Опубликовано в журнале Континент, номер 113, 2002
Юрий КАГРАМАНОВ — родился в 1934 году в г. Баку. Окончил исторический факультет МГУ. Автор книг и статей по западной и русской культуре и философии. Публиковался в журналах “Вопросы философии”, “Иностранная литература”, “Новый мир”, “Континент” и др. Живет в Москве.
КТО НАЧАЛ ХОЛОДНУЮ ВОЙНУ?*
…Да сподобят нас
чистой душою
Правду блюсти: ведь оно ж и легче.
А.С. Пушкин
О начале союзнической операции в Афганистане я услышал от одного своего знакомого, хорошего человека, который сообщил мне о ней в двух словах: “американцы бомбят”, — вложив в них столько негодования, сколько был способен вложить. Знакомый ждал от меня, что я разделю его реакцию, казавшуюся ему естественной: раз американцы кого-то бомбят, можно ли реагировать иначе? Даже не вдаваясь в рассмотрение, кого бомбят и за что.
Поистине в трудное положение поставил себя президент, решительно и целиком подержав Соединенные Штаты в драматический для них день. Слишком глубоко сидит еще в нашем народе недоверие к американцам. Откуда оно? Конечно, это результат долговременной холодной войны и сопровождавшей ее целенаправленной пропаганды. В одном из рассказов Дино Буццати некое царство столь продолжительное время воюет с другим царством, что никто из воюющих, с той и другой стороны, не помнит уже, из-за чего началась война. Что-то подобное произошло и с холодной войной, с тем отличием, что она, слава Богу, оставалась только психологической (правда, в двух “горячих” войнах, в Корее и во Вьетнаме, соперники боком задели-таки друг друга). Из-за чего она началась, сейчас (как и десять или двадцать лет назад) уже “никто не помнит”. Но если все-таки спросить об этом “человека с улицы”, он скорее всего ответит, что ее начали американцы.
Увы, так же отвечают многие из тех, кому положено знать факты — историки, специально занимающиеся данным вопросом. Если мы откроем соответствующие исследования, вышедшие за последние годы (когда на официальном уровне отношения с Соединенными Штатами были как будто дружескими), то в лучшем случае узнаем, что в возникновении холодной войны виноваты обе стороны, в худшем — что ее начала Америка, якобы испытывающая утробную враждебность к России. В этом отношении — как и в некоторых других — произошел откат от времен “перестройки”, когда страна была ближе к правде, чем сейчас.
Кто-кто, а историки не могут не знать факты. И если они трактуют их так, как они их трактуют, то это говорит о том, что им не хватает интеллектуальной честности. И, видимо, такова атмосфера в нашем академическом сообществе (точнее, в кругу историков, занимающихся вопросами советско-американских отношений), что она такой честности не очень благоприятствует. В истории было и есть великое множество фактов, допускающих различные толкования, но только не в данном случае: здесь они ясно и недвусмысленно свидетельствуют о том, что ответственность за возникновение холодной войны несет СССР. Или, по крайней мере, главным образом он.
Попробуем воспроизвести атмосферу военных и первых послевоенных лет. В 1942-1943 гг. Соединенные Штаты и СССР — союзники в войне с державами “оси”, и уже одно это обстоятельство располагает американцев в пользу советских людей. В психологическом плане важно еще и другое: как протекает война на Восточном фронте. Ее драматическая интрига — отступление вглубь страны с неслыханными в мировой истории потерями и последующий переход в наступление — производит сильнейшее впечатление на американцев, большинство которых проникается искренней симпатией и уважением к союзнику. Неприятие атеизма и коммунистической диктатуры, до того определявшее их отношение к СССР, отходит на второй план. К тому же укрепляется надежда, что после войны все в СССР будет иначе и режим эволюционирует в лучшую сторону (и у нас в стране, как известно, многие думали так же).
Что особенно существенно: во главе Соединенных Штатов стоит человек, по-видимому, искренно благорасположенный к “России” (как упорно называют- американцы Советский Союз) и, с момента их первой встречи в Тегеране (ноябрь-декабрь 1943 года), лично к Иосифу Сталину. Как и подавляющее большин-ство его соотечественников, президент Франклин Д. Рузвельт смутно представляет себе, что происходит в нашей стране, — в чем фактически сам признается, когда говорит, что способен отличить “хорошего француза” от “плохого”, но не знает, кто “хороший” и кто “плохой русский”. О главном, впрочем, он судит верно: после революции на территории бывшей Российской империи произошел откат к варварству, но теперь, с его точки зрения, страна развивается в направлении большей цивилизованности и надо всячески ей в этом способствовать.
А так как успехи союзных войск на всех фронтах заставляют думать о послевоенном устройстве мира, Рузвельт делает ставку на доверительные отношения с советским руководством. Сталин планирует разделить мир на сферы влияния — Рузвельт готов идти ему навстречу, хотя идея раздела мира на сферы влияния американцам, в отличие от англичан, всегда была скорее антипатична. Им ближе идея открытого мира, в котором свободно циркулировали бы люди, товары, принципы и т.д. Отчасти потому, что они рассчитывали и рассчитывают в нем первенствовать, но отчасти и потому, что так, как они считали и продолжают считать, будет лучше для мира.
Идя навстречу Сталину, Рузвельт готов отдать ему едва ли не все, что тот потребует. Своим более осмотрительным советникам, лучше знающим, что почем в Кремле — таким, как А. Гарриман, Дж. Кеннан или Ч. Болен (все трое в разное время занимали пост американского посла в Москве), — он говорил: “Я полагаю, что ему (Сталину) следует отдать все, что можно, и ничего не просить взамен: noblesse oblige, и он станет скромнее в своих притязаниях, и мы сможем вместе работать ради мира и демократии”1 . Конечно, благородство обязывает — но лишь в том случае, когда оно наличествует.
Сейчас кажется невероятным, что в своем видении послевоенного мира Рузвельт больше уповал на сотрудничество с Советским Союзом, чем с Великобританией; за минувшие десятилетия мы уже слишком привыкли к тому, что две англосаксонские “сестры”, Америка и Англия, практически всегда и во всем выступают заодно. Тем не менее, факт: Рузвельт даже допускал дальнейшее сближение с “Россией” — против Великобритании, несмотря на теснейшие связи, установившиеся за время войны с британским союзником, и несмотря на то, что лично ему, выходцу из нью-йоркской патрицианской семьи и выпускнику Гарварда, английский аристократ Черчилль был несопоставимо ближе и понятнее, чем экзотический “дядя Джо”. Но Великобритания оставалась “империалистической” страной (не забудем, что в то время более чем четвертая часть суши еще была окрашена “британским” цветом), и потому дружить с нею на постоянной основе было негоже; так считали большинство американцев, и Рузвельт просто разделял их точку зрения. Что же касается Советского Союза, то с ним еще многое казалось неясным; это была глина на гончарном кругу, о которой трудно было сказать, какое изделие из нее получится, пока не замедлится верчение. Рузвельт улавливал у советских некоторую простоту нравов, каковая представлялась ему залогом того, что страна движется по демократическому пути. Парадоксально, но под углом зрения “демократической перспективы” Советский Союз, на взгляд Рузвельта, подавал больше надежд, чем Великобритания. Ошибка, которую часто допускают американцы со времен так называемой джексонианской (по имени президента Э. Джексона) революции XIX века: связывать демократию с культом “простого человека”.
Даже весной 1945 года, когда становится ясно, что Сталин нарушает принятые ранее договоренности, Рузвельт в своем кругу пытается как-то его оправдать: у него, де, “четыреста лет стяжательского инстинкта в крови”, и надо дать ему время изжить в себе этот неприятный атавизм. Незадолго до смерти (он умер 12 апреля 1945 года) в разговоре с нью-йоркским кардиналом Спеллманом Рузвельт говорил, что европейцам придется “потерпеть господство русских в надежде, что лет этак через десять-двадцать под влиянием Европы они уже не будут такими варварами, как сейчас”2 . Как видит читатель, я привожу высказывания Рузвельта, изначально не предназначавшиеся к огласке и потому не дающие оснований усомниться в их искренности.
Впоследствии его назовут “доверчивой вороной” из басни. Рузвельт, действительно, не разглядел своего vis-а-vis, который был не только и, может быть, даже не столько варваром, сколько человеком Ренессанса — в наихудшем смысле этого понятия: недаром Троцкий называл его “Сверхборджиа в Кремле”3 . Сочетавший в себе ограниченность и коварство, Сталин, со своей стороны, не в состоянии был понять Рузвельта, который оставался для него глубоко чуждым человеком; гораздо ближе и понятнее ему был Гитлер.
Гарри С. Трумен, сменивший Рузвельта на посту президента, поначалу слабо разбирался в вопросах внешней политики. У нас часто цитируют высказанное им однажды пожелание, чтобы русские и немцы уничтожали друг друга как можно больше. Но это циничное заявление он сделал в самом начале советско-германской войны, понятой им как столкновение двух тоталитарных режимов, каждый из которых представлял собою опасность для Америки. В дальнейшем, когда война приобрела оборонительный для Советского Союза характер и сама Америка оказалась на его стороне, ничего такого Трумен повторить уже не мог бы. Во всяком случае, никакой изначальной враждебности к “России” он не испытывал. Напротив, при встрече со Сталиным в Потсдаме (июль-август 1945 года) он, в свою очередь, обманулся на его счет: советский диктатор показался ему типом “честного торговца лошадьми”, которому можно доверять. А множащиеся факты невыполнения советскими взятых на себя обязательств (в Восточной Европе, Иране и на Дальнем Востоке) Трумен объяснял тем, что Сталин будто бы не всесилен: за его плечами “твердокаменное Политбюро” и, особенно, страшный Молотов, контролирующий каждый его шаг (вероятно, хитрый Сталин нарочито создавал такое впечатление в разговорах с президентом США). Трумен был уверен, что “этот старый сукин сын”, то есть Молотов, при первой возможности “перережет Сталину глотку”, а “Сталин это знает, но ничего поделать не может”4 . Как видим, характер отношений внутри кремлевской верхушки американский президент угадал более или менее правильно и ошибся только в части распределения ролей.
У нас многие продолжают считать, что холодную войну объявил Черчилль своим известным выступлением в Фултоне (5 марта 1946 года). Но, во-первых, выступление Черчилля последовало за выступлением Сталина (месяцем ранее), исполненном враждебности по отношению к “капиталистическому окружению”. А во-вторых и в главных, Черчилль был всего лишь отставным премьером и не мог говорить даже от имени Англии, не говоря уже о других странах. Участие Трумена в его “акции” выразилось в том, что он всего лишь выслушал гостя и вполне условно поаплодировал. Официальная реакция на речь Черчилля была крайне сдержанной, реакция прессы — по большей части негативной. Американцы еще не были готовы дружить с англичанами против “России”. Наиболее влиятельный журналист, пишущий на международные темы, Уолтер Липпман еще твердо держался установки военных лет: не мешать советским самим разобраться в признанных за ними сферах влияния. Хотя уже множились признаки того, что этот, вынесенный из времен старомодных империалистов со стоячими воротничками, термин “сферы влияния” в Кремле понимают по-своему — как изолированные от остального мира зоны, где позволено, если воспользоваться словами А.К.Толстого, “Тискать // В московский облик всех”; к тому же никто здесь не сомневался, что эти зоны, или сферы, будут расширяться и дальше.
Примечательно, что главный оппонент Липпмана Дж. Кеннан, призвавший тогда же, в 1946-м, проводить “политику сдерживания” СССР по всему миру, считал, тем не менее, что Соединенные Штаты не должны брать на себя слишком большие обязательства и таким образом вживаться в роль мирового гегемона. “Как институционально, так и по своему темпераменту, — писал Кеннан, — мы не годимся быть имперской державой большого стиля”5 . И Липпман, и Кеннан, при всех расхождениях между ними, были убеждены, что мир должен оставаться многополярным, поддерживающим баланс между различными “центрами силы”.
К сведению нынешних поборников многополярного мира, выступающих против гегемонизма США: счастье было так возможно! И зависело оно от действий Москвы.
Убедительным свидетельством неготовности Америки к постоянному военному противостоянию с Советским Союзом является тот факт, что намеченная сразу после окончания войны программа разоружения осуществлялась до 1948 года. Впоследствии Д. Эйзенхауэр назовет проведенное разоружение “истерическим”. Но в 1945-1947 годах он сам, как и другие высшие военные руководители, полагал, что Советский Союз не представляет угрозы для Америки. Как обычно, генералы оставались под впечатлением последней войны и думали, что в будущем угроза будет исходить все от тех же Германии и Японии.
Помимо всего прочего американцы трезво, казалось бы, рассудили, что измученный войной СССР долго еще будет не способен к каким-то серьезным военным акциям. Увы, они недооценили волю кремлевского руководства, направленную к тому, чтобы держать собственный народ в черном теле. Страна-победительница оставалась сплошной деревней Недоедово, продолжая кормить едва ли не пятимиллионную армию.
Лишь в 1948-1949 годах в сознании американцев наступил перелом. Стало очевидно: где Советский Союз наступил сапогом, оттуда он уже не уйдет (за редчайшими, сделанными из тактических соображений исключениями — такими, как Иран и Финляндия) и давление своего сапога не ослабит. И будет готовиться к новой войне, на сей раз уже со своими вчерашними союзниками, не откладывая ее в долгий ящик, что очень скоро подтвердилось в Корее, где в 1950 году северокорейские марионетки напали на своих южных соседей — как минимум, при поддержке Москвы, а скорее всего по ее прямой указке (зная даже в самых общих чертах характер отношений между Северной Кореей и СССР, невозможно допустить противное),.
В последней из отечественных работ о холодной войне, попавшейся мне на глаза, читаю: “Истоки “холодной войны” лежат в принципиально различных национальных интересах СССР и стран Запада, оформившихся еще на заключительном этапе второй мировой войны”6 . Оценка, как видим, относится к числу “сбалансированных”, претендующих на объективность: дескать, что тут было поделать, если национальные интересы той и другой стороны далеко развели их друг от друга?
Подобные оценки рождаются из боязни взглянуть в глаза правде. Не было в СССР руководящих кругов, способных более или менее правильно определить национальные интересы своей страны. Их место занимали головотяпы (любимое словечко Сталина и сталинцев). Подлинная причина холодной войны — в специфической ментальности советского правящего слоя, сформировавшегося на протяжении 20-х — 30-х годов. Подавляющая его часть вышла из крестьян (притом частично люмпенизированных), практически не получивших образования (даже к концу 30-х годов две трети верхнего слоя номенклатуры — на уровне первых секретарей обкомов и райкомов — имели лишь начальное и неоконченное начальное образование), и они привнесли в большую политику вполне архаичные представления о том, как должно строиться царство и как ему подобает вести себя в мире. В части внешней политики пробил себе дорогу элементарный хватательный инстинкт: “это мое, и то тоже мое”. Но древний инстинкт хотя бы умеривался здравым смыслом. А у наших руководителей здравый смысл был, хотя бы частично, атрофирован их революционным прошлым. “Сырье” архаических представлений в данном случае было обожжено огненною новизною большевизма, ставившего своей целью мировую революцию. Но что такое мировая революция, могли себе представить только большевики ленинско-троцкистской складки, а не их номенклатурные выкормыши. Для последних имела смысл только та революция, которую они уже совершили и которая привела их к власти. Вместе с тем заложенная в них программа мировой революции никуда не исчезла, а лишь трансформировалась в некий “драйв”: подчинить своей воле все окольные, а потом и дальние народы.
“Большой мир” был им непонятен и уже поэтому казался враждебным, хотя та же Америка в 40-е годы выглядела гораздо более понятной страной, чем сейчас. В ней еще не появилось сегодняшних примет декаданса — одержимых дьяволом душегубов с “артистическими” наклонностями, мальчиков с ароматическими палочками и чудными прическами, “унисекса” и всего прочего, чем нас теперь каждодневно угощает телевизор. Напротив, в бытовом смысле это была “соматически здоровая” (выражение Александра Гольштейна) страна, довольно близкая или, во всяком случае, совсем не чуждая советскому бытовому идеалу (каким он сложился во второй половине 30-х годов), что, между прочим, подспудно внушала советскому читателю популярная в те годы книжка И.Ильфа и Е.Петрова “Одноэтажная Америка”. Добавим к тому же, что в годы рузвельтовского Нового курса Америка так “порозовела”, как этого никогда больше с нею не случалось ни до, ни после, и данное обстоятельство, казалось бы, должно было еще больше приблизить ее к уровню понимания советского руководства. Но тщетно было бы искать подтверждений этому — даже такую Америку в Кремле предпочитали видеть сквозь прорезь прицела.
Даже союзнические отношения не сделали возможными проявления каких-то живых симпатий к американцам и англичанам. Мы, например, фактически не знали, как они воюют; только слышали из официальных уст произнесенные сквозь зубы слова о “наших доблестных союзниках”. В позднесоветское время у нас был снят, специально для американцев, фильм “Неизвестная война”, само название которого содержало упрек в их адрес: вот, дескать, вы ничего о нашей великой войне не знаете. На самом деле американцы к тому времени о ней подзабыли, но в годы, когда она велась, они получали с Восточного фронта достаточно обильную информацию, за отдельными исключениями пронизанную симпатией к советской стороне. А вот их (англичан и американцев) война у нас действительно оставалась неизвестной. Я тогда только начинал читать и хорошо помню, что, например, о боях под Элль-Аламейном (октябрь 1942 года) в газетах было помещено всего несколько строк, хотя это была, на тот момент, крупнейшая в истории танковая битва и вторая, после битвы под Москвой, крупная победа над войсками стран “оси”. И в годы войны, и после всячески занижалось значение огромной помощи, которую американцы оказывали нам по ленд-лизу. Дело представлялось таким образом, что мы, де, несем основную тяжесть войны, поэтому, даже помогая нам материально, американцы еще как бы остаются нашими должниками. Спору нет, основную тяжесть войны вынесла на себе наша страна, но ведь и напали-то немцы на нас, а американцам они непосредственно даже не угрожали; и даже Великобритании угрожали в гораздо меньшей степени.
По всему по этому психологический переход от формально дружеских отношений с Америкой к откровенно враждебным совершился у нас относительно легко и быстро.
Сознание советских людей (а точнее, управленческой страты) того времени называют оборонным, но таковым оно было в культурном смысле, а в военном смысле оно было скорее наступательным. Характерный штрих находим в романе П. Павленко “На востоке” (1937), написанном по прямому заказу Сталина. Военный инженер рассуждает о нашей готовности к войне, то есть как будто к обороне: “Можем обороняться до самого Шанхая, — сказал он со значением и захохотал своей остроте”. Это на восточном направлении. На западном — мог бы сказать: до самого Парижа, или Лондона (Новый Свет тогда еще оставался для “непобедимой и легендарной” практически недоступным). Доля шутки в этой шутке совсем невелика.
Говоря без обиняков, это было чисто угрюм-бурчеевское “идиотство, не нашедшее себе границ”; и оно сохраняло силу до самого конца советской эпохи. Что это было именно идиотство, мешал, да и сейчас мешает разглядеть тот факт, что люди, поводившие его в жизнь, порою были совсем не глупыми; иные из них “блистали” образованием и даже знали “довольно по-латыни” (сталинский мининдел А.Я.Вышинский, получивший дореволюционное образование, в своих выступлениях особенно любил употреблять латинские афоризмы). Но тут, очевидно, применима русская пословица: “ум выставлен на крыльцо, а в палатах пусто” (сравним с другим русским выражением: “ума палата”).
В нынешние времена Сталина у нас почитает незначительное (если брать не в абсолютных цифрах, но в процентном отношении) меньшинство; его канальские дела слишком известны. Но когда речь идет о его внешней политике, критическое отношение к нему большинства во многих случаях глохнет и сходит на нет. И потому, что “успехи” его в этой части впечатляют, и потому, что “своего” корить перед “чужими” не хочется. Ну, жил в доме такой зверонравный дядюшка, о котором в иных случаях лучше не вспоминать, но — чего, дескать, нельзя у него отнять — с иноземцами был крут и хитер, умел настоять на своем и кому угодно на свете дать хорошего леща.
Даже если бы внешняя политика Сталина была действительно успешной (чего в принципе быть не могло), то и в этом случае она не могла бы избежать в глазах потомства нравственного приговора, который для нее не может не быть весьма и весьма суровым. Но она была абсолютно провальной — если судить о ней по ее конечным результатам. Идиотизм внешнеполитического курса, заданный правящей стратой, которой он умел “соответствовать”, Сталин дополнил, обогатил, так сказать, своей личной хитростью и коварством, но они лишь сделали его, идиотизм то есть, более выпуклым. Близорукий в историческом смысле, Сталин способен был видеть только “подножные” цели, а его уровень понимания “большого мира” был не намного выше, чем у его малограмотного окружения.
Поведение советского руководства в первые годы холодной войны — верх неосмотрительности и головотяпства. Никакой реальной угрозы Соединенные Штаты тогда для нас не представляли: достаточно сказать, что к 1948 году, после проведенного разоружения, их сухопутная армия, по разным данным, в восемь или десять раз уступала по численности советской. При таком соотношении сил ни о какой агрессии с их стороны не могло быть и речи; атомная бомба, тем более тогдашнего малого “калибра”, им тут не помогла бы, ибо для вторжения на территорию противника нужны сухопутные войска. Агрессивность демонстрировала другая сторона. Советский пока-еще-гигант вместо того, чтобы залечивать свои раны, задирал американского гиганта всюду, где только мог, грубо вызывая его помериться силами. Американец старался не отвечать, покуда это было возможно. Отвращение к постоянным военным усилиям исторически глубоко заложено в сознании американского народа; даже сейчас оно еще не до конца изжито. Участие в двух мировых войнах было вызвано, как считалось, экстраординарными обстоятельствами (во втором случае — прямым нападением Японии) и не должно было повести к милитаризации страны. После Первой мировой войны Соединенные Штаты едва ли не полностью разоружились (сохранив лишь сильный флот) и замкнулись в себе, почти не принимая участия в мировых делах. После Второй мировой возвращение к прежней политике изоляционизма было уже невозможно, и тем не менее преобладавшее в американском народе общее мнение было таково, что не следует слишком “увязать” в чужих делах и, во всяком случае, не следует держать чересчур мощные вооруженные силы.
Рассуждая умозрительно, сразу после войны у нашей страны был великолепный шанс обеспечить свое место в мире на целое столетие вперед. Никогда — ни до, ни после — образ СССР в глазах окружающих не был в такой степени позитивным. Никогда Америка не была настроена так дружелюбно по отношению к нам и не проявляла такую готовность к сотрудничеству. Мир мог стать надолго биполярным, тяготеющим к Москве и Вашингтону (Великобритания неизбежно утрачивала прежнее значение мировой державы), — только совсем не в том смысле, в каком он стал им на годы холодной войны. Не ради постоянного хождения на грани войны “горячей”, от которой сотряслись бы своды мира, не ради разжигания конфликтов во всех уголках земли. Напротив, две державы могли бы гасить любые конфликты и, по возможности, предупреждать их — в два ума и четыре руки.
Всего-то надо было: соблюдать договоренности — уважать народное волеизъявление в тех странах, где советских солдат встречали, как освободителей. Такое уважение вернулось бы к нам сторицей: по сию пору освобожденные народы, да и вся Европа, чувствовали бы себя нам обязанными.
Но это, повторяю, чисто умозрительное рассуждение. Не могло советское руководство вести себя иначе, чем оно себя вело. Точно так же, как не могло оно само поднять себя за волосы.
Всячески стремясь “растолкать” Америку, Сталин в конце концов добился своего, но в итоге он перехитрил самого себя. Точнее — страну, которой он, на ее несчастье, руководил. Выведенная из прежнего состояния равновесия, Америка пустилась бежать с нами наперегонки и в итоге обставила нас по всем статьям, продемонстрировав всему миру превосходство своего внутреннего устройства и покуда еще стойкого (при всех его нынешних изъянах) национального духа.
Это Сталин (как “представитель” тогдашней номенклатуры) виноват в том, что Россия по всем признакам превращается сейчас в третьеразрядное государство. И что НАТО, изначально неагрессивная, а сейчас в некотором роде даже союзная организация, вплотную приблизилась к нашим и без того сузившимся границам. Все ж лучше было бы, если бы этого не было. И что в чисто военном отношении мы сейчас отстали от Соединенных Штатов, как говорят специалисты, на целых два десятилетия.
Ирония истории: страна, бывшая Третьим Римом, скатилась на путь Ассирии и в итоге повторила ее судьбу, не выдержав бремени собственного дубоголового милитаризма.
Печально, что у нас до сих пор есть множество людей, у которых, как у гетевского Мефистофеля, в “душе стоят морозы” и которые по-прежнему способны помыслить Америку лишь в понятиях холодной войны. И еще мечтают о том, чтобы ее, войну то есть, возобновить и даже перевести ее при первой возможности в горячую. Оцените, например, крик души одного из авторов газеты “Завтра”: “Я так страстно хочу, чтобы у нас строились новые ракетоносцы, запускались спутники, множились станции слежения, расширялась сеть военных баз…” Для борьбы все с той же Америкой. Ради чего? Бороться надо в первую очередь с собственной, унаследованной от советских времен, бессмыслицей.
А как характеризует та же газета “Завтра” (увы, до сих пор пользующаяся влиянием в военных кругах) Соединенные Штаты? “Глобальная техно-магическая диктатура грядущего лжебога и вселенского обольстителя”, “зарвавшиеся глобалисты”, “система тотального обезличивания и контроля” — ведь это все СССР! То есть в каком-то ограниченном (другими, совсем иного рода характеристиками) смысле можно, наверное, так сказать и о Соединенных Штатах, но в “чистом”, законченном виде — это СССР. Привычное свое переносится на чужое. Только в соответствии с известной готтентотской моралью (хорошо — это когда я украду чужую жену, плохо — когда жену крадут у меня), то, что у нас — хорошо, у них — плохо.
У многих наших соотечественников за годы холодной войны был поврежден даже здравый смысл, который требует недвусмысленно признать свое поражение. И сделать из него выводы. И испытать элементарный стыд за головотяпов, что привели нашу страну к невиданному в ее истории (по крайней мере, за последние несколько столетий) провалу. Я уже не говорю о более высоком стыде, который не считается с такими понятиями, как поражение или победа, и на религиозном языке называется покаянием. Вопрос исторического покаяния приходится пока отложить: ныне живущие поколения явно до него не дозрели7 .
Даже в смысле текущей политики покаянное движение, если бы оно у нас было, существенно облегчило бы наши отношения с западными странами; точнее, со всеми странами, что расположены к западу от наших границ, включая сюда восточноевропейские страны.
И все же покаяние покаянием, а политика политикой. Довлеет дневи злоба его. Сегодня мы можем поздравить себя с тем, что Америка достигла такого могущества, каким ни одно государство до сих пор не обладало. Поблагодарим Бога, что это страна с сильными демократическими традициями, к тому же изначально скорее интровертная и к агрессии не склонная (редкие исключения подтверждают правило). И тем не менее указанный факт не означает, что можно безоглядно ей доверять. Этого нельзя было делать даже в 1945-м. А с тех пор она во много изменилась — и к худшему. Прежде всего, вырос гигантский военно-промышленный комплекс, у которого появился собственный “норов”, собственные интересы, в чем-то отличные от интересов американского народа в целом. Мы знаем, например, что решение об отмене ПРО было принято под давлением ВПК, заинтересованного в продвижении новых технологий, — независимо от того, будут ли они иметь практическое применение или нет. Однажды встав на ноги, Голем тянется в сторону, куда они его сами “несут”.
Серьезным противовесом этого опасного для всего мира — и для Америки тоже — самодвижения может служить общественное мнение Соединенных Штатов. Демократический инстинкт подсказывает американцам, что в потаенных недрах Пентагона и различных спецслужб могут сидеть люди, преследующие какие-то свои “специальные интересы”, расходящиеся с интересами американского народа в целом. Отсюда постоянный контроль, который осуществляют СМИ и различные общественные организации за кабинетными деятелями всех профессий и рангов, вынужденными соблюдать такую меру открытости, которая в некоторых случаях способна даже повредить национальным интересам.
С другой стороны, растущая зависимость американской внешней политики от общественного мнения (фиксируемого в чуть ли не каждодневных опросах) может оказаться и негативным фактором. Как пишет американский политолог Томас Бейли в своей ставшей классической книге “Человек с улицы” (1948), демократия Соединенных Штатов представляет собою систему, “где невежды пользуются наибольшим влиянием и где их выслушивают с наибольшим уважением”8 . Но есть ли область, в которой рядовой американец проявил бы себя большим невеждой, чем внешнеполитические реальности? Конечно, существуют СМИ, где сидят более осведомленные люди, в какой-то степени формирующие взгляды “простого человека” на международные дела. Но в то же самое время они подлаживаются под взгляды “простого человека”, и кто кого формирует в большей степени, еще вопрос.
Надо принять во внимание также переменчивость общественных настроений. Эта черта была подмечена в американцах еще Токвилем: общество, в котором отсутствует достаточно сильное интеллектуальное руководство, подвержено эмоциональным “приливам” и “отливам”, причинами коих могут стать какие-то третьестепенные факторы. Из наблюдения Токвиля выросла концепция цикличности в американской истории, разработанная, в частности, А. Шлесинджером-младшим (см. его работу “Циклы американской истории”). В плане внешней политики цикличность, согласно Шлесинджеру, выражается в постоянных колебаниях от интровертных настроений к экстравертным и обратно; хотя первые все-таки преобладают.
Обладать силой, превышающей силу всех остальных держав, вместе взятых, — это серьезное искушение, перед которым возглавляющие Америку люди будут поставлены в предстоящие десятилетия. Есть надежда — но нет никаких гарантий, — что они, как говорится, с честью выйдут из этого испытания.
Еще одна опасность: в современной Америке немело признаков начавшегося упадка (наряду с признаками дальнейшего роста, подъема) — прежде всего в сфере культуры, в субтильных и все же достаточно уловимых явлениях духа. Исподволь меняется самоощущение народа, некогда волевого и безоблачно-оптимистичного, всякого пессимиста приравнивавшего к предателю, — все больше чувствует он себя “игралищем таинственной судьбы”, если воспользоваться выражением Пушкина. Если упадок станет явным, если прежние стереотипы перестанут “держать” души, то может произойти опасный психологический срыв в масштабе целого народа. Вряд ли это случится скоро, но когда-нибудь очень даже может случиться. И тогда Соединенные Штаты станут на международной арене гигантской неизвестной величиной в непред-сказуемым поведением.
Так что речь идет, повторю, не о том, чтобы безоглядно доверять “дяде Сэму”, но о том лишь, чтобы трезво оценивать все его положительное и отрицательное.
А наследие холодной войны надо изживать; чем скорее удастся его изжить, тем лучше будет для нас. Ибо этого настоятельно требует сейчас внешнеполитическая практика. Реальная угроза для нашей страны исходит с юга; на данный момент — со стороны исламского террористического интернационала. Самый характер угрозы радикально поменялся. Между тем, немалое число генералов, как им и “положено”, готовится к последней войне — точнее, той “горячей” войне, к которой они готовились в продолжении долгих лет холодной войны. Должно быть, в иных головах с трудом вмещается представление, что в новых условиях многочисленные (или даже немногочисленные, но высокоэффективные) диверсионные группы могут быть не менее опасны, чем авиационные и танковые армады.
Так ведь можно попасть в положение таежного охотника, что, привыкнув ходить на крупного зверя, бывал съедаем до кости комарами или каким-то другим кровососущим гнусом.
* Статья Ю.Каграманова продолжает тему, которая была поднята в 105-м номере “Континента” статьей Николая Злобина “Америка и Россия на пороге ХХI века: новая холодная война?”, и в какой-то мере полемична по отношению к позиции Н.Злобина. Полагая, что установление исторической истины и адекватная оценка и понимание феномена “холодной войны” в контексте сегодняшней геополитики — одна из очень важных задач современной политологии, мы намерены продолжить дискуссию на эту тему и приглашаем принять в ней участие как наших, так и американских ученых, публицистов и политиков. — Редакция “Континента”.
1 Цит. по: Nisbet R. Roosevelt and Stalin/ The Failed Courtship. Washington (D.C.), 1988, p. 6.
2 Jbid., pp 95, 11.
3 Зиновьев и Каменев передавали Троцкому, что Сталин еще в 1924 году предлагал покончить с ним “флорентийским способом”; то есть в какой-то степени даже субъективно Сталин ощущал себя человеком Ренессанса.
4Цит. по: Liebovich L. The Press and the Origin of the Cold War, 1944-1947. N.Y., 1988, p. 72.
5Цит. по: Gadis F. The Long Reace. N.Y., 1987, p. 70.
6Данилов А., Пыжиков А. Рождение сверхдержавы. М., 2001, с. 9.
7Покаяние, которое нерелигиозные люди склонны считать неким эмоциональным излишеством, имеет, между прочим, огромный практический смысл (хотя, разумеется, совершается не ради него): усмотрев причину постигших его бед в самом себе, человек (resp. нация) перестает ощущать себя простым объектом действия враждебных ему внешних сил и тем самым заново обретает уверенность в себе. Лучше других об этом сказал Арнольд Тойнби: “И по сути и по духу чувство греха и чувство неконтролируемой жизни резко контрастны, ибо если осознание неконтролируемости вызывает в душе болезненное ощущение, так как наказание приходит извне и действует с неотвратимой неизбежностью, то чувство греха дает душе стимул. Полагающий себя грешником знает, что зло в нем самом , а не вне его. И если он посвятит себя выполнению божественных предначертаний, то тем самым сделает себя более доступным для Божьей благодати. Здесь-то и кроется различие между глубокой депрессией и верой, способной сдвигать горы”. (Тойнби А. Постижение истории. М., 1991, с. 376.)
8Bailey Th. The Man in the Street. Glvuchester (Mass), 1964, p. 13.