспринималось как узурпация, своего рода приватизация Бога. Мировая религия Ветхого Завета вынуждена в иудаизме функционировать как родовая, этническая. Это придает самому иудаизму судорожную напряженность, выражающуюся в различных толках и сектах от ессеев до хасидов. Многие достойные умы и, в частности, Паскаль, пытались доказать, что у истинных иудеев и истинных христиан одна и та же религия. Идея эта осталась втуне. Мало того, автор полагает, что противостояние религий друг другу положительно и продуктивно. Оно порождает культуру, духовные и материальные ценности. Представители разных религий, хоть сколько-нибудь верующие, не приходя к согласию, все-таки понимали друг друга, помнили, что в них и над ними Бог и перед ним придется отвечать каждому по предписанному ему закону. Секуляризация и либеральное перемирие уничтожит подобное взаимопонимание. И как естественная реакция грядет фундаментализм и религиозность без веры.
Проясняя суть иудаизма, израильский раввин А. Штейнзальц, автор статьи ““Спецназ” Всевышнего”, воспользовался военной метафорой: все человечество составляет войско Всевышнего, и, как в каждой армии, в этом воинстве есть спецподразделения. Евреи и есть “коммандос” Всевышнего. Естественно, они лучше вооружены и в их службе больше опасностей. Иудаизм содержит четкие указания, обращенные только к евреям. Но есть также целый корпус указаний, обращенных ко всему человечеству. Это касается прежде всего того, каким человек должен стать, чтобы превозмочь себя. Это заповеди, данные первому человеку, — то, чем евреи могут и обязаны поделиться со всем миром. Это не значит, что всех людей надо делать иудеями, но это значит, что всем нужно стать хорошими людьми.
Главный раввин России А. Шаевич (“Оставаясь евреями, быть россиянами”) считает, что быть евреем в России значит осознавать возможность возвращения к своим корням, так как сейчас открылись перспективы жить по тысячелетним традициям, оставаясь вместе с тем полноправным и полноценным членом общества. Вообще в сознании большинства российских евреев русская культура превалирует, поэтому возможен какой-то процент ассимиляции (до полного растворения в русской среде), но процесс этот чрезвычайно длителен, и в обозримом будущем еврейские общины в России, конечно, сохранятся.
А. Степанский в статье “Авто-русификация” утверждает, что русификация еврейства связана с тем, как исторически развивалась роль сравнительно небольшого еврейского этноса в жизни огромной и великой страны. Важнейшим этапом русификации стал советский период. Была уничтожена черта оседлости, отчего евреи быстро мигрировали в “нетрадиционные районы” — и прежде всего в РСФСР. Они жили и работали, как правило, среди русских. Еврейские местечки, кварталы, предприятия и профессии стали попросту невозможными. Процент евреев, занимавших видное положение в различных престижных отраслях, нередко превышал их процент в составе населения. Это многих раздражало, заставляя пренебрегать объективной ценностью труда евреев. Для теперешней России характерно возрождение русско-еврейской культуры. Именно на русском языке выпускаются книги и периодические издания, проводятся конференции, ведется преподавание в еврейских учебных заведениях. Русско-еврейская культура может стать важнейшим фактором, связывающим российское еврейство, оказавшееся в разных странах после распада СССР.
С. Кара-Мурза (“Объяснение нелюбви”) различает антисемитизм и просто нелюбовь к евреям. Никто не обязан никого любить и никто не обязан отчитываться в своих чувствах, пишет Кара-Мурза, однако антисемитизм, коль скоро о нем заходит разговор, требует объяснений. Глупо считать антисемитом того, кто не любит специфические еврейские черты или привычки. Это обычная неприязнь к “иному”, элементарный этноцентризм, необходимый для самосохранения народов. Для России евреи — один из важнейших и необходимейших корней. Русский ум и взгляд возникли в непрерывном диалоге и борьбе с еврейским умом и взглядом. Они соединены по принципу дополнительности. Талант русского ума поражает и восхищает, но когда речь заходит о деле, руки этого таланта опускаются. Если рядом есть еврей, он этот талант дисциплинирует логикой. В России нет и не может быть антисемитизма, ибо существует неосознанное чувство, что евреи — это порождение самой России. Ее не всегда приятный, но неизбежный и необходимый продукт. Избавиться от них нельзя, да и глупо этого желать. Исчезни сегодня из России все евреи — завтра они сами снова зародятся.
Несколько иначе обстоят дела с евреями в других странах.
Л. Байер пишет в статье “Ослабление тормозящего эффекта. “Новый антисемитизм” и старые заблуждения” (“Неприкосновенный запас”, № 4) о волне антиеврейских инцидентов во Франции, на которые болезненно остро прореагировал Американский еврейский конгресс. В Америке не стали разбираться в том, что в инцидентах замешана исключительно молодежь из миллионного магрибского гетто и что нелюбовь к евреям происходит у них не оттого, что они арабы или мусульмане, а связано это с разочарованием в обещанной, но так и не обретенной интеграции во французское общество. Байер полагает, что Американский еврейский конгресс косвенно оказывает поддержку кампании премьер-министра Израиля А.Шарона, который хочет подвигнуть французских евреев к переселению в пустеющую от эмиграции страну. Вообще в Западной Европе борьба с “новой иудофобией” стала политически выгодным делом. Тормозящий эффект политкорректных правил поведения, установившихся было после осуждения национал-социализма, перестает действовать, а за дымовой завесой мнимой “новой иудофобии” возрождается настоящий прежний антисемитизм.
Обзор подготовил Александр Денискин