Заметки об Александре Проханове, герое нашего времени
Опубликовано в журнале Континент, номер 113, 2002
Мария РЕМИЗОВА — родилась в 1960 г. в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ. Литературный критик, автор многих статей о современной литературе. Публиковалась в “Независимой газете”, журналах “Дружба народов”, “Континент”, “Новый мир”, “Октябрь” и др. изданиях. Живет в Москве.
Вот спорят — гений Маяковский или прислужник советской власти? А чего спорить — ясно, что гений, у него афоризмов — как у Грибоедова. Просто на любой случай. Тут маешься, маешься, как бы вот эдак начать дозволенные речи про щекотливый предмет, и бах — как обухом по голове — вспоминаешь: если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…
Вот кому было нужно, чтобы на Владимира Сорокина подали в суд ни много ни мало, как за распространение порнографии и прочее оскорбление общественной нравственности? Да еще тогда, когда интерес к нему угас практически у всех, даже у самых истых симпатизантов — то есть именно в тот момент, когда общественная нравственность по поводу Сорокина могла спать максимально спокойно?
“Идущим вместе” — чтобы после первой глупости с обменом Ерофеева и Пелевина на Бориса Васильева немедленно украсить свой неведомый путь еще и второй?..
Ну, если и нужно, то не в первую очередь. В том смысле, что в первую очередь это было нужно не им. У кого, если верить новостным программам, тут же пошли вверх продажи залежавшихся тиражей? Так кому же это выгодно? Уж не авторам ли? Или издателям? Или какой-нибудь этакой еще более завуалированной стороне со сходными идейно-эстетическими и даже, боязно вымолвить, идейно-политическими воззрениями на окружающую действительность… Не может быть?..
Но вот это и называется PR — паблик рилейшнз. По-русски — пиар. Даже вот так: ПИАР. А еще точнее, вот так: П И А Р. А совсем точно просто не получится — места не хватит.
И все это ОЧЕНЬ БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ И ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНЫЕ ИНТЕРЕСЫ. Поэтому за одни (даже очень!) красивые глаза никто никого и никогда пиарить не станет. Как сказано в одном старом, но вечно юном анекдоте — понять ничего нельзя, надо просто запомнить: если звезды зажигают, это кому-нибудь нужно. Короче, кто дэвушку ужинает, тот ее и танцует…
* * *
Прелюбопытный факт: пока Александр Проханов печатал свои прозаические сочинения в журнале “Наш современник”, либеральная (название условно) критика не только их не замечала — в том смысле, что не отзывалась, — но, кажется, и вовсе не читала. Не было на литературном горизонте такого прозаика. А напечатал он немало: “Чеченский блюз”, “Сон о Кабуле”, “Идущие в ночи”, “Красно-коричневый” — не рассказы какие-нибудь, повести да романы. Его всячески превозносили в своем кругу. На шумном вечере в ЦДЛ пару лет назад Владимир Бондаренко причислил его (впрочем, в ряду еще нескольких духовно близких, вроде Тимура Зульфикарова или Владимира Личутина) к лику “классиков ХХ века” — не фигурально как-нибудь, Боже упаси, а натурально. Вечер так и назывался “Классики ХХ века” (зал был полон, ажиотаж страшный, и что там творилось — уму непостижимо).
А для противоположного лагеря такой прозаик просто не существовал. И тут вдруг в небесных сферах что-то сдвинулось. Александр Проханов создал еще один роман — “Господин Гексоген”. “Наш современник” печатать его отчего-то испугался, хотя уж, кажется, печатал такое, что пугаться было поздно. Проханов опубликовал роман спецвыпусками аж в двух газетах — “Советской России” и “Завтра”. Дальше — больше. Как, где, при каких обстоятельствах скрестились пути Александра Проханова и главы издательства “Ad Marginem” Александра Иванова, история умалчивает. Знает только рожь высокая, как поладили они…
И пошло. Критика очнулась и бросилась читать Проханова. “Ex libris”, лидер по связям с издательствами, подсуетился первым. Потом эстафету перехватил “Русский журнал”, где о Проханове галдели уже наперебой. Дальше — пошла лавина. Наконец вышел адмаргиновский “Гексоген” — изрядно ощипанный (чуть не на треть), но сияющий во всем блеске славы и с невероятно гадостным ленинским черепом на обложке (известен случай, когда профессиональный критик вырвал внутренность из переплета и оставил его в редакции — “чтобы не нести в дом эту мерзость”. А профессиональные критики вообще-то многого насмотрелись, и нервы у них в этом смысле, почитай, железные).
Страсти накалялись. Подошел веселый месяц май. В мае у нас раздают “Нацбест”, в смысле — премию “Национальный бестселлер”. Говорят, что в поезде, который вез в Петербург цвет московских литераторов, произошла драка — на идейной почве (в связи с прохановским “Гексогеном”). Впрочем, литераторы пьют не хуже всяких других. Говорят опять-таки, что Проханова сразу же усадили в первом ряду, а остальных претендентов сзади. Но это уже не имело никакого значения — премия была ему просто предрешена. Насквозь либеральное жюри выдало “Господину Гексогену” звание “Национального бестселлера” и 25 штук пошатнувшихся американских денег. От каковых Проханов немедленно отказался, передав их томящемуся в застенках режима Эдуарду Лимонову. Которого, кстати, вовсю издает “Лимбус”, который и “держит” премию “Нацбест”. А у Лимонова как раз начинался судебный процесс — так что бесплатная допреклама обеспечена всем. И, как писал в свое время недолго проживший писатель Хармс, — все довольны…
Но интерес к прохановскому роману, конечно же, гораздо шире чисто издательского. Этот интерес прежде всего, как ни странно, политический. И здесь мы имеем в виду даже не тот утилитарный интерес, который может испытывать то или иное значительное (или незначительное) лицо в конкретный исторический момент (пик бума вокруг “Гексогена” — видимо, совершенно случайно — пришелся аккурат на истерические угрозы Бориса Абрамовича Березовского показать из английского далека разоблачительное кино про ФСБ, где, в частности, обещались и те самые взрывы, после которых само слово “гексоген” пошло гулять по всей Руси великой. Гора, увы, опять родила мышь, но прохановская ложка дегтя оказалась как никогда к обеду).
Нет, в гораздо большей степени мы имеем в виду общественно-политический интерес, отражающий некие умонастроения, поразившие (в данный исторический момент) умы отечественной интеллектуальной элиты. Более того. Очень возможно — и даже скорее всего — “политическая” составляющая выступает здесь чем-то вроде ширмы, скрывающей (прежде всего от самих интеллектуальных эстетов) глубинную подоплеку этого (как выражается современная философия) события наслаждения. Сама же по себе политическая составляющая проста, как правда, — российская интеллектуальная элита вошла в очередной вираж своих непростых и все время меняющихся отношений с властью. (В качестве одной из составляющих на сегодняшний день в эти отношения входит и конфликт — но, подчеркиваем, лишь на паях с другими тайными и явными устремлениями. Впрочем, об этом позже.) Как и отчего это произошло — не нашего ума дело. Мы лишь констатируем факт. Проханов, десять лет без всякого толка копавший под Кремль, наконец взял планку. И не за просто так. Ему пришлось проложить совершенно новый, так сказать, незапланированный боковой ход. От Кремля до Лубянки, вообще-то говоря, рукой подать, Проханов догадался, куда копать, и выиграл. Приз в студию…
* * *
Но чтобы разобраться с невротическими реакциями (а это именно они, и это, надеемся, нам удастся показать ниже) наших интеллектуалов и эстетов, обеспечившими грандиозный успех прохановскому роману, придется поглубже копнуть сам текст. Заглянуть, так сказать, в творческую лабораторию автора.
Краткое содержание. Генерал разведки в отставке Белосельцев, многие годы отдавший борьбе на невидимом фронте — то в Африке, то в Афганистане, то на Кавказе, скучает среди коллекционных бабочек в центре Москвы. Вспоминает славное прошлое (среди которого ночь страсти с африканкой). Вдруг чу! — звонок. Его зовут на похороны бывшего начальника. В храме он сталкивается с юродивым, который, точно оракул на треножнике, изъясняет мистическую суть происходящего: дескать, метро — змей, обвивший Москву и Кремль, лишь Ленин в Мавзолее не дает ему до конца ухватить хвост, тем и держится еще Россия… Тут бывшие сослуживцы увлекают Белосельцева на очень закрытые поминки и там в свою очередь раскрывают ему глаза: покойный организовал тайный “орден КГБ-ФСБ”, который действует в полную мощь, вся политика и экономика у него под контролем, все ключевые посты или захвачены, или контролируются им. Осталось последнее — посадить своего человека в кресло президента. И тогда будет восстановлено былое величие СССР, и даже не исключено почти мировое господство.
Такой человек есть. Осталось последнее усилие. И здесь предстоит сыграть свою роль Белосельцеву. Белосельцев поражен и растроган. Он согласен служить, он согласен на все ради великой цели. Ему показывают Избранника. Для чего Белосельцева (незваного и никому не известного!) приводят в Кремль на самое закрытое празднование дня рождения дочери Истукана (так обозначается Ельцын; Избранник, соответственно, Путин, остальных назовем в свое время. Прототипы столь прозрачны, что автор мог бы и не трудиться давать им новые имена).
В Кремле Белосельцев наблюдает нравы кремлевских сидельцев — подлецов, не просто высасывающих соки из народа и страны, но и цинично обсуждающих проекты полного уничтожения русского быдла. Характерно, что самые кощунственные речи ведет некто Зарецкий, маска Березовского. (Очевидно, на эту сцену автора вдохновила передача “Куклы”, которую, судя по всему, он долго и вдумчиво смотрел).
В общем, выясняется, что на пути Избранника стоит Прокурор. Белосельцев, пользуясь своим знакомством с беднягой, заманивает его якобы в свою квартиру, под видом собственной секретарши подсовывает валютную проститутку, а сам удаляется будто бы по срочному делу. Финал истории можно было как минимум дважды посмотреть по телевизору. Теперь надо убирать Премьера. Для этого Белосельцев готовит для него лживую реляцию о миролюбии ваххабитов, а чеченцев подстрекают похитить генерала Шептуна (эту маску узнает любой). Для его выкупа все тот же Белосельцев везет полученный от Зарецкого миллион долларов, но его обводят вокруг пальца — доллары оказываются фальшивыми, а голову Шептуна подсовывают Премьеру (Степашину), когда тот выступает перед ветеранами спецслужб, — вместо подарочной вазы Премьер, точно Саломея в дешевом спектакле, достает неоспоримое свидетельство своей полной профнепригодности.
Чтобы у Премьера не оставалось уже никаких зацепок, “тайный орден” проворачивает еще одну операцию — вторжение чеченцев в Дагестан. Избранник наконец садится в премьерское кресло. До президентства всего один шаг — но имидж требуется упрочить. Нужно сделать популярной вторую чеченскую войну. Для этого ФСБ (“орден”) и организует взрывы домов — впрочем, все-таки руками самих чеченцев.
Вот тут-то Белосельцев наконец прозревает: ему открывается истинный лик “ордена ФСБ”. Он мечется по Москве в тщетной попытке остановить террористов (глаза ему открывает еще один старый друг — из ГРУ, объяснивший, что КГБ уже давно заключило пакт с ЦРУ и служит теперь целям “строительства нового миропорядка, где Америке отводится верховное место”, зато существует истинно русский “орден ГРУ” (“который ведет свое начало от Сталина” и может похвастаться тем, что “создавал идеологию “Русской Победы”, остановил разгром православия, вернул в атрибутику царские эполеты, имена Пушкина, Дмитрия Донского, Кутузова и Льва Толстого”). Такой вот бредок.
Но есть еще и финал. Белосельцев с истерзанной душой должен лететь на “стратегическое совещание”, куда соберется вся верхушка “тайного ордена ФСБ” — вместе с Избранником. В последний момент все тот же дружок из ГРУ, выдав накладные усы, развернет его чуть не у самого трапа. И Белосельцев увидит, как в небе взорвется машина, которая несет будущего президента.
Но все же усомнится — а там ли он? И Проханов, идя навстречу инсайту своего героя, допишет эпилог, в котором отправит Избранника в кабину пилота, откуда Избранник, выставив предварительно под каким-то глупым предлогом экипаж, таинственно исчезнет — видимо, накануне запланированного взрыва, — чтобы мы точно удостоверились, какая хитрая и сложная тут идет игра.
Вот, кстати, закавыка. Какую силу представляет Избранник (напомним, в контексте романа — Путин), или, ежели угодно, какая сила представлена в нем? Наверх его вело ФСБ, расчищая дорогу ценой буквально десятков поименованных и тысячами безымянных трупов. Астрос и Зарецкий (маски Гусинского и Березовского) — главные соперники Избранника — к финалу раздавлены и уничтожены, первый уже даже успел повеситься, второй томится в узилище. Кто же взорвал самолет и спас будущего президента? Союз русских патриотов под названием ГРУ? (Весь цвет тайных магистров ФСБ взрывается вместе с самолетом.) Значит, один тайный орден переиграл другой. Теория заговоров и все такое. Закавыка же вот в чем. Следует ли принимать версию о положительной роли разведки (учитывая совпадение ее “патриотической” декларации с политическими пристрастиями автора) и тем паче о позитивной оценке Прохановым шахматной фигуры под условным названием Избранник?
Если последнее верно (а на протяжении всего текста Избранник ни разу не получает не только никакой негативной оценки, но даже тени намека на какую бы то ни было связь с неблаговидными кознями ФСБ — и даже на то, что ему хоть что-нибудь напрямую о них известно, — не бросает на своего персонажа бурнокипящий трибун Проханов), налицо трогательная и робкая по первости попытка объяснения в любви. Проханов застенчиво предлагает Кремлю руку и сердце. И Кремль, точно засидевшись в девках, кажется, не торопится сказать ухажеру “нет”.
Однако чисто литературным побудительным мотивом к столь туманному завершению текста может служить сам избранный Прохановым жанр. Одним из типичных приемов современного блокбастера (а “Гексоген”, вне всяких сомнений, блокбастер) является “открытый” финал, позволяющий при хороших коммерческих показателях выпускать продолжения (типичный пример — “Чужие”, “Чужие 2”, “Чужие 3”…). Так что же это за штука с “тайным орденом ГРУ” — подкоп под Лубянку и “обеление одежд” действующего президента, или просто “фигура речи”, дань законам жанра? У меня, например, ответа нет. Чужая душа потемки. И с кем — при таких раскладах — наша дэвушка танцует, страшно даже помыслить…
* * *
Но что же это мы все отвлекаемся и отвлекаемся от текста? Вот светлым умам из “Ex libris” было все прозрачно ясно — они изволили выразиться в том смысле, что, если исключить идейную составляющую, за художественные достоинства роман “Господин Гексоген” заслуживает всяческих литературных лавров. Как им удалось вычленить эту идейную составляющую, диву даемся. Ибо господин Проханов в своей идеологии истовый парадоксалист, и в этой области — уж во всяком случае, в данном конкретном романе — царит у него, мало сказать, хаос.
Когда “красный юродивый” провозглашает тело Ленина метафизическим оплотом русской идеи, это более чем понятно. Но ближе к концу автор это тело, так сказать, эксгумирует и предлагает своему герою убедиться собственными глазами, что перед ним лишь взывающий к жалости труп, лишенный погребения, в котором не отказано и самому последнему грешнику (пользуясь своими бесчисленными связями, Белосельцев посещает секретную лабораторию, где тело проходит регулярную профилактику и где сумасшедший ученый ищет средств для того, чтобы воскресение из мертвых состоялось).
Получается — Проханов отказался от “красной идеи”?
Отнюдь. Незыблемым остается авторитет Сталина и идея восстановления былой мощи СССР — причем в прежних территориальных границах. На эту же версию вроде, работает и жертвенный “полет” на Красную площадь того самого юродивого на “Москвиче”, закамуфлированном под истребитель (“полет” совершается в мистических целях, машина заминирована, чтобы взорвать “сердце змея”). Вид этого “культового самолета” чрезвычайно показателен как иллюстрация смешения, казалось бы, несовместимых понятий в голове сочинившего картинку автора: “Двигаясь, как автомобиль, на четырех колесах, с выхлопной струей гари, он был оснащен самолетным килем (? — М.Р.) с нарисованной красной звездой <…> Когда аппарат проносился мимо окон вдоль Лобного места, на его борту отчетливо просматривалась икона Богородицы золотых и алых тонов. Проскочив Лобное место, машина круто повернула, направляя ход к Спасским воротам, и на другом борту возник портрет Сталина, золотистый и алый <…> радиатор украшала бриллиантовая “Звезда Победы”…”.
И не стоит томиться вопросом, как в одной человеческой голове сочетаются Сталин и Православие — будь то голова персонажа или самого автора. Загадки тут нет: Сталину тут самое место, а из Православия Проханов извлекает одну лишь внешнюю, сугубо декоративную сторону, замечает лишь бороды да оклады, обоняет ладан, слышит церковное пение, но собственно религиозная, этическая суть остается ему в принципе не внятна. Православие интересует Проханова исключительно как форма, как национальная религия великороссов. Именно это позволяет ему с легкостью ставить в заслугу своему кумиру “возрождение православия” (характерно, что он всюду пишет это слово с маленькой буквы). Кстати, в романе “Красно-коричневый” он вкладывает в уста некоему священнику, погибшему впоследствии на баррикадах при штурме мятежного парламента в 93-м году, сентенцию о Царствии Небесном, куда войдут 144 тысячи только русских праведников — такой вот эксклюзив.
И именно это позволяет Проханову безболезненно сочетать религию и чистой воды магию. В том же “Красно-коричневом” герой-визионер почти непрерывно наблюдал в небе — как на экране — всевозможные кривляния политиков и олигархов, принимавших там собственные обличия — бесов с птичьими клювами и свиными рылами. На него, да и на всю доступную часть мира, воздействовали лучами магического кристалла, которые лишали воли и заставляли действовать как под гипнозом. И в “Красно-коричневом” и в “Гексогене” есть сцены натуральных магических процедур, когда разыгрываемое действие по принципу симпатической магии почти тут же осуществляется в реальности. Очень характерна сцена в телестудии (“Господин Гексоген”), где некий карлик, изготовитель фигур для передачи “Куклы”, разыгрывает целую мистерию битвы между Ангелом Заступником “с лицом Избранника” и Ангелом Мстителем, прямо названным Басаевым. А стоит этому таинственному карлику пронзить шпажкой “матерчатое чучело” Астроса (Гусинского), как тут же раздается звонок и на том конце провода сообщают, что посаженный наконец-то за все свои проделки Астрос повесился в камере…
Отметим одну интересную деталь. Такие штуки описывал Виктор Пелевин в ранних рассказах об “Академии Родового Наследия”. И действовали там все больше соплеменники Мюллера и Шелленберга. Что логично. И даже исторически точно — пристрастие национал-социализма к магии и всяческой мистике широко известно. А вот что означает “литературное свидетельство” Александра Проханова — его личный, частный, так сказать, интерес, или же он описывает некую скрытую от посторонних глаз действительность? Вероятнее второе — ходят какие-то смутные слухи о языческих камланиях в среде национал-патриотов и прочих подразделениях бритоголовых молодых людей. Прямо сказать, не чужд мистики главный идеолог “традиционализма” — евразиец и кореш Проханова Александр Дугин. Так что Проханов не столько, может быть, создает “художественный образ”, сколько действительно мыслит в таких категориях. Мир для него — конгломерат влияющих друг на друга фантомов. Интересно, совершал ли он сам какие-нибудь магические процедуры, чтобы усилить воздействие своего романа?..
* * *
Неведомо, есть ли в прохановском мире эллины, но вот иудеи точно есть. Возможно, Ленин и погорел в конце концов в системе “мировоззрений” Проханова (если этот хаос допустимо называть системой) в связи с нездоровой позицией в национальном вопросе. А Сталин как раз попал в точку, начав под занавес борьбу с космополитизмом.
“Ненавижу жида!.. Я, казак, не забыл, как они Дон расказачивали!.. Это им, троцкистам проклятым, за Тихий Дон, за Государя Императора, за Святую Русь!.. Мой дедка, которого они застрелили, смотрит на меня с небес: “Так их, внучек!.. Бей жидовское отродье!.. А мы за тебя всей станицей помолимся!” — потеряв свое иезуитское спокойствие, кричит при разгроме резиденции Зарецкого генерал Копейко. Какой пафос! И опять неувязка: жиды жидами, но разве не приложил к расказачиванию руку все тот же кумир?
“Залезли во все поры, во все щели. Русскому человеку податься некуда. Куда ни заглянешь, везде жид сидит. В правительстве — жид. На телевидении — жид, в банке — жид, в разведке — жид. Недавно в церковь на Ордынке зашел, деду свечку хотел поставить, а на меня дьякон, черный, как Карл Маркс, гривастый, горбоносый, уставился и красный жидовский язык показывает… Ненавижу!.. Огнеметом их, как клопов, чтобы знали место в России, сидели по своим синагогам!..”
Вот так, даже Карл Маркс не угодил! Но как же опять-таки было вскарабкаться на трон любимому Сталину, когда бы не Марксова черная борода?.. Уж эту историю мы, кажется, проходили досконально: бабка за дедку, кошка за жучку — вытянули репку… Да что Карл Маркс — ненависть к Америке держится не на одном только оскорбленном и ущемленном национальном достоинстве. Во многом Америка у Проханова — лишь эвфемизм для обозначения другой географической точки. “Зараженных СПИДом, туберкулезом и сифилисом, пьяниц и наркоманов мы отправим за Полярный круг, где они тихо уснут от переохлаждения <…> А у здоровых мы станем брать кровь и органы и продавать в медицинские центры Израиля, утоляя ностальгические чувства евреев — выходцев из России, чтобы у них не прерывалась связь с их второй Родиной”, — так рисует недальновидный Зарецкий будущее русского народа.
* * *
Что до художественных достоинств романа, то на вкус и цвет товарищей нет. Проханов пишет крайне небрежно, аляповато, захлебывается в метафорах, даже близко не претендующих на точность. Его письмо напоминает густоцветный натюрморт в духе 50-х годов с обязательным арбузом и кистями сочного красного винограда (такие картинки до недавнего времени любили вешать в провинциальных гостиницах). Множество эпитетов, сравнений, невероятное обилие деталей, тут же получающих метонимическое продолжение, создают скорее ощущение рыхлости и перегруженности текста, чем накал страстей, к которому, по всей вероятности, стремился автор.
“Среди белесых туманов и бегущих голубых теней тонко сияла останкинская игла, отточенная, как завершение шприца. Уже влита ядовитая ампула. Бьет в небо крохотный фонтанчик пузырьков. Подставлена исколотая, в перекрученных венах рука. Красный резиновый шланг врезался в дряблую кожу. В черно-синюю вену вонзается острие, медленно втекает желтоватый раствор. На измученном, изможденном лице наркомана, в голубых белках, как луна, восходит безумие. Огромное, волосатое, с красными губами, розовыми влажными клыками хохочет лицо Сванидзе.”
Наиболее детально прописаны застолья. Бесконечное перечисление снеди, закусок и напитков, крахмальных салфеток, белоснежных скатертей, хрусталя и серебра… Кто, что и как съел и выпил. Вкусовые ощущения. Внутренние переживания по поводу выпитого и съеденного. В этих сценах чувствуется не только рука знатока, но и настоящее личное авторское переживание. Эта тема перебивает даже национальный вопрос. Благородная ярость отступает. Умиротворение и чистое наслаждение. Здесь автор, вообще-то склонный скорее к умозрительным и отвлеченным “мудрствованиям” (и часто делающий смешные ошибки в хорошо известных рядовому человеку деталях), точен, как химик. Здесь не встретишь желтый осиновый лист “с капелькой бледной лазури” (человеку с обычным зрением он представляется бурым, багровым, красно-коричневым, наконец, — но голубым?). Здесь и краски подобраны точно, и подано все аккуратно, культурно, по порциям.
Это тебе не полевой госпиталь, где идет ампутация. “Волосатая голая нога была согнута дважды — в выпуклом, голубоватом колене, и ниже, там, где на сухожилиях и обрывках кожи висела раздробленная голень. Эту голень со скрипом и хрустом, как водопроводную трубу, перепиливал ножовкой хирург, скаля от напряжения зубы”. Что же он перепиливал, оскалясь от напряжения, — раздробленную кость, которая уже висела на “сухожилиях и обрывках кожи”? Понятно, хотелось, как у Льва Николаевича — Анатоль Курагин и Андрей Болконский… Не получилось. С кем не бывает. А уж “смачивали рану спиртом и йодом”… В общем, не покатило чуваку с лепилами, на лекциях, небось, в преферанс дулись или барышням записки строчили…
А вот описание эротических упражнений на спущенном с вертолета канате. “Вертолет приблизил ее (танцовщицу. — М.Р.) к галерее, так что отчетливо видны были молодая сильная грудь, темные соски, черная ленточка лобка. Она обернулась к восхищенным зрителям смеющимся лицом и стала танцевать в воздухе эротический танец. Отжималась от стальной нити напряженным торсом, круглыми блестящими бедрами, резко поворачивалась сияющим животом и выпуклой плещущей грудью. Кружилась вокруг сверкающей вертикали, делала длинный пластичный шпагат, сворачивалась в живое колесо. Она превращалась в гибкую змею, складывалась в крест, свивалась в вензель под пламенную музыку. Послав воздушный поцелуй ликующей толпе, стала удаляться в лучах прожектора, как небесный ангел, пролетающий над ночным городом”.
Особенно трогает это прощальное сравнение с ангелом, кстати, совершенно нелогичное в этом контексте и по причине общего разоблачительного пафоса: Проханов описывает вакханалию и разврат, Вавилонскую блудницу во всем блеске ее мерзости — это праздник, устроенный Мэром по поводу очередного градостроительного шедевра. Но весь пассаж столь беззащитно наивен, что рука не поднимается подробно его разбирать…
И так весь роман — в том же духе. По существу, Проханов пишет лубок — симулякр натурального русского лубка, без психологии, без глубокой внутренней подоплеки. Назидательные картинки, тем более наивные, чем более сочные краски выбирает для всех своих “бесов” и “медведей” художник, не обремененный знакомством с большим искусством.
* * *
Добавить остается немного. Лишь пару слов о восприятии романа.
То, что большинство эстетов прочли роман как постмодернистский симулякр — очевидно (в этом смысле симптоматично признание Льва Данилкина, что “Господин Гексоген” напоминает “неизвестный текст Пелевина”). Однако и куда более показательны, и не менее симптоматичны признания Дмитрия Ольшанского в статье “Как я стал черносотенцем”, где он кается в “модернистском” прошлом и расписывается кровью в верности заявленным в романе идеалам. Ольшанский, конечно, крайний вариант, но, видимо, что-то такое назрело в образованном сословии, что позволяет предполагать известную отзывчивость на задетые прохановским текстом струны и в более широкой аудитории — пусть и на бессознательном уровне.
Российская интеллектуальная элита в глубине своей коллективной души переживает растерянность и, может быть, нечто похожее на страх. Коллективная душа стремительно уходит в коллективные пятки. Ей становится все более очевидным, что иллюзии, которыми она тешила себя много десятков лет, лопаются, как мыльные пузыри. Звезда, которую ждали с Запада с распростертыми объятиями, так и не пригряла. Россия с разворованной экономикой и почти совсем не страшная оказалась просто неинтересна Западу. Ощущать себя этой заштатной территорией — неприятно. Но в то же время неприятно признавать свои ошибки и молчаливо соглашаться на усиление государственности — в особенности через усиление силовых структур. Душа российского ”интеллигента” — будь он даже самым утонченным эстетом — органически тянется к противоречию и хаосу. И потому она всегда будет против власти — пусть даже самой полезной и разумной. Потому-то Гоголь так гениально и угадал бессмысленно мчащуюся тройку, которая и ныне — в трансформированном, конечно, виде — скачет по голубому экрану в заставке государственной программы “Вести”.
Но одновременно в этой бесконечно широкой и бесконечно загадочной душе живет и обратное стремление, ничуть, кстати, не менее горячее, — быть при хозяине, свободно и вдохновенно выполнять команды “к ноге!”, “голос!”, “фас!”, а при случае подавать лапу и даже танцевать на задних ногах. Но, конечно, нужно, чтобы хозяин был респектабельный, не алкаш какой-нибудь, который и покормить забудет, а при случае еще и прибьет, чтобы хозяин был такой, которому служить не стыдно — сильный хозяин. Ну и относительно гуманный, конечно, — впрочем, в разумных пределах.
Нашу интеллектуальную элиту раздирают противоречивые чувства. Классическая любовная схема взаимоотношений с властью: ненавижу — люблю. Очень помогает в таком “контексте” известная сакрализация власти и ее некоторая “мистическая” загадочность. России не нужна демократия — России позарез нужен “помазанник Божий” (в терминологии Проханова — Избранник. Нигде, между прочим, в тексте “Гексогена” не указывается, кем конкретно он избран. Как бы подразумевается — почти до финала, — что ФСБ, но финал, как мы помним, задает для этой фигуры несколько иной “вектор”. Запутанность и нарочитое затуманивание интриги вокруг Избранника исподволь намекает на возможность некоей “высшей” избранности. Не забудем, кстати, и про его “кукольную” ипостась — Ангела Заступника.)
Вот потому-то Проханов и оказался наконец востребован. И именно эстетами и интеллектуалами. Он связал в своем тексте главные российские фобии в один болевой узел, он, не хотя того, обозначил главный российский невроз — страх оказаться маленьким. И, как следствие, никому не нужным. Свою значимость российский гражданин привык измерять по двум параметрам — по накалу антагонизма к власти и по полноте слияния с ней. И если в первом случае понятие в пределе тяготеет к абстракции (российский интеллигент привык противостоять власти вообще), то во втором — понятие сугубо конкретно (попробуй прислониться к абстракции!). В любом случае, быть свободным он практически не умеет.
Проханов может гордиться — он очень точно все угадал. “Гексоген” — это даже не зеркало. Это заир. Хотите смотреться? Смотритесь. Ведь вы этого достойны…