Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 105, 2000
Борис Викторов — родился в 1947 г. в г. Уфе. Окончил Высшие литературные курсы. Подборки стихов печатались в журналах “Дружба народов”, “Юность”, “Сельская молодежь”; в альманахах “День поэзии”, “Поэзия”, “Студия” (Берлин). Автор сборника стихов “Каркас” (1979). Живет в Москве.
Под одним небом
Пятеро. Под одним
Небом, как мешковина, пористым, рваным,
где-то на свалке загородной стоим,
живем на равных.
Пятеро. Под одной
крышей сарая
ждем, когда кончится дождь грибной,
добрые, точно в преддверье рая.
Рыщем, через Иню
бежим по мосткам качающимся, как зыбка,
макуху скармливаем стреноженному коню,
стрекозы в цыпках.
Четверо… У стены
дома — уже покинутого отчасти —
молчим, не помним своей вины;
разлукой воздух стреножен, сны
трефовой масти.
Глазницы окон черны, когда
судьба нас, верящих в жребий, сводит.
И нашей молодости звезда
в Иню, как девка шальная, сходит!
Плывет, и дразнит, и помнит всех,
кто, не раздумывая рванется
на скорбный зов и счастливый смех!…
И не вернется.
* * *
Е. Блажеевскому
Тянуло в ночь, в зверинец белоглазых
звезд, что смотрели жадно на него,
как если б распахнулись тыщи пазух
и космоса живое существо
приблизилось, сошло к нему и сразу
облапило со всех сторон…
И протрезвели гости за столом
в дому, где вновь распахнута сырая
окованная изморозью дверь,
и страждет Марс над остовом сарая,
благословив наш век и презирая
своих певцов, как сжалившийся зверь.
1996
* * *
Он здесь, он с нами, горбит плечи,
спешит к подножью по холмам.
В таверне пир, в часовне свечи,
кагор и горе пополам.
Продрог. И если по щетине
судить, в пути уже давно.
Не отвернулись. Пощадили.
И все равно
он там, в дожде, идущем косо,
в прекрасном страшном далеке.
Пирамидальный тополь — посох
в его руке.
1999, май
* * *
Поздний час. Ни товарищей,
ни подруги, ни брата…
Ты среди забывающих.
Наступает расплата.
Оглянусь — два заката
над тайгой и в Арыси.
Как зрачки умирающей
Немигающей
рыси.
Подсолнухи у реки
Блуждал в снегах, заночевал в стогу,
мне мнился юг, подсолнухи стоглаво
толпились на июльском берегу
неведомой реки — у переправы.
Я догадался, что поводырем
у них закат; с окраины тревожной
он их манил огромным фонарем
за окоем — дорогой невозможной.
Подсолнухи толпились у реки,
ступали в воду гиблую по плечи,
и на ветру дрожали лепестки,
как слезы или гаснущие свечи.
В реке неодолимой, нефтяной,
внезапно подступающей под горло,
подсолнухи угрюмой чередой
ступали за фонарщиком покорно.
Толпой, не останавливаясь, вброд
шли через воды на закат кровавый…
Но почему-то не было подвод
обычных и коней у переправы.
Смеркался расширяющийся круг
пульсирующей, сомкнутой оравы…
Но почему-то не было разлук
и долгожданных встреч у переправы.
Я понял, что с окрестных пустырей
подсолнухи сошлись не для забавы,
и содрогнулся — не было людей,
как водится у всякой переправы…
Я утра ждал, в отрепье и грязи,
в безвестности, под крышей небосвода
у переправы взорванной, вблизи
чужой реки; стояла ночь у входа.
Шли по реке, переходили вброд —
подсолнухи, вцепившиеся в плечи
людей, которых нет; водоворот
захлестывал их горла человечьи.
Во сне я думал: “Боже, все они —
прямая ветвь оставшейся на свете
моей всечеловеческой родни,
и за спиной растерянные дети…”
Подсолнухи толпились у реки,
я вместе с ними ждал конца облавы,
и на снегу дымились лепестки,
и обрывался след у переправы.
* * *
Очнусь в некошенной, высокой
траве, как стража, синеокой,
сойду к светающей Оке,
увижу лодку вдалеке,
пойму, припав спиною к вербе,
что одинаково легки
звезда в руке и камень в небе,
и покаянье у реки,
скажу: не плохо б окунуться
в лес околдованный — в Оку,
щекой плакучих ив коснуться…
Да конвоиры начеку.
Путем Харона сквозь деревья
плывут удача и беда,
как лодка с веслами во чреве
по воле Божьего суда.
* * *
Жизнь, завоеванная в драке,
в чужом саду, в глухом овраге;
не подходи, не прекословь! —
неизгладимая любовь.
Обходит Радж Капур бараки,
благословляет мир, и вновь
(“Аб-ба-ррая!”) смываю кровь
в ручье с единственной рубахи.
Афиши, лозунги, девахи,
шпана — приветствуют: “Держись!”…
Незабываемая жизнь.
* * *
Борт смолят, бакланят до утра
моряки со шхуны “Балаклава”.
Хорошо видны прожектора
и в дождевиках погранзастава.
Шторм постайвазовский по ночам
паруса изорванные гонит
в сторону жестоких янычар;
и луна родимая потонет…
Прыгают собаки в гущи брызг,
лижут звезд соленые крупицы,
и готовы горло перегрызть
каждому, кому еще не спится.
Занавешу темное окно,
Разливай, Георгий, по стаканам
доброе домашнее вино,
чтобы не досталось басурманам!
Борис Викторов — родился в 1947 г. в г. Уфе. Окончил Высшие литературные курсы. Подборки стихов печатались в журналах “Дружба народов”, “Юность”, “Сельская молодежь”; в альманахах “День поэзии”, “Поэзия”, “Студия” (Берлин). Автор сборника стихов “Каркас” (1979). Живет в Москве.
Под одним небом
Пятеро. Под одним
Небом, как мешковина, пористым, рваным,
где-то на свалке загородной стоим,
живем на равных.
Пятеро. Под одной
крышей сарая
ждем, когда кончится дождь грибной,
добрые, точно в преддверье рая.
Рыщем, через Иню
бежим по мосткам качающимся, как зыбка,
макуху скармливаем стреноженному коню,
стрекозы в цыпках.
Четверо… У стены
дома — уже покинутого отчасти —
молчим, не помним своей вины;
разлукой воздух стреножен, сны
трефовой масти.
Глазницы окон черны, когда
судьба нас, верящих в жребий, сводит.
И нашей молодости звезда
в Иню, как девка шальная, сходит!
Плывет, и дразнит, и помнит всех,
кто, не раздумывая рванется
на скорбный зов и счастливый смех!…
И не вернется.
* * *
Е. Блажеевскому
Тянуло в ночь, в зверинец белоглазых
звезд, что смотрели жадно на него,
как если б распахнулись тыщи пазух
и космоса живое существо
приблизилось, сошло к нему и сразу
облапило со всех сторон…
И протрезвели гости за столом
в дому, где вновь распахнута сырая
окованная изморозью дверь,
и страждет Марс над остовом сарая,
благословив наш век и презирая
своих певцов, как сжалившийся зверь.
1996
* * *
Он здесь, он с нами, горбит плечи,
спешит к подножью по холмам.
В таверне пир, в часовне свечи,
кагор и горе пополам.
Продрог. И если по щетине
судить, в пути уже давно.
Не отвернулись. Пощадили.
И все равно
он там, в дожде, идущем косо,
в прекрасном страшном далеке.
Пирамидальный тополь — посох
в его руке.
1999, май
* * *
Поздний час. Ни товарищей,
ни подруги, ни брата…
Ты среди забывающих.
Наступает расплата.
Оглянусь — два заката
над тайгой и в Арыси.
Как зрачки умирающей
Немигающей
рыси.
Подсолнухи у реки
Блуждал в снегах, заночевал в стогу,
мне мнился юг, подсолнухи стоглаво
толпились на июльском берегу
неведомой реки — у переправы.
Я догадался, что поводырем
у них закат; с окраины тревожной
он их манил огромным фонарем
за окоем — дорогой невозможной.
Подсолнухи толпились у реки,
ступали в воду гиблую по плечи,
и на ветру дрожали лепестки,
как слезы или гаснущие свечи.
В реке неодолимой, нефтяной,
внезапно подступающей под горло,
подсолнухи угрюмой чередой
ступали за фонарщиком покорно.
Толпой, не останавливаясь, вброд
шли через воды на закат кровавый…
Но почему-то не было подвод
обычных и коней у переправы.
Смеркался расширяющийся круг
пульсирующей, сомкнутой оравы…
Но почему-то не было разлук
и долгожданных встреч у переправы.
Я понял, что с окрестных пустырей
подсолнухи сошлись не для забавы,
и содрогнулся — не было людей,
как водится у всякой переправы…
Я утра ждал, в отрепье и грязи,
в безвестности, под крышей небосвода
у переправы взорванной, вблизи
чужой реки; стояла ночь у входа.
Шли по реке, переходили вброд —
подсолнухи, вцепившиеся в плечи
людей, которых нет; водоворот
захлестывал их горла человечьи.
Во сне я думал: “Боже, все они —
прямая ветвь оставшейся на свете
моей всечеловеческой родни,
и за спиной растерянные дети…”
Подсолнухи толпились у реки,
я вместе с ними ждал конца облавы,
и на снегу дымились лепестки,
и обрывался след у переправы.
* * *
Очнусь в некошенной, высокой
траве, как стража, синеокой,
сойду к светающей Оке,
увижу лодку вдалеке,
пойму, припав спиною к вербе,
что одинаково легки
звезда в руке и камень в небе,
и покаянье у реки,
скажу: не плохо б окунуться
в лес околдованный — в Оку,
щекой плакучих ив коснуться…
Да конвоиры начеку.
Путем Харона сквозь деревья
плывут удача и беда,
как лодка с веслами во чреве
по воле Божьего суда.
* * *
Жизнь, завоеванная в драке,
в чужом саду, в глухом овраге;
не подходи, не прекословь! —
неизгладимая любовь.
Обходит Радж Капур бараки,
благословляет мир, и вновь
(“Аб-ба-ррая!”) смываю кровь
в ручье с единственной рубахи.
Афиши, лозунги, девахи,
шпана — приветствуют: “Держись!”…
Незабываемая жизнь.
* * *
Борт смолят, бакланят до утра
моряки со шхуны “Балаклава”.
Хорошо видны прожектора
и в дождевиках погранзастава.
Шторм постайвазовский по ночам
паруса изорванные гонит
в сторону жестоких янычар;
и луна родимая потонет…
Прыгают собаки в гущи брызг,
лижут звезд соленые крупицы,
и готовы горло перегрызть
каждому, кому еще не спится.
Занавешу темное окно,
Разливай, Георгий, по стаканам
доброе домашнее вино,
чтобы не досталось басурманам!