Памяти поэта Александра Сопровского
Опубликовано в журнале Континент, номер 106, 2000
В декабре 2000 года исполнилось 10 лет со дня смерти Александра Сопровского.
Он родился в Москве, в 1953 году. Стихи начал писать еще в школе. После окончания школы учился с перерывами на филологическом и историческом факультетах Московского университета, работал бойлерщиком, сторожем, рабочим в экспедициях, занимался стихотворными переводами и репетиторством. С 1974 года издавал с Сергеем Гандлевским, Александром Казинцевым, Бахытом Кенжеевым, Татьяной Полетаевой и Алексеем Цветковым самиздатскую антологию “Московское Время”. Первая серьезная публикация Александра Сопровского состоялась в 1981 году в “Континенте” (№ 28), а в 1982 году в двух номерах “Континента” были напечатаны его статья “Конец прекрасной эпохи” и стихи из книги “Встречный огонь” (№№ 32 и 33). В том же году в Вестнике РХСД (Париж, 1982, № 136) вышла его статья “Вера, борьба и соблазн Льва Шестова”. За эти публикации в 1982 году Сопровский был отчислен с дневного отделения последнего курса университета. В 1983 году ему были вынесены сразу два прокурорских предупреждения: за антисоветскую агитацию и за тунеядство.
В 1984 году в “Континенте” (№ 47) была напечатана статья Наума Коржавина “Сквозь соблазны безвременья” (о поэзии А. Сопровского), в которой Коржавин писал: “Александр Сопровский обратил на себя мое внимание еще первыми своими стихами, напечатанными в общей с его друзьями подборке “Континента”. Правда, внимание неуверенное — стихи могли быть и случайной удачей. Но его статья “Конец прекрасной эпохи”, а затем уже и большой цикл стихов ясно показывали, что удачи эти не случайны, что за всеми удачами и неудачами стоит напряженная и богатая внутренняя жизнь, внутренняя работа, очень серьезная и ответственная, — настоящая. И что поэтому его отношение к поэзии лишено каких бы то ни было следов гениальничанья, еще недавно столь распространенного в “молодой” литературе. Статья эта — яркое тому свидетельство. Она не оставляет сомнения в том, что А. Сопровскому свойственно не только стихийное проявление вкуса (что отнюдь не малость), но и осмысленное понимание его сути. Тем и ценна статья А. Сопровского, что выступает против “своего”, “нонконформистского” конформизма — за возврат к живому восприятию современности, к живому “требованию от бытия смысла и красоты” — короче, к живому творчеству. Впрочем знакомство с его стихами убеждает в том, что сам он от этого живого творчества не уходил никогда…”.
Процитировав стихотворение А.Сопровского “На Крещенье выдан нам был февраль”, Коржавин писал : “Уж слишком полно выражает оно все, к чему пришел А. Сопровский: его боль и его победу. Победу, конечно, только в духовно-эстетическом смысле — ситуация, которая встает за стихотворением, далека от победной… Метель метет все время, вокруг всего стихотворения. Вокруг дома, где происходит пир и где героям — неприютно. “И стоит в ушах бесприютный шум — / Даже в ласковом, так сказать, плену…”. Бесприютность эта как-то тоже связана с образом метели, и мысль эта приобретает какой-то космический характер. Но, тем не менее, она нисколько не аллегорична. Это самая настоящая метель. Просто, как во всяком подлинном произведении, она живет здесь не сама по себе, а в восприятии автора, навевая ему все, что как-то связано с его состоянием, со всем, чем он озабочен, что знает, что вынес, потерял, сберег, на что надеется. Так что не удивительно, что из этой метели возникают традиционные для нее с пушкинских времен бесы, вернее, мысль о них; разумеется, во вполне современной интерпретации: “… сколь век ни лих, как ни тщится бесов поднять на щит”. Но в метели этой не только безвидность и мгла, есть еще и нечто мобилизующее — бодрящий, что ли, холод? В ней и надежда — сквозь нее видится, как в конце концов поступит Господь с этими бесами. И вообще весь приподнятый тон стихотворения тоже непостижимым образом связан с ее присутствием. И все главное для творчества А. Сопровского — культ дружества, причастности, женственности, духовности, — все это становится живым и достоверным именно через эту метель, в связи с ней. Это реальное переживание, а не система взглядов. Это совсем не значит, что все реалии я воспринимаю так же, как и автор. Например, — точно знаю, что плохо метут улицы не только “у нас”: в гор. Брайтон (часть Бостона), штат Массачузетс, где я теперь живу, снег с тротуаров вообще почти никогда не убирается. Тем не менее не только стихи в целом, но и строки о дворнике Викторе мне очень нравятся. Видно, дело не в “узнавании” все же, а в общем контексте. Так же меня никак не раздражают строки о Кьеркегоре, хотя согласен я не с автором, а с Кьеркегором. Я действительно уверен, что у поэта нет других, во всяком случае, более важных забот, “чем послушно следовать за судьбой”. Кстати, я отчасти за то и уважаю А. Сопровского, что он, судя по всему, всю жизнь именно этим и занимался. И стоило ему это очень дорого (послушание-то это ведь не начальству, а судьбе!). Весь вопрос, что называть судьбой поэта. Внутренняя сущность этих строк, то, что автор утверждает поэтически — радость освобожденного духа, — шире, богаче и важней его умственных взглядов. Этим и “звенит” это четверостишие. Да и все стихотворение. А в принципе, и все творчество А. Сопровского”.
Впоследствии “Континент” еще дважды публиковал стихи Александра Сопровского (№№ 47 и 65). В 1990 году, за несколько месяцев до смерти, Сопровский прислал письмо Владимиру Максимову, главному редактору журнала “Континент”, которое тот напечатал в колонке редактора (№.64). Заканчивалось письмо словами: “Нет никаких оснований бояться, что деятельное участие в наших переменах как-то подыграет режиму, не имеющему по большому счету исторической перспективы. Зато есть все основания всеми средствами помочь оздоровлению нашего общества, возрождающегося на развалинах тоталитаризма. В этой связи и Ваш приезд в Москву кажется чрезвычайно своевременным. Опыт “Континента” — это опыт освобождения от порчи “советского образа жизни”. Этот опыт был бы драгоценным в наших условиях. Если бы стало возможным издавать “Континент” в Москве, это было бы не отклонением от вчерашней бескомпромиссной линии журнала, но ее последовательным продолжением применительно к дню сегодняшнему…” .
За свою короткую жизнь — Александр Сопровский погиб, когда ему едва исполнилось 37 лет — он написал книгу стихов и полтора десятка статей. О двух из них в послесловии к книге, вышедшей уже после смерти автора (Сопровский А.А. Правота поэта. М.: Ваш выбор, 1997), Григорий Померанц напишет: “Когда я впервые прочел “О книге Иова”, я был поражен. Поразила духовная зрелость. Я стал чаще прикасаться к подобным глубинам уже на склоне жизни. И вдруг — в такие ранние годы! Какой-то внезапный прорыв, впадение в глубину, почти как во сне; в глубину, которую освоить — на которой жить — удается не скоро и не всем; до конца — одному на целый век.
Сейчас, перечитывая текст уже на страницах “Нового мира”, — я отметил слова, особенно поразившие меня когда-то, особенно близкие:
“Перед памятью погибших детей, перед оскорбленным религиозным чувством — ни о каком принятии не может быть и речи. Как, однако, не может быть речи о том, чтобы усомниться в бытии Бога. Для Иова бытие Бога никак не сопряжено с приятием зла…”
“Иов мыслит катастрофическим личным опытом (“экзистенциально”)”. “Душевная сила Иова сквозь череду теснящих его катастроф выстраивает его жизнь в одно”.
“Иову так и не было дано примириться с утратой. Ему было дано другое. Был открыт источник — откуда черпать силы. “Принимать” или “не принимать” — это всего только две стороны мертво-страдательного отношения к жизни, которому чужда вся иудео-христианская традиция. Искать новой жизни — другое, творческое измерение. В конечном счете — религиозно-творческое. Творческий источник открылся Иову в красоте и мощи мироздания.
И не новое счастье, не новые дети — и не “постепенно”, не со временем — возродили к жизни Иова. Прямо в речи Господа из бури уже открылась Иову новая жизнь — и новое счастье, новые дети ее лишь воплотили и упрочили собой”.
“За то, как отстаивал Иов правду свою, ему не досталось мира, переделанного по его правде. Однако нечто большее досталось ему. Причем не в последнюю очередь как раз за то, как он отстаивал свою правду. Иову досталась причастность творческой красоте и мощи Божьего мира. В этом исток новой жизни открылся ему”.
Оказавшись в одной книге вместе с другими статьями это эссе, эта поэма в прозе не потеряла своей силы; но она стала менее неожиданной…
О любви, о свободе, о Боге — обо всем самом важном мучительно трудно сказать правду. Статьи Сопровского написаны смолоду, и в них есть категоричность юности. Но по меньшей мере два текста (об Иове и о Шестове) подымаются в своей цельности над любой критикой”.
В декабре 1990 года поэт ждал своей первой на родине подборки стихов в журнале “Огонек”, она вышла уже после его смерти, как и его статья о Мандельштаме “Правота поэта” в “Учительской газете”.
В автобиографии, написанной к книге стихов, которая была в 1987 году подготовлена им к печати, но так и не вышла при его жизни, Александр Сопровский написал: “Последние годы, проходящие под знаком неожиданных перемен, внушают новые надежды, но отнюдь не иллюзии. Сегодня в газетах пишут, будто литература должна не приукрашивать, но и не очернять нашу действительность. Перефразируя Пушкина, стоит заметить, что это (может быть) хорошая политика, но плохая поэзия. Сегодня, как и прежде, как и всегда, поэзия никому ничего не должна. Ею движет личное пристрастие к жизни и любви, к смерти и бессмертию, к истории”.
В наше удивительное — одновременно и обнадеживающее, и обескураживающее — время, когда поверхность литературной жизни так пестро расцвечена бесчисленными поэтическими и прозаическими мыльными пузырями, призрачный радужный блеск которых слепит глаза не только критике, премиальным жюри, но нередко и нормальному читателю, не так уж легко разглядеть, что глубинное ее движение определяется вовсе не этой легковесной летучей стихией. Но — творческой энергией тех, кто порой не очень заметен в этой суетной тусовочной пляске, о ком чаще всего не шумит молва и о ком она быстро забывает, даже если когда-то и удостоила их минутным вниманием. Однако, полагаем, история нашей литературы будет помнить и воздаст должное именно им, потому что только подлинностью их “личного пристрастия к жизни и любви” созидается ее достоинство.
Творческое наследие ныне мало кому известного Александра Сопровского принадлежит, несомненно, к явлениям этого ряда, и именно поэтому мы, продолжая традицию нашего журнала, хотим сегодня, в десятилетнюю годовщину со дня его смерти, напомнить нашему читателю об этом замечательном поэте и эссеисте, а тех, кто впервые от нас о нем сегодня услышит, и познакомить хотя бы с некоторыми образцами его творчества. Мы предлагаем вниманию наших читателей два неопубликованных стихотворения Александра Сопровского, подборку избранных его стихов из архива нашего журнала и повесть-воспоминание его вдовы Татьяны Полетаевой “Значенье сна”, в которой читатель тоже услышит живой голос поэта.