Культурный аспект
Опубликовано в журнале Континент, номер 102, 1999
1. Рождение “новых русских”
Возникновение и стремительный рост предпринимателей, вызванный российской программой приватизации, в 1990-е годы воскресил горячие споры о русском предпринимательстве. В начале, точно по Библии, было Слово: после семидесяти с лишним лет государственной монополии частное предпринимательство оказалось столь новым явлением, что появилась необходимость в специальном языке, который описывал бы практически все аспекты экономики и стиль которой был бы ориентирован на современный Запад. Так постепенно образовался пестрый жаргон российского бизнеса, в котором неологизмы соседствовали с транслитерированными заимствованиями из терминологии западного рынка (например, “ваучер”, “маркетинг”), с терминами, вытащенными из запасников российского дореволюционного прошлого (например, “акции”). Во время “золотой лихорадки” приватизации в 1992 году “Коммерсант-dajly” опубликовал ошеломляющее социологическое исследование о внезапно разбогатевших бизнесменах; авторы этого исследования и создали термин “новые русские”. Вскоре этот оборот уже завоевал российскую и западную прессу, несмотря на свою расплывчатость и отсутствие согласия в вопросе о том, кто же именно входит в эту группу. Термин в широком смысле относился ко всем бывшим жителям РСФСР, постсоветским русским, но на практике он стал обозначать тех избранников судьбы, которые полностью использовали социально-экономические возможности, предоставленные десоветизацией.
Согласно социологу Ольге Криштановской, заведующей отделом изучения элит (Институт социологии АН РФ), 61 процент современной российской элиты составляют представители бывшей советской номенклатуры, которые в начальный период приватизации занимали позицию, благоприятствовавшую экономическому продвижению. При этом в стране не существовало эффективной правовой инфраструктуры, которая защищала бы коммерческий сектор, соблюдение контрактов, доходы русских бизнесменов; предприниматели сами создавали свои силы безопасности (в основном из кадров бывшего КГБ и правительственных органов) либо нанимали мафиозные группы. Эта финансовая элита, созданная государством, составившая огромные состояния благодаря тому, что правительство предоставляло ей льготы при приватизации, является богатейшим сословием России, но при этом, по мнению Криштановской, старается не обнаруживать себя. Фактически, русские “олигархи”-монополисты прилагают всевозможные усилия, чтобы преуменьшить размер своего состояния, и в то же время активно реализуют свое политическое и экономическое влияние в закулисной игре. Типичными образчиками этой новой элиты являются банкиры и предприниматели из так называемой “семибоярщины”: Борис Березовский, главный акционер автокомпании “Логоваз”, нефтяного гиганта “Сибнефть”, государственного телеканала ОРТ, “Независимой газеты” и “Огонька”; союзник Чубайса финансист Владимир Потанин, президент ОНЭКСИМбанка, стоящий за “Известиями” и “Комсомольской правдой”, равно как и за “Норильским никелем” и телефонной компанией “Связьинвест”; промышленный магнат Владимир Гусинский, президент “Медиа-МОСТ”, банковского конгломерата, в который входят “Сегодня”, “Итоги” (совместное с “Ньюсуик” издание), а также телекомпания НТВ. Криштановская проницательно отмечает, что эту группу не следует отождествлять с “новыми русскими”, которые в России и, следовательно, за рубежом, обозначают людей с репутацией необразованных и вульгарных выскочек, которые “просаживают” свои “баксы” (предполагается, что деньги заработаны грабежом) на подозрительно безудержное потребление. “Новые русские” щеголяют своими тратами, тогда как политически влиятельные сверхбогачи, в основном из рядов бывшей номенклатуры, по мере сил скрывают свои долларовые накопления.
2. Анекдотическая слава
В первой половине 90-х годов выкристаллизовался окончательно образ “нового русского”, и этот образ стремительно заполонил все сферы русской культуры: журналистику, кино, литературу, бульварные романы, разнообразные формы городского фольклора. Более того, феномен новых русских возродил угасший было с падением советской власти жанр анекдота. В 90-е годы именно анекдоты про новых русских активно публиковались в сборниках, перепечатывались в эмигрантской прессе. В глазах русских новые русские “представляют, возможно, самую колоритную социальную группу современной России, может быть, наиболее заметную глазу исследователя, социолога, историка или журналиста” (Дуткина). Новые русские стали легко прочитываемым знаком нового социо-политико-экономического порядка, ими в этом качестве интересовались и в этом качестве их страстно ненавидели. Анекдоты, более чем любые другие культурные формы (более спокойные и затушеванные), сатирически заострили ключевые для новых русских характеристики.
3. Миф
Принципиальное отличие нового русского как типа состоит прежде всего в сказочном и при этом бесцельном богатстве, когда человек может бесшабашно выкинуть на какую-нибудь мелочь сумму, равную полугодовому доходу среднего гражданина (Хевел), “проиграть огромное состояние в казино, швыряя деньги направо и налево, покупая умопомрачительные меха, бриллианты, виллы, заграничные фирмы” (Дуткина). В 1996 году в принадлежащем швейцарцам магазине “Садко Аркада” на берегу Москва-реки рождественская елочка в метр высотой стоила более 500 долларов, а швейцарские украшения для нее с ручной росписью продавались по 300 долларов. Одна из продавщиц сказала западному корреспонденту, что самым крупным покупателем на ее памяти был человек, выложивший двадцать тысяч долларов за постельное белье; по ее мнению, большинство покупателей магазина — это необразованные бандиты, изъясняющиеся коряво, зато сопровождаемые телохранителями и достающие из карманов валюту пачками. Это и есть новые русские.
Для мифа о новых русских центральным является не столько неимоверное богатство, сколько наивная вера во всемогущество денег и безудержное стремление как можно импозантнее их потратить. Это центральная тема и анекдотов, и бульварных романов, в которых новые русские покупают предметы роскоши, о которых обычный русский может лишь мечтать. Типизация образа нового русского особенно заметна по детективным романам чрезвычайно популярных Виктора Доценко, Николая Леонова, Александры Марининой, Даниила Корецкого. Тут достаточно упоминания пары деталей (марки автомобиля, имени кутюрье, внешнего облика персонажа), чтобы стало ясно, что перед читателем — новый русский. У Доценко в “Возвращении Бешеного” достаточно появления “мерседеса”, из которого выходят накачанные хамы, чтобы посетители заторопились покинуть магазин. Маринина не столь прямолинейна, но и у нее “типичные” новые русские — это подозрительные прагматики, связанные с мафией, или самовлюбленные авантюристы, помешанные на бьющей в глаза роскоши (см. особенно ее роман “Стилист”, 1997 г.).
Маринина пытается классифицировать “новых русских”, которые в изобилии населяют страницы ее романов, вычленив из них людей, преуспевших в бизнесе благодаря своей нормальности. Искомым редким исключением оказывается сводный брат главной героини-следователя (“Смерть и немножко любви”, 1997) Александр, предприниматель, романтически любящий свою жену Дашу, помогающий семье, не щеголяющий богатством. В том же романе есть и антипод этому герою — Тамила Бартош, владелица огромной фирмы “Голубой Дунай”, ее бывший любовник Марат, оба беспринципные, готовые уничтожить любого на пути к богатству. В редкую минуту откровенности Маринина устами своей главной героини выразила свое отношение к таким новым русским — это оказалась жалость к людям, которых почти наверняка убьют конкуренты (“Светлый лик смерти”, 1997). Аналогичный облик новых русских вырисовывается в романах Леонова: они служат Маммоне, они бандиты, циники, непатриоты, аполитичны.
С этой точки зрения, типичным новым русским оказывается мэр Москвы, для которого весь город — словно одна гигантская устрица. Он устраивает грандиозное празднование юбилея Москвы, помпезное, безвкусное, псевдопопулистское (Хевел называет его “московским Муссолини”). Западные наблюдатели остались при убеждении, что юбилейные торжества 1997 года — это грандиозный спектакль с целью саморекламы и привлечения инвестиций. Перестройка города, затеянная Лужковым, целиком отражает особенности новорусской психологии: чем дороже, тем лучше — и в результате ощутимый привкус вульгарности.
На протяжении 90-х годов политики, социологи, журналисты наблюдали стремительный подъем преступности, сопровождавший русский рывок к капитализму. В начале декабря 1997 г. МВД в своем отчете утверждало, что в сфере организованной преступности находится не менее 60 тысяч человек. В этом же году было совершено 176 тысяч экономических преступлений, в результате чего государство понесло ущерб в 10 миллиардов рублей (сообщение Интерфакса от 3 дек. 1997 г.). Боязнь мафии вынудила бизнес обратиться за помощью к охранным агентством, которые быстро превратились в особый и очень доходный вид бизнеса. Например, Владимир Марученко, бывший высокопоставленный сотрудник КГБ, получает высокую зарплату как директор службы охраны Газпрома, в которой задействовано 10 500 охранников.
Одновременно среди правящей элиты развернулась “война компроматов”: взаимные обвинения, судебные иски охватили политиков и бизнесменов на самом высоком уровне. Когда речь идет о деньгах, всякий готов нарушить закон, и тянется мыльная опера, в которой один за другим обвиняют и оправдываются Березовский, Потанин и, наконец, Анатолий Чубайс, ненавидимый, кажется, абсолютным большинством русских вне зависимости от их убеждений. Такой социальный климат вместе с традиционной русской подозрительностью к любому богатству, помимо наследственного, наряду с широко освещаемой прессой активностью мафии, объясняют, почему сегодня большинство русских считают, что благополучие обязательно связано с противозаконными махинациями (“все они мошенники”). И прежде всего этот ярлык относится к новым русским, которые изображаются головорезами в сопровождении телохранителей — а ведь раньше уровень преступности в обществе был относительно низок. Конечно, невинность “советского человека” не следует преувеличивать: социализм вынуждал практически каждого совершать небольшие уголовные преступления, от кражи лампочек на работе до ухода с работы тайком, чтобы выстоять очередь за дефицитным товаром. Правительство при этом рассматривалось как темная и враждебная сила.
Для многих людей “мафия” и “новые русские” — это синонимы, это символы выживания в развращенном мире, где правит оружие (“Новый русский купит просторную квартиру. Порядок и чистота в районе гарантируются”). Многие глянцевые журналы для мужчин (“Медведь”, “Махаон”) публикуют статьи об оружии как непременном атрибуте жизни “настоящего мужчины”. Миф об обаянии вооруженных до зубов “новых русских” создавался такими адвокатами “мачизма” в духе сильно опошленного Хемингуэя, как Александр Кабаков.
Третьим, наряду с низменностью интересов и преступными наклонностями, признаком новых русских является недостаток вкуса и ума. Недостаток воспитания, изысканности, ощущения стиля — эти характеристики вновь и вновь появляются в статьях, разговорах, анекдотах о новых русских (“Зачем мне Мона Лиза? Покупать, так уж стерео”). Клинический идиотизм новых русских, как он представлен в анекдотах, напоминает о чукче из анекдотов советского времени.
Новые русские обнаруживают свою вульгарность, выбирая самую дорогую и самую кричащую одежду, причем они оставляют на ней бирку с ценой. Цветной пиджак сочетается с часами “Роллекс” или “Картье”, солнечными очками и золотыми цепями. Любимый дизайнер — “сочный” Версаче (Ямпольский), ванная в помпезном новом особняке оформлена в итальянском стиле. Вместе с сотовым телефоном он разъезжает на “мерседесе” (часто с шофером), летает только первым классом, причем его грубое и хамское поведение изводит и экипаж, и тех пассажиров, которые не имеют счастья быть новыми русскими. В роскошных ресторанах он набрасывается на изысканные блюда, которые не может оценить по достоинству, просаживает фантастические суммы в низкопробных казино, покупает дорогие картины только потому, что они дорогие, хотя они ему и не нравятся. Его статус выражается прежде всего в покупательной способности и в наличии секретарши или даже целой команды секретарей.
Жены новых русских также отражают статус своего обладателя, но в жизни супруга занимают периферийное место. Русские смотрят на этих женщин с оскорбительной жалостью как на прагматичных и слабовольных покупательниц роскошных магазинов, недальновидных жертв своего выбора. Жены новых русских вызывают в памяти семейные стандарты викторианской эпохи, поскольку их главная обязанность заключается в сладостном ничегонеделании посреди роскоши, свидетельствующей о том, что колоссальные заработки мужей “освободили” их от земных забот. Согласно нескольким исследованиям, для жен новых русских (составляющих менее одного процента населения) богатство стало причиной изоляции и последующей депрессии. Социолог Ольга Здравомыслова сочувственно описывает уныние, тревожность и одиночество женщин, которые оставили работу, чтобы поддерживать престиж своих внезапно разбогатевших супругов в качестве хозяек дома. Такие женщины часто заперты в тщательно охраняемых роскошных домах в пригороде, их всюду сопровождают телохранители, и они ищут у последних “участия”, а в роскошных парикмахерских и магазинах — спасения от одиночества. Здесь они постоянные клиенты.
В России до недавнего времени традиция обычно запрещала женам сопровождать мужей на деловые обеды, конференции, пикники с коллегами, и в то же время одинокой женщине возбранялось самостоятельно посещать светские рауты. Постоянное психологическое напряжение, обусловленное бесцельностью существования, вынуждает таких женщин искать помощи и ободрения у психологов, врачей, массажеров. Именитый психолог Сергей Аграчев зарабатывает по 60 долларов в час за сеансы терапии этих “жертв богатства”, которые успокаивают себя валиумом. Возможно, эти безумные траты на борьбу с отчаянием и отчуждением более других факторов заставляют людей враждебно смотреть на жен новых русских, как на хищниц, безразличных ко всему, кроме мужниных денег. Примером такой жены может служить Ольга Слуцкер, тридцатилетняя жена нефтяного магната Владимира Слуцкера, президент крупнейшей в России корпорации гимнастических снарядов и залов. Слуцкер при советской власти была членом сборной страны по фехтованию, теперь она коллекционирует русскую живопись, антиквариат, мебель начала XIX века, за покупками летит заграницу. Она знает о репутации новорусских жен и честно признается, что иногда она и ей подобные выглядят дешевками, не умеют общаться, но считает, что через десять лет они всему научатся.
Дети новых русских, согласно расхожим представлениям, так же относятся к своим отцам как к дойным коровам, но при этом воспроизводят в миниатюре их безмозглый прагматизм: ездят на пуленепробиваемых “мерседесах” в частные школы, едят только экологически чистую еду и получают в день сто долларов на карманные расходы. Богатство отрезает их от ежедневной реальности, так что они не имеют представления о реальной жизни России.
Во многих детективных романах дети новых русских изображаются слабыми созданиями, наркоманами, просаживающими деньги в казино, которых неимоверное богатство и власть отцов подкосило, метафорически кастрировало.
В 1991 г. у Красной площади впервые появилась реклама, приглашавшая посетить Канарские острова. Тогда эта реклама вызвала массу споров, и теперь население страны разделено на тех, кто не понимает символики рекламы и не имеет денег, чтобы откликнуться на ее призыв, и на тех, кто проводит время в бесконечном хождении по магазинам. Хотя в 90-е годы астрономически возросло число русских из всех профессиональных групп, которые проводят отпуск за границей, о новых русских сложился устойчивый миф: они-то проводят отпуск лишь на солнечных дорогих курортах вроде Ривьеры, Майорки, особенно часто упоминаются Багамы. Их своеобразная слава путешествует вместе с ними, не мешая владельцам отелей хорошо зарабатывать от присутствия таких клиентов.
Жорес Медведев оплакивал превращение Кипра в маленькую Россию, где новые русские делают вливания в местную экономику, регистрируя тут филиалы своих компаний или покупая роскошные виллы. Медведев полагал, что к концу 1994 года из России в кипрские банки переводилось около 1 миллиарда долларов ежемесячно, а к 1996 году число российских компаний здесь составило 16 тысяч. На острове выходит четыре ежедневных газеты на русском языке.
Учитывая традицию логоцентризма в России, неудивительно, что особенно издеваются над новыми русскими из-за незнания ими родного языка. Журналисты высмеивают их ошибки в ударениях, ошибки в правописании. Огромные фельетоны издеваются над их безграмотностью, использовании полу-уголовного жаргона. Бесконечно используются слова, аналогичные жаргону итальянской мафии (“братва”, “братан”), семантические слова-заместители (“блин”) и неологизмы (“ручник” для обозначения сотового телефона). Так создается язык, отличающий “своих” от “чужих”. Некоторые лингвисты отмечали, что новорусские идиомы непонятны обычному русскому: “Почем твердыш?” (“Сколько доллар?”); “Уж там я ноздри выкину” (“вдоволь надышусь свежим воздухом”). Эти аналитики отмечают сходство новых русских с нэпманами 20-х годов и в том отношении, что обе группы не могут словами выразить свои мысли, предпочитая жестикуляцию. У новых русских наиболее популярные жесты “коза” и “пальцы веером”, отмечающие принадлежность к клану. Теперь изображения этих жестов украшают обложки сборников анекдотов про новых русских и служат символом пещерного состояния этой группы.
4. Интеллигенция как создатель мифа
Огульное охаивание новых русских как безвкусной социальной накипи, погрязшей в роскоши, богатеющей благодаря связям с преступным миром, было делом прежде всего интеллигенции. Интеллигенция осмеивает новых русских как антиинтеллектуальных кретинов, у которых больше денег, чем ума и вкуса, и тем самым она сама ставит себя в традиционную позицию группы, отчужденной от общества, пускай даже эта группа в печатных СМИ выражает “общественное мнение России”. С появлением в постсоветской России опросов общественного мнения голос интеллигенции стал одним из немногих. Газеты, однако, продолжают привлекать “экспертов” прежде всего из интеллигентов, журналисты безусловно относятся к этой социальной группе.
В декабре 1997 года бывший руководитель президентской администрации Сергей Филатов созвал двухдневный Конгресс интеллигенции, в котором участвовало около тысячи человек. Эта затея оказалась анахронизмом: хотя на конгрессе велись ожесточенные споры, создавались разнообразные концепции, в целом он обернулся провалом из-за разочарования России в любой идеологии, из-за потери интеллигенцией ориентиров. Бывший главный редактор “Московских новостей” Егор Яковлев отверг приглашение Филатова, заявив, что у него просто нет никаких идей и он считает роль интеллигенции близкой к нулевой. Многие интеллигенты России в 90-е годы скептически (причем, печатно и на конференциях) оценивают свою полезность, говоря о скором исчезновении интеллигенции как социальной группы.
Советская интеллигенция унаследовала от XIX века представление о себе как о “совести” нации, как о критически мыслящих индивидуальностях, стремящихся к улучшению жизни “простого народа”. В результате она стала чем-то вроде касты самопровозглашенных избранников — мистиков, святых, пророков во главе с Солженицыным и Сахаровым. Интеллигенция имела дело в основном со словами, производила идеи, теории (часто совершенно оторванные от реальной жизни) и, наконец, идеологии, враждебные господствующей государственной идеологии.
Правительство в разной степени терпело интеллигенцию и часто находило политически выгодным вознаграждать таких “официальных бунтарей”, как Евтушенко и Вознесенский. Типично русский парадокс заключается в том, что интеллигенция сама заняла позицию влиятельной моральной оппозиции и объективного критика советской системы, в то же время процветая в качестве одного из главных, хоть и не названных по имени, столпов режима; при этом интеллигенция была вполне горда собой. Было и радикальное меньшинство (может быть, чрезмерно беззаботное или откровенное), которое подвергалось ссылкам, заключению или высылке из страны за упорную критику официальной политики и эстетики, но в целом интеллигенция наслаждалась разнообразнейшими дотациями из казны, не имеющими аналогов ни в одной другой стране мира.
Советская власть не только полностью финансировала журналы и издательства, публиковавшие сочинения интеллигентов, но и содержала огромную сеть научно-исследовательских институтов, в которых достаточно было одного-двух присутственных дней, чтобы считать свой долг перед работодателем выполненным. Профсоюзы защищали интересы своих членов и распределяли всевозможные блага: жилищные кооперативы, отдых в здравницах, полностью оплачиваемые турпоездки, ежемесячные продовольственные заказы и допуск на распродажи, недоступные для других социальных групп. Поэты и барды выступали на стадионах перед сотнями тысяч человек, тем самым поддерживая усиленно пропагандировавшийся за рубежом образ России как нации, безумно любящей культуру. Официальная печать именовала русских “самой читающей нацией мира”. Этот стереотип был развеян в 90-е годы, когда поп-культура быстро увела население от “творческих шедевров”, которыми его насильно кормили во время монополии на культуру. При советской власти интеллигенция получала от государства не только всевозможные материальные блага, но и подтверждение своего высшего статуса.
Хотя интеллигенция холила представление о своей интеллектуальной независимости и безукоризненной нравственности, она зависела от государства не только материально, но и морально. Подобно советской чиновной номенклатуре, интеллигенция была настроена в высшей степени элитаристски, она очень мало знала и еще меньше уважала “массы”, от имени которых она претендовала говорить, за которые якобы страдала. Интеллигенты считали себя творцами абстракций, повелителями “слова”, редко снисходя до неинтеллектуального труда, а часто и презирая его. Как отмечает Покровский, социолог из МГУ, советская власть поддерживала интеллигенцию без особой нужды. Между тем, интеллигентская философия благородного самопожертвования, культ духовности (сопровождаемый риторической враждебностью к материальным заботам) очень устраивала правителей страны, в которой был постоянный дефицит материальных благ. В конце концов, само правительство схожим образом ниспровергало “буржуазный материализм” и производило в основном слова, так что интеллигенция, единственный правительственный оппонент, была в этом смысле и единственным адекватным партнером.
Андрей Синявский незадолго до смерти отмечал, что при советской власти государство обладало монополией на все интересные и полезные произведения интеллектуального труда. Он несколько обескураживающим образом заявлял, что интеллигенция приспособилась к советской власти из желания послужить народу, но при этом полагал, что в результате приспособленчества интеллигенция потерпела крах. В качестве примера он приводил выступления писателей с безупречной репутацией либералов и умниц в защиту истребления “врагов народа” при советской власти и в октябре 1993 года в защиту расстрела российского парламента. Синявский не одинок: есть и другие либеральные интеллектуалы и журналисты, например, Маша Гессен, которые позволяют себе критику в адрес интеллигенции, но при этом не могут не поддерживать миф о ней как о хранительнице вечных гуманистических ценностей.
С падением советской власти и официально провозглашенным переходом к рыночной экономике интеллигенция оказалась в упадке, сопоставимым разве что с упадком военного сословия. После короткой эйфории по поводу гласности, которая прежде всего радовала именно интеллигенцию, работники умственного труда обнаружили себя лишенными привычных материальных благ, уважения и веры в себя как мессианских проповедников вечных ценностей. По мере того, как идеология замещалась прагматичным предпринимательством и материальной реальностью, интеллигенция обнаружила маргинализацию спроса на свой продукт — слова. Те, кто в течение десятилетий пользовался поддержкой советской власти, обеспечивавшей пропитание работникам культуры, образования, людям искусства, теперь обнаружили себя вполне свободными, независимыми и в итоге находящимися в весьма плачевном состоянии.
Номенклатура оказалась в смысле материального выживания более расторопной, она быстро приспособилась к условиям, имитирующим капитализм, и пожала обильные плоды. Можно сказать, что и среди интеллигенции есть свои “новые русские” — это такие знаменитости, как Никита Михалков, Евгений Евтушенко, Виктор Ерофеев, успешно занявшиеся саморекламой и погоней за прибылью. Но они составляют меньшинство, а интеллигенция в целом чувствует себя дезориентированной, обманутой и отчужденной от постсоветской действительности и ее ценностей. Так что вряд ли можно считать вполне объективным монолитный образ новых русских, создаваемый прежде всего “идеалистами”, публично выражающими презрение к деньгам и предпринимательству, идеалистами, которых “новые русские” заменили на посту лидеров нации.
5. За фасадом мифа
На протяжении 90-х годов сравнительно немногие ученые и журналисты подчеркивали, что “новые русские” есть группа, весьма неоднородная по происхождению и социальному статусу. Профессор Алексей Кара-Мурза, к примеру, подчеркивал, что господствующий в России взгляд на предпринимательство связан прежде всего с давней русской традицией считать буржуазию по природе своей западным явлением. Соответственно появляются два одинаково догматичных убеждения: первое, что русское предпринимательство во всех мельчайших чертах, включая и собственно предпринимателей, должно воспроизводить западный образец, а второе — что такое зеркальное отображение нереально. Он сравнил номенклатуру, в новой России перетекающую в класс предпринимателей, с западноевропейскими феодальными лордами.
Профессор Петр Шихиров предложил иную классификацию социального происхождения новых русских. На первых порах они пополнялись из рядов кооперативного движения и теневой экономики. Вторая волна “новых русских” состояла из бывших комсомольских лидеров, а третья волна состояла в основном из бывших директоров и заместителей директоров различных предприятий. Это и была номенклатура как таковая, которую Шихиров считает носителем подлинного профессионализма с образованием и опытом, достаточными, чтобы они выдержали сравнение с лучшими выпускниками западных школ бизнеса. Но в то время как западные бизнесмены предпочитают иметь дело с соотечественниками, русские ориентированы на бизнес с иностранцами. Шихиров предположил, что экономическое будущее России — в синтезе западного индивидуализма с восточным коллективизмом, наподобие корейской или японской модели.
Короче говоря, в России и за ее пределами есть незначительное меньшинство людей, которые отказываются видеть в “новом русском” лишь комический персонаж, нувориша. Они не обольщаются этим типом, но признают, что новым русским свойственны как основополагающие и позитивные черты энергичность, готовность рисковать, организационные способности, и эти черты существенно необходимы для будущего процветания и стабильности страны. Опросы общественного мнения показывают, что большинство респондентов полагают, что в русском бизнесе необходима честность, и лишь меньшинство населения считает предпринимателей людьми нечестными и ненадежными (данные 1997 года). Поль Грегори, американский профессор, изучавший новых русских как социо-экономическое явление, подчеркивает, что некоторые из них вполне честные и умелые предприниматели, которые смогли доказать, что русские способны управляться с бизнесом, ранее считавшимся вотчиной иностранцев: пятизвездочными отелями, шикарными ресторанами, дорогими магазинами.
В первой волне новых русских (1991—1995) преобладали средних лет бюрократы, очевидно задействованные в номенклатурных махинациях. Но с середины 90-х годов стало резко расти число молодых предпринимателей. Западные аналитики пришли к выводу, что в российском частном бизнесе более всего преуспевают молодые. В отличие от людей старшего поколения, которых советская власть приучила ненавидеть начальство, и людей с более высоким жалованьем, нынешние молодые с готовностью принимают материальное неравенство, поскольку они убеждены, что со временем смогут сами оказаться наверху. В то время как советская власть поощряла пожилых людей, постсоветский бизнес оказывается наиболее благоприятен для родившихся в 70-е годы.
Уже сейчас достаточно многие молодые русские мужчины занимают видные посты в главных компаниях страны. Если при советской власти определяющим были политические взгляды человека, то сейчас на первое место выходит возраст. Неудивительно, что молодые интеллигенты имеют больше общего с молодыми “новыми русскими”, чем с интеллигентами, сформировавшимися в эпоху сталинизма. Знаковой фигурой в этом отношении может служить Вячеслав Курицын, плодовитый московский литературный критик из Екатеринбурга, который не бичует пороки и глупость новых русских, а подчеркивает их жизненную силу и положительное влияние на русское общество. Показателен фильм Виллена Новака “Принцесса на бобах” (1997), в котором с доброжелательным юмором описан новый русский, разрывающийся между народным карикатурным представлением о нуворишах и собственным нежным сердцем, бьющимся под безупречным костюмом. Герой фильма Дима Пупков пытается заключить фиктивный брак с ресторанной посудомойкой Ниной, в жилах которой течет голубая кровь. Сперва он хочет просто прикрыть ее громкой аристократической фамилией свою репутацию, но влюбляется в сопротивляющуюся ему девушку. Фильм заканчивается тем, что Ника (стоящая на эскалаторе, так что она смотрит сверху вниз на нувориша) остается со своей интеллигентной семьей, но теперь уже она не разделяет, по крайней мере, предрассудков по отношению к пупковым мира сего. Новак украшает эту переделку сказки о Золушке характерами, воплощающими сильные и слабые стороны определенных социальных групп: у героини муж — деморализованный “интеллигент”, который весь день валяется на диване, читая книжки, в то время как она крутится на нескольких работах, чтобы прокормить семью из четырех человек. Это символ паралича современного интеллигента, который не способен приспособиться к изменившемуся социальному порядку. Нина воплощает не только утонченность, гордость и интуитивное презрение к материальному благосостоянию, столь существенные для элитарного интеллигентского самоощущения, но и катастрофическую готовность советской женщины жертвовать собой ради своих паразитов мужей. Пупков воплощает в себе образ нового русского, сформировавшегося после крушения советской власти. Во время одного из разговоров с Ниной он с негодованием отвергает предположение девушки о безнравственном происхождении своего капитала. Он добился успеха сам, ценой напряженнейшего труда и благодаря умению использовать выгодные обстоятельства.
Фильм красноречиво защищает новых русских, призывая взглянуть на них более умным и доброжелательным взглядом. Воплощенный в Пупкове тип нового предпринимателя может быть лишен “культурности” и интеллигентской утонченности, сперва он может показаться вполне соответствующим анекдотическому образу братана с жирным загривком, но этот тип обладает жизненностью, стремлением к самосовершенствованию, страстью. Любовь к знатной посудомойке преображает нового русского в персону более чувствительную и вдумчивую, чем жалеющий только самого себя муж-интеллигент.
6. Романтичность или респектабельность
Фильм Новака отражает нарастающее желание новых русских соединить богатство с классовой респектабельностью. Они озабочены тем, как их воспринимает общество, и это отчасти реакция на тот монолитный унизительный образ нового русского, который был создан преимущественно интеллигенцией. В России традиционно снисходительно относились к преступности, так что эта снисходительность иногда переходила в романтическое прославление воров как носителей социального протеста, а в начале 90-х годов она переросла в атмосферу терпимости к нарушениям всякого закона. По мере нарастания криминализации российского бизнеса, эта терпимость постепенно уступила место озлобленности и враждебности во всех слоях населения.
Решающим фактором в отношении к преступности стал возраст: теперь бандит вызывает одобрение или даже восхищение (как символ успеха) почти исключительно в подростковой среде. Если при советской власти героями ребят были космонавты и ученые, то теперь многие мальчики высказывают желание стать рэкетирами или даже киллерами, а многие девочки мечтают о проституции. Старшеклассники московских школ, отвечая на вопрос о престижности различных профессий, подавляющим большинством ставят на первое место банковское дело, право и, вопреки прежним советским представлениям, ставят убийство и преступление выше науки, школы, религии, техники, исследования космоса.
Есть ли у представителей нынешних новых русских преступников предшественники в культуре? Мы сразу вспоминаем о бесконечно более сложных героях романов Достоевского, которые тоже пили и ездили к проституткам, размышляли о справедливости. Но если религиозные убеждения Достоевского требовали, чтобы за преступлением следовало наказание, то нынешние герои-преступники убивают без всяких колебаний, и именно это делает их особенно привлекательными в глазах юных почитателей.
Было бы наивным отрицать, что современный русский бизнес тесно связан с преступностью и рэкетом. Тем не менее в 90-е годы в России возник не только своеобразный тип бандитского капитализма, но и малое предпринимательство, а также то, что с некоторыми оговорками можно осторожно назвать зародышем среднего класса. Некоторые западные наблюдатели полагали, что в Москве формирование сильного среднего класса началось в 1995 году. С тех пор на социально-экономической арене появилось второе поколение предпринимателей, которые уже не должны быть первопроходцами, которые скорее вливаются в систему, пускай даже эта система далека от совершенства. Эта динамика и сопутствующие ей обстоятельства и побуждают “новых русских” всё более заботиться об изменении в свою пользу общественного мнения, о достижении стабильности.
Создание более благоприятного образа “новых русских” идет различными путями, в основном через образование в самом широком смысле этого слова. Новые русские не только отдают своих детей в школы, университеты, зарубежные образовательные учреждения, они занимаются и самообразованием, адаптируются к социальным институтам с тем, чтобы их поведение соответствовало их материальному статусу. В определенной степени это помогает им дезавуировать гиперболический негативизм, который вкладывают в образ “нового русского” российское общественное мнение, пресса и телевидение.
Перевод с английского Якова КРОТОВА
Гелена ГОШИЛО — профессор славистики в Питсбургском университете. Преподает современную польскую и русскую литературы, ведет курсы по русскому фольклору, научной фантастике, по проблемам феминизма. Основные темы ее научных изысканий — литературные жанры, современная культура, феминизм. В ее переводах вышло шесть khиг прозы российских писателей (в том числе “Линии судьбы” Mapка Харитонова и сборники современной женской прозы). Среди публикаций последнего времени — статьи о современной русской женской культуре, серия эссе “Русская культура 90-х”.