Опубликовано в журнале Континент, номер 112, 2002
Александр КЫРЛЕЖЕВ — родился в 1957 г. в Москве. Закончил Московский институт культуры и Московскую духовную семинарию. Работал в “Журнале Московской Патриархии”, в газете “Русская мысль”, в Центре по изучению религий. Автор многих богословских и религиозно-публицистических статей. Член редколлегии “Континента”. Живет в Москве
Ислам и Запад после 11 сентября
Религиозно-политические заметки
1.
Многие склонны считать, что “11 сентября” — это не просто еще одна трагедия, но событие знаковое, переломное, так что теперь о других событиях или процессах, происходящих в современном мире, можно говорить: до или после 11 сентября.
В чем заключается эта “знаковость”?
На этот вопрос отвечают по-разному, в зависимости от того, на какой аспект изменения мировой ситуации хотят обратить внимание.
Один из этих аспектов касается религии. А именно — можно утверждать, что сегодня в политике (а таковой в настоящее время является мировая политика) снова стал значимым религиозный фактор. Это действительно серьезное изменение, если вспомнить, что в северо-западной части мира, которая определяет направление мирового развития, в последние столетия происходил и благополучно завершился процесс вытеснения религии из политического пространства,
Под “религиозным фактором” имеется в виду, конечно, прежде всего ислам. “11 сентября” так или иначе связано с мусульманской религиозностью. И не так важно, были ли сами террористы-камикадзе мусульманами; важнее, что в общественном сознании и на Западе, и на Востоке осуществленные ими акты террора ассоциируются с религиозными радикалами-исламистами, то есть с политическими силами, действия которых легитимирует религия. А эти действия привели к мировому политическому кризису и соответствующей реакции членов мирового сообщества.
В ответ на теракты 11 сентября секулярный Запад в лице своих политиков занял странную на первый взгляд позицию: с одной стороны, он объявил, что террористы не имеют ни национальности, ни религии, а с другой — начал широкомасштабную кампанию по борьбе с исламистами (в том числе с подчеркнуто религиозным режимом талибов в Афганистане).
Позиция эта, впрочем, столь же противоречива, сколь и последовательна: секулярный мир таким образом продемонстрировал верность своим цивилизационным основам. Можно сказать, что эта позиция безупречна с точки зрения прав человека вообще и свободы совести в частности. Это отказ от регресса, от возвращения в прошлое — к эпохе религиозных войн. Борьба ведется не с религией, а с террористическими организациями. Тем более что в последнее время подняли голову террористы, никак с исламом не связанные, — члены “красных бригад”, баскские сепаратисты. А в так называемую “ось зла” попали не только мусульманские страны, предположительно поддерживающие терроризм — например, Северная Корея.
И все же противоречие в подобной установке на “реальную политику” налицо. Основанная на принципиальном разведении политики и религии, она тем не менее учитывает религиозную составляющую конфликта. Правда, — лишь как некий специфический фактор, один среди многих. Само же содержание этого специфического фактора, а именно религиозность, как бы выносится за скобки.
Но дело ведь в том, что “исламские экстремисты” — действительно не пустое понятие. Их политические и военные акции являются в то же время и религиозными. И они не просто кучка законспирированных террористов: их поддерживают “некоторые силы”, среди которых множество простых верующих мусульман, а также религиозные авторитеты. А если это так, тогда совершенно естественным является вопрос: какие религиозные представления теснятся в головах террористов-мусульман, тем более — самоубийц? Как и почему религия может вдохновлять своих приверженцев на столь чудовищные, с точки зрения гуманности, действия, как теракт 11 сентября?
Один из возможных ответов на этот вопрос можно найти в статье известного отечественного исламоведа Александра Игнатенко, озаглавленной: “Ваххабитский след в “битве при Манхэттене”” (НГ-Религии, №2, 15 мая 2002). В статье приводятся пространные цитаты из фетвы (богословского заключения) саудовского улема (мусульманского богослова) Хаммуда бен Укла аш-Шуайби под названием “Разъяснение событий, произошедших в Америке”, которая была издана 16 сентября 2001 года. Имя именно этого улема назвал (среди других духовных руководителей “Аль-Каиды”) один из будущих террористов-смертников, выступая перед телекамерой еще 6 марта 2001 года (эти кадры были показаны катарским спутниковым каналом “Аль-Джазира” 15 и 18 апреля 2002 года). В фетве аш-Шуайби дается подробное религиозное обоснование действий террористов. Здесь говорится о том, что определенные места Корана представляют собой “ясный текст, вменяющий враждебность к неверным, ненависть к ним и непричастность им”, неверными же являются все немусульмане, а также мусульмане, которые не считают “неверных” неверными. “Неверными” могут быть также и государства, среди которых, помимо Америки, называется и Россия. Далее объясняется возможность во время борьбы с неверными убивать невинных — женщин, стариков и детей, особенно если средства борьбы не позволяют различать “воинов” и невинных (в качестве примера приводится, в частности, битва мусульман с язычниками при Таифе в 630 году, когда пророк Мухаммад применил катапульту). Наконец, у того же улема есть другие фетвы, в которых разъяснено, что смерть во время акций геройского самопожертвования, как именуются террористические акты, не является самоубийством (запрещенным в исламе) и что существует “законный террор (ирхаб), который в шариате нам Аллах установил и который нам наказал”.
“Вот с этими идеями в головах 11 сентября и загрузились в “Боинги” девятнадцать ваххабитских шахидов…”, — заключает автор статьи. Заметим, что цитируемые в статье А.Игнатенко тексты не являются засекреченными инструкциями террористических организаций, а находятся в открытом доступе в Интернете.
2.
Ознакомление с подобными материалами невольно вынуждает к тому, чтобы занять двойственную позицию.
С одной стороны, действительно, террористы — это прежде всего террористы, независимо от того, каким образом они обосновывают свою деятельность — с помощью религии или без.
Но, с другой стороны, поскольку, как мы видели, уже существует определенное и притом достаточно авторитетное религиозное обоснование подобной деятельности, постольку она все-таки, конечно, в той или иной степени “лежит на совести” именно религии. То есть, в данном случае — ислама.
Отсюда некоторые западные люди делают вполне логичный как будто бы вывод: ислам плох. Но какова та действительная логика, которая скрыта в таком приговоре? Они ведь вовсе не против религии как таковой. Но — поскольку она является частным делом индивидуума и не посягает на общество в целом. Иначе говоря, общество исходно мыслится ими как безрелигиозное, секулярное по самой своей природе. И тут правомерно спросить: почему?
Только потому, что таково современное постхристианское общество.
Такое общество возникло в результате длительной эволюции и, как привыкли считать на Западе, является “историческим завоеванием”, смысл которого в том, что религии запрещено заниматься политикой. Религиозно обоснованную политику уже давно заменила в нем политика “реальная”, прагматическая; иная — просто немыслима для Запада. Нынешние христиане или потомки христиан прошлого “практически” забыли те времена, когда христианство легитимировало войны, которые становились, таким образом, религиозными войнами, когда по благословению Церкви убивали и жгли “неверных” или “язычников”, “боролись с басурманами” и т.п. Другими словами, и европейское христианство когда-то было очень похоже на нынешний радикальный ислам. Но подобный радикализм был преодолен — за счет “нейтрализации” религии.
Здесь, однако, нужно отметить одно важное обстоятельство, которое часто выпадает из поля зрения. Дело в том, что разведение религии и культуры, включая политику, стало возможно в христианском мире только потому, что само христианство изначально различало две сферы — Царства и Церкви, иначе — “кесарева” и “Божия”. Для самой Церкви это различение фундаментально, потому что “мир во зле лежит” и в историческом времени он, этот мир, не может быть преображен по идеальному или телеологическому образу Царства Бога. Царство Божие откроется только в метаистории, будущем веке, в этом же веке оно проявляется только спорадически: “Царство Божие внутри вас есть”…
Совсем иное дело — ислам, в котором нет и не может быть никакого разделения религии и культуры, веры и разума, общины верующих и политического сообщества. А поэтому, говоря строго, в исламе не может быть и никакой секуляризации — по крайней мере такой, какая имела место в христианском обществе. Поэтому в мусульманских странах возможность и эффективность так называемой модернизации, которая предполагает секуляризацию политической, экономической и общественной жизни по западному образцу, в значительной, если не в определяющей степени зависит от того, как будет решена проблема ее решительного неприятия господствующей религией. Ибо модернизация воспринимается в мире ислама как вестернизация и наталкивается на сопротивление гораздо более серьезное, чем просто вековой обычай и уклад, поскольку это не просто вековой обычай и уклад, а обычай и уклад, сформированные мировой религией, которой более четырнадцати столетий, и практически неотделимы от нее.
Причем дело здесь не только в древности этой религии. Ислам претендует на универсальность, на историческую окончательность своего, как сказали бы христиане, провозвестия. И он имеет исторический опыт осуществления такой “универсальности”, ничем не уступающей по масштабам опыту христианства, завоевавшего в свое время всю западную ойкумену. У ислама была своя ойкумена — исламская, и, подобно христианству с его всемирной миссией, ислам сегодня имеет приверженцев по всему миру. Если не с помощью проповеди и колонизации, как это делали христиане, то посредством эмиграции самих мусульман.
Исламский мир, или, точнее, мир ислама, — это “другая вселенная”, и мы, христиане-европейцы, еще очень плохо это осознаем. Несмотря на растущее в христианском мире понимание того, что необходимо отказаться от культурно-религиозного европоцентризма, характерного еще для недавнего прошлого, политико-экономический “европоцентризм” пока еще преобладает. И объясняется он, конечно, не религиозными, а вполне секулярными мотивами. А потому, кажется, не будет преувеличением сказать, что “11 сентября”, помимо прочего, показало, к чему может приводить этот глухой натиск безрелигиозных прагматиков, давно отказавших всякой религии в праве участвовать в эволюции человеческой цивилизации. Появилась еще одна причина говорить о новой эпохе постмодерна. Судя по всему, теперь действительно настал конец идеологии Просвещения, понимаемой как панацея, как универсальный способ избавиться от всех бед, в том числе и от “бед”, которые исторически связывались с религией. Если в известном смысле покончено с политическим христианством, то это не значит, что покончено с политическим измерением других религий, и прежде всего ислама.
В последнее время европейцы очень хорошо почувствовали это измерение, а именно опасности, порождаемые политической солидарностью по крайней мере части мусульман, живущих на Западе. Там после 11 сентября в некоторых мечетях откровенно приветствовалась акция террористов как своего рода “победа над американским шайтаном”. Следствием этого в свою очередь стал резкий рост право-националистических настроений, что выразилось в успехе на выборах партий, выступающих за закрытие границ для беженцев с Востока, ограничение в правах иммигрантов и т.п. Стоит ли сомневаться в том, что возможные в будущем военные удары по “террористическим режимам” известных мусульманских стран вызовут не одобрение, а протест со стороны мусульман Европы и Америки?
3.
Постмодерн как культурная эпоха в истории “христианского” западного мира, пришедшая на смену эпохи модерна, то есть Нового времени, в политико-экономической сфере оказывается параллельным глобализации. Это вполне логично, поскольку культурный плюрализм утверждается на уровне идей и форм, то есть является в определенном смысле элитарным, тогда как на уровне “товаров и услуг”, то есть в сфере массового спроса и предложения, действуют прагматические законы рынка, приобретающего глобальный масштаб. Таким образом, глобализация как явление прежде всего экономическое и политическое в качестве своего следствия распространяет на весь мир культурный и ценностный релятивизм западного постмодерна. Глобализация наталкивается на многообразие локальных культур и готова включить их в свой прагматический универсум, но оказывается, что среди этих культур есть и такие, которые религиозно организованы — но религиозно не в современном западном смысле. Западная по своему происхождению, глобализация исходит из секулярной парадигмы социального устроения, когда религия вытеснена в сферу частных интересов. Но в мире есть культуры и конгломераты культур, которые не допускают “выделения” прагматики в отдельную, не зависящую от религии сферу. А ведь религия говорит о последней истине мира и человека…
Таким образом, за пределами западной “ойкумены” глобализация становится новой формой колониализма со всеми его обязательными элементами — колониальными войнами, экономической эксплуатацией, культурной экспансией и т.д. Но колонизируемые всегда сопротивляются колонизаторам. И сегодня важнейшим ресурсом этого сопротивления является религия.
Теперь, после 11 сентября, много говорят о том, что миру необходим образ позитивного, жизнеутверждающего ислама, то есть, по существу, такого ислама, который “вписался” бы в глобализацию и не сопротивлялся ее прагматическим истинам — истинам “объективного экономического развития” в масштабе всего мира. Вряд ли стоит говорить о том, что в собственно духовно-религиозном смысле ислам может быть позитивным. Но как быть с его политико-цивилизационной составляющей?
То, о чем писал Александр Игнатенко в упомянутой выше статье, касается только одного из направлений современного ислама. Ваххабизм — это религиозно-политическое движение, возникшее в Аравии в середине XVIII века и связанное с именем и учением Мухаммада бен Абд ал-Ваххаба. Отечественный исследователь назвал ваххабитов “пуританами ислама” (Васильев А.М. Пуритане ислама. М., 1967). В авторитетном издании читаем: “По мнению ваххабитов, необходимо очищение ислама, возврат к его изначальным установлениям… В общественно-политической сфере ваххабиты проповедовали социальную гармонию, братство и единство всех мусульман, выступали с призывами строгого соблюдения морально-этических принципов ислама, осуждая роскошь, стяжательство и т.п. … важное место отводилось идее о джихаде против многобожников и мусульман, “отступивших” от принципов раннего ислама… Для раннего ваххабизма характерны крайний фанатизм в вопросах веры и экстремизм в практике борьбы со своими политическими противниками” (Ислам. Энциклопедический словарь. М., 1991. С.51).
Иначе говоря, ваххабизм, о котором так много говорят в последнее время, — это локальное проявление современного ислама, являющееся его радикальным выражением. Вместе с тем, будучи формой мусульманского интегризма, ваххабизм остается интегральной частью ислама. Кроме того, представляется очевидным, что в любой религиозной или квазирелигиозной идеологии стратегия защиты “чистоты веры” обладает особой энергией, так что, если вспомнить марксистское выражение, в данном случае “сила превышает долю”. Крайние ревнители редко привлекают на свою сторону абсолютное большинство, но сочувствуют им многие.
Однако в этой теме есть особый поворот. Дело в том, что сегодня ваххабизм — основа официальной идеологии Саудовской Аравии, которая является стратегическим союзником США. (Говорят, что в свое время “союзником” Америки был и пресловутый бен Ладен.)
Православный западный автор, вполне сочувственно относящийся к исламу как авраамической религии, пишет: “Мы видим нечистоту, которая идет от жажды власти, чисто политической власти. Ваххабитская “реформа” ислама, начавшаяся в 1750-е годы в Саудовской Аравии, создала поле для военного и политического возрождения в исламе. Саудовское племя (banu) одержало трудную и прочную победу над другими мусульманами Аравийского полуострова. “Этика” такой борьбы (джихад) за власть достигла Мекки и во имя религиозной реформы подвергла сомнению чистоту сердца молящихся. Из Мекки это учение распространилось в Индии, Индонезии и вообще по всему мусульманскому миру. В течение XIX века в странах, находящихся под колониальным контролем, учение ваххабитов соединилось с антиколониализмом. Если некоторые мусульмане и осознавали опасность этого соединения, то многие другие восприняли его как руководство к действию. Понятый таким образом шариат устанавливал легальные пределы для сопротивления экономической эксплуатации и политическому доминированию Запада” (Свящ. Стивен Хедли. Современное состояние ислама: противоречия и надежды. — Sourozh, №86, ноябрь 2001).
Как видим, в этой интерпретации действия сторонников чистоты религии квалифицируются как проявление нечистой жажды власти. Но эта схема представляется слишком простой. Конечно, всегда находятся те, кто играет на религиозных чувствах людей в политических целях, но собственно религиозный — и соответственно религиозно-культурный, религиозно-цивилизационный — энтузиазм питается мотивами, не сводимыми к “чисто” политической прагматике. Не понимают этого только те, кто сознательно или бессознательно отделяют религиозный опыт и религиозное вдохновение от по необходимости сложной и противоречивой социально-политической жизни.
Колонизаторы — всегда прагматики, иногда циничные. Нет, конечно, европейцы в свое время еще и “несли цивилизацию в отсталые регионы”, в том числе и ее неотъемлемую часть — христианство как истинную религию. Но в секулярном мире “истинных религий” уже нет, и остается одна прагматика. То есть принцип “разделяй и властвуй”, игра на локальных конфликтах, на экономической заинтересованности, на военном покровительстве, угрозах и т.п.
Однако разумно ли ожидать, что колонизация в форме глобализации не вызовет жесткую ответную реакцию? В том числе и в форме террора, осуществляемого смертниками-шахидами с использованием всех средств современной западной техники?
4.
Наша (так сказать — “христианско-западная”) реакция на события 11 сентября и им подобные — однозначна: всякий террор, в том числе и религиозно оправданный, является преступлением против человечности и против человечества. И, конечно, вне зависимости от господствующих здесь и теперь идей эта позиция не может быть изменена.
Однако этой позиции мы можем тем не менее сказать и некое “но”. Да, оно не касается существа дела. Но оно касается как раз той самой “реальной политики” мирового сообщества, консолидированно противоставшего любому террору, которая не хочет учитывать собственно религиозного фактора нынешнего глобального конфликта.
Исламисты апеллируют к религии, то есть к тому, что считают последней истиной. Западные политики-глобалисты — к “исторической необходимости”, которая пока еще тоже является для них последней истиной, а значит — “религией”. Иначе говоря, конфликт секулярного Запада с исламистами — это конфликт колонизаторов, утративших религию, с теми, кто сопротивляется колонизации, кто религиозен и апеллирует к религии, сохраняющей свою безусловную значимость для миллионов. В конечном счете, это конфликт ценностей, несогласие относительно последней истины.
Как в этой ситуации можно победить исламистов-террористов?
Несомненно, только добившись того, чтобы они были признаны преступниками в самом мусульманском сообществе. И прежде всего — преступниками против своей религии.
Но вот этого-то как раз и не происходит, потому что один улем их осуждает с богословских позиций (примеры тому были), а другой — не только оправдывает, но и поощряет (примеры приведены). Причем западным “секулярным христианам” приходится помнить, что в исламе нет ни “папы римского”, ни “вселенского собора”. В исламском мире давно нет халифата и нет никакого централизованного духовного авторитета. В исламе существует внутриисламская религиозная свобода — в рамках традиции.
Что же делать в такой ситуации “христианскому Западу” с “мусульманским Востоком”?
Можно предположить, что если бы Запад пришел на Восток со своей религиозной истиной, то мусульмане могли бы ее и принять. У них есть ведь даже и определенная традиция ее принятия (хотя и с оговорками), потому что христиане и иудеи — это для мусульман “люди писания”, то есть как бы религиозные предшественники ислама. И тогда в нынешнем “глобальном мире” можно было бы установить некий “религиозный паритет”, реализовать некую схему “религиозного сдерживания”. Можно было бы организовать постоянный межрелигиозный диалог. Это трудный диалог, но в принципе он возможен.
Однако Запад в целом — безрелигиозен, по существу — антирелигиозен. И поэтому он часто не понимает ни природы, ни силы “слабого” Востока. Эта сила — в религиозной мотивации жизни (в том числе и мотивации террористов-камикадзе).
Ничего не поделаешь: случилось так, что на пути секулярной глобализации “легла бревном” именно религия. Точнее, с одной стороны — религия, с другой — ее отсутствие или ее слабость. Христианство породило секуляризацию и одновременно утратило религиозный энтузиазм и наступательную силу, которая сегодня могла бы быть “лучшей обороной” против религиозного вдохновения мусульманского Востока. А претензии западной секулярной парадигмы развития на универсальность обнаружили свою беспочвенность.
Но такую же беспочвенность обнаружили и претензии исламской религиозно-политической парадигмы. “11 сентября” — это, в каком-то смысле, жест отчаяния. И жест мести. Только жест, ибо число погибших в Нью-Йорке ничтожно мало по сравнению с совокупным числом погибших в старых и новых колониальных войнах на мусульманском Востоке.
Таким образом, проигравшими оказались обе стороны: Запад, который оказался уязвим и который вынужден даже “свертывать демократию” ради своей защиты от недемократического Востока; и Восток, который, как оказалось, не смог предложить Западу ничего лучшего, кроме мести.
Поэтому “11 сентября” — этой двойной вызов. С одной стороны, это указание Западу на то, что вторая колонизация не пройдет, а если пройдет, то тем хуже Западу. А с другой стороны, это указание Востоку на то, что если он будет мириться со своими радикалами-исламистами, помогать им или просто втайне радоваться их успехам на террористическом поприще, то он в конце концов уничтожит сам себя, во всяком случае, сделает ничтожными все претензии на особую ценность и значимость своей цивилизации, опирающейся на религиозную истину. Потому что терроризм — это расписка в слабости, в неспособности позитивного участия в реальной истории, как она происходит в этом — сегодня уже по необходимости “глобальном” — мире. Ведь помимо идеологии “исторической необходимости развития”, есть еще и неотвратимость исторических фактов. Идеологию можно опровергать, но с фактами приходится считаться.
Если исламский Восток хочет, чтобы с ним считались как с культурно-религиозным фактом, он должен отказаться от позиции непримиримой оппозиции факту западной истории и культуры. Он действительно должен предложить позитивную программу взаимодействия с так называемым мировым сообществом, то есть с “Западом”. И эта программа, в соответствии со спецификой “восточной позиции”, должна включать в себя религиозное обоснование.
В отличие от колониализма прошлого современная глобализация сама лишает Третий мир его локальности. Она выводит его на всемирный простор и вынуждает изнутри выявлять потенции если не конвергенции, то мирного сосуществования и взаимодействия с “другой ойкуменой”. Восток окажется безответен, если будет только сопротивляться прочему миру и сваливать все беды на новых колониалистов. Равным образом и Запад будет благополучно сваливать все беды на террористов-исламистов, пока авторитетные представители исламского мира не протянут ему руки — от цивилизации к цивилизации, от религии к религии (даже к “отсутствующей”, скрытой в тайниках “западных” душ). И только тогда подлинные грехи Запада выйдут наружу во всей своей неприглядности…
5.
Если действительно всерьез принимать религиозный фактор современного цивилизационного конфликта (который, конечно же, не решается посредством акций военных и спецслужб), не обойтись без межрелигиозного диалога — христианства и ислама. Смысл и сила такого диалога в том, что он добровольно ставит под вопрос позиции его участников — как извне, со стороны оппонентов, так и изнутри. Потому что осуществившийся диалог — это уже прекращение противостояния и обращение к глубинным смыслам и мотивациям друг друга и себя самих. В таком диалоге, развернутом до тематики религиозно обоснованных цивилизаций и культур, христиане должны объяснить не только христианство, но и то, как христианство породило современный Запад, а мусульмане — как и почему религия до сего дня определяет их образ мысли и жизни, способ существования их обществ и государств. Иначе говоря, как ни банально это звучит, стороны должны сделать усилие понять друг друга. И, достигая нового понимания друг друга, по-новому понимать самих себя, то есть обнаруживать возможность какого-то переосмысления своей собственной традиции в контексте и перед лицом вызовов реальностей современного “глобального” мира.
Возможно, что в ситуации господствующего ныне на Западе секуляризма только религиозные представители Запада, то есть христиане прежде всего, смогут понять религию и религиозность мусульманского Востока. То есть сделать то, чего совсем не могут или не могут в полной мере сделать секулярные политики-прагматики вкупе с их идеологическими советниками и экспертами. И, может быть, именно христиане смогут в нынешней ситуации помочь мусульманам разобраться с императивами и опасностями так называемой модернизации, которая может быть понята не как “вестернизация”, а как призыв к исторической трезвости (если иметь в виду историю всего мира), как ответственная реакция локального, или, лучше сказать, регионального, мира (“мира ислама”) на вызовы современной, то есть общемировой, социокультурной и политической реальности.
А западным — как, впрочем, и восточным — политикам стоит напомнить, что диалог тоже имеет прагматическое измерение. Если они не хотят возобновления религиозных войн, и в то же время по существу такая война уже ведется, надо напомнить им, что многие войны кончались переговорами. И нынешняя “война цивилизаций” — с участием религиозного фактора — все равно рано или поздно должна перейти в фазу диалога.
Так не лучше ли начать его уже сейчас, пока военные действия не зашли слишком далеко и не привели к такой степени взаимной непримиримости, которая уже почти не поддается “излечению” посредством добровольного диалога?
Все вышесказанное приводит к выводу, что, по-видимому, созрела необходимость создания некоего всемирного центра христианско-мусульманского диалога. И инициатива создания подобного центра, какие бы конкретные формы она ни приняла, должна исходить не от религиозных общин, но от государств и международных организаций. Соответственно, они и должны финансировать этот проект. А это действительно должен быть проект, то есть акция, ориентированная на будущее. Диалог между исламом и христианством должен вестись на самом глубоком уровне и вместе с тем охватывать разные аспекты встречи и взаимодействия соответствующих религий и культур.
Иначе говоря, он должен быть включен в политическую стратегию развития глобального мира в ХХI столетии христианского летосчисления и в ХV столетии летосчисления мусульманского.
6.
Итак, альтернативы диалогу нет — просто потому, что это форма и одновременно условие сосуществования. То есть того, что противоположно взаимоуничтожению.
Однако, это теоретическое утверждение. На практике же симметрии нет, поскольку, с одной стороны, в военном и экономическом отношении “мир ислама” несопоставим с совокупными силами так называемого мирового сообщества (во главе с Западом), иначе говоря, взаимного уничтожения в любом случае не будет. А с другой стороны, если Запад откажется от чисто силового решения мирового противостояния и пойдет на серьезный межцивилизационный и, соответственно, межрелигиозный диалог, это будет проявлением своего рода смирения Запада, то есть отказом от претензии на обладание последней, всеопределяющей истиной (и в цивилизационном, и в религиозном отношении). И это будет поистине христианской позицией.
Почему же христианской, возразят мне, ведь христианство, как всякая универсальная религия, по существу не может отказаться от притязаний на Истину (с большой буквы), которая “автоматически” исключает все иные “последние истины”?
А потому, возражу я в свою очередь, что особенность христианства, в сравнении с исламом, как раз в том и состоит, что оно всегда принципиально различало Религию и Политику. Религия может быть “политической”, политика может быть “религиозной”, но это — разные вещи. К тому же здесь нужно заметить — и это очень важно в данном контексте, — что и мусульмане, хотя и по-своему, приняли в свое время такое различение, когда в своем исламском государстве позволили христианам быть неполитической религиозной общностью: так, в Османской империи Константинопольский патриарх был энтархом, то есть легитимным главой религиозной христианской общины. А поэтому нынешний западный “секулярный мир”, который стал и является таковым именно потому, что он был и в определенном смысле остается “христианским миром”, является и религиозным партнером “мира ислама”. Он является диалогичным, он открыт для диалога именно потому, что он — христианский. Не надо забывать, что в нем самом межхристианские противостояния в конце концов были преодолены и установилось мирное сосуществование конфессий — не за счет релятивизации соответствующих “конфессиональных Истин” (“война” которых была подобна войне религий), а благодаря секулярному принципу, то есть признанию необходимости и “законности” уважения универсальных прав и свобод.
Таким образом, как Западу в его диалоге с исламом, так и исламскому миру в его диалоге с Западом надо смириться — то есть признать право другого быть другим. Для ислама это значит религиозно обосновать свободу совести. Сделать явным свое убеждение в том, что Истина не может быть навязана силой. В конце концов, дать Богу свободу Самому побеждать — не в военных схватках между “верными” и “неверными”, а в борьбе за сердце и ум человека.
В этом смысле можно сказать, что диалог двух миров должен вестись одновременно и на “религиозном”, и на “секулярном” (общечеловеческом) поле. Потому что разделить их по существу невозможно. И в мусульманском мире политическое рядится в религиозные одежды, и в западном мире по видимости светское сохраняет глубинную связь с историческим христианством. А поэтому стратегическая задача заключается даже не столько в том, чтобы примирить ислам с христианством, или мусульманский Восток с постхристианским Западом, а в том, чтобы нейтрализовать радикалов, то есть религиозных фундаменталистов — с обеих сторон. Ведь не секрет, что во всех христианских конфессиях есть свои борцы за “чистоту веры”, которые соединяют в нерасчленимый блок веру и идеологию, человека и общину, Религию и Политику. Разница лишь в том, что в христианском мире эти зелоты все-таки остаются маргиналами, а в исламском — порой задают общий тон, во всяком случае заставляют с собой считаться. И здесь — еще одна серьезная проблема, которая прежде всего является внутриисламской: исламисты должны стать маргиналами ислама. А это, в свою очередь, означает, что исламский мир — перед лицом “глобальной” реальности — должен политически решить вопрос о религиозном авторитете. Внутрирелигиозная свобода хороша внутри религиозного сообщества. Когда же это сообщество выходит за свои границы, тогда, ради сохранения своего единства в том числе, оно вынуждается к тому, чтобы структурироваться в соответствии с глобальными задачами. И это тоже вызов и одновременно призыв — “справиться” со своей Истиной, найти такой путь сохранения своей идентичности, который не исключал бы идентичности другого.
Подводя итоги, нужно сказать, что религиозно-цивилизационное противостояние Запада и исламского Востока является действительным и очень острым противостоянием. По существу, речь идет о жизни и смерти. Позиция взаимоисключения, которая ведет к акциям “цивилизационной мести”, — слишком реальна и слишком опасна для обеих сторон. Достаточно вспомнить палестино-израильское противостояние и соответствующие реакции в Европе, когда люди (и политики в том числе) просто встают на ту или иную сторону (решая при этом свои частные политические задачи). Оборотной стороной глобализации оказывается нечувствие некоторыми деятелями и их сторонниками глобального характера современных проблем. Как и всегда, мир воюет, но он должен подумать и о способах выхода из состояния нынешней войны. В деле прекращения войны цивилизаций должны принять участие обе стороны. И если “религиозный фактор” является значимым в этой войне, значит, без его прояснения и привлечения невозможно достичь мира, которого, несмотря на интересы некоторых политиков, взыскуют люди разных вер и жизненных укладов.