Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 103, 2000
* * * Дождь по верху колотит, Вода внизу не видна. Сердце — глубокий колодец, И не достать до дна. Только навстречу выйдешь, Только пойдешь туда; Дна всё равно не увидишь — Только одна вода. И беда с бедою сольется, И снова замкнется круг. Но мне ещё остается Улыбка, движение рук. Там, где темно и голо; Там, где обидят не раз; Кустятся брови монгола Над светом поволжских глаз. Там, где бездна и скверна Искуплены высотой, Всё хорошо и верно, Если один — святой. Душу тоской полню И накликаю беду. И о тебе вспомню, И не боюсь — иду. И дождь по верху колотит, И вода внизу не видна. И сердце — глубокий колодец, И не достать до дна. * * * Большое дерево — твоя сосна. Вдали от боли, от судьбы и пыли Всегда она росла сквозь времена; И вот её срубили, вот убили. А ты всё видел, как она жила; Она тебе шумела, человеку. И ты стоял у старого ствола И от своей сосны смотрел на реку. Всё страшное там было впереди. Там шли и шли военные походы. По Волге там поплыли пароходы И длинные норманнские ладьи. И видеть это было тяжело; Темно, и горестно, и суеверно. И потому ты думаешь, наверно: «Так жизнь пройдет, как дерево ушло». Не думай так. Для счастья своего Я это всё уже давно узнала. Слова прочнее камня и металла, Бумага крепче и сильней всего. Слова — и дочери, и сыновья, Слова и означают жизнь живую. Пусть это всё придумала не я, Но я в словах вот этих существую. Свет самых разных слов тебя оденет. Не уставай, пожалуйста, пиши! Не для тщеславия, и не для денег; А просто для спасения души. Я знаю, ничего нельзя менять; И для меня уже не поменяют. Но пусть не говорят, но объясняют, Что знать плохое, значит жизнь понять. Учиться жизни поздно мне уже. Хочу, чтобы оставили в покое. Не буду всё равно искать плохое В твоих словах, делах; в твоей душе. Что я скажу от страха, от стыда? Ведь всё не так, как раньше; всё иначе. Обидишь, скажешь плохо — я заплачу, Но не разочаруюсь никогда. Но разве мы — как в разных городах? Как две дороги порознь в черном поле? Но разве от усталости и боли Не унеслась вся разница в годах? В моей душе горит одна тоска. Шел к дереву и пальцами касался. Зрачок от солнца синим показался. И золотистый свет вокруг зрачка. Но это пусть останется во сне. Забьется сердце в горестной отваге, И пальцы тянутся к перу, перо — к бумаге, Для новых слов, еще о той сосне. Ищи её во времени, найди; В той темноте, где светлые проходы; Там, где плывут по Волге пароходы И длинные норманнские ладьи. Пять лет «Новобранец», не помню какого французского автора. Абрикосы, помытые тёплой стоялой водой. Оцинкованной кружки блестящие ранки-царапины. Шелковицей подпёрся от жары задохнувшийся дом… «Про чего?» — Про войну. Только старшего брата не слушаю. Только чистых некрашеных досок светла нагота… Почему-то я знаю, почему-то я знаю, что лучше мне Почему-то не будет, не будет совсем никогда… Жёсткий тюль занавески, высокой булавкой заколотый. Чинит ходики дед. На обоях пятно-теремок. Все события толстой, понятной всемирной истории Умещаются в восемь спокойных, красивых томов. Из прорехи матрасной лезет ваты зернистая кашица. Сладость липкого пальца, сладость липкого пальца во рту. Почему-то, не знаю, почему-то, не знаю, мне кажется, — Вот куда захочу… Вот сейчас, … захочу и пойду… «Про чего?» — Про войну. Только старшего брата не слушаю. Только чистых некрашеных досок светла нагота… Почему-то я знаю, почему-то я знаю, что лучше мне Почему-то не будет, не будет совсем никогда. * * * На улице Рычагова, которого я не знаю; Моё мученье сегодня, моя тревога, мой крест. Дорога идёт и уходит, дорога идёт ледяная; Уходит от остановки «Соболевский проезд». На улице Рычагова ты стоишь в маленькой кухне, Ты смотришь и мне улыбаешься и молчишь. Но это потом. А сначала глаза опускаю — ступня у тебя распухла, Вижу босую ногу — перевязано тонким бинтом. Если мне без конца плакать, слезы будут как будто реки. Ты в душе моей сердцевинка, с болью в сердце моём ты святой. Моё одиночество — это совсем навсегда, навеки. А ты говоришь со мною задушевно и с теплотой. Мы так говорим друг с другом. Не надо нам притворяться. Приду я, когда захочешь, ты только меня зови. Мы так говорим об Указе о вольности дворянства И ещё — об Иване Грозном. Мы так говорим о любви. Как ты слушаешь — так живо, так мягко, мальчик маленький из русской сказки. Такие глаза бывают у самых умных детей. И я лицо наклоняю невольно к марле повязки И приложусь губами к тихой боли твоей. Нет, не должно быть хуже, чтобы всё забылось невольно, Чтобы жизнь совсем почернела, чтобы всё вспоминалось с трудом. Я не знаю, как быть, что мне делать, так устала, так плохо, так больно. А твоя жена мне сказала: «Забудьте дорогу в наш дом!». Когда я тебя не вижу, это всё — и судьбы удары, И душевные муки и боли, и смятенье, и Страшный Суд. Она говорит, что ты хмурый; она говорит, что ты старый; А ты мой маленький мальчик, которого птицы несут. Нехорошо отчаиваться, плакать, её ненавидеть. Нехорошо всё это, лучше я потерплю. Ведь ты меня хочешь услышать, ведь ты меня хочешь увидеть. Ведь я же тебя жалею, ведь я же тебя люблю. * * * Ну, пусть твоя жена права и я пришла некстати. Пусть так и будет и не надо ничего менять. Но мать любимого всегда немножко Богоматерь. Но мать любимого всегда немножко Божья мать. Ее лицо с мордовскими воскресшими чертами… Она осталась далеко, наверно, впереди; Как твой любимый сенокос и все поля с цветами, — Ее платок и сарафан, ты у ее груди… В твоем рисунке пусть она живет легко и ясно; Всё время в памяти моей, как в ясном свете дня. Всё это, связанное с ней, теперь всегда прекрасно, Теперь не будет ничего прекрасней для меня… Слова, и скулы, и глаза, которые раскосы… И снова говорю с тобой, и снова мы вдвоём… Теперь на всё один ответ, ответ на все вопросы, — Мой вечный разговор с тобой в сознании моем. И снова, снова каждый миг одним тобой заполнен. Мы вспомним то, что хорошо, и чисто, и живёт… Мы только чистое одно увидим и запомним… Высокий берег, мать, душа, затон и пароход… Квадратик твоего листка, раскрытый, словно дверца; И в нем она стоит всегда, всё время, до сих пор… Один лишь разговор с тобой, в душе, в болезни сердца, Один лишь разговор с тобой, один лишь разговор… * * * На праздник снова позвала себя. С тоскливой жизнью споря и не споря, Надеясь и тоскуя и скорбя, Я так хочу, чтоб не было ни старости, ни горя, Чтоб не было ни старости, ни горя для тебя. Все тысячи вопросов и обид И все соблазны поисков иного, И торная далекая дорога, что сулит Одно лишь отторженье языка родного, — Пусть это всё так разобьется, распылится вдруг, И мне тогда воздастся по душе, по вере. И ты простым прикосновеньем рук Раскроешь все таинственные двери. Все двери растворяются на нашем языке родном, И все мои дороги делаются четче и короче. Тот самый дуб — весь в зелени, и всё, что виделось словесным сном, Теперь — один полет прелестной ночи. Освобожденные от всех тоскливых пут, Идущие ко мне, когда зову я, Слова через тебя ко мне идут, Они как будто кровь несут живую. Хотя бы ночью мне приснись, одно мгновенье посмотри, Когда твоя душа во сне твоем взлетит и в небо унесётся. Две кисти поднятые затепляют дерево двери, Две кисти круглые, как маленькие солнца. В одной любви запрятаны те самые ключи, Которых понапрасну не ищите — не найдёте. Две кисти круглые, и пальцы — как лучи… Твоя рука, привыкшая к работе. Все, все узлы мучительные мне теперь легко связать, И нежно проводить по ним дрожащею рукою. Я так люблю тебя! Теперь ты можешь всё сказать, Всё обо мне сказать, всё самое плохое и сухое. Ведь всё равно в твоих глазах твоей улыбки мягкой затаился теплый след, И желтизна колечек золотистых, Голубизна лучистой радужки и свет, Круженье крапинок и мягкость отсветов лучистых. Не отнимай, не мучай, не казни!.. Свет этих глаз в душе моей счастливой. С такою теплотой глядят они, С такой улыбкой нежности смешливой. И пусть всегда одна, и пусть одна лишь боль. Я так люблю тебя и не прошу ответа! И пальцы сотворяют крест, как будто держат соль. Н этим светом теплым я согрета. * * * Я дошла до тебя всей жизнью моей. Так виновна теперь, так неловко богата. А ты — сияние, свет моих очей — Мне отца не заменишь, не заменишь брата, Не заменишь умерших, не заменишь моей другой любви. Тихий, замкнутый, разрываешь сердце мое на части. Оживляешь душу мою, оставляешь сердце разорванное в крови. Ты — наказание мне, горе мое и счастье. Твое лицо — и нет никаких иных. Кончаются поиски смысла, кончаются поиски толка. Всё на твоем лице — от Андрея Матвеева до художников крепостных, И дальше, назад, до легенды китайского шёлка. Морщинами, шрамами облик твой до конца Прошел этот путь мучительный, стыдный, великий, И тяжкий, тягостный, и черты восточного мудреца Странно так выдаются на русском крестьянском лике. И теперь не лоб, а чело, теперь не жизнь, а судьба. И детскость больших ушей, и прядкам расчески не надо. И нет светлоты волос, зачесанных со лба, И волжского ежика нет над хмуростью давнего детского взгляда. Нет волос, а брови нависшие кустистые есть, а глаза есть, Серые, пестрые, с таким золотящимся тёплым светом. А что со мной? Это радость? Или мне такая месть? Глядел так мягко… Но я не могу об этом… И все твои писания — Страшный Суд, На который приводишь меня и не уводишь обратно. Ты говорил, что в деревне, где ты родился, не ругаются и не пьют. Я теперь никому не поверю, что это невероятно. Для тебя — опять раскрою словесный сад. Тебя хранить отдаю стихам — неизменному средству. Голова мудреца — значит, сказочный путь назад. Нет, не старость, нет, а дорога к детству.