Опубликовано в журнале Континент, номер 102, 1999
Понедельник,
Вчера вечером позвонила Елизавета Глинка. “Хорошие новости для Андрюши”, — сказала она. — “Расскажи!” — “Я нашла для него немного денег — двести долларов, от моего друга. Плюс пятьдесят — от другого”. — “Ты просто чудо!” — радуюсь я. — “Я знаю”, — заключает Лиза…
Елизавета — моя учительница русского языка. Она живет в Вермонте, сама — педиатр, человек глубоко верующий, прихожанка Русской Православной церкви, которую они вдвоем с мужем, Глебом Глинкой, создали когда-то в Монпелье, в штате Вермонт. Андрюша — выпускник детского приюта*.
Судьба Андрюши волновала меня. Но как-то я признался Елизавете: “Этот парень уже достал меня. Я, кажется, больше не выдержу…” — “Но он просто умирает с голоду”, — напомнила мне Елизавета. — “Так же, как и миллионы других детей сегодня в России и, может быть, еще сто миллионов в мире. Ты будешь давать деньги каждому голодающему ребенку?” — “Но он просил…”, — ответила она. Я не хотел ее разубеждать. Если она может достать несколько сотен долларов для Андрюши или какого-то другого бедного ребенка, не мне ей мешать. Может быть, Андрей даже истратит их с пользой. А возможно, это станет началом его карьеры афериста. Пока ему семнадцать, но его таланты направлены в ту сторону. Вероятно, мне следовало бы признаться: “Теперь они все начнут просить”. Но на самом-то деле я возражаю против раздачи денег в индивидуальном порядке как против плохой общественной стратегии.
“Андрюшина проблема — социальная, — говорю я Елизавете в своей лучшей нравоучительной манере. — Во-первых, на сегодня в России нет функциональной легальной экономики, на самом деле ни у кого нет работы. Но еще хуже бывшим воспитанникам детских домов и интернатов. У них нет ни профессии, ни умения, ни опыта жизни в мире, ни семейной поддержки; нет пути заработать себе на жизнь. Пока они в детском доме, их кормят и защищают, но вот они оканчивают школу в семнадцать лет — и их просто выбрасывают на улицу. Вот почему они сызмальства, по вполне понятным причинам, боятся взрослеть”.
Андрей окончил школу прошлой весной. Некоторое время он работал в теплицах интерната, почему-то потерял эту работу и теперь пишет, что дела его совсем плохи. “Я голодаю”,— написал он в последнем письме. Письмо переводила Елизавета. Христианская добродетель заставляет ее подавать голодным. Я же — абсолютный безбожник. И пытаюсь сделать так, чтобы на подобные жизненные беды отвечало общественное здравоохранение.
Вчера поздно вечером мне позвонили — за мой счет — Роберт и Джуниор, с Гаити. Им столько же лет, сколько и Андрею, и они тоже умирают с голоду. Ребята поблагодарили меня за пятидесятидолларовый чек, что я выслал им. Но это не было благотворительностью с моей стороны. Я плачу им, чтобы они учили рисовать маленьких уличных детишек. Я пойду на принцип и не дам им денег только потому, что они голодают. Нет, я заплачу им за работу, которую они делают для других членов своего уличного сообщества.
Русский Андрей заискивает, чересчур дружелюбен и вежлив. Хотя ему уже семнадцать, он хочет, чтобы я его усыновил. Гаитянин Роберт — тоже такой. Он убеждает меня оплатить ему учебу. “Это совсем не дорого, всего десять долларов в месяц”. Но я отказал ему. “Я не помогаю отдельным людям”,— сказал я твердо. Хотя это не совсем правда. На самом деле я дал некоторую сумму на уход за Леоной во время ее беременности — девочка была тоже с улиц Порт-о-Пренс. Мальчишки рассказали, что сейчас она в больнице, рожает. От Леоны они передали нам — Мэри и мне — благодарность за помощь.
Вторник, 6 января,1998.
Способность к привязанности: говорят, что уличные дети не способны привязываться. Может — да, а может — и нет. Что, если у них просто не было возможности привязаться к кому-нибудь?.. Не мы ли сами слишком мало заинтересованы в их преданности? Они — грязные. Мы предпочли бы, чтобы беспризорники оставили нас в покое, мы ведь можем захлебнуться в их страданиях — за которые, в конце концов, не мы даже ответственны… Я же вижу, что многие из беспризорников очень хотели бы к кому-то привязаться. Они и зовут нас по-домашнему: “папа” и “мама”, или “дедушка” и “бабушка”, или “дядя” и “тетя”. Многие из них такие славные! Иногда я даже подумываю, не взять ли кого-нибудь домой… Ну, и какой в том смысл: переделать их в распутных американцев? Не лучше ли помочь сразу многим выжить в собственной стране, стать хозяевами своей собственной судьбы?.. Стратегия общественного здравоохранения — вот что необходимо. Увы, лицом к лицу с плачущим ребенком — об этом не так просто помнить.
Сегодня я посетил приют для нью-йоркских беспризорных детей. Один социолог рассказал мне, что это — лучшее, что довелось ему увидеть. Помещение и оборудование действительно хорошие. Директор — умен и человечен. Но, хотя у них есть консультанты с офисами и определенным кругом обязанностей, здесь нет учителей. Дети cидели сгрудившись, фривольно развалясь. “Мы не навязываем им себя, — объяснил директор.— Мы встречаемся с ними там, где они есть”. А их нет нигде. Они сидят на наркотиках, попрошайничают, воруют и занимаются проституцией. Они не боятся СПИДа, потому что ожидают смерти еще в юности — насильственной смерти задолго до того, как вич-инфекция даст им о себе знать. В обозримом для них диапазоне они видят лишь грязь, отбросы, смерть.
Почему от этих детей ничего не требуется? Шекспировских пьес, строительных проектов, бизнеса, газеты, творчества?.. Почему с ними работают юристы, а не учителя?.. Почему я общался только с директором? Почему какой-нибудь ребенок не поводил меня сам по приюту? Почему мне не дали поговорить с детьми? Почему Америка настолько влюблена в психологию и контроль?.. Высокие надежды и жизнетворчество разрешили бы большинство из наших проблем. Мы превратили наших детей в потребителей. Мы даем им, но не просим взамен что-то сделать, создать, отдать. Так мы закрепляем аморфность их жизни — и называем это “заботой”.
Пятница, 16 января, 1998.
Я нервничаю в предвкушении этой моей следующей поездки в Россию, нервничаю — но жду с нетерпением. Готовлюсь. Осталась всего неделя. А нервничаю по поводу ожидаемого. Я больше не журналист, и даже не “дедушка Боб”; они хотят, чтобы я приехал как психолог. Профессионал, который знает, что делает. У меня же — ни малейшей идеи. Они хотят обучиться игровой терапии и IQ тесту, вещам, которые американцы любят и хорошо делают. Мне же всё это кажется не имеющим отношения к делу. Мне думается, что быть “дедушкой” — полезнее. Но русские — русские профессионалы: врачи, психиатры — так не считают. Может, они и знают, о чем говорят… Может быть, я неправ. Посмотрим.
Суббота, 24 января, 1998. В Россию.
Что нужно детям:
— Постоянные, надежные отношения с наставником, со взрослым.
— Материальная забота в форме еды, крыши над головой, одежды, физподготовки, отдыха.
— Подтверждение, ощущение их несомненных добродетелей, отраженное в признаниях других людей.
— Ощущение ценности их вклада, их работы.
— Принадлежность, членство в маленькой группе типа семьи или ее внутренне мотивированной точной копии.
— Искусство, выражение того, что личность ощущает.
— Наука, выражение того, что личность понимает.
— Игра, проигрывание жизненных ситуаций.
— Ситуации, вызывающие активность ребенка, направленную на достижение
важных для него целей.
— Диалог с окружающим миром — о потребностях и целях, как это видится
ребенком.
— Тонкий баланс между строгой организацией и возможностями.
— Атмосфера, исключающая лишения, насилие, эксплуатацию и страх.
— Высокие надежды для поведения и целедостижения.
— Пресексуальный Эрос: объятия, поцелуи, нежное общение через прикосновение.
Когда эти основные потребности удовлетворены, главным становится то, что излучает ребенок, то, что он или она делает или говорит, как участвует. Трудно точно определить, сколько нужно дать ребенку, а сколько оставить ему создать самому. Эта сложность и определяет подлинное искусство пестования.
Все эти моменты значительно обостряются в случае с детьми, у которых нет полноценной семьи или которые были травмированы или пережили насилие. Принципы вроде тех, что я перечислил выше, и определяют задачу восстановления искалеченного ребенка, задачу возвращения его к нормальным взаимоотношениям с жизнью.
…Итак, я — в самолете, направляющемся в Санкт-Петербург, с пересадкой во Франкфурте; я размышляю… смогу ли я что-то сказать… опасаюсь, что забуду даже тот элементарный русский, которым владею, и меня сочтут за немого…
Позднее
Сегодня воскресенье, 12:30 петербургского времени. Я уже умылся, побрился и продремал два часа во Франкфуртском аэропорту — идет вторая часть моего перелета. <…>
Дети, которые вырастают без родителей, не прирастают к тому, кто о них заботится, и остаются недоверчивыми и дикими. Они не доверяют сами, но и им, в свою очередь, нельзя доверять. Они будут лгать и воровать при малейшей возможности. Цель нашей работы — взрастить ростки доверия из ничего. Все может начаться с таких мелочей, как конфеты или обед в Макдональдсе.
Но эта теория также не бесспорна, с моей точки зрения. Я вспоминаю о гаитянских беспризорных детях, которые помогают друг другу в беде и которые не взяли в свое время с меня денег за помощь Алисе, моей дочери, когда она болела. “Мы это делали не для денег, а для Алисы”,— ответили они мне тогда. Кроме воспитанников Томилинского приюта, я не знаю никого из русских беспризорников. Но я вспоминаю десятилетнюю Надю, которая посвятила свою жизнь заботе о маленьком — выглядевшем меньше ее — одиннадцатилетнем старшем брате Коле, получившем мозговую травму в возрасте пяти месяцев, когда отец спьяну ударил его об стену. Надя знает, что такое “привязанность”, не так ли?.. В приписывании людям “дефицита привязанности”, как и во всех других вещах, очень легко впасть в упрощение и стереотип.
Я сижу рядом с серьезным молодым человеком, христианским миссионером, который вместе с дюжиной коллег планирует прожить в Санкт-Петербурге около двух лет. Эти приятные люди предполагают учить русских детей “христианской этике”. Что такое “христианская этика”? И какой этике собираюсь учить я?..
Позднее
Я поселился в квартире на четвертом этаже старого здания без лифта на северной стороне Невы. Думаю, это далеко от центра города. Квартира — один из петербургских офисов международной организации “Врачи Мира”, объединенный франко-американский офис. В комнате, которую я занимаю, я предполагаю пробыть несколько дней. Каждый день я буду посещать разные детские приюты — так русские называют детские воспитательные заведения, в которых ребята содержатся не более года. После этого их помещают в детские дома или дом ребенка, где дети могут находиться более-менее постоянно. Или их пошлют в интернат, школу-интернат для старших детей, который значительно больше детского дома. Приюты претендуют на более высокое качество и зачастую — большую “домашность”, во всяком случае — по замыслу, если не в реальности. К несчастью, по закону дети могут находиться там лишь короткое время — до года. Это новый тип воспитательных учреждений, развившийся уже в посткоммунистическое время. Детские дома — государственные, обычно они переполнены, строгорежимны. Я еще ни в одном не был. Интернаты варьируются от хороших до — ужасных. “Врачи мира” работают только с приютами.
Позвонил Джефф Гротон, мой хозяин, — блестящий молодой человек, прекрасно говорящий по-русски. Джефф — координатор проекта. Наш штат состоит из четырнадцати русских психологов и психиатра. Они оплачиваются согласно принятой в России тарифной сетке, что означает: каждый, дабы выжить, должен иметь вторую работу. Любая работа в этой стране оплачивается лучше, чем работа медика. Лучше зарабатывают водитель такси, работник Макдональдса, может быть, даже уличные дети, которые промышляют проституцией. Профессия врачей даже не особенно уважаема. Считается, что они некомпетентны — предположение, часто подтверждаемое на практике.
Позднее
Вася, наш шофер, отвез меня и Джеффа в Лазарет, медицинский пункт-Центр. Это темная квартира странного вида на окраине города в грязном, узком — шириной в одну комнату — трехэтажном городском доме. Кабинет директора, Алексей больше известен как Алеша или просто — Леша, был на третьем этаже. Разговор с ним длился часа три и все время прерывался какими-то детьми, заглядывавшими к нему быстренько обсудить одну проблему за другой. После этого мы спустились на первый этаж попить чайку с Верой и Светой, одна из них — социальный работник, другая — медсестра. Четыре шумных подростка, три мальчика и девочка, ворвались, в конце концов, среди нашего застолья. Вера погрузилась в разговор с девочкой — я мало что мог разобрать, но меня поразили мягкая Верина манера вести беседу и ее явный интерес к подростку.
Центр — один из трех, созданных за последние три года при помощи немцев. Его цель — обеспечение медицинским обслуживанием обездоленных детей. В время Леша пришел к мнению, что без социальной работы сделать здесь что-то невозможно. Сегодня консультации психолога и социальная работа — необходимый компонент их деятельности. С 1994 года у них в штате три человека, работающие с понедельника по пятницу по шесть часов в день. Ребята предпочитают появляться после обеда или к вечеру. Они приходят по своему собственному желанию. Все — из группы повышенного риска; большинство — от двенадцати до пятнадцати лет, но Центр принимает детей любого возраста. Примерно 40% приходящих — девочки, 60% — мальчики, так сложилось с самого начала (такое же соотношение и в двух других Центрах).
…Входит улыбающийся, светловолосый мальчик лет одиннадцати-двенадцати, его сопровождает женщина, как выясняется — школьный дворник, она привела подростка по собственной инициативе, просто потому, что переживает за него. Ребенок объясняет Леше, что в семье нечего есть. Он сомневается, полагаются ли ему талоны в близлежащую столовую для бедных — один для его шестилетней сестры, другой — для него самого. Леша выдает ему талоны без всяких вопросов и рисует для мальчика план, как пройти к столовой. Пока подросток не ушел, Леша вскрывает для него огромную коробку шоколадных конфет, которую я принес, чтобы угощать всех приходящих детей.
Леша только собрался вернуться к разговору с нами, как заходят еще три подростка — два мальчика и девочка. Один из мальчишек, кажется, “настоящий” пациент — у него что-то с правой рукой. Леша массажирует ему руку, потом перевязывает. Все это время он беседует в ребятами, на прощанье дает по сигарете девочке и одному из мальчишек. Они закуривают, наполняя дымом нашу маленькую комнатку.
Дети приходят в Лазарет со множеством медицинских проблем. Недавно, рассказывает Леша, они проверили своих подопечных на туберкулез: 15 % детей — инфицированы. Многие имеют внутренние и кожные заболевания, равно как и болезни, передающиеся половым путем — включая, без сомнения, и СПИД; однако эпидемиологических исследований никто не проводил.
Леша делит своих посетителей на три группы — согласно тому, сколько времени они проводят на улице. Первая группа — относительно маленькая, около 25%. Это дети, которые все свое время проводят на улице. Они — выходцы из нищих, неблагополучных семей. Эти ребята сбиваются в группы по три-четыре человека и выживают, существуя на низшем уровне криминальной деятельности, типа стащить монеты из счетчика на платной стоянке или из телефонного автомата. Леша рассказал нам о двенадцатилетнем мальчишке, который занимался проституцией. А сейчас живет с местным милиционером, который и совратил его. Взбудораженный, я удивился, почему никто ничего не предпринял! На что Леша ответил: “Малец слишком далеко зашел. Он для нас недосягаем”. — “Да нет,— уточнил я,— я же не о мальчике говорю! Я — о милиционере! Его что, нельзя арестовать или хотя бы уволить?” — “Я очень скептично отношусь к возможностям что-то сделать в этой ситуации, даже если бы я попробовал, — объяснил Леша.— Сообщи я об этом, я вынужден был бы покинуть город. Представьте сами: началось бы расследование, они стали бы выяснять, правду ли я говорю, что представляет из себя мальчик… Они бы вели расследование по каждому пункту моей информации, после чего дело было бы закрыто, а мы бы все оказались в реальной опасности”…
Леша продолжил свою классификацию. Дети второй группы проводят на улице лишь часть времени, но — большую часть. У них, собственно, есть дом. Такие ребята самоутверждаются через шайку с лидером и сложной организацией, включающей собственные обычаи и обязанности. В основном это ребята от восьми до шестнадцати лет, крутящиеся вокруг компаниями по десять-двенадцать человек и иногда втягиваемые в реальную криминальную деятельность. А третья группа состоит из более старших ребят, примерно около семнадцати. Они мучаются возрастными проблемами, конфликтуют с родителями, себя воспринимают “клевыми”, иногда увлекаются какими-то политическими идеями, вроде фашизма, или становятся панками, бритоголовыми, например. Они мучаются от недостаточной организованности их жизни.
“Мы — небюрократичная, неформальная и нерепрессивная организация, — продолжает Леша,— тесты мы не используем, дети могут просто поговорить с нами. Между собой мы встречаемся на внутренних совещаниях, каждый имеет собственный план работы, но мы никогда ничего не записываем”. — “Почему?”— удивился я. — “Мы же — новички, лишь разрабатывающие совместно свои методы”.
Вошла Катя. Это двадцатилетняя худая блондинка с короткой стрижкой, что, в соединении с ее ярко красным пиджаком, обтягивающими черными брюками и чистыми белыми кроссовками, делает ее очень заметной. Катя приятная, веселая. Непрерывно курит и, между прочим, кашляет. Когда она узнает, что я психолог, то заявляет, что уверена — американский врач сумеет ей помочь. По ее мнению, она — как раз настоящий пациент для психолога. Она живет одна, недалеко отсюда, и целыми днями ничего не делает. Иногда проводит время с друзьями. “У тебя есть приятель?” — недоумеваю я. — “Нет, — говорит она сначала, потом передумывает,— Ну, да. Есть”. — “Я ты не думаешь, что когда-нибудь у тебя будут дети?” — “Нет, — заверяет она,— Я сама еще ребенок”. Перед тем как уйти, она берет у Леши сигарету и немножко денег. Он объясняет мне: “Катя — умственно неполноценная и совершенно беспомощна. Она выросла в детском доме”. Детский дом, как я уже выяснил для себя, часто оказывается заведением очень невысокого качества, для которого характерны халатность и иногда насилие над ребенком. “Катя использует нас как центр ее социализации, и мы действительно конкретно помогаем ей, когда можем, — деньги, лекарства, возможная социальная поддержка… Наша главная задача — медицинская; если ребенок болен, мы немедленно его госпитализируем. Но нам нравится работать с детьми в неформальной атмосфере — насколько получается”.
“Почему они приходят к вам?” — удивился я. — “Да потому что здесь приятно и безопасно. Насилие и секс здесь невозможны. Ребята не могут прийти сюда, когда они пьяны или под наркотиком. Мы не разрешаем им оставаться здесь на целый день, потому что не хотим принуждать их зависеть от нас. Короче, мы совершенно открытое место. У нас есть замки на дверях, но только потому, что соседи боятся этих ребят и не хотят, чтобы они слонялись в округе. Для ребят же это — что-то вроде клуба. Вот так — Центр-клуб. Конечно, в этом есть некий конфликт, но хорошо это или плохо, дети не воспринимают нас только как медицинский центр, хотя они и получают здесь медицинскую помощь. Особенно дети поменьше видят в нас нечто вроде семьи… Я уже говорил, что мы изучаем ребят. Так вот, они также изучают нас. Иногда это вызывает определенные трудности. Например, когда девочка приходит ко мне с сексуальными проблемами — единственно, чтобы понаблюдать за моей реакцией. Я, конечно, парирую подобные выпады и меняю направление беседы”. — “А почему бы тебе не поразмышлять вместе с ней над этими ее нуждами?” — “Не стоит потворствовать ее игре”. — “Но разве ребята не нуждаются в возможности поговорить о сексе?” — настаиваю я. — “Конечно,— соглашается Леша,— но не таким образом: без персонализации и не используя меня в качестве объекта эпатажа. Дети знают, что здесь они могут говорить с нами обо всем. Обсуждения проходят неформально и всегда спонтанно. Мы никогда не назначаем дискуссию заранее и не пытаемся организовать постоянную дискуссионную группу”. — “Вы работаете с родителями?” — “Совсем немного”. — Леша поясняет: “Все эти семьи — с точки зрения психолога — неблагополучные, но сами того не признают. Если они и приходят к нам, так ради материальной помощи”.
Позже мы с Верой и Светой обсудили множество здешних медицинских проблем — болезни, передающиеся половым путем, последствия курения и потребления алкоголя… Ничего с этим нельзя поделать. Очевидным препятствием является то, что в России не принято бесплатно раздавать презервативы. Но даже если бы это было, дети не используют их. Они, конечно же, знают о СПИДе и других заболеваниях, но необходимость предохранения с трудом укладывается в их головах. Они живут моментом.
Посещение Лазарета породило во мне множество вопросов. Его штат — Леша, Вера, Света — все очень хорошие люди, приятные, глубоко индивидуальные, напряженно работающие и, без сомнения, нашедшие контакт со своими клиентами, детьми. Но я почувствовал некую ограниченность их деятельности уже на программном уровне. От этой ограниченности страдают все подобные программы — включая американские. Это особенно хорошо заметно вдали от дома; в Америке разные допущения и заурядная рутина обесцвечивают то, что было принято за неизменную, если не единственно истинную, норму. Начну вот с чего: почему эта программа неизбежно фокусируется на медицинской проблематике? Почему акцент столь очевидно поставлен на индивидуальность? Почему структура смутна и случайна? Почему ничего не требуется от детей? Почему нет профилактических программ, идущих вглубь как в области психического, так и физического здоровья?.. Скажем, виды психических оздоровительных программ, сразу приходящие на ум, — это создание своеобразных активных групп, вроде театральных, художественных, туристических, любителей видео или фотографий… Да практически всё, что собирает детей вместе, но не основывается на их проблемах. Физические оздоровительные программы могут осуществляться в спортивных клубах, таких проектах, как посещение больниц с целью изучения, скажем, прямого влияния алкоголя или курения. После чего дети могут предъявить их собственные исследования общественности, представив постеры, пьесы, публикации, даже — созданную ими газету. Занятие чем-то увлекательным, необычным должно, конечно же, вызвать драматический эффект где-то в глубинах сознания этих придавленных жизнью детей. Я бы особенно рекомендовал экскурсии — выход из привычной обстановки, например, на какие-нибудь спортивные соревнования, на пляж, в деревню на лето… Изучение ремесел или мелкого бизнеса могло бы также стать одним из компонентов программы. Короче, почему такие программы не могут строиться на получении удовлетворения от познания, изучения чего-то, что может привести к формированию группы с высокой моралью и чувством взаимной поддержки?.. Такая группа изменила бы отношения детей к Центру только как к источнику здоровья и в результате ребята могли бы сделать свою собственную жизнь более приятной.
Конечно же, следовало бы оставить время на индивидуальные беседы с ребятами, но только в обогащенном контексте программы. Консультации по всем вопросам — от личных до медицинских — следовало бы продолжить. И я бы хотел еще регулярного интервьюирования ребенка — как устного, так и через его рисунки. Я бы хотел, чтобы детей спрашивали об их жизни и о том, как они видят будущее. Для работников Центра я хранил бы копию каждого интервью в специальной папке, а оригинал поместил бы вместе с рисунками, фотографиями и сочинениями в папке, которую выдавал бы каждому ребенку на его собственное усмотрение. Я бы позволил детям болтаться в Центре даже больше, чем сейчас, — и пьяными, и под наркотиком, и трезвыми. Целый день, если хотят. Специальное предупреждение — список требований к их поведению — должно было бы удерживать от насилия всех видов, от драк до сексуального. Нужно только приветствовать участие ребят в работе Центра — на том уровне, на котором они готовы. Они могут присоединиться к какому-то долгосрочному проекту — вроде создания видеозаписей или постановки пьесы, или краткосрочному проекту — типа поездки на пляж; могут и вовсе не участвовать в подготовке мероприятий.
Я бы также работал в направлении создания разного рода прибежищ, своеобразных временных приютов для того сорта детей, что приходят сюда. Я бы работал и с родителями — в диапазоне возможного.
Вот, собственно, мой бесплатный совет. Он позволяет создать идеальную программу: комбинацию социального и обучающего центров, художественно-спортивного клуба, “дома” — с приложением различных служб, включая медицинскую. Всё это — глубже, чем просто медицинский центр с подключенными социальными службами. При этом ничего из предложенного мною не нуждается в специальном финансировании. В основе лежит изменение направления деятельности штата Центра — от случайных разговоров с отдельными детьми по поводу их личных проблем к фокусированию усилий на проектах для маленьких групп. Но, очевидно, больше денег потребуется на создание специальных приютов-прибежищ. В то же время, если программа в целом станет привлекательнее и разнообразнее, она покажется заманчивей как для детей, так и для спонсоров. Ребята сами смогут участвовать в сборе средств для Центра.
И — последнее: планирование. Это — то, что необходимо. Везде. И здесь, в Санкт-Петербурге, и в Нью-Йорке, и в Вермонте, и на Гаити. Вопросы должны задаваться. Что, собственно, мы хотим сделать? Какие проблемы мы хотим поставить? Что мы знаем о наших клиентах? Что еще необходимо выяснить и как это реализовать? Каковы наши возможности? Можем ли мы сделать больше? Какова первостепенная задача? Что мы хотим получить в перспективе? Какие неожиданные негативные последствия мы можем предвидеть? Словом… Спокойной ночи…
Среда, 28 января, 1998
Вася привез нас в 15-ю Больницу; это единственная детская больница, куда принимают детей, не имеющих прописки. Большая часть бедняков Петербурга живет без прописки. Они приехали сюда нелегально, в поисках работы. Работы здесь нет так же, как в деревне, но иллюзорная надежда на город существует. Обычно это люди без образования, потребность в которых низка здесь, ибо безработица и без того растет. Шансы получить прописку равны нулю. Ее дают лишь ограниченной группе людей, которые покупают себе собственное жилье или работают на правительство. Жители без прописки нуждаются в соцобслуживании даже больше, чем кто-либо другой, тем не менее не имеют его и иметь не могут. Так люди без прописки превращаются в люмпенов.
Больница выглядела местом заброшенным. Она представляла из себя несколько зданий, сгрудившихся вместе на грязном пустыре, вид которого несколько скрашивали разросшиеся кусты, свидетели лучших дней. Все казалось рухнувшим. Двери открывались в темный, пещерообразный коридор. Мы с Джеффом прошли в полуподвал, в кабинет Сергея, психолога, который, как мне рассказали, интересуется игровой терапией. Мы миновали игровую, в которой в ошеломляющем количестве были разбросаны самые разнообразные игрушки. Это было похоже на магазин игрушек. “А ведь пациенты Сергея,— подумал я про себя,— возможно никогда не имели собственных игрушек, разве что какую-нибудь сломанную куклу. Что же должна означать эта игровая для них?..”
Сергей встретил нас и усадил в маленькой процедурной. Это мужчина около сорока, модно подстриженный, седовласый, в усах, одет очень просто — свитер и джинсы. “Клевый” — так определяют сегодня этот тип.
— Несколько слов о себе. Я преподаю в психоаналитическом институте, здесь — практикую. Здесь я имею то, что я называю “лаборатория игрушки”, во всем мире таких около сорока. Моя цель — реализовать право ребенка на игру. Работаю я в основном с госпитализированными детьми, но есть несколько приходящих — их приводят родители, присылает школа или милиция.
— А что именно вы делаете с детьми?— Я просто даю им играть. Наблюдаю, делаю пометки, но никогда не комментирую то, что делает ребенок, и никак не вмешиваюсь.
— И как же это помогает ребенку?— Игра у всех детей идет инстинктивно, согласно их “либидо”, я это так определяю. Я позволяю детям выразиться.
— К вам попадают необычайно обездоленные дети. Каково для них приходить сюда, играть в этом раю, а потом возвращаться в ничто?
—Они, кажется, не думают об этом.
— О вас. Не представляете ли вы для детей некую фигуру родителя-заместителя? Что происходит с детьми, не имеющими отца или обоих родителей, после
того, как они побывают с вами, а потом вынуждены все это оставить, уйти?
— Со мной работает моя жена. Мы оба, конечно же, моделируем родительскую пару. Тем не менее я держу профессиональную дистанцию. Как-то одна малышка спросила меня: “А ты всегда будешь моим другом?”. И я подумал, что лучше всего будет обернуть вопрос на нее. И сказал: “О, ты хочешь, чтобы я был твоим другом!..”. На том мы и порешили.
— Вы работаете с населением крайне нуждающимся — как материально, так и эмоционально. Мне, признаться, трудно понять, как игровая терапия сама по себе может быть здесь полезна. Возможно, вы делаете еще что-то. Скажем, вы консультируете медперсонал?
— Они не хотят мне за это платить. Я же не буду делать то, за что мне не платят. Реальная проблема большинства этих детей, вы и сами должны это знать, — их родители. Все ребята приходят сюда из очень плохих семей. А если они приютские, зачастую, штат не лучше.
— Уверен, вы правы. Вы, должно быть, много занимаетесь семейной терапией?
— Нет. Родители не заинтересованы приходить сюда. Да никто мне и не платит за это.
Мы пожали друг другу руки, обменялись визитками. И пошли смотреть другого Сергея, начальника социальной службы. Он называется здесь “социальный педагог”. Этот Сергей, энергичный мужчина тридцати лет, казалось, совершенно не нуждался в том, чтобы произвести на нас впечатление. Он коротко обрисовал свои обязанности. Они работают вдвоем с Катей, социальным работником, которая отвечает за всю информацию о пациентах и, после того как ребенок выписывается, подыскивает ему место в детском доме, если он бездомный. Сам Сергей в основном держит связь с родителями и разнообразными отделениями больницы, особенно с психологами в кризисном центре. Еще, при особой необходимости, он работает с милицией и городскими властями. Также Сергей отвечает за детей, только поступивших в больницу. Таких ребят поначалу помещаются в изолятор, где они обследуются на предмет возможных заболеваний. Ведь многие бедные дети имеют серьезные проблемы со здоровьем — начиная от вшей и до туберкулеза. Ну и, конечно, в обязанности Сергея входит обеспечение досуга ребят. Он организует для них всевозможные занятия и берет напрокат видео.
Сергей взял нас в одно из отделений на третьем этаже главного больничного корпуса. Хотя снаружи здание и выглядело обшарпанным, коридоры и комнаты были до блеска чисты. Медсестры и доктора, все — женщины, одетые в рабочие белые халаты, торопливо проходили по коридору, иногда с каким-нибудь малышом, тихо переговариваясь друг с другом. Мы остановились в отделении с маленькими палатами по обеим сторонам коридора. В палате на одного ребенка не было ничего, кроме кровати и стула. Ни игрушек, ни книг — пустые стены. Это — палаты, где дети ожидают результатов обследования (Сергей объяснил, что ожидают зачастую — неделями). “А почему здесь нет ни игрушек, ни книг?”— спросили мы. — “В целях санитарии, — объяснил Сергей. — Через эти предметы возможна, в зависимости от заболевания, передача инфекции другим детям”. — “Но с ними хоть кто-нибудь разговаривает?”— удивился я. — “К несчастью, нет. Нет времени”. — “Ну, а все медсестры, врачи…” — “Это не входит в их обязанности”…
На обратном пути мы заметили в одной из палат малышку. Она была месяцев восьми-десяти, выглядела и того меньше. Девчушка лежала на спинке и дрыгала ручками. “Хоть кто-нибудь берет ее на руки? Ну, хоть чуть-чуть внимания…” — “Все очень заняты, нет времени. К несчастью”. — “Вас это не убивает? Иногда, приходя на работу, вы не испытываете чувства отчаяния?” — “Да”, — коротко ответил Сергей. Лицо его побледнело.
Позднее
Мы вернулись в наш офис пообедать. Я был представлен Алле Павловне, главному терапевту “Врачей Мира”. Алла — средних лет женщина, очень женственная, с хорошими манерами, остроумная. После обеда Вася отвез Аллу, меня и Джеффа в приют “Новая жизнь”. Он расположен на пятом этаже жилого дома. Поднимаясь, мы столкнулись с дюжиной детей, которые спускались навстречу нам. Потом нам объяснили, что ребята направились в плавательный бассейн, малыши — под надзором старших детей. Как оказалось, все в приюте, включая директора — Игоря, — бывшие наркоманы или алкоголики. Теперь они новообращенные христиане — старшие, по крайней мере. Младшие, конечно, обратятся со временем. Игорь — бизнесмен, производитель картофельных чипсов. Его прибыль идет на поддержку приюта (позже он признался мне, что к работе с детьми его призвал Господь). Приюту немного больше года. Нравы здесь пуританские. Вас наставляют, например, что половое образование — недопустимо, все дискуссии по поводу секса отложены до женитьбы. В приюте также нет штатных работников, кроме Игоря, который представлен весьма харизматически. О младших детях заботятся старшие, это входит в круг их обязанностей. Со стороны допускаются только медики из “Врачей Мира”. Одна из них, Наташа, тоненькая, разумненькая, деловитый педиатр “Врачей”, проводит здесь два неполных дня в неделю. Она показывает нам всё вокруг и знакомит с детьми, которые не пошли с другими в бассейн. Одна девочка-подросток — с характерными признаками врожденного алкоголизма — повисла на Алле Павловне, тесно прижавшись к ней. Алла улыбается и гладит девчушкины волосы…
На сегодня в приюте живет двадцать детей. Мы увидели нескольких с ярко выраженными пороками, например, мальчика около двенадцати лет, который бессвязно бормотал что-то себе под нос или столь же бессвязно обращался ко всем проходящим мимо. Мне объяснили, что он был несколько раз тяжело избит дома. Его поведение, хотя еще и ненормальное, очень сильно изменилось за те несколько месяцев, что он живет в приюте.
Мы прошли в кабинет Игоря в конце длинного коридора, отдаленного от комнат, где живут дети. Он сел за большой письменный стол, к которому перпендикулярно был придвинут еще один — неожиданно мы оказались в весьма формальной обстановке. Уже возвращаясь по этому громадному пятому этажу в детскую секцию, мы обратили внимание на офис напротив кабинета Игоря. Там заседали зловещего вида мужики, одетые в черное. Один из них быстро выскочил в коридор, торопясь по какому-то поручению. Джефф объяснил мне потом, что этажом ниже приюта расположено некое весьма популярное кафе, принадлежащее мафии.
Я беспокоюсь об этом приюте. Даже забыв о его очевидной культовой направленности, не отделаться от вопроса о природе надзора, который установлен здесь за детьми. Реабилитация подростков-алкоголиков и наркоманов — это просто хорошо продаваемая экипировка, выставленная опекунами этих действительно серьезно больных, униженных и отвергнутых детей. Я высказал свое удивление, почему “Врачи Мира” позволили себя вовлечь в подобную авантюру. Алла же объяснила мне, что без их помощи детям было бы еще хуже, ибо “Врачи” — одно из тех немногих окошечек во внешний мир, что имеет этот приют. Любопытный, хотя и мало убедительный аргумент.
Позднее
Интервьюировал мальчика, который раньше находился в “Новой жизни”, а теперь помещен в “Алмус”.
— Меня зовут Николай Олегович, но мне нравится, когда меня зовут Коля. Мне 13 лет. Как я попал в “Алмус”? Меня сюда привел Петя К. Я убежал из дому. Почему? — я жил с приемными матерью и отцом. Потом отец умер. Мать запила. Я ее не слушался, а отца я любил и слушался его во всем. После его смерти мать не знала, как от меня избавиться. А до этого, с трех лет до пяти, я жил в Доме ребенка, потом меня усыновили. Ну вот, теперь я здесь. А мои настоящие родители не могут меня отсюда забрать, потому что их лишили родительских прав. Мать — пьяница, а отца я потерял, я имею в виду — он сбежал от нас, даже не знаю, где он. А на выходные я ухожу к бабушке. Еще мой брат меня навещает, ему 16.
— Дом ребенка совсем не помню. Здесь я уже около двух месяцев. До лета поживу в приюте, а потом отправлюсь в такое место, вроде интерната, там ребят на моряков учат. Я уже три раза пробовал туда попасть. Первый раз они брали только сирот, а у меня приемные родители были; второй раз я пропустил время экзаменов, а третий — на меня места не хватило. Но я буду пробовать снова, обязательно своего добьюсь. Мне хочется быть моряком. Потому что мой дедушка был моряк. До трех лет я жил с дедушкой в Нижнем Новгороде. Потом дедушка отвел меня в Дом ребенка, потом он умер — я так горевал, он был очень хороший человек, и меня он любил.
— Когда я вырасту, я женюсь и у меня будут дети. Я буду хорошим отцом. Хорошие отцы заботятся о своих детях. Я не буду пить, потому что не хочу быть вроде папаши, который бросил нас, — он был пьяница, или вроде мамаши, которая в тюрьме. Она убила своего сожителя.
— Мне нравится в школе. Я хорошо учусь. Когда я был еще в первом классе, у
нас был компьютер, — так все думали, что я вундеркинд! А пока я не хожу в школу,
потому что сначала болел, потом — каникулы, потом — “Новая жизнь”. Теперь я
отстал. В “Новой жизни” меня обратили к Богу, они заставляли меня молиться
перед тем, как что-либо сделать. Там вообще-то нет нормального директора,
владелец — один банкир. Мне там не нравилось. Потому что они меня в школу не
пускали. Они говорили, что школа — это зло, потому что там много грязи. Да и
вообще всё, кроме приюта, — дьявол и грязь. Они даже не хотели, чтобы я стал
моряком. Они утверждали, что Бог не любит моряков. Он ничего не любит, кроме
этого дурацкого приюта. Я в Бога верю, но не в такого…
Четверг, 29 января, 1998
Сегодня совершенно иной день. Всё время мы провели в одном месте — в уникальном приюте “Ребенок в опасности”, который специализируется на реабилитации детей, подвергшихся сексуальному или иного рода насилию. Атмосфера ответственности, совершенно противоположная увиденному вчера. Помещения просто наполнены светом, яркие занавеси, покрывала, ковры, игрушки, игры, картины — всюду! Аквариум, растения; чисто и опрятно, необычайно опрятно (возможно, я ошибаюсь, но в общем контексте страны я нахожу это восхитительным!). Это всё свидетельствует о заботе, даже — об оптимизме. Но кто знает, так ли всё здесь, когда нет посетителей?..
Сначала мы беседуем с Надеждой, директором, строгой, грузной женщиной, которая кое-что нам поясняет. Приюту четыре года, в России он — единственный в своем роде. Цель его — чисто терапевтическая.
Потом нас приглашают побеседовать с психологом Ниной. Нина — молодая, привлекательная женщина, яркая длинноволосая блондинка; ум — цепкий, движения точны и сдержанны. Хотя мне она кажется личностью интересной, я чувствую, что ей не по себе в присутствии иностранного коллеги. Кабинет Нины прекрасно оснащен и, как весь приют, раскрашен. Везде — игрушки, но они аккуратно расставлены, не разбросаны. Игры в одном месте, куклы — в другом. Нина объясняет, что в России проблема физического насилия над ребенком осознается всё глубже, но дела о сексуальном насилии остаются по большей части сокрытыми. Нина демонстрирует нам свой диагностический инструментарий: она использует настольные игры, о которых впервые услышала от широко известного американского психиатра Ричарда Гарднера во время конференции в Санкт-Петербурге. Игры делятся на три категории — “чувствую”, “говорю”, “делаю”. Кажется, детям это нравится. Потом Нина показывает нам ее исследования по Интеллектуальной шкале Вечслера, в Шкалу включены российские нормативы. Я спрашиваю Нину об уровне интеллектуальных тестов для детей, с которыми она работает: бедные дети, особенно те, что претерпели насилие или были заброшены, — они, конечно, с трудом справляются; как же подобная информация может быть использована? Но Нина замечает, что она менее всего озабочена общим результатом, ее волнует, как ребята выполняют отдельные разделы теста, эту информацию она и использует для выявления “области недостаточного развития” детей.
Мы говорим о терапии. С каждым ребенком Нина занимается дважды в неделю по часу. Ее цель — помочь детям сделать выводы из пережитого и выйти за его пределы. Она задает мне пару интересных вопросов о психотерапии, включая вопрос о профессиональной дистанции в работе с ребенком. Я полагаю, что с тем сортом детей, с которым она имеет дело, дистанция, возможно, не особенно полезна. В их собственных интересах мы должны помочь им обрести активность, и ради достижения этого мы зачастую должны стать для них максимально близкими, достичь раскрепощенных, квазиродительских отношений. Я рассказал Нине о моей собственной практике в Клеаринге, когда моим профессиональным костюмом на лето стали плавки.
Потом мы опять беседуем с Надеждой, директором. За чаем с печеньем она рассказывает историю приюта. Модель такого приюта возникла под влиянием работ американского психиатра Алана Росса; она основана на задаче создания безопасного места, где дети могли бы взглянуть на все с минимальными переживаниями. Великое дело индивидуальной терапии — через беседу, общение — осуществляется всеми силами взрослых, включая воспитателей, психологов, гинекологов от “Врачей Мира” и саму Надежду. Цель работы — помочь ребенку рассеять чувство собственной вины, которое он испытывает после пережитого насилия. (Надежда объясняет, что для изнасилованных детей характерно воспринимать случившееся с ними как результат их собственных действий). Побочной целью работы также является задача убедить простить родителей, если они виновники насилия или не смогли его предотвратить. Конечный результат — освобождение ребенка от всего комплекса переживаний, чтобы он мог вернуться к нормальной жизни.
Основная терапия, применяемая здесь: понимание, забвение и обретение жизни. Объясняя суть программы, Надежда использует именно слово “забвение”. Когда я выразил мое удивление по этому поводу, она уточнила, что на самом деле имеется в виду задача “примирения с ситуацией” и изживание ее.
Для многих из нас, кто работает с подобными детьми, формулировка покажется чрезмерно упрощенной. Я нахожу ее обновленной. Терапия, кажется, сводится к минимуму. С одной стороны, сокращается выслушивание истории ребенка, с другой — он обеспечивается сочувствующим слушателем и безопасностью, хорошо организованным местом для житья. Заострение внимания на моменте преследования не поощряется. Я полагаю, в Штатах мы часто делаем вещи прямо противоположные, мы не доигрываем ситуацию безопасности, носящую в себе терапевтический эффект, и переигрываем ситуацию катарсиса. Интересно и, на мой взгляд, неудачно, но здесь нет групповой терапии. Надежда утверждает, что детям было бы неприятно выслушивать истории чужого страдания, и информация, которую они могут получить в такой группе, будет использоваться для преследования, а не поддержки. Я произнес целую маленькую речь о возможной пользе таких групп. “Это в Америке,— заметила Надежда, — Россия — другая”.
Мы обошли приют. Большинство детей были в школе, оставались лишь некоторые. Мы ни с кем не разговаривали. Все одеты очень опрятно. “Опрятность” — ключевое слово для описания приюта. В каждой комнате — полный порядок. Всё вокруг — светлое и красочное. Между прочим, я удивился, не лучше ли было бы допустить небольшой беспорядочек, ведь в любом совершенстве есть что-то пугающее. В нем заложена тенденция исключить комфорт, удобство и препятствовать домашности.
Я спросил у Надежды, разрешены ли у них несексуальные прикосновения. Как, например, насчет объятий? Она ответила, что теплота, конечно, поощряется, если только не воспринимается ребенком как угроза. Но я отметил про себя, что когда мы встречали ребят в коридорах или в комнатах, никаких проявлений тепла или даже простых знаков узнавания не промелькнуло между ними и Надеждой. Конечно, как не можем мы судить о книге по ее обложке, так не можем мы судить о программе по рассказу ее директора. Чтобы вынести правильные суждения, нужно увидеть всё в действии, нужно иметь множество доверительных бесед с детьми и сотрудниками… У меня не было ни одной. Тем не менее этот приют, очевидно, обращается ко множеству ключевых моментов, характерных для контингента детей, с которым он призван работать. Участие в детских делах, кажется, серьезно, если не всеохватывающе. Печать заботливости лежит на всем. А кто нуждается в теплоте? Теплота — это еще не всё…
Пятница, 30 января, 1998.
Шло вялотекущее утро, когда среди других забот мы с Джеффом покупали тренажер-велосипед в подарок на первую годовщину приюта, который мы навестим в понедельник. Мы были единственные покупатели на четырех продавцов в модном демонстрационном салоне, двое из которых увлеченно играли в компьютерные игры, пока другие два отрядились на бесконечную бумажную работу по оформлению покупки. Затем они смахнули пыль с машины, закрутили и раскрутили болты, запаковали все назад в фабричные пластиковые пакеты… “Если вы хотите знать, почему у России такие проблемы с внедрением рыночной экономики, — посмотрите на этих парней” — заметил Джефф…
В конце концов, мы отправились в еще один приют — “Дом милосердия”, один из тех, что основываются на принципах Русской Православной церкви. Он находится на втором этаже старого жилого дома, который — подобно многим таким же — совершенно не отремонтирован. Место выглядит мрачно, из-за маленьких комнаток тесно. С другой стороны, общее количество пространства, используемого приютом, — солидно. Нам показали маленькую кухню, где нас приветливо встретила женщина, замдиректора Мария Яковлевна Ярисова, Маша — как она представилась мне.
Приют существует около пяти лет. Здесь работают только с мальчиками. Хотя они и хотели бы работать с девочками, но совместить в одном месте разнополых детей очень трудно. Чаще всего ребят к ним приводит милиция, иногда — соседи, заметившие, что ребенок голодает, роется в мусорных ящиках в поисках пищи, иной раз дети появляются сами, направленные друзьями или просто услышав от кого-то о приюте. Все дети, что впервые попали в приют, откровенно нездоровы. Свирепствуют самые разнообразные болезни — включая туберкулез, различные кожные заболевания и болезни внутренних органов. Все дети поступают с серьезными психологическими проблемами, очень часто дети — алкоголики. Они приходят из домов, где постоянны ссоры, драки, убийства, свидетелями чего они зачастую и бывают, — насилие самого разного толка, насилие от сексуального до жесточайших избиений…
Пока мы разговаривали, вошел улыбающийся мальчик-подросток и присел рядом. Мне показалось, Маша не против того, чтобы он побыл с нами. Маша вообще постоянно в контакте с детьми, что бы она ни делала. Позже, когда мы шли по коридорам, она часто отвлекалась приласкать какого-то ребенка, особенно маленького обаятельного парнишку по имени Федя, который, через минуту после нашего знакомства, уже заявил, что я “великий психолог”. Маша показала мне целый список проблем, которые они отмечают у детей. Здесь разнообразные соматические проблемы, так называемые проблемы “внутренних органов” — с сердцем, легкими, кишечником, желудком и тому подобное. Курение — просто беда для них, потому что болезни непосредственно связаны с этим. Есть некоторые общие, чисто возрастные проблемы. Многие значительно ниже, чем полагается в этом возрасте, — результат раннего недоедания. (Недостаточный вес при рождении — просто напасть для этого слоя населения.) Многие — умственно неполноценные. Но самая страшная проблема из всех, заключает Маша, — психологическая; именно потому она так рада моему приходу. “Я готов работать над любой российской проблемой, — откликаюсь я живо. — Расскажите мне подробнее”.— “С искушениями дети в нашей стране сталкиваются с малолетства,— говорит Маша.— По телевизору смотрится всё подряд; все горько пьют — продажа алкоголя несовершеннолетним не ограничена, как это делается во многих странах; нет никакой серьезной правительственной пропагандистской кампании по борьбе с алкоголизмом, хотя православные и пытаются что-то сделать. Сексуальная свобода — беспредельна, ситуация лишь ухудшилась с введением полового образования, оно лишь поощряет детей”…
К нам присоединяется молодая женщина в платке, длинной юбке и очках. Это — Надежда Николаевна, она возглавляет хозяйственную программу. Я спрашиваю ее о том, как соотносится с работой их православная вера. “Мы — христиане. Это и означает, что мы несем в мир неограниченную любовь и терпение. Мы объединены в наших думах и действиях. Когда мы принимаем людей на работу, мы ищем верующих, хотя берем детей безотносительно их вероисповедания и удачно сотрудничаем с нецерковными организациями, вроде “Врачей Мира”. Наша работа с детьми основывается и питается нашей верой, но не определяется ею. Мы согласуем свою работу с тем, что конкретному ребенку нужно”. Галина Михайловна, уютная средних лет женщина, сидит рядом со мной. Она возглавляет социальную работу в приюте. Она объясняет, как в приюте пытаются, несмотря на все разочарования, работать и с родителями, когда могут их отыскать, и со школой, и с правительственными службами. Это громадная, пожирающая всё время ответственность.
В приюте живут 22 ребенка, но отвечают они за тридцать (остальные — в санатории и в больнице). Всего у них тринадцать малышей в возрасте до трех лет, они живут в своеобразном воспитательном доме, находящемся под покровительством приюта. Двенадцать воспитателей работают полный день.
Мы встретились с психологом Ириной Дмитриевной. Она объяснила, что когда дети впервые попадают в приют, уровень их общего эмоционального развития очень низок. “Что вы имеете в виду?” — уточняю я. “Они озлоблены, импульсивны, агрессивны. Очень часто они переносят свои проблемы на наших работников. Но мы любим этих детей и делаем всё для них возможное. Мы водим их на экскурсии, приглашаем домой. Дети зовут нас “мамами”. Три наших воспитательницы уже усыновили ребятишек отсюда”. — “Но ведь преданность делу на таком уровне требует от вас лично непомерно высокой платы, разве не так?” — “Православная вера учит нас просто любить — не рассчитывая на ответ. Мы на самом деле счастливы уже тем, что помогли этим детям”. — “Вы удовлетворены результатами своей работы?” — “Интересный философский вопрос,— замечает Маша.— Типично “русский”… Православная вера требует постоянного укрепления характера. Следовательно, мы никогда реально не достигаем того, к чему стремимся, трудно ощутить абсолютное удовлетворение. Но я вполне допускаю короткий миг полного счастья, когда вы знаете, что создали здесь семью, когда можете вернуть ребенка его семье, которая теперь способна жить нормально…” — “Вы все — женщины, есть ли у вас в штате мужчины, которые занимаются этими трудными мальчиками?” — “О, да, наш директор — мужчина, к несчастью, его сегодня нет; завмаг, зав. музыкальной частью — все мужчины”. — “У вас есть свой магазин и специальная музыкальная программа?!” — я совершенно изумлен. — “Ну да, и свой театр… Хотите посмотреть наше хозяйство?”…
И мы совершаем небольшую экскурсию. Мы увидели лавочку, где невысокий, подвижный мужчина помогал детям делать традиционные, ярко раскрашенные русские игрушки (он подарил мне двух лошадок, запряженных в повозку); затем мы отправились в театральную комнату, где шумели мальчики, натянув на себя костюм коня, сшитый из кусочков ткани, наподобие стеганого одеяла (дети попозировали мне, и я снял их). Затем мы вернулись на кухню. И я спросил: “Как вы справляетесь со столь сложной программой? Вы вообще получаете какую-нибудь городскую или государственную поддержку? Может, от Православной Церкви?” — Маша рассмеялась: “Мы слишком малы для всех. Просто наши люди целиком отдают себя работе. Молодые женщины проводят лучшие годы своей жизни в приюте. Мы же ничего не зарабатываем! Но мы счастливы в нашей бедности. Мы делаем это во имя детей и во имя Господа”.
Позднее
Без пятнадцати девять. Я сижу на кухоньке моей милой квартирки в “Алмусе”, где-то на окраине Санкт-Петербурга. Ехали мы сюда очень долго, делая бесконечные повороты, так что не имею ни малейшего представления, где нахожусь. Занимая лишь четверть площади в середине коммунальной квартиры, я вполне могу ото всех отгородиться, когда захочу, и дверь у меня запирается. У меня есть собственная кухня — уголок для завтраков, целиком оснащенная ванная с душем и спальня с белым голландским платяным шкафом. Стены оклеены обоями, штукатурка нигде не осыпается. Вообще здание относительно новое, хорошо отремонтированное. Дети живут в получастных комнатах.
Я только что закусил — просто, но — обильно, цыпленком; ел вместе с детьми и некоторыми воспитателями. Мой вечер состоял из возни с ребятами; затем мы вместе посмотрели телевизор (ребята всё еще там). Через час — в постель.
Директор — в больнице, со сломанной ногой. По-английски никто не говорит, так что меня даже и не представили. Но Алла Павловна, что привезла меня сюда, осталась на некоторое время. Она немножко ознакомила меня с обстановкой. С удовлетворением могу сказать, что, кажется, это очень хорошее место. Здесь чисто, очень приятный штат, за исключением громадного парня, что некоторое время назад патрулировал коридоры и кричал на компанию детей. Возможно, на то были причины, но он вел себя как откровенный брюзга. С другой стороны, в телекомнате сидела весьма приятная воспитательница. Она пела с детьми под гитару. Здесь тепло и сердечно; этот приют резко контрастирует с приютом “Дети в опасности”, где мы были вчера. Отношения между штатом и детьми дружелюбны, это множественно проявляется. Мы только вошли, как Алла Павловна обняла нескольких ребятишек.
Алла Павловна говорит по-английски, как я — по-русски, мы представляем из себя тихую пару. Мы оба выражаем мнение, что дети поменьше здесь совершенно счастливы. Программа очень хорошо подстроена под них. Но со старшими ребятами — множество проблем, связанных с наркотиками и алкоголем.
Как бы там ни было, “Алмус” — мой дом на все время визита в Россию. Напишу больше, когда увижу больше.
Суббота, 31 января, 1998
Сейчас полчетвертого. Большинство детей заняты, они убираются. Работают напряженно. Мебель сдвинута. Ребята метут, моют, трут… Но в работу вовлечены не все. Алла — одна из отлынивающих. Она явно демонстрирует мне свою независимость и язвительно комментирует попытки воспитательницы придумать какое-нибудь занятие для нее. На улицу еще никто не выходил. Вообще-то я намеревался прогуляться, может, не прямо сейчас, чуть позже… Но объясниться по-русски мне не по силам. Наталья же Николаевна, дежурная воспитательница, кажется, думает, что я намеренно саботирую общую работу и объясняет мне, что как только дети кончат, они тоже могут присоединиться ко мне на прогулке. “Но прежде всего, они должны выполнить свою работу, — замечает она.— Это входит в наши воспитательные планы”.
Ганна и еще одна Алла, маленькая, блондинка, слегка косенькая, заглядывают в уголок, где я примостился позавтракать; сейчас завтрак, несомненно, воспринимается всеми как моя привилегия. Девочки хотят убедить меня разрешить им поиграть в компьютерные игры. Я объясняю, что они обе могут посмотреть, как я печатаю, но — извините — никаких компьютерных игр пока. Сначала я должен кончить работу, а потом собираюсь пойти погулять. “С нами?”— спрашивают они. “Конечно же”, — отвечаю я.
Входят мальчики, Саша и Митя. Они тоже хотят поиграть, кроме того они интересуются, как я отношусь к рок-группе “Продиджи”. Она не очень известна, и, признаться, я никогда о ней не слышал.
Я помогаю старшим мальчикам двигать мебель. Слышна громкая рок-музыка. Саша объясняет мне, что это и есть “Продиджи”. “Вам нравится?” — интересуется он. “Неплохо”, — вру я… Из плейера доносится русская поп-музыка — дети подпевают и пританцовывают.
Уже четыре часа, на улице стемнело. Я подозреваю, что сегодня выйти не удастся. Но дети очень деятельны, воодушевлены. Поистине, Россия — страна крайностей. Я никогда этого не пойму. Скажем, здесь работа с детьми одновременно и хуже, и лучше, чем дома, в Америке. С одной стороны, вы сталкиваетесь с изоляцией, жестокостью, насилием и халатностью, с другой же — с теплом, великодушием и разумностью. Я сознаю, что в Америке я не видел приютов — ни частных, ни государственных — подобных “Алмусу” или Христианскому приюту, который мы посетили вчера. Что у нас есть? — подмокшая, ослабевшая терапия.
…Ну, наконец-то мы можем пойти погулять.
Позднее
Во время ужина разговорился с одной из воспитательниц (на русском я впервые отважился на столь подробную беседу). Она инженер, но найти работу по специальности не может, поэтому устроилась воспитательницей. Платят здесь около 60 долларов в месяц. Это плюс к деньгам, которые присылает ей дочь — учительница французского и английского в Финляндии. Простым людям, вроде нее, не стало лучше за эти годы, но она ни за что не хотела бы возвращения коммунистов. И выражает робкую надежду, что, возможно, в будущем станет полегче…
После ужина многие дети стали проситься поиграть в компьютерные игры. Почему бы и нет? — Игры заняли практически весь вечер. Сейчас уже четверть одиннадцатого, наконец, уходит последний. А я подвожу итоги.
Здешние дети, похоже, не имеют группировок. Они весьма терпимы друг к другу, может быть, даже дружны. Мне не показалось, что кто-то особо выделяется или кого-то исключают (удивительно мало криков типа: “Моя очередь! Нечестно!”). Конечно же, здесь существуют некие подгруппы, сколачивающиеся по принципу возраста, пола, но это не “элита”. Четверо старших детей — Саша, Митя, Лиза и Марина — держатся более-менее вместе. Еще есть группа девочек помладше, куда входят обе Аллы, Ганна, Соня и Лена. Потом такая же группа мальчиков — Митя, Валера, Кеша, маленький Саша и Борис. И наконец, маленький Володя, который кочует из одной группы в другую в качестве эдакого талисмана, но, кажется, больше всего тяготеет к Валере, который личность яркая, но незрелая.
Сначала мне показалось, что четырнадцатилетний Митя — бойфренд Лизы, но теперь я уже не уверен в этом. Митя — симпатичный и очень серьезный подросток, из тех, кто любят играть в шахматы на компьютере, Лиза же — очень эмоциональная и легкомысленная девочка — дитя улицы. Ей нравится обнимать Митю, держать его за руку. Возможно даже, что далее этого не идет. Она вообще любит объятья, в том числе — со своей подружкой Мариной. Что общего между этими двумя детьми, среди многих других вещей, — так это легкие слезы, то, что я называю “неискренний взгляд” — взгляд детей, которые биты жизнью. Впрочем, это моя собственная теория. Все эти дети нуждаются в самоутверждении. Не во всех случаях это означает объятья, но зачастую им необходимо что-то вроде того. И для каждого такие проявления означают как возможность личностного самовыражения, так и доказательство обратной симпатии к ним. Это позволяет им понять, что они тебе нравятся — если так и есть на самом деле.
Время спать. “Спокойной ночи, ребята. Пора спать”,— говорю я. “Ну еще хоть одну игру! Только одну, пожалуйста!” — “Даю вам пять минут”… Между тем, заходит воспитательница и приструнивает детей — делает это просто профессионально, быстро и эффективно. Бессмысленно хныкать. Русские женщины знают, как приструнить детей. При этом воспитательница не угрожает, не унижает их. Рабочий момент.
В России у меня было несколько случаев, когда я наблюдал, как наказывали детей в школе или приюте. Но мне не приходилось видеть, чтобы детей ставили на колени в угол, чему я был свидетелем на Гаити, и уж тем более я даже не слышал, чтобы кто-то из детей был избит или в качестве епитимьи должен был работать. В Америке мы просто одержимы разными изощренными методами контроля, сегодня это вызывает как позитивные, так и негативные последствия в жизни американских приютов. В России вполне достаточно просто прикрикнуть на ребенка. Многому мы должны научиться у русских женщин.
Воскресение, 1 февраля, 1998
Сегодня целиком поменялись воспитатели. Они все очень хорошие, но отличаются от вчерашних — и даже от тех, что были позавчера. Если бы я был ребенком, который психологически нуждается в стабильности, я бы почувствовал себя сильно обескураженным. Почему нельзя прикрепить к каждому ребенку постоянного воспитателя, когда те впервые нанимаются на работу в систему — неважно, в приюте ли, в суде или еще где-нибудь? Такой работник мог бы стать для ребенка его старшим другом, защитником, даже чем-то вроде приемного родителя — на тот срок, какой необходимо. Возможно, на всю жизнь. Множество других людей приходили бы и уходили — учителя, воспитатели, инспекторы из милиции, кто-то там еще, но этот человек оставался бы…
Хотя, возможно, все это взгляд со стороны. Возможно, иметь с десяток людей в роли матери и создает некоторые преимущества перед реальностью иметь только одну мать. Возможно, когда изначальная роль взрослого размыта, группа сверстников становится сплоченнее, она превращается в группу надежной поддержки для ребенка. Не потому ли так незначительны препирательства и борьба среди этих русских детей?.. И все-таки приюты, существующие как временное пристанище, не могут сформировать надежную, устойчивую группу. Идет постоянная миграция ее членов. Не поэтому ли я и наблюдаю здесь общую настроенность на личную дружбу?
…Вокруг меня, в закутке, где я завтракаю, сгрудились дети. Очень тяжело теперь что бы то ни было делать; хоть на мгновенье мне нужен покой… А-а, как бы там ни было… Мы собираемся куда-то на экскурсию.
Позднее
Мы отправились в центр города, в музей, на выставку русских художников. Пошла только половина приюта, восемь детей. Потому что только новенькие интересуются подобными вещами, утверждает Надежда Анатольевна, яркая, деятельная женщина, сегодняшний воспитатель. Помогает ей на экскурсии Мария Васильевна, тихая, спокойная. Мне кажется, более всех детей ее волнует Володя. Она часто гуляет с ним за руку.
Сначала мы едем на автобусе, потом на метро, затем долго идем пешком. Дети воодушевлены. Им хочется держать за руку меня или воспитательницу, особенно — Надежду Анатольевну. На улице дети сразу четко разделились: девочки — с девочками, мальчики — с мальчиками. Это не похоже на их поведение в приюте. Девочки держатся Надежды Анатольевны, мальчики — со мной. Хотя девочки хотят привлечь мое внимание к себе и хихикают, когда я смотрю на них, они не порываются или не осмеливаются взять меня за руку, как мальчики. Которые, вроде Бориса или маленького Мити, чувствуя себя на улице вполне в своей тарелке, не только держат меня за руку, но и стараются приобнять.
Кеша, у него взгляд настрадавшегося человека, кажется, сразу оценил мое внимание к нему, ведь в основном он находится на заднем плане. То же самое — с Сонечкой, которая при случае старается быть поближе ко мне, но если я обращаю на нее хоть какое-то внимание — уходит прочь.
Верховодит Митя. Он очень много думает о деньгах, даже просил у меня — сколько можно, любое количество. Я объяснил ему, что он должен работать, если хочет быть богатым. Еще Митя обладает феноменальными способностями отыскивать сигаретные бычки везде, где бы он ни находился. Впервые я обратил на это внимание на выходе из метро “Гостиный Двор”. Он собрал бычки в использованный бумажный стаканчик из-под кока-колы, затем с двумя приятелями, Кешей и Борисом, выкурил их более-менее легально. Я был поражен, что воспитатели не только не остановили друзей, но даже не сделали вид, будто ничего не заметили, — до самого конца нашего путешествия, пока Надежда, наконец, не сказала что-то Мите. Чуть раньше, на Невском проспекте, какая-то женщина сделала мальчикам внушение о вреде курения. Она даже остановила меня и спросила: “Почему вы позволяете детям курить? Вы что, не понимаете, как это вредно для их здоровья?” — “Видите ли, леди,— сказал я, — я — иностранец. И даже не говорю по-русски. Ну, что я могу сделать?”
Мы добрались до выставки немного раньше открытия, так что смогли чуть-чуть погулять в маленьком парке у реки, сфотографироваться с ручным медвежонком и побегать вокруг детской площадки. Затем мы вернулись в музей, сдали пальто в гардероб и отправились на выставку. Это было весьма привлекательное зрелище для взрослых, но, думаю, скучное для детей. В основном, формальная живопись, просто небольшое количество нетрадиционного искусства и дизайнерских коллекций. Никто не сделал попытки что-либо объяснить детям. Безусловно, они не настолько отсталые, как могли бы быть, однако, подумал я, эти дети мало что извлекут для себя из подобных экскурсий.
…Наконец, мы дома. Я купил для всех мороженое. Дети поблагодарили — “Спасибо, Боб”; потом — запоздалый обед… Все устали. Я пошел вздремнуть.
Позднее
Я отправился в гостиную; дети уже ждали меня. Мне предложили удобное кресло, но я уселся на пол, жертва извращенного американского стиля. Их вопросы ко мне варьировались от курьезных до самых серьезных. Здесь было и “есть ли у вас животные дома?”, и “любите ли вы русских детей?” …Я тоже задавал им свои вопросы. “Вас наказывают здесь?”… Сонечка тянет руку вверх задать вопрос, я же, не зная того, жду от нее ответа. Анна (переводчица) говорит мне, что Соня не хочет говорить о наказаниях, потому что ее очень сильно наказывали дома. “Нет, не дома, здесь, в приюте, вас наказывают?” — уточняю я. Соня чувствует облегчение, но ответ дает все-таки неопределенный. Другие поясняют, что здесь воспитательная программа не включает наказания. Мы прерываемся на время ужина. Мне кажется, здесь очень часто кормят. И — много.
…Возвращаюсь в свой кабинет с мальчиками. Другие дети заходят и выходят, включая Сонечку, которую я, шутя, вдруг переворачиваю вниз головой, что вызывает бурю восторга. Она хихикает и впервые за последние три дня не просто исчезает после очередной моей попытки сближения, но возвращается и без смущения, наивно просит проделать трюк еще раз…
…И Надежда, и я — нам обоим интересно обсудить феномен наказания. Надежда говорит, что с провинившимися обычно беседуют и объясняют, что совершенный проступок сильно разочаровывает вас в нем. Суть такова: вы думали о виновнике намного лучше, чем он оказался на самом деле. Если же вина действительно серьезная, например, наркотики, ребенка просят остаться в комнате на несколько дней, при этом с ним не разговаривают, и он не участвует в общей жизни приюта.
Думаю ли я, что ребенка нужно наказывать? — Конечно. Но при этом нужно учитывать, кто этот провинившийся и какова история его жизни до приюта. Мы говорили о той особой группе детей, что попадает в приюты. Набор известный: насилие, избиения, алкоголь и наркотики. Таких детей было бы трудно наказать во имя спасения. Однако в воспитательных целях они нуждаются в ограничении, в ощущении, что их контролируют. В Америке мы зачастую чересчур озабочены деталями — как наказывать, как поощрять… Здесь, мне показалось, знают, как разговаривать с детьми строго и поправить дела быстро и эффективно. “Но скажите мне все-таки, — продолжил я, — вы не стали конфликтовать тогда, на экскурсии, с мальчиками, которые закурили. Почему?” — “Эти ребята попали к нам из домов, где, среди всего прочего, все курили. Дети стали курильщиками задолго до приюта. Что мы можем сделать? Если им запретить, они всё равно будут курить — тайком. Поэтому мы решили просто дать делу идти так, как оно идет”.
…Некоторые замечания о русских детях: несмотря на воспитание в беспросветных условиях, многие, нет, большинство из них, — яркие, отзывчивые, теплые и великодушные в отношениях как со мной, так и друг с другом. Я не понимаю, как такое может быть.
Вторник, 3 февраля, 1998
Около пяти утра какой-то ребенок проник в мою комнату и стащил конфеты. Я слышал, как открывалась дверь, но не знаю, кто это был, и не стал рассказывать воспитателю.
Позднее
Саша — самый старший из согласившихся на интервью со мной, он — первый. И это хорошо. Саша жил на улице с семи лет. Приятный парень, возможно, яркая личность, но после моих попыток поговорить с ним самому, на моем ломаном русском, я обнаружил, что он косноязычен. (Я, правда, тоже оказался косноязычным интервьюером.) Так что — посмотрим, что будет при профессиональном переводчике…
— Меня зовут Александр Юрьевич. Мне четырнадцать лет. По-моему, самый
лучший возраст — это два года, я не знаю почему. Я тогда жил со своей семьей.
— Что происходило со мною? Я не знаю. Моя жизнь такая длинная… Я не рос
в семье, я вырос среди улицы, среди цветов… Я имею в виду — рядом с цветочными
киосками. В семь лет я убежал из семьи. Как я спасся? Я не знаю. Попрошайничал.
Почему я убежал? Я не хотел ходить в школу, хотелось свободы… Ну, я и жил на улице лет до 12—13. Никто обо мне не заботился, ни взрослые, ни старшие дети. Да никто ни о ком не заботится. Каждый сам за себя.
— Мне нравилось жить на улице. Я часто ходил в гостиницу к иностранцам,
они дарили мне что-нибудь. Спал я на разных чердаках и в заброшенных домах, и в
той гостинице. Конечно, были проблемы. Милиция нас забирала, даже — била. Вот,
например, когда я жил в аэропорту, они нас схватили. Им нравилось ловить нас
около семи вечера и держать в участке примерно до восьми утра, — бить нас всю
ночь, заставлять нас делать разные вещи, унижать по-всякому. Вам нужны
примеры? Ну, они заставляли делать всякие упражнения — пока мы не начинали
задыхаться. Я слышал про изнасилования, но со мной такого не было.
— Как я попал сюда? Ну, был такой приют — “Голубая ворона”, туда меня
поместила милиция. Потом приют закрылся, мы начали жить дома, в семье, я — с
мамой, сестрой и маминым приятелем, но я все-таки убежал, потому что мамин
сожитель бил меня очень сильно. Меня поймал милиционер и отвел в другой приют,
“Вера”, а потом меня послали сюда.
— Чего я хочу, когда мне будет 20? Не знаю. Думаю, я бы хотел бы быть еще
живым. Кто знает, я могу умереть. Но если я буду жив, я бы хотел иметь семью.
Не знаю, где я бы хотел работать. Я не думаю о моем будущем. Когда я умру, мои
дружки, мажет быть, скажут: “Он умер, и это хорошо”. А если женюсь, у меня
будут дети. Почему? Потому что все хотят иметь детей. Если у меня будет
хорошая работа и я буду много зарабатывать, я бы хотел иметь восемь детей. Я
люблю детей. Если бы весь мир мог меня услышать, я бы сказал: “Дорогие жители
Санкт-Петербурга! Пожалуйста, будьте счастливы!” Как? — “Пусть у вас будет
много детей!” Я думаю, я был бы хорошим отцом. Мой собственный отец — строгий,
но добрый и заботливый. Я бы тоже заботился о моей семье и моих детях. Я бы бил
моих детей, если бы они это заслужили. Я не хочу быть пьяницей. Думаю, я был бы,
как моя мама — она пьет только по праздникам, и потом — не больше двух рюмок.
Мой отец пьет, но не очень сильно. Он много работает, я его не вижу. Он не живет с нами.
— Почему я все-таки убежал?.. Все были несправедливы ко мне. Они мне ничего
не разрешали. Когда у меня будут дети, я буду им всё разрешать.
— В приюте мне очень нравится. Только одно я не люблю: воспитательницы не
очень внимательные. Вчера, например, у меня болел живот. Мне нужно было в
туалет, а меня не пустили, заставили остаться в комнате. Когда у меня есть
жалобы, я не могу об этом рассказать каждому.
* * *
— Меня зовут Романова Софья Александровна. Мне нравится, когда меня называют Соня. Мне 10 лет. Моя сестра на год старше меня. Мы любим друг друга.
— Мне нравится в приюте, но только в этом. Сначала я была в “Вере”. Там
плохие воспитательницы. А здесь — хорошие. А в “Вере” никто о вас не заботится.
Когда я сюда попала, я сначала очень боялась. Мне всё не нравилось, а теперь —
нравится.
— Я здесь потому, что мама умерла. Ее машина сбила. Это было около года
назад. После этого мы пытались жить с отцом. Но однажды, когда отца не были
дома, мы пошли к соседям. Когда отец вернулся, и сестра постучала в дверь, отец
ей что-то сказал, я точно не знаю что, но он сказал очень плохие слова. После этого
мы забрали пальто и ушли. Мы были в магазине, когда милиция нас взяла и послала
в “Веру”.
После интервью Соня перестала стесняться меня.
Среда, 4 февраля, 1998
В полдень Джефф принес мне другую программу, ее суть — объединение усилий консультационного Центра с превосходной клиникой и “общественной гостиницей”, все спонсируется французским отделением “Врачей Мира” — Медсен дю Монд (Medecine du Monde). Вот что я отметил для себя:
Общественная гостиница — это место, где могут жить 8—10 детей в течение нескольких месяцев, пока в их семьях серьезные проблемы. Пока они проживают в гостинице, с семьей ведется работа с целью достичь примирения или согласия на реализацию иных возможностей для ребенка, его переселение в приют или в детский дом. Деятельность общественной гостиницы распространяется только на один район города — Петроградский. Врачи Медсен дю Монд составили список болезней, характерных для детей, попадающих в общественную гостиницу. Список включает туберкулез, заражение крови, чесотку, все виды инфекционных болезней, гастриты и, в особенности у девочек, половые заболевания — сексуальная активность девочек наступает в более раннем возрасте, чем у мальчиков. Возраст живущих в гостинице детей — 10—14 лет. Многие девочки были проститутками с целью заработать на пропитание, некоторые мальчики также занимались проституцией, но эта ситуация более характерна для девочек.
Затем — разговор с тремя социальными работниками, которые объяснили суть их деятельности. Большую часть времени они проводят в поисках детей, которые живут в подвалах, на чердаках или железнодорожных станциях, и устанавливают с ними доверительные отношения. Медицинская помощь — первый шаг к контакту, первое конкретное предложение. Но бедные дети настороженно относятся к врачам и видят за спинами медиков целую репрессивную систему. Заботливое, индивидуальное внимание со стороны Медсен дю Монд имело положительный эффект и создало добрую репутацию этой организации среди детей.
Следующий шаг — примирение ребят с их семьями или обращение в другие агентства и институты. “Мы для ребенка никогда не делаем ничего насильно”. Именно через добрые отношения ребенок может быть приведен в клинику на медицинский осмотр. Многие консультации возможны сразу же в Центре через психолога или социальных работников. И хотя каждое усилие направлено на то, чтобы вернуть ребенка в дом, очень часто именно дом является местом насилия, так что должен быть иной выход, хотя возможности найти его и ограничены. При работе с неблагополучными семьями существующая система оказывается совершенно беспомощной. В целом абсолютно ничего нельзя сделать с насильником. Вмешательство милиции обычно не только не помогает, но — мешает. Милиция начинает действовать без учета психологического состояния ребенка и в результате снижает шансы на то, что ребенок вообще кому-либо доверится. Предложения о совместной работе милицией в большинстве случаев отклонялись. То, что предлагается непосредственно в Центре, — фактически единственная возможность помочь большинству ребят. По счастью, здесь принимаются дети не только Петроградского района. Ребята могут прийти отовсюду. Это неформальное место, здесь дети могут провести целый день, здесь их накормят, объяснят непонятное и что-то посоветуют.
Позднее
К ужину возвращаюсь в приют. Здесь сталкиваюсь с Асей, пятнадцатилетней дочкой одной из воспитательниц. Ася хорошо говорит по-английски, и я прошу ее помочь мне проинтервьюировать некоторых ребят.
Ганна Петровна Санникова, 10 лет.
— Как я оказалась в приюте? Моя мама попала в тюрьму, потому что она тяжело пила. Я не вижу ее. У меня есть брат Дима, ему восемь лет, он живет с отцом. А я с сестрой Аллой — здесь, в приюте.
— Отец с мамой в разводе. У него новая жена. Он не пьет и не курит. Я люблю отца, мы встречаемся с ним по субботам. Мне нравится его новая жена. А с мамой у меня были проблемы. Она иногда оставляла нас одних и запирала дверь, так что мы не могли выйти. Я думаю, мама долго пробудет в тюрьме. И очень беспокоюсь о ней.
— А в приюте мне нравится. Мне нравится одежда, которую нам здесь выдают, нравятся воспитательницы. И еще я очень люблю школу. Но мне бы хотелось вернуться домой.
Алла Петровна Санникова, 11 лет.
— Мы с Ганной — сестры. Мне нравится в приюте. А оказались мы здесь, потому
что мама попала в тюрьму. Но это не ее вина, во всем виноват ее второй муж.
Вообще, у нее было три мужа. Мой папа был первым. Но это неважно. В общем, они
украли электросчетчики и продали их — чтобы купить нам еду. Их увидели соседи
и позвонили в милицию. А вообще мама пила. Однажды в три часа ночи она была
очень пьяная и стала гоняться за нами с ножом. И велела нам позвонить отцу, и мы
позвонили… А мой отчим ничего не делал для дома. Он заставлял нас воду носить,
убираться, ну, и все такое… Он тоже пил много и бил маму. И нас тоже бил.
— Мне нравится быть с папой, когда он приходит. Я не думаю о маме, только
ночью, в страшных снах. Мне снится, что кто-то пытается зарезать ее.
— Здесь — ничего, много хорошего. Только я хочу домой. Я не люблю мальчишек,
они всё время дерутся. Воспитательницы тоже ничего… некоторые — злючки. Но
если у меня возникают проблемы, я могу поговорить с Юлей, нашим директором.
Еще я люблю школу. Я не очень хорошо учусь, но когда вырасту, мне бы хотелось
стать учительницей.
Марина Васильевна Денисова, 13 лет.
— Я не хочу жить дома, поэтому я здесь. Я не могу оставаться там, мать пьет. Она забывает всё на свете, когда пьяная. Например, если она не может найти сигареты, она думает, что я их украла и орет мне бог знает что! Когда она сильно пьяная, она много курит. А если я хочу уйти от нее, она не пускает, запирает меня в моей комнате. Так что я просто сбежала от нее, и меня послали в приют. Здесь интересно. Что именно? Да всё!
— У меня здесь только одна проблема: Саша со мной дерется, но и я его колочу. А школу я не люблю. Ни одноклассников, ни учителей. Сейчас я в седьмом классе. Раньше я хорошо училась. Теперь я прогуливаю школу, провожу время в метро или у друзей… Мое будущее? Я бы хотела устроиться на хорошую работу, иметь хорошего мужа, квартиру, много детей… Может быть, этого и достаточно. Я хотела бы быть врачом. Мне нравится работать с детьми. Знаете, я вот прямо сейчас подумала: лучше я буду ходить в школу, хорошо учиться и стану врачом. Чем я увлекаюсь? Спорт, танцы, батик. Мне нравится аэробика, еще — теннис.
— Отец?.. Он бросил меня, когда мне было четыре года. Но я люблю его. У меня теперь отчим. Он иногда бьет меня. Я часто думаю об отце, у меня даже фото его есть…
Вторник, 5 февраля, 1998
Сегодня я был в “Доме милосердия”, православном приюте. Валерия ходила со мной в качестве переводчицы. Нас подвез Вася, у дверей встретила Мария Яковлевна, зам. директора приюта. Мы проинтервьюировали трех детей и взяли их рисунки.
Борис, 13 лет.
(Рисунок Бориса едва различим, на нем — семья, сидящая за столом, люди нарисованы желтым карандашом. На белой бумаге фигуры едва заметны, первое ощущение, что на рисунке стол и четыре стула.)
— Мой отец умер три года назад. Ему было сорок, он много пил. Через полгода мама встретила другого мужчину. Он совершенно невыносим. Поначалу было ничего, но потом он получил прописку, и теперь мама ничего не может с ним поделать, у него все права на нашу квартиру. Если она его выгонит, мы потеряем жилье. Когда он пьяный, он всегда меня ругает. По его, я всё делаю не так. Еще он меня бьет. Мама не пьет. Он заставляет ее пить, но она этого не любит. Она очень хорошая.
— Моему брату пятнадцать лет. Мне с ним хорошо. У него те же проблемы с отчимом, что и у меня. Из дома я убегал четыре раза, просто не могу там оставаться. Каждый раз они меня возвращают и бьют, и он, и мама. Иногда мама меня по-другому наказывает. А когда бьет, то обычно сечет ремнем или дерет уши. Но это редко, это когда я прогуливаю школу или плохо заканчиваю год. Я на нее за это не обижаюсь…
— Иногда мне хочется кого-нибудь задеть. Всё равно кого. Не по-настоящему
обидеть, а — так… Я могу сказать что-нибудь нехорошее, кого-нибудь подразнить.
Между прочим, старшие ребята тоже задираются. Это не потому, что я злой. Мне
просто хочется что-то такое сделать… Чего бы я хотел, когда мне будет двадцать?
Ну, сначала нужно дожить. А если доживу, я бы выучился, получил бы какое-нибудь
образование, зарабатывал бы деньги и помогал маме. Я бы хотел иметь хорошую
жизнь; семью, детей — мальчика и девочку. Мне кажется, я был бы хорошим отцом.
Я не хочу быть, как мой отчим. Я бы тоже участвовал в воспитании детей. А пил
бы только по праздникам — типа дня рождения или Нового года. Я бы не бил моих
детей. И не разрешал бы им смотреть телевизор, ну, и всё такое прочее…
Сергей, 13 лет
(Сергей нарисовал мальчика, дом и озеро. На небе — солнце, у солнца — лицо. Вот что он сам рассказал о своем рисунке: “Это прекрасный день, мальчик собирается поплавать. Он хотел навестить друзей, но остановился на пути к ним. Солнце наблюдает за миром. Оно видит мальчика, который собирается к друзьям, но оно не увидит окончания этой истории, потому что облака закроют его. А история кончается так: мальчик придет к друзьям и позовет их купаться, и они все вместе отправятся плавать на озеро”.)
— Когда мама выгнала отца, жить стало невыносимо. Мама нашла какого-то
пьянчужку и стала жить с ним. Они начали меня избивать — этот парень, ее
дружок. Не кормили меня, всё время пили. Мне было девять лет, когда это случилось.
— Проблема моих родителей в том, что отец не позволял матери пить. Она не слушала его и, в конце концов, выгнала. Потом уже начала бить меня. Не кормили, а если доставали денег — то пропивали их. Как я жил? Ну, иногда люди в метро давали мне на еду, они меня уже знали. Потом я повстречался с одним мальчиком, Леней, мы стали жить вместе. Мне тогда было уже двенадцать, ему — тоже.
— Отца я вижу. Когда я еще был дома, я звонил ему, и он навещал меня. А потом я убежал, перестал ходить в школу и уже не видел отца.
— Будущее? У меня будет хорошая жизнь. Я попытаюсь хорошо учиться,
попробую не курить, не пить и не колоться. У меня будет семья. И я буду хорошим отцом.
Вадик, 8 лет
(Вадик не рассказал ничего. Почти всё время он просто сидел, печальный, отсутствующий, но, казалось, вполне доступный… Его лицо очень выразительно. Он один из тех обаятельных мальчишек, которыми полна Россия. Где все эти Иваны Грозные, Петры Великие, Стеньки Разины да Сталины, о которых мы наслышаны? Или это в них превратятся мои парнишки?..)
Вот что рассказала о Вадике Мария Яковлевна:
“Он никогда не попросит помощи. У него масса проблем и в приюте, и в школе. Он всех боится. Его легко обидеть. Много плачет. У него были сильные проблемы с отчимом. Несколько раз был избит. Убегал из дома. У него была учительница, которую он любил. Ему нравится готовить, и он даже пробовал научить ее чему-то, давал разные рецепты… Если ему что-то не нравится, он прячется в углу и плачет. Если он не хочет что-то делать, его невозможно заставить. Он очень закрытый. Он никогда не разденется прилюдно, не пойдет в баню вместе с другими мальчиками или взрослыми (может быть, когда-то над ним было совершено сексуальное насилие?.. Но он об этом не рассказывал, хотя, возможно, никто и не расспрашивал особенно. Я тоже не спрашивала)”.
(Вадик очень артистичен. Я предполагаю, ему нравится рисовать. Он сделал прекрасный карандашный рисунок — голова большого желтого пса. Мария мне уже рассказывала, что мать Вадика умертвила собаку — нечем было кормить. Это случилось полгода назад, но Вадик не может ее забыть. Когда он рисовал собаку, он плакал).
Позднее
Джефф попросил меня высказать предложения о будущих направлениях американской программы “Врачей Мира” в России. Я уже задумывался над этим. Буду излагать их прямо здесь.
Прежде всего возникает вопрос: Как достичь наибольшего эффекта в оказании медицинской помощи? Каков механизм воздействия? “Врачи Мира”, в основном, действуют по двум направлениям: во-первых, поддержка непосредственно в Центрах, во-вторых, оказание медицинской помощи в нескольких приютах. Хотя оба направления имеют смысл и, безусловно, должны быть продолжены, мне кажется, больший акцент в оказании гуманитарной медпомощи следует сделать непосредственно на Центры. Это имеет первостепенное значение.
Приюты, детские дома и интернаты — основные детские воспитательные учреждения в стране — функционируют как альтернатива семье, неважно — временная или постоянная. Чтобы стать независимыми, они требуют реальных денежных средств. Подобные заведения всегда в большей или меньшей степени, но дороже семейного содержания, и, в случае хорошей организации, их реальная деятельность ослабляет семью. Семьи с ограниченными возможностями могут не без основания решить, что лучше переправить их ребенка в какое-нибудь воспитательное заведение, чем самим бороться за его нормальное детство. Очевидно, всегда будут дети, для которых невозможно жить в семье, и ради сохранения для них самой возможности нормального существования подобные институты имеют смысл. Однако для большинства детей из неблагополучных семей оказание психологической помощи в Центрах — это наиболее экономичный подход, который может, в конце концов, помочь укреплению семьи.
Возможно ли для американского отделения “Врачей Мира” сфокусировать свои усилия непосредственно на воспитательных Центрах — как это сделали французы? Конечно, здесь имеется в виду не только поддержка медицинского персонала, но и социальные программы. Вне социальных программ эффективное обеспечение населения медицинским обслуживанием невозможно. Социальные работники прежде всего нужны, чтобы разыскать бездомных детей, далее — работать с ними и их родителями, чтобы укрепить данную семью. В идеале, это должно вести к снижению или разрешению существующих проблем и примирению сторон. В добавление к сказанному выше: социальные работники нужны для поддержания связей с соответствующими агентствами или организациями — как частными, так и государственными.
Непосредственно в Центрах возможно организовать общеобразовательную, художественную, спортивную и развлекательную работу и выделить воспитателей для этого. Также здесь можно учить ребят, как зарабатывать деньги: как найти для себя работу, как организовать мелкий бизнес, как работать на компьютере; объяснить, как работают банки. Здесь должны быть какие-то предложения и для родителей — с учетом переживаемого страной экономического кризиса. Вне контекста всех этих возможных служб достичь эффективного медицинского обслуживания затруднительно.
Ребята, для которых возвращение домой невозможно, — это набор совершенно иных проблем. Вместе с продолжением оказания помощи приютам для повышения их эффективности следует прямо в Центрах попробовать поэкспериментировать с возможными внеинституционными решениями. Можно развивать, например, сеть платных воспитательных домов или субсидированные усыновления, параллельно продолжая контроль и надзор со стороны социальных работников и медицинского персонала. Такие попытки хотя и требуют бюджетного финансирования, представляют более дешевый путь развития воспитательных заведений и имеют дополнительные преимущества в быстром обеспечении неблагополучных детей долговременными местами пребывания.
Основная проблема существующей системы заключается в том, что она препятствует развитию привязанности у ребенка. Сначала ребенок проводит несколько месяцев в общественной гостинице, затем несколько месяцев — в другой, потом — те же несколько месяцев в приюте, в другом, и так до тех пор, пока не попадет в детский дом, который слишком большой и официальный. В течение всего этого долгого пути ребенок встречается со множеством взрослых — и ни к кому не привязывается. Повышение стабильности в жизни ребенка, повышение возможности привязаться к кому-то старшему, требует развития роли детских консультантов, на которых была бы возложена задача охвата всего жизненного опыта ребенка — с тем, чтобы определить, что предпочтительнее для него: жить в семье, в воспитательном доме или в детдоме. От консультанта неблагополучные дети могли бы ожидать совета в критических ситуациях — от медицинского и сексуального просвещения до выбора карьеры и подготовки к ней. В конечном итоге, этот человек был бы готов со всей ответственностью защищать интересы ребенка во всех социальных институтах и агентствах — включая семью.
Непосредственно в Центре дискуссионным группам, созданным из ребят, можно предложить все виды занятий: искусство, карьера, личные проблемы. Я вижу широкое применение психотерапии, но она чревата разного рода опасностями и неопределенностями; это занимает много времени, и времени весьма дорогостоящего. Попробую объясниться. Психологи могут быть очень полезны в своих исследованиях, тренинге, разработке планов. Детей вообще следует поощрять беседовать с теми, с кем они хотят поболтать, о чем хотят — включая и их проблемы. Я отлично сознаю, что травма, пережитая неблагополучными детьми, — огромна. И лечение здесь — допустимо. Но индивидуальная психотерапия не подходит в данном случае по многим причинам. Групповой и коллективный подходы, которые планировались и предписывались, но не выполнялись профессиональными психотерапевтами, выглядят в данном контексте более многообещающими.
Итак, главное. Вполне возможно создать замечательные воспитательные заведения для детей, но — при хороших вспомогательных программах, опирающихся на общественность, необходимость в них, надеюсь, была бы намного меньше.
Следующим направлением для “Врачей Мира” могло бы стать эпидемиологическое. Никто из всех, с кем я говорил, не знал точно диапазона распространения СПИДа в Санкт-Петербурге. Никто не знает, насколько серьезно проблемы окружающей среды оказывают свое вредное влияние на здоровье людей. Никто не определял разрушительное действие, оказываемое алкоголем, курением и наркотиками. Никто не знает, сколько детей сегодня живет на улицах. Можно предложить провести серьезное медицински обоснованное эпидемиологическое исследование, конечной целью которого стала бы разработка стратегии борьбы и победы над проблемами, однажды определенными и понятыми. Люди, занимающиеся проблемами общественного здоровья, могли бы использоваться как в России, так и в Америке — где угодно. Студентам-медикам можно было бы предложить проводить здесь свои исследования — внутри рамок их будущей профессии.
На предмет расширения деятельности: возможно, для “Врачей Мира” было бы полезно остаться в Санкт-Петербурге и созидать на этой блистательной площадке, где они стартовали. Их программа имеет множество возможностей для развития. Если же в планах организации стоит задача географической экспансии, то сельская местность рядом с Санкт-Петербургом вполне годится для этого, поскольку там уже существует несколько подобных служб. Благотворительные службы в таких местах играют роль моральной поддержки населения — не уезжать, не мигрировать в города, которые перенаселены и плохо обеспечивают людей работой, вопреки надеждам доведенных до отчаяния деревенских жителей.
Позднее
Я отправился на Невский за покупками. За храмом Воскресения Христова находится небольшой рынок для туристов. Я купил кое-что и разговорился с одним молодым человеком, американским негром, который говорил по-русски почти так же хорошо, как и я. За разговором выяснилось, что он работает на военную контрразведку Соединенных Штатов. А сюда его послали учить русский. Он живет в прекрасной семье и учится. “Тебе повезло,— заметил я. — Но почему твое начальство тратит огромные деньги на таких парней, как ты, если вокруг высокообразованные, говорящие на многих языках русские?” — “Ты что, не понимаешь?— удивился он,— да они же враги”…
Суббота, 7 февраля, 1998
Дети опять сидят в моей комнате — Валера, Алла, Ганна, Алла беленькая только что пришла со своей сестрой Соней. Появился и маленький Саша. Вновь — суббота, вновь — уборка. Но все хотят поиграть на компьютере. Я не разрешаю — они совсем перестали рисовать, хотя это намного лучше. Сегодня ничего не предвидится, кроме вечерней дискотеки, зато завтра все, кто хотят, могут пойти в музей или театр. Здесь чертовски хорошо, в этом приюте! Намного благодатнее, чем во многих семьях. “Тебе здесь нравится?” — спрашиваю я старшего Митю. “Я люблю приют”, — отвечает он уверенно. “Лучше, чем дома?” — “Намного”.
И все-таки, в программе приюта есть один большой недостаток. “Алмус”, как и все другие приюты, не ориентируется на особенности подросткового возраста. А работа с этой возрастной группой очень специфична. И ведь можно было бы вести дискуссии, обмениваться опытом и готовить ребят к реальной жизни в стране, в которой экономические возможности молодых людей так ограничены.
Да, в “Алмусе” есть над чем поработать. Приют имеет очень большой штат. Дети должны подстраиваться под новых воспитателей, а воспитатели вынуждены оставлять собственные семьи каждые три дня. Программа развития и приемственности уродуется, и, что еще хуже, для ребенка уменьшается возможность привязаться к одной из таких “суррогатных” матерей. Урок, который им таким образом преподносится, состоит в том, что люди — взаимозаменяемы. Со штатом в двенадцать человек, конечно же, все можно было организовать лучше. Например, можно было создать отдельно дневной и ночной штат — со сменой на выходные дни. Да к тому же, зачем иметь одновременно четырех человек на пятнадцать детей? Безусловно, у воспитателей очень много обязанностей. Но многое же из делаемого — на уровне застегивания пальто, задергивания занавесок, уборки в комнате, мытья рук… Потом, в течение дня большинство детей в школе. Штат, подобный этому, мог бы такое совершить! Специальные классы, какое-то ремесло, путешествия… Кое-что из этого намечается, но на сегодня у детей предостаточно времени болтаться, скучая. А ведь многие из работников приюта — высокообразованные люди: Татьяна — экономист, Саша — астроном — подумать только, какие они могли бы организовать кружки! Чему они могли бы научить детей!.. Да, если смотреть на сегодняшнюю программу приюта, штат его кажется раздутым. Но если использовать таланты, которыми обладают его воспитатели, подобный штат был бы оптимальным. Однако мне объяснили, что хотя все недовольны существующим положением вещей, ничего нельзя изменить. Причина — общая бюрократическая система, при которой решение подобных вопросов — выше полномочий приютского начальства. И никто, с кем я говорил, не верил в возможность улучшения. Нужно терпеть.
Алла рассказала мне историю конфликта между городскими службами и приютами. Город вкладывает средства в воспитательные заведения типа детских домов и усиленно борется с приютами, потому что они представляют вполне успешную альтернативу старой структуре. Например, год назад городские власти в приказном порядке перевели всех детей из приютов в детские дома. “Это была какая-то напасть!— призналась Алла. — Я просто плакала”… Основная разница между приютами и детскими домами в том, что они — меньше, у них больше возможности откликаться на индивидуальные потребности ребенка, и, что самое важное, они позволяют детям сохранить связь с большим миром. Детский дом сосредотачивает образование внутри собственных стен. Приютские ходят в школу по соседству, могут с кем-то подружиться, установить отношения, где угодно — включая их собственные семьи. Детский дом — воспитательное заведение для сирот, опека ребенка перекладывается с семьи на город. Воспитание в приюте подразумевает развитие ситуации, детский дом — это конец пути. “Видите ли, — продолжила Алла,— по закону ребенок может находиться в приюте не более года. Мы, конечно, пытаемся задержать ребят подольше. Все приюты обращаются за специальным разрешением продлить срок пребывания для стольких детей, сколько возможно. Конечно, мы для города — больное место, потому что, оттягивая детей из детского дома, мы тем самым заявляем о несостоятельности самого города, а власти-то действительно несостоятельны”.
Вопреки всему воспитатели работают напряженно и сохраняют свое обаяние. Они добры и преданы детям. Но они также дорожат своими чайными посиделками. Завтрак в это утро был в половину десятого. Я встал в семь. Ночные воспитательницы и две дневные, рабочий день которых уже начался, пригласили меня на кухню попить чайку. Чай, хлеб, масло, сыр, варенье — это было прекрасно! Потом был обычный завтрак по расписанию — я его тоже не пропустил. А после завтрака я получил еще одно приглашение на чай. Что за замечательный народ!..
Одна из четырех Татьян, особенно утонченная, культурная и добросовестная воспитательница, рассказала о себе: она и ее муж имеют полный рабочий день; она — в приюте, он — на стройке, “рабочий-интеллектуал”, по ее словам. Они много читают, очень любят музыку. Оба — с университетским образованием. У них двое детей. И хотя оба — опытные люди, да и работают вдвоем, они не могут заработать на жизнь. Их поддерживает мать, которая отдает Татьяне часть своей пенсии… Позже я признался Алле Павловне: “Я не могу понять ваших воспитательниц. Они — опытные, добрые, отзывчивые, работают часами за какие-то эфемерные деньги, да еще, в данных-то условиях, сохраняют неиссякаемую радость. Чем это можно объяснить?” — “Старое коммунистическое отношение,— ответила она.— Все люди в “Алмусе” — моего поколения, среднего возраста. Никто из молодежи сегодня так не работает. При коммунистах вы работали, потому что верили, что ваша работа важна. И это было очень правильно. Вы были идеалистом, работали не за деньги и стыдились говорить о денежных делах. Знаете, реальная жизнь так сложна… Она не такая, как в газетах. Коммунисты, может быть, были ужасны, но в нашей жизни было нечто моральное и пристойное”.
Вторник, 10 февраля, 1998
Ирина Михайловна — еще одна воспитательница; полная, средних лет женщина, она осветляет волосы под блондинку, так что они выглядят совсем оранжевыми. Ирина Михайловна родилась в 1940 году, в 48-м ее отец был арестован, ему дали 20 лет. До сих пор она не знает, в чем обвинили отца (очевидно, что и мать знала не более того). Спасибо Хрущеву, отца освободили и реабилитировали в 55-м, вскоре он умер от рака. “Под коммунистами было плохо, — говорит Ирина Михайловна, — они разрушили нас, превратили в бесцветные существа. Тем не менее каждый имел право на образование. Были какие-то детские программы, да даже — просто место, где они могли жить. А теперь наша страна впала в невероятное бедствие. Конечно, правильнее сказать: “еще одно невероятное бедствие”, но сегодня даже хуже, чем в послевоенные годы. Сегодня многие, многие дети, подобно нашим двум маленьким воспитанникам, не могут ни читать, ни писать, и дома у них нет. И никто не знает, сколько еще таких детей… Проблема в том, что наше правительство пытается изменить вещи слишком быстро. Это не работает. Посмотрите на Китай: они продвигаются очень медленно, у них еще коммунизм, но уже — капитализм; в результате, они — процветают. Возможно, их правительство честнее, наш же губернатор — целый букет махинаций, он выручил массу денег от приватизации, — да они все такие… Кроме того, никто из них ничего не смыслит в экономике. Хоть бы кто-нибудь этим занялся!”
Позднее
Приехал Дима. Он — консультирующий психиатр большинства приютов, находящихся под эгидой “Врачей Мира”; это раскрепощенный молодой человек с лицом комика. Возможно, дети любят его. Я коротко проинтервьюировал его. Основная профессиональная проблема Димы состоит в том, что приюты пытаются использовать консультацию психиатра в качестве наказания, как способ контроля за поведением виновника. Они обзывают ребенка ненормальным и угрожают послать “к Диме”. Или посылают трудного ребенка к нему и считают, что их работа сделана. “Моя же работа, как я ее себе представляю, состоит в том, чтобы проводить собеседование с новыми детьми, когда они попадают с приют, наблюдать их, пока они здесь находятся, и постоянно консультировать работников приюта. Я могу также прописать кое-какие лекарства, если считаю, что они могут помочь; провести короткий курс терапии, используя такие методы, как Гесталт-метод или Нейролингвистическую программу”.
…Кстати, Россия вообще кажется страной программ — перенасыщенных, недоработанных или основанных на косных непроверенных теоретических конструкциях. Что одно и то же.
…Пока мы едем в машине на нашу новую встречу, Валерия и я обсуждаем нынешние российские экономические проблемы. “Мне кажется, Россия обречена на то, чтобы никогда не справиться с ними”,— говорит Валерия.— “Но опыт кровавой истории этой страны достаточен, чтобы остановиться,— возражаю я.— Вспомните вашу кровожадную революцию. Одним из первых указов Ленина было уничтожение закона — в угоду насилию. Попробуйте-ка собрать теперь все, после того, что было!” — “Наша страна в то время была государством всеобщего хаоса, — Валерия говорит как прилежная ученица. — Ленин должен был быть жестоким, чтобы добиться стабильности. Сталин был монстр, но Ленин делал лишь то, что должен был делать”… Я помалкиваю. Статус Ленина в стране еще непоколебим, хотя ореол Сталина уже развеян. Вопреки обнародованию документов КГБ и публикации ленинской переписки, даже такие рефлектирующие люди, как Валерия, цепляются за веру в старых большевиков. Вину за случившееся бедствие они целиком взвалили на бедные сталинские плечи. “Из них двоих,— заметил В.М. Молотов, который работал на обоих. — Ленин был более безжалостным”. Что тут сказать…
Позднее
Утром Саша и Алина встречались с “Врачами Мира”. Потом они позвонили мне. “Мы обсуждали возможности объединения усилий французской и американской секций для развития нового Центра в Невском районе”. Невский район — очень бедный, здесь мало подобных служб. “Прекрасная мысль, — обрадовался я, — обе группы, да еще вместе с русскими, — этого достаточно, чтобы создать модель программы, действительно значительно отличающейся от существующих”. Джефф тоже знает об этом и горячо поддерживает. Мы встретимся завтра, чтобы вместе поехать в Невский и обсудить все дополнительно. Я готов просто расцеловать Алину…
Пятница, 13 февраля, 1998
Наконец, сегодня мы посмотрели детский дом. И опять я был поражен. Россия — разом — лучшая и худшая страна! Она всегда неожиданна для меня.
Алла Павловна, Джефф и я отправились вместе. Вася подвез нас на своих тарахтящих коричневых “жигулях”, уродливый реликт Советской эры. Детский дом находился недалеко от “Алмуса”. Немножко поплутав, мы нашли его, неуклюжее, обваливающееся, официальное здание, безымянное, отталкивающее. Я был готов вернуться. Алла объяснила, что этот детский дом предназначен для умственно отсталых детей. И я сразу представил себе полураздетых, сломленных ребятишек, позабытых в холодных коридорах… Однако внутри было чисто и светло. Мы увидели хорошо одетых детей, играющих в пинг-понг, беседующих друг с другом, сидящих за шахматами, готовящих уроки в классе. Комнаты были полны, несколько кроватей в каждой. Игрушки размещены в специальных игровых, все расставлены по порядку, словно и не предназначены, чтобы с ними играли.
…Если эти дети и были умственно отсталыми, то лишь слегка. Директор, грузная женщина, сразу же отнеслась к нам подозрительно. Она всё показала, но не столько отвечала на наши вопросы, сколько защищала себя и свое заведение, даже когда никто на нее не нападал. Мы посмотрели опрятную столовую, два этажа для девочек, два — для мальчиков. Нам так и не удалось поговорить с детьми, которые отмечали наше присутствие лишь легким приветствием руки или невнятным бормотанием. Ни один из них не приблизился к нам, не выказал и тени удивления по поводу того, кто мы такие. Это была очаровательная тюрьма; строго контролируемое заведение, возможно, что очень правильное, но далекое от приятного — даже для посетителя.
Когда осмотр был закончен, нас пригласили в кабинет директора на чашку чая с печеньем. Я много расспрашивал, в том числе и об основаниях для диагностики детей на неполноценность, о том, как часто их проверяют для пересмотра диагноза. Директор редко непосредственно отвечала на вопросы, больше используя их для начала собственного монолога о прелестях ее заведения. И, говоря с уверенностью эксперта, она выказала полное невежество в вопросах детского развития и диагностики умственной неполноценности. При этом она ни разу не посмотрела в глаза ни мне, ни Джеффу.
Директор рассказала, что в этом детском доме содержится примерно девяносто детей, пополам девочек и мальчиков. Большинство из них попадают сюда, когда им семь лет, и остаются до семнадцати. С теми же, кто приходит в более старшем возрасте, лет десяти-одиннадцати, справляться тяжелее. Обычно основной метод контроля — простое собеседование с ребенком, но в некоторых случаях директор вынуждена посылать ребенка в “психозаведения” — за проступки типа побега. На ее попечении оказываются дети, поврежденные от рождения, — родовая травма или родители-алкоголики, так что ничего уже не исправить. Повреждение мозга у этих ребят — абсолютное и непоправимое. Они — идиоты. Так что нет необходимости проверять их на предмет пересмотра однажды принятого решения послать их сюда. Те, кто решил это когда-то, — врачи разных профилей, они не делают ошибок. Тем не менее время от времени они осматривают ребенка, но только с целью подтвердить их собственные рекомендации. Ошибок здесь не бывает.
Она повторяла вновь и вновь, что установленный ею контроль — это и есть ключ к успеху. Небольшие послабления вызовут хаос, который приведет к травмам. Контроль же, с ее точки зрения, состоит в том, чтобы держать ребенка постоянно занятым чем-то и ограждать его от возможности контакта с опасностями и искушениями внешнего мира. Ее идеал кажется вполне респектабельным. А по поводу статьи, о которой я упомянул, — о высоком уровне самоубийств среди выпускников подобных заведений — директор заявила, что все это — абсолютная неправда…
Заведение — более чем респектабельное и кажется хорошо функционирующим. Но дети не выглядят абсолютными инвалидами… Нет, все-таки что-то странное происходит здесь. Директор от чего-то защищается. Возможно, на то есть причины. Тут несомненно есть дети, которых в Штатах мы не стали бы определять “умственно отсталыми”: Некоторых — вполне возможно, но большинство можно было бы назвать “труднообучаемыми”. Где же в этой стране содержатся действительно умственно неполноценные дети — с бесконтрольным слюноотделением, обмякшие, с большими головами, те, кто не могут читать и писать, не играют в шахматы, на которых неприятно смотреть?.. (Позднее я узнал, что такие помещаются в Институт Бехтерева).
Пока мы ехали назад, Алла Павловна начертила примерный сценарий, как это делается: ребенок рождается ненужным, алкоголичка-мать отказывается от него сразу же, отца нет вообще. Вскоре вмешивается государство и лишает родителей прав. Ребенок помещается в детский дом для новорожденных — “Дом ребенка”, где он и живет до семи лет. Ребенку уделяется при этом ничтожное внимание. В возрасте семи лет личное дело ребенка рассматривается на специальной медицинской комиссии, которая просит малыша сложить пару чисел или написать пару слов. Ребенок, которому никогда не уделялось необходимое внимание, развитием которого никто не занимался, естественно, не может справиться с заданием — и объявляется “умственно неполноценным”. На каждого ребенка с ярлыком: “спецобразование” — детские дома получают на сорок процентов больше средств, чем на обычного воспитанника. Не очень понятно, имеют ли что-то с этого медики, но система подобных воспитательных заведений, конечно, работает лучше всего при хорошем снабжении сертифицированными “неполноценными”.
Мы вернулись в “Алмус”, где были встречены шумными детьми, оживившимися при нашем появлении. Это был совсем другой и — лучший мир…
Суббота, 14 февраля, 1998
Мы отправились в Детскую инфекционную больницу Ирины Филатовой. Когда-то это был большой госпиталь. Созданный еще в 1837 году, он стал вторым в Европе специализированным госпиталем для детей. Алла Павловна хочет показать мне палаты, где она работает. Они были предназначены для детей, больных туберкулезом, но теперь здесь размещены дети с бактериальной или вирусной инфекцией.
Архитектурный стиль больницы весьма элегантен, но строения уже старые и плохо отремонтированы. Везде облупившаяся дешевая штукатурка. Ничего современного. Мебель — скудная. Детские кроватки — старые. В медшкафчиках лекарств мало, инструментов — совсем немного. Я безвкусно шучу: “Где ваши компьютеры?”.
Несколько человек в коридорах; пара медсестер в белых халатах, одна из них в маске — она моет что-то в маленькой фарфоровой раковине. Все обмениваются с Аллой теплыми приветствиями. Мне выдают халат, и мы идем в отделение для новорожденных. Оно разделено на множество маленьких палат — “боксы”, по-английски называет их Алла. В каждом боксе по одному или паре младенцев в маленьких железных кроватках. В отделении — десять ребятишек, младшему — одиннадцать дней. Самые маленькие спеленуты. Крохотная Настя — в группе риска, она родилась с очень маленьким весом; у другого младенца — бронхит, еще один — с широко расставленными глазами ребенка с врожденным алкогольным синдромом. Из десяти малышей пять оставлены матерями. Эти дети будут посланы в “Дом ребенка” сразу, как только они поправятся, а потом превратятся в детдомовцев — вроде тех, кого мы видели вчера. В больнице нет ни социального отдела, ни психолога, ни отделения психиатрии.
Алла осмотрела каждого ребенка, подержала его, погулила… “А медсестры играют с детьми?” — спросил я. “Да, часто. Наши сестры беззаветно им преданы, — и добавила: — да больница настолько бедная, настолько плохо оборудована, что мы мало чем можем помочь этим детям”.
Мы поднялись наверх в отделение старших ребят. Их около дюжины, один-два бродят в холле, остальные сидят на кроватях в маленьких палатах, которые чуть больше боксов для новорожденных. В палате по два-три ребенка. У немногих есть игрушки, книг и карандашей нет ни у кого… В некоторых палатах дети с мамами. Одна из них сидит рядом со спящей дочерью, девочке около девяти-десяти, она очень бледная. “У нее пневмония, — объясняет Алла и добавляет: — эти матери — хорошие. И дети — хорошие. И сестры хорошие, и врачи — только очень бедная больница…”
Уровень жизни в Санкт-Петербурге должен быть эквивалентен западному. Согласно объявлениям о сдаче квартир, печатаемым на английском в Санкт-Петербургском “Времени”, рента стоит 600—2500 долларов ежемесячно. Купить квартиру можно за 100 000 —135 000 долларов. Маленькая пицца, которую я как-то заказал в итальянском ресторане на Невском, стоила 10 долларов, ровно в два раза дороже, чем я покупаю в Вермонте. Правда, хлеб здесь намного дешевле — около 45 центов за буханку, и стоимость общественного транспорта тоже ниже — билет в метро около 25 центов. Но если всё сложить вместе, то окажется: прожить на те 70 долларов в месяц или того меньше, что в среднем получают петербуржане, так же трудно, как прожить на эти деньги где бы то ни было.
Среда, 18 февраля, 1998
Еду в Москву. И думаю о несчастных, привязавшихся ко мне детях. Я делаю беглый набросок будущих замыслов, решая, кто из ребят нуждается “быть обнятым”, а кто — нет. Я намеренно употребляю слово “обнимать” для выражения всевозможных путей личного соучастия, которое включает в себя даже подарки или деньги. <…>
Четверг, 19 февраля, 1998
Вновь в нашем офисе в Санкт-Петербурге. Вот краткое содержание моего отчета, который я собираюсь представить “Врачам Мира” в Нью-Йорке.
— Оставаться в Санкт-Петербурге. Здесь многое начато. Вполне можно развивать уже сделанное, расширяя его и углубляя. Обратить внимание на сельскую местность в Ленинградской области, чтобы скоординировать нашу работу в ней с городской Программой. Возможное расширение деятельности в Невском районе не противоречит этому предложению.
— Наша Программа не должна отвечать на срочные потребности по типу программ “военных действий”. Программа продолжается и имеет вполне реальный акцент на общественное здравоохранение. Однако простая выдача лекарств противоречит основной цели и на самом деле идет вразрез со всем развитием реальной ситуации. Такая раздача лекарств сводит задачу заботы о детях к простому медицинскому обслуживанию. Все дети нуждаются во внимании и привязанности. Но возможно потому, что они с улицы или из неблагополучных семей, у них гораздо большие потребности. И естественно, эти потребности гораздо резче выражены. В медицинских пунктах есть приятные доктора и медсестры, которые хорошо общаются с детьми, но делают они это только попутно, занимаясь медобслуживанием. Следовательно, чтобы заполучить внимание, ребенок должен сначала заболеть.
— Социальная медицина есть и должна быть центральным фокусом Программы — она не может заходить через заднюю дверь.
— Должно быть тесное сотрудничество Программы с французским Медсен дю Монд. Личные отношения на сегодня — прекрасные, на них легко можно опереться. В данный момент французская ветвь имеет гораздо более умудренный взгляд на социальную медицину, чем американская. Наверное, мы многое сможем узнать друг от друга и взаимно обогатиться, совместно используя ресурсы.
— Ключ к такому типу работы — эпидемиологические исследования. Никто в России из тех, кого я встречал, ни местные, ни иностранцы, не знают природу и размер проблем. Сколько детей живет на улице? Скольких обслуживают? Какие болезни эндемические? Является ли СПИД проблемой в этой стране или нет? Ни один из вопросов, по-моему, не был исследован. Может быть, “Врачи Мира” смогут сотрудничать с университетской кафедрой общественного здравоохранения, чтобы разработать необходимые исследования. На ум приходят университеты Гарвард и Джонс Хопкинс. Аспиранты могли бы получить пользу от работы здесь — так же, как и их профессора. Таким образом в России можно было бы начать правильное обучение профессионалов общественного здравоохранения.
— Совместную деятельность можно вести и с хорошим институтом педагогики
и социальной работы, так же как с NGO (“Неправительственная Организация”) и русскими организациями, которые работают в этой области. “Врачи
Мира” не могут находиться на всех фронтах. Хорошо продуманная сеть
заинтересованных организаций кажется разумным подходом.
— Должны быть высказаны соображения по поводу критериев и стратегии
поддержки местных организаций — пунктов, приютов, детских домов и
интернатов. Я бы предложил соединиться с теми, кто работает лучше всего,
и с теми, кто хочет получать консультации от “Врачей Мира”. Целью
соединения должно быть создание модели для большого содружества.
— Следовало бы рассмотреть и возможность поддержки детских больниц.
Алла Павловна работает в одной из таких хороших больниц, которые
попали в тяжелое экономическое положение. Программа общественного
здоровья могла бы базироваться в больнице.
— Следовало бы организовать регулярные обзоры внешних наблюдателей, если
не подобные моему, то с такой же целью. Легко впасть в рутину и стать
жертвой отчаянья, которое повсеместно распространено в этой стране,
находящейся в тяжелой депрессии. Свежий воздух и свежие перспективы,
похоже, будут полезны. Это моя точка зрения — как одного из тех, кто
попытался претворить эту идею в жизнь. Было бы полезно проверить эту
мысль на Джеффе, Алле и других, подключенных к Программе.
— Просвещение населения по вопросам здоровья может быть предложено как один из фокусов Программы и одно из ее направлений, на котором возможно увеличить наши усилия. Здесь есть вполне очевидный набор медицинских проблем, которые сами себя предлагают для подобной работы. Сюда включается проблема курения, использование алкоголя и наркотиков, половое воспитание, здоровое питание и физкультура и, наконец, обширные проблемы окружающей среды.
— Подготовка местных профессионалов — еще одно направление расширения нашей деятельности. Врачи, психологи, воспитатели, директора приютов и спеццентров — все они могли бы пройти специальную подготовку или повысить собственную квалификацию как в области общего восприятия психологии ребенка, так и в сфере конкретной работы с ним. Они могли бы улучшить использование воспитательных моделей, уже опробированных за рубежом или в самой России, или развить свои собственные.
— В целом, приюты потрясли меня как заведения, имеющие в области развития
ребенка и общественного здоровья более основательный потенциал, чем
детские дома и интернаты. Структура приюта позволяет продолжить работу
с семьями, потому что при помещении ребенка в приют родительские права
не отменяются. Приюты менее замкнуты, их воспитанники посещают обычную школу, таким образом, для ребенка целостными сохраняются и дом, и окружение, роль которых может быть еще и усилена приютом. Приюты могли бы даже выполнять роль ядра общественного Центра. Мыслится, что можно было бы привлечь на это дело группу от Медсен дю Монд, что, с моей точки зрения, представляется необходимым для углубления работы.
— Центры, что я видел, за возможным исключением работающих под эгидой Медсен дю Монд, — не так эффективны, как могли бы быть. Для создания возможных моделей они могли бы обратиться к Центру матерей в Германии, к домашним приютам (типа “нейборхуд хаузис”) в США или таким программам, как “Дверь” в Нью-Йорке или “Мост” в Бостоне.
— Для создания теоретической базы следовало бы взглянуть на работу в области “жизнеспособный” или “неуязвимый ребенок”. Здесь фокус находится не на патологии, а на том, как люди, существующие в беспросветных условиях, справляются с ситуацией и вырастают сильными и порядочными. Это, полагаю я, свежее восприятие проблемы, исходя из которого, можно было бы развивать роль специалистов в области психологии.
— Вторым моментом в создании теоретической базы может стать момент “привязанности”. У детей с улицы могла не сформироваться привязанность к родителям или опекунам. Приюты и другие воспитательные заведения не устроены для формирования в детях этой потребности. Отсюда — сменное расписание, которое предлагает ребенку общение со многими взрослыми, но исключает возможность привязаться к кому-либо.
— Демократические традиции недостаточны в этой стране, но было бы полезно развивать их в работе с детьми. Особые группы по формированию решений и выявлению конфликтных ситуаций утвердили бы хорошее дополнение к деятельности приютов и Центров — в качестве методов компенсации претензий, что могут возникать у детей. В России многие традиционные воспитательные заведения, типа детских домов и интернатов, организованы таким образом, чтобы выпускать из своих стен пассивных членов авторитарного, бюрократического государства. Приюты и Центры, однако, способны, путем демократических методов, начать готовить граждан для демократического общества.
— Тем не менее, вопреки всем моим вопросам и критике, я обнаружил, что работа, которая ведется здесь с детьми, находится на необыкновенно высоком уровне. Я сомневаюсь, что для юных американцев, живущих на улицах Нью-Йорка, найдется что-нибудь подобное “Алмусу”. Америка, конечно же, имеет кое-что предложить России, но эта страна также могла бы нам предложить неимоверно много!
— В заключение: Джефф — многообещающий, высшего класса представитель “Врачей Мира”. Он — достаточно симпатичный, обаятельный, ответственный и исполнительный работник; он знает русский язык и культуру. Я бы призвал его продолжить работу в том же духе и получить формальное образование в области общественного здравоохранения.
Пятница, 20 февраля, 1998
Комната полна детей — я собираюсь. Валера устроил целое представление, пытаясь запихнуть себя в мой вещевой мешок. “Я упакую тебя в подарок какому-нибудь американцу — сувенир из России!” — “Но я не говорю по-английски”.— “Ну и что? Я не говорю по-русски”.— “Нет, ты можешь, я слышал”.
Спасибо, Валера.
Маленький Митя кружится по комнате, матерно ругаясь на превосходном английском. Младший Саша щелкает зажигалкой — он демонстрирует всем любопытствующим свое умение пропускать руку сквозь огонь, не обжигаясь. “Дай мне ее, Саш…”, — говорю я просто так… Подходят новенькие, тринадцатилетние Лена и Юра и шестилетний Димушка. Бориса же, который был в приюте, когда я только приехал, уже нет. Дети приходят и уходят…
Алла примеривает мой рюкзак. И падает под его тяжестью, хохоча без удержу. Соня, ее сестра, уселась на комод, происходящее вызывает у нее приступ истерического веселья. Кеша хочет еще печенья, но оно всё кончилось.
“Всё кончилось”, — говорю я…
Перевод Марины АДАМОВИЧ
Вермонт, 1998
Роберт БЕЛЕНКИН — американский психолог, автор многочисленных публикаций по общим вопросам детской психологии и проблемам неблагополучных семей; консультант американского отделения международной организации “Врачи Мира” по России и Гаити; консультант Вермонтского отделения американской организации “Родители, учителя, дети — за социальную ответственность”; консультант американской Епископальной социальной службы; с 1995 года — основатель детского международного “журнала на интернете” “Колибри”; в качестве практикующего психолога работал с 1957 года, затем преподавал психологию в колледжах Канады и США, с 1994 года работал в штате Вермонт в качестве семейного психолога. В настоящее время к печати готова его книга: “Воспитание Ганса и Гретхен: медитации по поводу брошенных, приютских и беспризорных детей”.
* Фамилии и имена детей изменены. — Р.Б.