Схватка двух мировоззрений
Опубликовано в журнале Континент, номер 107, 2001
В течение нескольких последних лет книга американского профессора Майкла Дж. Бэхэ под названием “Черный Ящик Дарвина”1 , с подзаголовком “Биохимический Вызов Эволюционной Теории”, является предметом оживленной дискуссии. Рассматривая данные современной биохимии, Бэхэ утверждает, что они несовместимы как с эволюционной теорией Дарвина, так и с ее современными модификациями, часто именуемыми неодарвинизмом.
Взгляды Бэхэ были с энтузиазмом подхвачены противниками материалистического объяснения происхождения вселенной — и, в частности, самопроизвольного возникновения жизни. Необычно сильный эффект книги Бэхэ может быть объяснен ее обильным научным материалом, который, по мнению сторонников Бэхэ, поставляет неопровержимое рациональное (научное) доказательство невозможности спонтанного происхождения жизни, так что последнее может быть объяснено только сверхъестественным актом божественного творения.
Насколько велик резонанс книги Бэхэ, можно, в частности, видеть из потока рецензий на нее, как в печати, так и в интернете. Только на одном Веб-сайте (www.amazon.com) появилось уже около трехсот рецензий на книгу Бэхэ, и поступление их пока не прекращается. Другой пример необычно сильного впечатления от книги Бэхэ можно видеть также в объемистом сборнике статей2, озаглавленном “Просто Сотворение”. Цель этого сборника — привести всевозможные доказательства в пользу так называемой теории разумного замысла (английский термин — Intelligent design). Теория разумного замысла призвана заменить слепую веру в божественное сотворение мира вообще и жизни в частности рациональными доказательствами божественного творения. Эта теория, получившая в последние годы немалое распространение, утверждает, что концепция божественного творения может быть основана на эмпирических данных, тем самым придавая ей статус, уравнивающий ее с наукой.
Почти каждая статья этого сборника содержит ссылки на книгу Бэхэ, как предположительно революционный шаг на пути к полному утверждению теории разумного замысла — а с тем и к искоренению дарвинизма вместе с материалистическим мировоззрением вообще.
В конце книги Бэхэ читателю предлагаются отзывы ряда видных сторонников теории разумного замысла, высоко оценивающих вклад Бэхэ в усилия, направленные к полной победе этой теории. Вот, например, что пишет Давид Берлинский, видный американский математик, известный, как противник дарвинизма: “Майк Бэхэ приводит всеохватывающие доказательства против дарвинизма на биохимическом уровне. Никто не сделал ничего подобного до сих пор. Это аргумент большой оригинальности, элегантности и интеллектуальной мощи”.
Сходное мнение о книге Бэхэ высказывано и в книге американского математика и философа Вильяма Дембского “Заключение о Замысле”3. Один из лидеров движения в пользу теории разумного замысла, профессор законоведения Филипп Джонсон в нескольких книгах (например, в книге под названием “Побеждая дарвинизм раскрытием умов”4) оценивает книгу Бэхэ в столь же восторженной форме.
Естественно, если такие утверждения верны, мы имеем дело с революционным сдвигом в биологической науке, имеющим далеко идущие философские и мировоззренческие последствия. Поэтому аргументы Бэхэ заслуживают детального и внимательного анализа.
Бэхэ — профессиональный биохимик, и его книга демонстрирует его широкие познания в его области. Однако в его стремлении предложить уничтожающую критику теории эволюции Бэхэ многократно выходит за рамки биохимии, обсуждая математические и философские вопросы.
Как и многие из его единомышленников, Бэхэ использует, в частности, аргументы, основанные на вычислении вероятности. В результате таких вычислений обычно приводятся исключительно малые величины вероятности самопроизвольного зарождения сложных молекул — например, белков. Малые вероятности приводятся противниками самозарождения жизни как убедительное доказательство, что самопроизвольное возникновение биологических структур было практически невозможно. С другой стороны, некоторые (пока немногочисленные) противники теории самозарождения жизни соглашаются, что малые вероятности сами по себе не служат аргументом против самозарождения биологических структур. Например, влиятельный сторонник теории разумного замысла, уже упомянутый математик В. Дембский, хорошо разбирающийся в проблемах вероятностей, неоднократно указывает, что малые вероятности сами по себе ничего не доказывают. Поэтому Дембский предлагает более детальный критерий для различения между событиями, обусловленными разумным замыслом, и событиями, обязанными слепому случаю. Мы обсудим идею Дембского в последующих разделах этой статьи.
1. Бэхэ вычисляет вероятности
На стр. 93-97 своей книги Бэхэ вычисляет вероятность случайного образования — из набора исходных химических составляющих — сложного белка, именуемого “Тканевым Плазмогенным Активатором” (ТПА) и участвующего в процессе свертывания крови. На основе вычислений, приводящих к чрезвычайно малой величине вероятности самопроизвольного возникновения молекулы ТПА (порядка единицы деленной на десять в восемнадцатой степени) Бэхэ утверждает, что такое самопроизвольное событие невероятно и потому ПТА мог возникнуть только в результате сверхъестественного акта творения. Чтобы подчеркнуть, насколько мала указанная вероятность, Бэхэ пишет: “Если бы в лотерее… шанс выигрыша был одна десятая в восемнадцатой степени, и если бы ежегодно в лотерее участвовали по миллиону человек, потребовалось бы в среднем одна тысяча миллиардов лет прежде, чем кто бы то ни было (а не только определенное лицо) выиграл в лотерее”.
Это утверждение Бэхэ дефектно с нескольких точек зрения. Разберем некоторые из этих дефектов.
Прежде всего, пример Бэхэ основан на искаженном истолковании самого понятия вероятности. Один из важных атрибутов вероятности состоит в том, что эта величина отражает уровень незнания ситуации. Рассмотрим простой пример. Предположим, мы знаем, что в некотором ящике содержатся шары разного цвета, но мы не знаем, ни какие цвета присутствуют, ни каково соотношение между шарами разного цвета. Нам предлагают оценить вероятность, что первый шар, наугад вынутый из ящика, окажется красным. Поскольку мы знаем, что в принципе существуют семь основных цветов радуги плюс белый и черный, разумно оценить упомянутую вероятность, как 1/9. Предположим, однако, что нам известно, что в ящике имеются только красные и зеленые шары, хотя мы все еще не знаем, в каком соотношении. В этом случае мы оцениваем вероятность случайного выбора красного шара как 1/2. Наконец, предположим, мы знаем, что в ящике имеются 99 красных и только один зеленый шар. В этом случае мы оценим вероятность случайного выбора красного шара как 0,99 (или 99%). Во всех трех случаях, объективный шанс выбора красного шара был один и тот же, 99%. Однако, вследствие недостаточного знания ситуации, в двух из приведенных трех ситуаций, рассчитанная вероятность была намного меньше объективной, но неизвестной вероятности. Подобным образом, ничтожно малые вероятности, рассчитанные, скажем, для случайного возникновения сложной белковой молекулы, в значительной мере объясняются крайней скудостью информации о процессе возможного возникновения такой молекулы. Поэтому уже само число — одна десятая в восемнадцатой степени, приводимое Бэхэ, не может рассматриваться, как серьезно обоснованное.
Другой дефект рассуждения Бэхэ состоит в том, что он искусственно подобрал количественные данные для его примера с лотереей, тем самым резко уменьшив шанс выигрыша хотя бы одного билета. С одной стороны, он оценивает вероятность выигрыша конкретного билета как десять в степени минус восемнадцать. Это означает, что в такой воображаемой лотерее могут быть проданы десять в восемнадцатой степени билетов, каждый с равным шансом выиграть. С другой стороны, он предполагает, что число участников лотереи — это всего один миллион (десять в шестой степени), то есть число проданных билетов в квадриллион раз меньше, чем число возможных билетов. Естественно, что при таком предположении, шанс выигрыша хотя бы одного билета уменьшается в квадриллион раз. Тем самым пример Бэхэ становится совершенно бессмысленным в применении к обычной лотерее, где обычно почти все билеты проданы.
Однако главный дефект в рассуждении Бэхэ состоит в неявном предположении, что события, чья рассчитанная вероятность чрезвычайно мала, практически не происходят. Это утверждение, нередко приводимое противниками самозарождения жизни, абсурдно. Если рассчитанная вероятность некоего события S равна 1/ N, это означает, что при расчете вероятности предполагалось, что были равно возможны N различных событий, одно из коих было событие S. Если событие S не произошло, то не из-за его очень малой вероятности, а просто потому, что некое другое событие, Т, чья вероятность была столь же мала, как и для S, произошло взамен. Существенно здесь то, что вероятности всех предположительно возможных альтернативных событий одинаково малы. Если принять утверждение Бэхэ, что события, чья вероятность исчезающе мала, практически не происходят, то пришлось бы заключить, что ни одно из предположительно возможных N событий не может произойти, ибо все они имеют ту же самую крайне малую вероятность. Абсурдность такого вывода очевидна.
Как указывалось ранее, малые рассчитанные вероятности событий часто обязаны просто недостатку информации о реальной ситуации. Это в большой мере относится к примеру с ТПА. Если бы имелась значительно более полная информация об условиях, определяющих возможное спонтанное возникновение молекулы ТПА (скорее всего не сразу, а через серию промежуточных этапов), то рассчитанная вероятность такого спонтанного возникновения оказалась бы на много порядков выше рассчитанной Бэхэ. Однако, даже если вероятность, рассчитанная Бэхэ, действительно столь мала, это всего лишь означает, что имеются десять в восемнадцатой степени равновозможных комбинаций из атомных группировок, входящих в ПТА, из которых какая-то одна комбинация должна была обязательно образоваться. Нет никаких оснований утверждать, что комбинация, фактически образовавшаяся спонтанно, не могла оказаться ТПА. Поэтому крайне малые вероятности самопроизвольного возникновения молекулы ТПА, рассчитанные Бэхэ, верны они или нет, никаким образом не означают невозможности такого образования и никоим образом не доказывают тезис Бэхэ.
Основной тезис Бэхэ, однако, состоит в утверждении, что биохимические системы неупрощаемо сложны, а потому должны были быть созданы сразу в готовом виде, и, следовательно, не могут быть результатом самопроизвольных естественных процессов. Далее мы рассмотрим подробно идею неупрощаемой сложности. Пока что отметим, что, согласно идее Бэхэ, чем система сложнее, тем менее вероятно ее самопроизвольное возникновение. Для того чтобы построить мост от неупрощаемой сложности к разумному замыслу, Бэхэ было необходимо допустить, что вероятность возникновения биохимических структур в результате стихийного, никем не управляемого процесса крайне мала.
2. Разумный замысел согласно Бэхэ
Концепция разумного замысла как источника структуры вселенной вообще и существующих форм жизни, в частности, обсуждается по крайней мере со времен Вильяма Пэли (W. Paley, 1743-1805), предложившего в свое время знаменитый пример разумного “часовщика”. Представим, что мы нашли в поле часы. Никому не придет в голову предположение, что эти часы возникли сами по себе, в результате цепи случайных взаимодействий молекул. Очевидно, что часы возникли в результате разумного замысла, автором которого был часовщик. Вселенная намного сложнее, чем часы. Биологические системы также намного сложнее, чем часы. Очевидно, утверждал Пэли, что вселенная и, в частности, жизнь не могли бы существовать, если бы их не создал “часовщик” с неизмеримо более мощным разумом, чем создатель простых часов. В течение двухсот лет со времен диспута между сторонниками Пэли и Дарвина, множество аргументов выдвигалось и в поддержку идеи Пэли, и против нее, так и не приведя к общепринятому мнению по этому вопросу.
Вклад Бэхэ в дискуссию состоит в рассмотрении чрезвычайно сложных биохимических систем (так называемых белковых “машин”) и в утверждении, что сложность этих белковых машин неупрощаема, и потому указывает на разумный замысел.
В книге Бэхэ имеется множество описаний этих удивительных, необыкновенно сложных белковых машин. Среди них — механизм свертывания крови; система белков, делающая возможным движение бактерий; устройство человеческого глаза, и другие. Все эти системы выглядят настоящим чудом. Прекрасные описания всех этих поразительно сложных взаимодействий внутри клеток, между десятками различных белковых молекул, каждая из которых выполняет специализированную функцию (хотя роль многих из этих белков не выяснена), делает чтение этих частей книги Бэхэ захватывающим.
Чтобы проложить путь к утверждению о разумном замысле, ответственном за возникновение биохимических машин, Бэхэ, как уже сказано, утверждает, что их сложность неупрощаема. Этот термин означает, что удаление хотя бы одного белка из сложной цепи взаимодействий между ними остановит деятельность всей “машины”. Например, отсутствие хотя бы одного из десятков белков, участвующих в механизме сворачивания крови, приведет либо к невозможности сворачивания, так что организм истечет кровью, либо, наоборот, к полному сворачиванию всей крови в организме, и, следовательно, также к смерти.
Исходя из этого утверждения, Бэхэ далее утверждает, что предполагаемая неупрощаемая сложность не могла быть результатом эволюционного процесса и потому может быть объяснена только разумным замыслом.
Мы обсудим все три элемента теории Бэхэ, а именно а) сложность, б) неупрощаемость, и в) отнесение их к разумному замыслу.
3. Сложность как фасад вероятности
К сожалению, сам Бэхэ не предлагает четко сформулированного определения сложности. Поэтому, если мы хотим выяснить истинный смысл неупрощаемой сложности, мы вынуждены искать ключ к этому понятию в описаниях тех биохимических систем, которые Бэхэ относит к обладающим сложностью.
Моя цель в этой статье — проанализировать аргументацию Бэхэ и его единомышленников в пользу теории разумного замысла, поскольку в настоящее время аргументы Бэхэ и его коллег рассматриваются ими как пока что наиболее сильное подтверждение этой теории.
Обсуждая концепцию сложности, мы можем обратиться к работам некоторых видных сторонников Бэхэ, которые приложили немалые усилия, чтобы подкрепить аргументацию Бэхэ.
В частности, рассмотрим определение сложности, данное Дембским. Прежде всего, убедимся, что ссылка на Дембского послужит закономерным дополнением к работе Бэхэ. Бэхэ написал предисловие к уже упомянутой книге Дембского “Разумный Замысел”. Бэхэ пишет: “Я ожидаю, что в течение предстоящих десятилетий мы будем видеть, как область реальности, обусловленная случайностью, будет постепенно сжиматься. И на протяжении всей нашей деятельности мы будем выносить суждение о замысле и случайности, основываясь на теоретическом фундаменте, данном в работе Билла Дембского”. Эта высокая оценка работ Дембского со стороны Бэхэ дает нам основание полагать, что Бэхэ полностью принимает определение сложности, данное Дембским. Действительно, мы не находим нигде ни единого намека на возможное расхождение мнений между Бэхэ и Дембским.
Стоит отметить, что работы Дембского оцениваются столь же высоко и другими сторонниками разумного замысла. Например, профессор философии Техасского университета Роб Кунс пишет в замечаниях, напечатанных в приложении к книге Дембского: “Вильям Дембский — это Исаак Ньютон информационной теории, а поскольку мы живем в Век Информации, это делает Дембского одним из наиболее важных мыслителей нашего времени”.
На стр. 94 книги Дембского “Заключение о Замысле” мы находим следующее определение понятия сложности: “Сложность задачи Q при наличии данных R… это наилучшая доступная оценка трудности решения задачи Q при условии, что R дано”.
Нетрудно заметить, что приведенное определение в лучшем случае заменяет один термин (сложность), подлежащий определению, другим термином (трудность решения), также требующим определения. Определение Дембского не предлагает никакого, даже качественного, критерия для “наилучшей доступной оценки” трудности, не говоря уже о количественной мере сложности, которая должна быть обязательным элементом истинно математического определения. Поскольку определение Дембского — наилучшее, пока что предложенное кем бы то ни было из пропагандистов разумного замысла, нам придется пока что удовлетвориться им при попытке выяснить истинный смысл понятия сложности в теории Бэхэ.
Дембский далее заключает, что высокая сложность системы необходимо предопределяет малую вероятность ее самопроизвольного возникновения. Я намереваюсь показать в последующих разделах, что определение сложности Дембским, помимо его формальной математической слабости, требует существенной модификации по существу.
Пока что отметим, что применяя определение сложности по Дембскому к биохимическим системам, описанным Бэхэ, мы видим, что на самом деле мы имеем дело с двумя различными понятиями сложности. Сложность, определенная Дембским, отражает трудность разрешения задачи. С другой стороны, сложность, подразумеваемая Бэхэ, состоит в структуре биохимической системы. Она определяется количеством компонентов системы и количеством связей и взаимодействий между этими компонентами. Указанные два понятия сложности существенно различны. Однако между этими двумя понятиями имеется и связующий элемент. Этот элемент — вероятность. Как настаивают Бэхэ и Дембский, чем сложнее структура биохимической (или, вообще говоря, любой другой) системы, тем меньше вероятность ее случайного возникновения в результате хаотических, неуправляемых событий.
Я намереваюсь аргументировать, что на самом деле более типичное соотношение между сложностью структуры системы и вероятностью ее случайного спонтанного возникновения противоположно утверждаемому Дембским и Бэхэ.
Из сказанного следует, что единственный аспект понятия сложности, определенного Дембским, который играет роль в аргументации Бэхэ, — это утверждение, что сложность системы равнозначна малой вероятности ее случайного возникновения в результате хаотических событий. Все остальные аспекты сложности, которых немало, остаются, если ограничиться определением Дембского, вне рассмотрения и потому никак не связываются с рассуждениями Бэхэ. В дальнейшем мы вернемся к рассмотрению понятия сложности с другой точки зрения, игнорированной Бэхэ и Дембским. Пока что, однако, поговорим как раз о том аспекте сложности, который лежит в основе рассуждения Бэхэ, а именно об ее вероятностном аспекте.
Прежде всего, вспомним наше обсуждение расчета вероятностей в книге Бэхэ. Служит ли малая вероятность серьезным аргументом? Нет, не служит. События, чья рассчитанная вероятность крайне мала, происходят каждую минуту.
Представим, что мы бросаем игральную кость, на шести гранях которой написаны буквы А, Б, В, Г, Д, и Е. Пусть кость подброшена сто раз. После каждой попытки мы записываем букву, которая оказалась на верхней грани. После ста попыток мы получаем какую-то записанную комбинацию из ста букв, в пределах которой повторяются шесть вышеперечисленных разных букв. Число возможных сто-буквенных комбинаций из шести разных букв равно шести в сотой степени. Это — огромное число, приблизительно равное 6,5 умноженному на 10 в степени 77. Какова вероятность, что какая-то конкретная сто-буквенная комбинация из шести разных букв окажется фактическим результатом ста бросаний кости? Эта вероятность, одинаковая для всех возможных сто-буквенных комбинаций, исчезающе мала, а именно около единицы деленной на десять в семьдесят седьмой степени. Знаменатель этой дроби на 43 порядка больше, чем число, названное Бэхэ (стр. 96) “устрашающе большим”. Тем не менее, какая-то конкретная сто-буквенная комбинация фактически стала результатом элементарного процесса бросания кости, несмотря на исчезающе-малую рассчитанную вероятность этого результата. Какова бы ни была фактически выпавшая сто-буквенная комбинация, это не удивит никого, так как какая-то одна такая комбинация должна была обязательно выпасть. Любая из возможных комбинаций имела ту же самую, ничтожно малую вероятность произойти. Поэтому, когда одно из этих “невероятных” событий фактически произошло, не было причины для удивления.
К сожалению, во многих публикациях, поддерживающих теорию разумного замысла, включая книгу Бэхэ, крайне малые рассчитанные вероятности, скажем, самопроизвольного образования белковых молекул предлагаются как якобы доказывающие невозможность таких событий. Неоспоримый факт состоит, однако, в том, что события, чья рассчитанная вероятность исчезающе мала, происходят повседневно.
В отличие от Бэхэ, уже упомянутый ранее Дембский, профессиональный математик, хорошо разбирающийся в вероятностях и универсально признанный одним из главных лидеров теории разумного замысла, признает несостоятельность утверждения, что события, чья рассчитанная вероятность крайне мала, “просто не происходят”. Например, на стр. 130 книги Дембского “Разумный Замысел”, мы читаем: “Сложность (или невероятность) недостаточна, чтобы исключить случайность и определить замысел”.
Поскольку Дембский, в отличие от Бэхэ, понимает, что малые вероятности сами по себе не доказывают замысел, он предлагает более детальный критерий, который, по его мнению, позволяет эмпирически обнаружить замысел. Идея Дембского была подхвачена другими сторонниками разумного замысла и провозглашена безошибочным инструментом, позволяющим обнаружить разумный замысел в биологических системах, криминалистике, шифровальном деле, судебной процедуре, медицинской диагностике и вообще везде, где требуется установить, является событие результатом целенаправленных действий, то есть замысла, или случайного сцепления обстоятельств. Поэтому мы рассмотрим сейчас идею трехступенчатого Распознавательного Фильтра, предложенную Дембским.
4. Распознавательный Фильтр Дембского
Дембский предлагает метод, позволяющий, по его мнению, поддержанному с энтузиазмом другими сторонниками разумного замысла, надежно отличить событие, произошедшее как результат целенаправленного акта, то есть разумного замысла, от произошедшего вследствие неуправляемого бесцельного сцепления случайностей. Так называемый Распознавательный Фильтр описан Дембским, во-первых, в его статье в сборнике “Просто Сотворение” (1998), затем в его весьма технической книге “Заключение о Замысле” (также 1998) и, наконец, в его более популярно написанной книге “Разумный Замысел” (1999).
Фильтр Дембского включает три ступени (по его терминологии, три “узла”). Событие, подвергаемое анализу на наличие признаков “замысла”, проходит три последовательных испытания. В первом испытании (первый узел фильтра) определяется, какова вероятность этого события. Если оказывается, что вероятность события велика, так что оно может быть обусловлено какой-либо закономерностью, испытание прекращается и предположение о разумном замысле, как источнике этого события, исключается. Например, представим, что, двигаясь по горной дороге, мы встречаем предупредительную надпись, что на следующих трех километрах в первой половине дня часто происходят камнепады. Мы продолжаем движение, и где-то в пределах следующих трех километров лавина камней на наших глазах обрушивается на дорогу. Поскольку падение камней в этом месте происходит регулярно, вероятность такого падения во время нашего движения весьма высока. Мы относим произошедшее событие — падение камней, к существующей закономерности и не предполагаем, что кто-то сознательно причинил такое падение в момент нашего движения. Иначе говоря, мы исключаем замысел, как возможную причину события.
Однако если мы заключаем, что вероятность события не так велика, чтобы объяснить его какой-либо закономерностью (например, законом природы) событие подвергается испытанию во втором “узле” Распознавательного фильтра. На этой ступени испытания мы опять оцениваем вероятность события. Если эта вероятность не очень мала (в терминах Дембского — “промежуточная вероятность”, для которой, впрочем, он не указывает конкретных численных пределов), мы предпочитаем считать событие произошедшим случайно, а не в результате замысла. Если же вероятность события очень мала (как, например, вероятность самопроизвольного возникновения сложной белковой молекулы), то событие подвергается третьему, решающему испытанию. На третьей ступени фильтра мы исследуем, можно ли различить в крайне мало вероятном событии какой-либо специфический формат (по терминологии Дембского — pattern или specified complexity). Если мы не обнаруживаем никакого специфического формата, то, несмотря на очень малую вероятность события, мы рассматриваем его как произошедшее случайно. Только если крайне малая вероятность события сочетается с наличием специфического формата, мы заключаем, что событие обусловлено актом разумного замысла.
Посмотрим, что означает термин Дембского “специфический формат”. Объяснение этого термина следует, в частности, из примера, данного Бэхэ в его предисловии к книге Дембского. Бэхэ пишет: “Представим, что мы видим на столе листочки бумаги, на которых написаны различные буквы. Если мы находим две буквы рядом одна с другой, образующие осмысленное слово из двух букв, мы не имеем оснований, увидев это слово, решить, были ли эти буквы расположены рядом одна с другой с какой-то целью. Даже если они образуют слово, вероятность, что это произошло случайно, не очень мала. С другой стороны, вероятность обнаружить некую определенную длинную последовательность букв, например, НДЕИРУАБФДМОЙЧРИНКЕ крайне мала (приблизительно один из миллиарда миллиардов миллиардов). Однако если мы увидим эту конкретную последовательность, расположенную на столе, мы не придадим этому значения, потому что она не специфична — она не соответствует никакому распознаваемому формату. Однако если мы увидим последовательность букв, образующих, например, следующий текст: “МETHINKSITISLIKEAWEASEL” (эта последовательность — английская фраза из шекспировского Гамлета), — мы легко заключаем, что буквы были целенаправленно расставлены в указанном порядке. Эта последовательность букв не только крайне мало вероятна, она также совпадает с осмысленной английской фразой. Она является продуктом разумного замысла”.
Из трех элементов Разъяснительного Фильтра, для нас наиболее интересна третья, решающая ступень испытания, на которой делается заключение о разумном замысле на основании сочетания крайне малой вероятности события с присущими ему чертами специфического формата.
Чтобы лучше уяснить смысл последнего утверждения, посмотрим, как Бэхэ объясняет эту часть теории Дембского. В предисловии к книге Дембского “Разумный Замысел” Бэхэ пишет: “Идея разумного замысла известна достаточно давно. Однако до Дембского рассуждать о том, как опознать замысел, было так же, как пытаться писать до изобретения алфавита или считать до введения арабских цифр”. Несколько далее Бэхэ продолжает: “Как мы можем надежно распознать замысел? Открытие Дембского, сначала изложенное им в его научной монографии “Заключение о Замысле”, а теперь разъясненное для более широкой читательской аудитории, состоит в том, что мы опознаем замысел в том, что он именует “сложностью в специфическом формате” или, эквивалентно, “малой вероятностью в специфическом формате”. Иначе говоря, мы опознаем замысел в крайне маловероятных событиях, которые в то же время отвечают независимо идентифицируемому формату (спецификации)”.
Просуммируем кратко подход Дембского. Как и другие сторонники теории разумного замысла, Дембский настаивает, что малая вероятность события (которую он идентифицирует со сложностью, в его определении последней) — это необходимое условие для вывода о замысле. Однако, в отличие от многих других пропагандистов разумного замысла, Дембский понимает, что крайне малая вероятность события (то есть высокая степень сложности в его интерпретации этого термина), сама по себе, хотя и необходима, но не достаточна для заключения о замысле. Он видит необходимое условие, которое должно сопутствовать малой вероятности для заключения о замысле, в так называемой “специфичности” сложности, или, другими словами, в ее распознаваемом “специфическом формате”.
Итак, говорит Дембский, если событие а) крайне мало вероятно, и б) “специфично”, это указывает на замысел. Необходимое и достаточное условие для заключения о разумном замысле обязательно включает оба указанные компонента — малую вероятность и специфический формат.
Я намереваюсь показать в ходе дальнейшей дискуссии, что сочетание малой вероятности и специфического формата может, но вовсе не обязательно должно указывать на разумный замысел. Я намереваюсь показать, что фильтр Дембского вполне, и очень часто, может ложно предполагать замысел, в то время как на самом деле источник события — случайность.
Дембский признает, что его фильтр может производить ложные отрицания, то есть относить к случайности события, на самом деле обусловленные разумным замыслом. Он настаивает, однако, что его фильтр не производит “ложные подтверждения”. Иными словами, Дембский утверждает, что если его фильтр указывает на наличие разумного замысла, то такое заключение вполне надежно.
Рассмотрим несколько подробнее, что на самом деле следует из идеи о комбинации малой вероятности со специфическим форматом. Продолжая пример, предложенный Бэхэ, рассмотрим следующие последовательности букв:
1. NELEPOLINEBYASHETBRATIE
2. ЭЙННАВИБЭИРО
Является любая из этих последовательностей результатом замысла или они образовались случайным образом? Обе последовательности очевидно достаточно сложны, чтобы отвечать требованию весьма малой вероятности, так что все они проходят первый и второй узлы Разъяснительного фильтра, исключая закономерность как причину их возникновения и делая их предметом испытания в третьем “узле”, где мы должны искать возможный специфический формат. Можно считать весьма правдоподобным, что ни Бэхэ, ни Дембский не обнаружат ни в одной из этих последовательностей какого бы то ни было распознаваемого формата и потому, согласно правилам Распознавательного Фильтра, определят происхождение обеих строчек как результат цепи случайностей.
Между тем, обе последовательности имеют однозначно распознаваемый специфический формат. Первая последовательность — это начальные слова “Слова о Полку Игореве”, написанные латинскими буквами. Вторая последовательность — это известное библейское изречение на иврите, написанное русскими буквами и переводимое как “Нет пророка в отечестве своем”. Для того чтобы распознать специфический формат в первой последовательности, исследователь должен понимать старославянский язык и также быть знакомым с латинским алфавитом. Чтобы распознать специфический формат во второй последовательности, требуется, во-первых, знание иврита, и, во-вторых, русского алфавита. Поскольку Дембский вряд ли знает иврит или русский алфавит, для него обе последовательности лишены опознаваемого специфического формата. Однако, любой исследователь, знающий старославянский язык, распознает специфический формат в первой последовательности и т.д.
Этот пример показывает, что требование “специфического формата”, сформулированное Дембским, требует дополнения, — по крайней мере, указания, что специфический формат должен быть распознаваем в принципе. Такое дополнение, однако, хоть и необходимо, но оно сделает критерий “специфического формата” субъективным. То, что для Ивана — распознаваемый специфический формат, для Джона — абракадабра. Естественно, как орудие анализа, субъективный критерий всегда уступает объективному. Как практический инструмент анализа, критерий специфического формата расплывчат и не вполне надежен.
Не спасает дело и уточнение критерия добавлением условия, что формат должен быть потенциально, в принципе распознаваем. Действительно, посмотрим в качестве примера, на следующую последовательность букв: ЭПСЕЛЬМОПСЕЛЬ. Эта цепочка букв — строчка из стихотворения поэта А. Захаренкова, напечатанного в сборнике “Строфы Века” под редакцией Е. Евтушенко (Издательство Полифакт, Москва, 1994). Иначе говоря, эта последовательность — результат замысла. Однако если бы эта последовательность не была напечатана, то, увиденная “на столе”, как в примере Бэхэ, она даже в принципе не могла бы быть опознана как имеющая специфический формат, поскольку автор сознательно написал ее, как бессмысленный набор букв.
Все выше рассмотренные примеры ошибочных заключений об отсутствии замысла относились к категории “ложных отрицаний”. Однако, уже из этих примеров очевидно, что в принципе фильтр Дембского основан на субъективном обнаружении или пропуске специфического формата.
Теперь обсудим, действительно ли, как утверждает Дембский, его фильтр не допускает ложных утверждений, то есть надежно обнаруживает разумный замысел, когда таковой присутствует.
5. Может ли Фильтр Дембского
производить ложные утверждения?
Я намереваюсь показать, что Распознавательный Фильтр Дембского, вопреки его утверждению, весьма подвержен ложным заключениям о наличии разумного замысла. Можно предвидеть по крайней мере две ситуации, в которых “ложное подтверждение” неизбежно, а именно: 1) случай иллюзорного специфического формата, и 2) случай неуместного специфического формата.
Чтобы пояснить концепцию иллюзорного специфического формата, рассмотрим следующий пример. Главный Кавказский хребет тянется на сотни километров. В него входят тысячи вершин разнообразной формы, перевалы, гребни, ущелья, ледники, морены и другие многообразные элементы рельефа. Формы их бесконечно многообразны и образовались частично в результате вулканической активности, частично в результате смещений земной коры, на которые наложились сложные процессы эрозии, воздействия воды, ветров и.т. д. Конкретная конфигурация того или иного элемента рельефа определилась в результате взаимодействия множества разнородных случайных факторов. Поэтому, наблюдая какую-либо конкретную вершину или долину, мы понимаем, что рассчитанная вероятность возникновения именно этой конкретной формы рельефа исключительно мала, так как она — лишь один из огромного количества возможных результатов природных процессов. Если мы применим фильтр Дембского, чтобы установить, является форма данной горы результатом разумного замысла или цепи случайностей, первые два “узла” фильтра будут немедленно пройдены, ведя нас прямо к третьему, решающему испытанию, в котором мы должны искать распознаваемый специфический формат. Для подавляющего большинства гор мы не найдем никакого распознаваемого формата, так что происхождение всех этих форм рельефа будет оправданно отнесено к случайности.
На Кавказе есть, однако, в районе Домбая, гора, называемая Сулахат. Говорят, что это слово — женское имя на местном языке. Из долины профиль этой горы выглядит, как лежащая на спине женщина. Можно четко различить профиль головы, две груди, ноги, слегка согнутые в коленях. Контур Сулахат выглядит, как продукт усилий квалифицированного скульптора. Если применить фильтр Дембского, мы ясно видим комбинацию крайне малой вероятности (сложности) с опознаваемым специфическим форматом — контуром женского тела, что, согласно Дембскому, указывает на замысел.
Если бы, взойдя на эту вершину и аккуратно измерив “тело” Сулахат, мы обнаружили бы, что это — действительно фигура, высеченная из цельной каменной глыбы, мы имели бы все основания заключить, что видим продукт разумного замысла. На самом деле — это пример иллюзорного специфического формата. Альпинисты, восходящие на Сулахат, вскоре обнаруживают, что никакой цельной каменной глыбы в форме женского тела нет. То, что из долины выглядит головой, на самом деле — группа разрозненных скальных выступов, разделенных нередко изрядным расстоянием. Две груди на самом деле — это даже не конусообразные выступы разного размера и формы на двух различных участках гребня и т.д. Иначе говоря, предполагаемая скульптура при более близком рассмотрении оказывается некогерентной комбинацией разнородных элементов рельефа. Распознавательный Фильтр произвел ложное утверждение. Крайне малая вероятность самопроизвольного возникновения контура Сулахат неоспорима. Специфический формат очевиден (если смотреть из долины). Дембский говорит: замысел! На самом деле — иллюзия.
Приведенный пример иллюзорного формата может также служить примером субъективности Распознавательного Фильтра, ранее отмеченного для случаев ложного отрицания. С субъективной точки зрения наблюдателя, находящегося в долине, специфический распознаваемый формат кажется очевидным. С субъективной точки зрения альпиниста, поднявшегося на несколько сот метров по склону этой горы, в форме этой горы нет никакого распознаваемого специфического формата.
Перейдем теперь к случаю неуместного специфического формата. В этом случае специфический формат действительно присутствует, но не относится к делу и не способствует различению между слепым случаем и разумным замыслом. Этот случай связан с известной в статистике ситуацией бессмысленной корреляции.
Предположим, что в некоторой стране было проведено исследование частоты заболеваний туберкулезом, и в ходе этого исследования было замечено, что случаи туберкулеза встречаются реже среди тех, кто владеет золотыми часами. Для проверки этого наблюдения было начато систематическое статистическое исследование. Поскольку владельцы золотых часов более часто встречаются среди более зажиточной прослойки населения, имеют обычно доступ к хорошему питанию, и.т.д., среди владельцев золотых часов случаи туберкулеза, в среднем, должны предположительно встречаться реже, чем среди лиц, не владеющих золотыми часами. Легко предсказать, что правильно проведенное статистическое обследование приведет к убедительному подтверждению сильной отрицательной корреляции между туберкулезом и владением золотыми часами. Однако, эта корреляция, статистически доказанная, бессмысленна с медицинской точки зрения, так как в действительности золотые часы сами по себе не имеют отношения к заболеваниям туберкулезом. Никакой ни статистик, ни врач не станет рекомендовать лечение туберкулеза золотыми часами. Корреляция в данном случае — синоним специфического формата, как признака неслучайного происхождения события.
Таким образом, если при применении Распознавательного Фильтра по Дембскому в событии малой вероятности представляется обнаруженным специфический формат, это вовсе не исключает случайного происхождения этого события и не обязательно указывает на разумный замысел. Необходимое дополнительное условие — это уместность специфического формата, его органическая связь с рассматриваемым событием
Особенно поучительно обратиться еще раз к излюбленному примеру сторонников разумного замысла, лотерее. Представим некую лотерею, где проданы миллион билетов, на каждом из которых напечатаны шестизначные номера, от 000000 до 999999. Выигравший номер определен заранее компьютером и напечатан на листе бумаги, который закладывается в конверт и помещается в опечатанный сейф. На одном из проданных билетов находится выигрышный номер. При покупке билета, каждый участник может сам выбрать любой билет из пачки свернутых билетов. В день розыгрыша сейф торжественно отпирается и Иван Петров узнает, что он стал богаче на миллион тугриков. Вероятность выигрыша для Ивана Петрова была один из миллиона. Никакой закон природы или какая-либо иная закономерность не могли обусловить выигрыш именно того номера, который случайно выбрал Иван Петров. Событие легко минует первые два “узла” Распознавательного Фильтра. На третьей стадии испытания мы обнаруживаем специфический формат — специфический выигравший номер был заранее определен, и на билете Ивана Петрова немедленно опознается этот специфический формат — шесть цифр, совпадающих с вынутыми из сейфа. По Дембскому, мы должны были бы заключить, что выигрыш Петрова — это результат разумного замысла. На самом деле, это — очевидное ложное утверждение, так как выигрыш был чисто случайным.
Таким образом, предполагаемый инструмент для различения между слепым случаем и замыслом, предложенный Дембским под названием Распознавательного Фильтра, и провозглашенный его единомышленниками революционным открытием, служащим безошибочным индикатором замысла, на самом деле ненадежен.
В свете сказанного, каким образом Распознавательный Фильтр Дембского, столь высоко оцененный Бэхэ, может помочь в доказательстве “неупрощаемой сложности”? Ответ представляется не очень обнадеживающим для Бэхэ и его последователей. Рассматривая все эти неимоверно сложные биохимические машины, мы не видим никаких “распознаваемых форматов”, определенных Дембским, но скорее “форматы”, которые нераспознаваемы (поскольку у нас нет предварительного знания, позволяющего сопоставить наблюдаемые “форматы” с какими бы то ни было, независимо известными заранее).
Рассмотрев концепцию сложности в определении Дембского, у нас нет иного выбора, кроме как заключить, что единственная информация, которую можно извлечь из этой концепции в применении к проблеме “неупрощаемой сложности”, сводится к предположению, что биохимические системы крайне мало вероятны, поскольку они очень сложны. Мы увидим далее, что даже это заключение более чем спорно. Однако даже если бы оно было верным, это не пролило бы свет на концепцию “неупрощаемой сложности” Бэхэ, будучи в лучшем случае тавтологией. Определение сложности по Дембскому не содержит ничего, что помогло бы выяснить, что делает сложность неупрощаемой. Нам придется искать ответ в другом месте. Поэтому прежде чем обсудить неупрощаемость как таковую, мы должны поговорить еще немного о самой сложности — с точки зрения, отличной от избранной Дембским.
6. Интуитивный подход к роли сложности
Несколько позднее мы вернемся к математическому определению сложности. Пока что мы рассмотрим некоторые аспекты интуитивного представления о смысле и роли сложности различных систем.
По мнению Бэхэ, Дембского и их единомышленников, чрезвычайная сложность биохимических “машин” (в сочетании с “неупрощаемостью”) указывает на их создание неназванным разумом.
Является ли сложность действительно индикатором разумности в системе? Весь человеческий опыт указывает на нечто противоположное. Чем проще решение задачи, тем больше разумности и изобретательности оно требует. Вся история технологического прогресса показывает, что наилучшее решение всегда также самое простое. Вопреки определению сложности, предложенному Дембским, трудность решения проблемы обычно растет, если ищется более простое, а не более сложное решение. Далее мы дадим более строгое обоснование этого утверждения. Пока что рассмотрим некоторые примеры.
Вспомним электронные схемы, изобретенные в начале двадцатого столетия. В них использовались вакуумные лампы. Простейшая вакуумная лампа — диод, изобретенная в начале прошлого века, содержала несколько хрупких элементов, впаянных в откаченный сосуд.
Вспомним теперь первый электронный компьютер, созданный Мокли и Эвертом в сороковых годах. Это восхитительное порождение человеческого разума, с сегодняшней точки зрения, выглядит монстром. Это было огромное сооружение, включавшее тысячи вакуумных электронных ламп.
Если мы примем концепцию Бэхэ и Дембского, усовершенствования в электронике и компьютерах должны были бы идти по пути усложнения, как ламп, так и схем. Действительно, в течение ряда лет, расширение и улучшение применения электроники происходило путем усложнения, как вакуумных ламп, так и самих схем. Были разработаны вакуумные лампы с четырьмя, пятью, шестью, семью электродами. С целью выполнения вся более трудных задач, число ламп в схемах увеличивалось. Чем больше усложнялись схемы и лампы, тем медленнее улучшались их возможности, и электроника подошла к стене, когда стоимость ее дальнейшего усовершенствования стала слишком резко возрастать, причем надежность падала по мере их усложнения. В конце сороковых годов три ученых, работавших в исследовательской лаборатории Белл, изобрели транзистор. Транзистор — это предельно простой прибор, неизмеримо проще вакуумной лампы. Замена вакуумных ламп транзисторами привела к чрезвычайному упрощению электронной технологии и сделала возможной технологическую революцию в компьютерах, в коммуникации и в автоматизации, свидетелями которой мы являемся.
Подобные примеры можно умножить.
Вспомним теперь мое утверждение, что определение сложности, данное Дембским, требует поправки. А именно, я сказал, что определение Дембского, разделяемое Бэхэ и утверждающее, что сложность эквивалентна малой вероятности, более чем спорно. Давайте поговорим об этом подробнее.
Представьте, что вы совершаете туристскую поездку в Италию и отправились на экскурсию в окрестности Рима, где вы сбились с пути. Конечно же, все знают с древнейших времен, что все дороги ведут в Рим. Однако вы хотели бы найти кратчайший путь туда. Перед вами множество разных дорог, все из которых ведут в Рим, но лишь одна из них — кратчайшая. Какая? Вы не знаете. Вообразим, что вы решили положиться на счастливый шанс. Вы перенумеровываете все возможные дороги, пишете их номера на клочках бумаги, перемешиваете эти бумажки в вашей шляпе и наугад вытаскиваете одну из них. Несомненно, вероятность, что наугад выбранная дорога окажется как раз желанной наикратчайшей, гораздо меньше, чем вероятность, что она окажется одной из более длинных и сложных дорог. Причина этого просто в том, что есть только одна кратчайшая дорога, но множество более длинных дорог. Представьте теперь, что вместо надежды на счастливый шанс, вы решаете сделать разумный выбор. Например, вы покупаете карту в ближайшем селении и находите на ней кратчайший путь в Рим. В этом случая вероятность выбора действительно кратчайшего пути близка к 100%.
Таким образом, если кто-либо, заблудившись в окрестностях города, выбрал кратчайший путь обратно в город, есть все основания полагать, что он принял разумное решение, выбрав дорогу “по разумному замыслу”, а не случайным образом. Если же кто-то выбрал запутанную, сложную дорогу, это скорее указывает на случайный выбор.
Подобным же образом, любая механическая или биологическая система может выполнять свои функции различным образом, отличающимся уровнем сложности. Имеются гораздо больше сложных путей функционирования системы, чем простых. Действительно, любой простой путь всегда может быть усложнен добавлением ненужных ответвлений и обходных тропинок. Если машина, механическая или биохимическая, очень сложна, это скорее указывает на ее неразумное происхождение. Ничто не препятствует спонтанному возникновению системы сколь угодно высокой сложности в результате случайных, неуправляемых событий. Если, однако, система успешно функционирует, будучи в то же время очень простой, имеется хорошее основание полагать, что она стала результатом разумного замысла. Причина такого заключения просто в том, что всегда имеются множество сложных путей достижения результата, но только один простейший.
В свете сказанного я полагаю, что утверждение Дембского и Бэхэ об эквивалентности сложности и малой вероятности должно было бы быть поставлено с головы на ноги. Чем проще система, выполняющая определенную функцию, тем меньше вероятность, что она возникла случайным образом. Чем сложнее система, тем менее вероятно ее происхождение в результате разумного замысла. Разумеется, принятие последнего утверждения означает опровержение главного тезиса Бэхэ.
Бэхэ убедительно показал, что биохимические системы крайне сложны. Эта сложность, согласно Бэхэ, — один из двух необходимых компонентов, указывающих на разумный замысел (второй компонент — неупрощаемость). Почему сложность сама по себе должна рассматриваться как индикатор разумного замысла, остается секретом Бэхэ и его единомышленников.
Поскольку Бэхэ рассматривает сложность совместно с неупрощаемостью, перейдем теперь к обсуждению обоих компонентов теории Бэхэ в их совокупности.
7. Что означает неупрощаемость?
Обсуждение концепции неупрощаемой сложности должно включать две стороны. Одна сторона — это вопрос о том, действительно ли, если биохимические “машины”, описанные Бэхэ, являются неупрощаемо сложными, то это указывает на разумный замысел. Вторая сторона — это выяснение вопроса, действительно ли указанные системы не просто сложны, а неупрощаемо сложны.
Вводя концепцию неупрощаемой сложности, Бэхэ не дал определения этого понятия, ограничившись описанием ряда систем, которые, по его мнению, неупрощаемо сложны. Отсутствие определения означает отсутствие критерия, позволяющего установить, является ли система действительно неупрощаемо сложной, или только кажется таковой.
Давайте попробуем заполнить лакуну в работе Бэхэ, обсудив определение неупрощаемой сложности.
Существует весьма строгое и универсальное определение неупрощаемой сложности, о котором Бэхэ, по-видимому, не знал, и которое на самом деле обозначает нечто, весьма отличное от его концепции. Это определение дано в алгоритмической теории вероятностей (АТВ), разработанной в шестидесятых годах. Ее главными создателями были американский математик Р. Соломонофф, русский математик академик А.Н. Колмогоров и американский математик Г. Дж. Хаитин. АТВ — это строгая математическая теория, использующая элементы математической статистики, теории информации и компьютерной науки.
Определение неупрощаемой сложности, данное в АТВ, будучи математически строгим, в то же время имеет весьма общий характер и применимо к любым системам, независимо от их природы. Оно основано на концепции хаотичности (неупорядоченности).
Представляется легче всего объяснить неупрощаемую сложность согласно АТВ, используя математический пример и компьютерную аналогию, хотя этот конкретный пример не ограничивает применимости обсуждаемой концепции к любым системам, включая биохимические системы, описанные Бэхэ.
Рассмотрим следующую последовательность: 01 01 01 01 01 01 01……. и.т.д. Очевидно, что эта последовательность строго упорядочена. Она образована многократным повторением нуля и единицы. Размер этой последовательности может быть сколь угодно велик, например миллиард бит. Как можно запрограммировать компьютер, чтобы он воспроизвел эту последовательность? Очевидно, нет необходимости вводить в компьютер все цифры этой последовательности. Достаточно ввести в компьютер правило, определяющее структуру этой последовательности. Программа, определяющая названное правило, может быть крайне простой, сводясь к следующей инструкции: “напечатай “ 0 1” n раз”, где n может быть любым числом. Размер такой программы намного меньше, чем размер самой последовательности. Как бы мы ни увеличивали длину последовательности, размер программы для ее воспроизведения будет оставаться намного меньше, чем сама последовательность
Теперь вообразим следующую последовательность:
001101100001011001111010011110100001….. и т.д.
Подобная последовательность может быть получена, например, многократным подбрасыванием монеты, записывая 0 каждый раз, когда выпадает орел, и 1, когда выпадает решка.
Рассматривая эту последовательность, мы не обнаруживаем в ней никакой упорядоченности. Эта последовательность отвечает интуитивному представлению о хаотическом наборе чисел. Как можно запрограммировать компьютер, чтобы он воспроизвел такую неупорядоченную последовательность чисел? Поскольку мы не видим никакого правила, которое бы позволило определить, какая цифра, 0 или 1, следует за любой уже известной цифрой, для воспроизведения этой цепочки цифр мы должны ввести в компьютер всю эту последовательность целиком. Иначе говоря, размер программы, воспроизводящей хаотическую, неупорядоченную последовательность, должен быть равен размеру самой последовательности. (Мы можем также обсуждать этот вопрос, используя вместо термина программа более общий термин алгоритм).
Итак, хаотическая последовательность не может быть закодирована с помощью программы уменьшенного размера. С другой стороны, упорядоченная последовательность может быть закодирована (по крайней мере, в принципе) с помощью программы (алгоритма) более короткой, чем сама последовательность. Следовательно, упорядоченная последовательность упрощаема.
В то время как приведенное рассуждение — это упрощенное изложение начальных положений АТВ, оно может помочь понять определение неупрощаемой сложности, данное в АТВ. Любая система, включая биохимические “машины”, описанные Бэхэ, может быть представлена неким алгоритмом, или, если предпочитать компьютерную терминологию, программой, кодирующей эту систему. Код, в сущности, сводится к последовательности символов, которые могут быть выражены в бинарной системе, через нули и единицы. Если система не хаотична, то есть подчиняется определенному правилу, соответствующая кодирующая программа (алгоритм) может быть сжата, то есть, сделана короче, чем размер самой системы, используя упомянутое правило.
Сложность системы определяется в АТВ как минимальный размер программы (или алгоритма), способный представить систему в бинарном коде.
Чем система сложнее, тем больше минимальный возможный размер программы (алгоритма), представляющей систему в бинарном коде. Если размер минимальной кодирующей программы не может быть сделан меньше, чем размер самой системы, выраженный в бинарном коде, сложность такой системы неупрощаема.
Легко видеть, что определение сложности в АТВ существенно отличается от предложенного Дембским. Определение Дембского, в частности, не содержит никакого указания, что делает сложность неупрощаемой. Мы увидим далее, что отношение между сложностью и вероятностью, согласно определению АТВ, обратно предложенному Дембским.
Основное определение, существенное для нашей дискуссии, может быть теперь сформулировано следующим образом: “система неупрощаемо сложна, если минимальный размер программы, способной воспроизвести систему, приблизительно равен размеру самой системы” (в бинарном коде). Наоборот, если система упорядочена, существует (по крайней мере, в принципе) правило, определяющее структуру этой системы. Используя это правило, возможно (по крайней мере, в принципе) построить программу, более короткую, чем сама система, и кодирующую эту систему (в бинарном коде).
Итак, важный вывод из изложенного состоит в том, что, если система неупрощаемо сложна, она обязательно хаотична.
Иначе говоря, АТВ устанавливает, что неупрощаемая сложность — это синоним хаотичности.
Какие бы примеры биохимических систем ни приводил Бэхэ, он не может избежать неоспоримого математического факта: если система неупрощаемо сложна, она обязательно хаотична (неупорядочена). Конечно, если система — результат разумного замысла (или даже неразумного, но замысла), она, по определению, не хаотична. Неизбежное заключение: если некая система действительно неупрощаемо сложна, она не может быть продуктом замысла.
Таким образом, если Бэхэ не хочет расстаться со столь полюбившимся ему термином неупрощаемая сложность, то все его рассуждение, утверждающее неупрощаемую сложность биохимических “машин”, становится бессмысленной игрой слов.
В терминах АТВ, однако, биологические системы никогда не бывают неупрощаемо сложны. В самом деле, маленький желудь содержит всю программу, определяющую рост гигантского дуба. Сложность структуры дуба упрощаема до программы намного меньшего размера, заключенной в желуде.
Поскольку термин Бэхэ лишь затемняет вопрос и никакая биологическая система не является неупрощаемо сложной в терминах АТВ, можно было бы сказать, что Бэхэ всего лишь выбрал не очень удачный термин. Посмотрим, однако, имеет ли концепция, неудачно названная им неупрощаемой сложностью, какой-либо смысл, независимый от терминологии.
Рассматривая многочисленные примеры биохимических машин, столь красноречиво описанных Бэхэ, мы видим, что действительный смысл его термина сводится к утверждению о тесной взаимозависимости всех компонентов биохимической системы, так что удаление хотя бы одного компонента полностью разрушает нормальную деятельность системы.
Поэтому нам надо обсудить, действительно ли биохимические системы устроены так, что не могут функционировать при малейшем нарушении тесной взаимосвязи всех их компонентов, и если это действительно так, указывает ли это на разумный замысел.
8. Максимальная простота плюс функциональность,
а не неупрощаемая сложность
Используем аналогию со знаменитым “аргументом часовщика”, упомянутым в начале статьи. Сторонники этого аргумента задают вопрос: если вы нашли на дороге часы, поверите ли вы, что они возникли самопроизвольно? Конечно, нет. Очевидно, что эта комбинация многих частей, согласованно выполняющих определенную функцию, может быть только результатом разумного замысла. Проанализируем, какая характеристика этих часов привела к заключению о разумном замысле? Была это сложность конструкции часов?
Чтобы ответить на последний вопрос, видоизменим пример. Предположим, что вы нашли два предмета. Один из них — это металлический шар идеальной сферической формы, тщательно отполированный и с идеально равномерным распределением плотности в его объеме. Второй предмет — тоже кусок металла, но неправильной геометрической формы, с шероховатой поверхностью и с неравномерно распределенной плотностью. Рациональное предположение состоит в том, что первый предмет, весьма вероятно, является результатом разумного усилия, включавшего замысел, планирование и серию действий, направленных к изготовлению этого объекта. Хотя мы можем не знать назначения этого шара, мы заключаем, что его самопроизвольное возникновение крайне мало вероятно. Второй объект, с его неправильной формой и шероховатой поверхностью, с гораздо большей вероятностью можно полагать возникшим в результате случайных, не направляемых событий. Однако первый объект крайне прост и может быть описан очень простой формулой, требующей только двух чисел — диаметра и плотности материала. Для воспроизведения этого объекта достаточна весьма короткая программа (в бинарной системе). Второй объект, с его неправильной формой, требует для его описания гораздо большей программы, содержащей множество чисел.
Этот пример показывает, что сложность сама по себе скорее указывает на последовательность неупорядоченных, ненаправленных событий, в то время как простота скорее указывает на разумный замысел. Это утверждение находится в полном согласии с определением сложности, данном в АТВ, но противоречит определению Дембского. Сложность идеального шара, в терминах АТВ, то есть сложность самой системы, как таковой, крайне мала. В то же время, вероятность ее самопроизвольного возникновения также мала, а это обратно утверждению Дембского и Бэхэ о связи между сложностью и вероятностью.
Наше заключение о часовщике было основано не на сложности часов, а на их функциональности. Часы выполняют определенную функцию, и это дало основание для предположения о часовщике. Как бы сложна ни была структура объекта, но если он не выполняет никакой функции, мы вполне резонно можем предполагать, что он возник в результате случайных событий. Функциональность же указывает на разумный замысел.
Анализируя примеры биохимических машин, описанные Бэхэ, нетрудно заключить, что его тезис на самом деле был не о неупрощаемой сложности, а о функциональности биохимических систем.
Легко привести примеры систем, намного более простых, чем биохимические “машины”, которые тем не менее вполне отвечают истинной, а не объявленной формуле Бэхэ. Представим обыкновенный стул на четырех ножках. Отпилив хотя бы одну ножку, мы сделаем стул бесполезным, ликвидировав его функциональность. В соответствии с действительным смыслом рассуждений Бэхэ, стул вполне входит в число систем, неудачно названных Бэхэ неупрощаемо сложными.
Если сложность сама по себе скорее указывает на случайную цепь не направляемых событий, какие черты системы служат признаками вероятного разумного замысла? Это, во-первых, простота и, во-вторых, функциональность. Таким образом определение Бэхэ скорее всего должно быть поставлено с головы на ноги и дополнено требованием функциональности.
Если мы обнаруживаем, что система выполняет определенную функцию, она может (но не обязательно должна) быть результатом замысла. Чем проще система, и чем лучше она выполняет требуемую функцию, тем более вероятно, что она создана в результате разумного замысла. Бэхэ не предложил никаких критериев, позволяющих оценить эффективность биохимических систем, то есть оценить, насколько эти системы близки к максимальной простоте, в то же время обеспечивая надежное выполнение их функций. Поэтому его утверждение, что биохимические системы “неупрощаемо сложны” (что должно было бы быть на самом деле сформулировано как “надежно функциональны, но максимально просты”), никак не обосновано. Сама поразительная сложность биохимических “машин” — это скорее аргумент против гипотезы об их “разумном замысле”, — особенно при отсутствии доказательства, что та же функция не могла бы быть выполняема боле простыми средствами.
9. Две стороны разумного замысла
Отметим, что концепция разумного замысла имеет две стороны. Одна из них — замысел, а вторая — разумность замысла.
Для иллюстрации вообразим ситуацию, которая крайне упрощена и не претендует на реалистичность. Вообразим, что на некоторой планете, именуемой Ида (так что самоназвание ее обитателей — Идиоты), цивилизация развилась без изобретения стульев, так что даже самые важные из Идиотов, если хотели сидеть, вынуждены были садиться на землю. Вообразим далее, что идея стула возникла в умах философов Иды и правительство объявило конкурс на лучший проект стула. Допустим, что среди представленных проектов были стулья с разным числом ножек. Разумеется, все эти варианты стульев, если бы были изготовлены, были бы результатом замысла. Однако не все из этих замыслов заслуживали бы названия разумных. Стулья с одной или с двумя ножками на углах сиденья были бы непрактичны, и их замысел скорее был бы охарактеризован как неразумный. Стулья с тремя и с четырьмя ножками комбинировали бы удовлетворительный уровень комфорта и устойчивость. Замысел как трехногого, так и четырехногого стула мог бы рассматриваться как разумный. Представим, однако, что среди представленных проектов были стулья с пятью, шестью, семью и.т.д. ножками. Учитывая самоназвание жителей этой планеты, предположим, что из всех проектов был выбран стул с семью ножками. (Возможно, что в религии обитателей Иды, как и в некоторых земных религиях, числу семь придавалось мистическое значение). Предположим далее, что Иду посетил турист с планеты Крета (самоназвание ее обитателей не требует расшифровки), где все еще не существовали стулья. Он увидел на Иде восхитившее его изобретение — стулья о семи ножках. Если этот посетитель был знаком со взглядами Бэхэ и никогда не видел стульев с тремя или четырьмя ножками, он мог бы заключить, что все семь ножек необходимы и что он видит в стуле с семью ножками знаменитую “неупрощаемую сложность”. Это, в свою очередь, привело бы к заключению, что стул с семью ножками — результат разумного замысла. Он мог бы и не подозревать, что на самом деле замысел этого стула был не очень разумен, а скорее был образцом “избыточной сложности”.
Аналогично, поскольку Бэхе не приводит никаких доказательств, что описанные им биохимические системы действительно неупрощаемо сложны, многие из них вполне могут оказаться избыточно сложными (пример экспериментально обнаруженной избыточной сложности биохимической “машины” приведен в следующем разделе). Если это так, то это может быть объяснено либо результатом последовательности хаотических не направляемых событий, либо неразумным замыслом. Трудно представить, что идея неразумного замысла в космическом масштабе может рассматриваться кем бы то ни было всерьез. Поэтому, при отсутствии доказательств, что сложность системы не избыточна, сложность скоре указывает на слепой случай, чем на разумный замысел.
Рассуждения Бэхэ не только не содержат никаких доказательств, что “неупрощаемая сложность” (в его понимании этого термина) действительно присуща биохимическим системам, они еще меньше указывают на “незаменяемость” этих систем, то есть на невозможность заменить их иными системами, выполняющими те же функции и, возможно, более эффективно.
По крайней мере две характеристики, если они присущи системе, говорят против разумного замысла. Одна из них — это избыточная сложность, а вторая — отсутствие автокомпенсаторного механизма. Обе присутствуют в биохимических системах, если принять описания Бэхэ.
10. Избыточная сложность
Как было отмечено, если система “неупрощаемо сложна” (как в смысле АТВ, так и в смысле, придаваемом этому термину Бэхэ), то в обоих случаях это, скорее всего, указывает (по двум разным причинам) на отсутствие разумного замысла. Однако это не означает, что если сложность системы упрощаема, то это должно указывать на замысел. Сложность, которая упрощаема (в смысле этого термина, принятого Бэхэ) может обоснованно рассматриваться, как избыточная, что скорее всего также говорит против разумного замысла.
Заключение о возможной “избыточности” сложности биохимических систем — это не просто предположение. Имеется убедительное экспериментальное подтверждение избыточной сложности некоторых биохимических систем. Более того, некоторые из этих экспериментов продемонстрировали избыточную сложность как раз той системы свертывания крови, которую Бэхэ избрал примером предполагаемой неупрощаемой сложности. К середине девяностых годов биохимикам удалось разработать технику удаления индивидуальных генов из “генома” животных. Одним из примеров служит исследование, проведенное группой биохимиков, возглавляемой Бугге5. Работая с мышами, эти исследователи произвели поколение мышей, у которых был удален ген, ответственный за выработку фибриногена — белка, необходимого для свертывания крови. Естественно, мыши, лишенные фибриногена, потеряли способность к свертыванию крови и погибали от кровотечения. У другой группы мышей, исследователи удалили ген, производящий белок плазминоген, участвующий в приостановке свертывания крови и тем самым предотвращающий тромбоз (закупорку сосудов). Как и следовало ожидать, мыши, лишенные плазминогена, потеряли способность к своевременному прекращению свертывания крови и страдали от тромбоза. Однако затем исследователи скрестили обе разновидности мышей, и их потомство, лишенное как фибриногена, так и плазминогена, оказалось практически нормальным! Это блестящий эксперимент показал, что ансамбль белков, который согласно Бэхэ, якобы неупрощаемо сложен, на самом деле вовсе не весь необходим, и, следовательно, избыточно сложен. Как пишет известный биохимик, эксперт в биохимии свертывания крови, Р. Дулиттл6 , комментируя данные Бугге и соавторов, “Музыка и гармония могут быть достигнуты и с меньшим оркестром”.
В свете сказанного, можно уверенно полагать, что поражающая сложность биохимических систем, так хорошо описанная Бэхэ, это нередко — “избыточная сложность”. И если сложность избыточна, это весьма вероятно указывает на ее происхождение в результате случайных, неуправляемых событий.
11. Отсутствие автокомпенсаторных механизмов
В разумно сконструированных машинах всегда предусматривается наличие автокомпенсирующих механизмов. Если, вследствие непредвиденных причин, какая-то часть машины выйдет из строя, автокомпенсирующий механизм временно перенимает на себя ее функции, предотвращая остановку всей машины. Если, купив автомобиль, вы обнаружили, что его конструктор забыл предусмотреть место и крепление для запасной шины, вы вряд ли будете хвалить разумность такого конструктора. Сама суть идеи Бэхэ о том, что он назвал “неупрощаемой сложностью”, предопределяет отсутствие автокомпенсирующих механизмов в биохимических “машинах”. Если удаление или повреждение хотя бы одного белка в цепи действительно делало бы, как утверждает Бэхэ, неработоспособной всю биохимическую систему, это было бы серьезным недосмотром предполагаемого автора “замысла”, чья разумность немедленно стала бы сомнительной. Поскольку гипотеза о “глупом” авторе замысла едва ли устраивает теоретиков “замысла”, то само устройство биохимических “машин” (если поверить описанию Бэхэ) представляется аргументом против разумного замысла.
12. Заключение
В этой статье не обсуждались многие детали рассуждений Бэхэ и Дембского, так как главным объектом дискуссии была выбрана теория разумного замысла и, в частности, аргументы в ее пользу, основанные на том, что Бэхэ и его единомышленники называют неупрощаемой сложностью биохимических “машин”.
Согласно этой концепции, крайне популярной в настоящее время среди сторонников разумного замысла, предполагаемая “неупрощаемая сложность” биологических клеток не могла возникнуть самопроизвольно и потому должна быть объяснена целенаправленным актом творения неназванного разума. Хотя ни Бэхэ, ни Дембский, ни иные сторонники теории “замысла” обычно не называют имя автора замысла, нет сомнений, что они имеют в виду Бога — обычно в его христианском понимании.
Просуммируем кратко основные пункты изложенной дискуссии.
1) Сам термин “неупрощаемая сложность” был безосновательно использован Бэхэ, поскольку еще до Бэхэ этот термин был строго определен математически, вкладывая в него понятие, существенно отличное от подразумеваемого Бэхэ. Если бы любая система, рассмотренная Бэхэ, действительно оказалась неупрощаемо сложной в строго-математическом понимании этого термина, это означало бы, что эта система хаотична, и, следовательно, не может быть результатом разумного замысла.
2) Неотделимый элемент концепции Бэхэ — это сложность биохимических систем как таковая. Сложность сама по себе, однако, указывает скорее на хаотическую последовательность случайных событий, а не на разумный замысел. Вероятность случайного, самопроизвольного возникновения сложной системы, выполняющей определенную функцию, гораздо больше, чем самопроизвольное возникновение системы, выполняющей ту же функцию более простым путем.
3) Биологические системы не бывают неупрощаемо сложны в строго-математическом понимании этого термина, поскольку их “программы” натурально “упрощаемы” до более коротких “программ”, заключенных в семени, зерне, эмбрионе, комбинации сперматозоида с яйцом, и.т.п.
4) Не имеется никаких доказательств, что какая бы то ни было из систем, описанных Бэхэ, действительно “неупрощаема” (в том смысле, как Бэхэ понимает этот термин). В то же время, имеются экспериментальные данные об избыточной сложности некоторых белковых “машин”, что опровергает концепцию Бэхэ и служит серьезным аргументом против разумного замысла.
5) Если какая-либо из систем, рассмотренных Бэхэ, действительно “неупрощаема” (в том смысле, как Бэхэ понимает это термин) то это означает отсутствие в ней автокомпенсаторных механизмов. Если биохимические “машины” действительно так уязвимы, как это следует из концепции Бэхэ, это указывает на недостаточную разумность предполагаемого замысла, то есть скорее на отсутствие такого замысла.
Таким образом, концепция Бэхэ в целом не добавляет никакого убедительного аргумента в споре между сторонниками “замысла” и слепой случайности. Восторженное принятие гипотезы Бэхэ пропагандистами “разумного замысла” может объясняться их неутолимым желанием доказать свою правоту, используя любые аргументы, особенно если последние могут быть поданы в наукообразной упаковке.
Доказали предыдущие рассуждения ошибочность предположения о существовании сверхъестественного Творца вселенной и, в частности, жизни? Разумеется, нет. Я подозреваю, что такое доказательство недостижимо, и, во всяком случае, лежит за пределами науки. Однако эта статья продемонстрировала бесплодность так называемой теории разумного замысла, которая ныне объявляется последним словом в споре между естественными науками и верой в божественного творца. Как мы видели, это последнее “достижение” сторонников разумного замысла богато голословными заявлениями, но бедно фактами и логикой. Теория разумного замысла — это теория только по названию. Что касается более частного вопроса о правильности дарвинистской теории эволюции, отрицаемой сторонниками теории разумного замысла, одними частично, другими — полностью, последняя — это научная теория, подкрепленная обширным экспериментальным материалом и логично объясняющая множество фактов. Как и всякая научная теория, она несовершенна. Утверждение или падение дарвинизма определится дальнейшим развитием научного поиска, а не нападками ее противников, основанными на идеологических предпочтениях. Предсказывать будущее любой научной теории всегда весьма рискованно. Представляется, однако, что падение дарвинизма крайне мало вероятно. Теория эволюции имеет убедительную эмпирическую и логическую основу, ставящую ее в один ряд с такими великолепными достижениями человеческого гения, как теория тяготения в физике или квантовая механика.
Нет сомнений, что спор между двумя мировоззрениями будет продолжаться. Однако этот спор на самом деле не имеет отношения к вопросу о религиозных верованиях. Хотя данные науки очевидно противоречат многим конкретным библейским историям, понимаемым буквально (например, о сотворении мира за шесть дней), наука не свидетельствует ни за, ни против веры в Божественного Творца. Поэтому, вопрос о примирении научного и религиозного мировоззрения всегда был и остается вопросом совести каждого человека.
1 Michael J. Behe, Darwin’s Black Box, Simon and Schuster, 1996
2 Mere Creation, coll. Edited by W. Dembski, InterVarsity Press, 1988
3 W. Dembski, The Design Inference, Cambridge University Press, 1998.
4 Ph. Johnson, Defeating Darwinism by Opening Minds, InterVarsity Press, 1997.
5 Cell, том 87, 1996, стр. 709-719
6 Boston Review, том 22, вып. 1, стр. 29, 1997