Опубликовано в журнале Континент, номер 113, 2002
Конец века стал для России временем глубочайшего социального и духовно-психологического кризиса. Фактически перед россиянами заново встал вопрос о смысле жизни, смысле собственного существования в новом мире. Смысл существованию народа, по мнению автора статьи “Россия в поисках национальной идеи” А.Кузнеца (“Вопросы философии”, №1), придает национальная идея. Травматический опыт российской истории показал, что не стоит путать родину с режимом. Такие формы правления и национально-государственного устройства, как монархия или тоталитарная диктатура и империя, вовсе не являются чем-то истинно русским и единственно возможным для нас. Напротив, как раз жесткое сосредоточение на этих конкретных исторических формах и их неспособность к внутреннему реформированию привели страну к краху. Гражданам России необходимо освободиться от мании величия и от комплекса неполноценности и обрести подлинное чувство собственного достоинства. Власть должна предложить ясную стратегию развития, которая могла бы быть принята обществом. Тогда национальную идею не придется “изобретать”.
А. Дугин в статье “Эволюция национальной идеи Руси (России)” (“Отечественные записки” № 4) выясняет сущность национальной идеи, по его собственному признанию, в духе близкой ему славянофильско-евразийской школы. Эволюция русской идентичности представлена в таком историческом ряду: Киевский период — Русь Монгольская — Московское Царство — Романо-германское иго — Советский период — Демократическая Россия.
Киевская Русь после крещения представляла собой геополитически слабо центрированное восточноевропейское государство с православно-византийской идеологией и сильным евразийским элементом. В этот период россы начали осознавать свою цивилизационную субъективность.
Русь Монгольская приобретает ярко выраженный геополитический и цивилизационный характер. Монголо-русский симбиоз дал глубинные культурные, административные, геополитические и хозяйственные навыки; этническое смешение создало новую этническую единицу — “восточных русских”, после Куликова поля осознавших себя великороссами. В теле Золотой Орды стал вызревать политический субъект нового типа — Московское княжество — с евразийскими чертами (традиционный уклад, воинская этика, религиозная самобытность, осознание важности единства и дисциплины, подчинения и централистской организации). Завоевание монголами восточных территорий привело к осознанию русскими очевидной политической несвободы (как платы за раздробленность и разобщенность) и укреплению религиозной идентичности.
Московское царство (начало ХV в.) — образ Руси, пропитанный “евразийскими энергиями”. Это радикально новый исторический субъект. Падение Византии для русских имело колоссальный историософский и метафизический смысл. С этого момента сакрализуется не столько церковь, сколько русское государство и русский народ. “Новый Рим” — Москва — сотериологический полис духовно-политической целостности, новый субъект христиански понятой священной истории, имеющей эсхатологические пределы. С этого момента новая национальная идея приобретает отчетливые черты “сакрального государства”, призванного в апокалиптической истории совершить великие подвиги. Однако в ХVII в. происходит расслоение национальной идеи. Реформы Никона, отказ от древнего русского обряда осознаются как отступничество от московской эсхатологической миссии, как лишение нации уникальной субъективности.
Романо-германское иго: славянская Русь меняется на латинское Rossia и осознает себя ублюдочным фрагментом Европы. Появляется антитеза Санкт-Петербург — Москва. Народ остается в Москве, элита уходит в Санкт-Петербург. Отныне Россия — могучая восточно-христианская держава, хранящая фундаментальные ценности, утерянные Западом. Правящей элите самобытность России кажется совокупностью цивилизационных дефектов. В бесправном народе зреет протест, удивительно сочетающий старообрядческий пессимизм и хлыстовский энтузиазм, иррациональную апокалиптику и прогрессистскую и позитивистскую рациональность. Особенно явно это проявляется в идеологии народников; и в этом, по мнению автора, ключ к советскому сознанию.
Советский период автор понимает как исторический реванш народа над аристократией, победу московского начала над санкт-петербургским. Революция трактуется как хилиастическое апокалиптическое движение, вызревшее в народной среде, в сектантских и старообрядческих кругах, но оформленное с помощью радикальной марксистской доктрины. Национальная идея, образ Советской России мыслится как мессианистская реальность, советский народ занимает место народа-богоносца, он призван нести человечеству весть о “социальном спасении”. СССР — новый этап византийско-монгольского геополитического утверждения.
Демократическая Россия. Ее образ для автора смутен, и хотя в поисках национальной идеи власть остается в рамках западничества, состояние общественного сознания таково, что большинство населения мировоззренчески ориентировано на продуктивную национальную идею евразийского типа.
“Россия как историософская проблема” — заседание на эту тему не так давно состоялось в клубе “Свободное слово”. Такое же название получил обзор этого заседания, подписанный таинственным псевдонимом Б-Г (“Вестник Российского философского общества” , № 1(21)). Главным докладчиком был здесь А.Дугин, видимо, устно воспроизведший идеи, изложенные выше. Вот реакция присутствующих.
А.Фурсов выказал собственное убеждение относительно того, что структура власти на Руси сложилась в Золотой Орде. Не случайно Александр Невский был первым русским князем, который, служа татарам, резал своим единоплеменникам носы, уши и т.д. Суть этой власти — опричнина, а форма — чрезвычайные комиссии разного рода.
А.Руткевич, в числе прочего, напомнил присутствующим, что историософская идея России в основание всех политических проектов кладет Промысел Божий. Сегодня у России два пути — универсализм (с православной атрибутикой) и партикуляризм (Запад сам по себе, а Россия сама по себе). Евразийство — вариант партикуляризма. У России сегодня нет сил представить чаемый докладчиком хоть какой-нибудь вариант универсализма.
На психоаналитический манер комментируя роль Золотой Орды в становлении нашего самосознания, Ю.Бородай предлагает считать российскую национальную идею следствием сублимации, т.е. переноса эротической энергии на объекты, не связанные с основным инстинктом. Озадачивает вопрос: при чем тут Орда? Оказывается, благодаря ей монастыри получили массу привилегий, и в итоге молодое население, спасаясь от гнета в миру, шло в монахи и служило идее.
В.Сироткин считает, что при всем нашем евразийстве мы, русские, все-таки европейцы (т.е. белые) и не должны забывать о “желтой опасности”.
В.Межуев сетует на то, что в России нет правильного контакта между церковью и страной, не решена проблема взаимоотношений между небом и землей. Именно поэтому власть делает то, что должна делать церковь. Русский тоталитаризм в таком ракурсе выглядит не как власть ради власти, а как власть ради морали и воспитания людей. Отсюда демократия видится россиянам как политическая свобода без морали, а самодержавие, например, как мораль без политической свободы.
Б.Режабек проследил развитие идей А.Дугина и, хотя нашел в них позитивные тенденции, все-таки предостерег Россию от следования им. По его мнению, евразийство Дугина слишком специфично и сильно отличается от идей основателей этого течения.
И.Чубайс (не путать с его многоизвестным братом) усомнился в справедливости тезиса о том, что Россия якобы не раз меняла сущностные характеристики. Возражая Дугину, он привел следующий аргумент. Если мужчина сменит сущностную характеристику (пол), он перестанет быть мужчиной. Так и с Россией. Она перестала быть таковой, когда стала советским государством. Выход здесь в “самовоссоединении” с исторической Россией.
В заключении заседания А.Дугин со многими согласился, всех благодарил и призвал “мыслить пространством”, т.е. указал на философский потенциал геополитического взгляда на мир.
Применительно к русской геополитике употребляет понятие мифа автор статьи “Бескрайняя равнина конца времен” Т. Лерсарян (“Отечественные записки”, № 3(4)). Такой миф как бы примиряет геополитический субъект с собственным действием, выстраивает вокруг него полуиллюзорную реальность, в которой все происходящее не просто “понятно” или “правильно”, а еще и психологически комфортно. В геополитических мифах устойчивость государства приписывается, скажем, тому обстоятельству, что оно “вечная империя”, а долговременные неудачи объясняются постоянными “происками врага”. Крушение геополитических иллюзий смягчается надеждой на возрождение, а экспансия обосновывается “наследием предков”, “религиозным долгом”, “естественными границами”, “жизненными интересами” или “общечеловеческими ценностями”. В случае с Россией автор предпочитает говорить о “навязанной” или, осторожнее, “транслированной” геополитической субъективности. Это значит, что на Россию, хотела она того или нет, был перенесен очень древний геополитический комплекс. Ее геополитическое поведение стало описываться не только в рамках внутрирусской идеологии, но и внешними наблюдателями как реализация этого комплекса — вне зависимости от реальных мотивов, которыми русские руководствовались. Это идеология “Третьего Рима” — ведущая идея русской геополитики. Как историческое явление Рим завершается в Русском царстве, после которого уже ничего не будет, а будет конец света. Еще со времен Филофея повелось, что Россия выступает внутренним и внешним гарантом европейского мира. Так было во Второй мировой войне, так обстоит и сегодня, когда мы приобретаем образ главного антитеррориста, противостоящего злу. Правда, автор допускает и противоположную интерпретацию той же геополитической позиции. Русь может восприниматься не как препятствие, а как союзник и проводник апокалиптических орд. Но как бы то ни было, Россия это пространство-ключ и пространство-препятствие, контроль над которым только и может придать целостность и устойчивость любой глобальной геополитической конфигурации. Русские оказываются хранителями этого пространства, вечной жертвой посягательств тех, кто хочет подчинить себе мир.
Автор статьи “Россия и глобальный апартеид” Р.Хестанов (“Отечественные записки”, № 3(4)) пытается найти достойные место и роль России в процессе глобализации. По его мнению, одной из ключевых проблем организации глобального сообщества стало преобразование привычной в традиционных социумах любви к ближнему в доверие к дальнему. Такое преобразование требует совпадения многих факторов, и столь сложную систему опосредования при нынешнем состоянии национального и расового неравенства в мире (автор называет это глобальным апартеидом) реализовать невозможно. Задача усовершенствования модели глобализации во многом совпадает с интересами ряда развивающихся государств и требованиями антиглобалистов. В этом смысле некий социальный идеал воплощает в себе идея равенства глобализации. Россия не является центром политического и экономического процветания, поэтому в модели глобализации ее заботит не столько свобода реализации своих потенций, сколько справедливое распределение реальных ценностей. Отказ от глобализации, изоляция и превращение в островную культуру были бы фактическим отказом от преследования собственных интересов. При этом игнорировались бы естественные союзники, т.е. государства, обойденные при разделе общего пирога. Выработка соответствующей моменту идеологемы равенства, выраженной языком права, — важная задача, стоящая сегодня перед Россией.
В.Малахов назвал свою статью “Осуществим ли в России русский проект?” (“Отечественные записки”, №3(4)). “Русским проектом” автор называет попытку нынешних идеологов освободить понятие “русский” от этнического смысла и называть русским все, принадлежащее России как государству: русский капитал, русский стиль, русский флот, русская поэзия и т.п. Автор сомневается в осуществлении подобного проекта. Во-первых, в России резко увеличивается количество нерусского (и неправославного) населения, что ведет к языковой и конфессиональной пестроте нашей жизни. Во-вторых, в правовом демократическом государстве, каким Россия силится себя считать, граждане вправе сами определять как свою национальность, так и вероисповедание. В-третьих, на международном культурном рынке этнографические культурные характеристики пользуются куда большим спросом, чем унифицированная безликость либерально-гражданской идентичности. Например, в системе интернациональных символических обменов образ Евразии — многоэтнической и многоконфессиональной — внушает больше симпатий и доверия, чем образ “православно-славянской” цивилизации. К тому же европейские католики и протестанты не очень щедры на братскую любовь к православным, да и последние платят тем же. Наконец, в-четвертых, стремление придать России русское лицо неизбежно натолкнется на неприятие со стороны национальных меньшинств. Все приведенные соображения подсказывают автору, что надо разрабатывать проект и называть его не русским, а все-таки российским.
Строгий научный подход дает возможность И.Чернышевскому хладнокровно судить о русском национализме (“Русский национализм: несостоявшееся пришествие” — “Отечественные записки”, № 3(4)). Автор считает очевидным фактом, что русского национализма — ни как массового движения, ни как массового настроения — нет. Есть недовольство, есть национальная обида, ощущение унижения, отчаяние. Есть отдельные националисты, но национализма как такового — нет. Национализм же — это такое социальное явление, когда народ осознает себя нацией и начинает совершать поступки, нужные не только и не столько конкретным людям, сколько народу в целом. Что же касается России, то до осознания сложившегося положения, до возникновения “массового чувства”, до всеобщей озабоченности положением русских в России, т.е. до того, что автор называет национализмом, дело не дошло.
Существует ли европейская идентичность и в какой мере она присуща России, пытались выяснить на Т.Артемьева и М.Микешин в статье “Европейская идентичность и российская ментальность” (“Вопросы философии”, № 2), подводя итоги Четвертой летней школы по истории идей, проходившей в Петербурге в июле прошлого года. Культура Европы есть уникальный синтез классической греческой “paideia” (образованность), римского права, христианского коллективизма и германского индивидуализма. Ни один из этих базовых принципов не может рассматриваться в отрыве от других. Основание культуры континента — европейское единство. Европейцы могут говорить, читать и писать на разных языках, но у них один способ мышления, одни и те же идеи. В ХVШ в. к этому сообществу присоединилась и Россия. Однако русские для Европы всегда были и есть “другие”. Россия — специфическая, особенная, “полуоткрытая” или “полузакрытая” культура. Именно специфику нашей страны с обеих точек зрения — и европейской, и русской — обсуждали участники этого любопытного междисциплинарного мероприятия.
Специфику русского национального характера с точки зрения этнопсихолога рассматривает C.Лурье ( “В поисках русского национального характера” — “Отечественные записки”, № 4). Бессмысленно искать национальный характер в статике, эффективно только динамическое изучение этноса. Особенности того или иного народа, его поведение четко улавливается в разыгрывании исторических сценариев. Русские пережили в своей истории немало драматических перемен, но в любых условиях сохраняли определенные качества — этнические константы, которые проявляются и в самосознании. Русский образ себя всегда связан с образом носителя добра. Поле действия хранителей и возделывателей добра, миссионеров, просветителей и воинов-защитников мыслится без границ и препятствий, однако имеет неоднородную иерархическую структуру (до недавнего прошлого это союзные республики, далее страны “социалистического содружества”, затем страны “социалистического выбора” и, наконец, миролюбивые и демократические страны). Образ действия — защита себя и многочисленных подопечных. Условия действия — сознание себя как могущественной и самой справедливой силы. Способ действия — служение, т.е. выполнение нравственного долга перед высшим добром. Образ врага ситуативен — тот, кто против русских. Образ покровителя — по пушкинской метафоре — “русский Бог”. Он дает возможность дразнить счастье, играть наудачу, на “авось”. Центральная культурная тема — “комплекс третьего Рима”. Для устойчивости этнической системы необходима фигура суверена. В прошлом России — это царь, сейчас — президент. К началу третьего тысячелетия русские вступили в полосу тяжелейшего кризиса идентичности, однако в борьбе внутриэтнических альтернатив идет спонтанное самоструктурирование этноса. Автор полагает, что скоро оформится новое, приемлемое для нынешнего русского общества понимание русской миссии, и она, разумеется, будет невыполнима. Других миссий у народов не бывает.
Кстати, о фигуре суверена. Механизмы массовой поддержки президента Путина и тайну ее стабильности в статье “Центр и вертикаль: политическая природа путинского президентства” пытается разгадать С. Каспэ (“Полития”, № 4). Одна из возможных версий разгадки — удачно занятая позиция в политическом центре. Главной особенностью этого центра является то, что он вынесен за пределы партийно-политического поля, но организует его и даже легитимизирует. Все сколько-нибудь заметные партийные фигуры жестко соотнесены с центральной властью и существуют постольку, поскольку они властью признаны. Большинство партий оправдывает свое существование прежде всего той или иной формой участия в персонификации государственной власти в образе Путина. Девиз нового правления — образ “властной вертикали”. Образ этот сложнее и глубже узкого смысла, непосредственно связанного с федеральной реформой. Автор ассоциирует его с архетипами центра и вертикали, хранящимися в коллективном бессознательном, с представлениями, выраженными символом Мирового Древа как вертикали, космической колонны, соединяющей небо и землю. Автор не игнорирует и (квази)эротические ассоциации во фрейдистском духе, возникающие при анализе образа “властной вертикали” и ее укрепления.
Специфика менталитета просвещенного населения России занимает Л. Гудкова, автора статьи “Русский неотрадиционализм и сопротивление переменам” (“Отечественные записки”, № 3(4)). Неотрадиционализмом автор называет ностальгию по советскому прошлому и его идеализацию. Наиболее тяжким последствием коммунистического режима он считает почти полную “импотенцию” образованных слоев российского общества. Эта элита не в состоянии задать ни цели, ни ориентиров общественного развития, ни тем более на практике осуществить нормы правового общества, соответствующие реалиям рыночной экономики. Автор делает вывод, что характер сегодняшней ситуации определяется не столько политической волей руководства, сколько тем, что общество и его элита не понимают происходящего. Неспособная к социальному творчеству интеллигенция вдохновляется образцами массовой культуры Запада или исповедует советскую идеологию, уже лишенную какой бы то ни было связи с марксизмом-ленинизмом, но зато наполненную риторикой великодержавности и былого величия. Эта ориентация блокирует интерес к ценностям мирового опыта, к более глубоким представлениям о человеке. Причины такого состояния интеллигенции автор объясняет функциями, которые выполняли “образованные” в прошлом. Это была обслуживающая тоталитарный режим бюрократия, она обеспечивала систему научными и техническими кадрами и мобилизовывала общественные ресурсы для поддержки патерналистской власти. Ничего другого, как оказалось сегодня, она делать не может.
С вышеприведенным приговором вряд ли согласился бы Г. Хазагеров, автор материала “Персоносфера русской культуры” (“Новый мир”, № 1). “Персоносфера” — это сфера персоналий, образов, литературных, исторических, фольклорных, религиозных персонажей. Персоносфера, в представлении автора, — живое, одушевленное население планеты концептов (не очень удачная экспликация и обоснование термина через другой, также нуждающийся в экспликации и обосновании). Национальное видение мира определяется характером персоносферы, которая является при этом самой изменчивой частью картины мира. Герои персоносферы дают нам образцы речи, образцы поступков, образцы всей жизни. Оплот русской персоносферы — русская литература, ее хранитель — интеллигенция. В персоносфере, созданной русским словом, русская интеллигенция жила, считая ее исходной реальностью, мерилом жизни. За годы советской власти в русской персоносфере отразилась череда идеологических кампаний и призрачных персонажей. Ныне изменилась и сама носительница персоносферы интеллигенция. В постсоветское время общенациональная персоносфера поддерживается телесериалами. Расцвела субкультура убийственных для интеллигенции тусовок. Спасение видится автору в конструктивном вмешательстве власти. Ей нужно поддерживать русское Слово, обратясь к образцам русской персоносферы.
Воспользуюсь концепцией персоносферы и внесу в нее, с легкой руки К.Сапегина, еще один персонаж (“Культурные запреты интеллигента-шестидесятника (актер Сергей Юрский” — “Полигнозис”, № 1). Опыт социальной борьбы 1960-х годов автор называет проектами жизнестроительства. Объединяет их феномен “интеллектуальности”, т.е. социально оформленное бытие творческой личности, направленное на поиск ценностных оснований действительности. Модификация бытия творческой личности — интеллектуальный герой. Через образ интеллектуального героя-шестидесятника автор пытается “прочесть текст” современной культуры. Выбранный герой — Сергей Юрский —определен автором как ренессансный тип, в условиях тоталитаризма возродивший веру в человека как участника и продолжателя Творения. Юрский в качестве “недиссидента” вместо внекультурных (внешних по отношению к культуре) социальных скандалов вел нравственную борьбу, преодолевал тоталитарное сознание посредством жизнетворчества. Судьбу шестидесятников (Юрского в том числе) автор трактует как героико-романтическую трагедию: они, дескать, утверждали гуманитарные ценности революции (свободу, равенство, братство), отчетливо сознавая себя творцами утопии. Но это было единственным способом жить в “мифологическом” времени, когда жест воспринимался как художественное явление, а поступок — как общественное событие. Понимая, что свобода — это утопия, шестидесятники вместо сражений с ветряными мельницами занимались созиданием культуры. А культура — это ограничение в человеке и обществе всего дурного, разрушительного, т.е. в определенной степени ограничение свободы. Уже в 90-х годах Юрский говорит: “Свобода не цель жизни, а ее условие. Можно ли бороться за то, что дается от рождения? Свобода — инструмент, не более. Свобода — ощущение границ… Это право беспрепятственно идти по мосту, а не сжигать, взрывать или загаживать его”.
Прочтение текста современной культуры через опыт жизнетворчества Юрского приводит автора к выводу: “… в несвободной среде творческой личности живется и работается куда свободней, чем в современной системе вседозволенности. Так избыток кислорода лишает культуру разумности, равновесия, кружит голову и заставляет играть в жизнь, а не строить ее”.
Редакция журнала “Знамя” (“Раскол в либералах” — № 1) толкует историю русской интеллигенции как вереницу ее расколов, а родовыми свойствами думающего сословия считает интеллектуальную нетерпимость и моральный ригоризм. Полемика здесь (и в прошлом, и в настоящем) неизменно перерастает во вражду, в противоборство, в пренебрежение чужим мнением. Нынче для либеральной интеллигенции время испытания веры — веры в абсолютную и безусловную ценность свободы. Возникают споры о российской государственности, о выборе цивилизационного маршрута (западная ориентация) и, конечно, о проблеме сословного (для интеллигенции в целом) и личного (для каждого в частности) выбора: с кем быть, какую занять позицию, как ответить на очередное испытание временем. Редакция журнала “Знамя” попросила высказаться на эту тему авторитетных представителей испытуемого сословия.
А.Алеев считает либеральную интеллигенцию институционально пассивным образованием. Повод для расколов приходит к ней исключительно извне — как результат действий других, активных общественных сил. Все попытки интеллигенции стать реальной силой, с которой считаются, провалились, потому что она не выдвинула ни новых идей, ни новых моральных и политических лидеров. Она была и остается источником отрицательной энергии критицизма. Алеев полагает, что свобода в применении к реальной жизни общества представляет собою нечто многосоставное: это личные права и свободы человека, свобода слова, свобода предпринимательства, неприкосновенность частной жизни, собственности и т.д. Это очень жесткая система, где ни одно звено не лишнее, ни одна свобода без другой действовать не может. К тому же кто-то большой и сильный должен все эти свободы гарантировать. Ежели этого не делает Бог, тогда это делает (или не делает) государство.
Р. Гальцева считает, что раскол произошел в интеллигенции в целом, поделив ее на либеральную и так называемую патриотическую. Водораздел между ними проходит по линии Россия и свобода. Сочетаются ли они друг с другом? Для нынешних патриотов — категорически не сочетаются, и либерализм им ненавистен как душа “торгашески-спекулятивного социума”. Для либералов Россия и свобода тоже антиподы. Ничто не так мешает шествию всеобщей мировой свободы, как “эта страна”, “Российская держава” с ее угнетательскими привычками и имперскими амбициями. После падения Советской России выяснилось, что либералы испытывали неприязнь не к коммунистическому режиму, а к России как таковой. Следуя их мысли, приходим к выводу, что Россия — изгой, вывести ее из тупика возможно, лишь подчистую искоренив все, что здесь было. По мнению Гальцевой, либерализм должен находиться в оппозиции, но не к государству, ведь сама оппозиция есть часть государственной структуры. Противостояние должно заключаться в партийной деятельности тех, кто не согласен с текущим курсом избранной народом власти. Нынешние же поборники либерализма (т.е. правового государства и парламентаризма) непримиримы к власти. Этот новый либерализм отмежевался от классического или консервативного, основой которого были свобода и истина. Сегодняшний русский либерализм претендует на деидеологизированность и исповедует “мировоззренческий плюрализм” (последний Гальцева понимает как веру в то, что истины нет), однако он постепенно превращается во всеохватывающую идеологию, характеризующуюся проективизмом, утопизмом и нетерпимостью к инакомыслящим. Его идеи распространяются сегодня во все сферы духа и становятся своеобразной формой секулярной религии. Такая религия свободы утверждается за счет отмены общечеловеческих истин и традиционных устоев, за счет отмены морали, культуры (попросту стыда и совести), причем это преподносится как прогрессивный процесс раскрепощения человеческого духа и тела.
Д.Драгунский полагает, что вечные расколы и нелюбовь к властям — два базовых греха, в которых несправедливо обвиняют российскую интеллигенцию. Несправедливость состоит в том, что в грехах этих повинны сами власти, ибо не создавали рынка интеллектуалов. Теперь одумались и создают. Рынок обеспечивает мягкий переход протестующих интеллигентов в состояние лояльно-равнодушных интеллектуалов. С рынком пришла специализация и дифференциация интеллектуалов, кастовые ценности интеллигенции уже не работают. Рынок оценивает человека не по потенциям, а по продукту. Среди значительной части интеллигенции (такие люди называют себя государственниками) сильна тоска по статусно-распределительному обществу. Свобода томит необходимостью каждодневного выбора, поэтому в свободное государство интеллектуалы интегрируются легко и продуктивно, а интеллигенция-каста чахнет.
На доводы об абсолютной ценности свободы Л.Сараскина отвечает пушкинской строкой: “Ты для себя лишь ищешь воли”. Когда либералы говорят о свободе личности, хочется спросить, о ком конкретно они пекутся. Дело в том, что круг этих личностей очень избирателен и узок. Цивилизационный маршрут, который предлагают либералы, — т.е. следование по стопам Запада — кажется Сараскиной нелепым. Так, каждая страна действует в целях собственной безопасности, либералы же призывают исходить из доктрины, скажем, американской национальной безопасности. Между тем, двойные подходы, которые демонстрирует политика западного мира, вопиюще несправедливы, а псевдолиберальная корректность требует чеченского боевика называть сепаратистом, албанского — повстанцем и только палестинского — террористом. Роковая черта русского радикального либерализма — нежелание признавать собственные заблуждения и органическая неспособность к раскаянию, поэтому раскол в среде либералов кажется симптомом отрезвления.
С.Файбисович главную линию раскола усматривает в отношении либералов к государству. Для одних (“приватники”) приоритетны частная жизнь и свобода, ограниченная равным для всех законом; для других (“государственники”) — государство, обеспечивающее эти права и свободы. Причем, благодаря особенностям русского менталитета, “государственники” считают “приватников” антипатриотами, а те и вовсе не относят оппонентов к либералам.
Не входя в подробности обсуждения несовершенств самих либералов, в статье “Второе дыхание российского либерализма” А. Кара-Мурза (“Неприкосновенный запас”, № 6(20)) говорит о либерализме вообще, считая, что последний может стать действительно прочным, лишь укоренившись в традиции. Стадный социалистический инстинкт, якобы свойственный России, — необоснованный миф. Страну скорее характеризует индивидуальное своеволие людей — как наверху (самодурство царей), так и внизу (“бунт бессмысленный и беспощадный”). Это качество автор считает серьезной либеральной традицией. Собственную же версию либерализма он называет либеральным консерватизмом.
Либерализм и демократия есть формы порядка. Россия сможет превратиться в нормальную либеральную страну только в том случае, если объединит их в политической практике. Либерализм — это не только свободный рынок, это в первую очередь плюрализм и толерантность, готовность принять чужого как равного. Социальная база либералов России (почти треть населения) — средний класс, люди новых профессий и молодежь.
Статья В. Сендерова “Просуществует ли российское образование до 2004 года?” (“Новый мир”, №4) повествует о трагической судьбе образования в России. Уже одно то, как ведутся сегодня споры об образовании, рождает у автора мысль о его скорой гибели. И главная беда не в халтурности предложенного образовательного проекта, а в том, что реформа в существе своем и ориентирована на идеологические принципы Запада.
Предполагаемое резкое уменьшение объема математики и физики на практике будет означать их полное уничтожение. Реформу преподавания русского языка, ведущую к неграмотности, уже осуществили. На место фундаментальных предметов поставлены экономика, право, английский язык, компьютер. Автор не понимает, как в обществе, члены которого убеждены в своем моральном праве не платить налоги, можно учить экономике и праву. Обучение компьютерам при одновременном изъятии логико-математической базы — труд, превращающий человека в обезьяну. Приоритет английского языка над русским не только неприличен, но и бессмыслен. В результате российская школа теряет уникальное фундаментальное образование. Идеология Запада, положенная в основу реформы, ведет к безликой одинаковости, к расслабленному и агрессивному самодовольству, ко всемирному торжеству хама.
Обзор подготовил Александр Денискин