Опубликовано в журнале Континент, номер 99, 1999
И ЖУРНАЛОВ РОССИИ
Современная проза, литературная критика, историко культурная, философская и религиозная мысль
БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СЛУЖБА “КОНТИНЕНТА” (БСК) — постоянная рубрика нашего журнала (начиная с 78-го номера).
БСК — это помощь читателю, духовные и культурные запросы которого охватывают достаточно широкие области современного культурного процесса, но который физически не в состоянии следить за всей той обширной российской прессой, что формирует этот процесс.
БСК — это предлагаемый читателю в каждом номере журнала подробный аннотационный обзор всего, что появилось за предыдущий квартал на страницах ведущих российских газет и журналов наиболее значительного и показательного в области художественной прозы, литературной критики, историко-культурной, религиозной и философской мысли.
При отборе текстов для такого аннотирования редакция руководствуется, естественно, органичной для “Континента” системой духовных, культурных и эстетических ценностей, что находит свое отражение и в характере самих аннотаций. Однако задача БСК всякий раз прежде всего в том, чтобы дать читателю, по возможности, наиболее емкое, точное и адекватное представление о самом содержании и характере аннотируемого текста.
При всей определенности редакционных критериев, БСК ориентируется также и на предельно возможную широту при отборе материала для аннотирования. БСК не исключает из своих обзоров даже и такие тексты, которые никак не выдерживают содержательных и эстетических критериев “Континента”, но, однако же, выражают и представляют в современном интеллектуальном и художественном процессе тенденции и течения, пользующиеся общественным вниманием. А тем самым — репрезентативны для нашего времени.
В разделе литературной критики БСК информирует читателя только о статьях обобщающе-проблемного характера, обращенных либо к концептуальному осмыслению современной литературной ситуации в целом, либо к анализу тех или иных значительных течений, крупных творческих судеб или даже отдельных заметных явлений в текущем литературном процессе и в недавней литературной истории, но оставляет в стороне весь остальной более частный материал отдельных рецензий, полемических выступлений и прочих локальных откликов на эмпирику текущей литературной жизни.
Таков же принцип отбора и в разделе историко-культурной, философской и религиозной мысли. Здесь аннотируются тоже лишь статьи принципиального, крупнопроблемного характера, ориентированные на обобщающее концептуальное осмысление тех стержневых процессов, которые имеют определяющее значение для сегодняшних и завтрашних судеб России, ее культуры и ее интеллектуальной жизни. При этом учитываются только работы, имеющие к тому же не специфически-профессиональный, а общезначимый культурный интерес — рассчитанные не на специалистов, а на широкого читателя. Этот раздел БСК публикуется в журнале раз в полгода — в нечетных номерах.
Редакция “Континента” хотела бы надеяться, что БСК — полезный и нужный нашему читателю ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО СТРАНИЦАМ ГАЗЕТ И ЖУРНАЛОВ РОССИИ, сочетающий определенность редакционных критериев с профессионально-добротной информационной надежностью и объективностью в отборе, представлении и освещении аннотируемого материала.
1. Художественная проза
Пожалуй, самым крупным событием сезона стал роман Юрия Давыдова “Бестселлер” (“Знамя”, №11—12). Его значимость оказалась удостоверена недавно и премией имени Аполлона Григорьева. В романе ведется рассказ об известном разоблачителе провокаторов и агентов охранки Бурцеве, о перипетиях его замысловатой судьбы. Это повествование сплетается с характеристиками и эпизодами из жизни других революционеров и охранителей, современников Бурцева. Рядом появляются и воспоминания автора о своей жизни, в которой были и тюрьма, и лагерь, о своих друзьях и спутниках. В целом складывается композиционно свободное повествование эссеистического типа, объединенное авторской позицией и интонацией непредвзятого, трезво-скептического размышления об уроках истории, о моральном итоге человеческого существования, сочувственным вниманием к героям.
В прозе на современную тему определилось несколько векторов писательского интереса. Один из них — < >маргинальное городское дно (бандиты, мафиози, валютные проститутки и проч.).
Анатолий Курчаткин в цикле “Злоключение” (“Знамя”, №10; из книги “Радость смерти”) весьма живописно изображает современные предпринимательские и мафиозные будни, точнее — разнообразные страсти, которые кипят вокруг подобных промыслов. Фактурно это очень жесткие нравоописательные вещи; автор умело, уверенно схватывает и передает приметы маргинального бытия. Есть в цикле и эффектные условно-фантастического свойства сюжеты, которые призваны демонстрировать современное одичание и обезумение. Эти истории не столь, однако, убедительны.
У Антона Уткина в романе “Самоучки” (“Новый мир”, №12) мафиозный мир описан по касательной. Преуспевающий мафиозный деятель нанимает молодого образованного москвича для того, чтобы тот рассказывал ему сюжеты из русской классической литературы, а попутно консультировал по культурной части. От лица последнего и ведется повествование. Герой пространно вспоминает о том, откуда все началось и через какие небесприятные перипетии длилось — вплоть до, само <%-1>собой, заказного убийства выгодного наймодателя. В затянутом романе ощущается чрезмерная доля авторского произвольного и малозанимательного домысла. Обращение Уткина к современной теме едва ли можно считать удачным.
Духом дешевой парфюмерии несет от повести (на самом деле рассказа) Александра Трапезникова “Свет и тени в среде обитания” (“Москва”, № 1), где взбалмошная девица убегает от своих “телохранителей”, которые стерегут ее в ожидании приезда жениха в купленной для нее личной квартире, на крышу и знакомится с интеллигентным бомжем. Бомж в результате оказывается бывшим хозяином квартиры, которую бандит-жених отъял обманом, а брат жениха еще и отрезал в назидание ухо. Между девицей и бомжем вспыхивает любовь, она уходит к нему, чтобы вместе погибнуть всё на той же крыше от автоматной очереди несостоявшегося деверя. Скучно.
Появляются и < >сельские сюжеты. В них, правда, не так уж много новизны.
Валентин Распутин продолжает свою традиционную линию в рассказе “Изба” (“Наш современник”, № 1), где описывает трудную судьбу сибирской крестьянки, в которой можно без труда разглядеть некий обобщенный образ России. Сюжетно рассказ напоминает “Матренин двор” Солженицына. Взгляд Распутина во многом пессимистичен, хотя пессимизм этот не всеобъемлющ — в финале, где изба, уже лишившаяся хозяйки, принимает на себя метафорическую нагрузку и выступает уже как дополнительный образ все к тому же “русскому портрету”, она оказывается опустевшей, но странно населенной каким-то метафизическим духом, позволяющим предполагать определенные надежды на возрождение дремлющих сил. К сожалению, ничего особенно нового для себя в “Избе” писатель не поведал, и оттого особенного впечатления рассказ произвести не может.
Узнаваемы в новых вещах и Борис Екимов, и Олег Ларин.
У Екимова в рассказе “Возвращение” (“Новый мир”, №10) воры украли иконы из дома безотказной праведницы бабы Нади. Старушке занеможилось, и она просит неприканную соседскую девочку, часто забегавшую к ней пожить, нарисовать иконочку. Чудесным образом написанная девчушкой икона выходит дивной и прекрасной. В рассказе “В степи” на фоне сельского разорения некий колхозник свихнулся и пытается в одиночку восстановить по кирпичику разваленный и разграбленный большой животноводческий комплекс. В рассказах, как это обычно для Екимова, сочетаются сентиментальность с социальностью.
Ларин в “сценах из захолустной жизни” “Блудное лето” (“Новый мир”, №12) рассказывает очередную байку из своей бесконечной сельской серии. На сей раз его любимый герой, балагур и затейник Егорыч, собрался свести свою корову с быком. Отсюда проистекло множество занимательных и поучительных следствий. Ларин — отличный живописец, яркий очеркист характеров и нравов.
Рассказ Анатолия Безбородова “Раскусил” (“Москва”, № 12) — о непроходимом взаимонепонимании между людьми. Герой посадил вдоль “ничьей” дороги березки, а сосед обиделся и обещает скосить их комбайном – на “ничьей” земле никто сажать не станет, стало быть, ты либо землю купил, либо “сын помещика” (что обиднее вдвойне).
Владимир Куропатов в рассказе “Обратные журавли” (“Наш современник”, №8) изображает бесхитростные взаимоотношения старика и старой полуслепой лошади, которые пережили войну, помогая колхозу из последних сил, но едва наступила победа, старик скончался, а вскоре за ним последовал и верный конь. В рассказе “Две Анны” (там же) деревенская старуха никак не может взять в толк, как можно выбросить потерявшие актуальность талоны, и считает продавщицу, которая предлагает ей купить без всяких талонов столько товаров, сколько ей заблагорассудится, легкомысленной и не знающей жизни вертихвосткой.
Сергей Ионин в рассказе “Разочарование” (“Наш современник”, №8) описывает судьбу деревенского плотника, потерявшего опору в жизни из-за того, что его ремесло перестало быть необходимым, а к другому у него нет ни таланта, ни охоты. Поговорив со стариком-кузнецом, который обвиняет поколение плотника в том, что те живут, слишком “оглядываясь на себя”, и рассказывает байку-притчу о людях своего поколения, плотник идет домой, но по дороге его сбивает мальчик на велосипеде, он ударяется головой о камень и, видимо, умирает…
Повесть Сергея Михеенкова “День Флора и Лавра” (“Наш современник”, №9) пронизана обличительным пафосом, для “информационной поддержки” которого автор не только использует гиперболу и гротеск, но готов даже жертвовать приверженностью строгому реализму, вводя в повествования аллегории и символы, а также совершенно фантастические детали. В заброшенной деревне живут (отдельно друг от друга) старик и старуха. Старухина племянница, которой та с раннего детства заменила мать, приезжает к тетке с предложением совместно купить в городе дом, где тетка спокойно доживет последние годы. Племянница описана как женщина непутевая, распутная, однако тетка после недолгой внутренней борьбы соглашается и отдает непутевой все деньги с книжки — восемь тысяч (идет самое начало перестройки). Племянница с деньгами исчезает бесследно, как оказывается впоследствии, облапошив еще и многих других своих знакомых. Старуха вскорости умирает, готовая скорее простить племянницу, чем держать на нее в сердце зло. Тем временем председатель колхоза, инородец — то ли азербайджанец, то ли чечен, — потихоньку сдает в аренду “своим” колхозные земли, беззастенчиво ущемляя права исконных колхозников. Инородцы становятся истинными хозяевами всей русской земли. Они устраивают мерзкие оргии с голыми женщинами, пожирающими огромные куски мяса… Старик, невольный и бессильный свидетель народного разорения и позора, уносится куда-то вдаль на белом коне, который пришел за ним тоже неизвестно откуда, возможно, из счастливого прошлого…
В рассказе “Прогноз погоды” (“Наш современник”, №11—12) Роман Сенчин описывает один день из жизни председателя колхоза, ставшего теперь акционерным обществом. Этот день наполнен отчаянными попытками залатать дыры в хозяйстве, собрать хоть часть урожая при отсутствии машин и горючего, договориться с приехавшей из города ремонтной бригадой делать только то, о чем был уговор, и не выставлять счетов за ненужную работу. Безнадежное положение усугубляется тем, что синоптики предупредили о надвигающейся буре, в которой погибнет всё несобранное зерно. Все усилия председателя оказываются тщетными…
Подчас главным героем прозы становится городской интеллигент. Заявка подобного рода есть в уже упомянутом романе Уткина. Но там такой персонаж слишком вял, инертен и неинтересен сам по себе, он воспринимается как наблюдатель, посредник.
Владимир Кантор в небезынтересной повести “Соседи” (“Октябрь”, №10) поведал о рафинированном московском интеллигенте, либерале-преподавателе, который однажды вступился на улице за девицу (на нее наседал пьяный “афганец”) — и за это едва не поплатился жизнью. Параллельно возникает еще ряд тем. У героя развивается роман с его студенткой. Он общается с друзьями, без особой радости размышляет о путях России. Возникает очерк симптоматичных духовных явлений эпохи: варваризация простонародья, аморальность культурного слоя, идеологическое антизападничество как интеллектуальная московская мода и т.п. Испытания приводят героя к твердой решимости вступить в брак с влюбленной в него девушкой.
Анатолий Бузулукский в рассказе “Андрюшина баня” (“Нева”, №11) изобразил “среднего” интеллигента, заводского инженера, который в новые времена устроился подработать ночным сторожем в бане. Описаны и просмакованы банные нравы с примесью хамства и криминала. Герой оказывается неспособным вынести здешнюю суровую борьбу за существование и левые прибыли. Избитым, без передних зубов, в покаянном настроении возвращается он к жене (т.е. и здесь, как и у Кантора, женщина оказывается якорем спасения в бурном житейском море; см. также ниже повесть Ю. Солнцева).
Михаил Тарковский в объемном рассказе “Девятнадцать писем” (“Москва”, № 11) представляет столичную жизнь глазами человека, сознательно бросившего этот город ради далекой деревушки в Туруханском крае и теперь наезжающего сюда гостем за неким набором экзотических впечатлений и “гостевым” же образом жизни. Кроме того, герой переживает неудачную любовную историю с девушкой, которая издалека представлялась ему не слишком и нужной, а в Москве, из-за того, что она, как ему показалось, пытается от него отдалиться, стала, напротив, необычайно нужной. На основе неудачного опыта герой сочиняет повесть, которая по возвращении кажется ему фальшивой и неудачной. В рассказе явственно звучит мотив несовпадений между внутренним состоянием героя и окружающей его на каждый данный момент среды, внутреннего разлада, ложного прочтения чужих мотивов и обстоятельств.
Александр Хургин в “Знамени” (№12) вновь живописует бытовое неустройство и “частичность” героя, ведущего жизнь автомата. В рассказе “Исчезновение кресла и пр.” некто Сиверцев существует в своей семье совершенно незаметно, отчужденно от близких. В рассказе “Хобби” старик каждый день интересуется, умер ли кто-то из великих людей. Постепенно он привыкает умирать, и ему кажется, что это он уже сам умер (хотя мог бы и пожить еще).
Нередки в прозе сезона и сюжеты, связанные с теми или иными реакциями героев на типовые сложности современного быта или с тем, как они разрешают разного рода острые морально-психологические ситуации, характерные для современности.
Рассказ Анатолия Безбородина “И пою и плачу…” (“Москва”, № 11) отдает известным привкусом популизма — давка в автобусе, обнищавшие люди, тупая орущая музыка. Автор словно бы апеллирует к пассажиру этого набитого автобуса, стимулируя его еще раз пересчитать деньги в тощем кошельке. Рассказ неудержимо напоминает предвыборную агитку.
Довольно тяжелое впечатление оставляет агрессивный напор в рассказе Василия Белова “Во саду при долине” (“Наш современник”, № 2), где описан один день из жизни пенсионера, недовольного абсолютно всем. По воле автора герои погружены в неудовлетворительные бытовые обстоятельства: в квартире почти не топят, пенсии хватает еле-еле, кто-то посторонний вовсю жирует, а тебе и малой крошки не перепадет. Озлобление старика несколько оттеняется миролюбивым настроением его жены (если бы основная линия рассказа развивалась в этом направлении, художественный эффект мог бы оказаться значительнее), зато метафорически “поддерживается” образом неизвестно откуда явившегося в город отвратительного козла, который одиноко бродит по улицам, а потом преследует старика в снах. Этот образ отчасти отсылает к образу антихриста (очень, впрочем, незначительного и совсем не страшного), но только отчасти – в основном, скорее всего, он несет нагрузку “обличения” современной жизни и тех, кто ею управляет. Рассказчик сосредоточен исключительно на материальных проблемах своих героев, читатель может посочувствовать их нелегкому быту, однако, больше тянет жалеть о неразвитости их душ.
В рассказе Николая Ничика “Ворье” (“Наш современник”, №8) отрабатывается довольно неожиданная идея — на шахте происходит постоянная кража кабеля, который потом всплывает в виде “цветных металлов”, а их шахтеры тут же сдают приемщикам и получают свой маленький профит. Когда начальник смены выслеживает, наконец, одного из похитителей, тот обрушивает на него гневную филиппику, суть которой сводится к тому, что зарплату не платят, а начальники (в том числе и тот, что застал его с поличным) сами ворье, посколь- ку понастроили себе роскошных дач и вообще пьют кровь у народа. Сочувст- вие автора находится целиком на стороне провинившегося, зато простого рабочего.
Повесть Майи Кучерской “История одного знакомства” (“Волга”, № 10) поднимает крайне сложную тему взаимоотношений духовника с духовной дочерью, которые неуклонно движутся ко все более и более опасному “человеческому” сближению. Автору удалось очень верно описать внутренние проблемы религиозного неофита, связанные прежде всего со слишком прямолинейным подходом к новообретенной истине. И одновременно хорошо обосновать психологическое попадание в ловушку запретной (осознаваемой как запретной) любви. Кучерской удалось избежать и сентиментальности и дидактики; при кажущейся “исповедальности” повести, она написана с хорошо прочитываемой авторской дистанцией. Кучерская смотрит на слабости человека, но не отрицает за ним и силы. В финале героиня, не способная прекратить любить, находит мужество уехать навсегда. До некоторой степени повесть имеет открытый конец — хотя образ дан в развитии, в финале заложен намек, что настоящее переосмысление трагического опыта предстоит героине за пределами текста.
Михаил Лайков в рассказе “Наедине с тобою, брат” (“Москва”, № 11) описывает как бы несостоявшуюся встречу: лирический герой рассказа никак не может состыковаться с братом, к которому приехал в гости, — тот живет в своем особом мире, где ищет какую-то недостижимую правду, из-за чего вступает в непрерывные конфликты с окружающим миром.
Андрей Коровин в рассказе “То, чего не случилось” (“Наш современник”, № 1) повествует о бригаде рыбаков. Герой по ошибке убивает случайно попавшего в сети детеныша дельфина и выбрасывает его в море, поскольку опасается гнева бригадира. Пожилой бригадир является носителем неписанных рыбацких законов, которые все более и более отходят в область условностей. Героя мучает совесть за невольное убийство и страх упасть в глазах человека, которого он уважает. Когда дельфина все-таки выбрасывает на берег, герой по приказу бригадира идет его закапывать, а потом чувствует, что между ним и бригадиром произошло что-то очень важное, но что именно, он выразить словами не может.
Олег Павлов в рассказе “Беглый Иван” (“Дружба народов”, №10) снова возвращается к своей главной — армейской — теме. Довольно мрачная история о солдате-убийце и майоре-воре. Безнадежные обстоятельства. Вязкий слог, монотонная интонация непреходящего, привычного кошмара.
Герой малого по форме рассказа Георгия Давыдова “Саша” (“Москва”, № 1), свежеиспеченный офицер, в самый разгар счастливой любви вдруг узнает (дело перед финской войной), что пора на фронт. И гибнет под взрывом бомбы, успев перед смертью понять, что кто-то другой будет жить вместо него < >его жизнью, почувствовать и справедливость и несправедливость судьбы…
В рассказе Бориса Куркина “Доходяга” (“Наш современник”, № 2) главный герой – полковник и одновременно писатель — после телефонного разговора с бывшей женой и дочерью, которую, судя по всему, тоже воспринимает как < > бывшую, получает инсульт. Не от известия, что для спасения дочери немедленно нужна крупная сумма, иначе ее убьют, а так, по стечению обстоятельств, от старых ран и “семейных катастроф”. Оказавшись в больнице, он переживает платонический роман с лечащим врачом, женщиной его мечты, которой для укрепления отношений дает читать свои романы (и та читает и проникается). Однако при выписке, когда герой готов сделать предложение, выясняется, что у женщины-мечты есть парализованный муж… Твердой мужской походкой герой покидает сцену. Удивительно, что за весь больничный период этот < >благородный человек (так аттестован в тексте) ни разу не поинтересовался судьбой дочери: жива ли? Придя в себя, только порадовался, что больше его < > бывшие дамочки беспокоить не будут — да и что теперь с него можно взять, кроме анализов? Истинное благородство натуры!
Сергей Юрский в рассказе “СЕЮКИ” (“Знамя”, №11) описал приятелей, организовавших кооператив для защиты интеллектуальной собственности. Им заказывают гимн Тувы. История юмористическая.
Как обычно, довольно обильно представлены в прозе сезона заграничные сюжеты, довольно разнообразно и с той или иной степенью надрыва и болевого напряжения трактующие темы, связанные с распадом Союза.
< >Афанасий Мамедов в повести “На кругах Хазра” (“Дружба народов”, №10) рассказывает о молодом бакинце, эмансипированном горожанине, беззаботном любовнике, который в 1988 году оказался против своей воли в водовороте дикого сумгаитского погрома. Мамедов подробно вникает в детали происходящего, фиксируя ошеломление юноши, ввергнутого в хаос.
Гоар Маркосян-Каспер — сочинительница из Таллинна — в романе “Пенелопа” (“Звезда”, №12) изобразила один день из жизни молодой особы, обитающей в Ереване. На фоне совершенно расстроенного быта (нет тепла, нет горячей воды, нет света и т.д.) у нее и вокруг нее кипит жизнь. Роман заполнен симпатичной болтовней, обрывками романических историй, иронической рефлексией героини.
Андрей Волос в рассказе “Первый из пяти” (“Новый мир”, №10) предлагает еще одну историю о постсоветском среднеазиатском хаосе (это последняя новелла из “романа-пунктира” “Хуррамабад”, печатавшегося в “Новом мире” и “Знамени”). Европейцы в плену у азиатских боевиков. Ничего хорошего их не ждет. Но и азиатам еще нужно перестать быть мирными обывателями и осознать себя боевиками… В прозе Волоса, отмеченной уже премией Антибукера, присутствует все-таки элемент наивной очерковости. Писатель касается драматичных, кровоточащих эпизодов, но слишком часто оставляет в глубоком подтексте душевную жизнь и духовный опыт своих персонажей (либо, что не менее вероятно, пер- сонажи его в соответствии с авторским заданием ординарны, обычны). Нет ос- нований сомневаться в широком, лишенном национальной ограниченности, гуманистическом подходе Волоса к человеку. Но и больших художественных открытий в его прозе нет.
Немало в прозе сезона и < >эмигрантских историй.
Марина Вишневецкая в повести “Есть ли кофе после смерти?” (“Знамя”, №10) изображает жизнь пожилой супружеской четы, в преклонных летах выехавшей из Москвы в Голландию. Между героями стоит вся их непростая судьба, споры и раздоры, и в то же время они связаны друг с другом неразрывной нитью. Вишневецкая — мастер детально изображать бытовой и психологический обиход, богатый нюансами и переходами. В то же время этот тщательно выписанный обиход нередко оказывается у нее самодостаточным. Не совсем понятно и то, зачем автору нужно было отправлять героев в Голландию.
Прозаик из США Юрий Солнцев в повести “Куда падают листья” (“Звезда”, №10; первая публикация автора в России) от первого лица рассказывает о герое-эмигранте, который едет в Петербург, чтобы получить там некое наследство, а параллельно ведет разговоры со своей американской подругой Марой или вспоминает о ней. В Питере какие-то проходимцы наследство у героя отбирают, ну а любовь к Маре остается с ним до конца. Ему есть куда вернуться с негостеприимной родины. Повествование у Солнцева многословно и рассредоточено, и следить за ним почти невозможно. Да и не очень хочется.
В романе Бахыта Кенжеева “Золото гоблинов” (“Октябрь”, №11—12; заключительная часть трилогии, в которую входят “Иван Безуглов” и “Портрет художника в юности”) молодой канадец русского происхождения вспоминает о днях общения с покойным литератором-эзотериком А.Т., фиксируя их “умные” разговоры — как правило, пространные и (увы!) банальные умствования на разные темы. Попутно возникают и прочие перипетии, в частности — на почве новой коммерции в России. Герои участвуют в финансовой афере, и некоторые из них платят за это по полному счету.
Надежда Венедиктова в рассказе “Цезарь и Венедиктова” (“Знамя”, №12) изобразила художницу, которая обнаруживает, что ее муж ей неверен. Тогда она оставляет Россию и поселяется в Греции, где занимается керамикой. В повествовании присутствует художническая зоркость взгляда, по сюжету она при- надлежит героине. Рассказ украшен большим введением, в котором автор до-вольно остроумно рассуждает о том, кто получал от жизни больше наслажде- ния — “Цезарь или я?”. Никакой особенной связи между двумя частями рассказа нет.
Журнал “Нева” (№12) вышел под шапкой “Петербург эмигрантский”. В прозе этого номера представлены сочинения выходцев из Ленинграда-Петербурга, осевших за границей. Генрих Габай в рассказе “Мы, американцы…” от первого лица описывает будни переводчика в фирме, которая вознамерилась вести дела с Россией. Давид Шраер-Петров в рассказе “Старый писатель Форман” изобразил эмигранта-литератора, мастера криминального жанра, преуспевшего, было, в Америке, а потом потерявшего славу и деньги. С ним, однако, остается его верная подруга с Ямайки, а в финале выясняется, что и творческие силы у него еще велики. Яков Липкович в “невыдуманных рассказах” представил советского мальчика 30-х годов, упорно выяснявшего у родителей, насколько хороши красные и плохи белые; секретаршу армейского военного трибунала, которая потеряла невинность, пожертвовав ею из сострадания “мальчикам-разведчикам”, приговоренным к смерти. Елена Клепикова в рассказе “Невыносимый Набоков” поведала о ленинградском литераторе Каратыгине, который был ранен набоковской прозой, о разных его мечтаниях и фантазиях, всевозможных мелких перипетиях. В рассказе Дмитрия Крылова “Русская жена” некая Зина, вышедшая по объявлению в службе знакомств за американца, скучает в Америке, недовольна своим банальным мужем и жизнью вообще; но даже отдаться постороннему мужчине ей не удастся: он оказался глухонемым и не понял ее. Владимир Кристол (“Шалом, Израиль!”) делится бытовыми впечатлениями от жизни в Израиле; есть там и свежие подробности.
Историческая проза сезона — это, как отмечалось, прежде всего роман Давыдова. Но и кроме него есть любопытные произведения. Охарактеризуем их в хронологической последовательности описанных в прозе событий.
У Сергея Цветкова в рассказе “Аполлон разоблаченный” (“Новый мир”, №11) базельский профессор Миллер накануне первой мировой войны полемизирует с ницшеанцем-неоязычником Сен-Лораном. Весьма подробно в рассказе освещен генезис образа Аполлона в древнегреческой мифологии. У автора чувствуется владение материалами энциклопедии “Мифы народов мира”.
Светлана Василенко в “романе-житии” “Дурочка” (“Новый мир”, №11) скрещивает две эпохи: начало 30-х годов и момент карибского кризиса. Первая из них раскрыта подробнее. Девочка-сирота, отмеченная Богом, претерпевает здесь разнообразные испытания в голодных (в те годы) астраханских местах. По логике жанра, у Василенко дьявол с Богом борются. Автор жестко противопоставляет праведницу тетку Харыту фанатичной коммунистке-злодейке, директрисе детского дома Тракторине Петровне. Дьявол, кажется, уже берет верх, но в последний момент девочка чудесно спасается (правда, другие вокруг нее гибнут несчетно), а вскоре и сама начинает чудотворить. Проза по крайней мере интересная; это редкий опыт неигрового художественного вращивания житийной поэтики в жизненный материал ХХ века с явным отталкиванием от двусмысленных экспериментов Г.Петрова, квазиевангельских манипуляций А.Слаповского и пр.
Роман Леонида Бородина “Трики, или Хроника злобы дней” (“Москва”, № 11, 12) в большей своей части ретроспективен — рассматриваются судьбы трех друзей, прибывших в Москву из провинции: один идет служить в КГБ, другой становится учителем и диссидентом, третий, удачно женившись по любви на дочери крупного советского литератора, служит редактором в техническом издательстве и попутно пишет стихи патриотического направления. Диссидентство учителя тоже не западнического толка (здесь Бородин, вероятно, описывает отчасти и личный опыт) — он активный участник подпольного славянофильского журнала, за что в конце концов и попадает за решетку. В финале романа все трое оказываются у Белого дома в момент октябрьских событий 93-го года (для защиты интересов русского народа), но по счастливой случайности целыми и невредимыми возвращаются домой. В идее “Триков” ощущается довольно заметный националистический дух, а многократные обвинения по адресу евреев в устах героев, никак не опровергаемые авторским голосом, заставляют подозревать и скрытую антисемитскую направленность романа.
Евгений Некрасов в повести “Коржик, или Интимная жизнь без начальства” (“Дружба народов”, №11) рассказывает об армейских буднях врача из подмосковной военчасти около 1980 года. Описание идиотизма армейской службы включает в себя и подробную, смачную хронику армейских беззаконных амуров. А меж тем из Афганистана приходят в часть первые свинцовые гробы. Юмористическое повествование в какой-то момент перетекает в историю драматического свойства. По тональности и даже по некоторым мотивам эта вещь больше всего похожа на фильм П.Тодоровского “Анкор, еще анкор!”, с прививкой модного цинизма.
Действие небольшой повести “Эпоха осени” (скорее, рассказа) Юрия Петрова (“Наш современник”, № 11—12) относится к весне и лету 86-го года, место действия Киев, обстоятельства — чернобыльский взрыв. Но взрыв происходит где-то за рамками текста, где живут и в меру сил веселятся крепкие и здоровые мужички. Во рту, правда, ощущается странный металлический привкус – но с этим уже все равно ничего не поделаешь…
“Театральная повесть” актера, композитора и исполнителя собственных песен Владимира Качана “Роковая Маруся” (“Октябрь”, №11) — история о любви и о театре. Это еще один творческий выброс даровитого артиста, теперь в литературу. Увлекательная беллетристика без лишних умствований, но с трезвым взглядом на околотеатральную среду и с сочувствием к героям.
Как обычно, среди исторических повествований есть и непридуманная проза. Назовем самые интересные такие произведения.
Надежда Полякова в повести “Скажи мне, кто я?” (“Нева”, №9) обращает свой заглавный вопрос к отцу, главному герою повести. На фоне трудных провинциальных будней 20—30-х гг. разворачивается история семейства, причем Полякова постоянно соотносит свой детский взгляд на вещи с нынешним пониманием ею жизни. Автор пристально всматривается в прошлое, пытаясь разобраться в ходе событий. И оказывается, что многое в минувшем уже не воссоздать, по-настоящему не понять и родителей, потому что они таились не только от чужих, но и от ребенка.
Мирра Лилина в воспоминаниях “По эту сторону колючей проволоки” (“Звезда”, №11) рассказывает о жизни в Питере в конце 30-х годов, о судьбе своего брата Анатолия Горелова и о борьбе за его освобождение, о подруге-сексотке и прочей мрачной экзотике советского образа жизни в пору больших репрессий. Автор довольно скептически оценивает состояние души у своего поколения интеллигентов (“молчала наша совесть”).
Николай Воронцов в мемуарах “Забыть не в силах ничего” (“Знамя”, №11) вспоминает о московском детстве “на Мархлевской” второй половины 30-х гг.; в записках немало интересных подробностей (преследование отца органами, артистическая карьера на Союздетфильме и др.).
Кинорежиссер Леонид Менакер в главах из книги воспоминаний “Волшебный фонарь” (“Звезда”, №12) рассказал о своей бурной молодости, когда он вовсю хулиганил, сидел в детской трудовой колонии, где в конце концов взялся за ум и решил исправиться. Воспоминания хороши изобилием непричесанных подробностей о послевоенных временах.
Борис Иванов в “главах из книги” “По ту сторону официальности” (“Звезда”, №11) вспоминает 60-е годы, когда он, либерал-шестидесятник, боролся с мракобесами и страдал от “системы”. Интересны перипетии борьбы Иванова за сохранение членства в КПСС, которую он подрывал изнутри; сам автор видит в этой ситуации нечто кафкианское.
“Нева” (№10) публикует повествование покончившего с собой в 1988 году Михаила Бобовича “К северу от Вуоксы”. Это история о студенте 50-х годов, его мироощущении в связи с его выездами “на картошку” и на стройки. По сути — разновидность лирико-исповедальной мемуарной прозы. Повествование складывается из фрагментов, наблюдений, беглых суждений и окрашено поздним авторским скепсисом. В нем много фиксации и детализации (и детали подчас умны и интересны), но не хватает, пожалуй, для полноты впечатления глубины или хотя бы яркости личного опыта.
Андрей Неклюдов в рассказе “Как я был Рычанчиком” (“Нева”, №9) описал, как его герой в советские еще времена под чужим именем дворничал на Дворцовой площади и жил в Главном штабе (примерно там, где Каннегисер убил Урицкого). Отсюда и специфика забавных недоразумений.
Продолжается публикация “очерков изгнания” Александра Солженицына “Угодило зернышко промеж двух жерновов” (“Новый мир”, №11; начало в №9). Автор осмысливает свой западный опыт, вникает в хронологически упорядоченные подробности своей жизни вне России.
Николай Климонтович в записках< > из цикла “Подстрочник”, “И питается ща- ми” (“Октябрь”, №12) вспоминает об Анатолии Якобсоне, литераторе-правозащитнике, учеником которого он был. Возникает объемный портрет незаурядного человека со всеми его достоинствами и недостатками.
Еще один традиционный разряд современной прозы — < >фантазии, фантасмагории, разнообразные выдумки, иногда как-то связанные с реальной действительностью, а иногда предельно от нее далекие.
Анатолий Ким в “повести невидимок” “Стена” (“Новый мир”, №10) создает поток сознания, в котором сплетаются два голоса — Анны и Валентина. Оказывается, это две души-“невидимки”, слившиеся после ухода из этого мира названных лиц в андрогинное целое. Они вспоминают о былом, и из этих рваных и дробных припоминаний постепенно возникает сюжет о драматических любовных перипетиях, а также, в частности, и об участии героини в защите Белого дома в августе (в одной рецензии на повесть Кима август преобразился в октябрь, а это, согласитесь, далеко не одно и то же…). Любопытный, хотя и, кажется, слишком затянутый опыт в прозе.
Игорь Кузнецов в рассказе “Осирис — Владыка Прекрасного Запада” (“Дружба народов”, №9) описывает жизнь одинокого московского старика, приобщившегося к миру египетских богов. Это история о человеческой странности с неопределенно-мистическими деталями.
“Города” Вацлава Стукаса (“Октябрь”, №10) — свободные фантазии о Бухаресте—Констанце и Антверпене, где сливаются мифы и культурные темы прошлого с реалиями текущей жизни и разнообразными рефлексиями.
Павел Крусанов дебютирует рассказом “Сим победиши” (“Октябрь”, №12). Это довольно стильная фантастическая история о провидице и чудеснице Клюкве, которая “четвертовала Империю на три неравные половины”, восстав на Отца Империи, правившего страной даже после смерти.
Наконец, некоторые авторы традиционно работают в свободном жанре, сплавляя исповедь и хронику, фантазии и реальность.
Нина Горланова в “рассказах о чудесах” (“Новый мир”, №12) изображает жизнь наполовину придуманную — наполовину взятую из газеты. Законы и нравы здесь типичные, а необычны невероятные совпадения, странные герои. В одном из рассказов автор поведала и о себе: как дает она обеты, как трудно их потом исполнять (а надо!), как учится смирению. Неизменное многолетнее простодушие Горлановой подкупает и веселит. В рассказе “Лав стори” (“Звезда”, №11) она же повествует о том, как деревенский паренек приехал учиться в Пермь и здесь попал однажды в кампанию, где все по очереди забавлялись с одной девицей. А он в эту Наташу влюбился. Горланова живописно изображает перипетии романа, благотворно повлиявшего, кстати, и на нравственность девушки. Попутно автор небрежно играет точками зрения: о Мите рассказано то в третьем лице, то в первом. А в соавторстве с Вячеславом Букуром Горланова публикует в “Знамени” (№11) рассказ “Девятины”. Описана живописная дама, свободная от многих условностей и умершая от рака по женской части, оперировать которую она отказалась (“Я этим местом еще поживу!”).
Нинэль Логинова в очерке “Голубиное слово” (“Октябрь”, №10) запечатлела эпизоды, беседы и сценки, связанные со своим маленьким внуком Темой. Этот Тёма удивительно пытливый и нежный мальчик. Высказывания и соображения его замечательны.
Герой рассказа Евгения Носова “Жаних” (“Москва”, № 12) – деревенский щенок. Его мир написан яркими, солнечными красками. Идущий фоном мир людей дан как бы в полутонах. Взаимодействие этих разных миров дает особый эффект. Мастерская проза.
“Сумма одиночества” Юрия Буйды (“Октябрь”, №11) — собрание разных историй, иногда отчетливо беллетристических, иногда философического свойства, иногда — напоминающих культурно-исторические исследования (например, об “образе священного предателя” в европейской культуре или о Магеллане).
Марк Харитонов во фрагментах из книги “Времена жизни” (“Дружба народов”, №10) делится плодами различных вдохновений. Хорош, например, фрагмент в манере Розанова: “Сидя на стульчаке, вспомнил о Боге и обратился к Нему. И смутился (…) И увидел себя с Его высоты: Дитя человеческое, извергающее кал…”.
2. Литературная критика
В критике сезона не так уж много интересных обобщающих работ. Такое впечатление, что за всех, в основном, трудился Владимир Новиков. В своих полемических заметках “Невозможность истории?” (“Дружба народов”, №11) он отмечает, что писатели занимаются мифотворчеством, и оценивает сей факт. Ему хочется устраниться от постмодернистской иронической игры и, с позитивистским занудством различая слова и предметы, фантазии и факты, защищать прописные истины (типа той, что нехорошо поступил Фадеев, оклеветавший Вырикову и Лядскую в “Молодой гвардии”). Критик намечает модели исторического писательства. Иссякает традиция, основанная на тщательном изучении материала, владении языком и культурой давних эпох (Давыдов, Ефимов). Названы и бегло охарактеризованы также военная, лагерная проза, проза “показаний” (Алексиевич), новый взгляд на период позднего сталинизма (Азольский, показавший, что “секс в СССР был”), художественное обобщение советского периода (где абстрактная публицистическая мысль доминирует над живой фактурой (Залыгин, Кураев), художественное сравнение века нынешнего и века минувшего, историзация собственной писательской биографии (Гандлевский, Сергеев, основанные на неадекватном представлении авторов о собственном значении), писатель в роли ученого-историка (Радзинский, проваливший важную тему о Сталине), историческая фантазия (это мейн-стрим современного исторического дискурса, внедряющийся в дешевый масскульт). Все эти тенденции, по критику, сходят на нет, что обусловлено уходом поколений с богатым историческим опытом — или исчерпанностью метода мышления и системы приемов. Но вот Антон Уткин в “Хороводе” дерзко отошел от всех канонов, чем Новиков весьма обнадежен.
В другой своей статье — “Бедный эрос. Неподъемная тема современной словесности” (“Новый мир”, №11) — Новиков анализирует место эротики в литературе 90-х годов. Зимний давно уж взят, и в последние годы возникли отчетливые “контрреволюционные” тенденции. Поэты чрезмерно бесстрастны, пишут только о себе. Фон поэзии уныло-целомудрен. На рынок же прозы хлы- нул поток утилитарно-эротической литературы и литературной порнографии. Критик объясняет, каковы сущностные черты последней (сексуальные сцены самоценны и однозначны и пр.). Далее он рассуждает о последней прозе Кабакова, Аксенова и Маканина, в которой присутствуют сексуальные мотивы, а напоследок дает совет писать о Читателе, Читательнице и о том, что происходит между ними.
Мария Ремизова обозревает результаты Букеровского марафона (“Независимая газета”, 15 декабря 1998). Характеризуются шесть финалистов конкурса на лучший роман-1997, отобранных взыскательным жюри под председательством А.Зорина. Самое интересное в романе Ирины Полянской “Прохождение тени” — бытописание семейной легенды. Но выход за эти пределы переводит повествование в плоскость велеречивой банальности. “Анкета” Алексея Слаповского — нечто вроде экзерсисов в диалектике, ведущих к абсолютному релятивизму. Утверждая, что “ложь есть основная форма существования материи”, Слаповский “самозабвенно и бессовестно лжет”. Огромный роман Михаила Пророкова “БГА” внушает скорее ужас, чем уважение. Трудно представить себе человека, который по доброй воле дочитал его хотя бы до конца первой главы. Это классический пример графомании. Очевидно, “филологическое в своей сути жюри” купилось на знакомые реалии и слова: диссертация, заседание кафедры… “Не много ли для одной?” Александры Чистяковой — классический образец наивного, художественно неосмысленного письма; Чистякова рассказывает “всю свою жизнь”. Включение этого текста в шестерку свидетельствует о серьезном размывании нормы в области этики и явном дефекте чувства такта у представителей литературной элиты. “Дом дней” Виктора Сосноры — вещь предельно субъективная, в основу образа положен волюнтаристский принцип свободных и глубоко личных ассоциаций. Текст герметичен и никому, кроме автора, не адресован. Если признать “Дом дней” романом, нужно признать все характеристики жанра устаревшими и не имеющими смысла. “Чужие письма” Александра Морозова написаны 30 лет назад. Это опыт погружения в сознание, абсолютно чужеродное авторскому с полным отказом от попыток привнесения в текст авторского “я”. Герой — мелкий эгоист, погруженный в мир сиюминутных бытовых мелочей. Морозов и получил премию Букера: “Сделать другой выбор при такой шестерке действительно было невозможно. Но надо ли было выбирать такую шестерку?”
Критики “Знамени” (№12) высказываются о массовой литературе, ее читателях и авторах.
Олег Дарк в статье “Принесенные в жертву” похваливает исторические романы Константина Белова, пишущего о царях и революционерах. Выведен там и Ленин — “обыкновенный, страдающий, иногда жалкий, всегда сомневающийся, часто разочарованный”; это новое слово в нашей “лениниане”. Читателю, считает критик, импонируют авторская позиция неведения в романе, изображение знаменитых героев обычными и “несчастными, как мы”.
Ольга Славникова в статье “Супергерои нашего времени” анализирует современный русский триллер. Критик подробно разбирает технологию творчества в этом жанре, дает много примеров.
Татьяна Сотникова в статье “Функция караоке” рассуждает о русском любовном романе. Автор и сама практиковала в этом жанре, так что теперь она делится опытом как видный профи. Впрочем, Сотникова утверждает при этом, что русская повествовательная традиция противится созданию “любовного суррогата”.
%-2О поэзии поколения 90-х размышляет в статье “От полыньи Полины к снам Пелагеи Иванны” Людмила Вязмитинова (“Знамя”, №11). Автора вдохновляет появившаяся надежда на выход из кризиса. Высшие поэтические удачи есть отражение попадания человека в состояние бытия. Тогда как существование есть просто жизнь сознания в привычных представлениях, культурных штампах и традициях. Предшествовавшее поколение (концептуалисты) было занято изучением существования, авторы поколения 90-х “занимаются по преимуществу выделением структуры личного сознания из общекультурного пространства”. В дальнейшем изложении автор предлагает еще ряд столь же замысловато выглядящих определений, называет и поэтов, представляющих искомое “поколение”. Это Дмитрий Воденников, Всеволод Зельченко, Данила Давыдов, Андрей Цуканов и др. Критик выделяет “пути взаимодействия поэтического слова и поэтического сознания”: “так называемые болевой, тревожно-критический, бесстрастно-игровой и стоически-сдержанный”. Заметим, что поэты-то, быть может, и хороши, но способ выражения мыслей (так сказать, взаимодействия критического слова и критического сознания) у автора статьи поистине варварский, а потому понять ее трудновато.
Перейдем к критическим работам об отдельных авторах и книгах. Сначала — о прозаиках.
80-летие Александра Солженицына отмечено рядом статей о нем. Сергей Аверинцев (“Мы и забыли, что такие люди бывают” — “Общая газета”, №49, 1998) указывает на психологический склад писателя — склад воина, “кшатрия”. И чисто литературно он сильнее всего, когда изображает действия и события сугубо динамические, непредсказуемый исход которых решается от секунды к секунде. Там же Игорь Виноградов (“Парадокс великого затворника”) замечает, что при всей как будто открытости в своем пафосе, убеждениях и ценностях Солженицын один из самых закрытых для нас художников. В его прозе мы слишком мало встречаем глубинно-психологическую, интимно-лирическую фактуру его личности. Он принял на себя задачу быть Мечом в руке Божией, заговоренным рубить мировое Зло, и позволяет общаться с собой лишь в пределах, которые считает важными для пользы дела — великого дела борьбы со Злом. Неудивительно, что почти нет людей, которые числили бы Солженицына в своих любимых писателях. Он пожертвовал самым сокровенным и важным для него как для художника, чтобы выкрикнуть свой самый главный крик.
Мария Ремизова в “Независимой газете” из месяца в месяц предлагает рецензионный < >взгляд на прозу сезона.
В статье “Контракт шифровальщика” (20 октября 1998) она оценивает роман Владимира Шарова “Старая девочка”. Шаров, считает критик, норовит загнать художественную реальность в рамки шарады, предлагая читателю развлечься разгадкой символов и аллегорий. При этом используется механизм, подобный акту симпатической магии. Любые сходства выдаются за тождества, и фальсифицированная таким образом действительность обретает черты требующего расшифровки послания посвященным, наполненного якобы глубоким смыслом. Предложив рабочий вариант разгадки шаровского романа (с кем Вера, т.е. главная героиня, с тем и истина), Ремизова отказывается ломать себе голову над головоломками.
В статье “Дух эллинизма веет, где хочет” (КО “Ex libris НГ”, 22 октября 1998) характеризуется вышедший книжным изданием роман Евгения Федорова “Бунт”. Проза Федорова — лагерная, но не документальная, а чисто художественная. Он отталкивается от стереотипа, и здесь отчасти кроется источник раздражающей словесно-культурной избыточности, виртуозного владения языком и культурными кодами. “Бунт” унаследовал родовые черты мениппеи и сопоставим с “Бобком” Достоевского. Роман пропитан духом эллинизма, духом свободной, раскованной красоты, где этика идет от эстетики, где красоте не надо спасать мир, поскольку он уже заранее ею спасен. Автору нечего противопоставить мерзости бытия, кроме личного взгляда на вещи. Тюрьма становится чем-то вроде университета, точнее, античной Академии, где в бесконечных беседах и спорах мечутся по камерам взыскующие истины перипатетики поневоле. Их голоса вливаются в мощный хор мыслителей прошлого. Сознание приспосабливается к лагерным жестокостям, привыкая воспринимать их как просто обстоятельства жизни. И в одном из планов роман — энциклопедия “Жизнь за колючей проволокой”. Но дух свободен от этой “материи”. “Бунт” — это попытка эстетического ниспровержения материализма.
О повести Афанасия Мамедова “На круги Хазра” размышляет Ремизова в статье “Город, сошедший с ума” (“Независимая газета”, 25 ноября 1998). В повествовании о событиях 1988 года в Сумгаите критик ценит способность автора видеть жизнь в ее многообразии, не за и против. Мамедов противопоставляет традиционные национальные ценности и безродное, но “что греха таить — во многом милое разгильдяйство”. Второе ему явно дороже как выражение свободы.
Статья Олега Павлова “Господин Азиат” (“Москва”, № 1) посвящена проблемам “национальных” писателей, работающих в сфере русского языка. Наибольшее внимание автор уделяет Афанасию Мамедову в связи с его романом “На круги Хазра”, который, несмотря на то, что находит в нем “потрясающие прозаические фрагменты”, в целом оценивает невысоко. Главный упрек Мамедову – он “взялся сотворить экзотический миф о человеке Империи – сотворить “господина Азиата в европейском костюме”, — но чутьем своим художника не услышал, что с романтизмом имперским давно-то приходит на поле русской прозы… опостылевший романтический пошляк”. Павлов считает, что Мамедов вместо того, чтобы по-настоящему описать армянские погромы и сумгаитскую резню (эта тема проходит в романе), дал портрет инфантильного богемствующего героя.
В статье “Любить по-русски” (“Независимая газета”, 3 ноября 1998) Ремизова рассуждает об “особенностях национально-патриотической мелодрамы”, анализируя повесть Владимира Крупина “Люби меня, как я тебя”. Если бы не нарочитый религиозный антураж, повесть Крупина была бы обыкновенной слезливой дамской безделкой. Представитель современного идейно-дидактического крыла, стремясь крепче утвердить постулируемый идеал, строго следит, чтобы амур стрелял не куда попало, а лишь в направлении идейно стойкого контингента. Под русскую национальную мелодраму мимикрирует политико-религиозная проповедь. Чувства нет, есть момент узнавания единоверца. Нет у автора с героями и духовных исканий. Ответы предложены раньше вопросов. Но идея без мучительных и противоречивых метаний мысли превращается в мертвую догму.
Павел Фокин в статье “И с отвращением читая жизнь мою…” (“Знамя”, №10) оценивает мемуарно-автобиографическую повесть Виктора Астафьева “Веселый солдат”. “Странная это все-таки исповедь. Покаяние переплетается с проклятием, плач — с иронией, благочестие — со сквернословием, молитва — с публицистикой. Какая-то растерянность чувствуется во всем строе (или развале?) книги. Покаяние — без надежды на прощение. Проклятие — без гнева. Плач — без слез. Ирония — без отрицания. Такое впечатление, что, остро нуждаясь в исповедальном слове, Астафьев не знает, в каком словаре его отыскать”.
Ольга Славникова в статье “Старый русский” (“Новый мир”, №12) пишет о поздней прозе Сергея Залыгина. Эта проза исполнена натуральной, мускульной силы. Но живой авторский голос мечется, отскакивает от стен наподобие эха и порою тонет в собственном гуле или публицистических высказываниях. Критик пытается объяснить сей феномен воцарившимся безвременьем. Статья сопровождена прибавлением от отдела критики: “…именно в позднем творчестве Залыгин полней всего сформулировал свое кредо художника”.
Андрей Немзер в статье “Когда? Где? Кто?” (“Новый мир”, №10) предлагает “опыт краткого путеводителя” по роману Владимира Маканина “Андеграунд…”. Критик считает это произведение итоговым для писателя. Установка на торжественную окончательность высказывания приходит в противоречие с постоянным смысловым мерцанием, и эта внутренняя поляризованность авторского сознания приводит Маканина к жанровому выбору. Дальше Немзер сообщает много наблюдений над временем и пространством в романе. В примечание, как малозначащий момент, отнесено критиком истолкование того, что герой у Маканина убивает и не кается. По Немзеру, во-первых, каяться и не перед кем, во-вторых, убийства “бросили” героя в психушку, а в-третьих, герой, рассказавший это все про себя, кажется, солгал, заплатив один за всех. Этот голос вобрал в себя голоса, судьбы, надежды, пороки и преступления всей нашей российской общаги.
Еще раз к роману Владимира Маканина “Андеграунд” возвращается в статье “Подземные жители” Татьяна Морозова (“Москва”, № 12). Автор находит, что роман “вторичен” не только по отношению к предшествующей литературе, но и по отношению к собственно маканинскому творчеству. Основной упрек герою — “свободы хватает… только на себя, а другие все получают оценку по поведению”, а также в том, что “весь пафос речи сводится к банальнейшей подмене религии литературой с приоритетом последней”.
В неозаглавленной рецензии на книгу Виктора Пелевина “Желтая стрела” (“Волга”, № 1) Александр Курский основное внимание сосредоточивает на романе “Чапаев и Пустота” (в книге не опубликованном) и дает довольно интересный анализ “вторичного мифостроительства” (выросшего на почве советского фольклора). Культурный герой эпоса и его вечный спутник-трикстер переосмысляются в плоскости анекдота в трикстера (Василий Иванович) и трикстера-трикстера (Петька), а у Пелевина выступают уже как совмещение демиурга и трикстера (Чапаев) и трикстера и культурного героя (Петр Пустота). “Пелевин виртуозно обогащает мирообраз хаоса философией многоговорящей пустоты и задает вопрос, а как же все-таки в этой благостной пустоте… жить-становиться? Действительно, как?”
Сергей Митрофанов с давно забытым в современной критике энтузиазмом пишет о приключенческом романе “некоего никому не известного” Юрия Козлова “Колодец пророков” (1998) (“Триллер про антихриста”: “КО “Ex libris НГ”, 22 октября 1998), определяя его жанр как философско-религиозный триллер и возводя его родословную к булгаковскому “Мастеру и Маргарите”. Критик утверждает, что русская литература ныне онемела, не совпав с эпохой, а вот Козлов пытается ответить на настоящие “проклятые” вопросы, которые ставят конец тысячелетия, кризис мировых идеологий и “поражение демократического образа мысли”. Козлов “вполне мог бы стать Маркесом или Кастанедой современного русского интеллектуала”, если бы интеллектуал имел к подобным темам интерес. По Митрофанову, роман Козлова — “лучшее, что создано на тему второго пришествия. Кстати, неизвестно кого — Христа или Антихриста”. Не объясняя, как понимать “второе пришествие Антихриста”, критик далее указывает на тщательно сконструированную многослойность смыслов, на интеграцию в романе нескольких наложенных друг на друга текстов (обычный триллер; политический роман, драма, загадка и мистика России, ее распада, театр спецслужб; космическая драма новых пришествий; что-то там есть и из языческих реинкарнаций).
Поводом к размышлениям Капитолины Кокшневой о литературе “мертвых духовных ценностей” в статье “Принуждение к смерти” (“Москва”, № 12) стал цикл рассказов Владимира Тучкова “Смерть приходит по интернету”. Автор видит здесь строительство современного, где “нет образа меняющейся жизни мифа, но есть образ изменчивой и коварной смерти”. Автор называет это “культурой Тупика”, где события “отчуждены” как от реального переживания, так и от нравственного догмата.
Появилось и несколько интересных статей < >о поэтах, о новых поэтических книжках.
Татьяна Бек в статье “Все дело в ракурсе” (“Дружба народов”, №8) анализирует стихи Александра Кушнера, признаваясь, что зачитывалась ими в школьно-студенческие годы. В его первых же стихах завил о себе “сам великий акмеизм”: любовь к крошечным вещицам, предметам, деталям… У него установка на принципиальное счастье как на психологическую доминанту поэзии. Бек подмечает, что в последние годы Кушнер “нет-нет, а дает ангажированного петуха”, что по воле самого поэта резко суживается его читательская аудитория.
Марк Липовецкий в статье “Вольный пересказ истошной немоты…” (“Дружба народов”, №8) пишет о поэте Виталии Кальпиди: “Если Жданов сохраняет в современной словесности позицию символистического авгура — условно говоря, Андрея Белого, Кибиров — в таком случае — занимает место, аналогичное тому, что занимал Саша Черный с его мудрым прозаизмом и трагической сентиментальностью. Кальпиди же, по-видимому, выпала карта, схожая с поэтической миссией Владислава Ходасевича: выверять метафизические интуиции логикой и прозой”.
Валентин Курбатов в статье “Вопрошающая осень” (“Дружба народов”, №9) в испытанной задушевно-лирической манере неспешно и не без велеречия размышляет о творчестве Олега Чухонцева и Игоря Шкляревского в контексте своих излюбленных идей о содержании литературной эпохи. “…Держались вот эти поздние “шестидесятники” (…) вовсе не соблазнами свободы самими по себе. А тем, что эти соблазны падали на еще живую народную почву (…) А дальше все стало темнеть так скоро…” Началась эпоха иронии, пустых слов, разливанного кухонного красноречия, “обманчивой глубины игры в национальное сознание”. Чухонцев ухватился в осыпи слов за Евангельский свет. В Шкляревском же Курбатов дорожит остротой проживания стихотворения.
Лиля Панн в статье “На перекрестке параллелей” (“Знамя”, №12) пишет о книге Льва Лосева “Послесловие”. Поэт смотрит в глаза метафизике Бродского — и эта бездна начинает смотреть на него.
Глеб Шульпяков в статье “Греми, Москва! Цыплячий дождик…” (КО “Ex libris НГ”, 29 октября 1998) пишет о книге Евгения Рейна “Балкон”. Заглавный образ соотносится у поэта с рынком подержанных вещей, а также со Стиксом и морским разливом по пути на Сан Микеле. Отличительная особенность книги — видимая небрежность письма, которая позволяет проговаривать очень важные вещи. Рейн не борется с тотальной энтропией мира, он отворяет шлюзы, наливая строфы Летой под завязку, чтобы открытые вены не бросались в глаза. Рейн — мастер безболезненных кровопусканий.
Илья Кукулин размышляет о поэзии Виктора Сосноры в статье “Маскарад, поединки и одиночество” (КО “Ex libris НГ”, 3 декабря 1998). С точки зрения критика, Соснора воспроизводит традицию “проклятого поэта” — “изгоя, странника, отщепенца, человека, готового бросить вызов людям и Богу и в этом богоборчестве и скандале более близкого к Нему, чем иные, кто лишь формально исполняет обряды”. Далее Кукулин рассуждает о смене масок у Сосноры и о связи его творчества с традицией Цветаевой.
Другая статья Ильи Кукулина посвящена выходу избранного Вениамина Блаженного (КО “Ex libris НГ”, 42, октябрь 1998). Поэт создает образ изгоя, нищеброда, собеседника зверей и птиц. Это образ просветленного бродяги в традициях Франциска, любавичского хасидизма, Сковороды и Рильке. Еще одно замечательное качество Блаженного — восторженная и целомудренная эротика. Персонаж стихотворений разговаривает с Богом почти на равных. Спорит с Ним, возмущается царящим круговоротом смертей и несправедливостей. Страдание умирающей в доме кошки — знак неблагополучия во всем мире.
Ирина Машинская в статье “В поисках лещика, или Невесомая добыча” (“Звезда”, №11) пишет о Наталье Горбаневской и ее книге “Кто о чем поет”. В ее стихах нет позы Поэта. Она стоит на гребне горы, балансируя между романтизмом миро- и самоощущения — и подтруниванием, принижением лирического героя. Это шаг в сторону новой гармонии, новой простоты.
Татьяна Бек в статье “Сопротивление духовной материи” (“Дружба народов”, №11) анализирует стихи Ольги Постниковой. У нее характер — “страстный и твердый, скрытный и опасный, упорный и строптивый”. Она любит контрасты, парадоксы, оксюмороны, трагически сплавляющие старину и новизну, красоту некрасоты. Ей важно обобщиться, перевести одинокость в одинаковость, то есть себя овсеобщить, самоотождествиться с придавленной и обделенной маргинальной средою. Бек следом за другими авторами находит у Постниковой соединение языческих и христианских начал (сама же Постникова, как выясняется, от язычества открещивается).
В “Дружбе народов” состоялась довольно интересная, хотя, кажется, и не весьма продуктивная дискуссия о поэте Дмитрии Быкове. В №10 Алексей Дидуров в статье “Рыцарь страха и упрека, или Принц на свинцовой горошине” очень высоко оценил поэзию Быкова и в весьма эффектных, даже провокативных выражениях воспел его — которого злонамеренно не замечают в разных тусовках, куда он не вписывается. “Для абсолютного большинства наших письменников сочинительство было и осталось карнавалом. Для Дмитрия Быкова оно — стриптиз. Освобождение естетства, натуры от всяческих покровов и пут. Единственно для Быкова возможная ипостась свободы”. Главной темой Быкова является — “хана всему и всем”, к ней он шел всю жизнь. Провокация удалась. В №11 на эту статью публикуются пестрые отклики. Лев Аннинский, кажется, согласен, что Быков — поэт хороший, но не совсем такой, каким его видит Дидуров. Сергей Федякин полагает, что Дидуров скромного литератора Быкова слишком возвысил. Инна Кабыш считает, что Быков — поэт не социальный, а экзистенциальный. Он рыцарь страха смерти и упрека Богу. Николай Александров в тональности фельетона уличает Дидурова в самоуверенном лицемерии, вдохновенном вранье былой комсомольской закваски и прочих грехах, мало ценя и Быкова. Александр Ревич в открытом письме А.Дидурову не видит в стихах Быкова большой оригинальности, этому поэту “присущ приоритет замысла и служебной темы”, что не устраивает Ревича, ищущего в поэзии бескорыстия.
3. Культурология, философия
Общие проблемы бытия человека и природы в современных журналах трактуются прежде всего в связи с перспективой выживания человечества в третьем тысячелетии — либо выживания по минимуму, в единоборстве с природой, разрушаемой самим человеком, либо выживания по максимуму, в творческом порыве, достойном человека. Даже вопрос о такой сугубо неосязаемой и неуничтожимой материи, как время, Алексей Ансельм, физик и недавно еще директор Института ядерной физики в Гатчине, ставит в “Звезде” (1998, №8, “Что такое время?”) как вопрос о взаимосвязи и однонаправленности времени и энтропии.
Полемика между оптимистами и пессимистами в вопросе о будущем человечества прошла в журнале “Вопросы философии”. В.И. Данилов-Данильян (Возможна ли “коэволюция природы и общества”? — “Вопросы философии”, 1998, №8) отмечает моду на понятие ноосферы и коэволюции, отмечает близость термина “коэволюция” понятию “sustainable development”, которое предлагает переводить как “устойчивое развитие”; сами же понятия коэволюции и ноосферы сводит к избыточным псевдонимам давно известных “природы” и “эволюции”, “прогресса”. Н.Моисеев (Еще раз о проблеме коэволюции, “Вопросы философии”, 1998, №8) полемизирует (мягко) с Даниловым-Данильяном: коэволюция есть реальность, следование людей принципам самоорганизации (эволюции) природы, т.е. гомеостазу с его устойчивым неравновесием (последний термин он и дает как аналог sustainability). Поспешай медленно! Медленно, но поспешай!! А вот Т.Шанин (Идея прогресса, “Вопросы философии”, 1998, №8) критикует идеологию прогрессизма, — современный постиндустриальный мир сложнее, чем казалось раньше, тут основой выживания становится стратегия не общегосударственная, а “неформальная или эксполярная семейная экономика”.
Появились интересные статьи < >о базисных характеристиках человеческой природы.
М. Бутовская (Агрессия и примирение как проявление социальности у приматов и человека, ОНИС, 1998, №6) отмечает, что попытки этнологов найти народ, не ведающий агрессии, провалились. Даже в тех племенах, где гасят детские конфликты и члены племени вырастают миролюбивыми, есть агрессивность по отношению к членам другого племени. Более того, войны были бы невозможны без поддержки и любви внутри каждого отдельного воюющего лагеря. Этологи не заявляют, что войны неизбежны, но они утверждают, что “любовь (привязанность, дружба) несет в себе такой мощный заряд латентной агрессии, замаскированной узами партнерства, что разрыв этих связей приводит к ужасающему взрыву ненависти и агрессии”. Агрессия и альтруизм развиваются скоординированно под действием одних факторов. В роли сдерживающего агрессию фактора выступает ритуал: например, из угрожающего оскала появляется смех, который уже не трансформируется обратно в агрессию (но лишь если смеются “свои”, если смех — не насмешка). Агрессия у людей требует прежде всего отказа видеть в объекте агрессии подобного себе. Агрессия сдерживается и у человека, как у животных, в основном страхом за себя и собственную власть.
При этом определенные виды агрессивности (далеко не все, того заслуживающие) отмечаются как “девиантное поведение”, которому посвящена статья О. Осиповой “Девиантное поведение: благо или зло?” (СОЦИС, 1998, №9). Автор ставит вопрос о положительном значении девиантного поведения. Девиации направлены на преодоление фрустрации, препятствий на пути достижения цели. Поэтому девиантное поведение не всегда рузрушительно. Нововведения и реформы — созидательные девиации, способствующие развитию общества. Автор, не замечая того, повторяет “статью” Раскольникова на тему вседозволенности, утверждая, что всякое достижение сперва есть отклонение в развитии личности, совмещающее в себе положительное и разрушительное, причем в наше время люди чаще вынуждены рисковать. Девиант отличается от авантюриста опорой на профессионализм, рациональным поведением.
Александр Горбовский (Магия и власть, “Знамя”, 1998, №10—11) коллекционерски перечисляет такие особенности культа тирана (что тоже, как ни напрягайся, девиантное поведение), наказание за оскорбление образа, табуирование имени вождя, вера в его непогрешимость и физическую силу (включая сексуальную), иерархизм пространства, где и помещается вождь.
Еще уже, но и еще интереснее для практики, ставит вопрос И. Орлова в статье “Самоубийство — явление социальное” (СОЦИС, 1998, №9). Автор отмечает связь самоубийств с культурой (низкий процент в Индии, Африке, Южной Америке, допустимость самоубийства в Японии, США, Англии, Австралии; процент самоубийств среди католиков выше, чем среди протестантов). В России процент самоубийств резко вырос с перестройкой, причем больше среди муж- чин (соотношение было 3,9:1, стал 5,3:1) работоспособного возраста и больше в деревне. Число суицидов выросло с 33,9 на 10 000 населения в 1990-м до 53,0 в 1996 г. В основном это аномические суициды (из-за потери идейных цен- ностей).
Историческую проблематику некоторые авторы подымают капитальнейшим образом. Так, В. Визгин (История и метаистория, “Вопросы философии”, 1998, №10) ищет ответ на вопрос о том, как возможно историческое исследование, если убеждения историка всегда влияют на это исследование. К числу таких убеждений (“метаисторических установок”) относятся рационализм или детерминизм. Рационализму противостоит герметизм (мистицизм). Автор симпатизирует герметизму и призывает уделять его особое внимание, чтобы “развить способность к перевоплощению в своих персонажей, представляющих порой самые чуждые ему [историку] по обстоятельствам его жизни традиции и менталитеты”. Да здравствуют интуитивизм и мультикультурализм.
Л. Бородкин (Квантитативная история в системе координат модернизма и постмодернизма, “Новая и новейшая история”, 1998, №5) обсуждает расслоение истории в 20 в. на “квантитативную”, более внимательную к цифре, к социальному, а не к духу и личности, и на “постмодернистскую”. Он связывает это с переходом от индустриального общества к информационному. Постмодернистская история более ценит фрагмент, а не целое. Автор воздерживается от са- мостоятельных суждений, больше пересказывает западные книжки и не рассматривает вопрос о том, не имеет ли дело история социологического типа тоже с фрагментами реальности — только более крупными, чем “постмодернизм”.
И. Ефимов (Исторические модели закрепления неравенства, “Звезда”, 1998, №11) описывает историю как противоборство нужд государства и амбиций индивида, осложненную вечным неравенством, иерархизмом людей. Уравнительный и состязательный принципы якобы определяют всю социальную жизнь.
К числу своеобразных исторических курьезов можно отнести статью Сергея Житомирского (Платон и Атлантида, “Новый мир”, 1998, №10), в которой анализируется современное состояние атлантологии — есть и такая наука. Автор полагает, что Платон Атлантиду все-таки выдумал, сделав главным в идеальном государстве — профессионализм.
Отечественные авторы продолжают живо интересоваться историей западной мысли.
Т. Нестик (Тема внутреннего слова у Августина: мышление и время, “Вопросы философии”, 1998, №10) анализирует способ, которым Августин решал проблему временности языка и мышления. Внутреннее слово есть эксплицитное самопознание, предшествующее действию, то настоящее, в котором человек выбирает между добром и злом, которое есть вечность, сразу становящаяся временем.
М. Мнацаканян (Место протестантской этики в концепции капитализма М. Вебера (СОЦИС, 1998, №7) излагает взгляды Вебера, практически не анализи- руя их.
Самой интересной в постановке вопроса о специфике истории Запада следует признать публикацию “Иностранной литературы” (1998, №12), которая напечатала одну главу из книги Харольда Блума “Западный канон”, сопроводив ее предисловием Алексея Цветкова и послесловием Михаила Ямпольского. Блум (специалист по гностицизму) полемизирует с политкорректностью, мультикультурализмом, впрочем, и со “школой неприязни”, постмодерном и деконструк-тивизмом Дерриды, Барта и пр., а заодно вообще с релятивизмом, с антииерархизмом в восприятии творчества и культуры. Впрочем, Блум полемизирует и с Толстым, который свергая Шекспира за безнравственность, выступал вполне ханжой, меряя Шекспира столь же функционалистски жестко, как марксисты. Книга вышла в 1994 году и стала бестселлером (что редкость для такого жанра). Центральная глава называется “Шекспир как центр канона”. Главная идея Блума сводится к тому, что канон есть не агрессивное отсечение иного как худшего, а прямо наоборот: создание системы, максимально открытой иному, обеспокоенной иным, посвященной иному. “Национальные” культуры, будь то тексты американских индейцев или российских деревенщиков — вот подлинно враждебные мультикультурности явления, желающие знать лишь себя. Сказать резче: только цивилизованный человек защищает каннибалов, а каннибал, дай ему волю, убьет и сожрет и цивилизованного человека, и соседа-каннибала. “Канон — это не только итог соревнования, но и само непрекращающееся соревнование” (200). В центр “шекспировского канона” Блум ставит “Гамлета” и “Лира” (оговаривая, что сам предпочитает “Макбета”). Первый подлинно шекспировский герой — Фальстаф (прямой родственник Батской ткачихи Чосера, а впрочем и Дон-Кихота), — по своей “детской приверженности игровому порядку вещей”. В его жизни неясно, где начинается игра, где она кончается. Игровой порядок присутствует и в “Кентерберийских рассказах”. Шекспир сменяет Данте в центре канона: Данте упирал на неизменность человеческой природы, Шекспир на психическую подвижность человека и к тому же “мотивирует […] саморазвитие личности самонаблюдением” (с подсказки Чосера). Фальстаф размышляет не менее Гамлета. Современный человек и стал беспрестанно говорить с собой (напрашивается добавление: ибо в себе обнаружил иного, иначе о чем говорить). “С появлением Фальстафа литература учит нас разговаривать с собой”. При этом сам Шекпир более любого другого автора в тени, ясно только, чего в нем не было — религиозности. Его драмы “не поддаются христианизации”. Почему и популярны вне христианского ареала, до Японии включительно. Его свобода от доктринерства и “этики всеупрощенчества” раздражала Толстого. Зато Шекспир достигает того, о чем большинство христиан лишь мечтает: растворяет “свою самость в написанном” (201). (И если Шекспиром был кто-то другой, это утверждение лишь делается более верным). Его образ — образ типичного “среднего человека”, из которого состоит ненавистная моралистам “масса”: “Добродушен, не чванлив, в делах, правда, довольно оборотист… В самом центре канона располагется наименее агрессивный, наименее самоуглубленный из всех великих писателей” (201). В силу неагрессивности (вытекающей из страсти к иному) Шекспир неагрессивен и к себе: “не пожелал себя неволить и превозмогать свои пределы” (201). Поэтому все другие писатели западноевропейского канона ему уступают — настолько, насколько рвутся руководить прогрессом. Это относится и к античным авторам: “Герою греческой трагедии приходится противостоять высшей нравственной силе своей индивидуальностью и нравственным пафосом, который сливается с противодействующим пафосом, являясь на деле его частью” (210). Рядом с Шекспиром остальные — диссиденты. Шекспир противостоит злу ксенофилией, любовью к иному и в себе. Блум называет Гамлета “величайшим из антимаккиавелистов” (211), но Шекспир, конечно, в этом смысле более велик. В силу неагрессивности Шекспир чужд идеологии — в отличие от Толстого, который бранил Лира за аморализм и ставил “Хижину дяди Тома” выше, в наказание сам окончив жизнь Лиром. Призыв “жить не по лжи” — одно, а жизнь по лжи — совсем другое, и вот она у Шекспира есть. Другое дело, прав ли Блум, называя драмы Шекспира “сознательно-дохристианскими” (202) — не являются ли они бессознательно-постхристианскими? Называть Шекспира природой, не означает ли унижать его до уровня родоначальника романтизма? “Шекспир всякий раз дает понять, что слова больше похожи на людей, чем на вещи” (206) — романтизм этому противоположен. Вместе с Шекспиром в центр канона Блум помещает, кстати, “Хаджи-Мурата”. Подробно Блум анализирует “Лира”: Лир властен и страстен как Ягве, причем (что реже замечают) его и любят и почитают, как иудеи — Творца. Для Лира смерть — освобождение, но для оставшихся жить после него (и читателя) — нет. “Мы остаемся без каких бы то ни было ценностных ориентиров — в состоянии полной заброшенности” (209). Но кто вполне заброшен, тот имеет возможность стать вполне собой. Лиру противостоит первый и абсолютный нигилист Эдмонд, причем они не обмениваются ни единым словом — им нечем заинтересовать друг друга. Герои Шекспира стирают границу меду порядками природы и игры. “Центральное положение, занимаемое Шекспиром в каноне, по крайней мере отчасти объясняется тем, что такое же место там занимает и Гамлет. Носитель интроспективного сознания, свободно созерцающего само себя, остается самым элитарным героем западного канона, но без него невозможен ни канон, ни … мы сами” (212). Шекспир создал иронию амбивалентности чувств и мыслей, открыв психоанализ задолго до Фрейда. Данте универсалиен, но “лишь Сервантес и Шекспир — демократические авторы, творившие в величайшую из аристократических эпох, — достигли полной универсальности” (214); максимально к ним приблизился Толстой, одновременно и аристократический, и народный писатель. “Шекспир — одновременно никто и каждый, ничто и всё”. Он одновременно чужд и близок. Ямпольский добавляет к этому замечание, что каноны разнятся у социальных групп, а Блум пишет о каноне “аристократии культуры”. Высокий канон отличается дистанцированностью от практического скрытость западного канона”, которую признает Ямпольский, скрепя сердце и не желая признать, что эта открытость не только интеллектуальная — Шекспир ведь все-таки поэт, не логик.
Уровень, на котором подобную проблематику решают старые отечественные “спецы”, показывает В. Иноземцев (Современный постмодернизм: конец социального или вырождение социологии? “Вопросы философии”, 1998, №9), критикующий постмодернизм за приверженность духу прогресса, при котором авторы считают самым важным свое время (странно, раньше считалось, что для прогрессиста будущее — самое важное время).
Эстетическому отражению процесса трансформации “западного канона” посвящен очерк Алексея Мокроусова о Фрэнсисе Бэконе (1909—1992) (После конца света. “Иностранная литература”, 1998, №7). Бэкон — художник-одиночка, самоучка, как бы поздний английский экспрессионист. Гениальный невротик. За две июльские недели 1953 г. написал восемь полотен с изображением папы Иннокентия Х, вариации на тему Веласкеса на небеленом холсте (растекающиеся фигуры, особенно деформированы “глаза, уши, нос — то, что отвечает за связь человека с внешним миром… Лишая человека осязания, обоняния и зрения, Бэкон оставляет его наедине с собственными страхами и видениями, превращая в беззащитное и однокое животное, исходящее ужасом перед вселенной” (с. 239). Деконструкция человека. “Бэкон создал мир, внутри которого невозможно пробыть и минуты — но без него уже не получится жить. Невозможно более существовать без этого знания о комнате за закрытой дверью, где человеческое тело ценою собственного унижения и уничтожения пытается спасти человеческий дух” (с. 243).
В сфере отечественной истории вполне может быть признана сенсационной статья известного археолога В.Седова (Русский каганат IX века, “Отечественная история”, 1998, №4), который дерзает реконструировать древнейшую историю русов на основании как археологических данных, так и немногих письменных источников. По его мнению, в 30-е годы IX в. хазары при помощи византийцев создают систему укреплений на северо-западе, где начинают наступать на них носители “волынцевской культуры” Поднепровья — славяне, откочевавшие из Среднего Поволжья под давлением болгар. Эта группа славян долгое время жила в Поволжье в изоляции от остального славянского мира, и именно их Баварский географ IX в. называет русами, а их государство арабы звали Русским каганатом. В ответ на помощь Византии хазарам эти русы ок. 840 г. совершили набег на византийскую Амастриду, а 18.06.860 осадили Константинополь. У хазар эти русы заимствовали термин “каган”. Центром их, видимо, стал Киев. Отношения этого каганата с Русским княжеством, установленным Аскольдом и Диром, неясны.
М.Киселева (Древнерусские книжники и власть, “Вопросы философии”, 1998, №7) считает, что в первой половине XIII в. было две идеологемы церковно-государственных отношений: южная, по которой православие вдохновляет жертвенный подвиг против иноверцев, акривию, аскетизм, и северная — нужно служить князю, ища его компромиссам христианское подтверждение, идя на всевозможные компромиссы (Александр Невский).
Е.Анисимов (Народ у эшафота, “Звезда”, 1998, №11) описывает историю публичной казни в России, отмечая резкий перелом в начале XIX в.: если еще просвещенный Болотов счастлив, что поближе подобрался к месту мучительной казни, то в следующем столетии уже трудно найти желающего стать не только палачом, но и свидетелем казни.
По-прежнему лидирует по числу статей девятнадцатый век.
А.Сахаров (Александр I и Аракчеев, “Отечественная история”, 1998, №4) полагает, что Аракчеев не был антиподом либеральных настроений, был просто великолепным военным, слишком независимым и прямолинейным в отношениях с придворными, подчеркивающим свое бедняцкое прошлое. Автору нравится, что Аракчеев не был таким радикалом, как декабристы, поэтому он считает его как минимум не консерватором. Его максимализм в угнетении крестьян военных поселений Сахаров целиком относит на счет “системы в целом”.
З. Смирнова (Проблема разума в философской концепции Чаадаева, “Вопросы философии”, 1998, №11) отмечает, что творчество мыслителя надо рассматривать в контексте тогдашнего европейского “религиозного ренессанса”. Она считает, что он ближе к сен-симонистам, чем к Шеллингу и де Местру, своим духом искания, неудовлетворенностью наличным состоянием религии.
Г.Г. Лисицина (Князь Д.И. Лукомский и его дневник, “Звезда”, №7, 1998) публикует дневник российского майора за время его слжубы на Кавказе в 1850—1852 гг. Сентиментальный майор плачет, вспоминая о жене, точнее, проливает “благодетельную росу, освещающую стесненное сердце”, “садит” цветы, возмущается сжиганием аулов, скучает. Умер на Кавказе же.
Я. Гордин (Кавказ: земля и кровь, “Звезда”, 1998, №10) описывает жестокости русской армии при завоевании Чечни, когда на горцев смотрели как “на неизбежное зло”, которому лучше всего просто умереть.
О. Гнатюк (Консервативный либерализм и философско-социологическая методология “основного дуализма” П.Б.Струве, СОЦИС, 1998, №7) анализирует взгляды знаменитого мыслителя, отмечая свойственное тому стремление к научной точности одновременно с метафизической направленностью. Основным дуализмом истории идей, по Струве, является дуализм необходимости и свободы (как жизни — дуализм жизни и смерти, этики — дуализм долга и склонности). Философский дуализм реализма и номинализма Струве преображает в социологический дуализм универсализма-сингуляризма. Социализму коллектвистскому (дурному, платонову и марксову) Струве противополагает социализм индивидуалистический.
Е.Тахо-Годи, В.Троицкий в статье “Духовная Русь” — неосуществленная религиозно-национально-философская серия” (“Вестник РХД”, №176) воссоздают проект А.Лосева по изданию серии брошюр в момент его личного “славянофильства”, в марте 1918 г. Второй в серии должна была стать отдельно изданная статья Бердяева “Духи русской революции”.
Дм. Мальков (“Звезда”, №7, 1998) дает биографический очерк Алексея Ремизова. В. Белоус (Изгнание скифа, “Вестник РХД”, №175) описывает чудесное избавление от ареста в 1941 г. Иванова-Разумника и его эмиграцию.
Послереволюционный период истории России является по-прежнему предметом не столько исторических исследований, сколько горячих публицистических споров и воспоминаний.
Дневник Н.С. Таганцева, знаменитого юриста, сын которого дал имя делу, по которому был расстрелян Гумилев, публикуется в “Звезде”, №10, 1998 — с предисловием В.Черняева. Читать страшно: расстрел сына наслаивается на постоянный голод, чувство крушения не только личного, но и мира вообще. Элегантно сделаны примечания: персоналии разбиты на два списка — один большой, нормальных людей, другой маленький — чекистов, к которым Таганцев ходил по делу сына.
О. Никитина (Судьба чекиста, “Звезда”, №7, 1998) дает очерк жизни Льва Захарова-Мейера, своего кузена-чекиста. Хотя семья пострадала от чекистов и сын Никитиной скончался в борьбе с органами уже в советское время, она скорбит о революционном фанатизме социалистов-антисталинистов, кото- рый растворяется ныне в “аполитизме и религиозной мистике их поздних по- томков”.
Профессор МГУ В. Попов (1941: Тайна поражения, “Новый мир”, 1998, №8) опровергает концепцию В. Суворова об агрессивных замыслах Сталина и утверждает, что разгром 41-го был результатом мести советских генералов за чистку армии диктатором. Комментарий Ю. Кублановского: “Сам Сталин пусть с запозданием, но сориентировался и успел ввести в коммунистическую идеологию фермент спасительного патриотизма. В нашем народе проснулись духовные ресурсы, казалось уже выкорчеванные большевизмом. И тогда мы начали побеждать”.
Погромная рецензия С. Ломинадзе (Вольными мазками, “Новый мир”, 1998, №8) на книгу Э. Радзинского о Сталине.
Кавторанг Октябрь Бар-Бирюков (так!) в очерке “Расстрелянный Буревест-ник” (“Знамя”, 1998, №7) описывает историю восстания и гибели в ночь с 8 на 9 ноября 1975 г. в Риге противолодочного корабля “Сторожевой” — точнее, замполита Валерия Саблина. Корабль вышел из повиновения, хотя накануне участвовал в морском параде. Очерк составлен в основном в результате опросов свидетелей. На корабле не было боеприпасов, капитан просто хотел настоящего, не коррумпированного коммунизма. Пытаясь выяснить имена “сообщников”, Саблина в Лефортово пытали (выбили зубы, повредили правую руку). Его рас- стреляли уже 3.08.1976. Кумиром Саблина был Петр Шмидт, но отзвука шмидтовского его дело не получило. Он по сей день не реабилитирован.
Воспоминания А. Баранович-Поливановой (Несколько штрихов из жизни 50—60-х, “Знамя”, 1998, №9) рисуют культурную жизнь Москвы с точки зрения переводчицы: эпидемии библиофилии (собрать все “Литпамятники”!), знакомство с Солженицыным и обыски, дружба с Д. Паниным.
Сергей Потылицын (Ум и безумие, “Знамя”, 1998, №8) описывает, как он в 1968 г. отказался идти в армию в знак протеста против вторжения в Чехословакию. Особый колорит воспоминаниям придает то, что действие происходит в Чегеме. Его признали невменяемым. В психбольнице он провел шесть лет. Автор мягко подчеркивает, что психиатрия в России не изменилась, оставшись карательной.
Из воспоминаний А. Солженицына (“Угодило зернышко промеж жерновов”, “Новый мир”, 1998, №9) отметим о “Континенте”: “Я представлял себе Максимова в русских сыновних чувствах определеннее, чем он был… И само название подсказал: “Континент” (76); о конфликте из-за первого номера журнала (Синявский и его “Россия-сука”): “В следующие два-три года он (“Континент”) станет престижным пространством для их (эмиграции) честолюбивого скученья, гула, размаха рук… Впрочем, противобольшевицкую линию Максимов выдер-живал вполне” (87). Тайная встреча с митр. Антонием Блюмом: “Спрашивает совета об общей линии поведения… Но что я могу ему посоветовать? только жесткое решение: громко и открыто оповещать весь мир, как подавляют Церковь в СССР! Он отшатывается: это же — разрыв с Патриархией, и уже невозмож- ность влиять с нынешней кафедры. А мне, еще в размахе противоборства, непонятно: как же иначе сильней в его положении послужить русскому православию?” (60).
Восьмой номер “Звезды” составлен из воспоминаний о жизни в 1970-е гг. Константин Иванов (Отец Сергий (Желудков) и А.А. Ванеев, “Звезда”, №8, 1998) описывает свое знакомство с двумя активными фигурами православной жизни 1970-х гг., отмечая любовь Желудкова к Бердяеву. Вспоминает, как Шпиллер говорил о белибердяевщине, называет книги Бердяева мостом к вере, который, придя, можно и сжечь. Восторженно говорит о своих беседах с Желудковым и Ванеевым, но пересказать содержание бесед не берется.
<W0%-2>Л. Гуревич (Неофициальные художники 70-х: время натиска, “Звезда”, №8, 1998) описывает подпольную художественную жизнь Петербурга, а Л. Жмудь (там же) — жизнь студентов-историков “между официозом и “либеральной” наукой. Он считает “либерализм” интеллигенции скорее идеологическим пороком, ориентированностью на власть, отмечает принципиальную разницу между профессионализмом Аверинцева и изобилием нелепостей у Фрейденберг и Лосева, тяготеющим “скорее к вненаучности, чем к антинаучности”. Он считает печальной неизбежностью, что истина мало кого интересует, люди боятся критиковать кумиров (Лотмана, Пятигорского и пр.), мало интересуются истиной “безотносительно ко злобе дня”, а ведь “невозможно служить многим богам одновременно”.
О той же эпохе — “Фрагменты воспоминаний” Юлии Эйдельман (“Печаль моя светла…”, “Звезда”, №8, 1998), которые замечательны откровенностью и энергичностью, позволяя почувствовать атмосферу жизни Натана Эйдельмана.
Недавнее прошлое России нередко становится для публицистов органическим мостом к пониманию современной России, фундаментальные проблемы социального, политического и духовного бытия которой — постоянный предмет размышления отечественных политологов, социологов, культурологов, философов и прочих представителей нашей общественной мысли.
Феликс Новиков (Память, поминки и памятники, “Знамя”, 1998, №12) с позиций архитектора вспоминает погребальные советские (и не только) традиции, подымаясь до обобщения: советская власть была антисоветской, самоубийственной, кончила убийством СССР. Автору жалко СССР, и он предлагает поставить ему надгробный памятник.
Ю. Ковалев (Битники, “Звезда”, №7, 1998) анализирует явление битников к их полувековому юбилею (движение сформировалось в 1948, перестало считаться репрезентативным к 1958, в Англии имело параллель в виде “сердитых юношей”). Битники сделали разобщение не только морально-социальным принципом, но и эстетическим. Разобщенные уходят от конфронтации, они чистые отрицатели, против всякого приоритета классового, корпоративного, национального в ущерб человеческому, личному.
Близок по предмету, очень краток и очень содержателен очерк Александра Шмелева “Молодежные культурные и социальные движения в России” (СОЦИС, 1998, №8): описания даны выразительно, по соизмеримым параметрам. Правда, автор сам руководит движением Первое Свободное Поколение, откуда в очерке ненужный субъективизм.
Семен Файбисович (“Сотвори себе кумира”, “Знамя”, 1998, №7) выясняет причину скульптурного бума в разоряющейся стране. Это обнажение архаической, языческой сакральности. Под предлогом увековечивания героев басен воздвигаются тотемы. “Идолище Петра напоминает Родосский колосс”. Массово изготавливаются памятники с обнаженными фаллосами (Высоцкий). Он предупреждает безнадежно: “Пространство языческого поклонения подозрительно часто становится местом человеческих жертвоприношений”.
Олег Полукеев (Таланты и законники, “Знамя”, 1998, №10), советник налоговой службы, обсуждает проблему налогов, жалуясь, что налоговикам мало платят, критикуя нехороших сограждан за нежелание платить, а особенно за нежелание “поспорить с государством”, пытаясь уменьшить сумму налогов — писатель, к примеру, “имеет право вычесть из литзаработков” много каких расходов. “То, что налоговики на сей счет помалкивают, вполне естественно”, — после такого заявления, выдающего абсолютное непонимание азов этики, дальнейшие рассуждения о необходимости платить налоги, воспринимаются плохо.
Почему граждане не хотят давать государству деньги, видно из статьи М.Чулаки (Страна рискованного правосудия, “Звезда”, №7, 1998), который описывает пытки в милиции, беспомощность протестов прессы и формулирует “единственный выход: единым приказом уволить всю милицию России — от министра до последнего постового — и набирать заново новую милицию”. “Принимать необходимые законы, чтобы выбирать судей и шерифов уже завтра”. И быстро.
Проблемы отношения Запада и Востока, прежде всего — России и США, а впрочем и Европы, ставятся прежде всего социологами, а уж решаются, кажется, всеми желающими — в меру их темперамента.
И. Прусс (Общие человеческие ценности, “Знание — сила”, 1998, №7) описывает различия жизненных ценностей у американцев и русских. Обеспеченность у русских на пятом месте, у американцев — на двадцатом, честность — на восьмом и втором соответственно. Ссылается на статью А. Голова в сб. “Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения”. На первом у рус- ских безопасность семьи, как и у американцев. Почтение к родителям и старшим у русских на третьем, у американцев на пятом. Духовность у американцев на семнадцатом, у нас на тридцать седьмом, вера в Бога у них на 13-м, у нас на 35-м, терпимость у них на 18-м, у нас на 42-м. У нас ценность порядка в обществе на 6-м, у них на 40-м, долг у нас на 11-м, у них на 15-м, здоровье у нас на 2-м, у них на 19-м. Общий вывод автора: общего больше, чем расхождений (!)
Андрей Зубов (Единство и разделения современного русского общества: вера, экзистенциальные ценности и политические цели, “Знамя”, 1998, №11) анализирует результаты социологического исследования, проведенного в апреле 1997 г. Институтом социологического анализа (опрос 1593 человек во всех регионах, автор Т.Кутковец). Исследователи, формируя опросник, исходили из веберовской модели протестантской этики, противопоставляя ей феодализм — православно-аскетический набор ценностей (с оговорками, что речь идет не о догматических системах, а о культурных комплексах). На каждый вопрос формулировался ответ “протестантский”, “православный” и “секулярный”, вненравственный и циничный. Например, вопрос об отношении к жизни включал ответ “протестантский”: живем только раз, поэтому надо отвечать за свои поступки; “православный”: живем только раз, поэтому не надо тратиться на мирские соблазны; секулярный: живем только раз, поэтому нужно стараться наслаждаться жизнью. 66% выбрали протестантский ответ, 8% — православный, 25% — секулярный. С возрастом циничная позиция убывает, протестантская и православная усиливаются. По образованию: протестантская позиция свойственна более образованным людям. Вообще же “протестантская жизненная позиция абсолютно доминирует во всех референтных группах российского общества”. То же относится в отношении “к радости и горю” — можно радоваться, по мнению 58%; не следует безоглядно радоваться, жизнь суетна — 23%; надо радоваться безоглядно, секулярная позиция, 18%. Аналогичные цифры по другим вопросам, которые представляются лишь иными формулировками все той же концепции. (Работа — нравственная необходимость, тяжелое бремя, источник получения денег; свобода — наше задание, тяжкое бремя, от которого лучше отказаться, право человека). Образ православия задан в вопросах несколько карикатурный, это не православие, а глупое ханжество, которого в реальной жизни действительно много. За “протестантизм” выдается обычный здравый смысл, он же “общий”.
<W0%-2>Святослав Григорьев (17-летние россияне 1997 года: сочетание либеральных и антилиберальных ориентаций, СОЦИС, 1998, №8) описывает исследование, которое было проведено совместно с американцами в апреле 1997 г. и охватило более 4000 тысяч молодых людей трех возрастов (17, 24, 31). В вопросе о том, должно ли государство регулировать доходы богачей, мнения разделились почти поровну (чем старше, тем антилиберальней, среди 31-летних за регулирование 50%, среди 17-летних 37%). Та же зависимость от образования: государственники доминируют в ПТУ. За продажу земли без ограничений выступает 25%, за ограничения 53%, против продажи вообще 10%. Радикалов более всего в поселках городского типа. Среди предпочтений на первом месте идут идеи свободы личности и порядка, но при этом в понятие свободы вкладывается несколько фашистское содержание. Автор с горечью признает, что это “отражает… актуальную проблематику политической жизни современной России, где именем свободы личности, законности и порядка достигнуты противоположные результаты”. Демократию как власть народа трактуют лишь 10%. Сильна жажда сильного лидера.
С. Переслегин (О геополитическом положении Европы, “Звезда”, 1998, №12) анализирует “Европу” как “привычный нам способ существования”, индустриальную цивилизацию, выросшую из Римской империи. Восток — неподвижность, Юг — религиозность, Запад — терпимость к противоречиям, адогматизм. Автор считает, что на Западе активно сужают пространство свободы, потому что там преследует сексуальные приставания к сотрудникам и не дают в Германии “изучать историю второй мировой войны в отрыве от личности Гитлера”. Защита авторских прав нарушает свободу распространения информации, визы нарушают свободу передвижения, “контролируется каждый доллар”. Ужас. “Что может противопоставить Юг милитаристской машине Запада?” Партизанскую войну. Автор надеется на появление кого-нибудь вроде Аттилы или Тимура.
После этого неудивительно, что В. Тишков (Забыть о нации: Пост-националистическое понимание национализма, “Вопросы философии”, 1998, №9) предлагает вообще отказаться от понятия нации либо разрешить любой группе людей называть себя нацией, но лучше все-таки именно забыть “во имя народов, государств и культур”.
Наглядной иллюстрацией антизападнических настроений может служить статья Т. Сенюшкиной “Одухотворяющее преобразование жизни”. Религиозность и государственность в русском правосознании” (“Москва”, 1998, №9). Величие духа и слава страны важнее благополучия. Право есть мистическая, а не рациональная реальность. Православие не заражено католическим практицизмом. В России внутреннее доминирует над внешним.
Тема Востока и Запада вообще в последнее время как-то приувяла в либеральной печати, зато энергетика патриотов растет: О. Платонов в статье с интригующим названием “Почему погибнет Америка” (“Наш современник”, 1998, №9) отмечает, что за последние годы объездил всю Америку, говорил с сотнями американцев и убедился: США — эпицентр иудейско-масонской цивилизации, созданный “еврейскими работорговцами”. “Христианство в США с самого начала их зарождения было подавлено иудейским духом стяжательства”.
В. Шингарев (Дым отечества, “Дружба народов”, 1998, №7) описывает жизнь дачного поселка, безобразия подмосковной жизни и с изумлением — русского из Эстонии, который приехал было сюда строить дом, да и уехал. Объяснения “эстонца”, вполне вразумительные (не может жить там, где ложь и убийство считаются нормой) автора почему-то не удовлетворяют.
<W0%-2>В. Малахов (Идентичность, диалог, ответственность: о философии нашего общения, “Дружба народов”, 1998, №11) призывает к примирению русских с укра- инцами через признание русскими своей ответственности за несчастья Укра- ины.
Марк Фейгин (Закавказский узел, “Новый мир”, 1998, №9), зам. главы самарской администрации, анализирует российские интересы в Закавказье и вообще национальные конфликты в СССР. Особо подробно рассматривается судьба Армении. Упрекает Запад за сдачу Вьетнама, ливанских христиан, Восточного Тимора — чтобы развеять иллюзии неких неназванных русских, считающих политику Запада моральной. Коммунисты христианским народам предпочитали исламских фундаменталистов в силу общности идейной (нелюбовь к свободе).
Все материалы 9 номера журнала “СОЦИС” посвящены Белоруссии, причем над социологами явно господствуют определенные политические предпочтения (по которым Лукашенко хороший, а его оппоненты ставят личное выше общественного). Любопытна только статья Лидии Новиковой (Основные характеристики динамики религиозности населения) о религиозном возрождении в Белоруссии по исследованию Белорусского госуниверситета в октябре 1997 г. (4983 опрошенных). Исследователи заранее выделили четыре основных типа религиозного сознания: просто верующие в Бога (40%), верующие в сверхъестественные силы, “квазирелигиозное сознание” (6,8%), колеблющиеся (26,6%), атеисты (17,2%). Оплотом религиозности остается село (57,6%), резко возрастает религиозность после 60 лет (со средних 40% до 65%). Больше неверующих среди бедняков и женщин. Регулярно посещают церковь 43% католиков, 15% православных, “христиане вообще” 7,4%, изредка посещают церковь 47% католиков, 66% православных, 67% “христиан вообще”. С протестантизмом отождествляют себя лишь 0,4% населения. Авторы считают, что не подтвердилась гипотеза В. Гараджи, выдвинутая в 1992 г., о том, что носители колеблющегося религиозного сознания уже никогда не придут в большистве своем к традиционной религии — напротив, долго пребывать в неустойчивом положении оказались способны немногие.
Внутренние социальные и политические проблемы современной России:
З. Голенкова (Динамика социоструктурной трансформации в России, СОЦИС, 1998, №10) анализирует изменения в структуре российского общества. С 1991 сократилось число работоспособных жителей России (с 73,8 до 72,8 в 1997 г.), причем появилось 6,8 млн. безработных. Доля занятых сократилась в 1,13 раз, доля занятых в науке сократилась в 1,5 раза. На 1,3 выросла доля управленцев, почти в два раза — занятых в финансовой сфере. Официально доля частной собственности составляет 68%. Углубляется социальное ирегиональное неравенство (в Москве — 400% по отношению к среднероссийскому). Средняя зарплата в газовой промышленности — 392% к средней вообще, в сельском хозяйстве — 46%, в науке — 82% (автор не учитывает, что у ученых нет скрытых источников дохода, как у крестьян). Доходы 10% наиболее обеспеченных в 12,8 раз выше доходов 10% наименее обеспеченных (на Западе разрыв в 4—5 раз). Прожиточный минимум занижен в два раза, это минимум не проживания, а выживания, живут ниже порога бедности более 60% населения. Исчезает зависимость труда и оплаты, важно не кто и как работает, а где. По доходам население делится на богатых (0,7% — средства позволяют вести самостоятельную экономическую деятельность), состоятельных (5,3% — средств достаточно для приумножения капитала), обеспеченных (15,8%), малообеспеченных (57%), неимущих (20%). Правящая элита составляет до 0,5%, верхний слой 6,5%, средний слой, включая офицерство, 20%, базовый слой — 60%, нижний — 7%, социальное дно — 5%. “Социальная структура российского общества выглядит как “придавленный к основанию треугольник” (в отличие от “лимона” в развитых странах или “Эйфелевой башни” в латиноамериканских странах), в котором особое значение приобретает не срединная часть, а маргинальность” (с. 84).
Уже не социологическими, а чисто художественно-публицистическими средствами Марк Костров (Житие на Кармяной, “Новый мир”, 1998, №8) описывает жизнь в деревне на Мсте, Новгородчина, в духе Уолдена. Правда, если Торо главной целью ставил доказать, что может прожить собственным трудом, то Костров жил целиком благодаря некоему мастеровитому и доброму Калашникову, который поставил ему “вигвам”. Обходился тоже, в отличие от Торо, не минимумом — или, во всяком случае, в минимум включил самогонку. “Соберемся ли мы вновь в Центре России … не растворимся ли в других народах? Нет, дудки, убережемся!” Новгород — центр России? Хороша была самогоночка.
После 17-го августа с ностальгией читается статья З. Голенковой и Е. Игитханяна “Средние слои в современной России” (СОЦИС, 1998, №7), предмет которой в одночасье испарился. Основу статьи к тому же составил опрос 1996 по Калмыкии (Элиста), причем в основе выделения средних слоев лежит величина семейного бюджета и удовлетворенность этой величиной. Исследование не выявило при этом каких-либо реаьных различий между “средним слоем” и другими.
Людмила Степанова. Социальная символика России. (СОЦИС, 1998, №7). После панорамного обзора символологии ХХ в. автор анализирует опрос о том, каковы современные символы России (в массовом сознании). Молодежь в качестве трех главных символов называла двуглавого орла, медведя, щит и меч. Из исторических личностей предпочтение (с огромным отрывом) занимает Петр Великий, наиболее осуждается Сталин. Однако Петру отдают предпочтение скорее как абстрактной фигуре, когда же спрашивают, кто есть истинный гражданин России, предпочтение отдается Сахарову (24%), Солженицыну и Петру досталось по 7%.
Журнал “Вопросы философии”” (1998, №7) публикует материалы конференции “Личность и власть”. В. Кантор критикует власть за то, что она отбирает у человека “право на неучастие в делах режима”. Г. Зимон (“Заметки о политической культуре в России”): в России этатизму противостоит анархизм диссидентов, консенсусу — раскол. Шансы демократии невелики. В. Сендеров (Унижение и достоинство человека): в мире борются две традиции, сократовская, со смехом относящаяся к трагедии, и Христова, противоположная — просто не замечающая вопроса власти с высоты метафизики. Автор вспоминает свой и Щаранского лагерный опыт борьбы за Библию. “Мы — часть христианского мира (т.е. Европы). И мы — особая часть христианского мира: наследники Византии”. Д. Фельдман (Лидер в ситуации политического конфликта) отмечает мифологизацию политического лидера в России, считая ее “необходимой, но к счастью, недостаточной предпосылкой утверждения во власти”. А. Игнатов (Идолатрия государства) критикует патерналистское отношение к власти, сродство коммунистов и фашистов на этой почве.
С. Пыхтин (Время новых русских, “Москва”, 1998, №8), главный редактор журнала “Золотой лев”, призывает воссоединить страну (Прибалтику включая). “Надо ли доказывать, что равноправные, респектабельно-уважительные дискуссии с врагами и изменниками совершенно недопустимы? Когда они, к сожалению, происходят, общество оказывается в ложном положении. Ему приходится мириться с тем, что на собственной территории, в своей среде заводятся обычаи межгосударственной псевдодипломатии, рассудочности, лицемерия. Предательство не осуждается”. “Русским надо не только воссоединить суверенные русские земли, но и заселить их преимущественно русским населением”. Требуется не менее 500 млн русских. Православие есть сверхидея, но требуется дополнить его русизмом, патриотизмом, милитаризмом, реваншизмом. Писать эти слова автор не стесняется.
В. Зинченко (Психология доверия, “Вопросы философии”, 1998, №7) критикует современную русскую власть за безнравственность (Гайдар в том числе), констатирует наступление эры всеобщего недоверия.
На этом фоне духом кротости веет от рассуждений Евгения Ихлова (“Как фишка ляжет”, “Знамя”, 1998, №7) — всего-то о желательности и неизбежности выдвижения Ельцина президентом на третий срок. Если же он избираться не будет, сценарий выборов останется прежним: главный Демократ против главного антиреформатора. У России четыре пути: иракский, южноевропейский (демократический застой), восточно-азиатский (бюрократический капитализм), западноевропейский (самый маловероятный). Он призывает быть “демоптимистом”, стараться дорасти до свобод, полученных в 1990—1991 гг.
В. Пантин (Ритмы общественного развития и переход к постмодерну, “Вопросы философии”, 1998, №7) анализирует “волны модернизации России” и прогнозирует наступление контрреформ, так как не следовало слепо копировать “иностранные образцы”.
“Звезда” (№8, 1998) публикует отрывки из книги Бориса Вахтина (1930—1981) “Этот спорный русский опыт” с предисловием Юлия Кима. Самиздатская публицистика 1978 г., еще полусоциалистическая, вольтеровско-антиклерикальная, обличающая Солженицына (очень-очень мягко) за преклонение перед магией слова, за христианский утопизм. Программа Сахарова обсуждается и отметается как незрелая. Своя программа сформулирована невнятно.
А. Вершик (Наука и тоталитаризм, “Звезда”, №8, 1998), бывший математик, ставший диссидентом, оплакивает удушение науки большевиками и измену интеллигенции либерализму после прихода свободы. Даже тех, кто верен идеалам либерализма, вовсе не слышно.
Б. Капустин — “Свобода от государства” и “свобода через государство”: о нелиберальности посткоммунистической России и ответственности либералов. (“Вопросы философии”, 1998, №7) — с самого начала признается, что не знает, могли ли события после августа 1991 г. развиваться как-то приличнее. Либералы ответственны за происшедший провал, но и провал не абсолютен, все лучше, чем раньше, и ответственность лежит не только на либералах.
Ю. Каграманов (“Жестоких опытов сбирая поздний плод”: Кое-что о роли знания в истории”, “Новый мир”, 1998, №10) считает, что после падения СССР исчезли в стране остатки идеализма, анализирует отличия номенклатуры сталинской от большевиков-ленинцев (менее культурны), говорит об ограниченности научного знания, разочаровании в науке масс, вытекающем отсюда интересе к оккультизму. Цитирует И. Ильина. “Коллективные переживания” обусловливают знания. Призывает к “ответственно сущностному мышлению, способному к глу- бинному, объемному видению мира и человека”. Что это такое — не объясняет.
Кажется, впрочем, что под “ответственным мышлением” в России, как правило, понимают полицмейстерское мышление. С поразительной синхронностью различные преставители различных отраслей знания и действия взывают в запретительству.
Р. Апресян (Филантропия: милостыня или социальная инженерия? — ОНИС, 1998, №5) заявляет, что общество должно ограничивать филантропические организации, чтобы не попасть от них в зависимость (чтобы те не стимулировали антисоциальную деятельность). Он предлагает семь критериев “хорошей” благотворительности (например, п. 2 предусматривает обязанность фонда не дублировать работу других фондов или координироваться с ними, п. 3 — “компетенция сотрудников и экспертов фонда должна соответствовать уровню лучших институтов…”). Думается, любой из этих пунктов может угробить любой фонд, хотя автор желает лишь “поставить заслон на пути дилетантской, самодеятельной и мелочной филантропии”. Особый комизм статье придает то, что она написана на деньги фонда Сороса, хотя этот фонд, не будучи мелочным, вряд ли бы смог доказать российским чиновникам еще и то, что он не самодеятельный и не дилетантский.
В. Лапаева (Обнародование результатов исследований общественного мнения как объект правового регулирования, СОЦИС, 1998, №8) требует, в сущности, жесткой предварительной цензуры на социологические исследования, оговаривая, что ситуация столь плоха, что “для исправления полученных деформаций необходимо зачастую руководиться принципом: “не перегнешь — не выпрямишь”. Намерения у автора благие (в качестве примера провокационного и порочного по методике опроса она приводит вопрос по телевидению: “Верите ли вы в то, что евреи совершают ритуальные убийства” — звонили в основном, конечно, истово верующие в это антисемиты). Но в то, что запрет поможет делу, а не навредит, верится с трудом.
4. Религиозная мысль
История религии и особенно русского православия остается предметом рассмотрения не только церковных авторов (к сожалению, перестал выходить журнал “Альфа и Омега”, журнал “Истина и жизнь” перестал публиковать сколько-нибудь серьезные материалы, так что пространство дискурса тут резко сократилось).
О. Орлик (“Русская духовная миссия в Пекине в первые десятилетия XIX в.”, “Новая и новейшая история”, 1998, №6) описывает историю миссии под руководством Н. Бичурина и П. Каменского.
В. Шохин (Святитель Филарет, митрополит Московский и “Школа верующего разума” в русской философии, “Вестник РХД”, №175) анализирует деятельность Дроздова по реформе русской духовной школы, отмечая его стремление приучить студентов к самостоятельному мышлению.
Еще не подошел юбилей Пушкина, а уже пропел А. Корольков (Религиозность Пушкина как явление русской культуры, “Вестник РХД”, №175): “Пушкин полнее и подлиннее, чем кто бы то ни было другой, выразил глубины русского духа”. Цитаты из Ивана Ильина и Вл. Соловьева.
Н. Бонецкая (Борьба за Логос в России в ХХ веке, “Вопросы философии”, 1998, №7) описывает споры имяславцев, их влияние на Флоренского.
В. Гайдук в статье “Диалог России с Ватиканом на рубеже XIX—XX вв. по новым архивным материалам” (“Новая и новейшая история”, 1998, №6) отмечает путаницу в простом вопросе о времени установления дипломатических отношений России и Ватикана. Реально первый русский представитель при Ватикане появился в 1801 г., отношения были прерваны с 1865 по 1894 гг., тогда были только “официозные представители”. В 1894 г. в Ватикан прибыл А.П.Извольский, причем его визит совпал с публикацией энциклики папы об объединении церквей, которая единственная была напечатана в России в виде удобной и недорогой книжки (Энциклика папы Льва XIII об объединении церквей. СПб., 1895). Четыре года спустя, в феврале 1898 г., Лев XIII принял для беседы писателя П.Боборыкина (стенограмма беседы сохранилась) и убеждал его в своей готовности признать за восточными христианами даже их догматические особенности. Папа действовал в пользу русско-французского союза. Неизбрание Рамполлы крайне разочаровало русских. Пий Х высказался против догматических уступок. Николай II стал единственным монархом, который никогда не поздравлял Папу даже с новым годом и не выразил соболезнований о его кончине. Католики ответили суждениями о России как “царстве диавола”, “gubernium diabolicum”. Папа запретил издание журнала “Рим и Восток”, первый номер которого выпустило экуменически настроенное Гроттаферратское аббатство в 1910 г. Тут была яркая статья принца Макса Саксонского с критикой папской восточной политики как слишком агрессивной и надменной. При папе Бенедикте XIV представитель министра иностранных дел Сазонова Сватковский имел беседу с генералом иезуитов Владимиром-Дионисием Ледоховским в октябре 1916 г. Беседа прошла благожелательно, но реальных последствий не имела. Сазонова услали послом в Лондон, брусиловский прорыв охладил прорусские симпатии Ватикана, которому Австрия все-таки была роднее.
Мария Мирчинк “Дело смоленских церковников” (“Вестник РХД”, №175). Воспоминания, написанные палеонтологом в конце 1950-х, о ее брате, который был расстрелян в Смоленске за сопротивление (якобы) изъятию церковных ценностей.
О духе можно много сказать цифрами. И.В. Журавлева, З.И. Пейкова (Религиозность российских и финских подростков, СОЦИС, 1998, №10) описывают исследование 1997 г. (опрос в Хельсинки 1396 чел, в России — в Москве, Оренбурге, Абакане — 1004 чел.). В 1870 г. в Финляндии было 98% протестантов, православных 1,96%, католиков 0,04%. Сейчас протестантов 85,8%, остальные пропорции изменились соответственно. Авторы не ставят под вопрос валидность статистики государственной религии. В России сейчас религиозность молодежи 16-17 лет составляет 64%, превышая в полтора раза средний уровень по стране. В рамках опроса, в целом посвященного здоровью подростков, задавался вопрос о роли религии в жизни, по которому очень важную роль религия играет в жизни 10% подростков Москвы, 9,3% в среднем по России, и 6,2% в Финляндии; “достаточно важную” — 37,1% в России, 20,8% в Финляндии, не очень важная — 41,1% в России, 27,9% в Финляндии; не играет роли — 12% в России, 24,4% в Финляндии. Преоладает аморфный тип, в России больше верующих сознательно. Наименее религиозны финские юноши, наиболее религиозны российские девушки (44,2%). Меньшая религиозность финской молодежи связана, видимо, с тем, что там в школах не так преобладают девушки, как в русских. Русские подростки в 2 раза чаще финнов подвергаются психологическому давлению родителей, особенно родителей-атеистов. Но чаще отвечают положительно на вопрос о желании уйти из дома дети религиозные (12% против 9% в целом по России). Русские верующие считают себя менее общительными, чем в среднем русские подростки, финны — наоборот. Авторы объясняют это больше интровертностью православной этики, протестантизм якобы направлен “на внешнюю активность”. “Чем религиознее русский, тем он конформнее, и чем религиознее финн, тем он нонконформнее”. В целом среди подростков обеих стран нонкоформизм преобладает, но в Финляндии больше (80% против 62%). У русских преобладает умеренный нонконформизм, у финнов — крайний. В России более низко оценивают себя верующие, в Финляндии — наименее религиозные. У русских подростков “с падением религиозности растет интерес к деньгам в ущерб духовным ценностям. Самый низкий уровень у атеистов. В Финляндии даже глубоко верующие отдают предпочтение деньгам. Религиозный нигилизм фин-нов достигает 67%, у русских только 21%. Русские, даже атеисты, чаще считают необходимым сохранять религиозные ценности.
Вяч. Репин публикует беседу с еп. Василием Родзянко “Вера и неверие Льва Толстого” (“Новый мир”, 1998, №7). Родзянко ссылается на свои беседы с Антонием Храповицким, инициатором отлучения, подчеркивает, что это было именно отлучение, а не признание “отпадения”. Родзянко довольно смело критикует Первый Вселенский собор, заявляя, что понятие единосущия было принято епископами по невежеству, но зато выразило сущность любви Отца и сына. Родзянко считает, что Толстой не был горд, “это была внутренняя застенчивость. Толстой как бы чрезмерно ощупывал себя” и потому стал себе врагом. Тут же (впервые) воспоминания американки Изабеллы Хэпгуд о ее прогулке с Толстым по Москве в декабре 1888 г.
Сергей Филатов, Людмила Воронцова (Судьба католицизма в России, “Иностранная литература”, 1998, №11) дают очень сжатый очерк русского католичества, считая, что если в 19 в. оно привлекало в основном секуляризованную аристократию и интеллигенцию, то в 20 — православных (в качестве примера упоминается община Вл.Никифорова как созданная “последователями и учениками православного священника Александра Меня”. Возродился польский национализм и недовольство им у русских католиков, налицо тенденция к русификации западной Церкви, что авторы объясняют любопытно: “Долго получать удовольствие от ощущения себя иностранцем в своей собственной церкви человек не может”. Новые русские католики не склонны по-чаадаевски противопоставлять Россию и Запад, их психология ближе к психологии “христиан вообще”.
Еще одна статья Филатова и Воронцовой (Татарстанское евразийство: евроислам плюс европравославие, “Дружба народов”, 1998, №8) описывает религиозную ситуацию в Татарии, либеральную политику местного православного епископа Анастасия, разрешающего богослужение на чувашском.
Василий Судаков (Неотправленные письма из Устюжны, “Звезда”, 1998, №11) продолжает начатое в июньском номере журнала публицистическое обличение показной набожности нынешних вождей-посткоммунистов.
Марина Новикова (Время и вечность, “Новый мир”, 1998, №12) критикует книгу А.Нежного “Допрос Патриарха” за истеричность интонаций, якобы гарантирующую рыночный успех. Истинная христианская Россия не интересуется “церковным закулисьем”, она стоит “на огородике, на козе Машке, на тетке Дарье (той — безотказной, твардовской) да на Господе Боге. А Он обитает в церкви неподалеку, и местный “батюшка” знает к Нему путь. И ежели поколеблется еще и вера в этого, именно в этого “батюшку”, так тетка Дарья повесится, коза без нее издохнет, и кончится Россия”. Слишком Нежный критикует духовенство — Россия от этого кончится. А надо “на шок истории” отвечать “доверием к бытию” (видимо, включая и доверие к иудам-стукачам), нужно “доверие к историко-национальному, историко-церковному, а хотя бы и к историко-державному аспектам того же бытия”. Про козу, надо сказать, было жалостливее, хотя тоже не убедительно.
На грани литературоведения и религиоведения балансирует Станислав Яржембовский (О “язычестве” Бродского, “Звезда”, 1998, №11). Он отмечает, что Бродский, не имея профессиональной лингвистической подготовки, обожествил язык. Бродский неверно толкует интуиции Одена и Рильке о языке и язычестве. Сомнительно, что Бродский прав, утверждая что все ценное в мире становится литературой. “Говоря о внелитературной основе мира, необязательно даже иметь в виду трансцендентного библейского Бога. Можно ведь иметь в виду и… музыку”. “Почему же у него не было веры? Может быть, как раз потому, что он уже был поэтом”. Автор говорит об Орфее, имея в виду Бродского.
И. Крекшин (“Вестник РХД”, №176) защищает “либералов” от нападок в книге “Современное обновленчество — протестантизм “восточного обряда” (М., 1996).
А. Г. Кочетков (Книга о. Николая Афанасьева “Служение мирян в Церкви” и современность, “Вестник РХД”, №176) призывает “преодолеть в “афанасьевской” экклезиологии остатки влияния тесно между собой связанных юридизма, магизма, онтологизма, идеализма и организмизма”. В частности, он призывает отойти от механистичности в понимании действенности таинств, различать среди верующих неофитов и “утвержденных”, отмечая, что второе состояние вовсе не обязательно само собой следует из первого с течением времени. Автор предлагает резко расширить учительное служение мирян в Церкви, отмечая его особым поставлением на служение.
(Подробный обзор журнала “Православная община” за последний год редакция предполагает дать в следующем номере.)
“Не верю в пространство, не верю во время, разделяющее нас”. Л.Ю. Бердяева. Письма к Е.К. Герцык. “Новый мир”, 1998, №7. С. 173—183. Публ. Т.Н. Жу- ковской.
“Вестник РХД”, №175 публикует письма митр. Евлогия кн. Г. Шаховскому, а главуное — отдельно письмо С. Протопопова митр. Владимиру о последних днях Евлогия. Здесь Протопопов упоминает, что 5.07.1946 навестил болящего, и он на вопрос о здоровье ответил: “Нравственно я очень страдаю — с Москвой неладится. Обманули меня, тяжело мне”.
Переписка Максима Горького и Сталина: “Новый мир”, 1998, №9.
Борис Григорьев. “Все тот же, русский и ничей…”. Письма Евг. Замятину. “Знамя”, 1998, №8.
Письма Надежды Мандельштам к Лидии Гинзбург с 1959 г. (“Звезда”, 1998, №10)
Юрий Олеша. Литературные дневники. — “Знамя”, 1998, №7.
П.П. Перцев. Воспоминания о Розанове (“Новый мир”, 1998, №10).