Опубликовано в журнале Континент, номер 102, 1999
“Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?”
В пушкиноведении давно укрепилась мысль, что “Повести Белкина” и “Маленькие трагедии” роднит ряд созвучных мотивов. В “Выстреле” и “Моцарте и Сальери” блистательный счастливец противопоставлен человеку упорства и воли, который не может примириться с мыслью, что вечному любимцу счастья во всем везет — “Зависть и ревность к чужой удаче толкает Сильвио и Сальери на дьявольскую месть” (Бем), Сильвио шесть лет ждет случая разрядить пистолет, Сальери ждет 17 лет, чтобы употребить яд (Вацуро). Появление Сильвио во время медового месяца к графу и графине сопоставимо с приходом статуи Командора в момент первого поцелуя Дон Гуана и Доны Анны. “И в «Выстреле» и в «Каменном госте» при расплате присутствует любимая женщина” (Ахматова). Дерзкая проделка Бурмина в “Метели” сродни любовным козням Дон Гуана. Тема “вдовства” проходит золотой нитью чуть ли не сквозь все “Повести Белкина” и “Маленькие трагедии”: Адриян Прохоров — вдовец, Вырин — вдовец, Муромский и Берестов — вдовы, Марья Гавриловна и Бурмин — по-своему “вдовствуют”, а в “Выстреле” графине угрожает участь Доны Анны. В “Маленьких трагедиях” Барон, Вальсингам и жена Моцарта — вдовы, а Сальери — то ли вдов, то ли брошен своей Изорой. Приглашение мертвецов на пир и их ночное явление к гробовщику перелицовано в “Каменном госте” в визит статуи Командора (Гершензон, Бем), а в “Пире во время чумы” — в приглашение чумы на пир. Православные мертвецы, статуя и чума — званые гости1.
Список подобных тематических перекличек и сюжетных рифм можно продолжить, два цикла в прозе и в стихах помечены рядом родимых пятен, позволяющих говорить о некоем единстве. Но чтобы нащупать ту пуповину, через которую питались эти “болдинские близнецы”, необходимо напомнить биографический фон и тот круг мыслей, которые занимали Пушкина в Болдине осенью 1830 года.
Отравляясь в свое родовое имение, 31-летний Пушкин очутился на поворотном пункте жизненного пути. Поездка в Болдино была связана с помолвкой с Натальей. Пушкин должен был войти во владение деревни Кистеневка, полученной накануне женитьбы в наследство от скупого отца, и, заложив сотню душ, выручить деньги на приданое для невесты, ибо таково было условие будущей свекрови. В эту осень Пушкин находился на пути от Амура к Гименею. В болдинских элегиях (“Прощание”, “Заклинание”, “Для берегов отчизны дальной”) он прощается с холостым прошлым, с любимыми женщинами, живыми и умершими, и в завершение пишет “Каменного гостя”. Пушкин, в чьем донжуанском списке к этому времени насчитывается 34 имени, с трепетом и страхом предвкушает предстоящее счастье с 18-летней красавицей, счастье, в которое он почти не верит: “Mais le bonheur… s’est un grand peut-etre, comme le disait Rabelais du paradis ou de Ylteimti. Je suis l’athee du bonheur…” (Осиповой, 5? нояб. 1830). К тому же в эту бессмертную осень Пушкина окружает со всех сторон смерть: “Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? — пишет он другу, — того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает… а ты и пиши мою биографию. Бедный дядя Василий!” (Плетневу, 9 сент.). Накануне отъезда Пушкина в деревню в Москве умер дядя поэта, Василий Львович (20 авг.), и Пушкину пришлось взять на себя хлопоты и расходы по дядиным похоронам. “I1 faut avouer que jamais oncle n’est mort plus mal a propos. Voilamon manage retarde encore de 6 semaines…” (к Хитрово, 21 авт.). Из-за дядиной смерти и новых долгов племяннику пришлось отложить дату свадьбы. Отправляясь в Болдино, Пушкин так и не знал, чем кончится его жениховство. Кажется, что в Болдине Пушкин решил сам написать такую биографию, в которой смерть то и дело угрожает любви. В дальнюю дорогу Пушкин захватил с собой английскую книжку “The Poetical Works of Milman, Bowles, Wilson, and Barry Cornwall: Complete in One Volume” (Paris, 1829), содержащую драму Джона Вильсона “Чумной город”, а уже в Болдине узнает, что Москву с окрестностями охватила эпидемия азиатской холеры. Из-за карантинов, письма от Натальи, оставшейся в Москве, запаздывали. Пушкин увещевает невесту покинуть город и неблаговидное соседство гробовщика Адрияна: “Как Вам не стыдно оставаться на Никитской во время чумы? Это хорошо для Вашего соседа Адрияна, у которого выгодные заказы. Mais Наталья Ивановна, mais vous!” (4 нояб.). Пока настоящий Адриян получал в Москве неплохие доходы, безденежный болдинский помещик проповедовал в церкви с амвона своим крепостным, что холера была послана им Богом в наказание за то, что не платят оброк2.
Итак, сватовство к Наталье, добывание денег на приданое и нависшая угроза смерти подводят под болдинские произведения призрачный реалистический фон. Раздумия о “тайнах счастья и гроба” то и дело всплывают на поверхность. Вспомним стихотворение “Бесы”, которым открывалась болдинская осень: “Домового ли хоронят, / Ведьму ль замуж выдают?”, или “Элегию”, написанную на следующий день: “Но не хочу, о друга, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать? <…> / И может быть — на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной”. Вслед за “Элегией” Пушкин пишет “Гробовщика”. Повесть открывается зловещим эпиграфом: “Не зрим ли каждый день гробов…” и описанием веселой вывески над лавкой гробовщика, изображающей “дородного Амура с опрокинутым факелом”. Опять любовь и смерть рядом.
“Гробовщик” был написан первым из пяти “Повестей Белкина”. Симметрично обрамленный остальными повестями, он занял центральное место в композиции цикла. На последней странице рукописи этой “замогильной” повести мы читаем: “А вот то будет, что и нас не будет”, которую Пушкин первоначально собирался поставить эпиграфом ко всем “Повестям покойного Белкина” (ПСС 8/2:625)3. Рисунки на рукописи “Гробовщика” тоже свидетельствуют о тесной связи повести с пушкинской биографией. На последней странице, под рисунком возницы похоронных дрог и вслед за фразой: “А вот то будет, что и нас не будет”, Пушкин набрасывает профиль невесты. Опять это прикосновение “любви” и “смерти”, Эроса и Танатоса, под знаком которых будут писаться остальные “Повести Белкина”.
* * *
Сомневаясь в возможности счастья в реальной жизни (“В вопросе счастья я атеист”), Пушкин как бы прикидывает такую возможность на бумаге. Это “своеобразное заклинание судьбы”, — замечает А. Ахматова. В четырех из пяти “Повестей Белкина” любви “верных сердец” угрожает некая враждебная сила, препятствующая их счастью и сулящая смерть. Но в конце эта сила обезврежена, и любовь торжествует. Все чреватые трагическим исходом ситуации “Повестей” разрешаются счастливыми развязками. В “Выстреле”, “Метели”, “Станционном смотрителе” Пушкин соединяет любящие сердца (Графиню с Графом, Марью Гавриловну с Бурминым, Дуню с Минским) в буквальном смысле “над могилой” угрожавшего их счастью героя (Сильвио, Владимира, Вырина). В последней повести, “Барышне-крестьянке”, Пушкин обошелся без жертв: в счастливом эпилоге ко всем “Повестям Белкина” Пушкин ведет Владимира и Лизу под венец уже за сценой, где над “могилой” старинной родовой вражды будет строиться их счастье.
Итак, в четырех повестях Белкина, обрамляющих центральную повесть “Гробовщик”, Пушкин показал себя и ловкой свахой и умелым могильщиком. В не вписывающемся в эту схему “Гробовщике”, где нет любовной интриги (если не считать несправедливое подозрение Адрияна: “Не ходят ли любовники к моим дурам?”), только причудливая вывеска, изображающая “дородного Амура с опрокинутым факелом” отражает, а быть может, и порождает тематическое единство остальных “Повестей Белкина”, в которых Пушкин так успешно строит счастье двух сердец на могиле третьего4.
А. Ахматова справедливо заметила, что “Пушкин, наверно, не хуже нас знал, как кончалась любовь барчука к крепостной девке (Ольга Калашникова), знал, что Дуня, несомненно, должна была мести мостовую “с голью кабацкой” (полицейское наказание проституток) и что героине “Метели”, обвенчанной неведомо с кем, предстояло влачить одинокие дни”. В “игрушечных развязках” “Повестей Белкина” Пушкин “словно подсказывает судьбе, как спасти его, поясняя, что нет безвыходных положений и пусть будет счастье, когда его не может быть, вот как у него самого, когда он задумал жениться на 17-летней красавице, которая его не любит и едва ли полюбит” (Ахматова). Здесь, в “Повестях Белкина”, всё кончается благополучно: любовь попирает смерть и дородный Амур красуется над лавкой гробовщика.
* * *
Закончив свой дебют в прозе (20 окт.), Пушкин чуть ли не на одном дыхании пишет “Маленькие трагедии” (23 окт.—6 нояб.), в которых он в новом жанровом ключе продолжает испытывать возможность и пределы человеческого счастья. Но “драматические опыты” приводят Пушкина к диаметрально противоположным результатам.
Герои “Маленьких трагедий” пытаются обрести счастье путем удовлетворения некой заветной, Эросом вдохновленной страсти. Избранные ими предметы — золото, музыка, любовь, сама жизнь — поднимаются по восходящей линии, образуя определенное крещендо. Предмет страсти наделяется явными эротическими атрибутами. Поклоняясь по-жречески своим кумирам, герои испытывают “неизъяснимы наслаждения” и устраивают пир. Через свое служение они мнят обрести земной рай и вечность — “бессмертья, может быть, залог”. На пути к их блаженству ложится некое препятствие, которое они удачно устраняют. Но победа героев оказывается временной. На пороге или на вершине блаженства, внезапное “гробовое виденье” омрачает их торжество. В глубоком подполье, с вершины воздвигнутого из золота холма, Барон озирает свою державу. Но тут его настигает “Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть… эта ведьма / От коей меркнет месяц и могилы / Смущаются и мертвых высылают”. Барона терзает и другое, более конкретное “гробовое виденье”, как бы подсмотренное уже с той стороны жизни: сын крадет ключи у трупа отца. У Альберта свое “гробовое виденье”: “Цвел юноша вечор, а нынче умер. / И вот его четыре старика / Несут на сгорбленных плечах в могилу”. К Моцарту оно вторгается в самые счастливые творческие и жизненные минуты: “Я весел… Вдруг: виденье гробовое, / Незапный мрак, иль что-нибудь такое…”. Когда Моцарт играет на полу со своим мальчишкой, к нему подходит человек и заказывает Requiem: “Мне день и ночь покоя не дает / Мой черный человек”. Страсть Сальери то и дело напоминает о своей смертоносности. От любви у него остался лишь “яд, последний дар моей Изоры”, а творческая страсть отдает мертвечиной: “Звуки умертвив, / Музыку я разъял, как труп”. Эрос Дон Гуана искажен патологией: близость трупа действует как возбудительное любовное средство. Роман с ныне покойной Инезой происходил на кладбище, где теперь бродит ее призрак: “Странную приятность / Я находил в ее печальном взоре и помертвелых губах”. На этом же кладбище Дон Гуан ухаживает за Доной Анной, а статуя Командора “кивает головой в знак согласия” стать на часах у дверей своей вдовы. В “Пире во время чумы” “виденья гробовые” — самая повседневная и конкретная реальность. Тем не менее веселие гуляк не на шутку омрачает проезжающая “телега, наполненная мертвыми телами”.
“Гробовые видения” в “Маленьких трагедиях” предвосхищают развязку, от которой нет спасения. В минуту блаженства виновники оторваны от предмета своей страсти, и земной рай, казавшийся таким достижимым, уходит навсегда. Смерть отлучает Барона от “верных сундуков”, но и на счастье Альберта ляжет пятно за причастность к отцеубийству; Моцарт гибнет на вершине творческого и семейного счастья, а Сальери будет до гробовой доски мучим сомнениями о совместимости “гения и злодейства”, что равносильно смерти; Командор, “вкусивший райское блаженство” в объятиях Доны Анны, гибнет на вершине супружеского счастья, а брат его убит на пороге любовной ночи с Лаурой; воздастся равной мерой и Дон Гуану, он погибнет на пороге блаженства, с поцелуем и именем Доны Анны на устах… Герои “Пира во время чумы” отведали “тайны счастья и гроба” сполна. В неравном поединке с чумой гуляки уже потеряли самых близких, и ряды их самих продолжают редеть; пир — последняя, отчаянная попытка продлить, пронести сквозь чуму то, что осталось от счастья.
В слиянии с чумной стихией они испытывают “неизъяснимы наслажденья” и надеются обрести “залог бессмертья”. Но пирующим угрожает не только потеря земной, но, быть может, и вечной жизни. О ее реальном существовании Вальсингаму напоминает последнее, уже не “гробовое”, а “потустороннее” явление умершей жены. Матильда, чье “имя не умолкло навек в гробу”, познала рай не только на земле в объятиях мужа, но и “там”: “Где я? святое чадо света! — обращается к ней потрясенный Вальсингам, — вижу / Тебя я там, куда мой падший дух / Не досягнет уже…”. Пушкин назвал жену Вальсингама именем проводницы Данте из Чистилища в Рай. В “Божественной Комедии” Матильда ведет поэта к реке Эвное, воды которой ему “дарую память всех благих свершений”, после чего она ведет его в Рай. В “Пире во время чумы” райское видение Матильды посреди “безбожного пира” повергает отступника Вальсингама не на колени, но по крайней мере в “глубокую задумчивость”, o содержании которой мы можем только догадываться.
В сценическом времени и пространстве все “Маленькие трагедии” заканчиваются победой Танатоса над Эросом. Но истинная трагедия начинается только после падения занавеса. В этом трагедийном, метафизическом времени и пространстве будет разыгран тот неписанный, но неизбежный 5-й акт каждой из “Маленьких трагедий”, акт, в котором герои предстанут перед судом совести.
* * *
Но почему же герои “Маленьких трагедий” столь дорого поплатились за попытку счастья, которое так легко доставалось баловням судьбы в “Повестях Белкина”? Проще всего это можно объяснить разностью жанра и, следовательно, разным отношением героев к судьбе.
В “Выстреле” граф стоит и поедает черешни под дулом пистолета. В его позе не одно лишь пренебрежение к жизни, но и полная отдача себя в руки судьбы, которая и награждает его за такое доверие. В отличие от этого блистательного счастливца, волевой и целеустремленный Сильвио ничего не предоставляет случаю. Подобно Германну в “Пиковой даме”, Сильвио — не игрок: он хочет выиграть наверняка, не рискуя; он готов запятнать честь, дабы завершить свою месть, игнорируя обиды, годами избегает дуэлей, в его милосердии больше изысканной мести, чем великодушия, — он знает, что счастье молодоженов будет навсегда омрачено воспоминанием о поединке, и на чести графа останется неизгладимое пятно за согласие на неположенный ему по дуэльному кодексу выстрел. Да и байронический жест — пресловутое сражение за освобождение греков под Скульянами — не искупает Сильвио: выступив с отрядом 800 гетеристов против 15 000 регулярной турецкой армии, Сильвио идет не только на самоубийство, но и обрекает на верную смерть 800 человек, чья судьба находилась в его руках. Вот почему выстрел, этот инструмент в капризной, но меткой руке судьбы, щадит графа, но не минует Сильвио.
В “Метели” Марья Гавриловна отдает себя на произвол судьбы, и та проводит ее сквозь метель, доставляет в церковь и соединяет с “суженым”, но сколько бы ее жених Владимир ни упорствовал, та же метель сбивает его с пути и уводит от церкви, ведя туда гусара Бурмина, вверившегося стихии. На дикий поступок обвенчаться с чужой невестой толкает Бурмина родственная метели сила — “непонятная, непростительная ветреность”, упорствующий же прапорщик Владимир, имени своему вопреки, не “совладел с миром”, и победителем выходит полковник Бурмин, чье имя созвучно стихии. Судьбоносная метель проносит его сквозь бурю, катаклизмы 1812 года и соединяет с Марьей “на могиле” Владимира: “Суженого конем не объедешь”.
В “Станционном смотрителе” Дуня не менее легкомысленно откликнулась на призыв судьбы, сев в коляску с проезжим гусаром, за что судьба ее и наградила. Ветреный гусар оказался любящим и щедрым отцом семейства, а “блудная дочь” не “метет улицы с голью кабацкою”, а разъезжает в “карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами, с кормилицей, и с черной моською”. Но почему же судьба так жестоко расправилась со стариком-отцом? Да отец-то мало похож на “доброго пастыря”: он скорее готов “пожелать своей дочери могилы”, чем поверить в ее счастье с гусаром. Пушкин, четко рассуждавший в Болдине на эту тему, не простит Вырина: “Nous sympathisons avec les malheureux par line espece d’egoisme: nous voyons que, dans k fond, nous ne somraes pas les seuk. Sympathiser avec le bonheur suppose une ame bien noble et bien desinteressee”. (Осиповой, 5? нояб.) (Мы сочувствуем несчастным из своеобразного эгоизма: мы видим, что, в сущности, не мы одни несчастны. Сочувствовать счастью может только весьма благородная и бескорыстная душа).
За отсутствие “благородной и бескорыстной души”, за его ослепление, за эксплуатацию малолетней дочери, за упорство против судьбы, за желание ей смерти отец сурово наказан: он спивается и умирает.
В последней повести, в “Барышне-крестьянке”, для концовки, правда, не понадобились жертвы. Трагический исход, к которому должна была привести семейная вражда (сюжет Ромео и Джульетты), здесь только намечался. Счастливый же случай с “пугливой куцой кобылкой” примирил отцов, и Алексей с Лизой строят свое счастье уже над могилой “глубокой, старинной семейной вражды”.
Для тех, кто слепо повиновался дуновению судьбы, каким бы ветреным оно ни казалось, судьба сама устраняла препятствия и устраивала счастье на могиле третьего. В “Повестях Белкина” Эрос неизменно торжествовал над Танатосом. Но счастье героям все-таки досталось не даром. На пути к нему баловни судьбы прикоснулись к “тайне гроба” (эквивалент “видения гробового” в “Маленьких трагедиях”), хотя самой тайны так и не отведали.
Из всех баловней судьбы, кажется, один Адриян сполна погрузился в “тайны гроба”. Но для гробовщика гроб — не тайна, а изделие, за которое можно “запросить преувеличенную цену”, и смерть ближнего — профессиональное везение. Хотя даже сурового гробовщика настигает смертный ужас в счастливую минуту, когда он после 18 лет трудов и обманов поселяется в новом доме, купленном за “порядочную сумму” в лучшем районе Москвы. Во время новоселия с православными мертвецами гробовщик лишается чувств в “костяных объятиях” отставного сержанта гвардии Курилкина, первого своего клиента, которого Адриян когда-то надул, продав “сосновый гроб за дубовый”…
Пародийный цикл “Повестей Белкина” завершается пятью счастливыми, “игрушечными” (Ахматова) развязками: судьба-фортуна, минуя могилу, ведет своих любимцев к конечному счастью. Драматический же цикл “Маленьких трагедий” завершается четырьмя катастрофами. Объяснить это можно опять-таки отношением героев к судьбе.
Подобно упорствующим против судьбы неудачникам “Повестей”, герои “Трагедий” считают себя призванными исправить некую несправедливость, допущенную провидением. Альберт ропщет на унизительную бедность, а Барон на то, что наследник его расточит отцовские сокровища; Сальери негодует, что “священный дар, бессмертный гений” ниспослан небом не в награду за самоотверженный труд, но “озаряет голову праздного гуляки”; в “Каменном госте” и “Пире во время чумы” человек взбунтовался против смерти и неба — за эту метафизическую негалантность смерть напоминает о себе каменным рукопожатием и дуновением чумы.
Взяв “правду” в свои руки, герои грешат не только против провидения, но преступают и освященные веками устои человеческой жизни. Из десяти заповедей Моисея герои нарушают восемь и совершают чуть ли не каждый из семи смертный грехов5. Чем возвышенней предмет страсти, тем тяжелее грех берут герои на свою душу в поисках преступных наслаждений. В иерархии “Маленьких трагедий” высшей ценностью (после золота, искусства и любви) является жизнь. Преступления против жизни образуют крещендо: желание смерти (“Скупой рыцарь”), преднамеренное убийство (“Моцарт и Сальери”), многократное убийство (“Каменный гость”), массовая смерть и убийство души (“Пир во время чумы”). Танатос торжествует над Эросом.
Итак, болдинские рассуждения о “тайнах счастья и гроба” породили две фабульные линии — счастливую в прозе, трагическую в стихах. Судьба-фортуна, так щедро награждающая своих баловней в “Повестях Белкина”, обернулась в “Маленьким трагедиях” судьбой-роком (Бем), сурово карающим стяжателей “неизъяснимых наслаждений”.
В размышлениях о “тайнах счастья и гроба” я бы выделил “Гробовщика” и “Пир во время чумы” как тексты наиболее непосредственно связанные с жизненной обстановкой Пушкина в Болдине: на пороге женитьбы, без денег, исполнен небывалым вдохновением, окруженный со всех сторон холерой. В “Гробовщике” ход беспечной жизни прерывается приходом мертвецов на новоселие, в “Пире во время чумы” — вторжением смерти на пир. Но в “Гробовщике” “виденье гробовое” — сон, в “Пире во время чумы” — сущая реальность. Если подобрать один образ, выражающий эту разницу, я бы предложил повесить над циклом “Повестей покойного Белкина” вывеску, “дородного Амура с опрокинутым факелом”, а эмблемой единства “Маленьких трагедий” я бы выбрал “телегу, наполненную мертвыми телами”: “эта черная телега Имеет право всюду разъезжать — Мы пропускать ее должны!”. Обе эмблемы как нельзя лучше отражают разные исходы коллизии между Эросом и Танатосом и подчеркивают искусную роль самого Пушкина как “свахи” и “гробовщика”.
Щедрой рукой Александр Пушкин подарил гробовых дел мастеру Адрияну Прохорову свои инициалы. (В черновиках совпадают даже инициалы их отчеств: Семенович — Сергеевич.) Показателен и год 1799: Прохоров начинает свою профессию в год рождения Пушкина. Гробовщика и поэта роднит и общая московская топография (Басманная, Никитская). Когда-то веселый Пушкин разделял с мрачным Прохоровым даже профессию: все арзамасцы, как известно, были “гробокопателями” и в их обязанности входило отпевать и хоронить “трупы” членов “Беседы любителей русского слова”6. В “Пире во время чумы” есть тоже свой любопытный автобиографический штрих: гробовщик, управляющий телегой с трупами, — негр. (В русском контексте — не намек ли на африканское происхождение поэта?)
Но по своему творческому темпераменту Пушкин, конечно, ближе всего к Вальсингаму. “Гимн чуме” Председателя — не перевод с английского, а стихи самого Пушкина. “The Song in the Plaque” из “Чумного города” Вильсона (акт 1, сц. 4) — это единственный текст, который Пушкин не использовал в “Пире во время чумы”, а содержит он следующие любопытные строки: The miser sickens at his hoard, And the gold leaps to its rightful lord. And many a widow slyly weeps O’er the grave where her old dotrad sleeps, While love shines through her moisten’d eye On yon tall stripling gliding by. (Скупой чахнет над своей громадой, А злато уходит к законному наследнику. Не одна вдова притворно убивается На могиле старика-рогача, А любовь уже поглядывает сквозь слезы На стройного проезжего молодца).
Читая по дороге в Болдино эти строки, Пушкин не мог не вспомнить о проекте, задуманном еще в 1826—1828 гг., от которого сохранился список заглавий, включая “Скупой, Моцарт и Сальери, Дон Жуан”7. Закончив свой дебют в прозе, Пушкин пишет драматический цикл в стихах. Болдинские раздумия о свадьбе и холере, любви и смерти, судьбе-фортуне и судьбе-роке, о “тайнах счастья и гроба” и “деве-розе с дыханием чумы” — это тот круг мыслей, та животворящая “плацента”, которая питала в эту бессмертную осень столь непохожих друг на друга болдинских “близнецов”.
1
Только у “Барышни-крестьянки” нет эквивалента среди “Маленьких трагедий”.Эту пятую повесть можно рассматривать как счастливый эпилог ко всем “Повестям
Белкина”, в которых некая враждебная сила угрожала, но так и не смогла помешать
счастью молодой пары, ничем особенно не заслужившей такого исхода.
2
См. Щеголев П.Е. Пушкин и мужики. М., 1928. С.91.3
Это мрачное изречение — афоризм святогорского игумена Ионы, наставлявшего Пушкина во время его ссылки в Михайловское. В Святогорском монастыре находилась семейная усыпальница Ганнибалов. Поэт похоронил здесь в 1836 году свою мать и тогда же купил рядом с ней место для себя, на котором был похоронен годом позже.4
См об этом в статье: D. Bethea and S. Davydov. Pushkin’s Saturnine Cupid: The Poetics of Parody in The Tales of Belkin. Publications of Modern Language Association 1 (1981),5
1. “Аз есмь Господь твой: да не будут тебе бози инии…” и 2. “Не сотвори себекумира..” относятся ко всем идолопоклонникам “Маленьких трагедий”. 6-я заповедь
“Не убий” относится косвенно к Альберту и непосредственно к Сальери и Дон Гуану.
5-я заповедь: “Чти отца твоего и матерь твою” относится к Альберту, а 9-я: “Не
послушествуй на друга твоего свидетельства ложна” к Барону. 7-я и 10-я заповеди: “Не
прелюбы сотвори” и “Не пожелай жены ближнего твоего…” относятся к Дон Гуану. Из
смертных грехов: сребролюбие — это грех Барона, блуд — Дон Гуана, гнев — Барона,
Альберта и Сальери. Чревоугодием грешат все, кроме Барона, который питается сухими
корками, но зато устраивает себе “подземный пир”. Зависть — грех Сальери, уныние
(потеря надежды) — это грех гуляк в “Пире во время чумы”. Грех гордыни относится
почти ко всем героям “Маленьких трагедий”.
6
См. об этом в моей статье “Pushkin’s Merry Undertaling and «The Coffinmaker»”. —“Slavic Review” 1 (1985), pp. 30—48, и “Веселые гробокопатели: Пушкин и его
«Гробовщик»”. — “Пушкин и другие”, ред. В. Кошелев. Новгород, 1997. С. 42—51.