Опубликовано в журнале Континент, номер 99, 1999
Я никогда не сомневался в том, что Сталин не ушел из жизни в 1953-м, когда умер, что с ним не было покончено ни в 1956 или 1962-м, когда его развенчивали, ни в годы перестройки, когда добрались и до Ленина. Более того, последнее ему даже помогло. Либеральным умным людям стало казаться, что поскольку и Ленин палач, даже основоположник государственного палачества (что правда), то о (Сталине и думать нечего. Тем более они его давно победили (чего никогда не было — побеждали всегда не они, а их). А Сталину нахождение в тени было только на руку -они при жизни хорошо умел использовать нахождение в тени1. Против своих “соратников”. Они его недооценивали? Недооценивали не его, а силу энтропии, которую сами до этого использовали вместе с ним, а также сталинскую решимость пойти по этой разрушительной дороге беспредельно далеко. Он и прошел по ней очень далеко, по пути разрушив и подменив все человеческие (и даже партийные) ценности, и поэтому даже теперь, будучи прахом, он всё равно живет и накапливает силы. Он — это люди, в которых он остался, для которых обстановка политического и идеологического разврата и поклонения бессмыслице — родная стихия, единственно возможная, понятная и удобная. Вот и получается, что Ленин, несмотря на свое “вечное” присутствие в мавзолее, умер — со всей своей проповедью и практикой “утопии со взломом” (а если и воскресает, то только временно и попутно), а Сталин — жив. Сегодня он выступает как рыцарь национального начала и борец против интернациональной ленинской гидры, разрушавшей Россию. То, что этот “национальный рыцарь” раскулачиванием и коллективизацией разгромил русское крестьянство (тогда абсолютное большинство народа), или оставляется в тени, или относится для ясности на счет одного Кагановича. То, что Каганович всегда был только энергичной сталинской шестеркой (а другого Сталин так долго рядом с собой не терпел бы), теперь уже знают не все — схема действует.
О преступлениях интернационализма перед Россией нынче многие любят говорить. Особенно национал-патриоты. Что ж, это правда. Россия в XX веке действительно оказалась жертвой политического интернационализма. Еще бы! Он был основой “честного большевизма”, и именно он изначально, вдохновенно, идеи ради, толкнул Россию в пропасть, стал официально владеть ею ради мировой революции, расходовать на это народные деньги. Он первый открыто проявлял безжалостность к народу, нанес первые бессовестные и жестокие удары по Церкви. Всё это отвратно и преступно. Но… не по сравнению со Сталиным — хотя бы с тем, что он в начале 30-х проделал над страной, прежде всего над теми же крестьянством и Церковью. Году к 35-му Церкви вообще почти не осталось — во время войны, когда она понадобилась, ее пришлось восстанавливать, как из пепла. Восстановить крестьянство он и не пытался. Впрочем, это до сих пор не удается никому.
Беда не в том, что Сталин отказался от идейности, интернационализма и мировой революции (кстати, он и не отказывался, только задвигал, как бы откладывал на потом), а в том, что при этом государство всё равно оставалось идеократией, только, как это ни парадоксально, идеократией без идеи, безыдейной идеократией. Уточняю: я вовсе не считаю, что жизнь людей или государств должна (или даже может) быть подчинена идее, некоей земной конечной цели. Определение “безыдейный” не относится к тем, у кого вообще нет такой идеи, кто находит в жизни другие ценности. Идейность — псевдорелигия и псевдодуховность — вещь страшная. Но остающаяся после нее безыдейность еще страшней. Это не отсутствие идейности, а ее замещение. Это насаждение пустоты, дьявольщина. Сталинщина — наиболее яркое ее выражение.
При всем отвращении к “чистому коммунизму” я считаю, что его отличие от выросшей из него сталинщины для нас важно, ибо сегодня мы имеем дело именно с ней. Играя на нынешнем беспределе, всячески его используя, она прячет в нем, как хвост, свою преступную суть и опять набирает силу. Одним высоколобым (и часто при этом некомпетентным) высокомерием и иронией ее не убьешь. Особенно когда всё вокруг качается.
Некоторое представление о различии этих формаций дают две мемуарных книги. Обе на экстремальную тему — о советских разведчиках. Одна принадлежит Элизабет Порецки, вдове не признавшего сталинский переворот, взбунтовавшегося против него в 1937 году (и почти сразу за это убитого) Игнаса Рейсса, вторая — его коллеге, товарищу его убийцы, вполне приспособившемуся к Сталину, П. А. Судоплатову. Оба они — отнюдь не худшие представители своих “генераций”. На таких судьбах общие закономерности отражаются четче. А то, что П. А Судоплатов тоже считает себя и действительно был (во всяком случае, сначала) “коммунистом-идеалистом”, для меня удача — видней эволюция и превращения, да и общая порочность идеократии.
I
Начнем с трагедии “чистого” коммунистического интернационализма, воплощенной в Игнасе Рейссе. Русское название книги о нем — “Тайный агент Дзержинского” 2 — неточно. Оно не только ничего о ней не говорит, но и сбивает с толку… Детектива, на который оно намекает, в книге нет. Как нет и Дзержинского — Рейсе только собирался рассказать жене о том, как его жизнь пошла вкривь по вине “железного Феликса”, но не успел.
Настоящее название этой книга, данное ей автором, — “Наши. Воспоминания об Игнасе Рейссе и его друзьях” — раскрывает ее суть гораздо точней. И имеет отношение не к одной разведке, хотя Элизабет Порецки была не только женой и другом, но и соратником агента Рейсса.
Кстати, чтоб не возвращаться к этому: книга переведена и отредактирована очень плохо. Некоторые несложные по содержанию места я понимал со второго или третьего захода. Да и вообще в книге есть необъяснимые ляпы. Например, в ней часто аббревиатура НКВД относится и к временам ЧК, и к временам ГПУ. У автора, вероятно, это происходит по старости и по привычке последних лет — уж слишком врезался в ее память НКВД, убивший ее мужа. Но отметить эту неточность в русском издании можно было.
Но это к слову. Вернемся к Игнасу Рейссу. Кем бы стал этот австрийский коммунист, если бы не Дзержинский, мы не знаем. А в реальности он стал советским разведчиком, агентом сначала Коминтерна, потом ГРУ (военной разведки СССР), а напоследок и ИНО (Иностранного отдела НКВД). Последняя его должность — резидент ИНО НКВД во Франции.
О том, почему он пошел по этому пути, в чем была человеческая сущность и трагедия его самого, его друзей и вообще представителей определенного слоя европейской и нашей коммунистической интеллигенции (была и такая), лучше всего говорит письмо, отправленное им в середине июля 1937 года советскому руководству. Оно приводится в книге, и я его тоже сейчас приведу полностью. Полагаю, что те, кто интересуется историей нашего несчастья, должны прочесть его до конца, хотя существенная его часть проникнута сектантско-фанатической логикой и патетикой, не для всех легко переносимыми. Итак, письмо:
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВСЕСОЮЗНОЙ
КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ БОЛЬШЕВИКОВ
Это письмо, которое я пишу вам сейчас, я должен был бы написать намного раньше, в тот день, когда “шестнадцать” 3 были расстреляны в подвалах Лубянки по приказу “отца народов”.
Тогда я промолчал. Я также не поднял голоса в знак протеста во время последующих убийств, и это молчание возлагает на меня тяжелую ответствен ность. Моя вина велика, но я постараюсь исправить ее, исправить тем, что об” легчу совесть.
До сих пор я шел вместе с вами. Больше я не сделаю ни одного шага рядом. Наши дороги расходятся! Тот, кто сейчас молчит, становится сообщником Сталина и предает дело рабочего класса и социализма!
Я сражаюсь за социализм с двадцатилетнего возраста. Сейчас, находясь на пороге сорока, я не желаю больше жить милостью таких, как Ежов. За моей спиной шестнадцать лет подпольной деятельности. Это немало, но у меня еще достаточно сил, чтобы всё начать сначала. Ибо придется именно “всё начать сначала”, спасти социализм. Борьба завязалась уже давно. Я хочу в ней занять свое место.
Шумиха, поднятая вокруг летчиков над Северным полюсом, направлена на заглушение криков и стонов пытаемых на Лубянке, Свободной в Минске, Киеве, Ленинграде, Тифлисе. Эти усилия тщетны. Слово правды сильнее, чем шум самых мощных моторов.
Да, рекордсмены авиации затронут сердца старых американских леди, молодежи обоих континентов, опьяненных спортом, это гораздо легче, чем завоевать симпатии общественного мнения и взволновать сознание мира! Но пусть на этот счет не обманываются: правда проложит себе дорогу, день правды ближе, гораздо ближе, чем думают господа из Кремля. Близок день, когда интернациональный социализм осудит преступления, совершенные за последние десять лет. Ничто не будет забыто, ничто не будет прощено. История сурова: “гениальный вождь, отец народов, солнце социализма” ответит за свои поступки: поражение китайской революции, красный плебисцит4, поражение немецкого пролетариата, социал-фашизм и Народный фронт, откровения с мистером Говардом5, нежные заигрывания с Лавалем: одно гениальней другого!
Этот процесс будет открытым для публики, со свидетелями, со множеством свидетелей, живых или мертвых. Они все еще раз будут говорить, но на этот раз они скажут правду, всю правду. Они все предстанут перед судом, эти невинно убиенные и оклеветанные, и рабочее интернациональное движение реабилитирует их всех, этих Каменевых и Мрачковских, этих Смирновых и Мураловых, этих Дробнис(ов) и Серебряковых, этих Мдивани и Окуджав, Раковского и Адреасов Нин, всех этих шпионов и провокаторов, агентов гестапо и саботажников.
Чтобы Советский Союз и всё рабочее интернациональное движение не пали окончательно под ударами открытой контрреволюции и фашизма, рабочее дви жение должно избавиться от Сталина и сталинизма. Эта смесь худшего из оппортунистических движений — оппортунизма без принципов, смесь крови и лжи — угрожает отравить весь мир и уничтожить остатки рабочего движения.
Беспощадную борьбу сталинизму!
Нет — Народному фронту, да — классовой борьбе! Нет — комитетам, да — вмешательству пролетариата, чтобы спасти испанскую революцию. Такие задачи
стоят на повестке дня!
Долой ложь “социализма в отдельно взятой стране”! Вернемся к интернационализму Ленина!
Ни II, ни III Интернационал не способны выполнить эту историческую миссию: раздробленные и коррумпированные, они могут лишь помешать сражаться рабочему классу, они лишь помощники буржуазной полиции. Ирония истории: когда-то буржуазия выдвигала из своих рядов Кавеньяков и Галифе, Треповых и Врангелей.
Сегодня именно под “славным” руководством обоих Интернационалов пролетарии сами играют роль палачей своих собственных товарищей. Буржуазия может спокойно заниматься своими делами, поскольку царят “спокойствие и порядок”, есть еще Носке и Ежовы, Негрены и Диасы. Сталин их вождь, а Фейхтвангер — их Гомер!
Нет, я не могу больше. Я снова возвращаюсь к свободе. Я возвращаюсь к Ленину, к его учению и его деятельности.
Я собираюсь посвятить свои скромные силы делу Ленина: я хочу сражаться, потому что лишь наша победа — победа пролетарской революции — освободит человечество от капитализма, а Советский Союз — от сталинизма!
Вперед к новым битвам за социализм и пролетарскую революцию! За создание IV Интернационала!
Людвиг6. 17 июля 1937 года
P.S. В 1928 году я был награжден орденом Красного Знамени за заслуги перед пролетарской революцией. Я возвращаю вам этот прилагаемый к письму орден. Было бы противно моему достоинству носить его в то время, как его носят палачи лучших представителей русского рабочего класса (“Известия” опубликовали в последние две недели списки недавно награжденных, о заслугах которых стыдливо умалчали: это были исполнители казней).
Это письмо — героическое: автор знал, что может за него заплатить (и заплатил) жизнью. Но для патриотического гнева — и не только шовинистического — оно тоже дает достаточно оснований. В нем нет мотивации патриотизмом или заботой о стране и ее людях. Но Рейсе вообще был и считал себя коммунистом иностранным — то ли австрийским, то ли польским: восточная Галиция, откуда он был родом, во времена его молодости перешла из австрийского в польское владение. К России же он отношения не имел вообще — он примкнул не к ней, а к ее революции.
Но всё же это не в последнюю очередь и бунт духа против циничного насилия и надругательства над ним. “Я возвращаюсь к свободе” — несколько неловко объявляет он об этом на языке, свойственном людям этого круга. Местами его письмо напоминает неуместную прокламацию. Оно изобилует “горячими призывами” — к кому? Неужто к работникам тогдашнего ЦК ВКП(б), не знающим вечером, где они проснутся утром, и готовым на всё, лишь бы проснуться не в тюрьме? Это инфантильно. Но инфантильность эта не личная — таков стиль мышления и проявления подлинного коммунизма — течения, созданного для планомерного штурма небес. А как заниматься регулярно таким фантастическим делом без перманентного нагнетания в самих себе и во всех вокруг восторженной истерии и принудительной инфантильности? В этом их стиль, стиль не только пропаганды, но и внутренней жизни, внутреннего общения. Трагедия Рейсса была в том, что, болезненно переживая учащавшиеся нарушения этого стиля в партийном обиходе, он долго и инфантильно не соглашался признать, что они стали доминировать, что стиль переменился. Вернее, принудительная истерия как стиль пропаганды и внутрипартийной жизни сохранилась, даже окрепла, но лишилась семантической основы — Сталин ни в каком штурме небес не нуждался. Форма перестала соответствовать содержанию, профанировалась и обессмысливалась, ибо самого содержания просто не стало, истерия превратилась в имитацию, позволяющую “страстно” освящать любой чих Вождя. Но патетика Рейсса адекватна его мировоззрению. Всё его письмо — включая многочисленные инфантильные глупости — написано более чем всерьез. И система сработала. Письмо это, как мы видим, было написано в середине июля 1937 года, а уже вечером 3 сентября он попал под Лозанной в сети, расставленные охотниками из НКВД, и был убит.
И поэтому, хотя его письмо дает достаточно оснований для иронии, как дал бы их каждый идейный коммунист тех времен, я не склонен относиться к нему иронически. Ибо больше ни один партиец — ни внутри СССР, ни за его пределами — таких писем не писал. Даже у тех, кто вдруг обнаруживал, что сталинский топор занесен над ними лично, редко хватало духа и самостоятельности поднять руку на “маму ВКП”. Такие, как Раскольников, — исключение.
Рейсе отличается и от них тем, что выступил тогда, когда непосредственно ему самому ничего не грозило. Он вступился за других и за “дело”. Это было первое, а может, единственное за годы “чисток” прямое выступление функционера против Сталина 7 , просто-таки нападение на него, объявление ему войны, совершенное исключительно из идейных соображений.
Собственно, самого Сталина Рейсе не удостаивает своим обращением, говорит о нем в третьем лице. Естественно, такая дерзость не могла остаться без быстрого ответа. Сталин мог пойти на негласное соглашение с А. Орловым, тоже сотрудником НКВД, сбежавшим из СССР в конце 30-х гг. и пригрозившим из-за границы Сталину крупными разоблачениями, если тот тронет его мать. Сталин и не стремится его убить, ибо тот обращался к нему как уголовник к уголовни ку, — не только потому, что тот приберег козыри, а и потому, что вообще мотив
его бегства — сохранить шкуру — был для Вождя не оскорбителен и не опасен. Рейсе же публично отлучал его от Идеи, единственным выразителем которой мог быть только он — и по должности, и потому, что она одна была как бы легитимным основанием неограниченности его власти.
Как ни странно, уцелевшие, но в любом случае натерпевшиеся страху во время “чисток” коллеги Рейсса по внешней разведке стараются принизить мотивы его ухода. В этом смысле они следуют Сталину, хотя большинство их его не любит. По Судоплатову, например, получается, что ушел Рейсе потому, что не смог отчитаться в тратах и вообще вел разгульный образ жизни (а ИНО НКВД к этим забавам своего резидента, видимо, относился, как безвольная мать к проказам непутевого сына). А какой-то автор по-сталински “хитроумно” открывает, что Рейсе вообще перешел не к троцкистам (до этого он и впрямь троцкистом не был, но перешел к ним, как к идейно наиболее близким), а к англичанам (продался капиталистам), и только по их совету выдал это за переход к троцкистам. Разгульный образ жизни Рейсе, по Судоплатову, продолжал вести и отослав свое роковое письмо, то есть зная, что за ним охотятся. Ничего себе резидента держал ИНО в Париже! В воспоминаниях Порецки эти дни описаны иначе — как напряженная попытка вырваться из облавы, и это достоверней. Ставить это под сомнение недобросовестно. И зачем ей врать через тридцать лет после событий? Она уже давно разделяет далеко не все тогдашние взгляды свои и своего мужа, и иной задачи, кроме как выговориться, у нее нет. И выговориться именно насчет драмы идей — своей и своих друзей. О чем говорит и название ее книги. На сенсационность она не рассчитана. В таких случаях люди не врут.
Конечно, при всей запутанности в идеологии Рейсе в чем-то важном оказался, вопреки взглядам, человеком свободным. Этим вызвано и отчасти пронизано его письмо. Но в письме есть и сама эта запутанность. Наряду с бунтом души и достоинства в нем вполне воплощены его зашоренность и коммунистическое сектантство. Это сектантство определялось теми официальными догматами коммунизма, которыми он руководствовался, ради которых он служил Сталину и измены которым ему не простил. Это я сегодня отделяю значение его бунта от сектантства, ради которого он бунтовал, — ему такой ход мысли был недоступен и показался бы нелепым и оскорбительным изыском.
2
Конечно, взгляды его не только неприемлемы для нас, но и наивны, а пророчества оборачиваются только горячей риторикой, принятой в их кругу.
О позитивистской наивности его расчетов и пророчеств говорить тем более нет нужды. Предвиденный им “день правды” так и не пришел. Показателен и список преступных мероприятий, который Рейсе предъявляет Сталину: поражение китайской революции, красный плебисцит, поражение немецкого пролетариата, социал-фашизм и Народный фронт, откровения с мистером Говардом, нежные заигрывания с Лавалем…
Естественно, сочувствовать Рейссу трудно. Вряд ли нормальный человек способен скорбеть о тогдашнем поражении китайской революции, скорей о позднейшем ее торжестве. К тому же список, которым Рейсе грозит своим врагам на воображаемом коммунистическом Страшном суде, нелогичен. Его одновременно возмущает и потеря сектантской чистоты (согласие Сталина на Народный фронт, его заигрывания с буржуазными лидерами), и его же раскольническая сектантская деятельность (“красный плебисцит”, шельмование социал-демократов кличкой “социал-фашисты”, облегчившей победу нацизма) 8.
Рейсе верит, что в будущем рабочее интернациональное движение реабилитирует всех этих Каменевых и Мрачковских, этих Смирновых и Мураловых, этих Дробнис(ов) и Серебряковых, этих Мдивани и Окуджав, Раковского и Адреасов Нин, всех этих шпионов и провокаторов, агентов гестапо и саботажников.
Но сегодня ясно, что правда — даже в коммунистическом варианте — дорогу себе не проложила. В усеченном виде и с инфантильными объяснениями ее через девятнадцать лет сообщит Хрущев, чем не только перепугает родную номенклатуру, привыкшую с рожденья к кровавой прострации, но и подорвет мироощущение всей мировой коммунистической и вообще “передовой” общественности, к этому времени абсолютно просталинских (представители левой богемы, ругаясь, обзывали друг друга троцкистами). А перечисленные деятели, которых (кроме Адреаса Нина, убитого заграницей) заставили еще перед смертью оболгать себя, были робко оправданы, но не “открытым пролетарским судом”, а тихим Постановлением Версуда СССР или РСФСР — да в громком оправдании уже и нужды не было. Делалось это всё по сугубо внутренним причинам, и мировой пролетариат тут был ни при чем. Его как действующей силы вообще в реальности не оказалось.
Но наивность эта не совсем невинна. Рейсе говорит об ответственности Сталина за преступления последних десяти лет, с 1927-го по 1937-й год, — преступления предшествующего десятилетия его явно не волнуют: преследовали не своих. Да и в обозначенных им границах сочувствия у него странная аберрация: Шахтинское дело, процессы Промпартии, историков, меньшевиков СВУ (мифического Союза Освобождения Украины) совесть его не затрагивают. Хотя все они состоялись после 1927-го года и все до одного были фальсификацией. Но самое поразительное, что совесть его не затрагивают коллективизация и раскулачивание 9 — самые страшные и судьбоносные преступления партии в этот период, прямо или косвенно задевавшие тогда жизнь всего народа. Рейсе ставит себе в вину свое молчание, начиная только с процесса “шестнадцати”
Кстати, реальное представление о жизни народа у Рейссов было. Они прожили в Москве те три года (с 1929-го по конец 1932-го), которые как раз и были годами сталинского наступления на жизнь. Они отчасти даже испытали это ни себе. Видели страдания, лишения, ежедневные муки простых и непростых людей, хотя сами были в относительно привилегированном положении (воспринимаемом ими после Европы как форма нищеты). Жизнь эта их возмущала, сострадание окружающим было им отнюдь не чуждо, но идеологически всё это растворялось в их общем отрицании Сталина и отдельной строкой в предъявляемом ему счете не стало. Историей России они не мыслили.
Между тем, воспоминания Порецки о московской жизни тех лет — очень живое и ценное свидетельство о том времени, о тогдашней жизни людей, об уже входившей в силу, но еще не до конца утвердившейся сталинщине.
Жизнь эта своеобразна. Что-то еще остается (и, скажу от себя, используется) от романтических времен. Семьи работников Разведупра РККА живут в общежитии, похожем на барак, каждая занимает в нем одну комнату. Это далеко от хоромовнаФрунзенской набережной, больше соответствующих их положению (я не коммунист и не требую равенства), но меньше — прокламируемому мировоззрением. И снабжение у них только более сносное, чем у других, но не роскошное. И Елизавете Порецки постепенно становится понятным, как люди втягиваются в такую жизнь, привыкают к ней. И она привыкает — и к очередям, и к тому, что надо всегда при себе иметь тару на случай, если где-нибудь по дороге вдруг что-нибудь “дают”. И к другому привыкает. Хоть коммунисту это зазорно, привыкает и к незаконному приобретению молока для ребенка. Ее шустрая домработница Лиза выменивала его у крестьян в родной деревне на лишние продовольственные карточки (Рейссам их презентуют друзья-холостяки), а хозяйка этого как бы и не замечает. Что сделаешь! Не оставлять же ребенка без молока! Но другие ведь тоже вели себя так именно по этой причине. “Не замечать” и “не знать” (и еще — “не понимать”) — основные добродетели советского человека, воспитанные именно Сталиным.
Видела она и как эти, созданные Сталиным и допущенные партией (в том числе и “ленинской гвардией”), условия формируют новую “ментальность”. На примере той же Лизы, которая стала обворовывать свою партийную хозяйку, а при обнаружении обдала ее фонтаном “классовой” демагогии. Она же третировала собственного отца, поскольку того вдруг объявили кулаком. “Партейные” хозяева, когда он приходил в гости к дочери, принимали его, разговаривали с ним, ему сочувствовали, а родная дочь от него отворачивалась, чтоб не знаться с кулаками, — ковала свою судьбу. И незаметно судьбу своей родины тоже. Происходила порча. Ее Елизавета Порецки заметила и за собой. В углу сарая, относящегося к их дому, пристроился доктор-лишенец “из бывших”, человек симпатичный и, естественно, интеллигентный. У нее с ним установились вполне человеческие отношения. Однажды этот бесправный доктор даже помог ей — дал ряд дельных советов по поводу болезни ее сына. Она была ему очень благодарна. Но когда после этого он попросил разрешения позвонить по телефону (общему для всего общежития), она оказалась в сложном положении. Ведь он все-таки считался лишенцем, а телефон был напрямую связан с ГРУ Наркомата обороны — видимо, с его коммутатором. Начала действовать советская сакральность. Она сочла, что не имеет права допустить такого человека до такого телефона (а подсознательно и соседей, наверно, опасалась), и, стыдясь самой себя, отказала. После этого они с доктором только вежливо здоровались при встрече, отношения испортились. И уже в шестидесятые годы, работая над своей книгой, она всё еще вспоминает этот эпизод со стыдом и болью. Все эти и подобные впечатления задолго до 1937 года в значительной степени подготовляли грядущий уход Рейссов.
Кстати, с обстановкой 1937 года, когда ни за что при полном молчании пар-тии стали расстреливать самих коммунистов, они столкнулись тогда же — еще в 1932-м. Хотя тогда такое происходило только на Украине — видимо, в связи с началом “голодомора”. По-видимому, предполагалось, что украинская интелли-генция, в том числе и коммунистическая, будет слишком нервничать по поводу вымаривания своего народа — вот и наносился упреждающий удар. Вряд ли окружение Рейссов представляло себе до конца трагедию Украины, но все, кто его составлял, знали другое — внезапно был ни за что арестован и через неделю без суда расстрелян их товарищ и коллега, украинский (восточно-галицийский и американский) коммунист Павло Ладан.
В отличие от многих коммунистов-аборигенов, погрязших в собственных хитроумных тактических расчетах, интересах партии и обессиливающей диалек-тике, Рейсе, его жена и некоторые их товарищи убийства своего друга — поначалу только одного — не простили. Может быть, потому, что они не прошли той школы разложения, которую “члены правящей партии” начали проходить с первых дней обретения безграничной власти, приводившей их часто и к потере представления о границе между средствами общественными и личными. Причем иногда это происходило без отрыва от самой горячей идейности — читаешь об этом и диву даешься. Даже такой, как будто чистый человек, как Адольф Иоффе, отдавший всё свое немалое наследство партии, в бытность свою послом в Берлине, позволял своей молодой любовнице (будущей второй жене) оплачивать счета из модных лавок и вообще личные счета через посольскую кассу. А такой вроде интеллигентный человек, как Л.Б. Каменев, поил гостей чаем из чашек с императорскими вензелями. А ведь до революции в кругу не только революци-онной, но и всякой русской интеллигенции при всей ее оппозиционности не было более позорящего звания, чем “казнокрад”. Большевики сломали эту традицию. Только речь теперь (в первые, “романтические”, годы их властвования) шла уже не о казнокрадстве, а об открытом грабеже казны. Потом ситуация развивалась, принимая более организованные и “приличные” формы (привиле-гий, спецобслуживания). И то, что с ними случилось в 1937-м, можно рассмат-риать как естественное развитие установленной ими традиции, которая определила их беспомощность перед Сталиным. Потом это награбленное добро было конфисковано в свою пользу ежовскими энкаведистами, то есть раскуп-лено за гроши, но уже “законным порядком”.
Вряд ли Рейссы понимали генезис окружавшей их обстановки, но саму ее аморальность они, особенно она, чувствовали остро. И поэтому изо всех сил стремились поскорей вырваться из советского рая. Это не в последнюю очередь определило переход Рейсса из ГРУ в НКВД — НКВД предоставлял такую возможность легче и быстрей. И они уехали. Но и уехав — осуществив желание для большинства людей страны несбыточное, — они всё равно еще не ушли. Еще целых пять лет, зная о Сталине всё, что они о нем знали, продолжали служить своим идеям через него. Им, привыкшим жить ради идеи, сердцем которого была “Москва”, страшно было остаться в идеологической пустоте. При всем своем личном благородстве они не понимали, что удовлетворяют свои личные духовные
потребности за чужой счет.
Так вот и Бухарин когда-то, возмутившись “безобразиями”, творимыми ЧК, и получив от Политбюро задание курировать это учреждение, но не сумев ничего там изменить, — был счастлив, получив другое ответственное задание. В ЧК продолжались бесчинства, но дело, которому служил Бухарин, не теряло от этого в его глазах своей святости. А ведь Бухарин интеллектуально был намного выше Рейсса и мыслил шире… Штурм небес и борьба за всеобщее благо учат мужественно переносить чужие несчастья.
Надо отдать должное Эльзе (так ее называли друзья) Порецки. Страдания окружающих ее задевали, и при всей левизне она это совсем по-“правому” ставила в вину Сталину. И это понятно — ее связь с Россией была органичней и тесней, чем у ее мужа: все-таки она родилась в русской Польше, кончила русскую гимназию. Всё это отразилось на ее состоянии в момент отъезда из страны.
“Поезд тронулся. Неустанно стучали колеса под нашим вагоном, темные пригороды советской столицы уплывали назад… И я понемногу осознала, что действительно уезжаю из Советского Союза, может быть навсегда!
Мы так мечтали с Людвигом об этом дне: вырваться! Вырваться из этой страны, где рухнули все наши надежды. Но — странное дело! — чем дальше отодвигалась Москва, чем ближе была долгожданная граница, тем больше горечи, грусти, тоски испытывала я. «Моя судьба навсегда связана с Россией», — шептала я себе сквозь подступившие слезы. Годы страданий и разочарований привязали меня к ней больше, чем годы надежд, обрушившиеся на нас всей своей новизной сразу после революции”.
Конечно, собственная трагедия, трагедия ее коммунистической веры, и здесь заслоняет трагедию страны, но всё же как бы и сливается с ней. Эльза всё замечает. Утром они с сыном просыпаются заграницей10, и когда принесли завтрак, мальчик стал быстро и неумеренно поедать сдобные булочки, поданные к чаю, — одну за другой. Мать спросила его, зачем он так много ест, и услышала в ответ, что хочет наесться впрок, ведь такое бывает не каждый день. Мать уверила его, что теперь это у него будет каждый день. Но он всё равно припрятал две булочки. Зря, потому что он уже вырвался из социалистического рая. Но она, конечно, не могла не вспомнить об остальных детях необъятной страны, которые о таких булочках тогда и не мечтали. А других детей вывозили на Север вместе с раскулаченными родителями в зарешеченных теплушках, откуда они тянули исхудавшие ручки и просили не булочек — просто хлеба, а иногда и воды. И умирали без того и другого — на этом “этапе социалистического строительства”.
Рейссы знали про это, не принимали этого и все-таки государству, обрекшему детей на такое существование, служили еще четыре года. Надеялись на то, что кое-что от “настоящего коммунизма” в нем еще остается, и это перевешивает, мягко выражаясь, “слезу ребеночка”. Трагедия коммунизма не может оправдывать этой психологии. Тем более, что кризис, который вел к этой трагедии, был заложен в коммунизме изначально.
3
Не знаю, как Эльза, но сам Игнас Рейсе так никогда уже и не узнал, что все годы борьбы жил в обстановке кризиса коммунизма, кризиса его любимой наукообразной утопии. Когда начался этот кризис? Строго говоря, в момент возникновения партии, штурмующей власть в расчете на поддержку мирового пролетариата — в середине 1917 года (то, что называлось большевизмом до этого, относится к нему только отчасти). Но явно кризис коммунистической утопии заявил о себе в 1921 году, когда стало ясно, что мировая революция “подвела”, а уходить от власти ни Ленину, ни кому-либо из его соратников — от Троцкого до Сталина — не захотелось. Да и страшно было — столько преступлений совершили, исходя из того, что всемирный социализм всё спишет. И решили продержаться до подхода основных сил почему-то замешкавшейся мировой революции, для чего всемерно (практически, безмерно) укреплять власть. Нет, никто ни от чего не отрекался. Наоборот, был даже предпринят ряд попыток стимулировать мировую революцию в других странах — при помощи денег, агентов, а подчас и войск, но все эти попытки захлебнулись — пролетариат в целом не рвался играть написанную для него роль. Пришлась пойти на НЭП, но и тут искреннее сумасшествие “штурма небес” пытались законсервировать, настаивать на нем как на основе внутрипартийной жизни. Однако общая, в том числе и государственная, жизнь пошла уже по другому руслу, внимание раздваивалось. И жизнь брала свое. Партийцы всё больше проникались психологией и интересами власти. А заодно и борьбой за нее друг с другом. Внутренняя жизнь общества и государства требовала всё больше и больше внимания. Это вроде бы естественно. Но ведь государство было не естественным, а теократическим. Его объявленные цели были всегда внеположны по отношению к стране и ее населению. Ситуация была противоестественной, и этим потом воспользовался Сталин. Против его откровенно антинародных мероприятий даже идейная часть партии не протесто-вала, соблюдая верность внеположным целям, а противопартийные он проводил, пользуясь отчуждением, вызванным жесткой верностью “авангарда” этой внепо-ложности. Рейсс и подобные ему интернационалисты нащупали эту двойствен-ность с самого начала и ревниво отмечали и больно переживали любое отступление от этой внеположности. Для них — во всяком случае, теоретичес-ки — наша страна была, главным образом, базой мировой революции. Психоло-гически это понятно. Они считали, что служат общему, а значит, и своему собственному делу, а всё, что намекало на то, что это не так, превращало их в наймитов. Для “национал-патриотического” гнева они дают много оснований. И в данном случае не совсем несправедливых. Но они никогда не были гражданами нашей страны, не родились в ней, не учились в ней и никак не обязаны были быть ее патриотами. А если говорить о таких людях, как Рейссы, то и у “национал-патриотов” нет никаких оснований для претензий к ним — у них нет особой вины перед Россией. Они не участвовали ни в захвате власти, ни в красном терроре, ни в репрессиях, ни в коллективизации — только “честно работали на нашу разведку”. И даже искренне уважали Россию — за то, что российский пролетариат добровольно выбрал ту дорогу, честного следования по которой они требовали от Сталина.
На самом деле этой дороги не было. Интересы страны требовали отказа от идеологии, поддержки и безграничного развития НЭПа и так ужасавших Троцкого “реставрации капитализма” и “термидора”. Но партия, ориентированная на внеположные интересы, в целом не была на это способна. Этого никто не хотел, даже “правые”. Однако всё равно приходилось заниматься больше государством, чем революцией. Это обрекало искренних адептов коммунизма на беспочвенность и работало на Сталина. Он влез в этот зазор, использовал внеположность цели, которой партия жестко подчинила государство, и только незаметно подменил эту цель — интересы мировой революции — интересами собственного властвования. В Сталине не было никакой правоты, вместо необходимого стране отказа от коммунизма он установил коммунизм без коммунизма, власть еще более ужесточенных большевистских методов при обессмысливании цели. И ради этого он обрек страну на невероятные несчастья, подорвавшие, как сегодня видно, ее силы, которые были громадными, но не безграничными. Его счастье было в том, что ему противостояла откровенная и чистая беспочвенность. Беспочвенны были не только те, кто шел против Сталина, но и те, кто пошел за ним, за властью пустоты.
4
Одним из таких людей был заслуженный чекист и разведчик, генерал-лейтенант госбезопасности Павел Анатольевич Судоплатов. Тот самый, который с радостью принял в душу и бережно хранил в памяти версию, что поступок Рейсса был вызван растратой казенных денег 11. Мне кажется, что такова вообще традиция и внутренняя потребность советских разведчиков — сводить все мотивы коллег, которые ушли, не выдержав советчины (которой и сами знали цену, но терпели), к низменным мотивам: пьянству, разврату, корыстолюбию и т.п. Не знаю, только ли для других или заговаривая при этом и самих себя (с советским человеком такое случалось часто). Но знаю, что Судоплатов в подобных случаях говорит правду не всегда, и знаю это точно. Например, всё, что он рассказывает о разведчике Николае Хохлове, сбежавшем из СССР в конце 40-х гг., — неправда.
У него получается, что Хохлов перешел не к НТС 12, как было на самом деле, а непосредственно к американцам, и перешел не по убеждению, а запутавшись в каких-то темных и полутемных делах. С НТС же Хохлова зачем-то (зачем?) связали потом сами американцы..
Всё это неправда.. О том, что взгляды Хохлова задолго до побега были отчетливо оппозиционными и что его жена разделяла эти взгляды, я знаю от своих друзей, Вероники и Юрия Штейнов, сокурсников Николая по журфаку МГУ, друживших с этой семьей. Кроме того, не состоя в НТС, я тем не менее связан многолетними теплыми и дружескими отношениями со многими членами этой организации и ее Руководящего Круга, то есть, с людьми, с которыми Хохлов завязал свои первые отношения на Западе. Разговаривал я и с легендарным Г.С. Околовичем, одним из руководителей НТС, которого Хохлов послан был убить и которому первому открылся (“Я капитан КГБ Хохлов и послан Вас убить”). И кроме того, я хорошо и давно знаком с самим Николаем Евгеньевичем Хохловым, так что историю его ухода на Запад знаю с двух сторон. Пришел он к энтеесовцам потому, что во время своих “командировок” читал их издания и сочувствовал им. И поэтому, получив приказ убить Околовича, он не счел себя вправе его выполнить и решил уйти. С американцами свели его энтеесовцы, ибо без них невозможна была его легализация. Но Судоплатову или тем, кто редактировал его книгу, нужна была беспринципность Хохлова, и они не учли, что еще живы свидетели.
Судоплатов рассуждает о малой компетентности Хохлова в делах разведки. Естественно, я квалифицированно возразить ему не могу. Но доказательства, которые он приводит, неубедительны. Он утверждает, что Хохлова и ЦРУ во Вьетнаме не смогло использовать по причине его некомпетентности. Но это неправда. То есть, Хохлова там ЦРУ действительно не использовало, и действительно по некомпетентности — только своей, а не Хохлова.
Хохлов вообще не предлагал ЦРУ своих услуг ни во Вьетнаме, ни где бы то ни было. Ибо в самом начале его жизни на Западе эта организация его страшно и жестоко подвела. И именно по некомпетентности, самомнению и равнодушию своих тогдашних работников. Перед его первым открытым выступлением по радио ЦРУ обещало ему, что незадолго до выступления его жену и сына увезут из его московской квартиры и спрячут в американском посольстве. Однако в последний момент эту операцию отменили. Это еще не было бедой. Если бы его об этом предупредили, он бы или вообще не говорил о жене, или сказал бы, что она ничего не знала об его решении. Но его не предупредили И, выступая по радио, он, как было условлено, рассказал, что жена разделяла его образ мыслей и заранее одобрила его поступок. После этого жена исчезла, и он, сколько ни пытался, ничего о ее судьбе узнать не мог — жил много лет с сознанием, что он ее предал и погубил. Относиться после этого с уважением и доверием к этой организации он не мог…
Но он работал Вьетнаме, только не от ЦРУ. Он был консультантом по разведке при первом президенте Южного Вьетнама. И работал квалифицированно, хотя и — по не зависящим от него причинам — безрезультатно. Понимая, что среди подданных Хо Ши Мина накопилось достаточно взрывчатого материала, он предложил и разработал проект создания “вьет-конга на Севере”. И если “южный вьет-конг” состоял из переброшенных на Юг по “тропе Хо Ши Мина” северных солдат, то предполагаемые партизаны “северного вьет-конга” представляли бы из себя реальное народное антикоммунистическое сопротивление. Безусловно, проект был перспективен, он мог повернуть ход войны. Но правительство США с подачи компетентного ЦРУ воспрепятствовало этому. Под предлогом, что это приведет к ядерной войне. Но при таком компетентном понимании обстановки вообще было некомпетентно высаживаться во Вьетнаме. Так что вопрос, кто компетентней, однозначно не решается…
Из сказанного не следует, что всё в книге ПА. Судоплатова — неправда. Так же как и то, что его можно целиком представлять в мрачных тонах. Чувствуется (и Н.Е. Хохлов в этом согласился со мной), что это человекумный, талантливый, вообще недюжинный; что он — личность, и личность трагическая. Под стать ему и его книга. Она всё время как бы балансирует между воспоминанием о подвигах, потребностью выговориться и самооправданием. И— заметанием следов. Нет, не в юридическом смысле. В этом смысле заметали следы те (в том числе и свободолюбец Хрущев), кем после смерти Сталина он нагло и несправедливо был арестован и осужден и кто потом долго сопротивлялся его освобождению и реабилитации. Судить его советской Фемиде было не за что. К массовым репрессиям и к фальсификации дел он отношения не имел. Конечно, ангельской работы в этой организации не было. Он участвовал в некоторых сомнительных операциях вроде впрыскивания яда Шуйскому, одному из руководителей Украины в начале тридцатых (при Скрыпнике). Но никогда не был ни инициатором, ни движущей силой этих “ликвидации” — так меланхолично называет он такие акции. Кстати, инициатором конкретно этой акции был Хрущев, тогдашний генсек Украины. Конечно, с перепугу. Мало того, что власть никак не могла справиться с бандеровским движением, так еще в это время в лагере сактировали Шуйского. Это значит, что его отправили умирать домой, — просто больных и слабых не актировали. Но и в таком состоянии, находясь в одной из саратовских больниц, он сильно напугал Хрущева — написал несколько писем киевским знакомым. Письма явно не имели “криминального” характера — старый зек не мог не знать, что его письма перлюстрируются. Да Хрущев и не говорил о содержании писем — его взволновал сам факт. Ему, лично отвечавшему перед Сталиным за Украину (и для кого неспособность справиться с» бандеровским движением могла обернуться крупными неприятностями), померещились за невинными письмами попытка собирания сил, зачатки организационной деятельности. Он “догадался”, что главные письма изможденный зек Шумский пишет и отправляет в некие загородные националистические центры — с целью восстановления связей (которых у него как у коммуниста не могло быть) и развертывания широкой борьбы против советской власти (с больничной койки). Почему-то просто, “по-нашему, по-простому”, вернуть в лагерь только что сактированного зека Хрущув считал для себя неудобным, и он настоял на том, чтобы его тихо “ликвидировать” — слово, которое в книге Судоплатова употребляется часто и с большой легкостью. И проведена была государственная акция огромной важности — несколько генералов вместе с Хрущевым поехали в Саратов проследить за тем, чтоб работавшая в больнице медсестра, “наш агент”, сделала Шумскому вместо инъекции, назначенной врачами, инъекцию яда кураре. До казательств связей Шумского с заграницей, с удовольствием отмечает Судопла-тов (поскольку кашу заварил Хрущев, которого он ненавидит), естественно, и после этого не обнаружилось. Но операция была проведена с блеском — никто ни о чем не догадался. Лежал изможденный и больной человек в больнице и умер — ничего подозрительного.
Повторяю, Судоплатов юридической ответственности за эту операцию не несет, он не был ее инициатором и не мог отвертеться от участия в ней. Тем более, не вправе был судить его за нее Хрущев, ее затеявший. Но если отвлечься от юриспруденции, то это участие в реализации чужого бреда всё равно преступно и несовместимо с человеческим достоинством. Судоплатов не мог не понимать, что всё это бред, не говоря уже о том, что столь страшным врагом Шумский выглядит из-за того, что сидел в лагере, а сидел он там ни за что (был таким же украинским коммунистом, как и сам Судоплатов). Тем не менее он должен был не только участвовать в этом идиотском преступлении, — он должен был и выказывать серьезное отношение к его смыслу.
Но выказывать серьезное отношение к любой бессмыслице Судоплатов, этот коммунист-идеалист, как и все советские деятели, привык давно, ибо привык легко и даже поспешно (пока голова цела) предавать и свой идеализм, и коммунизм. Я говорю не о предательстве общей морали, свойственном коммунизму вообще, а о предательстве именно коммунизма, точней, ленинизма 13, свойственном сталинщине. Первым деянием, приобщившим его к сталинщине, было убийство Троцкого.
В убийстве Троцкого есть одна характерная деталь. Все, кто выполнял это облеченное в форму приказа желание Сталина, были духовно ближе тому, кого убивали, чем тому, кто их послал убивать. Как мы знаем, Павел Судоплатов, осуществлявший общее руководство операцией, не без оснований называл себя коммунистом-идеалистом. Во всяком случае, таким он был когда-то. Вероятно, и Эйтингон, руководивший убийством на месте, мог бы о себе былом сказать то же самое… Какая же нелегкая погнала этих двух коммунистов-идеалистов убивать третьего такого же? Никакая. Только мстительность Сталина. Так два идеалиста-коммуниста стали на путь предательства — нет-нет, не Родины, только самих себя, смысла своей жизни14. На путь не отказа от коммунизма, чему я бы только сочувствовал, а именно предательства. Правда, массовое предательство коммунизма Сталину, к которому причастны и они, началось раньше. Но явное предательское действие эти двое совершили теперь. Я отнюдь не скорблю о Троцком. И, кроме того, если бы его убил какой-нибудь член Российского общевоинского союза (РОВС) по заданию своей организации, я бы и слова не сказал. Как не имею никаких морально-политических (опуская общенравственные) претензий к убившему Войкова Коверде. Стоило это делать или нет, это выглядело бы — хотя бы в собственных глазах агента РОВС — как справедливое возмездие. Впрочем, РОВСу это было не нужно. Нужно это было Сталину — из личной ненависти.
Судоплатов тут впервые выступил как “шестерка”. И то сказать, необходимость убить Троцкого спасла жизнь ему самому. Ему и привлеченному им к этой операции Эйтингону. Ведь на дворе был год 1937-й, и они оба тогда — Судоплатов фактически, а Эйтингон и формально — были отстранены от дел и должны были разделить судьбу остальных “коммунистов-идеалистов”. И тут им пофартило — Сталину позарез понадобилось убить Троцкого, а “мастеров” почти всех пересажали, выдвиженцы же их заменить не могли — тут и вспомнили о Судоплатове. Это спасло ему жизнь. И в значительной степени погубило душу — научило плыть среди подвижных рифов сталинщины, подгоняя под ситуацию мысль и чувства. Это удел многих, не только чудом уцелевших чекистов. Но для последних вопрос уже был не в том, стать шестеркой или нет, а в том, чтоб быть шестеркой наиболее чуткой и расторопной — чтоб вовремя почувствовать волю пахана, успеть увернуться или заслониться кем-то другим — промедление (или принципиальность, или верность чему-либо) смерти подобны — точней, тождественны ей.
Положение невыносимое, и именно поэтому Судоплатов, умный человек, оказавшийся во власти столь глупых, но непреодолимых обстоятельств, хватается за любую глупую ложь, чтоб принизить тех, кто так или иначе этим обстоятельствам не покорился. Договаривается он и до реанимации — в смягченной форме — сталинской лжи о сотрудничестве троцкистов с гестапо (они, дескать, подставляли под удары гестапо “наших товарищей”). Возможно, эти “товарищи” сами это выдумывали. Зная чувства сюзерена, они объясняли такой троцкистской подлостью свои провалы и неудачи. Но что эта выдумка перед тем, что реально вытворяли сами эти “товарищи” над всеми антисталинскими или просто несталинскими коммунистами во всем мире! При том, что интересы войны этого не требовали — Троцкий перед смертью успел призвать своих сторонников в начавшейся войне защищать СССР как все-таки, несмотря ни на что, социалистическое государство… Конечно, Троцкий оставался Троцким, но речь о том, что Судоплатов не оставался Судоплатовым, а стал шестеркой при пахане (хочется сказать: при Сатане).
Но Судоплатов и Эйтингон, как и Шпигельглас, хоть шкуру спасали, которую с них уже однажды едва не содрали. А ведь в убийстве Троцкого участвовал и левый художник Сикейрос — его-то с чего в сталинизм потянуло? Даже если отвлечься от “художественных вкусов”, которые Сталин вскоре начнет насаждать, что в нем вообще было “левого”? А вот Троцкий был воплощением левизны. Но Сикейрос пошел в бой за Сталина. Не “за Родину — за Сталина”, а просто — за Сталина — за всё, что он своей персоной НИ символизировал. Да он ли один? — как здесь уже говорилось, почти вся мировая богема превратила слово “троцкизм” в ругательство. А что она в этом понимала? Да и сам убийца Троцкого Рамон Меркадер и готовая на всё ради революции его неугомонная матушка Карнидад как тут оказались? Ведь они профессиональные революционеры, мятежники, просящие бури, — Сталин таких на дух не выносил, в тайгу — и это в лучшем случае — их загонял (но использовал, когда могли сгодиться), а они — каштаны из огня для него таскать. Им по близости натур с Троцким бы в экстазе сливаться, а они — вон что. Сумасшедший дом творился тогда и внутри самого коммунизма, изнасилованного Сталиным. Конечно, тут уместно сострить, что порядочные девицы не ходили туда, где с ними бы такое могло приключиться, но я и не выдаю коммунизм за нечто порядочное.
Да, свои своих убивали, “служа во имя общего блага” тому, кому на это “благо” было наплевать и кто так его воспринимавших готов был бы уничтожить всех. Да, те, кто до этого вполне “разумно” одобрял и вводил в обычай расстрелы “несвоих”, сами преступники. Но факта изнасилования это не отменяет. Эпоху преступной идейности сменила эпоха преступной безыдейности — понятие, с определением которого читатель этой работы уже знаком.
Характерный факт. Чтоб представить, как трансформировалось наше идео-кратическое государство и представление о его сути в мозгах “партактива”, приведу произнесенные уже в середине 90-х слова одного крупного функционера, просвещенного советского идеологического чиновника, возглавлявшего в последние годы существования Главлита его отдел по контролю общественно-политической и художественной литературы, — Владимира Алексеевича Солодина. Интервьюируемый по другому поводу, он так ответил на заданный между делом вопрос о том, был ли интернационалистом главный идеолог КПСС М А. Суслов: “В мое время в высших партийных кругах интернациональные идеи были уже малопопулярны. Что ни говори, «интернационализм» — троцкистское течение в партии* (выделено мной. — Н.К.)
“Что ни говори!”… Владимир Алексеевич — человек достаточно грамотный, историю партии изучал прилежно и прекрасно знает, что интернационализм — не атрибут какого-либо одного течения в партии, а с самого начала — важнейшая составляющая общепартийной идеологии. Другое дело, что от этой идеологии в интересах страны и народа следовало давно отказаться. Но ведь не отказывались — другой идеологии, кроме этой, неотделимой от интернационализма, у партократии просто никогда не было. Все, в том числе неоднократно и сам Сталин, клялись в верности интернационализму. При этом, правда, чем позже, тем больше задвигая его подальше. Но оставаясь идеократией, коммунистические руководители, среди которых интернационализм непопулярен, являются активными носителями и распространителями пустоты. Интернационализм в их среде неофициально, в качестве интимной идеологии, быстро замещался не патриотизмом, не заботой о стране и народе, а шовинизмом, проще говоря, нацизмом — милым сердцу тоталитаризмом, но без всемирное. В этом кругу оказался и бывший коммунист-идеалист П.А. Судоплатов. Нельзя сказать, что ему в нем всё нравилось. Не нравился, например, антисемитизм. И тут он проявил даже мужество и достоинство — ни разу ему не поддался. А в 1951-м году, когда государственный антисемитизм быстро двигался к своему апогею, когда высокопоставленные холопы, теряя не только человеческое, но и элементарное муж ское достоинство, по высказанной и невысказанной воле Сталина легко бросали своих ставших неподходящими жен, он официально зарегистрировал свой брак с женой-еврейкой — до этого, с двадцатых годов, по старинной комсомольской традиции они жили без регистрации (считалось, что это ненужное мещанство). Деятельность его жены, которая тоже была чекисткой, а одно время даже “работала” среди творческой интеллигенции, умиления вызвать не может. Но эта пара в такое время сохраняла абсолютную верность друг другу, да и попавшим в беду товарищам тоже — не так это часто встречалось в этой среде после сталинских “чисток”. Ведь чистки — особенно в этой среде — как раз и были
чистками от верности, были направлены против всяких связей. Но я ведь предупредил, что пишу отнюдь не о худших людях. Н.Е Хохлов, даже после того, что Судоплатов о нем наговорил, сохранил о нем воспоминание как о неплохом и отнюдь не счастливом человеке — а знал он его на пике карьеры. Но служба Сталину несовместима с сохранением достоинства и здравого представления о самом себе, своем положении и об окружающем.
И закончил он жизнь гимном украинскому сепаратизму, борьбе с которым отдал лучшие годы жизни. Как будто не он в начале 30-х «ликвидировал» — путем теракта — руководителя украинских националистов полковника Коновальца15. И как будто не он в конце сороковых принял активнейшее участие в ликвидации бандеровского движения. Он разражается одой в честь украинской независимости так, будто Советское правительство в целом и он как представитель государственных спецслужб в частности на протяжении всей советской истории только тем и были заняты, что готовили Украину к независимости. И вот, наконец, теперь достигли своего. В этом восторге сказывается сталинская выучка — умение быстро (для высокопоставленной шестерки опоздание смерти подобно) понять и признать высшей мудростью любой поворот больной мысли сюзерена. Сюзерена нет, но есть нечто, кажущееся порядком вещей. И вошедшая в кровь необходимость соответствовать ему… Всё это — следствия его участия в убийстве Троцкого. Тогда он ступил на зыбкую почву идеологической безыдейности, лишился того, что Эльза Порецки называет идеологической совестью (атеистический аналог религиозной искренности). А пройти удалось по ней очень далеко. И хотя потом, в “либеральные времена”, его сделали “козлом отпущения”, он с этого пути уже не сошел никогда. Коготок увяз, и вся птичка
пропала.
Таковы судьбы двух “коммунистов-идеалистов” в нашу эпоху, судьбой людей, прочно связавших свою судьбу с идеократией, с попыткой силой установить некий идеальный порядок на земле — попыткой, у которой уже поэтому не было другой перспективы, кроме как выродиться во что-то отвратительное. У нас это выродилось в сталинщину, в чистую дьявольщину. Я давний враг всех попыток нивелировать сталинщину, но не следует и забывать, что не будь идеократии, нечему было бы так вырождаться.
Но всё было. В создавшихся условиях мои герои выбрали два разных пути. И каждый по своему пришел к трагическому концу. Один потерял жизнь, другой — благодаря “счастливому” стечению обстоятельств — “только” самого себя. Третьего не было дано. Отказ от коммунизма, от штурма небес, смиренное открытие, что вернее труд и постоянство, то есть стремление улучшать наличную жизнь вокруг себя, а не принимать на себя божественную функцию и создавать новую — к этой коллизии не относится …
Кстати, в наше время в личном плане и такой путь не гарантировал благополучного конца.
Но он спасал душу.
Наум КОРЖАВИН— родился в 1925 году в Киеве. В 1945 году поступил в Литературный институт им. М. Горького, в 1947-м был арестован по обвинению в антисоветской деятельности. Отбывая ссылку в Караганде, окончил там Горный техникум. В 1954 году амнистирован, в 1956-м реабилитирован. В 1959 году окончил Литинститут. Автор известных поэтических книг, вышедших у нас в стране и за рубежом (“Годы”, 1963; “Времена”, 1976; “Сплетения”, 1981; “Время дано”, 1992 и др.), пьес и многих статей о литературе (в “Новом мире”, “Континенте”, “Гранях” и др.). Член редколлегии журнала “Континент” с 1974 года. В 1973 году вынужден был эмигрировать. Живет в Бостоне.
_______________________________________________________________
1
Даже такой умелый и трезвый человек, как Л.Б. Красин, по свидетельству Г.А. Соломона (Соломон Г. Среди красных вождей. “Современник”. “Росинформ”, 1995), считал, что недалекий, но честный и скромный трудяга Сталин, оставаясь в тени, тянет воз за Троцкого в руководстве армией. Допускаю, а отчасти и знаю, что кто-то за Троцкого этот воз тянул, но этот “кто-то” явно был не Сталин, вряд ни когда-то сотрудничавший с Троцким. Да и в чем? Военным гением он явно не был, а расстреливать Троцкий тоже хорошо умел. Красин попался на удочку своей справедливой и обоснованной нелюбви к Троцкому (не помешавшей ему, когда тот попал в опалу, демонстративно, в отличие от других “товарищей”, садиться с ним рядом на толковищах в Политбюро). Вот какое впечатление Сталин исподволь умел создавать о себе.2
Элизабет Порецки. Тайный агент Дзержинского. Пер. с англ. М., “Современник”, 1996.
3
Зиновьев, Каменев и др., осужденные на первом “открытом” суде над старымибольшевиками.
4
Плебисцит, требуемый в Саксонии нацистами против социал-демократического правительства и поддержанный коммунистами (прим. ред. книги Э. Пореши).5
Во время конфиденциальной беседы с американским журналистом Роем Говардом Сталин в мае 1935 года заявил ему, что мысль о том, что СССР может вдохновить социалистическую мировую революцию, отдает “трагикомедией” (прим. ред. книги Э. Порецки).6
Людвиг — одно из агентурных имен Рейсса, так его звали в Париже, так, предупредив об этом читателя, называет его в книге жена, так он подписал свое последнее письмо в Москву.7
Приходит, правда, на память Рютин, но Рютин выступил за несколько лет до этих “чисток”. Да и волновали его не только идеология и партия.8
Сталин действительно полагал, что приход Гитлера к власти ему выгоден, так как тот бросится на западные демократии и развяжет ему, Сталину, руки. И он действительно заставил германских коммунистов вести самоубийственную политику. Как и советских генералов перед войной. С этой мечтой он не хотел расстаться и в трагическую ночь на 22 июня 1941 г.9
Следовало бы тут упомянуть и индустриализацию. Но ее вклад в разрушение страны (о нем я пишу в других работах) для многих и теперь не очевиден. Что ж спрашивать с Рейсса?10
По тексту они наутро проснулись в Германии, но так быстро поезда тогда не ходили — это аберрация памяти, — вероятно, утром они были только в Польше.11
См. Судоплатов П.А. Разведка и Кремль. М., “Гея”,1996.12
Народный трудовой союз — эмигрантская антисоветская организация.13
Оговорка нелишняя. История большевизма — эскалация измен! До 1917 года он был хотя и крайне левым, но течением в социал-демократии. И некоторые из большевиков (Красин, Соломон и др.) захвата власти с расчетом на мировую революцию не одобрили, отнесли это к ленинизму, который считали изменой большевизму. Сталинщина уже была изменой ленинизму.14
Это не юридическое обвинение. Перед любым советским судом Судоплатову отвечать было не за что. Разве что перед трибуналом, подобным Нюрнбергскому, да и то вряд ли. Ни в каких массовых репрессиях он участия не принимал, и то, что он при Хрущеве сидел в связи с Берией, было не расплатой за беззакония, а их продолжением. Здесь речь об ином предательстве.15
Я не касаюсь этого подробно не потому, что одобряю, а потому, что этот теракт не противоречил его идеологии, не был изменой самому себе. А ста только об этом.16
Встает вопрос о пути Орлова. Но он спасал только шкуру. Дело естественное, но люди, участвовавшие в том, в чем участвовал он, не имеют права на эту роскошь. Поэтому рассматривать его судьбу нет необходимости — ее нет. Это не значит, что нельзя пользоваться оставленными им свидетельствами. Можно и нужно.