Разговор с беженкой
Опубликовано в журнале Континент, номер 107, 2001
В конце января редакция получила от нашей постоянной читательницы И.А. Александровой письмо с приложенным к нему текстом. И.А. писала:
“В 85-ом году в одной из московских больниц я познакомилась с красавицей-чеченкой Айной Тагировой. Кандидат исторических наук, Айна преподавала историю и английский язык в Грозненском пединституте. Мы часто перезванивались, обменивались письмами, гостили друг у друга. Я была представлена всей многочисленной родне Айны. Но начались события 94-го года, и наша связь прервалась. Она возобновилась, когда все немного поутихло и семья Тагировых вернулась в Грозный.
В страшные дни 99-го, когда Грозный был превращен в Хиросиму, связь наша, конечно, снова оборвалась, и еще месяц назад я ничего не знала о своей грозненской знакомой. И вдруг неделю назад — звонок. Так в моем доме появилась Малика Хашумова, недавно приехавшая в Москву родственница Айны. Я попросила разрешения записать нашу беседу на диктофон. И вот, ничего не присочиняя и не добавляя, лишь слегка сгладив естественные стилевые шероховатости живой речи, я предлагаю этот текст вашему вниманию.
Инна Александрова.
23 января 2001г. ”
Познакомившись с текстом этой расшифрованной магнитофонной записи, мы решили, что рассказ грозненской беженки непременно должен услышать и наш читатель. Информация о том, что происходит в Чечне, и вообще крайне обрывочна и скупа, а уж о живых свидетельствах со стороны тех мирных жителей, которые своей собственной судьбой расплачиваются за все безумие этой войны, и говорить не приходится.
Редакция “Континента”
Я сразу же, естественно, начала с вопроса об Айне — что с ней?
— Айна в Грозном, — ответила Малика. — Живет в общежитии вместе с сыном: пединститут дал им комнатку. Их-то жилье полностью разбомблено. Работает: в институте (теперь он называется университетом) иногда идут какие-то занятия…
Дальше наш разговор протекал так:
Я. И все это время они оставались в городе?!
МАЛИКА. Нет, когда во вторую войну бомбили Грозный, Айна с сыном уезжали. Попали в Сочи. Сняли там какой-то курятник, устроились продавцами. А как по телевизору объявили, что можно возвращаться, — сразу же вернулись. Айна сказала: “Все, хватит. Будь что будет. Больше никуда отсюда не уйдем. Тут и умрем…”
Я. Как же они живут там?!
МАЛИКА. Живут как-то… В комнатке ничего нет. Они с сыном притащили откуда-то ящики — на них и спят, и кормятся. А ведь Айна — доцент, кандидат наук. Если бы вы видели ее сейчас!.. Сын сидит дома, никуда не выходит: работы все равно нет, а схватить могут запросто — и русские, и чеченцы. Да и стреляют в их районе постоянно. Знаете, в Москве бродячие собаки живут лучше, чем в Грозном люди. Поймите, город стал совершенно непригоден для житья. После первой войны было много разбомбленных домов, но большинство все-таки уцелело. А теперь Грозный — это груды бетона, камней, кирпича. Нет ни воды, ни света, ни тепла. Газ на улице — в факеле.
Я. Как это — в факеле?
МАЛИКА. Ну, факелы горят все время. Газ идет по большим магистральным трубам, а от этих труб жители сами — кто как может — отводят трубы поменьше, подсоединяют к газовым плитам — у кого они остались. Так кипятят воду, готовят еду. Воду берут или в реке — везут на самодельных тележках, или доставляют из сел — если есть, на чем. Помыться, постирать — огромная проблема. В туалет ходят где и как попало. Грязь и антисанитария кошмарные.
Обогреваются буржуйками. Но дров нет. Ломают все, что есть деревянного. А ехать в лес невозможно — убьют, или на мине подорвешься. В квартирах, даже в тех, что сохранились, живут только те, кому совсем некуда деться. Все, кто может, живут на земле: так легче и еду приготовить, и помыться и сходить по своим надобностям.
Я. Но ведь это ужасно…
МАЛИКА. Ужасно, вы правы… Не знаю, можно ли будет когда-нибудь восстановить город. На это нужны миллиарды рублей, сотни тысяч рабочих. А где возьмут то и другое? Но самое страшное, что здания продолжают взрывать и теперь. Напротив нашего дома была большая пятиэтажка. Недавно ее взорвали. Сказали, что оттуда стреляли снайперы. Только мы этих снайперов не видели…
Я. А вы-то сами, как вы живете?
МАЛИКА. До войны жили хорошо, имели в Грозном собственный дом — не в самом центре, ближе к окраине. Но район хороший, зеленый. Теперь от него ничего не осталось… В доме было все — и туалет, и ванна и газовое отопление. При доме — сад, небольшой огород. Мне тридцать два года, я последняя из сестер — пятая, а еще у нас есть брат Рустам — самый младший. Еще до войны я окончила Грозненское медучилище, в то время одно из лучших на всем Северном Кавказе. Получила профессию фельдшера. Старшие-то давно вышли замуж, отделились, а мы с братишкой жили с родителями. Отец простой рабочий, мама тоже, но вырастили, подняли нас, шестерых…
Я. А где сейчас ваши родители? Живы?
МАЛИКА. Их нет больше… Конечно, война — это огромное общее горе. Но для каждого из нас — оно и свое, личное. Эта беда постигла нас еще в 95-м. Тогда наш дом не пострадал. Но мы припрятали золотые вещи (когда-то с мамой покупали их в Москве) и на время бомбежек уехали в родовое село. А летом мама решила съездить в город посмотреть, как там дом. Она уже возвращалась обратно, когда стали стрелять. Два самолета летели низко-низко, кружили прямо над автобусом. А дорога открытая, безлесная, только кусты вдоль обочины… Автобус остановился. Пассажиры бросились в эти кусты. Самолеты покрутились и улетели. Люди вернулись в автобус и поехали дальше. И тут опять, откуда ни возьмись, эти два самолета. Начался новый обстрел. Автобус встал — попали в мотор. Пассажиры погибли все до одного, в живых остался только водитель — отделался ранением. Он-то потом и рассказал о налете. И еще там были люди — неподалеку на склоне. Они тоже видели все. Когда самолеты улетели, эти люди побежали к автобусу, стали вытаскивать убитых, искать у них документы. У мамы была справка, что такая-то и такая-то беженка из Грозного. Кто-то сказал: “Я знаю Хашумовых, — и назвал наше родовое село. — Это их женщина”.
Маму привезли домой, в село. Мне показалось, что она еще теплая. Пуля вошла в лоб и вышла через затылок. Смерть наступила мгновенно. Мама всегда просила у Аллаха быстрой смерти. Вот и получила. Ей было 53 года…
Отец сделался совсем странным: плакал без конца, разговаривал сам с собой. Он был старше мамы на 24 года и очень ее любил. Через год, в 96-ом, он умер. Мы с Рустамом остались одни. Нет, сестры нас не забывали, но без родителей стало очень тяжело. Без их любви, без их совета…
Я. А потом?
МАЛИКА. Когда заключили перемирие, все начало потихоньку налаживаться. Я работала в больнице, в реанимации. Работы было много, но я свою специальность люблю, мне очень нравится медицина.
А в 97-ом меня сосватали за очень хорошего парня. Тогда-то я и познакомилась с Айной: мой муж — ее двоюродный брат. Мы с Мурадом понравились друг другу, зарегистрировались. Свадьбы — такой, какие бывали у нас до войны, — конечно, не было, но в узком кругу отметили. Мурад был старше меня на пять лет, успел окончить нефтяной институт, но работал в банке — и служащим, и инкассатором. Свадьбу сыграли весной, в марте, а беда случилась в конце июля.
Мурад на своем “Жигуленке” после работы ехал домой, в село. Рядом сидел его племянник — подросток, мальчик совсем. И вдруг навстречу — “Джип”. Как все произошло, мы так и не узнали. Никто ведь не разбирался… Знаю только, что за рулем был чеченец. “Джип” так врезался в “Жигуленка”, что “Жигуленок” развернуло — как будто он ехал обратно, в Грозный. У племянника были поломаны ребра, а основной удар пришелся на Мурада. Его подобрали, отвезли в ближайшую больницу. Он жил еще три часа…
Так я осталась вдовой. Беременная на четвертом месяце… Магомедик родился в январе 98-го. Мальчик растет умный, хороший, он один сейчас — моя радость и смысл жизни.
В 98-ом женился и брат, взял хорошую девушку, Луизу. Через год появился их первенец. Пожил пять дней и умер. В страшных условиях зачат, в страшных условиях родился… А недавно у них, уже здесь, в Москве, родилась дочка. Хорошая девочка, назвали Айной. А мы так боялись: вдруг Луизу не возьмут в роддом— живем-то мы здесь без прописки, с одной регистрацией. Но повезло: врачи не отказали в помощи.
Я. Неужели могли отказать?! Как же?..
МАЛИКА. Да вот так… Я же вижу, вы не об этом спросить хотели, только стесняетесь. Другие-то прямо спрашивают, почему мы приехали именно в Москву. А мы ведь и не в Москву даже ехали — в Вильнюс. Рустаму обещали там хорошую работу. Думали: в Москву только проездом. А тут оказалось: нужны загранпаспорта, еще какие-то документы. Где же их взять?! Возвращаться в Грозный, домой? Нельзя. Да и дома нет — во время второй войны начисто разбомбили. Все сгорело, остался один фундамент. Рустам говорит: “Я бы сам, своими руками все восстановил, если бы дали возможность”. Но ведь не дают. Продолжают стрелять, взрывать. И в сарае у дома, где мы последнее время жили, и прямо возле двора, — везде могут убить. Стреляют-то без конца. Кто, в кого, зачем — никто не знает. А брату уже двадцать пять лет. В любой момент могут прицепиться: переодетый боевик. Уже несколько раз так и было, но Аллах помог: отпускали. Рустам один у нас кормилец. Нас сейчас, кроме него, четверо — Луиза, я и двое малышей. Что делать? Вот откопали спрятанные золотые вещи, продали … На эти деньги и приехали.
Я. А как вы в Москве устроились?
МАЛИКА. Сначала-то мы не очень и огорчились, что не попали в Литву. Надеялись, что найдем работу и здесь, снимем жилье, прокормимся как-нибудь. Не думайте, мы ни на кого не рассчитывали, ни на чью шею садиться не собирались. Понимаете, Рустам очень хороший автомеханик. С детства у него золотые руки. Любую машину разберет и соберет по винтику. Я —фельдшер. Люди говорили: в Москве можно достать работу и деньги неплохие заработать. А оказалось…
Я. И вы до сих пор без работы?
МАЛИКА. Практически да. Куда бы мы ни обращались за эти несколько месяцев, нигде не берут. Причина одна: как узнают, что чеченцы, даже разговаривать никто не хочет. Правда, один грузин взял Рустама на два месяца автомехаником, но предупредил, что собирается продавать свою мастерскую. А я, сколько ни ходила по больницам и поликлиникам, — везде вежливый ответ: без прописки взять не можем. Куда идти? Что делать?
Я. А где вы живете?
МАЛИКА. Когда приехали в Москву, с вокзала нас забрал к себе единственный здесь знакомый — Ваха. Он сам с четырьмя детьми и женой живет в однокомнатной квартире. Снимает. Работает где-то. Но все — на птичьих правах. Нас устроить на работу он, конечно, не может. Прожили у него месяц. День и ночь я сидела на телефоне — искала жилье. И деньги еще были, но как скажешь, что из Грозного, — никто и говорить не хочет, бросают трубку. Как будто мы — прокаженные.
Я. И как же вы теперь?
МАЛИКА. Ой, я не сказала еще? Нашлись все-таки русские люди, которые сказали, что жалеют чеченцев, сдали нам комнату в коммуналке. Комната большая, двадцать метров. Еще одна старушка в квартире живет. Есть же на свете добрые люди, хоть злых и больше. И нам Бог послал таких добрых людей! Представляете, хозяева сказали, что будут брать с нас только квартплату! День и ночь буду молить за них Аллаха.
Я. Но что вы будете делать, когда деньги кончатся? Разве для беженцев не существует никаких центров занятости? Благотворительных организаций?
МАЛИКА. Была я в какой-то благотворительной организации — чеченской. Дали две пары белой осенней обуви и… иди. А я ведь не денег пришла просить. Работу. Чтобы хоть какое-то время продержаться, пока у нас дома немного стихнет и можно будет вернуться. Только никому мы здесь не нужны. До богатых и знатных чеченцев не дотянуться, не достучаться. А бедные, вроде Вахи, ничем помочь не могут. Себя как-нибудь прокормить бы.
Я. Вы уж не сердитесь на русских. Люди глухи к чужому горю, в основном, не от черствости, а по недомыслию. Тем более, что недоверие к чеченцам сегодня всячески подогревается сверху.
МАЛИКА. Сейчас, когда нас не хотят видеть в Москве и вообще везде в России, я русских понимаю. Не осуждаю. Но, скажите, что делать мне и тысячам таких, как я, если жить у себя дома стало невозможно? Могут или не могут русские это понять, или уж совсем в упор нас не видят? Ненависть, кругом одна ненависть… Но это же не мы пришли на русскую землю, не мы стали разорять ее. Все получилось совсем наоборот. Понимаете, я не хочу выставлять чеченцев невинными овечками. Сволочи — и еще какие — есть в каждой народности. И у нас их достаточно. Но валить все, что происходит в Чечне, только на чеченцев — неправильно и очень опасно: это скрывает настоящую правду. А главное, такая политика не способствует успокоению обстановки. Наоборот, все закручивается в еще более тугой узел.
А к русским как к нации ненависти у нас нет и никогда не было. Мы же жили, учились, работали вместе с русскими. Женились. Ведь в Грозном было очень много русских. Если бы была ненависть, разве бы русские селились на наших землях? Но вот появилась какая-то нечистая сила в лице наших и ваших политиков, лидеров, и все встало на дыбы. Разве не сволочи те, кто стравил друг с другом наши народы? А теперь у тех чеченцев, у кого кто-то погиб, есть, конечно, обида, есть боль. И у русских, потерявших в Чечне своих близких, те же чувства. А чеченские старухи очень жалеют солдатиков, которых прислали убивать нас…
Нет, все, что сотворили наши лидеры, сволочи-политики и высокие военные, используя наши тейповые разногласия, сделано обдуманно, целенаправленно. Конечно, были свары, но мы ж не воевали. Имели землю, скот. Держали по пять-десять коров. Трудились. Кормили себя и других. Были деньги. Да, за хорошими вещами мы приезжали в Москву, потому что только здесь и можно было что-то достать. До войны мы с мамой тоже приезжали в Москву за хорошими вещами. Но мы же не обворовывали москвичей. Зарабатывали собственным трудом и деньги не пропивали. Горожане работали на предприятиях, имели подспорье в селах. Дома строили крепкие, из камня. Мы все делали сами. Москвичи ведь не пасли наши стада…
Я. СМИ постоянно говорят о мирном населении, которое по ночам превращается в боевиков, о минах…
МАЛИКА. Знаю, знаю. Я здесь, в Москве, по телевизору — старенький хозяйский у нас есть — иногда слышу: “мины-ловушки, что ставят чеченцы”… Да какого черта чеченцам на своих же полях ставить эти мины-ловушки, если подрываются на них прежде всего сами же чеченцы?! Нет, кто ставит — тут думать надо… Или где-то на базаре взрывают мирных теток. Зачем чеченцам взрывать своих же теток? Какой смысл? Да, у нас есть тейповая вражда, но чтобы просто так взрывать своих же — это уж не по нашим правилам, это уж извините.
А когда я слышу: “чеченские боевики, чеченские боевики”, так просто зло берет. Ведь в боевиках чеченцев и четверти нет. Знаете, кто там? Уголовники всех национальностей. Это началось еще при Дудаеве. Мы тогда четко заметили, что стали появляться бандиты со всего Советского Союза и даже со всего мира. Им нужно было скрыться от чего-то, от кого-то, вот и явились в Чечню. Конечно, возглавляют это отребье известные всем чеченцы. Хотя тот же Хаттаб — не чеченец. Чеченцев в боевиках осталось совсем немного. А валят-то все на нашу нацию. Конечно, это понятно: война-то идет на нашей земле.
Знаете, силой в боевики никто никого не загонял. Кто хотел, тот шел. И Мурад, мой покойный муж, и мой брат Рустам не хотели и не стали боевиками. Хорошо, наш Рустам с детства приспособлен к машинам. А что делать тем, кто ничего не умеет, у кого нет никакой квалификации? Ведь молодым парням абсолютно нет работы. И в боевики зачастую идут только из-за того, что нет работы. Вот за деньги и идут хоть к черту на рога…
Я. А военные — как они относятся к мирному населению?
МАЛИКА. По-разному относятся. Военных, которые сейчас в Чечне, я бы разделила на две половины. Одно дело — солдатики-срочники. Хилые, тощие, запуганные. Все они — дети бедных родителей, богатые в России своих отмазывают. Эти мальчики очень сочувствуют нам, простым людям. Всегда предупреждают, если есть какая опасность, никогда не хамят, не ругаются, не насильничают. Они еще не научились нас ненавидеть и смотрят на нас как на людей. И нам их очень жалко, потому что их прислали погибать неизвестно за что. А смерть — она тут, рядом… Эти ребята все время под смертью ходят. Их наши бабушки очень жалеют, если есть чем, подкармливают, умыться дают.
А вот контрактники — почти все сволочи. Все пьют, очень многие колются. К нашим чеченским ребятам пристают все время: достаньте зелье. А если наши откажут — избивают до полусмерти. И внешне они — сытые, здоровенные. И деньги у них всегда есть. Все — взяточники. Когда мы уезжали из Грозного, эти морды останавливали нас через каждые пятьсот метров. И водитель микроавтобуса, что нас вез, каждому совал деньги. Не дашь — ни за что не пропустят дальше. Будешь стоять хоть сто лет.
Контрактники очень обижают срочников. Просто об этих ребят, как об половую тряпку, ноги вытирают. А еще омоновцы и армейские очень враждуют между собой, устраивают страшные перестрелки. Это и понятно: пьют много, а в руках оружие. Потом, конечно, сваливают все на боевиков. И еще одно могу сказать: военные — не эти мальчики-первогодки, а другие — все ненавидят нас.
Прошедшим летом около нашего разбитого дома остановился БТР. Я была во дворе и вдруг вижу: идут двое. Сразу определила: контрактники. Подошли, стали спрашивать, не прячем ли боевиков. Я сказала, что нет у нас никого, кроме своей семьи. Тогда один из них с такой ненавистью посмотрел на меня и говорит: “Ну, что, так твою мать, раздолбали мы ваши хоромы на…”. И столько злобы, столько ненависти было в его словах. Повернулись и пошли…
Скажите, чем мы, семья Хашумовых, провинились перед этими контрактниками? За что они так нас? И какую реакцию может породить такая ненависть?!
Я. И чеченцы терпят такое отношение?
МАЛИКА. Хотите спросить, стреляют ли мирные жители в солдат? Лично я этого не видела. Зато видела, как ехала по дороге машина, а навстречу двигался танк. На глазах людей этот танк раздавил машину. А там оказались женщина и трое детей. Поймите, я не смогу и не буду осуждать родственников этой женщины, если они начнут стрелять в первого попавшегося солдата. Зверство рождает зверство.
А зверство повсюду, нигде — ни на улице, ни дома — нельзя ни на минуту отключиться, не думать, что вот сейчас тебя могут убить. Это страшное, изнуряющее состояние. В таком состоянии немыслимо жить, а уж если около тебя малые дети — совсем невозможно. Кто стреляет, где стреляют — непонятно. Люди говорят, что чаще стреляют федералы. Им платят за каждую перестрелку. И платят хорошо. Так люди говорят. Я повторяю.
Главное, никто не понимает, как, откуда попадает в город оружие. Ведь через каждые несколько километров блокпосты. Везде все проверяют. Как же боевики провозят в город оружие? Для людей это загадка.
Я. А как, по-вашему, все это вышло, с чего началось? Вы ведь знаете обо всем не из газет…
МАЛИКА. Мы, очевидцы, тоже не знаем всего. Отвечу, как понимаю. Из Москвы, только из Москвы — ведь он не жил у нас и жена у него русская — явился на нашу голову Дудаев. У нас нефть — много, хорошая. Так специалисты говорят. В любом огороде прокопай вглубь двадцать метров — фонтан забьет. Власти, еще советские, очень наживались на этой нефти. Один гнал составы с нефтью в одну сторону, другой — в другую. Люди все это знали, видели. Простым жителям, конечно, ничего не доставалось. А потом пришел Дудаев и сказал: “Наши деньги оседают в московских карманах. И большие деньги. Мы от этого ничего не имеем. А народ, имеющий такую нефть и не пьющий, должен жить хорошо. Надо добиваться отделения. Тогда все деньги от нефти пойдут в наш, чеченский, карман. Люди станут жить нормально”. Так сказал Дудаев, и люди ему поверили. А потом он сказал, что на деньги от нефти надо прежде всего купить оружие, потому что без своей армии государство существовать не может. Молодые, совсем молодые ребята снова ему поверили, пошли за ним. А его убили. Кто и по чьему заказу убил — разное говорят. Только тысячи, что пошли за ним, остались в дураках. Без работы, без средств к существованию. А семьи надо кормить… Вот и подались в бандиты, тем более, что бандитов к тому времени понаехало в Чечню со всего мира… И в прошлом хорошие, нормальные парни стали превращаться в разбойников. Погибали тысячами. А все из-за того, что один дурак сказал: “Давайте защищать свою родину”. От кого? От чего? Разве нельзя было все без войны решить? Так что не оправдываю, не оправдываю я наших лидеров. Все они — сволочи. И люди теперь уже никому не верят. Разве можно верить человеку, если сегодня он говорит одно, а завтра — другое? Все врут, изворачиваются…
А еще — ваххабиты. Неужели я, нормальная тридцатилетняя чеченка, надену паранджу?! Да пусть они застрелятся! Я верю в Аллаха, молюсь ему, но всякую дурость исполнять — это уж извините. Кто, откуда спустил на нашу голову этих фанатиков — тоже неизвестно. Не было никогда у нас ваххабитов. Все это опять стало кому-то очень нужно.
Знаете, что люди говорят? Кто-то, кто сидит очень высоко, отрабатывает на нас, как нужно вести войны. Ставят эксперимент… Так уж пусть бы лучше всех нас совсем уничтожили, чем так мучить и издеваться. Все равно сотнями, тысячами погибаем. Взяли бы уж да всех враз и прихлопнули! А сделать это не так уж трудно. Был бы приказ… Так люди говорят.
Можно, наверное, всех нас согнать обратно в Чечню, запереть и не выпускать, но при этом вывести войска. Не знаю. По-моему, это и невозможно, и ненормально. Хорошо, земля у нас есть, нефть есть, работать умеем, но продавать-то, что произведем, кому-то нужно. А ведь там, где торговля, там и движение. Я не политик. Я — фельдшер. Но засадить народ в резервацию — это что? Такая новая гуманитарная миссия? Отгородить чеченцев от всего Кавказа физически невозможно. Как же можно отгородить нас, допустим, от ингушей?!
Конечно, у нашего народа, как и у других, есть дурные, вредные черты, привычки — кровная месть, не очень деликатное отношение к женщинам, ссоры между кланами. Но надо было помогать нам искоренить эти недостатки, а не идти на нас войной. Люди-то наши хотят только одного: чтобы не стреляли, не убивали, не унижали. Земля у нас благодатная: палку воткни — будет расти. За нефть можно многое купить. Значит, если бы мы могли спокойно пахать-сеять, добывать нефть, то смогли бы и себя прокормить, и землю обустроить. Правильно я говорю? Значит, народу нужно не мешать — тогда он возродится, будет жить, как все люди, ни у кого не путаясь под ногами. Но не дают, не дают нам покоя…