Опубликовано в журнале Континент, номер 112, 2002
О церковно-историческом исследовании Сергея Фирсова*
Со времен “перестройки” и особенно после окончательного падения коммунистической Советской власти общественное сознание оказалось перед необходимостью искать ответы на многие важные вопросы, связанные с начавшимися крупными историческими сдвигами в судьбе страны. В том числе и на два таких: “Откуда мы?” и “Куда идем?”. Причем ответ на второй, стратегический, вопрос оказался невозможен без ответа на первый — то есть без нового, теперь уже свободного от советской идеологии, осмысления недавней отечественной истории.
Сложность этой задачи связана, однако, не просто с необходимостью освободиться от старых стереотипов и избежать опасности впадения в новые идеологические миражи. Оказавшись в ситуации перестроечного и постперестроечного социально-психологического слома, пришлось очень быстро понять, что разобраться в его природе и перспективах невозможно, не осмыслив другой, предшествующий слом — революции 1917 года. А это обращение к истории минувшего столетия невозможно, в свою очередь, без одновременного обращения и к эпохе “до пришествия большевиков”, и к эпохе “большевистского царства”. Другими словами, понять эти исторические этапы можно только в их взаимной соотнесенности, а между тем здесь перед нами две не только взаимосвязанные, но и контрастные темы: “Россия, которую мы потеряли” и “Советская власть, которую мы, слава Богу, пережили”. К тому же если советские времена еще на памяти ныне живущих поколений, то старую Россию приходится воссоздавать, а потому и оценки во многом зависят здесь не столько от предпочтений, сколько от знания исторического материала и кропотливого его изучения.
Впрочем, в области социальной и политической истории основная проблематика и логика перемен, происшедших на сломе исторических эпох в начале ХХ века, более или менее ясна. Предреволюционный период изучен достаточно хорошо, а переосмысление эволюции большевистского режима идет в последние годы полным ходом, хотя, к сожалению, его результаты далеко не всегда усваиваются широким общественным сознанием.
Иначе обстоят дела в особом секторе отечественной истории, а именно — истории Русской Православной Церкви. В этой области основные усилия как церковных, так и светских исследователей направлены на изучение именно советского периода. Это и понятно, поскольку существует необходимость максимально полно и объективно описать чудовищные репрессии, направленные на подавление религиозной и церковной жизни в Советской России, а это стало возможно только с падением господства антирелигиозной идеологии и открытием архивов.
Но гонения на Церковь — уже перевернутая страница истории. Она важна сегодня прежде всего как память о подвиге, стойкости и страданиях тех, кого Церковь прославила под именем новомучеников и исповедников Российских XX века. Сознательно разрушительная политика большевистского государства по отношению к православию имела своей целью и следствием не только подавление и часто гибель людей, но и изменение церковного сознания, поскольку легальное существование Церкви в условиях идеократии не могло быть полноценным, требовало уступок и компромиссов. Власть “ломала” и “подминала под себя” Церковь, навязывая ей такие формы организации и жизнедеятельности, которые серьезно мешали ей выражать ее собственную природу, ее веру и миссию. Отсюда проблема так называемого “сергианства” — то есть способа легализации РПЦ при митрополите Сергии. А также — в позднесоветскую эпоху — оценки сотрудничества церковных иерархов с властью и спецслужбами, с одной стороны, и деятельности религиозных диссидентов, с другой.
Последствия опыта жизни в “подсоветских” условиях не могли не сказаться в новейший период восстановления и возрождения Русской Православной Церкви, когда внешние ограничения и стеснения прекратились. В условиях свободы Церковь приобрела субъектность в качестве крупнейшей религиозной конфессии, исторически теснейшим образом связанной с Российским государством, а в настоящее время поставленной перед задачей самоопределиться перед лицом светского государства и секулярного и в то же время многоконфессионального общества. Процесс такого самоопределения шел все последнее десятилетие и обнаружил сложность и противоречивость как церковного сознания в целом, так и позиции священноначалия, находящегося у церковного кормила. Это связано не только с особенностями социально-политической эволюции постсоветской России, но и с тем, что сама Церковь в конце XX века оказалась в совершенно новой, непривычной для себя ситуации — ситуации, которая не имеет исторических прецедентов.
Отсюда все споры о том, как Церковь должна относиться к государству и к власти вообще, к принципу свободы совести и к иным демократическим свободам, к другим российским религиозным конфессиям, наконец, к доминированию в обществе секулярных ценностей, а следовательно, и к возможности церковных реформ, которые сделали бы миссию Церкви в современном мире более эффективной. Разумеется, ее опыт пребывания на “Голгофе XX века” не дает ответ на все эти вопросы. Поэтому единственная эпоха, с которой можно вести диалог, — это начало века, время “до пришествия большевиков”. И многие именно в том, теперь уже весьма далеком предреволюционном времени и пытаются найти образцы, примеры, идеи, которые могли бы стать ориентирами для прояснения сегодняшних проблем.
Насколько это оправданно? Был ли дореволюционный период “золотым веком” Русской Церкви, насильственно прерванным коварными врагами православной веры и России? Или же наоборот, Русская Церковь должна нести львиную долю ответственности за катастрофу 1917 года, поскольку, будучи государственной Церковью, она вместе с Империей не смогла предотвратить крушения старого мира под натиском агрессивного безбожия и революционной идеологии?
Для современной Церкви все эти вопросы отнюдь не являются “историческими”. В отличие от общества в целом Церковь остро ощущает преемственность своего духовного опыта, которая сохраняется и воспроизводится в самых разных, до противоположности, внешних условиях. “Умею жить и в скудости, умею жить и в изобилии; научился всему и во всем, насыщаться и терпеть голод, быть в обилии и в недостатке”, — говорит апостол Павел (Флп 4:12). С точки зрения собственно религиозного содержания церковная жизнь при кесаре-язычнике и при кесаре-христианине, при православном императоре и при коммунистах-атеистах, при “либеральном” или “патриотическом” президенте — это та же самая жизнь, которая питается из премирного источника Божественной Благодати.
Но вместе с тем Церковь не может обойтись и без своего рода “идеологии”, которая определяет ее отношение к мирским, прежде всего политическим, процессам. И не только отношение, но и участие в них. Именно здесь — главная трудность, с которой сталкивается церковное сознание.
Трудность эта связана прежде всего с тем, что политические реалии, с которыми имела дело Церковь в разные периоды своего существования, настолько различны, что очень трудно проводить какие-либо параллели, например, между такими двумя ситуациями, как “до большевиков” и “после большевиков”. Для того чтобы сопоставление этих ситуаций оказалось плодотворным, необходима очень серьезная работа историков, — причем таких, которые, с одной стороны, учитывали бы специфику и, так сказать, внутреннюю логику самой церковной жизни, но вместе с тем рассматривали бы ее на фоне и в связи с жизнью социально-политической.
Именно с этой точки зрения, выход книги петербургского исследователя Сергея Фирсова — значительное событие в нашей церковно-исторической науке.
Автор так сформулировал свою задачу: “Рассказать о том, что представляла собой Церковь в эпоху императора Николая II, насколько она была готова к проведению реформ и чем встретила наступление воинствующего богоборчества после того, как самодержавие пало”. В объемном (почти 600 страниц текста) труде Сергей Фирсов подробно останавливается на различных аспектах взаимоотношений Церкви с государством и обществом, которые в течение двух предреволюционных десятилетий, в условиях революционного брожения, претерпевали существенную трансформацию.
Основная “интрига” этих взаимоотношений заключалась в том, что государство мыслило себя “православным государством” и Церковь — своей интегральной частью; сама же Церковь не могла не ощущать свою собственную субъектность и, соответственно, свою собственную ответственность перед меняющимся на глазах обществом, которое обретало все большую самостоятельность, особенно с момента введения “конституции” и веротерпимости в 1907 году. Но в то же время Церковь не мыслила себя и вне государства, а тем более в какой-либо оппозиции к нему, поскольку уже давно приняла синодальную парадигму церковно-государственных отношений, осмыслив ее как новую форму симфонии властей. Она смирилась с тем, что рядом с православным императором не было церковного предстоятеля-патриарха и что роль последнего, по существу, исполнял государственный же чиновник — обер-прокурор Синода. Этому способствовал тот факт, что последний Российский император действительно был человеком глубоко религиозным, осознававшим свою особую миссию как “верховного ктитора” и защитника Православной Церкви. Поэтому высшая церковная иерархия даже не могла помыслить что-либо требовать у самодержца от лица Церкви и для Церкви, — то есть занять позицию, предполагающую хотя бы формальное различение и разделение Церкви и Царства.
Это состояние церковного сознания и определило все сложности и противоречия процесса проведения церковных реформ и по существу привело к тому, что Церковь стала добровольным заложником государства в то время, когда оно само, под натиском исторических обстоятельств, было вынуждено реформироваться, отказываясь от монополии на власть и вводя элементы демократии. Православное государство отступало, освобождая место для политической борьбы, парламентской деятельности, свободного выражения мнений, самоорганизации неправославных религиозных конфессий (получивших право юридического лица), а Церковь оказывалась в двусмысленном положении, оставаясь, с одной стороны, частью, а с другой, своего рода сообщником государства. Именно в период первой русской революции и политических реформ Церкви было разрешено заняться вопросами собственного реформирования, однако как только наступил период так называемой “реакции”, работа по подготовке церковного собора была заморожена. Иначе говоря, самодержавное государство попускало некоторую церковную самодеятельность лишь в силу своей слабости; набирая же силу, стремилось лишь сохранить статус кво.
Эта ситуация сохранялась вплоть до падения самодержавия в феврале 1917 года. Она усугублялась тем обстоятельством, что сама Церковь обнаружила способность к осознанию и осмыслению всего спектра проблем, касающихся ее внутренней организации и деятельности, что нашло свое выражение в отзывах епархиальных архиереев по вопросам церковной реформы (1905) и в работе Предсоборного Присутствия (1906-1907). “Материалы Присутствия стали доказательством богословской зрелости и правильного понимания социальных вопросов Русской Церковью, опровергая миф о пресловутой “реакционности” и исторической “отсталости” православных архипастырей, пастырей и активных мирян”, — пишет С.Фирсов и показывает это в своей книге. Насильственно приостановленная властью подготовка к собору была возобновлена при Временном правительстве, и тот факт, что уже в августе 1917 г. Всероссийский Поместный собор открылся, свидетельствует о том, сколь много было сделано в предшествующие годы.
Собор покончил с синодальной формой церковного управления и избрал патриарха, но, увы, уже после “отмены” императора. Самодержавие так и не дало Церкви самоорганизоваться, держа ее при себе в качестве одного из “оплотов старого порядка” в период, когда у него самого постепенно почва уходила из-под ног. Очевидно, что в таком положении Церковь не могла выступить как сколько-нибудь авторитетный для общества духовно-нравственный и идейный противовес революционным силам, стремившимся “переделать мир” по-своему. Лишь в краткий и весьма бурный период между февралем и октябрем 1917-го она обрела возможность свободно решать свои проблемы и искать свое собственное место в новой исторической реальности. Но эта реальность слишком быстро менялась и в конце концов обернулась страшными испытаниями как для Церкви, так и для России в целом.
Снова обращаясь к нынешней ситуации, приходится признать, что исторический опыт Церкви последних предреволюционных десятилетий является весьма противоречивым и не годится для прямых заимствований. На наш взгляд, одним из его уроков является осознание неполезности для Церкви ее слияния с государством (даже если это государство “православное”) в эпоху, когда само общество мыслит себя как нечто самостоятельное, то есть не отождествляет себя с государством. (Надо отметить, что именно такая позиция выражена в Основах социальной концепции Русской Православной Церкви, принятых Архиерейским собором 2000 года). Церковь должна быть самостоятельным субъектом, а именно одним из субъектов гражданского общества. Это нисколько не унижает ее статуса, поскольку, согласно евангельской максиме, истина познается по плодам, а принести плоды, значимые для общества, можно только в прямом взаимодействии с ним. Иначе говоря, в условиях свободы Церковь должна быть свободна — это условие, позволяющее ей завоевывать авторитет в обществе и таким образом осуществлять свою духовную миссию.
Однако, с другой стороны, свобода юридическая, свобода как чистая возможность сама по себе еще не гарантирует ее позитивной и эффективной реализации — на благо как Церкви, так и общества. Чтобы действительно быть субъектом социальной и культурной жизни, Церковь должна быть приспособлена к миссии в реальных исторических условиях, то есть хорошо организована. Эта “хорошая организация” означает, что устроение Церкви, во-первых, должно соответствовать ее богословскому самопониманию (сохраняемому в Предании), а, во-вторых, учитывать структуру современного общества и государства, с которыми она находится во взаимодействии. Опыт подготовки церковных реформ и их осуществления в добольшевистский период является примером того, как Церковь может реагировать на изменение исторической ситуации, сохраняя при этом верность своему Преданию.
К сожалению, то, что было сделано в этом отношении до начала широкомасштабных гонений на Церковь, не было закреплено на практике и не получило необходимого развития. Наступила эпоха, когда пришлось думать лишь о выживании и о сохранении хотя бы необходимого “минимума” церковной жизни. Сегодня же многие проблемы начала века снова — хотя и по-новому — стали актуальными. Они не исчерпываются вопросами, касающимися церковно-государственных отношений и структуры церковного управления. Не менее важными являются проблемы соотношения “консервативного” и “либерального” начал в церковной жизни и их влияния на по необходимости “центристскую” позицию священноначалия, призванного сохранять целостность церковного организма. Об этом также пишет С.Фирсов в своей книге, равно как и о церковных и политических деятелях, которые находились в центре всех перипетий предреволюционной церковной истории. Среди последних — первоприсутствующие члены Св.Синода, его обер-прокуроры и, конечно, сам император, а также и “друг” царственной семьи Григорий Распутин, сыгравший особую роль в духовной истории России последних лет империи.
Подчеркну в заключение исследовательскую добросовестность и историческую беспристрастность автора этой содержательной работы. Оперируя историческим материалом, он не руководствуется собственными предпочтениями и субъективными оценками (хотя внимательный читатель может создать о них представление), но следует логике фактов и методу их сопоставления, что позволяет нарисовать объемную картину, из которой не исключаются — в угоду “концепции” или “идеологии” — элементы, на первый взгляд, исключающие друг друга.
Завершающая глава книги озаглавлена “Революционный слом”. И она, естественно, вступает в особую перекличку с нашим временем. Ведь все последнее десятилетие мы тоже живем в условиях очередного “слома” — в политике, психологии, обыденной жизни. И этот “слом” напрямую затронул и Церковь, хотя именно она более всего призвана способствовать восстановлению разрушенного, прежде всего — в самих людях. Но ведь и саму Церковь составляют люди, переживающие исторические катаклизмы как события своей личной судьбы…
Вот почему и для церковного сознания этих людей, как и для сознания всего нашего общества, тоже чрезвычайно важно заново и очень серьезно осмыслить тот “слом”, который произошел в России в первой половине XX века. Осмыслить так, чтобы суметь найти правильные, конструктивные решения в эпоху преодоления последствий “слома” конца века. Ведь именно для Церкви важна и характерна духовная преемственность жизни — вопреки разрывам и утратам, характерным для социальной истории.
Чтобы вполне осознать и пережить эту преемственность, с одной стороны, и разрывы, с другой, как раз и нужно изучать историю — и Церкви, и околоцерковного мира. Книга Сергея Фирсова — ощутимый вклад в такое изучение, и потому она способно ощутимо помочь такому осознанию и переживанию, столь необходимому в наше переломное время.
* Сергей Фирсов. “Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.)”. М.: Круглый стол по религиозному образованию и диаконии. 2002. Серия: Церковные реформы. Дискуссии в православной российской церкви начала ХХ века. Поместный Собор 1917-1918 гг. и предсоборный период.