Опубликовано в журнале Континент, номер 105, 2000
Путеводитель по страницам газет и журналов России
Современная проза, литературная критика, историко-культурная, философская и религиозная мысль
Библиографическая служба “КОНТИНЕНТА” (БСК) — постоянная рубрика нашего журнала (начиная с 78-го номера).
БСК — это помощь читателю, духовные и культурные запросы которого охватывают достаточно широкие области современного культурного процесса, но который физически не в состоянии следить за всей той обширной российской прессой, что формирует этот процесс.
БСК — это предлагаемый читателю в каждом номере журнала подробный аннотационный обзор всего, что появилось за предыдущий квартал на страницах ведущих российских газет и журналов наиболее значительного и показательного в области художественной прозы, литературной критики, историко-культурной, религиозной и философской мысли.
При отборе текстов для такого аннотирования редакция руководствуется, естественно, органичной для “Континента” системой духовных, культурных и эстетических ценностей, что находит свое отражение и в характере самих аннотаций. Однако задача БСК каждый раз прежде всего в том, чтобы дать читателю, по возможности, наиболее емкое, точное и адекватное представление о самом содержании и характере аннотируемого текста.
При всей определенности редакционных критериев, БСК ориентируется также и на предельно возможную широту при отборе материала для аннотирования. БСК не исключает из своих обзоров даже и такие тексты, которые никак не выдерживают содержательных и эстетических критериев “Континента”, но, однако же, выражают и представляют в современном интеллектуальном и художественном процессе тенденции и течения, пользующиеся общественным вниманием. А тем самым — репрезентативны для нашего времени.
В разделе литературной критики БСК информирует читателя только о статьях обобщающе-проблемного характера, обращенных либо к концептуальному осмыслению современной литературной ситуации в целом, либо к анализу тех или иных значительных течений, крупных творческих судеб или даже отдельных заметных явлений в текущем литературном процессе и в недавней литературной истории, но оставляет в стороне весь остальной более частный материал отдельных рецензий, полемических выступлений и прочих локальных откликов на эмпирику текущей литературной жизни.
Таков же принцип отбора и в разделе историко-культурной, философской и религиозной мысли. Здесь аннотируются тоже лишь статьи принципиального, крупнопроблемного характера, ориентированные на обобщающее концептуальное осмысление тех стержневых процессов, которые имеют определяющее значение для сегодняшних и завтрашних судеб России, ее культуры и ее интеллектуальной жизни. При этом учитываются только работы, имеющие к тому же не специфически-профессиональный, а общезначимый культурный интерес — рассчитанные не на специалистов, а на широкого читателя. Этот раздел БСК публикуется в журнале раз в полгода — в нечетных номерах.
Редакция “Континента” хотела бы надеяться, что БСК — полезный и нужный нашему читателю ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО СТРАНИЦАМ ГАЗЕТ И ЖУРНАЛОВ РОССИИ, сочетающий определенность редакционных критериев с профессионально-добротной информационной надежностью и объективностью в отборе, представлении и освещении аннотируемого материала.
В этом номере — в связи с тем, что некоторые сотрудники журнала, работающие над разделами БСК, находились во время составления номера в отпуске, — мы даем сокращенный обзор художественной прозы и литературной критики, охватывающий лишь несколько журналов из нашего обычного ряда. Читатель не найдет здесь — по той же причине — и обычного для нечетных номеров обзора религиозной, философской и культурологической мысли в журналах первой половины 2000 г. И тот, и другой пробелы будут восполнены в следующих номерах журнала.
1. Художественная проза
Сказать, что ничего выдающегося в журнальной прозе за последние полгода не появилось, — значит сказать банальность. Но Бог с ним, с выдающимся… В литературоведении существует формула, согласно которой типологические характеристики в чистоте просматриваются в произведениях именно средних — что, в общем, совершенно логично: выдающееся тем и выдается, что ни на что не похоже, а среднее изо всех сил тяготеет к общему ряду. Попробуем теперь внести в пресное тесто нашего обзора щепотку веселящего душу авантюризма и сравнить прозу в журналах максимально удаленных друг от друга направлений: “Нашего современника” и “Москвы” — и “Звезды” и “Волги”.
Изрядную, может быть, самую весомую долю составляет в этих журналах проза, построенная по принципу мемуаров. В последнее время принято считать, что интерес к ней связан прежде всего со спросом аудитории: мол, не желает теперь читатель выдумок, а желает правду, как она есть. Отсюда, кстати, делается и умозаключение о девальвации самого принципа художественной литературы (fiction), построенной на художественном же вымысле. Осмелимся, однако, высказать одну догадку, не противоречащую, впрочем, факту действительного интереса к прозе, относящейся к области non-fiction, — описывать то, что было на самом деле, по большому счету все-таки несколько легче, чем создать полностью вымышленный и ни на что не похожий полноценный художественный мир, и потому (при том общем состоянии литературы, какое мы имеем на нынешний день) такого рода тексты действительно часто выигрывают — хотя бы тем только, что меньше лгут — в высшем смысле этого слова.
“Одинокие вечера в Пересыпи” Виктора Лихоносова (“Наш современник” № 4) — нечто промежуточное между мемуарами и рассуждениями. Им явно не хватает осознанной автором сверхзадачи, каковую и для мемуаров никто не отменял. Автор печалится об уходящей жизни, о покинутой малой родине, о разных других утратах. Печали этой можно сочувствовать. Труднее разделить его тоску по отнятой “вождями пятнистыми” “ласке морской”, в представлении автора строго локализованной в пределах коктебельского Литфонда.
Этой же художественной сверхзадачи не достает и рассказам (скорее их следовало бы назвать очерками) Светланы Шипуновой (цикл “Русские погосты”, “Наш современник” № 4). Первый повествует о посещении отдыхающей супружеской парой русского кладбища в Ницце, второй — о возложении цветов на могилу поэта-эмигранта Николая Туроверова на Сен-Женевьев-де-Буа и вручении $100 смотрителю для ухода за ней. Однако по всем приметам очерки претендуют на многозначительность.
Валерий Хайрюзов в рассказе “Амода миа” (“Наш современник” № 2) вспоминает послевоенное деревенское детство, школу, родителей, игры и проделки.
Елена Тарасова в рассказе “Потерянный город” (“Наш современник” № 7) воспоминает родной город и друзей детства. Иных уж нет, а те далече…
Гораздо интереснее роман-воспоминание Валерия Курилова “Операция Шторм-333” (“Наш современник” № 1, 2) о событиях Афганской революции, о штурме дворца Амина советским спецназом. Конечно, играет на этот интерес и сама тема. Любопытно однако, что не профессиональный литератор, а профессиональный разведчик демонстрирует приличное литературное мастерство — повествование четко выстроено, динамично, полно ярких, запоминающихся деталей. А главное — лишено той пустопорожней многоречивости, которой страдают многие “вспоминатели”, очевидно, полагая, что частным фактам и придает необходимую значимость именно она.
В этом смысле “Шторм — 333” небезынтересно сравнить с романом Александра Проханова “Сон о Кабуле” (“Наш современник” №№ 3 — 6), где Афганская война (еще гражданская, без прямого участия наших войск) идет фоном для типично “боевикового” дискурса: советский разведчик под видом журналиста собирает данные; тут же любовь, тут же пиф-паф — и тут же российское настоящее, где он, убеленный сединами, борется против злых и плохих, пытаясь спасти попранное отечество. При таком сопоставлении искусственность сочинений Проханова становится особенно заметной, хотя и в нем попадаются отдельные впечатляющие страницы, где “сфотографированы” ужасы братоубийственной войны.
И оба же этих текста можно сопоставить с “Афганскими рассказами” (“Дождь”, “Пуля”, “Пыль”) Павла Андреева (“Звезда” № 4). Сам участник событий, призванный солдатом в армию в 1981 году, он пишет очень жесткую, принципиально не сентиментальную, качественную прозу, пропитанную духом своеобразного психологизма, вообще-то нехарактерного для нашей “военной” литературы. Война здесь — нечто вроде экзистенциального опыта, выявляющего (в том случае, если получателю опыта дано свое существование после этого продлить) не просто сущностные характеристики личности (это было бы не ново), но принципиально иное мировидение. Более чем естественно, что эта перемена порождает непреходящий диссонанс между личностью с таким опытом — и жизнью, от этого опыта отгороженной, куда герой попадает после войны, которая для него как бы параллельно все равно продолжается. Это по-настоящему глубокая, исследующая проза. Тот случай, когда лично пережитое превращается в полнозначный художественный материал.
Повесть Владимира Еременко “Великомученица” (“Москва” № 7) — это нечто вроде литературной записи “мемуаров”, надиктованных теткой автора — с сохранением особенностей народной речи. Как документ — чрезвычайно интересно. В некоторых фрагментах обнаруживает поразительное сходство с древнейшими прозаическими текстами.
“Государство зэков” Владимира Смирнова (“Москва” № 4) — хотя на это нет прямых указаний — больше похоже на фрагмент из книги. Это очерки современной зоны, куда автор попал как борец за права русских в нынешней Латвии. Условия стали получше (были бы деньги) и не в пример гуманнее, человеческая природа, однако, по наблюдениям автора, неизменна… Автор, слава Богу, ни о чем не рассуждает, записывает увиденное. Свободное владение словом позволяет ему создавать емкие образы, выходящие за пределы простого бытописания.
От первого лица ведет рассказ Михаил Румер-Зараев в повести “Диабет” (“Звезда” № 2). Внезапно выясняется, что ребенок страдает диабетом. Все усилия побороть болезнь напрасны. Жизнь в Советском Союзе описана в самых мрачных тонах: лишь благодаря невероятным усилиям удается доставать импортный инсулин, а еврею невозможно поступить в институт. Странно, однако, что все знакомые и родственники автора, фигурирующие в тексте — люди с высшим образованием. В перестройку становится еще хуже, и семья выезжает в Германию, где все хорошо.
“Очень интересный роман” Лидии Шевяковой (“Москва” № 2) показывает главным образом то, что автор — бойкая особа. Эта дама с кокетством рассказывает о перипетиях своего жизненного пути, где она (журналистка) легко преодолевает профессиональные барьеры и меняет мужчин, следуя не столько прихотям сердца, сколько, кажется, своей взбалмошности. Текст представляет известный интерес как документ, фиксирующий среднестатистический уровень ментальности советского и постсоветского человека.
В несколько вычурной манере исполнен рассказ Тамары Ломбиной “Степан и Стефания” (“Наш современник” № 7). Он повествует о супружеской паре, прожившей долгую, трудную и по-своему счастливую жизнь. Чувствуется налет назидательности — и одновременно какой-то неуловимой фальши. По всем приметам — житие, а вопреки всему проглядывает мелодрама. Никаких указаний на это нет, но кажется, что тут тоже использовано что-то вроде семейного предания.
Странное сходство с предыдущими мемуарами обнаруживает повесть “Змея” Екатерины Мещерской (мемуары этой княжны с начала перестройки печатались в разных толстых журналах) (“Москва” № 3). Она тоже построена как летопись подлинных событий. Влюбленный в бывшую княжну (дело происходит в 20-х годах) молодой, но уже известный певец заподозрен в краже фамильных драгоценностей — чтобы его возлюбленную с матерью не выкинули из квартиры, этот экзальтированный молодой человек оформляет их комнату на себя. Не снеся недоверия возлюбленной, он кончает с собой. Много лет спустя выясняется, что драгоценности присвоила дочь старинной знакомой матери. Совмещение подробностей самого неромантического быта и мелодраматический сюжет, словно перенесенный совсем из другой эпохи, производит более чем странное впечатление. Неувядаемая мелодрама с явственным привкусом парфюмерии простодушно выглядывает с этих страниц.
А вот Елена Чижова в романе “Крошки Цахес” (“Звезда” № 4) создает нечто вроде жития (в самом прямом смысле) любимой учительницы, которой в каком-то смысле отдала свою собственную жизнь. Своего идола и кумира автор описывает в самых превосходных степенях и прямо утверждает, что любая недооценка этой личности может быть интерпретирована только как следствие внутреннего дефекта критикующего. В ослеплении своего обожания автор между тем не замечает, что рисует портрет крайне холодного и эгоцентричного человека, глубоко равнодушного к любому существу кроме себя. Ей нужны лишь послушные проводники ее воли, марионетки (она создает в школе Шекспировский театр, где ученики не самовыражаются, но отражают ее одну). Автор видит во всем этом высшее служение Прекрасному, но больше всего это напоминает чертоги Снежной Королевы, пленившей пораженного в глаза и сердце Кая. Этот роман ни что иное, как свидетельство болезни — человеческой слепоты и страха увидеть мир таким, как он есть на самом деле.
Разумеется, перенесение личного опыта в плоть художественного текста есть основа литературного творчества. Однако постоянство в выборе главным героем повествования именно писателя (если брать шире — вообще некого фантазера, управляющего миром второй реальности) зачастую свидетельствует сегодня уже не столько о том, что это непосредственная художественная задача, сколько о желании говорить о себе и только о себе.
Анатолий Байбородин в рассказе “Соблазн” (“Наш современник” № 2) выводит деревенского жителя, который изо всех сил старается стать писателем, но его никак не хотят публиковать. Это довольно вялая проза с обилием штампов, в определенных кругах маркированных как признак народности. Герой страдает от непонимания окружающих, прежде всего жены, которая не желает понять, каким трудом ему дается писательский труд. Как антитеза герою выведен деревенский художник-модернист, похабник и любитель рок-музыки, впрочем, тоже, кажется, непризнанный. Объединяет антогонистов слабость к водке, которую они, в силу катастрофической узости круга деревенской богемы, вынуждены пить друг с дружкой.
Марина Палей в повести “Ланч” (“Волга” № 4) рисует образ крайне неприятного мизантропа-эгоцентрика, который отъединился от всего неприятного ему мира и пишет много лет один бесконечный “Трактат”, содержащий разные рассуждения, в основном обвинительного характера. Местами повествование не лишено определенного остроумия, но в основной массе — это монотонный (и оттого весьма скучный) в своей мизантропичности текст, заканчивающийся ожидаемым (почти с нетерпением) самоубийством героя. Несмотря на то, что повествование ведется от лица мужского персонажа, что вроде бы манифестирует дистанцию автор — герой, совершенно очевидно, что расстояние между ними на самом деле не так велико: именно обида автора на мир, который не содержит своих художников на должном жизненном уровне, кажется, и является главной идеей текста.
Иронический, можно сказать саркастический анамнез литератора (на личном опыте) предлагает Николай Якушев в рассказе “Моя литературная жизнь” (“Волга” № 4). Пристрастие к литературному творчеству оказывается сродни болезни — так склонны относиться к этому окружающие, в том числе и редакторы тех изданий, куда начинающий автор пытается пристроить новорожденные тексты. Так готов смотреть на себя и сам автор. В принципе, это грустно, хотя написано легко и действительно смешно. Заметим, к слову, безусловную творческую выгоду от способности относиться к себе не слишком серьезно. Иной писатель ждет от читателя поведения Дездемоны, чтоб полюбил его за его творческие и прочие муки, тогда и он, глядишь, полюбит читателя — но только за состраданье к ним. Читатель же пошел черствый и от писательских мук все норовит отвернуться, так что самый верный путь к его сердцу оказывается куда каким окольным.
Мизантропия вообще оказалась в этом сезоне довольно модным литературным аксессуаром. Характерно, что абсолютное большинство в той или иной степени пораженных (и порожденных) ею сочинений строится как монолог рассказчика — что, впрочем, как раз и понятно — любой другой голос неизбежно внес бы ненужную антитезу.
Своеобразным промежуточным звеном между прозой на тему “Я — писатель” и оной же на тему “Весь мир — фигня” может служить сочинение Валерия Володина “Исчезнувший. Повесть о настоящем человеке” (“Волга” № 2–3). Это нечто вроде пространного конспекта гипотетической повести, которой не существует, о человеке, который захотел перестать существовать. У героя несуществующей повести нет ни имени, ни других личных характеристик, кроме одной — он желает во что бы то ни стало выпасть из своего прошлого и настоящего, что и осуществляет. Но только в одном из вариантов. В другом же эскапистские устремления ограничиваются ментальными путешествиями, ради которых не нужно даже слезать с дивана. При принципиально декларированном отсутствии персонажа в тексте по существу реализуется один автор, беспрерывно играющий с языком и литературными реминисценциями. Основная идея “Исчезнувшего” лежит, похоже, уже не в плоскости традиционного постмодернистского релятивизма, но простирается дальше — до самого нигилизма включительно.
Ощущение этической ущербности оставляет рассказ Вячеслава Дегтева “Псы войны” (“Наш современник” № 7). Мать разыскивает сына на Чеченской войне (отстраненно и сухо описано изнасилование), чтобы, дав взятки начальникам, увезти в Москву. Однополчане из ненависти к слабаку и трусу взрывают их (плюс неприятного журналиста) гранатой. Начальник их покрывает. Автор — на стороне осуществившейся справедливости.
Герой рассказа Евгения Кушнера “Я стою и пью кофе” (“Звезда” № 4) обрушивает на читателя несколько последовательных и исключающих друг друга версий своей жизни, личности и взаимоотношений с окружающими. То он безработный, которого выгнала из дому противная жена, и он ждет встречи с любовницей, которая тоже изрядная сволочь, то никакой любовницы нет в природе, а жена наоборот ждет его не дождется, зато он сам негодяй из негодяев и плюет в каждую подходящую душу, и так далее, и так далее. Смысл этого текста для автора, кажется, в самой его скверности.
Андрей Коровин в рассказе “Золотой шар” (“Волга” № 2–3) пишет историю алкоголика, когда-то целеустремленного и талантливого человека, в ком любимая женщина чувствовала “настоящего мужчину”, но он впоследствии внезапно потерял интерес ко всему, в том числе и к жизни. Его трагедия в том, что ничто не мило. Он вообще ничего не хочет, так что даже внезапно нахлынувшее желание покончить с собой воспринимает как благо. Самоубийства, однако, не получается, вклиниваются разные попутные обстоятельства, так что герой в финале с ужасом думает: неужели снова жить?
Но настоящий апофеоз неприятия жизни как таковой можно найти в рассказе Марии Рыбаковой “Фаустина” (“Звезда” № 12, 2000). Автор предлагает свою версию личности Гете, реализованную через его взаимоотношения с сестрой. Молодые люди ведут страшно долгие и глубокомысленные беседы, при очень внимательном чтении выявляющие скрытую за многословием пустоту. Между ними, кажется, происходит инцест. Впоследствии сестра выходит замуж и умирает при родах. Это, по мысли автора, и является подлинной реализацией ее алкающей истины натуры. Брат же продолжает жить, умеряя свою страсть к самоубийству тем, что всегда носит при себе пистолет — постоянная возможность реализовать задуманное придает ему мужества переносить онтологическое страдание…
К счастью, не одно отвращение к жизни движет писательской рукой. Можно найти определенное количество прозы более оптимистического настроения, во всяком случае, предполагающей не столь одиозное ее отрицание. Весьма примечательно при этом, что и как “нигилистическая”, так и более “гармоническая” проза в сюжетном отношении строятся по одному принципу — вглядывания в мелочи жизни, сознательно отказываясь от сколько-нибудь масштабных проектов. Современных авторов интересуют скорее детали, чем общая картина.
Ирина Безладнова в рассказе “Пес” (“Звезда” № 3) описывает расставание супругов. Оставшаяся собака тоскует без хозяина. Она не понимает, что происходит. Зато это понимает женщина. Рассказ написан без надрыва, на полутонах. Присутствует некоторая доля сентиментальности.
Рассказы Дмитрия Притулы (“Кинолог” и “Кочегар Николай”) (“Звезда” № 3) построены жестче, хотя оба — о любви. В первом — долгие отношения между мужчиной и женщиной прекращаются из-за того, что в изменившихся обстоятельствах женщина тоже меняется, приспосабливаясь к условиям жизни, а мужчина остается прежним. Во втором — женщина бросает своего мужа ради другого мужчины, но тот ее все равно любит, и, когда через несколько лет она переносит инсульт, именно он берет на себя все заботы по уходу за ней.
Алесь Кожедуб в рассказе “Гол” (“Наш современник” № 2) показывает, как футбольный матч между командой руководства областного города и командой начальства из Москвы может пробудить нешуточный азарт даже в душах чиновников, настроенных поначалу исключительно деловым образом… В рассказе “Зардак” бывший русский, ныне мусульманский полевой командир в Таджикистане получает свою заслуженную пулю.
Николай Ивеншев в рассказах “Дикое мясо”, “Шишиги” и “Чьямайка” (“Москва” № 2) показывает хорошее владение стилем, однако, не всегда находит достойный этого умения материал. Автор, похоже, тяготеет к исследованию парадоксальных ситуаций. Наиболее удачен последний рассказ, повествующий о том, как крестьянин уводит с фермы колхозную корову, чтобы несколько дней покормить семью молоком. Нелепость в том, что разбогатевший друг, к которому он поначалу обращается за помощью, предлагает ему и работу и деньги. Однако гордость не позволяет ему принять ни того, ни другого.
Несколько натянутой кажется “интрига” в рассказе Леонида Бородина “Выйти в небо” (“Москва” № 5). Старый летчик задумал своеобразное самоубийство: предчувствуя скорую смерть, он хочет напоследок подняться в воздух и выйти из самолета. В последний момент он спохватывается, что за случившееся придется отвечать летчикам, с которыми он договорился о полете.
Хотя рассказ Сергея Сибирцева “Чуточка” (“Москва” № 3) обыгрывает печальную ситуацию, но общее настроение в нем скорее жизнелюбивое. Идет война. Голодная девочка все время трогает лежащую в парте булочку, которую хочет принести матери. Учительница сердится на нее, а сама от недоедания еле стоит у доски.
В рассказе Петра Макаренко “Лишенцы” (“Наш современник” № 4) показан один из эпизодов в истории расказачивания. Повествование дано через восприятие молодой деревенской женщины, которая почти не понимает, что происходит. Не застав мужа, ее, несмотря на беременность, сажают в сырой подвал к другим арестованным. Мужу, однако, удается устроить ей побег, и они, бросив хозяйство, уезжают в город. Автор работает в системе традиционного реализма.
В рассказе Василия Белова “Данные” (“Москва” № 5) две параллельные сюжетные линии — солдат на войне и его семья в тыловой деревне — пересекаются в финале: семья получает похоронку. В этом рассказе автор отбросил свойственную ему в последнее время агрессивность, и потому результат выглядит довольно впечатляюще.
В рассказах Владимира Федорова “Один день Дениса Ивановича” и “Орден весны” (“Наш современник” № 7) чувствуется серьезная попытка гармонизации жизни. Первый представляет обычный день обычного человека, наполненный хозяйственными хлопотами и бытовыми неурядицами. Второй построен на “трагическом несовпадении”: через много лет после войны старику присылают орден — но в этот же день он умирает. Оба лишены какого бы то ни было протеста — важна не реальность, данная нам в ощущениях, а наши ощущения, перевоплощающие эту реальность.
Михаил Тарковский в повести “Шиштындыр” (“Наш современник” № 3) описывает ситуацию, когда человек не может преодолеть раздвоенности: одной своей половиной он стремится к одиночеству и свободе, другой — к любви. Положение осложняется тем, что гармоничное существование возможно для него только в тайге, куда он уехал из города, сделав раз и навсегда свой выбор, возлюбленная же — до мозга костей горожанка. Ни один не решается принести себя в жертву другому. Нарастающая неудовлетворенность выливается в нелепую измену, после которой окончательно рушатся из без того сложные отношения. Герой снова уезжает в тайгу и постепенно осознает размеры своей потери. В финале он видит сон, где несовместимое совмещается. При том, что реально проблема остается неразрешимой, в душе героя она разрешается на ином, более важном уровне.
Тайга, как исполненный особой значимости топос, вообще притягивает к себе пристальное внимание “Нашего современника”. Занимательные подробности быта сибирских охотников можно почерпнуть из рассказов Анатолия Горбунова “Чагора” (“Наш современник” № 2) и Леонида Кокоулина “Валерка” (там же).
Весьма интересный “фольклорный” текст “Жутота и смехота села Тинзина” вышел из-под пера Аллы Федоровой (“Волга” № 1). Автор не только имитирует народный язык (действительно богатый, еще сохранившийся в сельских медвежьих углах), но и сложнейшую систему народных верований, смешивающую воедино христианские представления (в данном случае в версии старообрядчества) с самым лихим язычеством. Текст настаивает, что наш народ был и остался язычником, в лучшем случае пантеистом, воспринявшим, быть может, христианскую этику, но так и не освоивший идеи единобожия — и оттого населяет окружающей его мир разной нечистью и нежитью, с которой, впрочем, при соблюдении известных правил, можно соблюсти некоторое подобие нейтралитета — и даже (при благоприятных обстоятельствах) вступить во взаимовыгодный контакт. Главное достоинство “Жутоты…” прекрасное языковое чутье автора и безусловное знакомство с материалом.
Журналы не оставляют попыток удержать при себе читателя приманками авантюрных жанров. Помимо упоминавшихся “Сна о Кабуле” Александра Проханова (“НС”), воспроизводящего приемы, традиционные для советского детектива, и “Змеи” Екатерины Мещерской (“Москва”), включающей — параллельно с мелодрамой — и детективный сюжет, можно поставить в этот ряд повесть Анатолия Хруцкого “Такие времена — такие воспоминания” (“Звезда” № 3). Герой волею обстоятельств вовлечен в поиски пропавшего мужа крутой женщины из новых и всеми силами изображает из себя знатока (в том числе, и в советско-детективном смысле). Пропавший оказывается его близким родственником, так что поиски не слишком затруднены. Но триумфа не получается: герой — скорее пешка, чем ферзь. Примечательно, что здесь выявляется некоторая действительно существующая тенденция — социально неприспособленный мужчина и эффективно подлаживающаяся под изменившиеся обстоятельства женщина. (Эта тема звучала и в рассказе Дмитрия Притулы “Кинолог” (“Звезда”)). Не сказать, что ее черты привлекательны (хотя герою нравится), но не более приятен облик импотентного мужчины, доходящего до мысли — раз ничего другого не остается — паразитировать на более удачливой в жизни самке.
Повесть Андрея Молчанова “Свора” (“Москва” № 6) посвящена блатному миру. Никакой литературной обработки “фактура”, между тем, не получает. Очень и очень дешевая литература, откровенно “ходовой” товар.
В повести Андрея Столярова “Наступает мезозой” (“Звезда” № 2) действует ученый-фанатик, который стремится искусственным путем зародить жизнь в пробирке. Ценой невероятных усилий, а также благодаря цепи случайностей, ему удается вывести загадочное живое существо, которое убивает своего создателя и скрывается из лаборатории. Типичный триллер с открытым финалом, позволяющий до бесконечности длить парадигму — “… палеозой”, “… палеолит”, “… юрский период” — благо, геологических эр предостаточно.
Роман Александра Ржешевского “Тайна расстрелянного генерала” (“Москва” № 5, 6) тоже построен на остросюжетной интриге. Ни описание тяжелейших боев начала Великой Отечественной войны, ни репрессии, ни смерти ничего не меняют. Для автора — это условная канва, а основу повествования составляют любовные похождения молодой и красивой дочери “расстрелянного генерала”, характер которой прописан довольно поверхностно. Для такой литературы важны прежде всего сменяющие друг друга события, персонажи должны действовать — не важно, как и почему. Темен остается и смысл броского названия — о какой тайне идет речь, и какого именно из расстрелянных генералов?..
Сюда же можно отнести и роман Евгения Каминского “Чудотворец” (“Волга” №1, 2—3). Действуют бесы и ангелы, которые борются за душу падшего алкоголика, который, однако, не совсем потерян для просветления, ибо полагает себя “хуже всех”. Интрига разворачивается вокруг чудотворной иконы, случайно попавшей в руки героя, которую он всеми силами пытается продать, вместо того чтобы вернуть в храм. Множество темных личностей, руководимых бесами, всячески способствуют его окончательному падению, но бдительный ангел-хранитель при поддержке Николая Чудотворца, изображенного на иконе, в конечном счете одерживает победу, и алкоголик обращается в праведника. При всей “идеологической правильности” — сочинение весьма легкомысленное, и скорее игровое, чем серьезное.
Интерес к религиозной тематике породил и сюжеты для рассказов Николая Коняева из подборки “Ангел-хранитель” (“Наш современник № 4). Они так или иначе связаны с чудом — по большей части понимаемым в народно-утилитарном духе: нагрешил — наказали, помолился — получил. Екатерина Сырцова (“Наш современник” № 3) тоже не обошла эту тему вниманием. Ее рассказы представляют собой странную смесь агрессивной антиутопии с не очень ловко привязанным религиозным пафосом.
Есть еще несколько текстов, написанных совсем уже непонятно о чем и для чего. Таков рассказ “Слабые ноги большого человека” Марка Зайчика (“Звезда” № 3). На всем протяжении текста (а он, благо, небольшой) герой, ничем определенным не занимаясь, бросает какие-то малозначительные реплики, а в финале рассказчик узнает, что он умер — впрочем, его это нисколько не удивляет, ведь герой был не молод и чем-то болен.
Столь же невнятна и гораздо более объемная повесть Владислава Муштаева “Говорящая голова” (“Наш современник” № 6), экспонирующая что-то вроде мужского клуба по интересам. Объединяющий интерес персонажей повести — выпить и пофилософствовать, пофилософствовать и выпить. Философичность бесед должна подчеркивать обильно цитируемая латынь, которую автор на свою беду приводит с ошибками.
Нина Катерли в рассказе “Брызги шампанского” (“Звезда” № 1) довольно поверхностно рисует нечто похожее на образ современной Попрыгуньи — с той только разницей, что чрезмерная наивность в наши дни наказуема — те, кому Галочка с готовностью отдает душу, обводят ее вокруг пальца и оставляют в дураках. Впрочем, она продолжает верить в лучшее.
Вызывает сомнения композиция рассказа Алексея Колесникова “Петушок” (“Наш современник” № 5). Автор слишком много внимания удивляет “совестливому петушку”, которым любуется хозяйка, а потом вдруг перескакивает на много лет назад и скомкано рассказывает, как во время войны расстреляли ее мужа, на час опоздавшего из побывки домой. Эти части повествования плохо вяжутся друг с другом.
Набором банальностей с примесью мелодрамы, нанизанных на жизненный путь доморощенного дон жуана выглядит рассказ Нины Куратовой “Последняя весна” (“Наш современник” № 7).
Евгений Богданов в рассказе “Люкс-мадера-фикус” (“Москва” № 6) повествует о человеке, благородно уступившем сопернику жену вместе с квартирой. В финале выясняется, что она бы и рада обратно, да он не берет. Некоторый интерес представляет подача материала — глазами сторонних персонажей, однако, авторский замысел остается не совсем ясным.
Лидия Сычева в рассказе “Ворона” (“Москва” № 7) выводит страдающую от одиночества и профессиональной несостоятельности преподавательницу, которая вдруг — словно по волшебству — находит свое счастье со студентом. Сентиментальная история.
Сходные и чувствительные рассказы Ирины Ракши (там же). “Увозят милых корабли…” — мужчина с благополучной судьбой неожиданно встречает первую любовь и вдруг понимает, что счастье было так возможно, а теперь навеки упущено. “Переписка на машинке” — молодой провинциал нежданно-негаданно в лице машинистки обретает московскую поклонницу его стихотворного таланта.
Исключительно трудно выделить цементирующую мысль в расскахе Марка Гиршина “Обида” (“Звезда” № 1). Актеры маются неустроенным бытом в эвакуации в Ташкенте и после войны в Одессе. Возлюбленная главного героя зачем-то становится любовницей новоприбывшего и всесильного “главного инженера”. Проводятся какие-то аналогии с “Бесприданницей”, но, кажется, на пустом месте.
Так же неуловима авторская сверхзадача в рассказах Владимира Шапко “Все началось с собаки Джека” и “Единые с летней природой, или Поле одуванчиков” (“Волга” № 4). Некоторые детали рассмотрены словно под лупой, другие же демонстративно опущены, оттого ничего не понять ни о мальчике, бабушка которого извела бездомную собаку, и он стал шпаной и гением бильярдной, ни про двух пацанов, убивающих время летних каникул на созерцание собачьей свадьбы и прочих сельских радостей.
Но подлинным шедевром жанра должно признать вариации без темы Елены Скульской под названием “Рыбы спят с открытым ртом” (“Звезда” № 1). Что там происходит и с кем, понять не представляется никакой возможности, все какие-то перевоплощающиеся друг в друга голоса, да сочиняющие друг друга персонажи. Завершается текст описанием любовной сцены между двумя бутербродами, нашедшими приют для своей страсти отчего-то в кобуре, которая “всю жизнь пахнет осенним ботинком”… Чтоб они сдохли, эти рыбы…
2. Литературная критика
Печально, но приходится признать, что всю эту обширную “текстовую массу” критика практически не обрабатывает. Критики в журналах вообще удручающе мало, и по большей части она склоняет взор к чему-то уже ушедшему или уходящему, оставляя почти без внимания текущий литературный процесс. Вот что удалось наскрести за отчетный период.
Алексей Колобродов рецензирует роман Николая Климонтовича “Последняя газета” (“Волга” № 1), показывая, насколько автор, переживший искушение высооплачиваемой журналистики (каковое является и главным стержнем романа), не может справиться с художественным воплощением полученного опыта, срываясь в производственный роман и дотошные воспоминания с явным самооправдательным уклоном.
А. Курский, исследуя романы Дмитрия Липскерова “Сорок лет Чанчжоэ” и “Простарнство Готлиба” (там же), собственно, демонстрирует идеального читателя для данного автора — который готов интересоваться “эстетической реальностью вневременного суперпространства” больше, чем реальностью, его окружающей.
Статья Вячеслава Десятова “Клон Пушкина, или Русский человек через двести лет” (“Звезда” № 2) имеет подзаголовок “По страницам современной прозы”, но рассматривает всего трех прозаиков — Татьяну Толстую, Александра Жолковского да Андрея Битова. Все попытки так или иначе “воскресить” Пушкина (в сюжетах, разумеется, — аннулировав дуэль, оживив его тело, зачав его двойника) оканчиваются крахом — мир не меняется.
Пространную статью Михаила Кононова “Богоборец, или Черное пламя”, посвященную творчеству Александра Мелихова (там же), корректнее было бы назвать дифирамбом. Автор видит в Мелихове атеиста, который подменил Бога любовью и бесстрашно выставляет ему счет за счетом, не удовлетворяясь предложенным мироустройством, взыскуя какой-то “правды ума”. Но, во-первых, не о той любви, что у Мелихова (заметим мы от себя) шла вообще-то речь, а во-вторых, лучше бы атеистам вообще не ввязываться в такие материи — ни прозаикам, ни их литературно критическим апологетам: страшно много путаницы — и все, конечно, прекраснодушной…
Владимир Бондаренко в статье “Плач проходящего мимо родины” (“Москва” № 3) выстраивает творческую эволюцию поэта Олега Чухонцева. Этапы: “почвенник убогий” — русский европеец — изгой, отвергнувший родину. Автор полагает, что далее у исследуемого поэта наметился поворот к “стихам искупления”.
Капитолина Кокшенева в статье “Больно жить” (“Москва” № 5) дает обзорный анализ прозы Олега Павлова, оспаривая ее оценку у других критиков — не в смаковании грязи и мерзостей, а в желании показалть боль всех живых существ видит она главную задачу автора.
В статье “Сергей Довлатов как зеркало Александра Гениса” Игорь Ефимов выводит идейный императив известного эссеиста: борьба с идеологией выливается в проповедь безыдейности. Под эту идею он подгоняет все исследуемые “объекты”, как, например, это происходит с Сергеем Довлатовым в его книге “Довлатов и окрестности”.
Рейн Карасти в статье “Два генерала” (“Звезда” № 3) сопоставляет роман Георгия Владимова “Генерал и его армия” и фильм Алексея Германа “Хрусталев, машину!”, называя их “самыми значимыми художественными событиями 90-х” и определяя первый как трагедию, а второй как “жестокий фарс”. Возникшая параллель между столь разными прочтениями одной темы представляется автору символичной.
Владимир Бондаренко в статье из цикла “Дети 37-го” “Поединок со смертью” (“Москва” № 7) пытается разобрать феномен Владимира Высоцкого — в том числе, и как поэта. “Он выиграл свой поединок со смертью, достойно погибнув без всякой великой цели. Его жизнь и смерть, хотел он того или нет, стали столь необходимыми народу символами преодоления пустоты”.
Обзор подготовила Мария Ремизова