Опубликовано в журнале Континент, номер 113, 2002
Валерий СОЙФЕР —родился в 1936 году в Горьком. Окончил Московскую сельскохозяйственную Академию им. К.А. Тимирязева и 4 курса физического факультета МГУ. Работал в Институте атомной энергии им. Курчатова, Институте общей генетики АН СССР, создал в Москве Всесоюзный НИИ прикладной молекулярной биологии и генетики, основные работы посвящены изучению действия радиации и химических веществ на генные структуры, открытию репарации ДНК у растений, физико-химической структуре нуклеиновых кислот. Доктор физико-математических наук, профессор и директор лаборатории молекулярной генетики Университета им. Джорджа Мейсона (США), иностранный член Национальной Академии наук Украины, академик Российской Академии естественных наук и ряда других академий, почетный профессор Иерусалимского и Казанского университетов, награжден Международной медалью Грегора Менделя за «выдающиеся открытия в биологии». Автор более двадцати книг, в том числе «Арифметика наследственности» (Москва, Детгиз, 1969), «Молекулярные механизмы мутагенеза» (Москва, «Наука»,1969; переведена на немецкий и английский языки), «Власть и наука. История разгрома генетики в СССР» («Эрмитаж», Тенафлай, США, 1989 и изд-во «Радуга», Москва, 1993) и др., изданных в России, США, Германии, Франции, Англии, Эстонии, Вьетнаме, Румынии. Живет в пригороде Вашингтона, США.
АКАДЕМИК И СТУДЕНТ
В мои студенческие годы, в течение нескольких лет, я довольно часто встречался с академиком Таммом. Мы обсуждали темы, связанные с генетикой и в целом с биологией, которой Игорь Евгеньевич начал интересоваться, видимо, очень давно, еще со времени его работы в Таврическом университете в Симферополе в 1920-е годы. Например, он несколько раз говорил о том, что уже тогда его интересовали физические процессы, совершающиеся в живых организмах, и неизменно с большим уважением вспоминал о своих добрых взаимоотношениях с Александром Гавриловичем Гурвичем1.
Познакомились мы при следующих обстоятельствах. В 1954 году я закончил среднюю школу в городе Горьком и отправился в Москву — поступать на биолого-почвенный факультет Московского университета. Первые четыре экзамена я сдал на пятерки, однако на экзамене по физике знаменитый тогда своими антисемитскими выходками доцент Бендриков2 поставил всем мальчикам с фамилией, вроде моей, трояки. Секретарю приемной комиссии биофака МГУ О. В. Вальцевой3, очевидно, хотелось видеть меня в числе студентов (я представил при сдаче документов несколько грамот, которыми меня награждали за юннатскую работу, и показал также медаль Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, присужденную за самый высокий в стране урожай картофеля, который я выращивал четыре года подряд на опытном поле Горьковской станции юных натуралистов), поэтому сразу после экзамена, когда я закрыл за собой дверь экзаменационного класса и стоял, опустошенный, с листком, в котором красовался трояк, она взяла меня за руку и поняла, что у меня подскочила температура. Без лишних слов Ольга Владимировна повела меня в медицинский кабинет, располагавшийся в том же здании на Моховой, врач поставила градусник, убедилась, что у меня действительно высокая температура и выдала Вальцевой соответствующую справку. После этого мне было сказано, что через два дня я должен подойти к секретарю приемной комиссии университета, к доценту-физику Рему Викторовичу Хохлову4. Тот поговорил со мной, поразив спокойствием и уважительным тоном, выписал мне направление на переэкзаменовку по физике. На мое несчастье я попал опять к Бендрикову. Тот саркастически улыбнулся, увидев направление на повторную сдачу экзамена, и стал расспрашивать, кто мои родители (с употреблением слов «что же это за мохнатая лапа так тебя в университет продавливает?»). Я сказал, что папа мой умер от туберкулеза, а мама работает уборщицей в Домах Коммуны, в которых мы живем в Горьком, но объяснения не помогли, тройка была поставлена мне снова. Оставался последний шанс: пойти в Центральную приемную комиссию Министерства высшего образования. Там посмотрели мои отметки, перелистнули грамоты и вынесли вердикт — по оценкам, полученным в МГУ, я был зачислен студентом Тимирязевской сельскохозяйственной академии в Москве.
С первого курса обучения в Тимирязевке я занялся научной работой, пропадал в лаборатории частенько до утра, опубликовал две научных статьи и стал постепенно интересоваться запрещенной тогда генетикой и только что зарождавшейся биофизикой.
Начиная с третьего курса, я проводил вечерние часы в лаборатории радиационной генетики, только что сформированной под руководством Н. П. Дубинина5 при Институте биофизики АН СССР6 . Как-то, когда я уже был на четвертом курсе Тимирязевки, мы сидели с Дубининым поздно вечером, и я посетовал вслух на недостаток физического образования, так как некоторые вещи трудно понять без соответствующей подготовки. Неожиданно Николай Петрович задал мне вопрос: «А если бы я, Лера, договорился, чтобы вас перевели на первый курс физфака, вы бы согласились потерять три года?» Я радостно закивал головой, и это решило мою судьбу.
Как я вскоре узнал, Дубинин решил переговорить обо мне с академиком Таммом, который приобрел в кругах биологов огромный авторитет именно в то время. В 1955 году почти 300 биологов подписались под письмом руководству страны, в котором указывали на катастрофические для страны последствия лысенковщины7 . Тамм стал закоперщиком подписания аналогичного письма от физиков8 , затем он принял активное участие в провале выборов в академики Нуждина — заместителя Лысенко на посту директора Института генетики9 . В Физическом институте АН СССР Тамм организовал биологический семинар для физиков. В то время генетика была категорически запрещена как буржуазное извращение, генетикам не давали выступать нигде, и предоставление Таммом возможности обсуждать запрещенные проблемы имело колоссальное значение. Семинар Тамма в короткое время приобрел огромную популярность. Знал об этих действиях и Лысенко. Во время одной из бесед со мной в его кабинете на кафедре генетики и селекции зерновых культур Тимирязевской академии Лысенко начал вдруг раздраженно говорить о том, что Тамм вовсе никакой не крупный физик, а ничтожество10.
— Вон в «Правде», — хрипел своим сдавленным голосом «колхозный академик», — недавно рассекретили список лиц, принимавших участие в создании Обнинской атомной станции. Все крупные физики участие в этом принимали, а фамилии Тамма среди них нет! Никакого Тамма среди лучших ученых нет! Никакой он не крупный физик! Он никто! Просто никто! Интриган и больше никто! Только нападками на меня и знаменит. Я скоро на Тамма и Дубинина в суд подам! — кричал мне Лысенко, распаляясь всё более. Он вообще умел себя разогревать и превращаться в неистового Трофима Денисовича, про которого многие думали, что он психопат и параноик, каковым он по-моему не был, а просто был умелым актером, принимавшим вид неистового в зависимости от обстоятельств.
В ту встречу с Лысенко, я уже знал о выдающихся достижениях в физике академика Тамма и ясно осознавал абсурдность лысенковской тирады.
Через непродолжительное время Дубинин дал мне домашний телефон Тамма и сказал, когда я должен ему позвонить. Игорь Евгеньевич предложил мне прийти к нему, и с этого начались наши беседы по вечерам в его огромной, как мне казалось, квартире на улице Осипенко.
Переход на первый курс физического факультета МГУ
Вопрос о переходе на физфак возник не в первую нашу встречу. Сначала Тамм расспрашивал меня о моих интересах и, видимо, проверял, что я знал хорошо, а чего не знал вовсе. После ухода от Тамма я на несколько дней плотно усаживался в библиотеке, стараясь понять вопросы, интересовавшие его. В следующий раз мы начинали беседы с этих вопросов. Наконец, Тамм сказал, что надо переговорить с ректором МГУ Иваном Георгиевичем Петровским, и мы поехали на машине на Ленинский проспект к нему на квартиру11. У меня не было с собой ни зачетки, ни каких-то других документов, мы просто поговорили, а я стал просить, чтобы вместе со мной на физфак перевели еще двоих моих приятелей из Тимирязевки. Петровский попросил меня прийти к нему на официальный прием в кабинет на Моховой вместе с зачетками моих приятелей, что я вскоре и сделал. Я опущу рассказ о том, как Петровский удивительно уважительно и мягко себя вел, какой замечательной была его секретарь в приемной на Моховой, хотя память обо всем этом живет в моей душе как одно из ярчайших в жизни воспоминаний. Уже после ухода из МГУ в аспирантуру (я пишу об этом кратко ниже) я несколько раз с ним встречался, получая каждый раз примеры того, как должен вести себя по-настоящему интеллигентный человек. Петровский попросил Тамма и Дубинина написать письма в Министерство высшего образования и ректору Тимирязевки Г. М. Лоза, чтобы он не препятствовал такому переводу12. Конечным результатом переговоров Тамма с Петровским стало то, что 20 декабря 1957 года заместитель министра образования СССР М. А. Прокофьев13 издал приказ о переводе нас на первый курс физического факультета МГУ — на вновь открывшуюся кафедру биофизики.
Начав учиться на физфаке, я не перестал встречаться с Таммом у него дома. Мы обсуждали тогда две главные проблемы, которыми Тамм интересовался, — как четыре нуклеотида ДНК могут кодировать двадцать аминокислот (иными словами, каковы общие принципы генетического кода) и какова стабильность ДНК на большом протяжении, если лишь слабые водородные связи удерживают комплементарные основания в составе двух нитей двуспиральной молекулы ДНК. Конечно, я должен сразу же сказать, что никакого собственного творческого вклада в эти беседы я не мог внести по принципиальным причинам недостаточности знаний и несоответствия мыслительных способностей Тамма и моих. Все, на что я годился, это понимать смысл говоримого Таммом, потом, после сидения в библиотеках и чтения работ на затрагивавшиеся темы являться с последующим рассказом Тамму о прочитанном. Он мгновенно заражался услышанным, начинал фонтанировать на новую тему, выдвигал не одну, а сразу несколько смелых гипотез, я опять отправлялся в библиотеки, читал там всякую всячину, и потом иногда спорил с Таммом по вопросам, которые уже понимал.
Создание Радиобиологического отдела
Института атомной энергии имени И. В. Курчатова
В это время Игорь Евгеньевич сделал еще одно великое для биологов дело. Он задался целью создать биофизический отдел в составе Института атомной энергии (тогда еще в разговорах между собой физики называли его ЛИПАНОМ, сокращение от Лаборатория Измерительных Приборов АН СССР14). С помощью Владимира Александровича Энгельгардта15, Глеба Михайловича Франка16, вышедшего на свободу из заключения Льва Абрамовича Туммермана17, по-моему, не без консультаций с Астауровым18 и Дубининым, был подготовлен проект создания такой лаборатории19. Игорь Евгеньевич постоянно советовался по этому вопросу с человеком, которого он называл правой рукой Курчатова, — Виктором Юлиановичем Гавриловым20. Тамм много раз приводил в пример Гаврилова как непревзойденного организатора и редкостного умницу. Проект Радиобиологического отдела был подготовлен основательно, и с ним Тамм отправился к Курчатову. Сохранилась знаменитая фотография сидящих на скамейке Тамма и Курчатова в момент обсуждения проекта создания Радиобиологического отдела ЛИПАНА. Гаврилов возглавил Отдел и руководил им многие годы, пока на это место при живом Викторе Юлиановиче не сел Т. Н. Зубарев21.
Учреждение Радиобиологического отдела стало важнейшим шагом на пути преодоления монополии Лысенко. Дотянуться до атомного центра и задушить своими мозолистыми ладонями очередное научное учреждение в области генетики Лысенко было не под силу. Нейтральное на слух Лысенко и Хрущева название «Радиобиологический» было дано для прикрытия истинных целей. На самом деле отдел был институтом молекулярной генетики (в 1978 году за ним закрепили это название официально, окончательно отделив отдел от ИАЭ). Вместе с институтом Энгельгардта, который также лишь для видимости носил название Института радиационной и физико-химической биологии (позднее переименован в Институт молекулярной биологии) и Лабораторией радиационной генетики Дубинина, позже ставшей Институтом общей генетики, новое детище Тамма укрепило фундамент направления, противостоявшего лысенковщине, и это хоть в какой-то степени позволило преодолеть трагические для советской науки последствия партийного вмешательства в науку. Этим важнейшим в своей многогранной деятельности шагом Игорь Евгеньевич, воспринимавший вроде бы вполне искренне идеи социалистического переустройства общества, объективно помог своей стране переломить четвертьвековое владычество политиканствующих шарлатанов и мракобесов.
Поездка Тамма в Китай
Хочу отметить, что помимо всего прочего Игорь Евгеньевич (возможно, не осознавая этого) учил меня более общим вещам, помогал развитию моего характера и умонастроений. Наши встречи с Таммом продолжались, по крайней мере, четыре года. Сейчас я уже не могу вспомнить всех событий того времени и позволю ограничиться только несколькими застрявшими в памяти воспоминаниями.
Как-то он заговорил о своих аспирантах и сказал, что никогда бы не взял в аспирантуру и в младшие сотрудники тех, кто учился в университете на круглые пятерки. «Человек, индифферентно относящийся ко всем предметам, мне не нужен. Если студент с одинаковым равнодушием учит историю партии, военное дело, философию марксизма и теоретическую физику с математикой, то это — ходячий автомат. Такие мне не подходят. А вот молодой человек, у которого по моим предметам одни пятерки, а по названным выше и сходным дисциплинам трояки — этот мне по душе».
Другой эпизод был связан с вырвавшимся как-то у меня сожалением, что в голове звучит навязчивая мелодия, от которой я никак не могу отделаться. «Ну, это просто, — заявил, улыбаясь, Игорь Евгеньевич. — Есть универсальное правило. Надо пойти к соседу и как будто невзначай пару раз напеть назойливую мелодию. Как только сосед ее запоет, вы свободны».
В какой-то момент по совету врачей Игорь Евгеньевич бросил курить. Теперь корзина для бумаг, спрятанная у его ног под столом, перекочевала в угол комнаты и была зажата между стеной и крышкой слегка отодвинутого от стены массивного письменного стола. Игорь Евгеньевич поудобнее усаживался спиной к столу в кожаном кресле, выдвинутом почти на центр комнаты (иногда он перекидывал ноги через высокий подлокотник кресла, а сам утопал в кресле, опираясь спиной на другой подлокотник), я пристраивался на противоположном от стола конце дивана, мы говорили, а Игорь Евгеньевич доставал из кармана ириски или леденцы, разворачивал обертку, ириску отправлял в рот, а обертку сминал в шарик. В какой-то момент в его глазах зажигалась искорка усмешки, и, продолжая смотреть мне в лицо, он выщелкивал пальцами, не глядя, шарик — назад, за себя, норовя попасть в корзину. Следовал молниеносный взгляд за спину, и, если шарик на самом деле попадал в цель, было видно, как удовлетворение разливалось по телу кряжистого крепыша.
Однажды зимой мы пошли гулять вечером с Игорем Евгеньевичем от их дома к Москве-реке, потом направились вдоль реки, и Тамм рассказал мне о впечатлениях от недавней поездки в Китай, когда он увидел воочию, как коммунисты третировали даже крупных своих физиков. Один из рассказов был о том, как он однажды увидел на стене длинного коридора ряд листков с чем-то вроде дацзыбао22, вбитый гвоздь и висящий на нем фотоаппарат «Смена» — самую дешевую из тогдашних советских фотокамер.
— Я спросил, — говорил Игорь Евгеньевич, — свою переводчицу-китаянку, бывшую когда-то аспиранткой в ФИАНе, что это значит, и она объяснила, что выдающийся китайский физик, недавно побывавший в Москве, сэкономил небольшую сумму денег благодаря тому, что московские коллеги по очереди приглашали его обедать и ужинать к себе домой. Денег хватило только на эту примитивную фотокамеру. Но по возвращении в Китай кто-то донес на него. Переводчица пояснила мне, что вчера прошло собрание, на котором уважаемого профессора заклеймили, и вот утром он сам вбил гвоздь, сам вывесил аппарат на всеобщее обозрение и написал под ним, что сделал правильно, когда накопил денег на фотоаппарат, но допустил серьезную политическую ошибку, что не отдал народу сразу же по приезде этот предмет роскоши, а попытался использо-вать его для своих целей, в чем он искренне раскаивается и просит его простить.-
Рассказ Тамма меня потряс. В те годы советская пропаганда захваливала порядки в «младшем брате» СССР — Китае. В МГУ с нами учились тысячи китайцев, и по воскресеньям в столовой в зоне «Б» специальная бригада поваров (видимо из китайского посольства) готовила для китайцев особое меню, с утра толпы китайских студентов устремлялись туда и очень организованно, сменяя друг друга, работали палочками, явно радуясь возможности насладиться блюдами родной кухни. Китайский путь к коммунизму пока еще прославляли, и случаев, подобных рассказанному Таммом, в средствах массовой информации в СССР не сообщали. Примерно в это же время в Китай съездил профессор Б. Л. Астауров, который поведал мне нечто похожее, и я вспомнил при этом еще один рассказ Тамма, уже из его альпинистской жизни, когда на восхождение в горы с ними пошла группа китайских спортсменов. На большой высоте одна из хрупких китаянок полностью обессилела, почувствовала себя плохо, опустилась на камень и беззвучно плакала, так как не могла подыматься дальше.
— Все члены китайской группы прошли мимо нее, несчастной и сжавшейся в комочек, как мимо чего-то непристойного, даже головы не обернули. Как же! Она нарушила приказ Мао! — проговорил Игорь Евгеньевич и рассказал, как они организовали бригаду для спуска девушки вниз для первой врачебной помощи.
Вспоминаю также, как однажды пришел к Тамму летом, в жаркую пору. Игорь Евгеньевич был в одних трусах, очень красивый и мощный, и стал мне рассказывать, что всю жизнь он занимался теоретической физикой, а теперь вот придется заниматься физикой дипломатической. Он готовился к своей первой поездке на Пагуошскую конференцию23..
Лекции Тамма о генетическом коде
Во второй половине 1950-х годов многие теоретики, вдохновленные примером Георгия Антоновича Гамова24, занялись обдумыванием проблемы генетического кода. В «Nature» и «Science» стали часто появляться статьи о возможной общей природе генетического кода и схемы предположительного строения троек нуклеотидов, кодирующих отдельные аминокислоты. Игорь Евгеньевич также задумывался над этим, но его интересовал несколько иной вопрос: как устроены отдельные «слова» в генетических записях — в частности, как они следуют друг за другом, могут ли слова перекрываться, так что в недрах одного слова, на некотором отдалении от начала, могло бы начинаться следующее слово, а также вопрос о том, что собой должно представлять окончание записи генетической информации.
Тамм не раз заводил разговор об этих возможных свойствах кода во время наших вечерних бесед, и постепенно у него выкристаллизовалось представление о том, что элементы информации (слова в лингвистическом понимании) не должны сливаться в генетической записи (во фразе) друг с другом, а должны быть разделены пробелами.
Примерно в это время (году в 1958-м) произошел курьезный случай, который- показался ему особенно значимым. Тамм в то время почти исступленно работал над общей теорией поля, исписывая килограммы бумаги формулами, причем без видимого продвижения вперед. В один из дней (по-моему в пятницу, но может быть и днем ранее, я уже точно не помню) почтальон принесла Игорю Евгеньевичу телеграмму, отправленную из Киева, которая содержала четыре слова: «Дело не идет субботу». Возмутившись тем, что кто-то из друзей (конкретно подозревался Дау) решил подшутить над отсутствием прогресса в этом изматывавшем ученого борении страстей вокруг теории поля, Игорь Евгеньевич телеграммку скомкал и выбросил. В воскресенье утром раздался телефонный звонок, и недовольным голосом Б. Н. Делоне25 спросил, почему Игорь Евгеньевич не встретил его на вокзале, хотя заранее была отбита телеграмма, что «Делоне едет субботу»! Только тогда Тамм понял, что никто его не разыгрывал, а просто телеграфистка изменила смысл текста, разбив непонятное ей слово «Делоне» на два попроще — «дело не» и изменив слово «едет», на требуемое по новому смыслу «идет».
На основании этого примера Тамм утверждал, что генетический код должен содержать инструкции о кодировке букв, знаки пробелов, запятых и точек. (Забегая вперед на четыре года, нужно отметить, что два предположения Тамма оказались отвергнутыми, когда в 1961 году команда под руководством Фрэнсиса Крика доказала непрерывность чтения, отсутствие пробелов между словами и запятых между фразами26).
Стройность идей о природе генетического кода показалась Тамму столь интригующе важной, что он несколько раз выступил с лекциями о природе кода в Коммунистической аудитории МГУ на Моховой, в новом здании Горьковского университета, на семинаре Капицы в Институте физпроблем 7 февраля 1956 года и в Ленинграде. В 1959 году он выступил также на общемосковском семинаре по кибернетике, организованном А. А. Ляпуновым — профессором кафедры вычислительной математики МГУ.
Эти лекции Тамма, по-моему, зверски злили Лысенко и доводили его до бешенства. Известно, что Лысенко даже жаловался Суслову, пытаясь сорвать выступление Тамма и Тимофеева-Ресовского на Капишнике по этому вопросу. Из секретариата почти что всесильного идеолога партии Суслова позвонили в секретариат Капицы и предложили назначенный семинар отменить. Эффекта этот звонок не принес. Тогда Суслов вроде бы сам позвонил Капице. По другим слухам, Капица, решив «подстелить соломку», набрал со своей «вертушки» — телефона прямой кремлевской связи — телефон Суслова и спросил Михаила Андреевича, почему тот решил помешать чисто научному семинару. На прямой вопрос прямого ответа, как водится, дано не было, а было сказано, что это дело ученых, как проводить семинары. При огромном стечении народа, заполонившего все коридоры и лестницы здания на Воробьевском шоссе, куда вывели динамики, семинар состоялся.
«Всё новое, если хорошенько поискать,
уже было кем-то открыто»
В начале 1950-х годов в Тимирязевке обострилась борьба большинства преподавателей с членом Ученого Совета Академии и завкафедрой той же Тимирязевки Т. Д. Лысенко. На лекциях и семинарах такие профессора Академии, как В. И. Эдельштейн, И. И. Гунар, П. Н. Константинов, открыто и достаточно резко высказывались против лысенковщины, им следовали многие доценты и ассистенты, что отличало академию от биофака МГУ, где лысенковцы сумели почти всех критиков подавить. Неудивительно, что студенты, как могли, старались узнать хоть что-то о генетике классической, а не об эрзаце, который лысенковцы называли советской мичуринской генетикой или советским творческим дарвинизмом, и, разумеется, это заставляло студентов задумываться над тем, как же это произошло, что руководство страны, поддержав Лысенко и запретив в стране занятие генетикой как буржуазной и враждебной советскому строю наукой, продолжало пестовать Лысенко.
Однажды я спросил Игоря Евгеньевича, а почему физика, где также были споры о том, идеалистичны ли представления Эйнштейна о теории относительности, не испытала политических запретов. Тамм мне объяснил, что и перед войной, и сразу после сессии ВАСХНИЛ группа политиканов-физиков (я запомнил тогда только фамилию сына выдающегося физиолога растений К. А. Тимирязева) пыталась добиться и в их науке тех же безумных драконовских мер против «идеалистов», как и в биологии. Но, как сказал Тамм, физики добились огромных успехов во многих направлениях, важных для промышленности и обороны страны, особенно в создании атомной бомбы, и смогли убедить Берию и Сталина, что без «идеалистических» теорий их успех не состоялся бы. Это и спасло физику от погрома.
Спустя много лет я задал тот же вопрос Юлию Борисовичу Харитону, особо упомянув фамилию Берии. Харитон, во-первых, несколько раз во время наших встреч повторял, что контакты физиков с Берией были в целом плодотворными: он помогал своим авторитетом добывать нужные средства, руками зеков строить быстро и качественно все, что надо было физикам, и т. п. (все-таки после Молотова руководить атомным проектом стал именно Берия, и он старался в это время сам себе репрессиями не навредить), а во-вторых, у физиков было огромное преимущество перед биологами и агрономами в том отношении, что их практические успехи были неоспоримы, и к их мнению руководство страны прислушивалось. Харитон сказал мне, что большую роль в прекращении идеологических споров по вопросу о том, идеалистичны ли основы квантовой физики и теории релятивизма, сыграл И. В. Курчатов, который умел твердо отстаивать эту позицию в разговорах с Берией, а тот уже повторял услышанное при встречах со Сталиным. Примерно те же суждения я услышал однажды в беседе с Яковом Борисовичем Зельдовичем незадолго до его внезапной кончины.
Еще одна интересная тема, сохранившаяся в моей памяти, была связана с тем, как сочетать теоретические поиски с практическими разработками. В то время я старался читать как можно больше о митогенетических лучах и способах их обнаружения. А. Г. Гурвич пытался выявлять митогенетическое излучение опосредованно: он считал, что делящиеся клетки (проходящие через стадию деления — митоз) испускают лучи, понуждающие делиться соседние клетки (отсюда им и был выведен термин «митогенетические», то есть рождающие деление лучи). Гурвич клал рядышком с активно делящимися корешками или проростками проростки неделящихся растений, а затем утверждал, что рост неделящихся образцов резко ускорялся. Мне хотелось понять, нельзя ли заменить неточный метод измерения роста корешков или проростков более точными физическими методами, например, с использованием фотометров.
Неожиданно я наткнулся в реферативном биологическом журнале на изложе-ние статьи двух итальянских физиков, опубликованной в журнале «Нуово Чимен-то». Эти физики якобы смогли наблюдать свечение проростков во время их интенсивного роста и деления клеток. Свечение происходило в ультрафиолетовом- диапазоне. Игорь Евгеньевич, оказывается, получал этот журнал, и он стоял у него в шкафу на полках. Нужную статью мы тут же нашли и принялись читать. Вскоре я обнаружил, что примерно десятью годами раньше в СССР Г. М. Франк также пытался измерять ультрафиолетовое свечение, связанное с митогенетическими лучами. Когда я рассказал об этом при очередной встрече Тамму, он очень обрадовался. Тема, касавшаяся того, что чаще всего новое — это хорошо забытое старое, стала от случая к случаю повторяться в наших разговорах.
Однажды во время прогулки Тамм заговорил о том, что, по его мнению, вообще все, что сегодня мы ищем, уже было кем-то ранее открыто, и вопрос в том, что дешевле — тратить время в библиотеках и архивах на поиск уже состоявшихся раньше решений и открытий, или же тратить время и средства на проведение экспериментов в желательном направлении. Тамм при этом с улыбкой сообщил мне парадоксальную вещь (с улыбкой и таинственным понижением голоса, как он это замечательно умел делать), что у них принято считать так: если на добывание уже открытой кем-то истины требуется меньше миллиона, то стоит поискать это открытие, если же больше миллиона, лучше не терять время на поиски, а начать опыты. Тогда я поразился только масштабу средств, отпускаемых на их опыты. Спустя несколько десятилетий, когда стало известно, что советские разведчики в свое время смогли «разыскать» информацию об устройстве и деталях конструкции американской атомной бомбы и передать их на родину, я вспомнил этот рассказ Тамма и подумал, что, может быть, он тогда имел ввиду не просто чтение литературы в библиотеках, а нечто более занимательное (разумеется, я не думаю, что он намеренно приоткрывал мне строжайший государственный секрет, возможно он и сам не был в него посвящен, но, будучи человеком удивительной проницательности и догадливости, мог кое-что подозревать).
В 1994-1995 годах я пытался узнать, как происходило добывание секретов в 1940-е годы, у того, кто принимал участие в обретении американских секретов прямо в США — выдающегося советского разведчика Владимира Борисовича Барковского (настоящего советского Джеймса Бонда — крепкого, четкого, собранного, испускавшего «флюиды» супермена и в свои 70 лет). Никаких деталей он мне, конечно, не сообщил, но то, что все, вплоть до чертежей, советские физики получили из рук разведчиков, подтвердил.
Однако, когда я задал вопрос о роли украденных у американцев, а еще раньше у англичан атомных секретов руководителю этих работ в СССР Харитону, он с горечью рассказывал о том, что у советских физиков уже в то время были собственные, оригинальные разработки, превосходившие американские рецепты, но Сталин настоял, чтобы первая советская бомба была репликой американской (уже взорванной, а значит работающей!) бомбы. Зато вторая советская бомба была уже в два раза легче и в четыре раза мощнее американской (см. мою статью «Мифы о «краже века» — Кому выгодны обвинения в адрес советских физиков?» в газете «Известия» 7 октября 1994 г., № 193, стр. 4).
Ликование на физфаке после извещения о присуждении
советским физикам Нобелевских премий
и связи Тамма с физфаком
Весть о присуждении Тамму, Франку и Черенкову Нобелевской премии27 в октябре 1958 г. пришла в Университет около пяти часов вечера. Пора была осенняя, слякотная, находиться на улице было неприятно, поэтому «народ» сконцентрировался в общежитии на Ленинских горах. Эффект от известия о присуждении премии был ошеломляющим: весть разнеслась в мгновение ока, предвосхищая присказку андроповской поры «Скорость распространения стука быстрее скорости распространения звука». С этажа на этаж перебегали гонцы, люди высыпали из комнат общежития в коридоры и рекреации, откуда-то в бедном студенческом братстве появилось невиданное количество бутылок шампанского, эмоции били через край, все приплясывали, радостные восклицания и крики «Ура!» перекатывались с этажа на этаж.
Поскольку я знал домашний телефон Тамма, меня потащили к телефонной будке, я набрал номер Игоря Евгеньевича, он сам подошел к телефону, после моего поздравления наверное с десяток ребят, вырывая трубку из рук друг друга, говорили радостные слова «нашему лауреату». Я не знаю, как это получилось, ведь Игорь Евгеньевич лекций на физфаке не читал, но почти у каждого из студентов была его книга о теории электричества, и он воспринимался как совершенно свой, родной профессор физфака.
Такой же всеобщий взрыв энтузиазма я видел в свои студенческие годы только еще один раз, когда Гагарин облетел Землю.
Вскоре после присуждения премии мы с ребятами решили пригласить Тамма28 выступить в общежитии на Ленинских горах. Я договорился о дне выступления, поехал заранее на квартиру к Тамму, и вместе с ним мы приехали на 14-й этаж зоны «Б» общежития, в рекреацию, вмещавшую порядка сотни студентов, которые не могли уже сидеть, а стояли, прижавшись друг к дружке, буквально как сельди в бочке. Со школьных лет я пребывал в уверенности, что хорошо пишу гуашью плакаты и лозунги, и я частенько этому занятию предавался. Поэтому еще утром, вооружившись куском ватмана длиной с полтора метра, кисточкой и краской, я написал большими буквами художественное произведение из трех слов: «Вон там — Тамм», а снизу пририсовал жирную стрелу. Этот шедевр был приконопачен к стене перед рекреацией. Когда встреча в общежитии Тамма завершилась, он попросил меня снять со стены плакат, свернул его и отнес домой. Я видел какое-то время этот плакат в прихожей квартиры Тамма. Видимо, лозунг ему понравился.
По окончании выступления мы пригласили Игоря Евгеньевича отужинать с нами. Девочки на этаже напекли хрустящих оладий, нажарили картошки хворостом, человек пятнадцать уселось в тесноте, но в такой дружественной компании, что чувство радости переполняло всех присутствующих. Конечно, тон задавал герой торжества. Игорь Евгеньевич шутил, рассказывал забавные истории из альпинистской жизни. Когда поздней ночью гурьбой мы вышли на площадь перед университетом ловить такси для Тамма, лица всех светились радостью, если не безграничным восторгом.
В те же дни, будучи у Тамма дома, я стал свидетелем его телефонного разговора с какой-то дамой — журналисткой из Эстонии. Дама утверждала, что слово «тамм» на ее родном языке значит «дуб» и просила подтвердить, что род Таммов уходит корнями в ее народ. Игорь Евгеньевич это предположение отмел как домысел, указав на то, что предки переехали в Россию из Германии.
Через несколько месяцев на физфаке случилось несчастье. Студент нашего курса Слава Цуцков, буквально затравленный инспектором деканата В. А., покончил с собой29. Условия студенческой жизни на физфаке, надо сказать откровенно, отличались удивительным бессердечием и неуважением к личности студентов. Перейдя из Тимирязевки на физфак, я был неприятно поражен тем, насколько группа инспекторов (по одной на каждый курс), подстрекаемая заместителем декана И. И. Ольховским30, терроризировала студентов, вечно подозревая их в том, что они прогуливают лекции, ведут себя плохо и прочее и прочее. На физфаке царила атмосфера не просто неуважения к студентам, а вполне открытого подозрения их в преступном поведении.
Мы съездили в редакцию «Известий», рассказали о случившемся. Мать одного из студентов нашего курса, Юры Чайковского, работала в этой газете, она напечатала большую статью о гибели Славы, в обсуждение дел на физфаке включилась известная писательница Фрида Абрамовна Вигдорова. Я побывал у неё дома, выслушал много дельных советов, один из которых сводился к тому, что надо студентам самим постараться найти достойного кандидата на место декана физфака В. С. Фурсова31 — в прошлом ставленника Курчатова. Декан не смог противостоять столь отвратительным взаимоотношениям деканата с подопечными студентами. Тем временем делом занялись вплотную деятели из разных ведомств, а нам казалось, что настала пора искать самим нового декана32. Меня уговорили поехать к Игорю Евгеньевичу упрашивать его занять эту должность. Я приехал в воскресенье в первой половине дня и стал подробно рассказывать о случившемся. Игорь Евгеньевич не сразу дал отрицательный ответ. Сначала он порассуждал на тему о том, что за сила — декан.
— Если под каким-то письмом подпишется председатель профсоюзной организации студентов физфака, — начал говорить Игорь Евгеньевич, — то этой подписи еще мало. Надо, чтобы выше поставил свою подпись секретарь комсомольской организации студентов. Но и этого мало. Надо, чтобы над ним подписался секретарь парторганизации студентов. Выше должна появиться подпись председателя месткома факультета, над ней — секретаря комсомольского бюро, потом секретаря партийной организации всего факультета. И все равно этих подписей недостаточно. Нужна еще одна, последняя подпись — декана. Он подписал — и бумага готова. Всё. Без его подписи остальные подписи стоят немного. А вот если появилась подпись одного человека — декана, то остальные подписи даже не нужны. Это я хорошо понимаю. Но деканом я к вам, ребята, не пойду. Не хочу. Я иногда люблю поспать подольше, иногда мне надо дома работать, особенно, если что-то важное наклевывается. А тут езди на физфак: хочешь — не хочешь. Нет, я этого не хочу. Я, кстати, поэтому уже много лет как курсов лекций на физфаке не читаю. Не хочу себя связывать обязательством, которое мне будет не под силу33. А к этому есть и причина посложнее. Московский физфак был окончательно и навсегда испорчен, когда в 1906 году министр Кассо издал реакционные постановления в отношении свободы университетов, и все сильные физики во главе с П. Н. Лебедевым из Московского университета ушли. Так с тех пор университет и не смог оправиться. Вот откуда идут эти ваши беды, — закончил Игорь Евгеньевич.
Фурсов остался еще на много лет деканом физфака, хотя Игоря Ивановича Ольховского вскоре с так ему полюбившегося места замдекана сняли. «Я паренек таковский, я — Игорек Ольховский», пели мы в своих шутливых песенках, но веселья на самом деле было мало.
Кстати, с песнями на физфаке было в годы моего ученья замечательно. Саша Кессених34, Степан Солуян35 и еще несколько энтузиастов сочинили первую «физическую оперу» — «Дубинушка», затем «Серый камень». Многие студенты с упоением участвовали в подготовке спектаклей и их представлениях. Арии, дуэты, трио, хоры из обеих опер были на слуху у всех студентов, и их часто распевали просто на вечеринках. На наши представления собиралась вся театральная Москва, и достать билеты на спектакли было совсем не просто. Помню, как то ли Бендриков, то ли даже всесильный Ольховский спрашивал Степана Солуяна: «Степа! А мне можно прийти на спектакль с женой? Там ничего такого против меня лично не будет?»
Во время одного из представлений Миша Коренченко, Володя Труш, я и еще кто-то орали с самого края рампы гимн физфака «Тот, кто физиком стал, тот грустить перестал, на физфаке не жизнь, а малина, только физики — соль, остальные все — моль, и биолог и химик — дубина…»36. В первом ряду под нами сидел наш любимый лектор Лев Давидович Ландау, а рядом с ним с непроницаемым угрюмым лицом декан Фурсов. Когда мы дошли до куплета о деканате, который «весь кричит, и декан говорит: «Неприглядна ученья картина»», я увидел, как Ландау весь напрягся, вытянул свою и без того не маленькую шею, а потом, после слов, что мы «плюем на декана», потому как «и сам он — большая дубина», Дау хлопнул Фурсова звонко ладонью по колену и закричал ему: «Фурсов! Вы слышите! Это народ говорит!»
«Нильс Бор с Оге Бором прочтут лекцию хором»
Весной 1961 года в Москве в среде физиков царило необычайное возбуждение: в столицу СССР приезжал великий Нильс Бор с женой Маргарет, сыном Оге и невесткой37. Ответственным за встречу Бора в Москве, как вспоминает Б. М. Болотовский, был утвержден именно Игорь Евгеньевич. Нобелевский лауреат Тамм и еще не-нобелевский лауреат Ландау отлично знали датского физика-теоретика, бывали у него в гостях и, конечно, им хотелось и в этот приезд Бора в Москву доставить своему знаменитому коллеге побольше удовольствий разного рода. Договорились и о том, что они привезут Бора на физфак, где студенты могли его встретить по-особому, чтобы такая встреча навсегда Бору запомнилась. Я был в тот год председателем культмассовой комиссии физфака, и как раз на воскресенье 7 мая мы планировали провести на физфаке второй раз празднование Дня физика, который мы сами и придумали годом раньше, назвав этот праздник по предложению тогдашнего студента физфака Валеры Канера38«Днем Архимеда». Годом раньше (в 1960 году) такое празднование уже состоялось, два Валеры — Канер и Миляев39 написали текст новой физической оперы «Архимед», поставленной на сцене Дома Культуры МГУ. Теперь мы хотели повторить праздник Дня Архимеда, начав его массовкой на гранитных ступеньках перед входом в здание физфака, а вечером в Доме Культуры МГУ должно было состояться представление оперы «Архимед». План был дополнен новой волнующей идеей, которую Игорь Евгеньевич сразу же оценил и одобрил. Было решено, что он уговорит Бора с семьей приехать на физфак утром и с их участием начать День Архимеда. Договорились, что Бора встретит на гранитных ступеньках толпа студентов физфака, один из них будет исполнять роль Архимеда, другие ему подыграют, прозвучат слова приветствия, потом хор студентов исполнит гимн физфака МГУ «Тот, кто физиком стал…», Бора попросят также сказать несколько слов, потом Бор прочтет лекцию в Большой Физической аудитории, потом Тамм, Ландау и другие гости пройдут в кабинет к ректору Ивану Георгиевичу Петровскому, а потом к вечеру все пройдут в Дом Культуры МГУ, где теперь уже главным образом для Бора будет исполнена опера «Архимед» и отрывки из физических опер — лучшее из богатого арсенала физических песен. Позже план несколько изменился, так как сначала Бор не хотел читать никакой лекции на физфаке, все-таки ему шел 82-й год, график визитов также был изменен, но то, как Бора встретили студенты физфака, изменило его первоначальные намерения.
Со своей тягой к написанию плакатов я раздобыл большой рулон ватманской бумаги, толстую кисть, ребята помогли мне раскатать ватман на верхней площадке перед входом на физфак, и я постарался огромными буквами ровными рядами написать объявление, что сегодня на физфаке «Нильс Бор с Оге Бором прочтут лекцию хором». Полосы ватмана предварительно склеили между собой, я рассчитал так, чтобы плакат тянулся по стене между окнами физфака над входом от третьего до первого этажа. С каким-то неимоверным количеством силикатного клея мы ухитрились укрепить эту афишу на стене. Я очень опасался, что под собственным весом моя стряпня рухнет, но, к счастью, все обошлось, плакат прилип почти намертво (позже его не так просто оказалось от стенки оторвать и стенку зачистить).
Перед физфаком собралась огромная толпа, тянувшаяся почти до памятника Ломоносова и до клубной части МГУ — наверное, более тысячи человек. Когда кортеж машин пробрался к ступеням физфака, все замерли. Игорь Евгеньевич и Лев Давидович с другими гостями выбрались из ЗИЛов, задрали головы, содержание плаката было переведено Бору, он заулыбался, сделал несколько шагов навстречу ступеням, и тогда сверху раздался усиленный динамиками голос Архимеда. Торжественная встреча началась.
Отвлекаясь на минуту, хочу заметить, что в годы моего учения между физфаком и химфаком шло нескрываемое соревнование по всем видам, подлежащим сравнению — и в учебе, и в спорте, и в самодеятельности. Здания физфака и химфака были построены параллельно друг другу и тянулись от дороги перед клубной частью МГУ в сторону Ломоносовского проспекта, а между ними стоял памятник Ломоносову. Статуя этого превозносившегося в годы Сталина самородка смотрела на Главное здание МГУ. Отголоски традиционной конкуренции между двумя важнейшими факультетами МГУ просочились и в студенческий фольклор. Бытовала, например, такая поговорка: «Надо повернуть Ломоносова лицом к физфаку». Подразумевалось, что при этом великий ученый (и физик, и химик, и математик, и поэт, и реформатор русского языка, и художник, и инженер — каждый может дописать от себя еще много определений, которые вполне укладывались в тогдашний портрет Ломоносова), повернувшись лицом к физфаку, как к факультету самому главному, окажется задом к химфаку, что и требовалось доказать. Шутка эта повторялась нередко, и в тот день приобрела воплощение в словах Архимеда. В какой-то момент своего приветствия «более молодому коллеге — Бору», Архимед торжественно протянул свою длань перед грудью, сделал надлежащую паузу, толпа замерла, и прозвучали слова: «Поглядите, в этот знаменательный день даже Ломоносов повернулся лицом к физфаку». Вся толпа немедленно оглянулась назад, конечно, памятник стоял, как и раньше, но эффект был оглушительный, визг и аплодисменты, наверное, заставили содрогнуться даже чугунного Ломоноса.
А вечером в Клубной части МГУ творилось что-то невообразимое, набилось так много желающих попасть в зал, что и фойе клубной части, и лестницы, и все балконы, и амфитеатр, не говоря уж о партере, были забиты неимоверно. С огромным трудом нам удалось проложить путь для Тамма, Ландау и группы академиков, окруживших семью Боров, чтобы провести их на первый ряд. Мы с несколькими друзьями уселись позади Тамма, Боров и Ландау, разложили по коленям листочки с текстами отрывков из опер и песен, которые предстояло исполнить, и в нужный момент передавали соответствующий листочек или Игорю Евгеньевичу, или Льву Давидовичу, а те по очереди старались перевести содержание песен своему датскому коллеге.
Я видел, что Бор все более и более разогревался и веселел. Он уже буквально покрикивал на Тамма и Ландау, если они задерживались с переводом или мямлили что-то несуразное. Перед окончанием концерта, даже не сговариваясь, а чисто спонтанно, человек пять или семь выскочили из нашего ряда на сцену и спели Бору две любимые физические песни, написанные Кессенихом: «Электрон вокруг протона обращается, эта штука атом Бора называется» и «Жил-был на свете электрон, он в атом Бора был включен».
Время было позднее, но Бор так воодушевился, что поднялся на сцену и произнес своим глуховатым и басовитым голосом короткую речь, в которой сказал, что он сегодня узнал много нового о физике и физиках, благодарил за столь памятный день. Много лет спустя от одного своего приятеля, часто встречавшегося с Бором, я слышал, что тот день действительно врезался в память великого физика.
На следующий день Бор, изменив свои планы, снова появился в Университете, сначала он посетил И. Г. Петровского, затем решил все-таки прочесть лекцию студентам и в самом начале сказал, что его вдохновила вчерашняя опера, а также «официально» признал в Архимеде великого предшественника современных физиков. Из-за дефекта зубов, стоящих не вертикально, а под углом и слегка выпирающих изо рта, он шепелявил и проглатывал некоторые звуки. Переводить его на русский было непросто. Говорил Бор о том, как трудно исследовать процессы на атомарном и субатомарном уровнях, как используемые для измерений приборы могут коренным образом менять картину физических процессов, почему собственно получаемые результаты нередко становятся результатами, наведенными процессом измерения. Тема была и теоретической и философской одновременно.
Эстафета помощи
В студенческие годы — и в Тимирязевке, и на физфаке МГУ — мне было довольно трудно материально. После смерти папы (члена партии большевиков с февраля 1917 года) Совет Министров РСФСР установил маме и мне персональную пенсию республиканского значения как вдове и несовершеннолетнему- сыну одного из старейших коммунистов (как тогда говорили «с дооктябрьским стажем»). Титул был очень высокий, но в денежном выражении пенсия была минимальной — 300 рублей (в 1961 году из-за обмена денег размер её сократил-ся до 30 рублей). Протянуть на такую сумму мама могла только, перебиваясь с хлеба на воду, а я должен был жить на стипендию (280 рублей по тогдашнему исчислению), что я и делал. Однако в первый год на физфаке усилиями инспек-трис деканата мне было отказано в стипендии по той причине, что, дескать, я её уже получал на первых трех курсах Тимирязевки, страна у нас одна, и теперь нечего на еще одну стипендию рассчитывать. Наша инспектриса почему-то решила, что я сынок какого-то влиятельного в стране человека, раз сумел устро-иться на физфак, минуя ее контроль. Пришлось мне начать работать дворником по утрам. Но денег все равно не хватало, и ходил я, по правде сказать, в шитой-перешитой одежонке, буквально рассыпавшейся на куски. Особенно плохо приходилось зимой. Мои полурезиновые боты вконец развалились, купить новые ботинки было не на что, я мучился от того, что снег вечно залезал в дыры между подметкой и верхом бот. Появляясь в таком виде у Тамма дома, я всегда боялся оставить следы на паркете в кабинете Игоря Евгеньевича. Однажды, пока я шел от остановки трамвая до подъезда таммовского дома, я нахватал много снега и сколько ни пытался выбить снег из пазов, топчась и припрыгивая на площадке нижнего этажа перед лифтом, весь снег выбить не удалось. Предательская влага, образовавшаяся от таяния комка снега внутри бота, почувствовалась мною вскоре. Тогда я решил, что есть способ уйти от позора: постараться засунуть ноги под диван как можно дальше, чтобы лужа не была хотя бы видна. Я стал протискивать ноги под диван, но расстояние между диваном и полом было небольшим, ступни пришлось развернуть параллельно полу, однако просунуть их далеко, как мне хотелось, не удалось, потом ноги стали затекать, я старательно шевелил пальцами в ботах, чтобы разогнать кровь. Видимо, делал я это не очень искусно, Игорь Евгеньевич заметил мои маневры, и поступил совершенно для меня неожиданным образом. Он повернул кресло к столу, открыл средний ящик, просунул руку в дальний угол и извлек оттуда толстую пачку денег. Отсчитав 550 рублей (моя почти двухмесячная «стипуха»), он протянул их мне и сказал:
— Валера! Ваши ботинки никуда не годятся. Вы сейчас не теряйте времени, выйдите на Осипенко, пойдите не к трамвайной остановке налево, а заверните из двора направо, дойдите до следующего угла, увидите там обувной магазин. Зайдите в магазин (у Вас еще есть минут двадцать до закрытия), и прямо перед Вами на средней полке витрины увидите красивые желтые ботинки на белой каучуковой подошве. Они стоят 550 рублей, купите их и возвращайтесь назад. Потом и договорим.
Я стал решительно отказываться, покраснел и набычился, стараясь объяснить, что отдать мне долг будет нечем еще долгое время.
— Ничего отдавать не надо, — ответил Игорь Евгеньевич. — Да я у Вас и не возьму этих денег. Мы устроим все иначе. Видите ли, когда я был студентом, я дважды проиграл большие деньги в преферанс. Спас меня мой учитель (и Игорь Евгеньевич показал рукой на большой портрет, висевший над его столом справа) — Леонид Исаакович Мандельштам. Он оба раза давал мне деньги, чтобы я просуществовал, а назад их не брал, говоря, что когда я стану профессором, я должен буду таким же образом поддерживать моих студентов, объясняя им цепочку в этой эстафете помощи. Так что, когда, Валера, Вы станете профессором, Вы будете помогать своим студентам, рассказывая, откуда взялась эта помощь. Берите деньги и бегом в магазин.
Подумать в те годы, что когда-то я смогу стать профессором, я просто не смел, до такой степени нахальства мои мечты не доходили, но тон речей Игоря Евгеньевича был решительным, и мне пришлось и деньги взять и ботинки купить. Все оказалось точно так, как говорил Тамм — на средней полке, по центру, стояли ботинки стоимостью в 550 рублей, мой размер нашелся, хотя одно униже-ние пришлось перенести: когда я снял боты, предательская дыра на пятке одно-го из мокрых носков заблистала, магазинчик был малюсеньким, я своим видом заслужить доверия у продавца не мог, и он презрительно усмехнулся, увидя мое смущение. Но так или иначе первая шикарная вещь в моей жизни появилась. Забегая вперед, надо заметить, что сноса этим ботинкам не было. Я носил их лет 15, и лишь каучуковая подошва как-то расплющилась и почернела. Но на этом примере я понял, что иногда не грех уплатить больше, но получить качественную вещь, которая прослужит много дольше, чем какие-нибудь «скороходы на рыбьем меху», которые через год нужно будет выбрасывать и заменять новыми.
Второй раз Тамм помог мне деньгами через три года. Я постарался завершить заочно Тимирязевку, не бросая учебы на физфаке. Заниматься теперь пришлось уже не только днем, но и по ночам. Я сумел и дипломную сделать и государственные экзамены сдать, при этом умудрившись не завалить ни одного экзамена на двух сессиях на физфаке, но это напряжение сказалось на здоровье. Начались мучительные головные боли, глаза все время болели, при ярком свете их буквально жгла режущая боль. Игорь Евгеньевич это заметил и потребовал, чтобы я отправился к врачу в университетскую поликлинику. Диагноз «переутомление» и что-то вроде дистонии был немедленно поставлен. Игорь Евгеньевич, конечно, не позабыл поинтересоваться результатами походов к врачу. Услы-шав про переутомление, он отправил меня, буквально силком, к своей знакомой,- врачу из академической поликлиники — сдать анализы крови. Какие-то изменения нашли в формуле крови. Врачи рекомендовали прервать учебу на год.
Зная о том, что еще в Тимирязевке я вел по вечерам научную работу — изучал анатомические структуры оболочек семян семейства тыквенных, причем обнаружил, что структуры эти сильно разнятся у представителей нескольких родов этого весьма вариабельного семейства, Игорь Евгеньевич предложил мне такой план. Я ухожу в академический отпуск, причем свободное время трачу на две вещи: начинаю самостоятельно учить квантовую механику и читать книги по данному им списку, а параллельно довожу работу по анатомии семян тыквенных до конца. Чтобы сделать последнее, потребовалось нехитрое оборудование, которое я быстро договорился заполучить в моем родном городе Горьком в местном университете. Я списался с доцентом этого университета Петром Андреевичем Суворовым. Тамм ему позвонил, проверил, что я на самом деле смогу работать в лаборатории кафедры ботаники Горьковского университета, и тут Игорь Евгеньевич огорошил меня новой идеей.
— Я узнал, что профком МГУ выделит Вам путевку в санаторий в Алушту бесплатно, как успевающему студенту, которому нужен академический отпуск, а деньги на дорогу и на житье я Вам дам, — сообщил он мне. — С этими деньгами Вам надлежит поступить так же, как было и раньше: раздадите позже своим студентам, — категорическим тоном сообщил мне академик, я поспорил, поспорил, но оказалось, что уже все договорено, даже известно, когда мне надо выезжать, и в декабре 1960 года я оказался в санатории «Дружба» в Алуште.
В процессе споров по поводу денежных субсидий и невозможности брать бесконечно деньги у академика, я услышал такое объяснение:
— Поймите, я человек не бедный. Деньги у меня есть в трех местах. Гонорары я складываю вот сюда, в ящик стола. Это мои личные деньги, которые я могу тратить на мои собственные нужды, когда захочу. Моя зарплата и академическое вознагражденье идут на сберкнижку, которой распоряжается моя жена, и откуда покрываются расходы семьи40. Помимо этого, у меня есть в банке открытый счет: правительство открыло его для нескольких физиков, и я могу брать с него, сколько хочу. Я редко им пользуюсь, но всё это я рассказываю для того, чтобы Вы поняли раз и навсегда — когда я даю Вам деньги, я, во-первых, себя не обделяю, а во-вторых, у меня и мысли нет Вас баловать. Я уверен, что потом Вы всё поймете, а сейчас Вам нужна помощь. Так что перестаньте дергаться. Деньги потом раздадите своим ученикам
Надо заметить, что разработанный Таммом план я выполнил. За зиму и весну я закончил анализ эволюции семейства тыквенных, на следующую весну (в 1961 году) съездил на курсовую практику с физфака в Ленинград в Ботанический институт АН СССР к профессору Армену Леоновичу Тахтаджяну41. Через три года я защитил по этой работе диссертацию на соискание ученой степени кандидата биологических наук, так что ни время растрачено попусту не было, ни ритм жизни из-за академического отпуска утерян не был.
В последний раз финансовая поддержка была оказана уже не мне одному, а сразу двум студентам. Весной 1960 года живший в Горьком Сергей Сергеевич Четвериков42, с которым мы несколько лет дружили, предложил мне провести лето на летней базе лаборатории его ученика Н. В. Тимофеева-Ресовского. Четвериков сказал мне, что напишет Тимофееву письмо, в котором попросит Николая Владимировича принять меня летом на месяц-два для какой угодно генетической работы на летней станции, располагавшейся на берегу озера Миасово в самом центре Ильменского заповедника на Южном Урале43. Я попросил Четверикова, чтобы он походатайствовал не за меня одного, а за нескольких человек из нашей биофизической группы. Тимофеев-Ресовский долго не отвечал Четверикову, Сергей Сергеевич даже начал сердиться и писал мне в Москву о том, что его бывший ученик загордился, но в самом начале лета ответ с Урала пришел. Нам выделяли отдельную палатку на биостанции, мы должны были внести деньги в коллективную столовую за харчи (над входом на помост, который и был «столовой», была прибита доска с объяснением, что это за столовая: «У гробового входа») и прослушать курс лекций по популяционной генетике, который Тимофеев-Ресовский брался прочесть специально нам. Я быстро сговорился с тремя моими приятелями из МГУ — Валерой Ивановым, Андреем Морозкиным, Андреем Маленковым и нашим с Морозкиным товарищем по Тимирязевке — Сашей Егоровым, что мы поедем к Тимофееву на Урал вместе. У Маленкова и Иванова деньги на дорогу были, у остальных дело было похуже. Еще Андрею Морозкину на дорогу денег родители наскребли, а у нас Сашей Егоровым ни на дорогу, ни на жизнь ни копейки не было. Игорь Евгеньевич опять всё о наших бедах разузнал и без всякой лишней аффектации вручил мне деньги. Мы отправились в Миасово, провели почти два месяца у Тимофеева-Ресовского и договорились, что зимой он приедет в Москву и выступит с лекцией на физфаке МГУ. Этот приезд опального ученого был для него очень важным: впервые после его возвращения в СССР по окончании 2-й Мировой войны, ареста и многолетнего пребывания в заключении Тимофеев с Таммом пришли к Президенту АН СССР А. Н. Несмеянову, у них состоялась интересная и долгая беседа (главным образом даже не о генетике, а об охране природы — этим вопросом Тимофеев тогда буквально бредил), и лед политического недоверия к бывшему зеку был сломан.
Моя женитьба и рекомендация Тамма для поступления
в аспирантуру в Институт атомной энергии
Во время весенних экзаменов, завершавших 3-ий курс физфака, произошло самое важное в моей жизни событие — я встретил в центральной библиотеке Москвы (называвшейся тогда Ленинской) девушку, с которой через пять дней после знакомства мы решили бракосочетаться. Она в это время сдавала выпускные экзамены в мединституте, у меня были экзамены за 3-й курс физфака. Итак, во время сессии я пришел заниматься в Ленинскую библиотеку. Хотя я был студентом физфака, но пропуск в библиотеку мне был выдан в зал №4 для биологов и медиков, а не в зал №3 для технарей и физиков, так как у меня был уже диплом об окончании сельскохозяйственного вуза. В тот день вечером я зашел, как всегда, в четвертый зал, время было позднее, народу в нем было немного, и я увидел, что через стол от меня сидит одиноко очень красивая девушка. В силу сковывавшей меня всегда в общении с девушками робости я даже и подумать не посмел, что неплохо было бы с ней познакомиться, да и времени было в обрез: все-таки сессия есть сессия. На следующий день я пришел в библиотеку уже в начале дня, залы были забиты битком, я пошел между столами в надежде найти свободное место и вдруг увидел, что одно место действительно пустует, а соседнее место занимает та же самая красивая девушка, которую я узрел вчера. Я занял пустующее место, раскрыл учебник уравнений математической физики и углубился в штудирование непростого материала. Прошло часа два, когда я оторвался от текста и моих записей, наши взгляды с соседкой скрестились, и вдруг она меня первая спросила:
— Как вы можете это понимать?
— Что это? — переспросил я, не совсем понимая, к чему она клонит. Тогда она указала мне пальцем на тройной интеграл, и я понял, что ее так поразило. Эта фраза открыла мне простор для разглагольствований. Мы просидели вместе до вечера в библиотеке, вместе пообедали, потом попили вечером чаю, потом уже в одиннадцать ночи, когда библиотека закрылась, я пошел ее провожать. Мы расстались уже далеко за полночь, а наутро я летел в библиотеку так, как никогда еще не летал в жизни.
Вскоре Нина получила распределение в ее родной город на Урале, я уехал на месяц в Ленинград к Тахтаджяну на курсовую практику. В конце июля я оказался у мамы в Горьком, туда же прилетела Нина, 12 августа 1961 года мы расписались в ЗАГСе Советского района города Горького. Работница ЗАГСа, проставлявшая штампы в наших паспортах, проговорила: «Теперь вы забракованы». А мне больше ничего и не нужно было. Я понял, что поспособствовав мне уйти в физику, чтобы учить такие привлекательные на взгляд хорошеньких (и умных!) девушек формулы, Тамм предопределил мое счастье на всю жизнь!
Но надо было еще чем-то кормиться и где-то жить. Насчет этого у меня пока идей не было. Мы поехали к Игорю Евгеньевичу, которого я предупредил, что приеду с женой.
— Ну и где и на какие шиши вы собираетесь жить и вообще, что ты на эту тему думаешь? — спросил меня он, а я ничего, кроме несдерживаемой улыбки, выжать из себя не мог.
— Ну вот что, — вдруг решительно своей особой скороговоркой проговорил Тамм, — у меня есть давняя привилегия: я имею право направлять в аспирантуру в Атомный институт ребят, которых я считаю нужным направлять, никого не спрашивая. Диплом агронома у тебя уже есть, формально ты имеешь право поступать в аспирантуру, а в Атомном платят хорошую аспирантскую стипендию — 1300 рублей в месяц. Так что приходи завтра утром, я напишу тебе рекомендацию, а там уж тебе надо будет искать место, где жить, как-то все устроится. Поздравляю вас обоих и будьте счастливы.
На следующее утро я приехал к Игорю Евгеньевичу, который уже успел переговорить с Гавриловым (тот уже меня знал лично). Гаврилов согласился зачислить меня по таммовской рекомендации в Радиобиологический отдел Института атомной энергии. Тамм сел писать рекомендацию44, потом я с ней поехал в Отдел кадров на Площадь Курчатова, а уже через пару недель был зачислен в сектор С. Н. Ардашникова45 и стал работать над изучением высоких доз облучения на бесклеточные бактериофаги.
Повезло нам и еще в одном отношении. На втором курсе в университете меня избрали культоргом физического факультета, а затем и председателем культмассовой комиссии Дома Культуры МГУ. Культурная жизнь университета била ключом. Я много времени отдавал общественной деятельности, приглашал многих выдающихся артистов, режиссеров, художников выступить в университете, организовывал встречи с писателями и поэтами. В университете работали замечательные театральные труппы — Студенческий театр МГУ под руководством Сергея Юткевича и Марка Захарова и Студенческий эстрадный театр «Наш дом» под руководством студентов Марика Розовского, Илюши Рутберга и Алика Аксельрода46. Поженившись и поселившись на время с Ниной в общежитии МГУ, мы частенько проводили вечера в клубе МГУ и буквально через неделю на одном из таких вечеров администратор Дома культуры Надежда Николаевна Корытова познакомила нас с приехавшей на этот же вечер врачом-хирургом из горбольницы подмосковного города Ивантеевка. Мы разговорились во время перерыва и, узнав от Нины, что она дипломированный врач, эта женщина сообщила, что у них в больнице ищут срочно врача-терапевта. Через неделю Нина была принята туда на работу, ей предоставили 7-метровую комнату в одноэтажном бараке, только что выстроенном рядом с моргом, и мы начали счастливую жизнь, продолжающуюся уже более 40 лет.
«Вот кто во всем виноват»
В это время в Москве состоялось выдающееся событие в культурной жизни: Студенческий театр МГУ поставил «Дракона» по пьесе Е. Шварца. Вообще Студенческий театр МГУ уже был прославлен постановкой пьесы «А если это любовь?» Павла Когоута, главную роль в которой исполняла Ия Савина — тогда еще аспирантка МГУ, в будущем известная актриса. Очевидный всем вызов молодежи устоявшимся в советские времена извращениям морали и безоговорочного подчинения личности мнению руководителей, прикрывавшихся демагогией так называемого «общественного мнения», столь ярко прозвучал в этом спектакле, что сразу же вывел Студенческий театр в число лидеров в театральной сфере. В «Драконе» был сделан еще шаг вперед — игравший дракона артист выходил на сцену в сталинском френче темно-зеленого цвета, каждая фраза воспринималась совершенно иносказательно и очень современно, за каждым жестом зрители угадывали намеки на существующие порядки и укоренившуюся мораль.
Пользуясь своими связями, я уговорил руководителей студенческого театра сыграть выездной спектакль в Доме Культуры Института атомной энергии. Предложение было принято, мы начали готовиться к спектаклю и позвали много гостей из разных слоев московской интеллигенции. Несколько раз я звонил писателю Виктору Платоновичу Некрасову47 в Киев, мы уговорились, что он приедет в этот день в Москву, чтобы посмотреть спектакль.
Конечно, приехал и Игорь Евгеньевич Тамм, как мне помнится, с женой и дочкой, принял мое приглашение и Лен Карпинский, тогдашний 2-й секретарь ЦК комсомола. Всех их я усадил рядом с Некрасовым. Наблюдать за Таммом во время спектакля было очень интересно. Он прекрасно воспринимал эзоповский язык пьесы, громко смеялся над любой шуткой, мрачнел в те моменты, когда на сцене переживали и мучились герои пьесы. Живое и выразительное лицо Игоря Евгеньевича так однозначно выражало внутренние чувства этого выдающегося человека, что я жалел, что у меня не было возможности записать на кинокамеру переливы настроений и эмоции Тамма (те, кто видели документальный фильм М. И. Таврог «Один Тамм», понимают, о чем я говорю).
По окончании пьесы Тамм и Некрасов попросили меня отвести их за сцену, чтобы встретиться с актерами. Тамм тут же подошел к здоровяку Бургомистру, приставил свой указательный палец правой руки к его мощному животу и начал его буравить пальцем, быстро приговаривая: «Вот кто во всем виноват, вот кто во всем виноват!»
«Я один раз ошибся в определении будущей судьбы студента»
Закончить свои воспоминания я хочу рассказом, который однажды услышал от Игоря Евгеньевича во время прогулки с ним по заснеженной дорожке вдоль Москвы-реки неподалеку от его дома. Имя А. Д. Сахарова тогда не было так широко известно (разнузданные нападки на него начались десятью годами позже, после 1968 года, когда вышла его работа «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе»). Тогда оно еще было окружено тайной, и знали его немногие. Естественно, я решил, оставшись с Таммом вдали от стен и потолков, в которые, как я подозревал, могли вставить «жучки» для подслушивания, расспросить Игоря Евгеньевича о его коллеге и ученике.
Я тогда Сахарова лично не знал, но слышал о нем от брата-ядерщика, от некоторых друзей. Игорь Евгеньевич моему вопросу, как мне показалось, даже обрадовался. Он стал мне рассказывать, что привел к нему Сахарова-студента Лев Давидович Ландау48. Они поговорили, и Игорь Евгеньевич решил, что из Сахарова не может получиться успешно работающий физик-теоретик.
— Я сказал ему тогда, что скорее из него получится гуманитарий, потому что мне показалось, что направление мышления этого студента более гуманитарное, чем естественнонаучное. Я никогда так грубо не ошибался в определении наклонностей студентов. Как правило, мои прогнозы сбывались, — сказал мне тогда Тамм, а потом добавил:
— А буквально через несколько лет мы делали с Сахаровым водородную бомбу.
О роли Тамма в решении проблем, возникших при создании советской водородной бомбы, от него самого я никогда ничего не слышал. Много лет после кончины Игоря Евгеньевича с огромной теплотой о роли Тамма в колонии физиков, поселившихся в Арзамасе-16 (нынешнем Сарове) мне рассказывала жена другого выдающегося участника этих работ, Елена Ефимовна Франк-Каменецкая. Ее муж — Давид Альбертович Франк-Каменецкий был заводилой во многих научных делах в теоротделе в Арзамасе, а Елена Ефимовна была душой компании, в их доме часто, по нескольку раз в неделю собирались друзья, кто-то усаживался за пианино, кто-то устраивался за шахматной партией, всегда слышались шутки, не обходилось без дружеских розыгрышей, и Елена Ефимовна рассказывала мне, как был хорош на этих вечерних посиделках Тамм, сколь искрометными были его остроты, как заразительно смеялся, как он был благороден и возвышенно галантен. Яков Борисович Зельдович мог иногда на что-то надуться и вообще был раним, Юлий Борисович Харитон держался несколько отстраненно, потому что был облечен огромной властью и ощущал свою ответственность, а вот у Тамма этой отстраненности не было ничуть. Атмосфера легкости во взаимоотношениях отличала этого великого человека, и о ней с любовью вспоминали все, кто знал Тамма.
Когда я слушал Елену Ефимовну, мне очень по душе пришлась именно эта мысль о таланте академика Тамма быть самим собой, сохранять простоту и легкость во взаимоотношениях. Таким он был и со мной, зеленым студентом, который- ничего, кроме лишних хлопот, ему не приносил. Я знаю и знал это очень хорошо,- меня, конечно, тянуло к Игорю Евгеньевичу, а он вел себя изумительно, истинно демократично, заботливо, по-отцовски. Оглядываясь назад на уже немало прожитых лет, я все яснее ощущаю, что именно он внес в мою жизнь так много решающих изменений и привел к таким существенным, краеугольным сдвигам в моем образовании, что, не будучи в формальном смысле учеником академика Тамма, я тем не менее считаю его своим самым главным учителем. Еще в школьные годы мой интерес к биологии укрепил доцент Горьковского университета Петр Андреевич Суворов49, в первый и второй год студенческой поры меня втянул в настоящую научную работу доцент Тимирязевской сельскохозяйственной академии Владимир Николаевич Исаин50, затем исключительное значение сыграли годы близких взаимоотношений с Сергеем Сергеевичем Четвериковым, который называл меня в письмах своим генетическим внуком, а вот наиболее решающие шаги в изменении направления моего обучения, в укоренении интереса к новым направлениям науки сыграл Игорь Евгеньевич Тамм. Не было бы его мудрого наставничества, жизнь моя сложилась бы совершенно иначе, и скорее всего не так интересно, почему я и решился написать эти воспоминания.
Ноябрь 1995 — апрель 2002 года
1 Александр Гаврилович Гурвич (1874—1954) — цитолог, эмбриолог и биофизик. Окончил Мюнхенский университет (1897), до 1906 г. работал в европейских университетах (Страсбург и Берн). В 1907-1918 — профессор Высших Женских Курсов в Петербурге, затем Таврического университета в Симферополе (с 1918 г.), где познакомился и подружился с И. Е. Таммом, с 1925 г.— профессор Московского университета, с 1930 по 1948 — зав. лабораторией и затем директор Всесоюзного института экспериментальной медицины в Москве. В 1923 г. опубликовал гипотезу об особых лучах, испускаемых делящимися клетками, якобы стимулирующих деление соседних клеток. По мнению Гурвича, сигнал к делению связан с возникновением этого излучения (названного Гурвичем митогенетическим). Гурвич развивал также представление об особом биологическом поле, создаваемом живыми клетками и организмами. Был убежденным сторонником идей витализма. Будучи одновременно блестящим теоретиком и экспериментатором, он оказал огромное влияние на воспитание многих биологов и биофизиков в СССР, часто формально с ним не связанных, но воспринимавших его взгляды о роли физико-химических процессов в упорядоченном развитии и функционировании организмов (Сталинская премия, 1941). Сразу после Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г. был по распоряжению Политбюро ЦК ВКП(б) снят руководством Академии меднаук СССР с поста директора института и уволен с работы, а его лаборатория разгромлена.
2 Григорий Арсентьевич Бендриков — кандидат физико-математических наук, доцент кафедры теории колебаний физфака МГУ, занимался устойчивостью сложных систем, но за много лет так и не получил сколько-нибудь серьезных научных результатов, за что его многократно критиковал за заседаниях кафедры ее заведующий. Однако Бендриков удерживался на своем месте, закрывая дорогу талантливой молодежи, благодаря тому, что был одним из активнейших членов партийной организации физфака и многолетним членом парткома факультета.
3 Ольга Владимировна Вальцева — доцент кафедры высших растений биолого-почвенного факультета МГУ, много лет работавшая в приемной комиссии этого факультета и всеми силами старавшаяся помочь поступлению на факультет тех девочек и мальчиков, в ком она видела интерес к биологии.
4 Рем Викторович Хохлов (1926-1977) — советский физик, специалист по нелинейной оптике, академик АН СССР (с 1974 г.), член Президиума и и. о. вице-президента АН СССР, депутат Верховного Совета СССР, с 1965 года зав. каф. волновых процессов физфака МГУ, с 1973 г. ректор МГУ, альпинист, погиб в горах.
5 Николай Петрович Дубинин (4.01.1907 — 27.03.1998), генетик, академик АН СССР (с 1966 г.), директор Института общей генетики АН СССР имени Н. И. Вавилова в 60-80-е годы.
6 Институт биофизики был создан в АН СССР в 1957 году.
8 Под этим письмом подписались 24 крупнейших физика и математика: И. Е. Тамм, Л. Д. Ландау, П. Л. Капица, А. Д. Сахаров, Я. Б. Зельдович, И. Б. Харитон, Д. А. Франк-Каменецкий и другие. Курчатов и Несмеянов как члены ЦК КПСС отказались поставить свою подпись, но переговорили лично с Хрущевым. Тот, однако, охарактеризовал письмо 300 и обращение 24-х как возмутительные.
9 Перед избранием новых членов АН СССР в июле 1964 года, по просьбе Лысенко, на Секретариате ЦК КПСС кандидатура Н. И. Нуждина была утвержде-на. Однако на общем собрании АН СССР Тамм, Сахаров и Энгельгардт выступили против кандидатуры Нуждина в академики, и в тайном голосовании он получил только 20 голосов, а 120 академиков проголосовали против такого избрания.
10 В 1956-1957 годах я ходил слушать курс мичуринской генетики, который Лысенко читал на его кафедре генетики и селекции зерновых культур в Московской сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева. Лысенко был информирован, что на его лекции ходит студент не из его группы (я учился тогда на плодоовощном факультете), и он на меня косился и никогда мне никаких вопросов не задавал, хотя остальных студентов (их было около 25-ти) постоянно донимал вопросами. По окончании последней лекции я решился задать Лысенко вопрос о замеченных мною очевидных логических несуразностях в его объяснениях, он схватил меня за руку и буквально поволок в свой кабинет. Так начались наши с ним многочасовые беседы, закончившиеся после того, как я отказался от его предложения пойти к нему в аспирантуру после окончания Тимирязевки.
11 Иван Георгиевич Петровский (1901-1973) — выдающийся математик, специалист в области теории дифференциальных уравнений в частных производных, изучения эллиптических, гиперболических и параболических систем, теории вероятностей и случайных процессов, академик АН СССР (с 1946 года), многолетний ректор МГУ (с 1951 г. до своей трагической смерти, наступившей сразу после выхода из подъезда здания ЦК КПСС, где в этот день Петровскому пришлось услышать от партийных чинуш грубые и несправедливые выговоры), член Президиума АН СССР, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического труда, член многих академий мира.
12 В письме, в частности, было сказано:
«Современное состояние биологии требует кадров, владеющих методами физико-математических наук. Студенты В. Н. Сойфер, А. Д. Морозкин и А. Я. Егоров зарекомендовали себя способными к научной работе и выражают желание овладеть физическими методами для развития в дальнейшем их применения в биологии. Учитывая серьезность высказанного ими желания, считаем, что им должна быть открыта дорога в область, развитие которой в ближайшие годы будет иметь громадное значение для развития естественных наук в нашей стране…
Академик
И. Е. Тамм
Член-корреспондент АН
СССР Н. П. Дубинин
26/XI-1957 г.»
13 Михаил Алексеевич Прокофьев (1901–1999) — член-корреспондент АН СССР (с 1966), действительный член АПН СССР (1967), специалист в области химии биополимеров и других природных соединений. В 1959–1965 гг. первый заместитель министра высшего и среднего специального образования СССР, с мая 1966 г. — министр просвещения РСФСР, с декабря того же года — министр просвещения СССР, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР.
14 Радиобиологический Отдел (РБО) был создан уже после переименования ЛИПАНа в ИАЭ, но неофициальное название ЛИПАН по-прежнему было в ходу.
15 Владимир Александрович Энгельгардт (1894–199?) — крупный биохимик, академик АН СССР (с 1953 г.), открывший ресинтез аденозинтрифосфорной кислоты (АТФ) в процессе клеточного дыхания (дыхательное фосфорилирование), совместно с женой, М. Н. Любимовой, обнаружил, что белок мышц — миозин — выполняет функцию фермента, использующего энергию АТФ для] своей работы, академик-секретарь Отделения биологических наук АН СССР в 1955—1959 годах, создатель и директор Института физико-химической и радиационной биологии (1959), позже переименованного в Институт молекулярной биологии.
16 Глеб Михайлович Франк (брат Ильи Михайловича Франка, удостоенного одновременно с Таммом Нобелевской премии) (1904-1976) — окончил Крымский (Симферопольский) университет, изучал митогенетические лучи, пытаясь впервые создать физические методы регистрации этих лучей, затем переключился на исследование действия ионизирующих излучений на клетки, организатор и первый директор Института биофизики АМН СССР (1948-1951) и Института биофизики АН СССР (с 1957 г. до смерти), а также один из создателей и первый директор Пущинского центра биологических исследований АН СССР под Серпуховом (город Пущино-на Оке).
17 Лев Абрамович Туммерман (1900-1986) — биофизик, после многолетнего пребывания в заключении вернулся в середине 50-х годов к активной научной деятельности, работал в Институте молекулярной биологии, заведуя там лабораторией. После того, как его сын подал заявление о желании эмигрировать из СССР, Туммерман был уволен с работы. С 1964 года жил и работал в Израиле.
18 Борис Львович Астауров (1904-1970? ) — цитолог, генетик, эмбриолог. Ученик Н. К. Кольцова, выпускник МГУ (1927), работал в Институте Экспериментальной Биологии у Кольцова, в 1930-1935 годах в Средней Азии, а затем вернулся в Москву, избран членом-корреспондентом АН СССР (1958) и академиком (1966), в 1967 году возглавил Институт биологии развития АН СССР (сейчас носит имя Кольцова).
19 В августе 1958 г. появилось постановление ЦК КПСС и Совмина СССР «О рабо-тах в области биологии и радиобиологии, связанных с проблемами атомной техники». Организация этих работ была поручена В. Ю. Гаврилову (см. след. ссылку).
20 Виктор Юлианович Гаврилов (1918-1974) — физик, трижды лауреат Сталинской премии, видный участник советского атомного проекта, ближайший сотрудник Курчатова в организации научных исследований по созданию атомной и водородной бомб (работал в Центре по производству ядерного оружия «Арзамас-16», руководимом академиком Ю. Б. Харитоном). Позже Гаврилов увлекся проблемами молекулярной биологии. Он был искренне увлечен идеей построения физической картины биологических процессов, видел огромные перспективы этой области науки и считал свою задачу делом государственной важности. По поручению и во взаимодействии с Курчатовым, а после его смерти с преемником Курчатова на посту директора ИАЭ А. П. Александровым, разворачивал молекулярно-генетические и биофизические исследования в ИАЭ, стал первым начальником отдела, получившего название Радиобиологический, или РБО. В короткий срок Гаврилов собрал в РБО выдающихся исследователей в этих науках, начал руководить еженедельным семинаром, на котором биологи учили физиков их науке, а физики помогали биологам осваивать новые физические методы исследований и методологии точных наук. Виктор Юлианович во многих вопросах умел разобраться быстрее других и быть реальным, а не формальным лидером. В 1960-е годы был заместителем председателя Совета по молекулярной биологии АН СССР (председатель В. А. Энгельгардт). Гаврилов был самодеятельным художником и прекрасным копиистом работ выдающихся мастеров.
21 В 1964 г. Гаврилов оставляет пост начальника отдела, и это место с 1964 по 1970 г. занимает его заместитель Т. Н. Зубарев (специалист по физике ядерных реакторов, лауреат Ленинской премии). В этот период вместо фундаментальных вопросов молекулярной генетики приоритет был отдан прикладным физико-техническим работам, в частности, разработке измерительных методик на основе цифровой техники и конструированию разных лазерных приборов.
22 Дацзыбао — рукописный плакат, призыв к покаянию или обещание исправиться, вывешенный в публичном месте. Основное оружие пропаганды в годы китайской «культурной революции».
23 Пагуошские конференции (от названия городка Pugwash, где состоялась первая конференция в 1957 г.) — ежегодные международные встречи ученых, на которых рассматривают шаги к мирному развитию стран и кооперацию научных исследований. Пагуошское движение было инициировано А. Эйнштейном, Ф. Жолио-Кюри, Б. Расселом и др. Тамм принял участие во встрече 1959 года в Бадене (Австрия).
24 Георгий Антонович Гамов (1904-1968) — крупнейший физик 20-го столетия, давший квантово-механическое объяснение альфа-распаду и сформулировавший (вместе с венгерским эмигрантом, позже ставшим отцом американской водородной бомбы, Эдвардом Толлером) теорию бета-распада, плодотворно работавший в области астрофизики. Гамов окончил в 1926 году Ленинградский университет, был взят научным сотрудником в Иоффовский Физико-Технический институт, дружил с Л. Д. Ландау и М. П. Бронштейном (арестован в 1937 г., расстрелян в 1938 г.), в 1928-1931 годах работал в Гёттингене, Копенгагене и Лондоне, а с 1933 года остался жить на Западе (сначала в Европе, а затем в США). Сразу после публикации статьи Уотсона и Крика о двойной спирали ДНК в «Nature» в мае 1953 года, Гамов послал им письмо, и в конце концов им была разработана гипотеза о триплетном генетическом коде (см. недавно опубликованную книгу: J. D. Watson. 2002. Genes, Girls and Gamow (After Double Helix), Alfred Knopf, New York, 259 pp).
25 Борис Николаевич Делоне (1890-1980), математик, член-корреспондент АН СССР (с 1929 г.), работал в Москве, Ленинграде и Киеве, известный альпинист, друг Тамма.
26 См.: F. Crick, S.Brenner, L. Barnett, R. J. Watts-Tobin. 1961. General nature of the genetic code for proteins. Nature (Lond.), vol. 192, 1227-1232.
27 За открытие и объяснение так называемого эффекта Черенкова (в советской литературе часто называли эффектом Вавилова-Черенкова) — излучения света электрически заряженными частицами. Работы в этом направлении были начаты по поручению С. И. Вавилова, и сам эффект наблюдал П. С. Черенков. Механизм явления был объяснен в 1937 году И. Е. Таммом и И. М. Франком.
28 Игорь Евгеньевич Тамм неоднократно и по разным поводам непосредственно общался со студентами. Известно, что в 1957 г. он поддержал инициативу студентов физфака Татьяны Шальниковой, Виктора Липиса и Кувакина посетить ректора МГУ и ходатайствовать об организации на физфаке группы по изучению биофизики (сообщение В. И. Иванова). В 1958 г. Тамм встречался с участниками постановки оперы физфака «Серый камень» — Ю. В. Гапоновым, С. И Солуяном, Л. Беспаловой, В. Сойфером и др. в общежитии МГУ (сообщение Ю. В. Гапонова).
29 Наряду с личными неурядицами Слава Цуцков, по рассказам тогдашних студентов, тяжело пережил отказ в приеме в группу биофизиков, обоснованный его якобы недисциплинированностью (необходимость заработка не позволяла Цуцкову посещать все занятия). Слава застрелился из имевшегося в семье охотничьего ружья.
30 Игорь Иванович Ольховский (1923-1979) — кандидат наук, доцент кафедры квантовой статистики, зам. декана физфака МГУ по учебной работе.
31 Василий Степанович Фурсов (1910—1998) — доктор физико-математических наук, неоднократный лауреат Сталинской премии, работавший долгое время в команде И. В. Курчатова на административных должностях, затем декан физфака МГУ с 1954 по 1989 годы.
32 На физфаке было собрано комсомольское собрание, на котором деятели деканата и представители парткома (прежде всего Бендриков) вместе с подхалимствующими активистами-студентами стали добиваться, чтобы всякие нападки на деканат и походы «по инстанциям» были прекращены. Некоторые студенты возражали, но всё было отлично срежиссировано. С полгода назад я получил письмо от моего сокурсника Льва Александровича Саврова, с которым мы не переписывались более 40 лет и который написал следующее:
«А с тобой связаны воспоминания весьма специфические — когда мы на нашем уровне пытались драться с системой; ведь это я с тобой ходил в редакцию «Известий» к Аджубею, и мы бились рядом, дискутируя на приснопамятном комсомольском собрании курса, которое проиграли из-за инертности большинства наших однокурсников (я все отчетливо помню, как вчера). Тогда деканат якобы уволил инспектрису Веру Александровну, но ее просто спрятали (будучи выпускником, я обнаружил ее на третьем этаже в затхлой лаборатории в углу за шкафами, где она обреталась в качестве лаборанта).
Отыгравшись на тебе, партком и деканат нас остальных почему-то не тронули…»
33 Лишь много лет спустя я узнал еще одну возможную причину такого отношения Тамма к возвращению на физфак. В советские времена добавилось новое долго действовавшее обстоятельство: именно на физфаке осели и сгруппировались политиканствующие приспособленцы к советским идеологическим порядкам (А. К. Тимирязев, А. А. Соколов, Д. Д. Иваненко, Н. С. Акулов, А. А. Власов, В. Ф. Ноздрев и другие). Их совместными усилиями в 1944 году партийцы добились снятия Тамма с должности зав. каф. теорфизики (см. об этом в прекрасной книге А. С. Сонина «Физический идеализм». История одной идеологической кампании. М., Изд. фирма Физ-мат. лит-ра, 1994). В 1949 году эта группа обвинила Тамма и других крупнейших физиков СССР в антипатриотизме, пресмыкательстве перед Западом, преследовании ученых чисто русской национальности. Один из нападавших на Тамма доцент Ноздрев, в прошлом секретарь парткома МГУ, предлагал лишить слова Тамма на одном из совещаний, где должны были распять советскую физику на манер генетики — на том основании, что «в ряде своих работ он (Тамм — В. С.) отражал идеологические взгляды копенгагенской школы» (цитир. по Сонину, стр. 152).
34 Кессених А. В. Выпускник физфака 1954 г. В описываемые годы аспирант физфака. Сейчас сотрудник Института истории естествознания и техники.
35 Степан Солуян — тогда был студентом Физфака. Впоследствии защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Преподавал в ряде вузов Москвы. См. ВИЕТ, 1993, №2 «Воспоминание об опере».
36 «Дубинушка» — гимн физфака на мелодию одноименной народной песни написан в 1947 году Б. М. Болотовским, см. «Вспоминая годы молодые», ВИЕТ, 1992, №4
37 См. также сборник «Нильс Бор и наука ХХ века».
38 Валерий Викторович Канер (1940-1999) — кандидат физико-математических наук, доцент, специалист в области нелинейной акустики, известный поэт и самодеятельный композитор-песенник. Например, он написал слова и напел мелодию песни «А всё кончается, кончается, кончается! Едва качаются перрон и фонари…».
39 Валерий Александрович Миляев — доктор физ.-мат. наук, сотрудник Института Общей Физики РАН, а также автор текстов нескольких песен, популярных среди физиков.
40 В семье, кроме Игоря Евгеньевича и жены, были дочь и сын, который жил со своей семьей в соседней квартире на том же этаже, иногда я встречал статного и спортивно подтянутого Евгения Игоревича в квартире отца, а пару раз Евгений Игоревич затаскивал меня к себе на беседы по поводу того, как надо мерить ультраслабое свечение, которое должно испускаться живыми клетками в виде митогенетических лучей; по этому случаю Евгений Игоревич даже однажды достал из под дивана какую-то коробку, вынул оттуда мощный фотоумножитель и вручил мне. Уже было сказано, что Тамм-старший с огромным уважением вспоминал о создателе гипотезы о митогенетических лучах А. Г. Гурвиче.
41 Армен Леонович Тахтаджян (р. 1910) — крупнейший ботаник, специалист по изуче-нию происхождения растений и их эволюции, палеоботанике и геоботанике, академик АН СССР (с 1972 г.), несколько лет был директором Ботанического института АН СССР, президент Всесоюзного ботанического общества, член Национальной Академии наук США (с 1971 г.) и ряда других национальных академий.
42 Сергей Сергеевич Четвериков (1880-1959) — крупнейший генетик, заложивший основы новой научной дисциплины — популяционной генетики. В 1905 году закончил Московский университет, был приват-доцентом этого университета. С 1909 года начал там читать курс по энтомологии, в рамках которого ввел первые лекции по генетике, затем в начале 1920-х годов создал первый самостоятельный курс лекций по генетике в МГУ, создал школу отечественной генетики (его ближайшие ученики — Н. В. и Е. Е. Тимофеевы-Ресовские /Н. В. был арестован и провел несколько лет сначала в лагере, а затем в «шарашке»/, Б. Л. Астауров, Н. К. Беляев /расстрелян по ложному обвинению/, Д. Д. Ромашов /провел много лет в заключению по ложному обвинению/, П. Ф. Рокицкий, Н. П. Дубинин, В. П. Эфроимсон /дважды был арестован по ложным обвинениям и провел много лет в тюрьмах и лагерях/ и др.). В 1920 году создал и возглавил генетическую лабораторию в кольцовском Институте экспериментальной биологии НКЗ. В 1926 году впервые предложил теоретическое объяснение эволюции живых организмов за счет накопления мутаций в геноме организмов. В 1927 году он вместе с учениками получил экспериментальные доказательство верности своего представления о зависимости эволюции от накопления мутаций и доложил сводную работу на эту тему на V Международном генетическом конгрессе в Берлине. В 1929 году был арестован, а затем сослан на Урал, вернуться в Москву ему не разрешили, и с 1935 года он стал заведовать кафедрой генетики и селекции Горьковского университета, а в 1948 году его лишили работы в соответствии с распоряжением Секретариата ЦК ВКП(б) от 11 августа 1948 г. (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. >63, д. 1514, лл. 39-42).
43 Станция «Миасово» на берегу Ильменского озера находилась внутри заповедника того же названия и была летней базой лаборатории биофизики Института биологии Уральского филиала АН СССР, которой руководил в Свердловске Тимофеев-Ресовский. Лаборатория возникла из группы заключенных, работавших в так называемой «шарашке» (руководил «шарашкой» профессор Середа). Там же работали арестованные при занятии Берлина Советской армией неме-цкие ученые. Один из них, Карл Циммер позже (в книге «Проблемы количест-венной радиобиологии», переведенной на русский язык /М., Атомиздат, 1962/) вспоминал время, когда из окон его комнаты были видны горы Урала. По недосмотру советской цензуры эти слова остались и в русском переводе книги. Главная научная задача, которую разрабатывала Лаборатория биофизики, заключалась в анализе действия ионизирующих излучений на живые организмы, накопления в организмах радиоактивных изотопов из внешней среды. В 1957 году неподалеку, в хранилище высокоактивных отходов плутониевого завода (Челябинск-40, позже Челябинск-65, сейчас Комбинат «Маяк») произошел мощный взрыв («Кыштымская авария»), и огромная территория вокруг была заражена радиоактивными изотопами (в эту зону попал и Ильменский заповедник). Лаборатория Тимофеева-Ресовского активно включилась в исследование загрязнения среды (см. «Сборник работ Лаборатории биофизики», Труды Института биологии Уральского филиала АН СССР, Свердловск, вып. 9, 1957, 292 стр.). В связи с заражением территории радиоактивными изотопами доступ в заповедник официально был закрыт, почему и требовалось разрешение властей на наш проезд на станцию.
44 Игорь Евгеньевич произносил фразы всегда очень быстро (видимо язык не успевал за скоростью соображения, и потому надо было выпаливать продуманное споро и без провалов между фразами). Также быстро он и писал довольно крупными буквами и цифрами. Особенно быстро он подписывался, выводя под небольшим углом палки, долженствующие обозначать буквы ИТАММ. Еще буква А была слегка округлой, а остальные представляли собой одинаково выведенные палки с закруглениями в основании. Если ему казалось, что подпись короче, чем должна быть, то кончиком пера он еще быстрее начинал считать палки вслух: одна, две, три, четыре, пять, шесть…, и если в подписи не хватало до 14-ти нужных палок, то он добавлял недостающие.
Интересно отметить, что в день, когда он писал мне письмо-рекомендацию для поступления в аспирантуру, он, как и всегда, одновременно с выведением букв на листке бумаги, проговаривал текст вслух. В то утро он написал: «Директору Института атомной энергии АН СССР», затем повернул лицо в мою сторону и спросил: «Надо написать, имени Курчатова, или не стоит???» Я, разумеется, ничего ответить на этот риторический вопрос не мог, но мой ответ и не требовался. Отвернув лицо от меня и подумав менее секунды, он проговорил (снова быстро-быстро): «Ох, и не любил я его», после чего произнес «Имени Игоря Васильевича Курчатова» и соответствующие слова появились на письме.
45 Соломон Наумович Ардашников (1908-1963) — врач по образованию, закончил аспирантуру и защитил диссертацию в Медико-генетическом институте в Москве в 1935 году под руководством создателя и директора института С. Г. Левита. После ареста Левита Ардашников руководил его лабораторией, но затем институт (первый в мире институт такого профиля) был полностью разогнан, и Соломон Наумович перешел во Всесоюзный институт экспериментальной медицины, а затем был вынужден уйти и оттуда и с трудом сумел устроиться в Онкологический институт. С 1944 года он заведовал радиологическим отделом НИИ в Москве.
В 1949 году он был направлен руководителем отдела комбината «Маяк» (Челябинск-40). За короткий срок ему удалось определить направление работы и обучить коллектив отдела, однако, вскоре он был отстранен от работы как представитель «реакционной генетики».
После двух с половиной лет отсутствия работы Ардашников был принят, наконец, в Центральный институт курортологии старшим научным сотрудником физиотерапевтического отделения, а потом радиологической лаборатории.
В Радиобиологический отдел ИАЭ Ардашников был приглашен Курчатовым.
46 Розовский был студентом факультета журналистики МГУ, Рутберг студентом одного из инженерных вузов, а Аксельрод — 1-го Московского медицинского института.
47 Виктор Платонович Некрасов был автором пользовавшейся огромной популярностью повести «В окопах Сталинграда» — до сих пор самой правдивой книги о героизме советских солдат в годы Второй мировой войны. Ему же принадлежали замечательные очерки о поездке в США, публиковавшиеся в «Новом мире» и вызвавшие за их правдивость и симпатию к американцам бурную негативную реакцию официальных литературных и партийных держиморд. Я познакомился с ним в Москве (Виктор Платонович жил в Киеве) за несколько лет до этого и иногда перезванивался с ним.
48 Андрей Дмитриевич позже уверял меня, что это было аберрацией памяти Тамма, так как Сахаров считал, что он сам познакомился с Таммом без помощи Ландау, а с последним установил личные взаимоотношения много позднее.
49Петр Андреевич Суворов закончил Московский университет по специальности «микология», работал в Горьковском государственном университете имени Лобачевского, крупнейший специалист по биологии дереворазрушающих грибов, разработал уникальный метод выращивания генетически чистого мицелия из спор грибов и создал коллекцию большого числа видов, доктор биологических наук. Много лет Петр Андреевич помогал мне и знаниями и материально, мы с ним часто встречались и в Горьком и в Москве.
50 Владимир Николаевич Исаин — доцент кафедры ботаники Тимирязевской с.-х. академии, лауреат Сталинской премии, автор популярного учебника «Основы ботаники». Был научным руководителем моей первой научной работы по изучению кожуры семян семейства тыквенных как индикатора эволюционного развития этого семейства.