Опубликовано в журнале Континент, номер 115, 2003
Miсhel Houellebeсq (Мишель Уэльбек) и его русские читатели
Книга об отсутствии любви. Книга о присутствии страдания и боли.
Книга об отсутствии смысла. Книга о присутствии смерти.
Приговор современной цивилизации Запада. Приговор современному человеку.
Это — роман Мишеля Уэльбека “Элементарные частицы” (1998; далее в тексте — ЭЧ)* Пожалуй, главная пока что книга нынешнего европейского поколения сорокалетних. Роман, способный вызвать отвращение — и способный заразить.
Говорят, что литература уже неспособна ни на что влиять. То ли-де общество отупело, то ли словесность поглупела, то ли наш мир вообще куда-то съехал с рельсов. ЭЧ — очевидное опровержение этого тезиса. Своим появлением роман произвел неожиданно сильное воздействие на европейское общество. Уэльбеку удалось впечатлить западный мир.
Сначала он произвел фурор во Франции. Такого по поводу изящной словесности там, по отзывам наблюдателей, не было с 60-х годов. Только за первые три месяца после появления книги было продано 300 тысяч экземпляров. Однако коммерческим успехом дело не кончилось. Автор очутился в эпицентре дискуссий, получивших название l’affaire Houellebecq — дело Уэльбека. Вот характерное суждение: ““Расширение пространства борьбы”, первый роман Уэльбека, уже известного своими эссе и стихами, был встречен в 1994 году с одобрительным любопытством, кое-кто называл его даже культовым. Во всяком случае стало ясно, что появился новый яркий писатель. Его второго романа с нетерпением ждали. Но к такому удару по нервам не был готов никто… Уэльбек неожиданно совершил то, что уже давно никому из литераторов не удавалось: он действительно шокировал своих соотечественников. Оценки роману давались полярно противоположные, нейтральных практически не было, но и сторонники, и хулители сходились в том, что этот сорокалетний ниспровергатель основ необычайно талантлив… Заголовки рецензий звучали почти на истерической ноте: “Уэльбек — герольд конца света”, “Мишель Уэльбек, или Кривое зеркало поколения”, “Апокалипсический итог сексуальной свободы в конце столетия”” (И. Кузнецова). ЭЧ получили премию — Гран-при в области литературы, редакция литературного журнала “Лир” признала роман лучшей книгой года.
Но воздействие романа на умы и кошельки не замкнулось национальными границами. Уэльбека читают в материковой Европе. Роман переведен на два с половиной десятка языков. Михаил Золотоносов, посвятивший книге аж две статьи, не знает, то ли иронизировать, то ли ужасаться тому, что о романе “уже написаны шаманские статьи, в одной из которых, самой пафосной, автор поставил это произведение в один ряд с Новым Заветом, “Капиталом”, “Заратустрой” и “Майн кампф””.
Прочитали роман и в России. Не все. Пока, пожалуй, даже немногие. Критики в Сети и бумажных изданиях дают роману довольно разные оценки. Александр Носков: ЭЧ — “великолепный и пугающий, как извержение вулкана, роман”. Семен Левин: “Тотальная деконструкция литературы… абсолютная точность пропозиций, обоснованность и доказательность описаний и мотивировок, скрупулезная прописанность мелких деталей (марки машин, цвета платьев, количество мегабайтов на дискете, имена статистов и их истории) — все это у писателя обозначает продуманное и виртуозное мастерство, литературную выучку, заключающуюся во владении не только приемом и интонацией, но и контекстом, сюжетом и идеей”. Это “добротный роман, пусть этот талант немного холодноват и чересчур рационален”. “Проза Уэльбека — продукт болезненно развитого, разочарованного и безжалостного ума” (анонимный рецензент “Коммерсанта—Сибирь”).
Много и усталого скепсиса, как будто такие книжки, как ЭЧ пекутся в мире каждый месяц и нет повода удивляться. Александр Шаталов: несмотря на популярность, которая обрушилась на Уэльбека, “его роман ни в коем случае нельзя отнести к произведениям великим, эпохальным или даже выдающимся”. Шаталов слегка удивлен: почему вполне обыкновенный текст вызвал такой резонанс, полемику, раздражение: кривое зеркало поколения, литературная помойка, порнографическое убожество? Он в итоге решил, что причиной всему удивительная наивность и инфантильность современного французского общества, которое верно светлым воспоминаниям о юношеских томлениях и первых совокуплениях, поцелуях, приведших к первым и оттого таким милым и невинным венерическим заболеваниям, о коллективных оргиях… Михаил Золотоносов: “Как литература — это довольно слабо… писатель создал некий “манифест”, в котором идеологии гораздо больше, чем литературы”; литературных достоинств в “эклектичном месиве идей и фрустраций нет”. Станислав Бенецкий: “если в недра некоего сумасшедшего компьютера заложить романы Ивлина Во, сочинения Огюста Конта, подборку СПИД-инфо за апрель 93-го года, курсовую работу очень старательного китайского студента (тема: “Кризис западной культуры сегодня, вчера и завтра”), да еще несколько страниц Брокгауза и Ефрона, а потом и задать программу “добротный роман о любви и смерти”, как раз и получатся “Элементарные частицы””. Николай Клименюк: “Одним не хорош Уэльбек — очень скучно его читать”. Дмитрий Ольшанский: “Что еще сказать об этой мрачной книге? “Потолочек-то — два двадцать!” — характеризовали в свое время советскую серость в фильме “Такси-блюз”. Именно так: потолок два двадцать”.
Довольно кисло рассуждают критики и о том, имеет ли роман какую-то значимость для отечественного читателя и насколько он соответствует нашей культурной ситуации. Тот же Золотоносов считает: “Чтение романа показало, как далеки мы от Европы… На фоне успеха этого пессимистического романа физиологический оптимизм современной русской жизни, полной вожделения и убийства… выглядит как чистая подростковость. Прочитав роман, я вдруг понял, что Европа смотрит на нас как на подростков и, может быть, втайне нам завидует. И потому ненавидит”. Шаталов пишет так: русское издание книги “прошло практически незамеченным. Возможно, что темы, которых касается Уэльбек в своем романе, актуальны прежде всего для развитого общества, к которому Россию пока отнести трудно, а может быть, погруженная в свои беды дремучая страна просто чужда тонких словесных и психоделических построений”. А Николай Александров и вовсе предположил, что роман имеет значение для невежественного в проблемах людей Запада русского читателя исключительно как мастерски сделанная вещь.
Забегая вперед, скажу, что с такими выводами едва ли можно согласиться. Но сначала нужно, наверное, немного рассказать об Уэльбеке.
Кто такой вообще этот Уэльбек? Пока что информации о нем на русском языке очень немного. Вот суждение снисходительного Клименюка: “Есть во Франции такой писатель — Мишель Уэльбек. У них там, в Западной Европе, он — главный интеллектуал. Пишет про психические расстройства программистов тридцати с чем-то лет, про сексуальную неудовлетворенность, фобии, беспорядочные половые связи, тяготы их отсутствия, про мастурбацию и ужасы обесчеловеченной западноевропейской жизни: охрана труда, страховка, новые технологии, равнодушие”.
Родился писатель в 1958 году на Мадагаскаре. По сведениям А. Шаталова, его отец был гидом, сопровождавшим туристов в походах по горам, мать медиком; своих родителей писатель относит к поколению хиппующих шестидесятников. У них не было времени серьезно заниматься ребенком, и в шесть лет его отправили к бабушке в Париж. Когда Мишелю исполнилось восемнадцать, обнаружилось его болезненное пристрастие к морфию, благодаря чему ему было отказано в службе в армии. Он окончил институт и получил диплом инженера сельского хозяйства. Что-то делал в науке. Работал программистом. Писал стихи и эссе. Его первый, неизвестный нам, роман — “Расширение пространства борьбы” — был отмечен премией Общества литераторов. Ныне Уэльбек со своей второй женой живет в Ирландии, в окрестностях Дублина в доме с видом на море, воспитывает сына от первого брака. Выпустил диск с записями музыкальных композиций в собственном исполнении. В Париже бывает несколько раз в году; как режиссер снимает эротический фильм для телеканала Canal Plus.
Рассказывает Виктор Кирхмайер: “Худощавый, невысокого роста, слегка меланхоличный, он выкуривает сигарету за сигаретой, бубнит что-то нечленораздельное, когда его допрашивает очередной журналист, вздыхает или же просто молчит. Своему душевному состоянию он дал определение маниакальной депрессии, из которой он выходит только приступая к работе над очередным романом”. Впечатлениями от общения с Уэльбеком делится интервьюировавшая его Татьяна Щербина: “Мишель Уэльбек — человек аутичный, некоммуникабельный, говорящий в минуту по одному слову. Увидев диктофон, он посоветовал мне записывать от руки, поскольку “на пленке вы не услышите ничего, кроме невнятного бормотания” — так и вышло. Говорит он тихо и сбивчиво, непривычно держа сигарету между третьим и четвертым пальцем, производя впечатление человека бесстрастного и депрессивного, но при этом — сильного и авторитарного. Некоторые видят его искренним и трогательным, другие — мрачным и злобным. Уэльбек, по самоопределению, циклотимик — этим он объяснил то, что все время противоречит себе, что не имеет мнения ни по какому вопросу. В одну минуту ему кажется так, в следующую — по-другому. В разговоре на любую тему он высказывает несколько взаимоисключающих суждений”. На видевших его в Петербурге Уэльбек произвел “впечатление законченного и неисправимого маргинала, с отсутствием основного количества пуговиц, с незастегнутыми молниями и проч.”.
Специфичны и впечатления наших квалифицированных читателей о романе ЭЧ. Суммирует самые распространенные мнения Т. Щербина: роман — “крайнее выражение мерзости бытия… Дело не в том, что с его страниц не сходят “бесчувственные” онанизм, гомосексуализм, групповой секс, порноклубы, а в том, что вся интимная сторона жизни описана, выражаясь юридическим термином, “с особым цинизмом””. Она вспоминает “не самую шокирующую сцену”: “герой входит в спальню к матери, где она спит рядом со своим любовником, раздвинув ноги. Он рассматривает ее влагалище, подходя все ближе, но дотронуться не рискует. Выходит, мастурбирует, видя, как на него в это время смотрит кошка. Кончив, он хватает камень, и, размозжив кошке голову, отмечает, что ее мозги забрызгали все вокруг”.
…Сцена. Да, сцена. Может быть, в литературе вовсе не нужно изображать некоторые вещи?.. Но уж если изображение существует, нужно понять, зачем оно появилось.
ЭЧ — роман о двух братьях-горемыках. Мишель Джерзински и Брюно Клемент. Один — воплощение самодовлеющего рацио, иссушившего душу. Другой — жертва страстей, проще — вожделений, поддающийся каждому из своих влечений и не знающий от них покоя. Биолог, биофизик с признаками гениальности (таким он представлен автором) — и преподаватель литературы, на досуге писатель. Один без конца размышляет и живет лишь своим умом, едва касаясь всего остального. Другой без конца ищет удовлетворения — не с партнершей так хотя бы с самим собой, старым испытанным способом. Бруно в итоге попадает в психушку (дружеский привет героям Маканина), Мишель совершает грандиозное открытие, которое помогает людям стать счастливыми. Впрочем, о сути открытия поговорим чуть ниже.
Мишель и Брюно — два полюса современной цивилизации. Два символа, в которых новый мир Запада раскрывает свою природу. И те две крайности, между которыми, по Уэльбеку, расположено пространство души и пространство жизни всякого современного западного человека.
“Фигаро” назвала метод Уэльбека “депримизмом”, то есть “депрессионизмом”, “теперь роман становится просто инструментом для демонстрации противоречий современного общества”. “С гуманистического дискурса постмодерна сорвана маска. На свет предстало его истинное лицо, и оно ужасно”. Сам Уэльбек называет свой подход неореалистическим (“я — реалист, я пишу то, что есть”). А что же есть? А есть, по Уэльбеку, вот что: “Буржуазной, иудео-христианской морали больше не существует. Противопоставление сексуальности и чувства, нарциссизма и любви… ушло… Золотой век любви — 50-60 годы — прошел. Индивидуализм, воцарившийся, по крайней мере, в западном обществе, это неспособность принадлежать к чему-нибудь, что превосходит ваше личное понимание. Энтузиазма стало гораздо меньше. Человек, как элементарная частица — это одна из клеток общества, которые ничем между собой не связаны… Сегодня объединяют не идеи, а места, в которых люди проводят время. Нынешний мир холоден, геометричен, депрессивен. Его содержание — это прилаживание в нем временно существующей материи. После смерти нет ничего”.
Итак, индивидуализм, гедонизм на сексуальной основе, одиночество. Новое неравенство — в возможностях удовлетворения своих влечений. Новая борьба — за это. Новое отчаяние: короткие радости, долгое страдание, неизбежный конец всего.
…Не сразу поймешь, что же во всем этом волнует сильнее всего. Чем вообще берет тебя этот роман, написанный почти протокольным языком, или по крайней мере в тональности сухого отчета, с длиннейшими рассуждениями социологического свойства, с научными справками (в регистре от биологии до математики), с образцами творчества персонажей (текст в тексте)… Со всем тем, чему в романе, по расхожему мнению, нет места. Русский прозаик Владимир Шаров весьма удивлен: “В романе очень много эротики или порнографии: где и как проходит водораздел, я определять не умею… И вот, идет эпизод из жизни того или иного героя, написанный реалистически, и часто совсем неплохо, также неплохо и переведенный, а дальше следует подробный социальный, психологический плюс естественнонаучный комментарий, сделанный занудливо и без всякого вдохновения. Когда-то мне попался учебник по сексопатологии, так вот роман и по содержанию, и по построению очень его напоминает. Там тоже петитом шли случаи из жизни, а ниже нормальным шрифтом объяснение и анализ”.
Один из критиков сравнил Уэльбека с беспристрастным летописцем, ученым у микроскопа, который, однако, “не может скрыть презрительной гадливости, с которой относится к героям”. И писатель, наверное, дает основания для такого прочтения. Уэльбек приходит к выводам, которые не всегда новы, но весьма правдоподобны, если пытаться ухватить не толщу жизни, а ее вектор, ее передовые силы и средства. Тогда действительно мы, двигаясь следом за писателем, увидим пустыню духа, в которой бродят чудовища и воют иногда на луну.
Тогда протокол становится оправданным, и Уэльбек объясняет тональность своего повествования тем соображением, что “роман не в состоянии описать безразличие или ничто. Для этого необходимо создать новую форму, упрощенную и одуряющую”. (С. Левин даже решил, что название романа скорее всего отсылает не к содержанию, а к его форме: текст смонтирован из отдельных, порой афористичных отрывков, представляющих собой как бы “атомы”, “элементы”, и многочисленные отвлеченные рассуждения об атомах (как в физическом, так и в метафизическом смысле слова) лишь иронически намекают на саму структуру романа и художественного мышления его автора.)
Тогда и вправду ждать от человечества больше нечего. “Расправа с иллюзиями делает нас более счастливыми”, — сказал писатель в одном из интервью, — “люди с иллюзиями глупы”. Не поможет ни левый бунт, ни политическая корректность. И мейнстрим, и маргиналы равно бесплодны и лишь имитируют способность к творчеству жизни. Человек безнадежен, таков диагноз Уэльбека. Он скорее мертв, чем жив. Его нельзя перевоспитать, его можно только пересоздать…
Тогда сквозь протокольность услышишь, стоит только настроить ухо, сухой холодный смешок, результат иронического дистанцирования от жизни. Правда, услышали это не все. Скажем, Ольшанский с присущей ему самоуверенностью объявлял, что в ЭЧ “нет ни достоинства, ни юмора, а все одна только суетливая пошлость”. И. Кузнецова заметила, что читатели Уэльбека попадаются в ловушки скрытой иронии, которыми изобилует текст. Обманутые внешне простой повествовательной манерой, они поняли буквально и приняли за чистую монету то, что на самом деле было просто насмешкой. Но и Кузнецова не поясняет, при чем тут ирония. И как она связана с общей логикой повествования. Между тем, ирония Уэльбека не есть игра со смыслами, не есть взгляд свысока, а есть больше всего формула отчаяния. Лампочка перекалилась и лопнула, разлетелась на осколки — вот ирония Уэльбека. Писатель — и диагност, и диагноз. И скальпель, и боль.
Наверное, справедливо мнение, что именно критический запал Уэльбека так сильно подействовал на западное общество. Европа, оказывается, ждала такого беспощадного критика современного общества потребления. Как пишет Золотоносов, “Европа настроена в резонанс именно на эти проблемы. Она потрясена собственным несоответствием своим же идеалам”.
Но что же является предметом критики? Характерно, что для писателя главный объект критики — не государство, не социальные машины. Не полиция. Уэльбек думает о людях и обличает людей.
Судя по всему, это задело. Кирхмайер говорит, что те, кто являются объектом критики Уэльбека, становятся его самыми непримиримыми противниками, уличающими романы Уэльбека в реакционерстве, заигрывании со сталинизмом, женоненавистничестве, нигилизме и порнографии. А сам Уэльбек рассказывал про отношение к себе так. Сначала на него подала в суд организация, в которой он проводил много времени, — “Пространство возможного”. “Это такое место отдыха, каких сейчас появилось много. Они были недовольны, что я раскрыл их назначение (групповой секс — уточняет интервьюер)”. Во втором издании он переправил реальное название на вымышленное, и все успокоилось. Следующий эпизод был связан с присуждением Гонкуровской премии. Уэльбек был номинирован, и лицеисты, которым каждый год предлагают сделать выбор из списка номинантов, предпочли его роман. “Тут восстали учителя и школьная инспекция — сочтя мой роман безнравственным, они потребовали исключить его из списка. Так мне не дали Гонкуровскую премию”. Его изгнали из редколлегии журнала “Перпендикуляр”. “Странно, что после выхода этой книги… мои коллеги и, как казалось, единомышленники по “Перпендикуляру”, стали обвинять меня в расизме и сталинизме”. Уэльбека, свидетельствует наблюдатель, обвинили в недостатке политкорректности, в коммунистическом отношении к сексу (кто-то назвал его “Карл Маркс секса”, и это определение некоторое время кочевало по страницам газет), в симпатиях к католицизму, а также к сталинизму… Уж не оттого ли, думаешь, Уэльбек и покинул пределы прекрасной Франции? Но по этому перечислению видишь, что оппоненты у него разные. Вероятно, и мотивы критики разнятся.
Один план — критика отцов. Роман в какой-то смысловой проекции можно читать как французский (современный западный) вариант тургеневских “Отцов и детей”. Отцы — постаревшее, сильно сдавшее, изношенное контр-культурное поколение 60-х. Апологеты либерализма без берегов, тотальные индивидуалисты, практики гедонистически трактованной свободы, путешественники за край долга и ответственности, в нежную и жестокую страну сладострастных наслаждений, в наркотический рай. Они так и не достигли зрелости, и до старости ходят в коротких штанишках своих идей и комплексов. Став отцами и матерями, они не захотели отвечать за своих детей. Составив истэблишмент, они лишены и малейшего желания искать общественную пользу, да и просто не умеют думать об обществе. “Общество не освободилось, оно развалилось на отдельные эгоистические индивидуумы — элементарные частицы” (В. Кирхмайер).
Это, по Уэльбеку, поколение банкротов, которое больше всего виновно в том, что современная цивилизация зашла в тупик, виновно в гибели объединяющих общество идеалов и моральных ценностей. Такова мать героев, Жанин-Джейн, по сути, бросившая своих детей. Таков ее “гуру” Ди Меола, шарлатан и сладострастник.
Здесь начинаешь размышлять: а действительно ли этот роман нас совсем не касается? Действительно ли у нас нет такого поколения? И если его нет, то почему же и современной российское общество состоит из таких же самых элементарных частиц, из атомов, лишенных существенной духовной связанности?
История отечественной контр-культуры не написана. Но то, что явление такое имело место, это факт. Иной вопрос, какова наша, местная специфика феномена. Дело в том, что первое поколение нашей контр-культуры сильно отличалось от своих западных ровесников. Это поколение (шестидесятники советской ковки) было до предела общественно ангажированным поколением социалистов-идеалистов, не лишенных, конечно, рефлекса пробуждающейся индивидуальности, но и не абсолютизировавших личное в ущерб коллективному. Главная беда этого поколения — еще не саморастрата в вихре сладострастных удовольствий, а утрата общественного идеала, разочарование в нем. (Хотя и здесь уже обнаруживались, конечно, красноречивые задатки и обещания — почитаем хоть мемуары Кончаловского…)
Гораздо больше похоже на героев Уэльбека следующее поколение, семидесятники. У них уже не было общественного идеала. Зато было сознание вполне самодостаточной индивидуальности. И если одни пошли отсюда путем плодотворных духовных исканий, то другие (и их было, судя по всему, гораздо больше) отдались именно гедонистическим настроениям и искали наслаждения — где угодно, в том числе в искусстве, политике, коммерции и бандитских разборках. Позднесоветская геронтократия сильно ограничивала возможности самореализации этого поколения. Оно развернулось на общественной арене уже в 90-е годы. Последствия очевидны. Это фиаско культурной и политической элиты, провал реформ, духовная невменяемость современного общества. Это имеющая быть квазиреставрация и очень туманные перспективы России.
Наши критики, как видим, не смогли или не захотели увидеть этой параллели. Оттого никто из них даже не попытался всерьез соотнести роман Уэльбека с актуальной отечественной проблематикой. Характерно, между прочим, что А. Шаталов даже берет обличаемое Уэльбеком поколение под защиту. На каком-де основании тенденциозный писатель отбирает у своих родителей “право на собственную реализацию”? За что такая цензура? Почему детям (Брюно) можно заниматься групповым сексом, а родителям — нельзя? Шаталов уличает Уэльбека в пошлом чувстве зависти. Тот изобразил в своем романе сексапильного красавчика Давида с длинным хоботом и волосатыми шарами для того, чтобы привести его по пути порока к жутким сатанистским преступлениям. Но, ловит Шаталов писателя, тот описывает развлечения Давида “с завистью и любованием”. “Автор хотел бы быть таким же и кичиться своими столь же явными достоинствами. Но если их нет, то такая красота становится по понятным причинам Уэльбеку антипатична (был бы писатель сексуально толерантен, это бы не вызвало такого раздражения и одним отрицательным типом в книге стало бы меньше…)”.
В замечаниях Шаталова есть доля правды. Намерения Уэльбека, вероятно, противоречивы. Но это не основание для столь безоговорочной защиты (самозащиты?) поколения гедонистов.
Напрасно и Валерий Липневич в одной из лучших работ о романе, появившихся в России, склонен скорее локализовать проблемы на сравнительно отдаленной западной почве, допуская лишь небольшую оговорку: “Если личность имеет право на все, то как может существовать общество? Этот вопрос актуален в сегодняшней Франции. Впрочем, как и в России. Или все-таки мы должны признать, что эта свобода, как всегда и было, — не для всех?.. Уэльбек фиксирует в современном обществе тот предельный уровень личной свободы, следующим шагом которой будет всеобщая гибель. Общество потребления производит анархизм в таких объемах, что это уже создает реальную угрозу прекращения не только культуры, но и западной цивилизации в целом. Достаточно напомнить, что существуют американские клубы ядерного уничтожения, объединяющие тех, кто предпочитает именно такой вариант Апокалипсиса… Мир, в котором невозможна любовь, неудержимо катится к отрицанию жизни и человека. То, что именно французское общество и является таким миром, стало для многих читателей романа болезненным открытием”. И далее критик добавляет, что именно Париж стал центром мировой деструкции. Может быть, и Париж. А может быть, и Москва. Не вижу принципиальной разницы. Мы причастны к плачевной судьбе Запада, к той логике ее, которая проявила себя во второй половине ХХ века. Эта причастность уже сегодня чувствуется достаточно остро. Она будет ощущаться еще острее завтра.
И добавлю, что русские читатели Уэльбека, по этой логике, в большинстве своем, наверное, еще слишком молоды. Или слишком мало читают, по самой актуальной моде. Это то поколение, которое стоит на пороге самоосознания. Когда этот порог будет преодолен, Уэльбек еще будет востребован в России.
Уэльбека все-таки больше волнует судьба не поколения отцов, уже почти списанного с корабля современности, а — поколения детей, Брюно и Мишеля, Давида тож, своего поколения. Про них роман, и про себя. И это волнение уже гораздо менее рассудочно-концептуально и гораздо более лирично и экзистенциально.
Я бы не стал редуцировать проблему поколения, проблему романа, импульс творчества Уэльбека до пресловутого комплекса среднего возраста, как сделали это Золотоносов и Шаталов. Аргументы же наших великих психоаналитиков таковы. Простодушный Шаталов решительно и однозначно детерминировал роман “физиологией”, дефинировав его попыткой мужчины взглянуть на бессмысленно прожитые годы и ужаснуться: “дело в… том, как начинают седеть волосы на груди, появляться морщины под глазами. Мужские функции, извините, начинают напоминать о себе и т.п. … Сегодня люди сорока лет еще в полной форме, их физическое состояние великолепно; первые признаки, говорящие как по внешнему виду, так и по реакции организма на нагрузки, что вот он, порог, от которого сейчас начнется долгий путь вниз, к могиле, все чаще настигают человека ближе к сорока пяти, а то и пятидесяти годам. К тому же этот пресловутый кризис сорокалетия зачастую ассоциируется с феноменами сексуальными, с внезапным лихорадочным вожделением к телам очень юных девиц. Вот он, лейтмотив книги. Кризис сорокалетия… является для Уэльбека кризисом именно сексуальным…Заложенные в детстве сексуальные комплексы мужчины становятся главной идеей книги”… В качестве аргумента Шаталов привлекает и собственные впечатления от общения с обласканным европейской славой автором: Уэльбек “выглядит не счастливым, а издерганным, нервным, постоянно изгибающимся под вспышками фотокамер, гоняющим по лбу три светлых волосинки… Ну если отнести к нему все то, что относится в романе к Мишелю Джерзински я имею в виду медленное угасание, ощущение заката и т.п., то его поведение и смятение понятно. Богатый старикашка, одержимый сексуальными расстройствами. Представляю, как он боится увидеть себя именно таким”.
У Золотоносова мы найдем еще одну мысль, логически связанную с такой интерпретацией романа. Выходит, что Европа увидела себя именно в таком зеркале — и с ужасом себя опознала. Роман оказался подобен сеансу психоанализа. Европейское общество так и застыло на кушетке Уэльбека, сокрушенное грузом почти невыносимых истин. Позволю себе большую цитату. “Успехом романа Уэльбека Европа проговорилась: она ощущает себя измученной последствиями сексуальной революции, своим несоответствием стандартам масскульта и рекламы, где фигурируют только юные… “прямым текстом” выражен страх перед старостью, немощью тела и одновременно — ненависть к юности как к “жизни без нас”. Сорокалетние герои книги ворчат: “Ребенок — это ловушка, которая захлопывается, враг, которого ты обязан содержать и который тебя переживет”… По мысли Уэльбека, именно страх перед разрушающимся телом привел в отчаяние поколение, сформированное “эпохой шестьдесят восьмого”… которая утвердила на Западе культ секса и превосходство юности над зрелостью. “…Культ тела, который они некогда столь яростно провозглашали, по мере увядания их собственной плоти неминуемо приводил их ко все более острому отвращению к самим себе…” “Мир, не уважающий ничего, кроме юности, мало-помалу пожирает человеческое существо”.
…Тело, которое не может быть источником радости и счастья, не должно жить и должно быть уничтожено — эту сверхидею западной культуры Уэльбек трактует и так и сяк, натуралистично и символически, то описывая самоубийства, то педофилические вспышки, овладевающие Брюно, то давая жуткие картины палаты интенсивной терапии и эксгумированного после двадцати лет пребывания в земле трупа. Главной культурой Запада оказывается “культура молодых”, жизнь безусловно предназначена исключительно ей, в то время как другим возрастам она позволена лишь при определенных условиях, в противном случае применяются аборты и эвтаназия”.
В самих этих рассуждениях немало правды. Но Уэльбек вовсе не эту правду сообщает как главную. И ведь понять намерения автора нетрудно. Он сам начинает с того, что кажется ему самым важным. ЭЧ, — пишет Уэльбек в прологе, — это “прежде всего история человека, большая часть жизни которого прошла в Западной Европе второй половины ХХ столетия… Чувства любви, нежности, человеческого братства в значительной мере оказались утраченными; в своем отношении друг к другу его современники чаще всего являли пример взаимного равнодушия, если не жестокости”.
Дети без отцов, дети без матерей, отданные во власть причин и обстоятельств. Бродячая беспризорная поросль в мире, слетевшем с оси стараниями тех, кто должен был оберегать порядок и строить гармонию. Интернатское воспитание, журналы для подростков с либеральной заботой о половом просвещении, комиксы и фильмы…
Дети вырастают разные. Изначально индивидуалисты поневоле, в ситуации, когда им никто не навязывает никакого чувства общности. Они выбирают, идут на поводу, что-то с ними происходит. Но чаще они становятся похожи на гедониста Брюно, и гораздо реже — на аскета и моралиста Мишеля, к которому, кажется, сам автор стоит чуть ближе. Закон жизни Собственно, Брюно — это тот социальный тип, который становится средним, обычным, заурядным. А настоящий антипод далеко не стандартного кабинетного затворника Мишеля — порочный красавец Давид. Сын одного из партнеров его беспутной мамаши и, кажется, ее любовник. Так сказать, со-брат. Или вице-отец? Неудавшаяся поп-звезда, настоящий сексуальный маньяк. Один хранит девственность, другой имеет все, что движется. Один весь в интеллектуальном поиске. Другой ищет славы и денег, чтобы купить ту же славу и все прочие удовольствия…
И женщины в этом поколении — несчастны и одиноки, забытые и брошенные, востребованные только для одного: раздвинуть ноги.
Они свободны и безнадежны. Валерий Липневич вполне убедительно рассуждает об антитезе секс — любовь в романе. “Порнографический пласт романа” — это данность. Любовь — это лишь задача, которую современный человек не может решить. “Секс — такой же товар, как и все остальное. Платишь — получаешь. Единое природное чувство цивилизация сумела расщепить на телесную и духовную составляющие. При этом с сожалением отбросила последнюю — как нерыночную. Свобода быть товаром, дарованная обществом потребления, отменяет все, что товаром быть не может. И прежде всего любовь, которая не может быть свободной по определению… роман Уэльбека прежде всего — о невозможности любви в современном мире… Читатель постепенно ощущает весь ужас тупика, в котором оказался Брюно, ставший заложником своей сексуальности. Обилие секса не приносит ему счастья. А надежда на любовь, которая мелькает перед окончательным крахом героя, исчезает так же быстро, как и появилась. Брюно не способен к любви — к тому, чтобы как-то тратить себя на другого”. Мишель “тоже оказался обделенным. Даже любовь прекрасной девушки не могла открыть ему мир этих волнующих и изматывающих Брюно чувств. Только ее смерть спустя годы дала Мишелю некоторое представление о любви”. Я думаю, правда, что приговор Липневича слишком суров. Все-таки в романе есть непланируемый автором исход в душевную близость, в единение двух одиноких душ. Это трогательные, щемящие страницы краткой радости, отравленной прошлым опытом и предзнанием будущего.
Но правда и то, что Уэльбек не вполне доверяет этому исходу, ведь впереди всех все равно ждет смерть.
Все они сходят в небытие. Их точат болезни. С. Левин подметил, что автор методично, можно сказать, садистски уничтожает персонажей женского пола, используя во всех случаях неизлечимые, фатальные болезни. Возлюбленная Брюно становится жертвой некроза копчикового отдела позвоночника, у подруги Мишеля — рак. “Возможно, все это немного в пику феминисткам”, — рассуждает критик. Возможно. Но и мужчины кончают не менее печально. Если даже оставить в стороне Давида, картина мрачная. Брюно — в сумасшедшем доме; Мишель уходит в воды Атлантического океана — в Ирландии, на мысе Оргус Пойнт — “в крайней точке западного мира”, отмечает автор. География здесь тождественна с хронологией.
Портрет своего поколения, который дал Уэльбек, суров и нелицеприятен. Хотя иногда, возможно, писатель как бы слишком снисходителен. Или это не недостаток? Разве к себе снисходителен писатель?
Все-таки из гораздо большей глубины идет у Уэльбека другое настроение: щемящая жалость. Бесконечное, буддийское сострадание к заброшенным в бездну бытия одиночкам, обреченным неудачно, несчастливо жить и бездарно умирать навсегда, без воскресения. Эта потаенная волна отчасти сбивается и гасится упорным рассудочным стремлением к объективизму, бальзаковским настроением познать социум, произвести экспертизу социальных отношений. Но она тоже есть.
Есть в этом и нота исповедальности, есть пауза вместо молитвы о себе самом, есть остановка тоскующего сердца, не умеющего, не ждущего, не верящего. Но все-таки кому-то адресующего свое послание. Надежда и здесь умирает последней. Надежда быть кем-то услышанным.
Беда, однако, в том, что Уэльбек не верит. Мир без Бога для него не допущение, а данность. Нищая душа Брюно ищет вечности вслепую и находит ее только в моменты оргазма. Голова Мишеля забита скептическими выжимками агностицизма. Дидро, Гольбах и все такое. Острый галльский ум, оказавшийся на великой мели. Может быть, верит Давид. Но его божество — Сатана…
На этом основании Левин даже находит роман “обезоруживающе циничным”. Он полагает, что “вся основная идеологическая риторика романа, хотя и травестийно, но воспроизводит риторику постструктуралистских авторов, направленную против “фаллоцентризма” и “иудео-христианской традиции”, а также против всех религий “откровения” вообще, включая сюда не только иудаизм и христианство, но и ислам. Лишь буддизму остается некоторая толика уважения…”
Идеологическая риторика — может быть. Но роман Уэльбека в принципе не риторичен, чем и интересен. И Левин не случайно начинает поправлять сам себя, стоит ему только коснуться художественной ткани. Ну а то, что Уэльбек — еще и задорный идеолог, показали годы после появления романа. За это время он успел объявить, что испытывает отвращение к монотеизму. Не факт, правда, что это произошло без влияния того обстоятельства, что мать Уэльбека приняла ислам. “Когда я посетил Синай, где Моисей получил от Бога 10 заповедей, я испытал своего рода откровение. Оно состояло в полном отторжении монотеистических религий, самая тупая из которых — ислам”, — приводит “Le Monde” цитату из его интервью. “Я сказал себе, что верить в единого Бога — это кретинизм, другого слова я подобрать не мог”, — добавляет Уэльбек. В его новом романе “Платформа”, канвой сюжета которого является сексуальный туризм в Таиланде, много страниц посвящены критике “бессмысленного ислама”. В “Платформе” герой Уэльбека с удивлением ловит себя на желании мести и смерти мусульманам.
Социальные последствия таких жестов предсказуемы. Из прессы мы извлекаем отрывочную информацию. Имам центральной мечети Парижа Далиль Абу Бакр заявляет, что писатель должен предстать перед судом. Имам выдвинул два обвинения в адрес автора “Платформы”: в том, что он, выражая свою ненависть к исламу и Корану, оскорбляет многомиллионное мусульманское население, и в том, что он призывает врагов арабов совершать преступления против мусульманского палестинского народа. Абу Бакр подчеркнул, что во Франции проживают более шести миллионов мусульман. Марокканская “Liberacion” публикует его фото на первой полосе и подписывает его: “Этот человек вас ненавидит”.
Комментарии к этим эскападам увели бы нас слишком далеко. Может быть, правы те, кто говорит о том, что Уэльбек знает об эффекте скандала для современной писательской репутации. Но очевидно, что он в принципе искренен — сын “пострелигиозной, постхристианской эпохи” (о ней ныне говорят едва ли меньше, чем в XVIII или в XIX веке о смерти Бога).
Проблема в том, что по-разному одна и та же личная правда выбалтывается в непритязательном интервью и выговаривается в исповедальной прозе. Взгляд писателя прикован к предельным фактам бытия. “Углубляйтесь в темы, о которых люди не хотят слышать. Показывайте изнанку жизни. Напирайте на болезнь, агонию, уродство. Настойчиво говорите о смерти, о забвении. О ревности, равнодушии, фрустрации, отсутствии любви. Будьте отвратительны, и вы будете правдивы”, — так говорит Уэльбек. Николай Александров точно замечает, что в мире Уэльбека прогресс, демократия и сексуальная революция опустошили человека и единственная реальность, которая остается, — смерть, мучительный страх смерти и не менее мучительные попытки ее забвения.
С предельной остротой невыносимость и безнадежность бытия как фактическая данность личного опыта запечатлены в эссе-манифесте, эссе-трактате Уэльбека “Оставаться живым. Руководство для начинающих”. Страдание, по Уэльбеку, является способом жизни художника, стоически опирающегося на этот, единственно несомненный факт. Это звучит так же сильно, как “Миф о Сизифе”.
“…Вам не грозит счесть страдание целью, к которой надо стремиться. Страдание есть, следовательно, быть целью не может… Нанося нам рану за раной, жизнь чередует коварство с открытой жестокостью… Прочувствовать до конца всю беспредельность отсутствия любви. Культивировать ненависть к самому себе. Ненависть к себе, презрение к другим. Ненависть к другим, презрение к себе. Все перемешать. Обобщить. В любых ситуациях заранее считать себя проигравшим. Мир как дискотека. Накапливать разочарования, чем больше, тем лучше. Научиться быть поэтом значит разучиться жить… Жизнь — серия испытаний на прочность. Выдержать первые, срезаться на последних. Погубить свою жизнь, но не до конца. И страдать, всегда страдать. Научиться чувствовать боль всеми клетками своего тела. Каждый осколок мира должен ранить вас лично. Но вы обязаны остаться в живых — во всяком случае, на время… Если вам не удастся выразить свое страдание во вполне определенной, четко структурированной форме, вам крышка. Страдание сожрет вас живьем изнутри, раньше чем вы успеете что-либо написать. Структура — единственное спасение от самоубийства… Главное — заполучить передышку, чтобы что-то написать. Передышки будут краткими, постарайтесь ими воспользоваться… Счастья бояться не надо: его нет… Общество, в котором вы живете, имеет целью вас уничтожить. Вы готовы с ним сразиться. В качестве оружия оно использует безразличие. Вы не можете позволить себе того же. Следовательно, нападайте!.. Ваша стезя — несчастье. Ваша сторона жизни — темная… По мере приближения к истине ваше одиночество будет все более и более полным… Продолжайте. Не бойтесь. Худшее позади. Конечно, жизнь еще потерзает вас, но вас с ней уже мало что связывает. Помните: вы, в сущности, уже умерли. Теперь вы один на один с вечностью”.
Вечность, упоминаемая в последней строке манифеста, это у Уэльбека нечто непостижимое и невыразимое. Он ничего не может о ней сказать. То ли там свет, то ли темень. Метафизическая форточка распахнута, но в нее ничего не видать. Туда вытягивает душу, а рассудок остается с бренным телом.
И когда помнишь об этом, иначе читаешь его прозу и стихи. Иначе относишься и к проекту Мишеля, описанному в ЭЧ.
В финале романа выясняется, что текст приписан Уэльбеком хронисту конца XXI века. Он — представитель нового человечества, которое пришло благодаря научным открытиям Мишеля и заместило современных людей. Закат современной Европы оборачивается рассветом новой. Это новое человечество, созданное по рецептуре Мишеля, не страдает. Оно бессмертно, счастливо, размножается бесполым путем и состоит исключительно из женских особей. “У всех людей будет в итоге одинаковый генетический код и одинаковый пол (женский), они превратятся в неотличимые “элементарные частицы”, притом вечные, так как каждая их клетка будет бесконечно репродуцироваться по мере своего старения” (М. Золотоносов). “При этом корпускулы Краузе, отвечающие за сексуальные ощущения и у современного человека выстилающие только головку полового члена и клитор, у этого нового человека распространены по всему телу для постоянной мастурбации”.
Русские критики не сходятся во мнениях, что такое описано, как способ изменить человечество и дать человеку бессмертие и счастье.
Это утопический проект мечтателя Уэльбека — или антиутопия? Возможно, и сам Уэльбек не ответит на такой вопрос.
Одна точка зрения: писатель дает прогноз, в который чуть ли не верит. “Физически несовершенное, эгоистическое, ненасытное и жестокое общество на исходе 20-ого века стоит на грани гибели и было бы лучше, если бы оно полностью исчезло. “Элементарные Частицы” — это роман-памфлет, развернутое эссе, едкая сатира и одновременно утопия” (Э. Володина). “Обозлившийся писатель-левак, раскритиковав современное общество потребления, предлагает проект идеального утопического общества, но с явно тоталитарными антидемократическими тенденциями” (С. Дубин). Уэльбек — не фантаст, а скромный популяризатор обозримых научных перспектив. “Собственно, по нашим временам, фантастики тут не так и много: все мы современники овечки Долли. А к приходу сверхчеловека готовы со времени Ницше. Наконец-то его появление поставлено на твердую материальную основу. Тем более, что сама идея бессмертия, будущего воскрешения, заложенная в коллективное бессознательное, постоянно извлекается оттуда всеми религиями” (В. Липневич). “В будущем, по Уэльбеку, человеческий род тихо угаснет, уступив место андрогинным существам, появившимся не из космоса, как в каком-нибудь голливудском суперхите, а прямиком из пробирки. Уравновешенным, спокойным и абсолютно счастливым” (С. Бенецкий). “Люди (или клоны) нового времени просто по-другому произведены на свет. Смерть, таким образом, оказывается преодолена. Уничтожен главный страх человека” (Н. Александров). И при этом без участия Бога.
В журнале “Знание — Сила” всерьез обсуждается, насколько реален проект Джерзински-Уэльбека. Григорий Зеленко утверждает, что биологическая основа этих построений достаточно уязвима (“…половые клетки в процессе своего созревания как раз проходят специальный контроль на наличие мутаций. В то же время соматические клетки, то есть клетки тела, не имея такого контроля, за время своей жизни накапливают мутации в наследственном веществе, и их “бесконечное репродуцирование” приведет к бесконечному росту вредных аномалий в этом веществе, а, стало быть, и к неизбежной смерти”). Он разъясняет, что и пол, и смерть — неизбежное следствие существования сложно организованных многоклеточных организмов. Не “всякий вид, имеющий пол, смертен”, а всякий многоклеточный организм и смертен, и обречен размножаться половым путем. Одноклеточность хотя и дарует его обладателям формальное бессмертие, обрекает их на вечное пребывание в жесткой эволюционной клетке. А многоклеточность открывает пути эволюционного развития. Смерть — оборотная сторона сложности нашей организации.
Другая точка зрения: Мишель Уэльбек написал антиутопию; разработанная им “технология клонирования создает человека нового типа, бессмертного, бесполого и совершенно индифферентного. Новый прекрасный мир населяют бесчувственные, а потому незнающие различия между добром и злом, страданием и счастьем клоны, похожие друг на друга как две капли воды” (В. Кирхмайер). В. Шаров и вовсе замечает: “То будущее, которое вгоняет автора “Элементарных частиц” и весь Запад в целом в такой ужас, мы уже давно оставили позади. С начала двадцатых годов правильное, точное воспроизведение клонирование партийных кадров… было основной задачей нашего общества”.
По сути, этой рецептурой Мишеля подменяется реальная проблема личного спасения. Индивидуальное взыскание упраздняется вместе с индивидуальностью. Возможно, нужно понять плоский проект Уэльбека не просто как специфический вывих ума, а как материализацию тотального отчаяния. Как говорящее страдание, лишенное реального выхода. Как плач безбожника.
Человек становится элементарным, когда лишается связи с Абсолютом. Но до конца упростить себя он не сможет даже при огромном желании. Точка разрыва будет кровоточить вечно. Человек не сможет достичь самоудовлетворенной полноты. Мастурбирующий Брюно остается несчастным. Частицей боли.
Евгений ЕРМОЛИН — родился в 1959 г. в деревне Хачела Архангельской области. Окончил факультет журналистики МГУ. Доктор искусствоведения, профессор Ярославского университета. Автор ряда литературно-критических статей, нескольких книг по культуре и истории Ярославля. Постоянный автор “Континента”. Живет в Ярославле.