Третий-четвертый кварталы 2001 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 112, 2002
Автор статьи “К проблеме восстановления баланса сил на мировой арене” Г. Трофименко (“Вестник Московского университета”, сер.18, социология и политология, № 4) считает, что баланса сил не мировой арене нет — есть американский гегемон, гипердержава, стремящаяся покорить все основные государства мира. России ради собственного выживания следует понять, что краеугольным камнем стратегической стабильности ныне является отнюдь не советско-американский договор по ПРО 1972-1974 гг. Проблема ядерного баланса — отныне в первую очередь американо-китайская проблема. Для стратегической стабильности необходимо восстановление общего баланса сил на мировой арене. Для этого не нужно вступать в конфронтацию с США или начинать новую гонку стратегических вооружений. Нужно лишь последовательно и твердо отстаивать такую позицию, которая отвечает интересам ряда ведущих государств: Китая, России, Индии, Японии, Англии, Франции, Германии и т.д. Широта позиции — уму непостижимая. Однако для осуществления сего требуется “шевелить мозгами и иметь четкую внешнеполитическую ориентацию, активную деловую дипломатию, использовать инструментарий ООН”.
О мировом господстве вспоминает С. Кургинян в статье “Теракты в США. Системный анализ событий и последствий” (“Россия — ХХI век”, № 5). Автор пытается понять суть случившегося 11 сентября 2001 года. Для анализа столь масштабной террористической операции нужны новые подходы и инструменты. Схема взаимоотношений Запад — Восток, Север — Юг слишком поверхностна и примитивна. По мнению автора, существует “третья сила”. Для обозначения ее Кургинян вводит понятие “параллельной террористической цивилизации”, некоей террористической мегаструктуры с определенными целями, укладом, культурой и религией. Это особая, выведенная из зоны проницаемости территория и инфраструктура. Построить такую параллельную террористическую цивилизацию можно только с целью мирового господства. Пока не закончено строительство, она не осуществляет операций во внешнем мире, она занята собой. Лишь закончив этап самосозидания она начинает действовать . 11 сентября было началом. Мировое господство для параллельной террористической цивилизации — всего лишь средство. А цель — построение совсем другого человечества, особым образом контролируемого, с другой шкалой норм и ценностей и, конечно, “освобожденного” от свободы.
А. Миллер, автор статьи “Центральная Европа, Восточная Европа: понятия, дефиниции, “ментальные карты”” (“Россия и современный мир”, № 4) утверждает, что понятие “Центральная Европа” бытует нынче для обозначения исключительно культурного явления и место его определяется не на географических, а на “ментальных картах. Особый энтузиазм относить себя к центральным европейцам проявляют те, кого в недавнем прошлом считали восточноевропейцами. Они числят себя жертвами коммунизма. Причем главная деструктивная роль в их судьбе отводится не СССР, а именно России — как стране наиболее органично вписавшейся в свою социалистическую историю. На русских возлагается вся полнота ответственности за несчастья Центральной Европы. Сейчас в этой региональной идентификации возникает конкуренция: кого считать большим европейцем и кто пострадал больше других. В соревнование вступили бывшие советские республики. Азарт участников этого действа подогревается небескорыстным стремлением попасть в привилегированное положение близости к Западу и получить щедрую поддержку для спасения от варварской России.
Ю. Олейников, автор статьи “Природный фактор исторического бытия России” (“Философия и общество”, № 3) не удовлетворен большинством интерпретаций “русской идеи”. Они, по его мнению, основываются на довольно субъективных представлениях о некоей неповторимой духовности русского народа. Автор ориентируется на наследие географической школы (в частности, на ее русского приверженца Л. Мечникова, брата известного биолога) и поэтому специфику исторического бытия России выводит из природной компоненты.
Наукой доказано, что территория исконного расселения восточнославянских племен неблагоприятна для проживания. Жизнь здесь возможна только за счет привлечения дополнительных энергоресурсов. К концу ХIV века, когда в центральной России были в значительной мере вырублены леса, естественной для выживания народа стала колонизация восточной ойкумены. Эмпирически найденный способ выживания получил отражение в державной идеологии — теоретическом обосновании необходимости могучего государства. Государство в лице самодержца было призвано заботиться обо всех. Социальная функция государства выразилась в идеологеме “Батюшки царя”, “Заступника”, перед которым все граждане равны: аристократ ли, холоп ли — все рабы. По этой причине в России никогда не было настоящих собственников. Имущество всякого подданного в любой момент могло быть отписано на государя, взято в казну, или распределено между фаворитами.
Суровые климатические условия России обуславливали внутреннюю политику государства, соотношение личных и общественных интересов. Отдельный человек был ничто по сравнению с целым. Всякое посягательство на государство рассматривалось как тяжкое преступление. Права личности отсутствовали за ненадобностью. Одни обязанности. Вертикаль государственной власти опиралась на фундамент общинной организации. Демократический принцип общины был подчинен коллективным, соборным целям. Соборность (ее религиозная версия — церковь) была способом коллективного выживания, выражением общей судьбы народа. В специфике социоприродного бытия России коренится и поразительная противоречивость менталитета: необходимость централизованной регламентации жизни каждого , но вековая ностальгия по воле; национальная терпимость и бескорыстность, но покорение соседних народов; идедократичность государства, но легкая перемена идеологий (православия и самодержавия — на коммунизм, коммунизма — на капитализм).
Итак, внешняя и внутренняя политика России на протяжении всей ее истории — это суровая необходимость выживания. Пока страна не достигнет уровня энергозатрат на душу населения, компенсирующих потребности преодоления природно-климатических трудностей, она обречена на сохранение коллективных форм хозяйствования и бытия.
С. Рыбаков, автор статьи “Анатомия этнической деструктивности. Этнический радикализм” (“Вестник Московского университета”. Сер 18. Социология и политология, № 4) пробует выявить сущность агрессивного этнического радикализма (с которым практически отождествляет политические и этнические границы государств). Рыбаков применяет философско-антропологический подход, а в качестве объяснительной модели предлагает феномен “этнической деструктивности”, который сводит к конфликту идентичностей, т.е. к противоборству гражданственности и этничности, порождающему разрушительный потенциал.
Теоретическая фундированность позволяет автору ясно рассмотреть этнический радикализм и в России, и на постсоветском пространстве. Не обойден и “русский вопрос”. Автор прежде всего подчеркивает то, что в условиях построенной по этническому принципу федерации русские остались без собственного государства или административно-территориального образования, в то время как остальные народы бывшего СССР их имеют. Автор обращает внимание на этноцид русского народа 1920-1930-х гг., когда русские официально были объявлены “бывшим эксплуатирующим народом” и русофобия стала частью государственной политики. По убеждению автора, целенаправленный этноцид возобновился в постсоветский период (на произвол этнократии брошено 25 млн. русских). Сложившуюся ситуацию автор называет деэтнизацией русских, считает ее следствием этнорадикализма и ищет пути разрешения проблемы. Такие варианты, как этническая интеграция, пропорциональное представительство в органах власти, нетерриториальные национально-культурные автономии (“виртуальная автономия”) кажутся ему неудачными. Зато вполне перспективен национально-консервативный подход, включающий различные версии “русской идеи”, “евразийской идеи” и “панславянской идеи”. По мнению автора проблема решается не путем конструктивистского нацстроительства в целях легитимизации постсоветских государств, но путем учета объективно сложившихся реалий. Ему представляется осуществимым проект “выведения этноса из политики”, то есть разнесение полномочий с уровня субъекта федерации одновременно и на более высокий (образование надрегиональных административных единиц ), и на более низкий (населенный пункт) уровни.
Является ли Россия цивилизацией? И если да, то какой? Внести ясность в этот вопрос в статье “Ответ России на экспансию Запада” пытается Г. Померанц (“Россия и современный мир”, №4). Прежде всего много путаницы в самом понятии “цивилизация”. Современная мировая цивилизация напоминает автору мир Калигулы и Нерона. Тогда племена и народы смешались в больших городах. Расшаталась вера в старых богов и пошатнулся нравственный порядок. Но к людям пришло новое откровение, им открылось вселенское небо. Однако новое чувство тождества не было подлинно вселенским. Оставшееся различие символов заслонило единый дух. И в современном тесном мире так называемые мировые религии столкнулись, как некогда эллины и иудеи. Над современным земным шаром нет общего неба. Глубины монотеистических религий и буддизма слишком велики. И новое единство мыслимо только как диалог пророческих монологов, в котором дух выше и подлиннее буквы. Автор верит в развитие способности читать святые писания между строк, парить над различием текстов и чувствовать единый дух в разных буквах. Этот дух может стать основой единого планетарного этоса и глобальной солидарности.
Какова возможность России в эпоху вселенского диалога? Автору кажется, что она складывается в глубине русской противоречивости, русского хаоса, русской тоски по единству. Россия не создала особого вселенского проекта, особой Книги, особого языка и шрифта. Русская цивилизация всегда творится и никогда не была сотворена. Но вселенский дух Россия подхватила и наполняет им заимствованные формы, созданные не ей. Чтобы осуществить великие возможности русской культуры, России снова надо к чему-то примкнуть, к какому-то вселенскому проекту, к какому-то сложившемуся миру форм.
Духовное и умственное обновление России есть труд общий, и в русле его ведется поиск новых подходов и нетривиальных толкований отечественной истории. Теоретическую модель русской истории последних пятисот лет — точнее, рабочую гипотезу такой модели — предлагают авторы статьи “Русская система” как попытка понимания русской истории” Ю. Пивоваров и А. Фурсов (“Полис”, № 4). Авторы исходят из посылки, что в России в ХVI-ХVII вв. произошла великая самодержавная революция, в результате которой, в отличие от Европы, не возникло ни гражданского общества, ни государственной власти, ни капитализма. Здесь появилась Самодержавная Власть, единая и неделимая, качественно однородная и по сути единственная. Причем единственная не только как власть, но и как субъект. В это время складывающаяся Русская Власть лишила значительной субъективной энергии все то, что с киевских времен выступало в роли исторических субъектов: церковь, боярство, удельные княжества и т.д. Это похищение, экспроприация субъективности, а в известном смысле — “европейскости” и “христианскости” — в пользу одного сегмента социума и есть тайна русской власти и русской истории.
Итак, возникший новый русский мир являет собой властноцентричный феномен. Власть становится условием существования всех и всего. Оформляется социальный порядок, который авторы и назвали Русской Системой. Его элементы: Власть — первый элемент и системообразующая категория, в ней изначально заложен конфликт метафизического и физического, субстанционально-властного и субстанционально-личностного (звание помазанника божьего принадлежало физическому лицу). Другое характерное качество Русской Власти — дистанционность. Власть не есть порождение и политическое выражение общества. Она субстанциональна и трансцендентна (внеположена) порожденному ею политическому миру. Эти ее метафизические и даже мистические черты вросли в русское сознание.
Второй элемент Русской Системы — бессубъективная популяция, т.е. население, исторически имевшее, но утратившее субъективные характеристики. И третий элемент — Лишний Человек, который может быть как индивидуальным (часть дворян и интеллигенция), так и коллективным (казачество). Речь идет о тех индивидах и группах, которые не “перемолоты “ Властью и потому не стали ни ее органом, ни частью Популяции
Русская Система предполагает такой тип взаимодействия перечисленных элементов (Власть, Популяция, Лишний Человек), при котором единственно социально значимым субъектом оказывается Власть. Если Русская Система — это способ контроля Русской Власти над русской жизнью, то Лишний Человек — мера незавершенности Системы, индикатор степени “перемолотости” русской жизни Системой и Властью. Процесс взаимодействия с одной стороны Русской Системы и Русской Власти, а с другой стороны — Русской Системы и русской жизни и есть русская история
Представленная выше гипотеза касается, так сказать, тектонических изменений фундаментальных слоев истории. Б. Капустин (“Конец “транзитологии”? О теоретическом осмыслении первого посткоммунистического десятилетия” — “Полис”, № 4) сделал предметом обозрения ближайший отрезок российской истории. Он рассматривает, как удалось политической теории (западная советология) осмыслить важнейшие события последних десяти лет. Крах коммунизма обнаружил неудачи политической науки. Она не смогла ни предвидеть его, ни объяснить. Истоки неудачи автор находит на уровне парадигмы, которую обозначает термином “транзитология”. Это не научное направление наряду с “политической экономией”, “политической культурой”, и т.п., а научная установка на рассмотрение общества как переходного, исключающая анализ качеств самого перехода. Так крах советского строя предполагал, в соответствии с “транзитологией”, переход к известным моделям общественного устройства (рынок, демократия, правовое государство и т.д.). Но становящееся не походило на предполагаемое и либо неадекватно втискивалось в эту матрицу, либо выводилось за пределы внимания как второстепенное и случайное.
Уничижительная критика транзитологии обязала Б. Капустина найти альтернативу ей. Альтернативой стал постмодернизм, представленный в другой статье (“Посткоммунизм как постсовременность. Российский вариант” — “Полис”, № 5) как определенный тип мысли, описывающий постсовременность, т.е. актуальную социальную реальность. При этом следует помнить, что постмодернизм, в понимании автора, ничего не объясняет и не является даже понятием. Вот пример постмодернистской интерпретации факта “русского чуда”, или того, как населению России вообще удается выжить. Согласно официальным данным, минимальная зарплата в стране составляет 14% от прожиточного минимума. Чтобы довести ее хотя бы до 60%, в 2002 г. понадобится 500 млрд. рублей. Взять их негде. Значит, государство ничего не гарантирует. И это свидетельствует не только о разрыве этических связей государства с населением, но и о потере всяких надежд населения на государство. Спрашивается: почему население продолжает жить? Как сказался на его существовании новообразованный российский капитализм? Капустин отвечает на заданные себе вопросы, прибегая к методам постмодернизма, к его ”теоретическим и квазитеоретическим продуктам” (по выражению самого автора).
За годы рыночных реформ произошла заметная демонетаризация (обезденежье) источников существования россиян, возросла доля доходов от натурального хозяйства и т.п., которые называют “экстраполярной экономикой”. Здесь действует логика, не похожая на капиталистическую рациональность.
Итак, люди выживают вопреки логике официальной экономики и вопреки логике развития капитализма. А капитализм в России, по-видимому, развивается благодаря некапиталистическому производству. Ненужность капитализму значительной (и даже основной) части населения отнюдь не обрекает последнюю на автоматическое вымирание, а лишь обучает базовым элементам жизни “не по-капиталистически”. Если по меркам модернизации и прогресса это означает “примитивизацию” экономики, “демодернизацию” и “децивилизацию” населения, то деконструкция этих мерок (по-постмодернистски) позволяет увидеть не “грядущую катастрофу”, а переход России на другой “режим движения”, в другое социально-историческое измерение, которое автор называет “постсовременностью”. В таком же ключе посткоммунизм рассматривается как культура и реальность. В заключении строится рабочая модель “незападного” постмодернизма.
Давний и нелицеприятный друг Советской России В. Страда (“Тоталитаризм/ тоталитаризмы” — “Россия и современный мир”, № 4), терминологически и исторически анализируя существовавшие в былом версии тоталитаризма, неожиданно обнаруживает, что до появления своего названия и своего осуществления тоталитаризм был описан именно там, где и возник впервые, т.е. в России. Описал его Ф.М. Достоевский в романе “Бесы”. В плане научном Страду поражает, что весь комплекс предостережений против нависшей марксистской революции (в особенности ее ленинского варианта) в России был оглашен и обсужден задолго до события.
Легально разочаровавшиеся русские марксисты подвергли глубокой критике российский феномен, который Страда называет “тоталитарной ментальностью революционно-радикальной интеллигенции”. Сама же эта ментальность не только предшествовала реальному тоталитаризму и готовила его, но и пережила его в самых разных частях света как догматическая, утопическая, конформистская идеология, проповедующая насилие и судебную расправу с политическими противниками. Этой ментальности суждено было воплотиться в ленинской идеологии, которая будучи синтезом сциентизма и утопизма (что-то типа научной фантастики) давала ощущение высшего знания законов исторического развития и иллюзию единственно верной социально-политической практики. Длительный и травматический тоталитарный опыт России ныне породил патологическую форму модернизации, которую Страда определяет как “регрессивную модернизацию”, в которой промышленно-технологическое развитие (главным образом военное) сопровождается социально-институционной архаизацией на базе систематического насилия, хотя и не лишенного пассивного “консенсуса”.
Автор считает, что все это отнюдь не способствует развитию подлинной демократии
С точки зрения обывателя, не прибегая к многосложным концепциям, оценивает десятилетие реформ в России Л. Гомберг (“Десять лет реформ и наркотического дурмана” — “Время и мы”, М.-Нью-Йорк, № 152). Итоги неутешительные: при отсутствии общественного консенсуса единственным способом реформирования экономики остается жесткая воля центральной власти. При Ельцине вся политическая воля президента уходила на борьбу за эту самую власть, потом на удержание власти, потом на передачу власти некоей приемлемой фигуре. Приемлемая — по разным соображениям (общеполитическим и личным) — фигура Путин демонстрирует политическую волю к реформированию, но при этом создается впечатление, что он не может решить, в какую сторону грести. Хотя плацдарм для экономических реформ расчищен; т.е. губернаторы отлучены от Совета Федерации, Государственная Дума объединяет фракции в едином послушном порыве, плюс наличествуют карманная прокуратура и исполнительные спецслужбы. Пора, казалось бы, начинать. Но, увы, за десятилетие наркотического дурмана от не заработанных финансовых вливаний произошли необратимые изменения в общественном сознании. Психология маргинального меньшинства (попрошаек) распространяется на все общество и даже на значительную часть политической и экономической элиты. После крушения надежд перестроечного и ельцинского периодов началось активное становление и развитие психологии сырьевого придатка. Россия попала в зависимость от конъюнктуры внешнеторговых цен, но опирается на идеологические химеры вчерашнего дня, обнаруживая претензии, не соответствующие ни политическим, ни экономическим ее возможностям. Последние же вызывают особую озабоченность ее граждан.
Для прояснения здравого смысла интересующимся политикой и современной историей России небесполезно бывает напомнить основные принципы права. Это и делает В.Нерсесянц в статье “Типология правопонимания” (“Право и политика”, №10). Все многообразие прошлых и современных теоретических учений о праве и государстве он укладывает в три типа правопонимания: легистский (позитивистский), естественноправовой и либертарно-юридический. Подробно характеризуя все три, автор подробно останавливается на последнем, в котором видит наиболее последовательную и совершенную манифестацию юридической теории.
Сущностью права считается единство трех его свойств — равенства (всеобщая равная мера регуляции), свободы и справедливости. Равенство это — равная мера свободы и справедливости, а свобода и справедливость невозможны вне равенства. Право определяет людям свободу в меру их равенства, а равенство в меру их свободы. Справедливость входит в понятие права. Право по определению справедливо, а справедливость — внутреннее свойство и качество права. Действовать по справедливости значит действовать правомерно.
К этим исходным характеристикам сущности права примыкает еще одна — государственно-властная общеобязательность того, что официально устанавливается как закон. Общеобязательность закона обусловлена его правовой природой. Не право — следствие официальной общеобязательности, а наоборот, эта обязательность — следствие права.
Правовой закон — это адекватное и полное выражение права, которое, в свою очередь, являет собою систему норм, установленных или санкционированных государством и обеспеченных возможностью применения мер государственного принуждения.
Государство — это правовая организация публичной власти свободных индивидов. Современное правовое государство с конституционным закреплением неотчуждаемых прав и свобод человека — это исторически наиболее развитая форма существования государства.
Н.Косолапов в статье “Междунородно-политическая организация глобализирующегося мира: модели на среднесрочную перспективу” (“Общественные науки и современность”, №6) рассматривает глобализацию как новый мировой порядок. Это не заговор злонамеренных сил, но в основе своей объективный, реальный, а не искусственный процесс. Мир глобализируется, а не его глобализируют.
В международных отношениях происходит переход от системы суверенных государств к более сложной организации человечества. Социальной целостностью мир еще не обладает, но движение в эту сторону уже началось. “Стягивание” мира в единую, хотя и противоречивую, социальную целостность в дополнение к давно существующим внутристрановым и международным отношениям предполагает возникновение отношений принципиально нового типа — внутриглобальных. В системе внутриглобальных отношений межгосударственные сохраняются, но перестают быть международными, становясь частью внутренних. Однако это приводит не к унификации мира, а, как показали последние исследования, к увеличению внутреннего разнообразия. Социальная опора глобализации имеет отчетливое западноцентричное происхождение и форму. Но по роли в ней экономики, национальной валюты и военной силы США, глобализация американоцентрична. США являются и реальным центром фактической глобальной власти.
Для России суть глобализационного вызова заключается в том, что она рискует превратиться в одну из “мировых деревень”, ибо не готова к конкуренции в экономической и политической сфере, которые определяют положение государств мировой иерархии.
Общеизвестно, напоминает В. Бочкарева, автор статьи “Интегральный показатель качества жизни” (“Народонаселение”, № 3), что целью и основной функцией каждого государства является рост благосостояния его населения. Усилия же российского государства — вопреки политической логике и здравому смыслу — последние десять лет направлены на все что угодно (снижение инфляции, рост ВВП, увеличение доходов бюджета и снижение его дефицита), но только не на рост благосостояния населения. Правительство неизменно преследует макроэкономические цели в маниакальной уверенности, что качество жизни населения улучшится само собой. Однако расчеты показывают обратное. Автор предлагает несколько вариантов расчета интегрального показателя качества жизни в 1990-е годы по следующим характеристикам: здоровье, трудовая активность, образование, уровень жизни, уровень культуры. Оценки по всем показателям из года в год ухудшаются. При этом за пределами расчета остались многие показатели, учет которых затруднителен (падение рождаемости, рост числа беспризорных детей, бездомных людей и т.п.),— иначе, полагает автор, результат был бы еще более удручающим.
В. Доброхлеб в статье “Как преодолеть бедность в России?” (“Народонаселение”, № 3) рассказывает о методическом семинаре “Программа борьбы с бедностью в России”. Открыл его А. Аганбегян. Считая лучшим средством преодоления бедности выполнение указаний высшего (земного) начальства, он перечислил ряд мер необходимых для решения задач, поставленных в Послании Президента России к Федеральному собранию. Н. Римашевская говорила о стратегии национального развития, констатируя состояние кризиса в российском обществе. Катастрофическое положение с народонаселением: 1) поколение детей не воспроизводит поколения родителей не только в количественном, но и в качественном отношении; 2) российский генофонд характеризуется комплексом негативных показателей (2 млн. психически больных, 2,2 млн. алкоголиков, 2.млн., больных туберкулезом, 1,5 млн. ВИЧ инфицированных); 3) происходит маргинализация и пауперизация (обнищание) населения — 10 млн. Главная задача государства видится докладчице в формировании минимальных социальных нормативов и обеспечении гарантии их реализации, т.е. законодательном утверждение прожиточного минимума и минимальной оплаты труда. Прожиточный минимум должен включать не только расходы на питание, одежду, предметы длительного пользования и услуги, но и платежи по обязательному страхованию, а также полную оплату жилья и коммунальных услуг. Все это должна обеспечивать соответственная оплата труда. Низший и высший заработок не должны отличаться больше, чем в 4 — 5 раз ( а не в 30, как сейчас). Кроме того необходимы полноценно финансируемые реформы в сфере пенсионного обеспечения и здравоохранения. Л. Овчарова говорила о содействии сокращению бедности как о политической программе. В. Зинин — о мерах по снижению дифференциации доходов.
Обсуждались проблемы адресной поддержки и социальной адаптации населения в новых экономических условиях, занятости на рынке труда, самозащиты населения (социальные и межсемейные сети). Говорили о развитии экономических функций домашних хозяйств, развитии предпринимательства и самозанятости — словом, о спасении утопающих руками самих утопающих, что, видимо, остается пока самым верным средством в деле преодоления бедности в России.
Унижение экономической нищетой население России стремится компенсировать, обретя достоинство хотя бы на правовом поле. Для этого А. Хованская (“Достоинство человека: к либеральной стратегии права для России” — “Полис”, № 4) призывает либерализм, а главной задачей его стратегии ставит снижение метафизического статуса государства (отождествление государства и общества) и ограничение его статусом правительства. Гражданское достоинство определяется как способность и возможность человека пользоваться своими правами. Перечисление в Конституции прав человека еще не обеспечивает возможности ими пользоваться. Либерализм обеспечивает идеологическую, экономическую и политическую нейтральность государства (правительства). Такая нейтральность обязывает государство давать всем гражданам равные возможности для претворения в жизнь любых представлений о благе, которые они вольны отстаивать. Кроме того государство (правительство) воздерживается от каких-либо действий, направленных на поддержку той или иной конкретной и всеобъемлющей доктрины. Оно не предпринимает ничего, что увеличило бы вероятность выбора гражданами определенного представления о благе, если при этом не осуществляются меры, компенсирующие последствия подобной политики. Правовой либерализм утверждает обязанности государства (правительства) и прочих властных институтов обеспечивать человеку возможность осуществления его прав, заявленных на декларативном уровне, любым не запрещенным способом, даже если соответствующие процедуры не определены законодательством. Правовой либерализм не применяет авторитарные приемы и не допускает социального уравнительства, характерные для радикальных социалистических идеологий, делая упор на защиту прав меньшинств (политических, расовых, этнических).
Либеральная стратегия для России нацелена на достижение самого широкого консенсуса по основным ценностям и целям. Все субъекты общества становятся равноценными. Патернализм замещается гражданским достоинством.
Усовершенствования требует и государственная служба России. В конце 1999 года впервые за 70 лет были опубликованы подробные материалы о составе российского чиновничества. В.Слатинов (“Российская бюрократия в зеркале статистики” — “Полития”, № 3) взял на себя труд проанализировать их и определить ряд важных перемен, происходящих в кадровой сфере государственного и муниципального управления. Процесс существенного обновления чиновничества, казалось бы, естественная вещь при радикальных социально-политических переменах. Однако автор обнаруживает его случайность, вызванную больше конъюнктурными обстоятельствами, а не целенаправленной кадровой государственной стратегией. Обновление кадров осуществлялось не на правовых нормах внепартийности и профессионализма, а на основе патронажных отношений. Утвердившаяся патронажная система имеет устойчивую тенденцию к воспроизводству. Например, каждый вновь избранный губернатор получает право на ротацию кадров, ибо то же самое делал его предшественник, расставляя “своих” на все ключевые должности. Самовоспроизводство патронажной системы превращается в непрерывный процесс, препятствующий созданию профессиональной и политически нейтральной госслужбы. Для устранения этой практики требуется глубокая перестройка действующего законодательства. Прежде всего — принятие Кодекса государственной службы. Необходимо создание квазисудебных органов для апелляций и разрешения административных споров и образование полноценного федерального органа по делам государственной службы с региональным представительством в каждом субъекте федерации.
В сфере партийного строительства О.Малинова (“Партийные идеологии в России: атрибут или антураж?” — “Полис”, № 5) констатирует очевидную “деидеологизацию” российской политики и явную тенденцию к партикуляризации массового сознания, т.е. сдвиг приоритетных ценностей в пользу индивидуальных прагматических начал (семейного благополучия, покоя и порядка), которые вытеснили общенациональные и общечеловеческие ценности. Однако включение частных интересов в некий нравственный и правовой строй и есть само по себе идеология. Субъектом идеологического творчества и выразителем идеологических позиций в России являются партии. В настоящее время сложилась привычная для западных стран практика употребления понятий “правый” — “левый”. Для того, чтобы точнее определить идеологическую позицию партий и движений, автор вводит дополнительный критерий: отношение к результатам прежних политических курсов (советской действительности и практике постсоветских реформ). Это измерение не вписывается в право-левую шкалу, а имеет самостоятельное смыслообразующее значение. Например, одни либералы считают “приватизацию по Чубайсу” необходимым злом, другие — ошибочным и преступным актом. Именно из-за этого СПС и “Яблоку” трудно объединиться. По той же причине невозможен союз “Яблока” и “Отечества”, хотя их идеологии похожи. Или, например, интерес “Единства” к консерватизму и стремление “Отечества” учиться у социал-демократов не сближают их позиции по отношению к недавнему политическому прошлому.
Такая многомерность усложняет задачу позиционирования в единой системе координат (явить свой голос в общем шуме) и указывает на незавершенность процесса формирования идеологий. А они, по мнению автора, как и раньше, служат средством интеграции субъектов политического действа, формой отчетливой артикуляции альтернатив общественного развития и публичного обсуждения его целей и ценностей. Это важно для закрепления демократических способов взаимодействия граждан и власти, для рационализации общественных конфликтов и, наконец, в целях социальной терапии (снятия социально-психологических стрессов модернизации)
Тема русской интеллигенции — неисчерпаемый источник для критических умов. С. Барзилов и А.Чернышов, авторы статьи “Самоидентификация российской интеллигенции” (“Свободная мысль — ХХI”, № 12.) обсуждают проблемы самосознания современной интеллигенции, место ее в изменившейся социальной структуре новой России. Раньше интеллигенция как социальная группа была интегрирована во власть и в производство и находилась в бюджетной сфере. Это определяло многоуровневый и многопрофильный механизм ее самоидентификации. В настоящее время ситуация усложнилась. Во власти уже не управленческая интеллигенция, а элита, точнее, перелицованная посткоммунистическая номенклатура, в производстве — новые “средние” слои (“новые русские”). Собственно интеллигенция попала под их полный патронаж. Таким образом, экономически она осталась в бюжетной сфере, политически — раскололась на радикалов и конформистов, а идеологически — обслуживает интересы власти. Из этого вытекает современный вариант неоднозначности социальных характеристик интеллигенции, двойственность ее политического поведения. Участие в идеологическом процессе — отнюдь не базовая функция, а сервисная роль (оказание услуг за вознаграждение).
Самоидентификация интеллигенции осуществляется на трех уровнях: прошлого, настоящего и будущего. В основном интеллигентское сознание находится в ностальгическом прошлом или в утопическом будущем. В то время как власть и общество живут настоящим. Прошлое и будущее для них существенной социальной ценности не имеет. Погруженность власти в настоящее снижает спрос на интеллигенцию. Беспочвенность и невостребованность интеллигенции в современных условия обусловили миф о ее исчезновении. Это беда не столько самой интеллигенции, сколько власти и общества, ибо разумная политика есть проекция будущего, основанная на опыте прошлого. Без некоего социального транзита между тем, что было, и тем, что неминуемо произойдет, то есть без интеллигенции обществу не обойтись.
Геополитические реалии нового века, претензии на особое место на карте глобализации требуют инноваций в сознательном формировании нового имиджа мировых столиц. Москва с ее стремительно меняющейся жизнью и противоречивым идеологическим климатом представляет собой идеальную иллюстрацию этого процесса. О.Вендина в статье “Москва — образ города, не похожий на портрет” (“Полития”, № 3) прослеживает, как различные политические приоритеты воплощаются в городском пространстве столицы и отражаются в ее иконографии (визуальном образе). Рассматриваются три отрезка времени: 1930 — 1985 гг.,1985 — 1991гг. и последний, начавшийся с 1992 года.
Первый период — город “коммунистического завтра”, где Москва предстает величественной, но холодной. Серый цвет, пустынные площади и проспекты, номенклатурная сегрегация микрорайонов (“царских сел”, ”генеральских” и “цековских” домов), массивная архитектура военно-репрессивных структур (КГБ, МВД), замкнутые стенами и заборами пространства с символическим предупреждением “посторонним вход воспрещен”, однообразие жилых коробок на окраинах.
Второй период — Горбачевская эпоха. Горечь утраты положения столицы “великой державы”. Городская среда теряет свою “стерильность”, величие и упорядоченность. Монументы советской эпохи снесены или поблекли, их сакральное значение кануло в Лету, “коммунистический город” превратился в “город-базар”.
Третий период. Активная реконструкция исторической части. Прежние образы российского ”византийства” и “азиатства” архитектурно переосмысливаются на западный манер. Новый образ столицы перегружается символами европейства. Это — гигантский памятник Петру I, указующий выход из “исторического тупика”, и, главное, множественное овеществление цивилизующей приставки “евро-”: евро-двери, евро-вагонка, евро-сантехника и т.п. Азарт предпринимательской деятельности приводит к строительному буму. Городская среда центра дробится, уплотняется; меняется функциональная начинка старых зданий, возникают циклопические постройки офисов, “сундуки” и “ледяные кристаллы” банков и т.д.
Однако возникла и острая ностальгия по досоветскому прошлому. Москва захотела выглядеть и как русский город. Но как совместить национальное возрождение и модернизацию западного типа? К сожалению, новые требования к окружающему городскому пространству оказались несовместимыми с попытками консервации древностей. Происходит не реставрация, а реконструкция — а точнее имитация образов прошлого. Подлинность утрачивает ценность. Москва восстанавливает историческую память, а не исторические памятники.
Мешанина стилистических интенций оказалась в удивительном соответствии с принципами постмодернизма, определившими, по мнению автора, архитектурное творчество в сегодняшней Москве. Его основные принципы: стирание грани между массовым и элитарным, сказочным и реальным; учет местных культурных и пространственных особенностей; многовариантность прочтения архитектурных метафор; вовлечение посетителей и жителей в процесс проектирования; “радикальный эклектизм”.
Новый образ города выводит столицу за пределы реальной России, превращая ее в некий космополитический анклав, форпост модернизации, ушедший в отрыв от остальной нации.
Перемены российской жизни, особенно переход от социализма к капитализму, многим видится трагической фантасмагорией. М. Романенко (“Криминализация общественных отношений социума России” — “Философия и общество”, № 3) называет этот процесс “турбулентной хаос-эволюцией”. Именно она, по мнению автора, подвигла общество к формированию особой системы законов естественного выживания по формуле “человек человеку — волк”. Такая система ведет к разрастанию социальных патологий типа олигархизации и коррупции власти, пауперизации, алкоголизации и маргинализации населения. Социум продуцирует “глобальную мафиезацию общества”, т.е. криминализацию всех общественных отношений.
Организованная преступность превратилась в самостоятельную социально-политическую и экономическую силу. В ее рядах 25-30 млн. человек (эксперты считают, что значительно больше). Главную причину криминализации всех классов, слоев и групп населения автор видит в абсолютном обнищании народа, усилении безработицы, чудовищной эксплуатации и социально-психологической депрессии людей. Криминальному “заражению” активно и целеустремленно способствуют масс-медиа. Криминализация общественного сознания усугубляется тем, что власть перестает считаться со своим народом, и в нем не остается никакого доверия к власти. Правоохранительные органы превратились в источник повышенной опасности. Сложившаяся в стране ситуация свидетельствует о реализации криминального сценария общественного развития. Опираясь на данные конкретных социологических исследований, автор рисует такую картину ближайшего будущего: увеличение общего числа преступлений; усиление криминализации всех без исключения слоев населения; увеличение роста преступности и т.д. вплоть до продолжения криминального территориального передела страны.
Такая мрачная картина будущего могла бы потушить свет всякой надежды, когда б не вера в чудо, поддерживаемая в нас церковью. Приветствуя появление недавно принятых Архиерейским Собором “Основ социальной концепции Русской Православной Церкви”, К. Костюк, автор статьи “Возникновение социальной доктрины Русской Православной Церкви” (“Общественные науки и современность”, № 6), считает появление этого документа выходом из долговременного “социального молчания”, знамением новой эпохи церковной и общественной жизни.
Трансформации современного общества, полагает автор, вынуждают перестраиваться и саму Церковь. Но при всех изменениях она сохраняет свою сущность и задачу — спасительная миссия и несение в мир Слова Божьего. Социальное учение простирает дар богопознания за пределы церковной ограды. Его суть — проекция библейского и святоотеческого взгляда на современный мир. Однако, анализируя положения документа, автор приходит к выводу, что настоящая доктрина еще не является в полном смысле социальным учением, учением о социальном мире и о христианине-гражданине. Это скорее учение о Церкви в мире, о том, как христианин должен действовать в обществе, будучи членом Церкви. Автору кажется, что содержание документа по большей части составляют вопросы пастырского богословия, канонического права (бракоразводная регламентация, отношение с государством). Граница между собственно социальным учением и нравственным и пастырским богословием не проведена. Обойдены вниманием многие реалии социальной жизни (правовое государство, рыночная экономика, социальная справедливость и т.п.), но в общем документ — как “декларация о намерениях” — автором одобряется.
Обзор подготовил Александр Денискин