Опубликовано в журнале Континент, номер 115, 2003
В декабре 2002 г. в московском издательстве “Грааль” вышла антология “Приют неизвестных поэтов (Дикороссы)”, где собраны стихи сорока авторов из российской глубинки. Мы попросили составителя сборника поэта и эссеиста Юрия Беликова и активную участницу проекта, известную поэтессу Марину Кудимову рассказать о том, что это за культурный феномен — дикороссы. Так получился тот своеобразный коллаж, который мы предлагаем читателю, — коллаж, составленный из выступлений на круглом столе, писем, разговоров и, разумеется, стихов из этой книги.
Марина КУДИМОВА, Юрий БЕЛИКОВ
дикороссы
“Приют неизвестных поэтов (Дикороссы)”.
Книга стихов. Составитель — Юрий Беликов. — М.:
ИД “Грааль”, 2002 — 352 стр.
В декабре минувшего года в Центральном Доме журналиста прошла акция газеты “Трибуна” — большой поэтический вечер “Дикороссы идут на Москву, или Такое вот Пыталово!*” и презентация книги “Приют неизвестных поэтов”. Выйдя на подмостки ЦДЖ, московский (но без промедления примкнувший к племени дикороссов) поэт Сергей Строкань сказал:
— Мы живем во времена раскрученных неталантов и нераскрученных талантов…
Вот эти “нераскрученные”, называющие себя дикороссами, и явились в Москву из Новосибирска и Красноярска, Иркутска и Перми, Норильска и Екатеринбурга, Самары, Ярославля и даже теплолюбивого Ставрополя. Столица была им отдана, словно победителям, на три дня. Больше Москва бы не выдержала, да и они бы не выдержали Москву.
Разумеется, три дня участники акции не только читали стихи и отмечали выход книги, в которой многие из них увидели свои первые серьезные подборки, но и разговаривали. В гостинице “Арктика”, где жили. В подмосковном Переделкине, куда приехали, преодолевая высокомерие. В конференц-зале “Трибуны”, где проходил круглый стол “Известность — подруга таланта, но талант ей не друг. Дикороссы — прихоть или новая реальность?”. Говорили о поэзии и судьбе, русской истории и информационной революции, о славе и бесславье сегодняшней литературы. О правах и свободах “дикорастущего” таланта в условиях рынка и — в целом — о явлении дикоросса народу…
Олег Балезин, Екатеринбург
Три года назад пермский поэт, собкор “Трибуны” Юрий Беликов открыл в газете постоянную рубрику — “Приют неизвестных поэтов”. “Трибуна” расщедрилась: в своеобразной “приютской комнате”, занимающей целую полосу, умещались обычно предисловие и стихотворные подборки авторов. Обретшие “Приют…” приводили к Беликову друзей и знакомых…
Беликов — опытный вожак. В разные годы он создавал и возглавлял у себя в городе две литературные группы: в конце восьмидесятых — “Политбюро”, в конце девяностых — “Монарх”. Управляться с компанией норовистых литераторов по-своему труднее, чем с “Уралмашем”. Но то — Пермь, а тут — огромная Россия. Ни один художник в истории отечественной словесности никогда даже не пытался создать сообщество пишущих, покрывающее всю нашу безразмерную географию. В этом смысле Брюсов, Бурлюк, Гумилев на фоне Беликова — отдыхают. К нему двинулись из подворотен, забегаловок, из “пяток глухих городов”, из деревенских изб, вставая с жестких или уютных лежанок, — бородатые, нечесаные, похмельные, щеголеватые, упертые — всякие. Они проступали из пучины под названием “Россия”, будто потрепанное в боях войско. Рядовые отечественной поэзии, “непризнанные гении” шли на честный огонек “Приюта…”.
Ефим Бершин, Москва
Поэт Юрий Беликов под эгидой газеты “Трибуна” составил и издал книгу стихов “Приют неизвестных поэтов” и вместе с Валентином Курбатовым и Мариной Кудимовой явил этот “приют” миру. И, честно говоря, страшновато стало от этой пока еще неизвестной, но совсем не бесславной поэзии. Подлинно русской поэзии, не имеющей почти никакого отношения к московскому псевдопоэтическому бомонду, оградившему себя железобетонной стеной от всего, что силится выжить (и выживает, несмотря ни на что!) за пределами экранов TV, забывшему, что поэзия — не игра в стихи, а сражение на грани жизни и смерти.
Юрий Беликов, Пермь
Однажды, работая над очередной подборкой для рубрики “Приют неизвестных поэтов”, я наткнулся на слово, которое поразило меня емкостью. Это было слово “дикороссы” Не просто какие-то дикие растения, проросшие самосевом. Речь шла о людях, причем принадлежащих к одному племени. И я понял, что это слово очень вместительное, вбирающее в себя целое явление, и написал потом в предисловии к одному из разделов: “Не сеятель взращивал книгу, но книга взращивала сеятеля. Нужно было только приглядеться к граням проступившего кристалла, его рисунку, понять заложенный в нем код, чтобы выносимые в заголовок строки каждого автора в сумме своей выстроились в некую смысловую последовательность, оборачивающуюся кардиограммой дикоросса, подобранного на стыке леса и поля, веси и града и помещенного под капельницу”. Создатель слова “дикороссы” — поэт Андрей Канавщиков.
Андрей Канавщиков, Великие Луки
Слово это появилось в начале 90-х из теоретической задумки, которая была точно развита в статье Юрия Беликова, опубликованной в нашей книге. Когда я формулировал понятие “дикороссы”, я, конечно, не рассчитывал, что оно будет так адекватно воспринято и многопланово развернуто. Я только пытался найти некий вербальный выход из тупика постмодернизма, этой тотальной игры, где всё похоже на всё, линии размыты, очертания потеряны. Я хотел оформить идею русского литератора, человека, органически связанного с этим миром, не раздвоенного, не на всё похожего, который выстрадал свое право говорить. И его речь — не элемент филологической игры. Пусть то, что я скажу сейчас, воспринимается как банальность, и всё же стихи пишутся кровью — и лишь тогда, когда поэт находится в гармоническом единстве со своим народом, со своей землей, с предками. Поэзия — это очень серьезно, очень глобально. Что и доказывает наша книга.
Олег Балезин, Екатеринбург
Всего в “Приюте…” поселились 40 поэтов. Получился солидный том в 352 страницы — не столько даже книга, сколько акция. Вернее, так: книга-акция. Это не антология провинциальных авторов, наскоро сколоченная из творений литературных генералов регионального масштаба или на основе дружеских связей составителя. Эта книга — не антология вообще. “Приют…” не имеет под собой фундамента в виде общей эстетической платформы, но в творениях его обитателей ощущается некое нутряное сродство. Поскольку ощущение это далось мне лишь на подсознательном уровне, то формулировать ничего не буду. Пусть попробуют другие, более искушенные. За три года, что делалась книга, появилось название этого сообщества — “дикороссы”. За три года ушли из жизни шесть авторов.
Сергей Тамилин, Москва
Есть что-то символичное в том, что этот сборник появился именно сейчас: зима, лежащая за окнами белым пятном, принесла на своих крыльях книгу, открывающую нам белые пятна поэтической России. По определению самого составителя, “в эти белые пятна, лежащие в стороне от литературных магистралей, чаще всего не ступала нога ни вдумчивого и расторопного издателя, ни благодарного читателя, ни храброго, приметливого критика”. Предвижу недоуменный вопрос: “А почему она, собственно, должна была ступать?” Рассуждая так, кто-то не преминет напомнить, что в литературе много званых, да мало избранных. И, стало быть, “дикорастущая поэзия” — нечто глубоко маргинальное по своей сути, недостойное внимания. Представляю снисходительную ухмылку на лице живого классика постмодернизма: “Приют поэтов? Значит, поэтические детдомовцы, безотцовщина-рубцовщина? Ну-ну, пусти их в приличное общество”. Не менее отчетливо вижу и гримасу скуки на лице литературного “пенсионера союзного значения”, при всех режимах умевшего оказываться в нужное время в нужном месте, полагая, что это и есть единственный способ остаться в большой литературе.
Бог с вами, адепты “актуального искусства”, писающие в форточку или сжигающие торт у памятника Маяковскому. В новой антологии собрана другая литература. Не созданная для декламаций, презентаций и номинаций. Другое искусство. Неактуальное. Не придут поэтические дикари на ваши тусовки, господа постмодернисты. Не выпьют ваш виски с содовой, не съедят ваши бутерброды с осетриной и черной икоркой. Не сделают этого даже не потому, что в дверях “приличных заведений” сегодня стоит дюжая охрана, не пускающая внутрь всякую “шантрапу”, а из чувства собственного сохранения. Ибо, подобно сказочному герою, помнят предостережение: “Не пей, Иванушка, козленочком станешь…” Наблюдаемое с начала 80-х годов повсеместное падение интереса к поэзии стало одним из проявлений тотального отхода от творческого поведения в сторону прагматики и рационализма.
Юрий Беликов, Пермь
Я заметил, что у многих авторов “Приюта” в стихах присутствуют образы невидимости, неизвестности. Потому, наверное, интуитивно, так и назвал рубрику. Рукопись покойного пермяка Бориса Гашева так и называется: “Невидимка” — по стихотворению:
Я почти не видал невидимок.
Двое-трое — всего ничего.
Сохранился любительский снимок —
Удивительное существо!
<…>
Я опять пристаю: “Существо ты?
Или ты, — говорю, — вещество?”
Наконец отозвался он: “Кто ты?” —
Побоялся узнать не того.
Или вот стихи Юлиана Надеждина из Ярославля:
я, неизвестный автор,
умудрившийся осточертеть
своему, тугому на ухо,
столетью.
А строки новосибирца Константина Иванова дали название одному из разделов книги:
Ни клобуков, ни мантий, ни регалий…
Рассеянные по лицу земли,
Невидимы держатели скрижалей,
Затерянные по степям кремли…
Константин Иванов, Новосибирск
Когда я кому-либо говорил о нашем проекте и объявлял его название, народ сразу реагировал на слово “неизвестные” — с некоторой ехидцей. Тогда я начинал им петь три строчки, которые на меня снизошли с газетных полос:
Неизвестные поэты,
Неизвестные солдаты,
Неизвестная война.
И я не знаю, как продолжить эти строчки, но знаю, что война против поэзии точно продолжается.
Ефим Бершин, Москва
У нас всегда было две России: Россия созидающая и Россия убивающая. Убивающая не только автоматами и концлагерями, убивающая чудовищным небрежением к собственным талантам. Странно, но в категорию этих вторых россиян, вопреки, казалось бы, природе, сегодня попали и “собратья по перу”. Слесарь Черепаныч (Виктор Черепанов), о котором толком не известно, ни когда родился, ни когда помер, но известно уже, слава Богу, что был талантлив, не зря написал:
Вы — поэты, мы — поэты,
Отчего ж, ядрена мать,
Вас печатают газеты,
Нам — заказана печать?
Блокам вы и мы — не пара,
Отчего ж и почему
Вам за слово — гонорары,
Нас — за жопу и в тюрьму?
Так называемая провинциальная жизнь русского стиха отнюдь не затихла. Скорее, наоборот. Провинциальная, корневая поэзия рвется из такого сора, какой и Ахматовой не снился, — из бродяг, бомжей, воров, из шахт, из навоза. А что мы хотели? В условиях, когда столичная поэзия все больше превращается в игрушку или подсобное средство для мимолетной популярности и получения сомнительных премий, разве могло не появиться такое вот письмо одного из обитателей “приюта”, дикоросса Андрея Канавщикова: “Приходит, хотите вы того или не хотите, время новых варваров, дикороссов, чертополохов от литературы. Предмет, положенный Москвой на провинцию, будет ей однажды возвращен с прибавлением необходимых процентов. На каждого крестного отца всегда найдется парнишка с огнестрельной рукописью за пазухой”. И ведь найдется! И Москва в этом противостоянии не сдюжит. Потому что, по словам того же Канавщикова, “любая жизнь для бомонда крашеных сосисок — бомба”. До какой границы следует пропагандировать поэзию? В какой момент “популяризации” она превращается в попсу? Стремление к популярности любой ценой, это, как правило, стремление получить компенсацию за недостаток таланта. Соотношение здесь обратно пропорциональное. Судьба настоящего поэта выходит за рамки его земной жизни. О чьей популярности можно было говорить при жизни? Мандельштама? Ходасевича? “Дикороссы” — не прихоть и не новая реальность, а продолжение старой истории: мир, занятый массой своих проблем, до поры до времени держит своих поэтов на обочине. Во многих стихах сквозит обида провинции на Москву. Но поэтическая граница между провинцией и центром проходит внутри нас. В нашем мире поэты — всегда провинциалы.
Марина Кудимова, Переделкино
Если любого из крупных поэтов мира поставить перед выбором: или тебя будут каждый день показывать по телевизору, или ты будешь невидим, но у тебя будет возможность свой культурный продукт — стихи — представить тому количеству потребителей, то бишь читателей, которое сможет им плодотворно воспользоваться, что поэт выберет? На мой взгляд, последнее. Нет ничего более противоестественного, чем “известность” поэта, сравнимая с популярностью поп-звезды: автографы, узнавание на улице и пр. Феномен поэзии в том, что она “существует — и ни в зуб ногой”. Что она пишется независимо от состояния культуры, вымирания самих поэтов, социальных и политических факторов. В конечном счете, независимо от того, слышит ее общество или нет. Поэт существует в волшебном мире: ведь поэзия — это иноговорение, некий надчеловеческий язык. Как — и зачем — его популяризировать? Чудо не нуждается в пиаре. Провинциализм? Да мы забыли, что Александр Пушкин ровно половину жизни просидел в провинции. Правда, как и Овидий, не по своей воле, но, в сущности, какая разница? Можно смело опереться на региональный принцип: Пушкин — псковский поэт.
Поэзия — продукт, рассчитанный на длительное хранение и на случай голода, — своего рода стратегический запас, консервы. Как только иссякновение языка — а этот процесс активно идет — достигнет критической точки, доберутся до нз. “Трибуна” и все участники проекта, возможно, сами не подозревая, воплотили некие общественные ожидания. И как бы на сегодняшний день, с точки зрения рынка, проект ни был невыгоден, в нем заложена определенная надежда на будущее.
Сергей Кузнечихин, Красноярск
Меня коробит от разговоров о том, что Москва, дескать, бросила провинцию. А так ли провинция хороша? Там идут те же войны, только на совершенно другом уровне. Мы в Красноярске работаем, в общем, в русле проекта “Трибуны”. Издаем журнал “День и ночь” и серию “Поэты свинцового века”. Оба издания столько врагов нажили! Каждый приходит с претензиями: меня надо печатать, я от “свинцового века” пострадал, мне недодали. Я по натуре человек скептичный. Года четыре назад по Красноярску ходила опереточная группка мужичков в медалях и лампасах. Казаками себя называли, права качали. Поэты — племя вымирающее. Очень я боюсь, чтобы мы не превратились со своими страданиями, с чувством ненужности в таких опереточных мужичков. Дело вовсе не в известности, а в ее цене.
Юрий Беликов, Пермь
Никогда нельзя сопоставлять то, что делает поэт и, например, рок-музыкант. У поэта иная стезя, хотя он без сомнений хочет, чтобы слово его было услышано. Я стал замечать в поэзии катакомбные тенденции. В Перми появился целый клан молодых поэтов, которые сами себя называют катакомбными — по аналогии с церковью. Мы, дескать, вообще не выходим на публику. Нам достаточно находиться в наших нетях, подвалах и т.д. Константин Иванов обронил фразу: “Россия — это шахта духа”. Все мы шахтеры.
Сергей Тамилин, Москва
Это осознанный выбор. Принадлежность к так называемому мейнстриму способна принести земную славу. Но дикороссам эта слава ни к чему — они понимают, что, хотя известность и подруга таланта, талант ей не друг. И земную славу, как доллары или евро, нельзя конвертировать в заоблачном обменном пункте в славу небесную. Земная слава ложится в дорогой гроб вместе с ее носителем (вместе с которым, по большей части, умирают и его тексты). Явление “дикороссов” существует не одно десятилетие. В новой антологии, состоящей из трех частей, собраны поэты разных поколений — от 70-летнего Юрия Влодова (автора знаменитых изустно эпиграмм и малоизвестных стихов) до 20-летних Арсения Бессонова и Кати Цыпаевой. Между ними — 56-летний Сергей Лузан, вместе с Леонидом Губановым входивший в СМОГ — Самое Молодое Общество Гениев, 43-летний Сергей Строкань, в молодости посещавший семинар Кирилла Ковальджи при журнале “Юность” — лабораторию российского метаметафоризма, 39-летний Николай Пальчевский, выпестованный Ольгой Татариновой в московской студии “Кипарисовый ларец”, и другие.
Ксения Гашева, Пермь
Пастернак сказал, что поэтом владеет не карьера, а судьба. В конце книги “Приют неизвестных поэтов” приведены судьбы поэтов, ее авторов. О какой обиде провинции на Москву можно говорить, прочитав их? Это судьба страны. Цветаева писала в одном письме — и о центре, и об окраинах, и о поэзии: “Я никогда не поверю в прозу. Ее нет! Я ни разу в жизни этого не видела — ни кончика хвоста ее. Какая может быть проза, когда все на вертящемся шаре, внутри которого огонь”. Я не думаю, что с поэзией происходит что-то особенное. Читателей стихов всегда было мало. И слишком большая страна, и дороги у нас плохи. Искусственная пропаганда процессов духовных мне кажется вещью совершенно ненужной. Мы все равно дорожим мнением только тех людей, которые нам интересны. Если стихи, как сказала Марина Кудимова, это консервы, которые где-то хранятся, чтобы в нужный момент утолить духовный голод, то голодный человек их найдет.
Мне эта книжка особенно дорога тем, что в ней есть стихи моего отца, который не дожил ни до какой вообще известности. Если же отвлечься от личных судеб, обид и недоразумений, то существует литературный процесс. Я девять лет преподавала литературу в школе и могу сказать, что литература, во всяком случае, ХХ века, преподносится с огромным искажением, как изображает мир кривое зеркало. На протяжении по крайней мере столетия происходила подмена лидера поэтического поколения. В замысле — один, а на поверхности оказывается другой. Так происходит последовательная деформация литературы, истории, духовной жизни поколений.
Ефим Бершин, Москва
Слава богу, поэзия и Россия — до сих пор синонимы. Поэтому, когда нам повествуют, что в стране больше нет настоящей поэзии, меня передергивает: кто-то настойчиво хочет убедить нас в том, что больше нет России. Ну что ж, когда у вас поэзия кончается, приходит бывший вор, уральский уркаган и даже, по его собственному утверждению, потомок знаменитого одесского Мишки Япончика Юрий Влодов:
Собутыльник лапотных кудреев —
Я кружу — с котомкой — налегке,
Самый беспробудный из евреев,
Мыслящих на русском языке.
Вы что-нибудь слышали об этом поэте? Нет? Как и о тех, совсем юных “выкормышах” Марины Кудимовой, ею же в “приюте” и представленных, — Анне Павловской, Кате Цыпаевой, Павле Чечёткине и других. Они еще не знают, что с ними потом сделают за стремление следовать судьбе и таланту. А может, уже предчувствуют? Ведь главный мотив их стихов (уже!) — отчуждение. От мира, от людей, от нас с вами. Впрочем, и у них уже потери: гениальный мальчик Илюша Тюрин погиб в 19 лет. Утонул, успев написать: “Я счастлив, что нащупал дно ногой”.
Олег Балезин, Екатеринбург
Кудимова в одном из московских разговоров сказала красиво, страшно и беспощадно: “Приют…” — последняя “алкогольная” книга в русской поэзии. Следующая будет “наркотической”. Сборник и впрямь пропитан алкоголем — так что особо тонким натурам рекомендуется перед прочтением обрызгать его духами. Это только для страны в целом дикороссы — “неизвестные поэты” (хотя что такое “страна в целом”? Мне порой кажется, для нее и Бродский — терра инкогнита). Там, где они живут, дикороссы в большинстве своем — люди очень даже известные, во всяком случае в литературных кругах. А порой — легендарные. Как тот же Кузнечихин в Красноярске. При советской власти двадцать лет писал “идеологически неправильные” стихи. За все время — две куцых подборки в открытой печати (на первый гонорар, совсем по-шукшински, купил жене сапоги — за долготерпение). Но теперь-то, кажется, цензоры удалились на покой? Однако жизнь сама по себе — цензура. Слоняться по редакциям, мешаться под ногами, облизывать сомнительных спонсоров — да ну, к лешему, — натура не та.
Думаю, пьющие дикороссы водку не любят. Более того, от их имени, хоть и без поручения, ответственно заявляю: водку они ненавидят. Мой сосед по номеру в московской гостинице “Арктика” пермяк Юрий Асланьян за восемь месяцев “завязки” успел создать роман. Ранним утром второго дня пребывания в столице позвонил по телефону знакомой и ушел. Вернулся часа через четыре, говорит: “Мне сейчас Битов водки налил”. Оказалось, Асланьян отвез свой роман Андрею Битову. Классик заглянул в начало и конец, пообещал издать к марту. По такому случаю слегка вспрыснули. Уже уезжая из Москвы, всё думал: “И зачем Битов налил Асланьяну?”.
Марина Кудимова, Переделкино
“Приют” образует своеобразную систему сообщающихся сосудов с проектом “Илья-премия”, где Юрий Беликов — постоянный член жюри, а я — его председатель. Премия названа в память навеки 19-летнего поэта и философа Ильи Тюрина, имя которого уже возникало в разговоре. Третий год проект осуществляется на средства родителей Ильи. Многих авторов Юра “подарил” нашей премии, другие пришли в “Приют” от нас и стали дикороссами уже в ранге лауреатов, как Аня Павловская из Минска, Катя Цыпаева из Алатыря (Чувашия), пермяк Павел Чечёткин, однофамилец Ильи Вячеслав Тюрин из бамовского поселка в Иркутской области или тонкий, философичный Ваня Клиновой из Красноярска.
В той или иной степени дар — тайна, прихотливо сочетающая свободу и амбицию, до поры до времени ведет “дикороссов” в дебри абсолютно русского сусанинского комплекса, который я бы назвала социально-метафизическим. Для того, чтобы объяснить, что я имею в виду, достаточно привести полностью стихотворение той же Павловской:
Я перестала плакать, перестала
Читать стихи, чтоб слышала родня.
Я, кажется, сама в себя врастала,
И поняла — нет близких у меня.
Тогда к друзьям свои простерла руки,
Но, слыша равнодушный разговор,
Я поняла, что я врастаю в звуки
И что людей не знала до сих пор.
К любимому вела меня дорога,
Но, видя виноватый взгляд его,
Я поняла, что я врастаю в Бога,
И больше в мире нету никого.
Бершин прав в своих рассуждениях об этих действительно юных поэтах. Попытка единения с миром лишь убеждает их в абсолюте одиночества, и метафизическое превращение, “врастание в Бога” происходит на фоне абсолютной пустоты, хотя все питомцы “Илья-премии” — очень разные по направлению, так сказать, дара. Поэтическое юродство Павла Чечёткина так же не схоже с трезвой кротостью Кати Цыпаевой, как самобичевание Павловской — с ними обоими. Чечёткин абсолютно барочный, игровой, восходящий к обэриутам и Веничке Ерофееву поэт. В нем так же прихотливо совмещаются русское и европейское начала на грани кощунства, эстетического фола, ныряния в безобразное с целью добыть в этой бездне жемчужину:
И как всегда, один пиит
В разорванном на части мире
Над страшной бездною стоит
И о любви гремит на лире!
Цыпаева — полная противоположность — словно демонстративно избегает всего внешнего в поэтике. В ней есть что-то сологубовское, какое-то нарочитое обезличивание бездны, которая не уступает чечеткинской, зачастую и превосходя бездонностью. Стоя пред такой глубиной, бессмысленно форсировать голос и представляться: в случае срыва никто уже не вытянет обратно. Временные пределы воплощения поставлены этой девочкой пугающе неукоснительно:
Но горное эхо запело: “Вас нет!
Вы — жители старого века.
Идите назад: за моря, за леса,
За синие горы, за реки.
Вам дальше нельзя. Здесь другая стезя.
Другим здесь расставлены вехи”.
“Вас нет!” — диагноз, который беспощадно поставлен самому себе врачом, не уповающим на исцеление извне. Но дерзновение простирается дальше и выше самоотрицания. Скоморошествующий Чечёткин пересекается с самым — возможно, и единственным — духовно трезвым русским поэтом Владиславом Ходасевичем, в классической “Балладе” бившим ремнем “ангелов наотмашь”. Чечёткину и ремня, и ангелов мало:
Хватаю светило за волос и бью
Его, ненавистное, палкой.
Дерзновение Кати Цыпаевой тише и конкретней: “Я в поисках. Мои глаза не спят, Они всегда глядят поверх закона”. Но за ее трагической неэкзальтированностью прячется смиренное и бесстрашное знание Великой Вседозволенности, ничего общего не имеющей с расхристанностью. Это сверхзнание дает право без малейшего ущерба умещать Вселенную в пространстве родного городка Алатырь и спокойно декларировать в своей антидекларативной манере — с аллюзией на Селинджера — особое свойство, не замеченное или неумеренно гипертрофированное у Катиных сверстников:
Но — мой провинциальный русский дух,
Но — эта рожь над пропастью рассвета, —
Вот постраничный труд мой и досуг.
Все, о чем я говорю, надеюсь, проявится во втором выпуске альманаха “Илья”. Поэты растут и развиваются как Бог на душу положил — не особо озабочиваясь оценками своих “кураторов”. В то же время каждый отмечен в рамках теперь уже достаточно масштабного проекта “Илья”, что называется, “особой метой”. “Наших”, братьев и сестер Ильи Тюрина, можно без труда узнать в любой толпе. Не стушевались они и в проекте газеты “Трибуна”.
Олег Балезин, Екатеринбург
Собственно, если бы всё закончилось только трехдневной тусовкой в “Арктике”, никто бы ни о чем не пожалел. Но был еще вечер в Домжуре с вызывающим названием “Дикороссы идут на Москву, или Такое вот Пыталово!”. Поначалу показалось: столица просто не заметила кучки “новых варваров”. И зал-то маленький, а людей и вовсе кот наплакал. Но потом из закутков старинного особняка начали подтягиваться: дамы бальзаковского возраста, критики из столичных газет, актер с абсолютно голым черепом (он часто снимается и, как правило, играет “гадов”, потому показался чуть ли не родственником), друзья и знакомые дикороссов. Вечер получился одновременно стильным и душевным. Умный, слегка ироничный конферанс Беликова и Кудимовой. Пронзительная гитара и чистый, как тибетский воздух, голос новосибирца Дмитрия Литасова время от времени проветривал зал от тяжелых реалий корневого русского стиха. Дикоросс, кинорежиссер Сергей Князев, живущий в Подольске, показал фильм об ушедших. Он двое суток, не отрываясь, монтировал ролик. Когда на экране сквозь рябь помех появилось лицо погибшего поэта Сергея Нохрина, у режиссера вздрогнули плечи — они были друзьями. Чего в зале не было, так это телекамер. А значит, для “страны в целом” дикороссов попросту не существует. Даже к футболу пропадает интерес, если его не показывают регулярно по ящику. А поэзия — достояние узкого круга лиц. Все всё понимают. Никто не в обиде. Тем не менее явление дикороссов представляется покуда самой значительной литературной акцией в наступившем столетии. Я рад, что как-то в этом участвовал.
Ефим Бершин, Москва
Дед поэта Бориса Гашева, Николай Владимирович, священник, погиб на этапе. В 2000 году на Архиерейском соборе в Москве вместе с другими страдальцами за веру он был канонизирован в сонме новомучеников российских. Внука незадолго до этого какая-то чужая женщина убила ударом ноги в висок. Просто так. “Просто так” поэта Николая Бурашникова представители поколения next забили до смерти на пермской улице. А Анатолий Култышев не стал дожидаться — вышел через балконную дверь 11-го этажа. Вы знали этих поэтов? Бродягу и бомжа, семнадцать лет находившего себе пристанище на чердаках, в подвалах, на теплотрассах, звали Аркадий Кутилов. Его тело обнаружили в скверике Омска. Это он написал:
…И все ж не громче яблока
Когда-то упаду.
Естественно, небрежно:
Тук-тук — и тишина…
Прошу! Возьмите! Съешьте…
И сплюньте семена.
Житие русских поэтов продолжается. Со всем канонизированным набором: странничеством, веригами, мученической смертью и едва заметным пока извлечением из небытия.
Сергей Тамилин, Москва
Постмодернисты чутко уловили появление постсоветского человека и тонко на этом сыграли. Мы не заметили, как практическая мораль стала превращать общество в стадо, водимое “культовыми фигурами”, возвращая личность в дохристианское языческое состояние и предвещая смертельно опасное истощение культуры.
В этот весьма драматический для отечественной духовности момент и оказывается востребованной “дикорастущая” поэзия. Сегодня это не просто совокупность пробившихся невесть как одиноких травинок, а новая поэтическая реальность. Впрочем, новой ее можно назвать весьма условно. Скорее, это попытка возвращения к незаслуженно забытому старому. К изящной корневой словесности, которая строит речь в речи и, соответственно, человека в человеке, делая его лучше. Дикорастущее разнотравье, настой которого способен вывести из организма культуры переполняющие его шлаки и токсины. И тем самым уберечь ее от гибели.
А вот ниже еще несколько избранных текстов из книги, чтобы читатель получил о ней чуть более полное представление.
Илья Тюрин (1980-1999)
Москва
Е. С.
Что я тебе напишу на коленях у сумерек,
Страшная девка без адреса и без примет?
Смейся, пора: я почти объясняюсь в безумии.
Будем считать, что и это сойдет за привет.
Вся моя комната в ужасе — если б ты видела! —
От перекрестных шагов. Или мы не вдвоем
Бедное чувство с шестым миллиардом в делителе
По единице секундам теперь отдаем?
Или один я? И некуда с эдакой бездною
Деться: всерьез не покинешь себя-старика.
Разве что память спасет: ты не самая честная,
Я же не гений. Ну вот мы и квиты пока.
Как назову? Хоть по первой строке, если хочется.
Не принимай за стихи: это только прием.
Стихотворение ждет. И пока оно кончится —
Кто бы мне высчитал, сколько мы лет проживем.
Елена ХЛЁСТКИНА (род. 1975)
Новосибирск
* * *
Вот любил бы, допустим, меня сумасшедший художник,
Рисовал бы мне разные ноги и синюю грудь,
Глаз всего лишь один, но довольно хороший,
И без рук, словно я и без них обойдусь как-нибудь.
Я стерпела бы всё — и согнутое набок колено,
И отсутствие полное рук, и ресниц, и бровей,
Только б он говорил, всем-всем-всем говорил непременно,
Дескать, это портрет самой-самой любимой моей.
Анна Павловская (род. 1977)
Минск
* * *
У вас там пиво и ночной Арбат,
А у меня под окнами колхозный,
Рабоче-пролетарские е…онат
Орет всей глоткою туберкулезной.
Что, это жизнь?! На околотку груш
Ушло два дня, сороковой — окурок.
Довольно скоро пьяный бывший муж
Расскажет мне про володарских урок…
Мне в семь подъем, как только протрубит
“Горшок пи-пи” мой сонный ангелочек,
А я не сплю, и так душа болит,
Что отдается чуть пониже почек…
Аркадий КУТИЛОВ (1940-1985)
Омск
Варвар
Идет полями и лесами,
Идет ромашковым ковром —
Мужик с невинными глазами,
С фамильным тонким топором.
Душа в лирической истоме,
В мазутной неге сапоги…
Под ним земля тихонько стонет,
Пред ним дрожат березняки.
Он понимает птичьи вопли,
Он любит беличью возню…
Он колья, жерди и оглобли
Считает прямо на корню.
Легко живет топорным счастьем,
Листает весело рубли…
Трудолюбив, хороший мастер, —
И тем опасней для земли!
Ксения ГАШЕВА (род. 1967)
Пермь
* * *
Похоже, что всё возвращается к хаосу:
Буфет достается проворному маусу,
На шторе пятно засыхает от соуса,
И в доме не слышно любимого голоса.
Да, время не станет делиться секретами —
О прошлом забудь, а что будет — неведомо.
То в смутной надежде любуешься парусом,
То долгой зимы надоевшим стеклярусом —
То видишь в окне очертания глобуса,
То, словно во сне, пассажиром автобуса
Становишься. Ежели жить на окраине,
Покажется, всё это только окалина,
А жизнь где-то там, за таинственной дверцею,
Где Прадо, Ла-Манш или “Колокол” Герцена.
Но Шар не имеет ни края, ни пропасти.
И славно, пожалуй, не выжить на плоскости!
Завоешь в тоске, уподобишься страусу
И больше не сможешь способствовать хаосу.
Николай БУРАШНИКОВ (1952-1999)
село Калинино Пермской области
* * *
Залаяли собаки в темноте.
Кому не спится в этакую пору?
Вот скрипнула доска, и над забором
Мелькнула по-кошачьи чья-то тень.
За ней — другая.
Быстрый шлепоток
Ребячьих ног.
Свет вспыхнул, как солома,
В избе,
Откуда выскочил в кальсонах
Мужик Иван.
В руке его сапог.
“Ну, чертенята, нет на вас креста!
Мать-перемать, как трахну из двустволки!”
И голову задрал:
“Ух, звезд-то сколько.
Вот это да-а, вот это красота…”
Константин ИВАНОВ (род. 1949)
Новосибирск
Серебряный век
Молодая, последняя ветвь
Европейского старого сада,
Русь готовила третий завет
И стези до небесного града…
Но вставали сквозь глохнущий сад
В бессознательной мгле обновленья
В дикой силе глухие леса —
Заземленные поколенья…
И наука — в пустых небесах
Узурпаторша и воровка —
Начала на аптечных весах
Назначать добра дозировку.
Победили слепцов голоса —
Клич в беспамятное уродство!
И Россия, как прежде Исав,
Отдала первородство.
Павел ЧЕЧЁТКИН (род. 1978)
Пермь
Сказка о рыбаке и рыбке
Сидишь себе на сходнях, хоть бы чё,
Мой влажный воздух ножками пиная.
Смотри: я вынимаю свой зрачок,
Насаживаю прямо на крючок
И прямо в омут удочку кидаю!
Ну, как оно?
Смотри: на этот глаз
Не позже третьей четверти второго
Поймается полуденный карась…
Ты видела когда-нибудь такого,
Наполненного влагой и икрой,
Случайно не отметанной в апреле?
Он ляжет на помост перед тобой,
Как первенец желанный — в колыбели.
Оценишь ли младого рыбаря,
Ходящего по водам пред тобою?
Я слышал, и апостол втихаря
До старости не брезговал удою.
Смотри: она изящна и легка!
Смотри, каким изысканным движеньем
Я ею протыкаю облака,
Лакающие наши отраженья,
Как вечность прогулявшие коты,
С оглохших крыш упавшие в сметану…
А хочешь, я придонные цветы
У них из животов тебе достану?
А может, хочешь жемчуга на грудь,
В корсете из усов речной улитки,
И ножки эти в лилии обуть,
Которые добудем как-нибудь —
Не с первой, так с пятнадцатой попытки?
Скажи, и я отвечу…
Юрий ВЛОДОВ (род. 1932)
Москва
* * *
Сердце зашлось от вороньего плача.
Пьяненький дождь похромал.
Сивая туча — сивушная кляча —
Слепо скользит по холмам:
Я же твердил вам, бухие разини:
“Крест под собой не руби!..”
Молча курю на поминах России,
Как на поминах Любви.
Геннадий КОНОНОВ (род. 1959)
Пыталово Псковской области
* * *
Тяжелее похмелье, и сердце неправильней бьется,
и уже не утешат ни Нобель, ни Букер, ни Сорос.
Есть немало у боли имен, и одно из них — совесть…
С нею я не хочу разбираться — Господь разберется.
Жаль, не с ней, а со мной… Погадай мне на баксах, цыганка,
расскажи, получил я уже, иль еще получу воздаянье,
назовется ли чувство, которому нету названья,
и удастся ль прыжок, если сызнова поднята планка?..
Ох, немало по жизни я слышал пророческой чуши,
получал на прямые вопросы — кривые ответы…
Выпив невельской водки с добавкой цикуты и Леты,
встречу гостя.
— Налить Вам, Иосиф?..
Бессмертные души
не бухают, известно. Лишь клены на улицах сонных
пьют дождя самогон… Так далёко схоронен Ваш остов —
что же Вы не пришли умирать на Васильевский остров,
обещанье пустое швырнув в тиражах миллионных?..
Вам — сияющий рай. Мне — земля и земные отравы.
Скоро, скоро, Иосиф, под ангелов светлых напевы
погуляем в посмертных садах, там, где яблони Евы,
свет без тени, и ветер святой, и душистые травы.
Там покойно, небось, после игр нашей родины грешной,
где останутся бедность, любовь, дураки и дороги.
Поболтаем неспешно об Анне, о ямбе, о Боге
и о питерской хмари, когда-то почти безнадежной.
А пока Ваша тень растворяется в ливне полночном,
Я шепчу: “Погадай, погадай мне, цыганка…”
И мучительно медленно падает сбитая планка.
Валерий ПРОКОШИН (род. 1960)
Обнинск Калужской области
* * *
Выйти из дома, пройти мимо старой котельной,
Школы, церквушки — и дальше, такая идея.
И заблудиться — и выйти на берег кисельный,
Господи, где я?
Вечер — на вдохе — густой, словно каша из гречки,
Сотни июльских мурашек промчались по коже?
Девушка с парнем лениво выходят из речки —
Голые, Боже!
Медленный танец и ангельский звук песнопений,
Краски смешались и стали почти неземными.
Что это с ней?.. Почему он встает на колени?..
Что это с ними?
Мне этот мир недоступен… отравленный воздух —
Выдох… Вжимаюсь всем телом в березу, как дятел,
И наблюдаю за тайными играми взрослых.
Я — наблюдатель.
— Кто это там, в голубом полумраке прищура
Целится взглядом безумным, как камень в полете?
— Тише. Смотри, этот мальчик похож на Амура,
Только из плоти.
Сергей ЛУЗАН (род. 1946)
Норильск
АРГИШ
Ловля оленей для упряжек. Перекочевка в пургу.
Окончание пурги и появление солнца.
В белых бокарях вышел бригадир
Елачи Береговой из балка* .
— Арть-усь! — натравил оленегонок.
— Арть-усь!
Елачи молчаливый
И сильный, как черный волк.
Визжат собаки, сгоняя стадо.
Пестрый вожак, закинув рога,
Мчится по кругу, огибая стойбище.
— Арть-усь! — снег поет.
Полторы тысячи детей ветра
Летят и скрипят застругами.
— Арть!
Пестрый вожак в упряжку не хочет.
Работать не любит.
Пестрый вожак жадно свободу
Глотнул на ходу.
Закинув рога, летит,
А по следу, когтями касаясь снега, —
Собаки.
— Арть! Арть!
Спины — кочки. Рога — кусты. Водка — ветер.
Желтый ветер. Белый ветер.
Голубой ветер.
Желтый — в малице Елачи.
Маут летит на шею оленя.
Дым сорвался с трубы балка.
Тундры олень не убегает — застыл.
Только шкурой пурги шевелит
Белый ветер — Хиус.
Смотрит в лоб — лоб замерзает.
А голубой ветер — время жизни
От первого шага
До звона колокольчика.
— Арть-усь!
Пока собаки работают,
Пока сила в руках,
И олени летят вокруг стойбища.
— Арть-усь!
Пока Гошка семилетний
С маутом в руках.
Сильный олень. Тащит Гошку
По твердым сугробам,
А Гошка упрям — оленя не отпускает.
Так жить надо.
Пурга, однако, пурга, ой!
Ветер с юго-востока, из-за Варнгэяхи.
Шевелит снег ветер из-за Варгнгэяхи, ой!
Наискось в лоб.
Задевает ухо. Больно.
Зря сакуй не надел. Хэ-эх!
Бьет, бьет по нартам снег.
Балок тянут пять оленей.
Нарты тянут три оленя.
Жизнь тянет один человек.
Скрипит снег.
Свистит ветер.
Поет время.
В буране балки большими кажутся,
Как городские дома.
Снег крутится.
Стадо оленей, как черный бугор живой.
Хромой отстал.
Кричат пастухи.
Визжат собаки.
Пугают оленя.
Жизнь тянет один человек.
Семью тянут два человека.
Вечность — люди тащат.
Пурга, однако, пурга, ой!
Ветер. Ветер. Сердцу холодно.
Шевелит заструги
Ветер из-за Варнгэяхи.
В сумерках стадо остановилось.
Лаяли псы.
Ветер, как сахар,
Хрупкий и сладкий,
Тает во рту.
Голые ветви.
Крупные звезды.
Утренний снег.
Стадо лежит, отдыхает.
Белый пастух
Стадо пригнал от холмов
Варнгэяхи.
Белый пастух
В малице белой
С красным лицом.
Всё.
Юлиан НАДЕЖДИН (род. 1936)
Ярославль
Чернец Андрей
Татьяне Воскресенской
Мальчишки булкой кормят скакуна,
Киргизы рислинг дуют без закуски,
И стрелы их в наличнике окна
Толсты и безобидны, как указки.
Им пять минут, кочевникам, дано
На передышку. А потом осада.
Сгорит Владимир. Мне пора давно,
А я никак не выберусь отсюда.
Вот камера вошла вперед и вспять,
Пошла по кругу посреди пожара.
Тебя здесь нет, ты ждешь меня опять
На лавочке у старого базара.
Придет сейчас Рублев Андрей, чернец,
По наши раны, к нам, живым и мертвым.
На паперти падет он, черный, ниц,
На паперти под тяжким снегом мокрым.
И пробормочет, мимо проходя,
Чернец Андрей: “Писать не буду. Зряшный…”
И сгинет он немного погодя
И станет он безгласный и незрячий.
Вот вижу, прочь бредет, один, как перст.
Пустая торба. Чуни из мочала…
Горячий пепел сыплется окрест.
И хватит бы. Но всё пойдет сначала.
И пять веков разлуки нам, хоть режь.
В набег трубит осипший рупор сбора.
И вынет валидол лихой помреж.
И выбьют дверь Успенского собора.
Борис КОСЕНКОВ (род. 1934)
Самара
Небесный поцелуй
Шедевры пишутся шутя.
Короткий вздох, разбег недолгий —
И вот вам дивное дитя,
И мир заходится в восторге.
Шедевры пишутся легко,
Без мук, потений и пыхтений.
Тряхнул башкой, махнул рукой —
И ты уже бессмертный гений.
Шедевры пишут на бегу:
В столичной буче очумелой,
В бою,
С косою на лугу
И за минуту до расстрела.
Шедевры пишут кое-как:
И на песке,
И на дискете,
И жженой спичкой на клочках,
И свежей кровью на манжете…
Не лез из кожи,
Пуп не рвал,
Не изводил годами стружку —
А просто Бог поцеловал
Тебя, везунчика, в макушку.
Алексей ШМАНОВ (род. 1959)
Иркутск
Волшебное слово
Управлять лошадью я научился в четыре года.
Это совсем не сложно.
Моему двоюродному дядьке
вдарило тогда лет пятнадцать по белобрысой морде.
Как я теперь понимаю,
он был остроумным подростком.
— Чтобы управлять лошадью…, — говорил Вовка…
Никто не называл его дядей.
Он был моложе на два года,
чем его старший племянник.
Вовка морщился и сплевывал горькие крупинки табака
С вечно треснутых кривых губ.
Зубы уже тогда пожелтели,
А в щель меж заячьих резцов
он мог плюнуть на восемь моих шажков.
Я мерил.
— Надо знать волшебное слово.
Телега грохотала по проселочной грунтовке.
От станции до деревни пять километров.
Напрямки пешком вдвое короче и быстрее…
Еще он был чемпионом.
Он пердел громче всех своих племянников,
даже того, кто старше.
Все его уважали.
— Хочешь, я научу тебя править?
Вовка закуривал новую “приму”.
Он курил непрерывно.
Я привык и почти не кашлял.
Я подвинулся ближе.
Кто же не хочет править?
Я хотел очень-очень.
— Чтобы она повернула направо, надо сказать волшебное слово: “…”
И он говорил это слово,
и лошадь его понимала,
и, умная, шла направо!
Для “лево” и “прямо” были свои слова,
тоже волшебные.
А чтобы остановиться, надо было сказать всего-то:
— Тпр-р-р-ру, бля!
А чтобы пошла:
— Н-но-о-о, сука!
Управлять лошадью совсем не сложно.
Я всё запомнил с первого раза.
Я до сих пор всё помню.
И не надо про вожжи, не надо.
Сначала-то было Слово, вожжи придумали позже.
У меня получалось, я правил!
Вовка и лошадь смеялись,
курили и грызли удила,
и, хвост поднимая, пердели.
Какой замечательный вечер!
Какое волшебное слово!
Сергей НОХРИН (1958-2001)
Екатеринбург
Крест
Мы, ненавидя и любя,
на сотни верст окрест
Крест подгоняем под себя,
а не себя — под Крест.
Из года в год несем свой Крест,
работаем, едим…
А Крест для всех времен и мест
далек, высок, един.