Опубликовано в журнале Континент, номер 114, 2002
Передо мною — двухтомник Лидии Чуковской*, только что изданный. И сразу же вспоминается: 1978 год, я пишу дипломную работу на тему “Маршак — редактор”…
Работая над дипломом, я, естественно, обращалась главным образом к одноименной главе из книги Л. Чуковской “В лаборатории редактора” (1963). Глава была обширная, местами полубеллетристическая: близкое знакомство автора с Маршаком, да что там знакомство — тесная дружба бросалась в глаза буквально с первой строчки, это необыкновенно подкупало и привлекало, и мое сочинение до краев было наполнено цитатами из Чуковской — со сносками, со ссылками, все как положено…
Обращалась, впрочем, я и к воспоминаниям писателей, работавших в 30-е гг. с Маршаком, — они печатались в сборнике “Редактор и книга” за тот же 1963 год. Их было не то чтобы много, но они тоже были такие теплые, такие сердечные, такие искренние! Мне и в ум не могло тогда войти, что в 1937 г. некоторые из этих мемуаристов столь же энергично строчили доносы на своего обожаемого учителя и вдохновителя, а также на членов его редакции. И что вранья в тех воспоминаниях — ведрами не вычерпать.
Конечно, имя Лидии Корнеевны из работы моей вылетело: к тому времени ее уже четыре года как исключили из Союза писателей. Цитаты, впрочем, остались, породив загадку: кто все это писал? В 1978 г. Чуковской инкриминировалось уже многое: от дружбы с Ахматовой, Пастернаком, Солженицыным и Бродским — до открытых писем в редакции советских газет. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, была статья “Гнев народа”, которую то и дело читали зарубежные “голоса”. А потому хоть дипломная работа студентки Московского полиграфического и не имела никакого значения, но и туда влез бдительный чекистский окуляр…
Однако не в том суть. А в том, что когда я наивно поинтересовалась у своего руководителя, почему, собственно, об авторе этих воспоминаний, к тому же работавшем бок о бок с Маршаком, нельзя даже и упомянуть, он поведал мне страшную тайну: оказывается, Лидия Корнеевна уехала в США! Но вы, добавил он в ту же минуту, остро глянув на меня как на свою сообщницу-соратницу, очень-то об этом не распространяйтесь — это так, сугубо конфиденциальная информация. Я, как прилежной студентке положено, кивнула. Надо же — уехала. Ну, пусть, мало ли кто куда уезжает…
И вот спустя месяц после этой политически выдержанной беседы я сижу в гостях у давнего друга Лидии Корнеевны — Александры Иосифовны Любарской, ленинградки, с которой только что познакомилась (мне хотелось и дальше писать о Лендетиздате, и я разослала письма его бывшим редакторам и авторам). Александра Иосифовна была арестована в ночь с 4-го на 5-е сентября 37-го и, отсидев полтора года в тюрьме, чудом уцелела, выйдя на волю в кратенькую эпоху “весны в НКВД”. Ничего этого я тогда не знала. И искренне поведала ей недавно услышанное о Лидии Корнеевне. Александра Иосифовна прямо-таки подпрыгнула на диване. Я даже не берусь воспроизводить ее возгласы и эпитеты по моему адресу — насчет моих познаний, а также умственных способностей… “Лидия Корнеевна живет в Москве! На улице Горького! Никуда она не уезжала! Она пишет воспоминания о своем отце. Не знаете — не повторяйте это идиотское вранье. Это выдумки! Кто ваш руководитель?”
Ладно, чего уж там оправдываться…
Александра Иосифовна была последней из тех, кто имел отношение к редакции Маршака. Благородный, умный человек с искалеченной судьбой, красивая и до последних своих дней (а умерла она в 2002 году в возрасте 94 лет) элегантная женщина. “Кому из нас лицейскую годину торжествовать придется одному?..” Мы с нею подружились, и многое из того, что ныне напечатано в книгах Лидии Корнеевны, я знала уже тогда — из машинописных записей ее дневников, которые давала мне Александра Иосифовна. С моих глаз тогда словно пелену сдернули — да и каково было после газетной и телевизионной брехни прочитать в первых же строчках из “Записок об Анне Ахматовой”: “Бежать из Ленинграда мне на моем веку довелось дважды: в феврале 1938 и в мае 1941 года”… Оба раза Лидию Корнеевну, после ареста и расстрела мужа, разыскивал НКВД.
И все-таки, видимо, человек устроен так, что осмыслить, притом резко, сразу, слишком большие масштабы лжи, нам не по силам. Тогда мне думалось: нет, невозможно, чтобы все, о чем она пишет, именно так, в полном объеме, и было — ну хоть где-то был же просвет, хоть что-то она преувеличивает, не могло же того быть, чтобы буквально на корню, незнамо за что и почему, изничтожались лучших из лучших, а взамен выпестовывали омерзительную бездарность! (Хотя, как рассказывает Лидия Корнеевна, уничтожали не только лучших, но и худших: постичь логику 37-го не по силам никому).
Жизнь показала — просвет был не там, где я тщилась его отыскать. Просветом была сама жизнь Лидии Корнеевны.
Конечно, по призванию своему никаким политиком она не была. Напротив — политики чуждалась яростно и брезгливо еще с давних 20-х, когда ее, 19-летнюю студентку, выслали в Саратов. Она просто была человеком абсолютно бескомпромиссным и абсолютно честным, и эти свойства натуры накладывались на с детства привитое ей безмерно любимым ею отцом благоговение перед литературой и талантом, перед творцом. Как-то С. Я. Маршак заметил, что ее подлинный жанр — это записи и дневники, которые она вела долгие годы, почти всю жизнь. Это верно — но только потому, что Лидия Корнеевна была прежде всего человеком от Литературы — если слово это писать с той большой буквы, какую русская литература в великих своих образцах и заслуживает. Лидия Корнеевна была одним из последних представителей интеллигенции, выросших в атмосфере неистовой любви именно к такой Литературе — поклонения ей и почитания ее. Понимания того, что принадлежность к Русской Литературе — обязывает.
Она была очень умна. Она хорошо понимала что к чему еще в 1937 году, когда население чуть ли не поголовно ошалело от ужаса и даже в лице отнюдь не самых своих бездарных представителей демонстрировало готовность верить самой чудовищной лжи. И повесть “Софья Петровна” она написала, чтобы изжить это страшное понимание всеобщего ошаления, осознававшееся тогда единицами. Кстати, “Софья Петровна” — единственное прозаическое произведение о годах “Большого террора”, написанное в ту же самую эпоху и в той же самой стране. Это ошаление не одну только героиню Л. Чуковской, даму полуинтеллигентную и не особо умную, несчастную одинокую мать, потерявшую единственного сына, доводило до помрачения рассудка… Кто-то из журналистов не так давно посетовал, что нынешнее поколение охотно принимает и переваривает всякие ужасы телевизионных и книжных “страшилок”, по большей части стандартные и клишированные, а о реальном ужасе, терзавшем страну на протяжении почти семидесяти лет, не хочет и знать… Увы, это так, и что тут скажешь?…
“Отношением к сталинскому прошлому нашей истории, вцепившемуся когтями в наше настоящее, — писала Лидия Корнеевна в статье “Не казнь, но мысль, но слово”, — определяется сейчас человеческое достоинство писателя и плодотворность его работы”. “Я хочу, — писала она там же, — чтобы винтик за винтиком была исследована машина, которая превращала полного жизни, цветущего деятельностью человека в холодный труп. Чтобы ей был вынесен приговор. Во весь голос. Не перечеркивать надо счет, поставив на нем успокоительный штемпель “уплачено”, а распутать клубок причин и следствий, серьезно и тщательно, петля за петлей, его разобрать…”
Напомню: это был февраль 68-го. Как раз полгода оставалось до советских танков на пражских улицах. А ведь клубок не распутан и до сих пор!..
И другое напомню. Писала эти слова далеко не молодая, полуослепшая женщина, в юности пережившая ссылку, потом — арест и гибель мужа, прошедшая через бесконечные очереди к окошкам Большого дома, — и с тех пор постоянно ощущавшая на себе бдительный чекистский взгляд.
Но недаром — еще с довоенных времен — Лидия Корнеевна так много занималась публицистикой Герцена. И, как и он, была убеждена — без свободного слова нет свободных людей, без независимого слова нет могучей, способной к внутренним преобразованиям, страны. “…Правда, — писала она тогда же, в 1968 г., — оборвана на полуслове, сталинские палачества вновь искусно прикрываются завесой тумана. Она плотнеет у нас на глазах. Жажда самой простой, элементарной справедливости осталась неутоленной”.
Конечно, никто в родном отечестве тогда, более 30 лет назад, этих строк не мог напечатать, и Лидия Корнеевна прекрасно это понимала. Но писала все равно — в редакции “Правды”, “Известий”, “Молота”, “Литературной России”, “Литературной газеты”, в правление Союзов писателей СССР и РСФСР, напоминая, например, Шолохову, что традицией русской (и не только русской) литературы было заступничество, а не призыв к ужесточению приговора. “Пусть Дрейфус виноват, — приводит она слова из письма Чехова к Суворину, — но Золя все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и понесли наказание… Обвинителей, прокуроров… и без них много”.
И снова с тоской вспоминаешь о сегодняшних реалиях — хотя бы о том, как распущена была комиссия по помилованию при Президенте России. В нее тоже летели камни из писательских рук. Да что там летели — и сейчас летят, прочтите хоть статью Ю. Вронского “Казнить? Или миловать?” (“ЛГ”, № 32, 2002). Казнить, казнить, казнить,— убежден автор: это ведь именно взлелеянное демократами милосердие привело к гибели В. Листьева и Г. Старовойтовой, которые сами же некогда и ратовали за него!..
И все меньше и меньше людей, сердцем понимающих Пушкина: “…в мой жестокий век восславил я свободу // И милость к падшим призывал”…
Но — ближе к тому, что напечатано сегодня в двухтомнике Л. Чуковской. При том, что публикуются тут и ее открытые письма, и статья “Гнев народа”, и воспоминания о Б. Пастернаке и Т. Г. Габбе, и незавершенные записки “Дом поэта”, рассказывающие о “Второй книге” Н. Мандельштам, точнее, о многочисленных передержках, а то и прямой лжи, свойственной этим воспоминаниям, — при всем том есть в двухтомнике главное.
Это — “Прочерк”, впервые напечатанное незаконченное повествование, посвященное мужу Лидии Корнеевны, физику-теоретику М. П. Бронштейну. Матвей Петрович был очень талантливым ученым. Он погиб в 1938 году в застенках ленинградского Большого дома вместе со многими другими авторами Лендетиздата (он был и исключительно талантливым детским писателем, автором научно-художественных книг по физике).
Определить жанр “Прочерка” трудно. Это, скорее всего, некий сплав — лирики, страстной публицистики, документалистики, воспоминаний. Читая “Прочерк”, настолько плотно погружаешься в атмосферу 30-х годов, что трудно вынырнуть на поверхность. Вот длится, длится, длится долгая счастливая жизнь до страшного дня 31 июля 1937 года… Господи, но только какая же она долгая — всего-то с 33-го по 37-ой! И ведь только в памяти женщины, выстрадавшей гибель мужа и никогда от нее не оправившейся, представляется счастливой и лучезарной. А на самом деле — куда как не проста она была, эта жизнь. Мы ведь и раскулачивания не заметили, размышляет в болью и горечью Лидия Корнеевна, — не заметили, быть может, загипнотизированные талантливыми строками А. Твардовского: “И жизнь — на слом, // И все на слом, // Под корень, подчистую…”. Просто ко всему, что пахло политикой, по привычке относились с пренебрежением, занятые безотрывным и напряженным умственным трудом. Дел-то и вправду было невпроворот! Сколько в стенах Лендетиздата издавалось прекрасных книг!..
Даже описание тяжелейшей болезни дочери, тогда пятилетнего ребенка, болезни, едва не приведшей к трагедии, — даже оно озарено в “Прочерке” светом благодарной памяти Матвея Петровича. Это он, отчим маленькой Люши, поддерживал силы Лидии Корнеевны, когда они, казалось, были на исходе. Это он привез доктора-волшебника Шаака, спасшего девочку от смерти. Это с ним Лидия Корнеевна переглядывалась счастливо, когда ожившая после многодневных страданий Люша попросила принести куклу и куклино одеяло в придачу.
Но — стоп. Надвигается 37-ой, и в эту жизнь, в каждодневный творческий труд все больше впутываются будущие доносчики и бдительные охранители…
“Прочерк” — книга не только том, как страстно, мучительно и горячо, но безуспешно Лидия Корнеевна пыталась спасти мужа — сначала подать ему весточку в Киев, где он тогда отдыхал у родителей (в ленинградскую квартиру арестовывать Бронштейна пришили за несколько дней до того, как его разыскали-таки в Киеве), потом — вырвать из застенка. И не только о самом Матвее Петровиче — человеке энциклопедических познаний и редкостного таланта, о ком Корней Чуковский говорил: если бы погибла вся цивилизация и ее пришлось бы восстанавливать заново, то Матвей Петрович смог бы написать всю энциклопедию — от первого до последнего тома. “Вы не представляете себе, Лида, — вспоминает Чуковская слова Маршака, — какой это благородный человек”
“Прочерк” — страшное свидетельство планомерного изничтожения цвета нашей интеллигенции — слоя тонкого и по природе своей беззащитного. За это изничтожение наша страна расплачивается до сих пор — хаосом и внешним, и внутренним. На всем пространстве книги — один за другим — гибнут и исчезают писатели, ученые, редакторы, искусствоведы, журналисты, актеры, инженеры, просто добрые и бескорыстные люди, — словно какая-то гигантская черная дыра все засасывает и засасывает лучших из лучших…
Вот расстрелянный в 38-м в возрасте 33 лет талантливейший писатель, журналист и полярник Сергей Константинович Безбородов — “ладный, крепкий, веселоглазый, силушка по жилушкам переливается”. Он, один из авторов Лендетиздата, успеет написать, кроме журналистских брошюрок и нескольких рассказов, необыкновенно интересную, и поныне недооцененную повесть о зимовке на Земле Франца-Иосифа — “На краю света”, тираж которой почти целиком пошел под нож…
Вот писательница Тамара Григорьевна Габбе, тогда редактор Лендетиздата, арестованная в 37-м. Ее мужа, инженера Иосифа Гинзбурга, вскоре арестуют за брезгливый отзыв о пакте Молотова-Риббентропа. Иосиф Гинзбург погибнет в 45-м в лагере, работая на плотине во время наводнения…
Вот расстрелянный в один день с Безбородовым поэт, своеобразный Козьма Прутков 30-х годов — Николай Макарович Олейников…
Вот умерший в тюремной больнице от туберкулеза соавтор Л. Пантелеева по “Республике ШКИД” Григорий Белых…
Вот поэт и переводчик Бенедикт Лившиц: он, только что утешавший Лидию Корнеевну, через пару дней сам будет арестован и в тюрьме сойдет с ума…
Вот следующие один за другим аресты О. Берггольц, Н. Заболоцкого, поэтов-переводчиков Вал. Стенича и Е. Тагер… Вот старики-родители Мирона Левина, поэта, критика, умного, мужественного человека, сраженные голодом в блокадном Ленинграде — спустя год после того, как они похоронили 23-летнего сына. А вот и родители самого Матвея Петровича, умершие от сыпняка в привокзальной грязи при эвакуации из Киева. Но останься они — их ждал бы Бабий Яр. “Им всем соткала я широкий покров…”
Фашизм и сталинизм — одно и то же, с предельной отчетливостью вычитывается из книги. Это — свидетельство и очевидца, и публициста, и писателя. И неизвестно еще, какое из этих зол страшнее. Скорее всего, убеждена Лидия Корнеевна, сталинизм: он так искусно прикрывался (и прикрывается) красивыми и вполне — на поверхностный взгляд — приемлемыми лозунгами. Они, эти лозунги, и сегодня ведь в ходу, а страшная правда, которую они прикрывают, мало кому уже нынче нужна…
Черная дыра, о которой рассказывает свидетельница — и страстная воительница — Лидия Чуковская, делается еще страшнее, еще бездоннее, когда натыкаешься на рассказы о том, как следом за безвинно арестованными исчезали и те, кто только что давал их родным хоть какую-то надежду. Так исчез Михаил Кольцов, к которому Лидия Корнеевна пробилась с величайшим трудом. Он обещал “послезавтра” разобраться с делом Бронштейна, — а на другой день газеты принесли весть и о “ныне разоблаченном враге народа М. Е. Кольцове”…
Да, Лидия Корнеевна и тогда была жесткой, даже, быть может, не всегда справедливо, — ко всем оглупленным, оболваненным, ослепшим. Им она не сострадала. Пусть их вины самих арестах и не было: само по себе непонимание, граничащее с бездушием, делало их соучастниками кровавых злодейств. В тюремной очереди Лидию Корнеевну буквально оживила какая-то незнакомая женщина, тоже жена арестованного, растерев ей обмороженные щеки и принеся из дома термос с кипятком. А ночью, проходя мимо Большого дома, спасительница тяжко вздохнет о работающих круглосуточно палачах: “Мы их все браним, а ведь их пожалеть надо”, — трудятся, дескать, ночами напролет. Ненависть столь яростно охватывает Лидию Корнеевну, что содранным с головы платком она хлещет свою благодетельницу по щекам. Кого сейчас истязают эти “труженики”? Ее мужа? Или Матвея Петровича? Жалеть этих нелюдей, табуреткой, кулаком или сапогами выбивающих из него жизнь?..
Это была та же размашистая беспощадность, та же абсолютная бескомпромиссность, что много позже продиктовала Лидии Корнеевне ее открытые письма. Безрасчетность, страстность в отстаивании своих убеждений (в основе которых была ненависть к Сталину и сталинщине) — глубинная черта натуры Лидии Корнеевны. Она могла быть и не права, утверждая, например, что М. Горького, печатно, на страницах “Правды”, вступившегося когда-то за оболганную редакцию Марашка, убил ненавидевший его Сталин. История с теми известными горьковскими статьями 1929 года и сложнее, и непонятнее. 1929 “переломный” год тоже не был временем свободы слова, и статьи Горького могли появиться в “Правде” только потому, что против “оболванивания детей” всякими сказками, хотя бы даже и Пушкина, первой выступила “главный педагог страны Н. К. Крупская (а следом за ней выскочила и свора придворных борзописцев). С Крупской же у Сталина были свои счеты. Он их и свел — руками пригодившегося для этого Горького (кстати, знавшего и любившего Маршака с детства: гимназист Самуил Маршак когда-то жил в семье Горького в Ялте). Но ведь во многих своих прежних статьях основоположник социалистического реализма отстаивал ценности совсем иного толка! “Нам надо научиться в совершенстве пользоваться детской литературой как политическим орудием для достижения своих классовых целей”, — это тоже горьковские слова, и они плохо вяжутся с тем, что Горький писал о книгах, выходивших из маршаковской редакции. Зато с полуграфоманским вздором, печатавшимся тогда на страницах пионерских журналов, вяжутся вполне. Но — редакция Маршака была тем не менее спасена, пусть и на короткий срок, и этого поступка Горького Лидия Корнеевна никогда не забывала. Ее благодарность ему была столь же безоглядна, как и ее ненависть к Сталину.
Как ни странно, Лидия Корнеевна была убеждена, что самая для нее дорогая книга — “Прочерк” — никому не будет нравиться: “потому что, — записала она в дневнике 4 августа 1984 года, — она не от искусства.
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба”.
Но жизнь распорядилась иначе. И не случайно именно от “Прочерка” — книги глубоко личной, страстной, полной боли за уничтожаемый народ, — тянутся силовые линии и ко всей ее публицистике, и к ее повестям — “Софье Петровне” и “Спуску под воду” (в которых отчетливо прочитываются и мотивы из дневников Лидии Корнеевны тех лет: 1937 — 1938 годов — в “Софье Петровне” и 1949 года — в “Спуске под воду”).
Вообще дневниковые записи Лидии Корнеевны читаются сегодня как животрепещущий роман из канувшего в небытие литературного быта 40-х — начала 60-х годов. “Роман” — потому что нигде нет бесстрастной фиксации событий, а всюду бьет неистовый темперамент автора, всюду она отстаивает права таланта (даже иной раз несмотря на личную неприязнь), всюду для нее на первом месте — Литература, Литература, и только Она… Жизнь сводила ее с людьми самыми разными — и с гениальным Пастернаком, и с даровитой, но нервически странной Ксенией Некрасовой, и со сложным, чем-то неприятным ей Л. Мартыновым, и с талантливым Наровчатовым, и с подлым Кривицким — деятелем того же палачествующего направления, что и директор Лендетиздата Мишкевич. Всего полгода отработала она в отделе поэзии “Нового мира” при Симонове, но и там каждый день ее службы — та же нешуточная борьба за все, в чем видела она талант — борьба жестокая и отчаянная, если вспомнить тогдашние советские реалии. Можно сказать, что дневниковые записи Лидии Чуковской дают читателю редкостно правдивый и подробный отчет и о духовном мире, и о ценностных приоритетах и даже о вкусовых пристрастиях как самой Лидии Корнеевнысвоих, так и всех, с кем она была внутренне близка. Это, прежде всего, — маршаковское братство, сформировавшееся в 30-е.
Вот почему так много и с такой любовью пишет Лилия Корнеевна о Тамаре Григорьевне Габбе — знатоке русской и мировой поэзии, талантливом детском драматурге, человеке необыкновенно чутком и внимательном. Все это, пишет Чуковская, сливалось в ней удивительно органично. А сколько раз помогала она Лидии Корнеевне — и не только словом, но и делом! И никогда и никого не утешала она стандартными фразами, никогда не говорила пустых ободряющих слов: ханжества в ней не было и тени. “Проницательность и живое воображение, — пишет о ней Чуковская, — помогали ей легко постигать всякую жизненную ситуацию, как бы она ни была сложна, — а доброта и мужество побуждали вмешиваться деятельно, сильно”. И я не могу не вспомнить в этой связи один из рассказов о Тамаре Григорьевне, который я не раз слышала от А. И. Любарской. Отсидев в тюрьме несколько месяцев в 1937 году, Тамара Григорьевна попала к какому-то следователю, убеждавшему ее, что ее помощь крайне нужна органам, а также — и советской власти. Должна была это понимать! “Ну, конечно, конечно, я все понимаю, — ответила Тамара Григорьевна. — Я могу вам помочь. Я много говорила с вашими работниками и вижу, что они страшно безграмотны и очень необразованны. А я всегда мечтала о педагогической работе!”
Уж не знаю, посмеивалась тут Александра Иосифовна, за кого они Тамару Григорьевну тогда приняли — за откровенную дурочку или за ловкую актрису?
Помню еще, как выписывала в далеком 78-м отдельные строки из записок Л. Чуковской о Т. Г. Габбе.
“У Ахматовой, — сказала как-то Тамара Григорьевна, — есть круг лирических персонажей, если их можно так назвать: Муза, Разлука, Совесть, Ты, Я, Беда, Город и т.д.”.
“Я верю, что существует счет, — говорила она Лидии Корнеевне и Александре Иосифовне о смысле своей веры, — и к этому счету всегда мысленно обращаюсь. Бог — это постоянный суд, это книга совести. Меняются эпохи, времена и люди, но ведь красоту добра и самоотвержения люди понимали всегда, во все времена. Красота отдачи себя понятна всем людям. Культивирование этой красоты — это и есть религия”.
“Людей необходимо с детства любить, — говорила она. — Обучать интенсивно, деятельно. Надо добиваться того, чтобы ребенок умел сосредотачивать внимание на другом, не на себе, умел заметить состояние другого человека, умел прийти другому на помощь. Нужно именно обучать этому, тренировать в этом. Это тоже — наука”.
К слову добавлю: когда-то только Тамара Григорьевна заметила состояние А. Фадеева за день до его самоубийства. И сказала Маршаку — не говорите с ним ни о чем, вы только посмотрите на его лицо…
Записки Чуковской о Т. Габбе предельно конкретны, она фиксирует и отдельные меткие ее высказывания, и ее размышления о поэзии, о жизни, о друзьях. Недаром именно Т. Габбе всегда была первым слушателем стихов и прозы Маршака. “И сколько патентованных знаменитостей сразу же гаснут в моей памяти, — писал о Тамаре Григорьевне Чуковский в письме к Маршаку, — отступают в задние ряды, едва только я вспомню ее образ — трагический образ Неудачности, которая наперекор всему была счастлива именно своим умением любить жизнь, литературу, друзей”…
Но, конечно, главное, что отличает записи Чуковской и о Т. Габбе, и о Б. Пастернаке, и об И. Бродском (не говоря уже о трехтомных “Записках об Анне Ахматовой”) — это могучее, глубоко укорененное в русском интеллигенте представление о русской литературе как о средоточии совести, ума и национального самостояния. Это ведь не столько Лидия Корнеевна, немолодая уже женщина, различает в газетных строках, убивающих Пастернака, знак того жаргона, на котором еще с 37-го изъяснялись журналисты палачествующего направления, сколько сама российская интеллигенция. Точнее сказать, даже не интеллигенция в том общем и широком смысле слова, от которой Лидия Корнеевна с присущей ей страстностью всегда отделяла себя (не так уж мало интеллигентных людей, писала она в статье “Гнев народа”, выступало против Сахарова — значит, я сама по себе), — а тот ее тончайший слой, который, собственно, только и вправе называть себя интеллигенцией. .
Конечно, даже и в среде этого меньшинства — в числе тех немногих, кто безоглядно и бесстрашно становился в свое время на сторону Пастернака или Бородского, — Лидия Корнеевна всегда оставалась самой собою. Ни на кого не похожей, ни на кого не оглядывающейся, ничего не страшащейся. Добивающейся правды, чего бы ей это ни стоило.
Но ведь из таких единственных и строится это меньшинство.
Евгения ЩЕГЛОВА — родилась в 1951 г. в Ленинграде. Окончила Московский полиграфический институт. Литературный критик. Статьи публиковались в журналах “Звезда”, “Знамя”, “Нева”, в “Литературной газете” и других изданиях. Живет в Санкт-Петербурге.