Опубликовано в журнале Континент, номер 102, 1999
Охлаждение российско-американских отношений, которое мы сегодня наблюдаем, обусловлено не только тактическими пружинами — прежде всего разным подходом России и США к решению острейших этнических проблем в Югославии. В более широком стратегическом контексте здесь обнаруживает себя и уже вполне очевидная реанимация и конфронтация мессианских внешнеполитических амбиций нынешних американских и российских лидеров. И это чревато серьезными негативными последствиями для всего мира. По существу речь идет о возможности рецидива ущербной во всех отношениях и крайне опасной логики “холодной войны”, ориентирующейся (помимо всего прочего) на лавинообразную эскалацию политики раскола, непримиримости и вражды. Всё это может только препятствовать естественным стремлениям американского и российского народов к взаимопониманию, взаимовыгодному сотрудничеству и, в конечном счете, к постепенной многоаспектной интеграции всё еще противостоящих друг другу мощнейших ядерных держав современного мира.
Объективная необходимость поиска работоспособных “технологий” взаимодействия России и США выдвигает на передний план принципиальный вопрос: можно ли рассматривать возможности российско-американских отношений как возможности взаимовыгодного дружественного партнерства, как “улицу с двусторонним движением”?
России есть чему поучиться у Соединенных Штатов. Прежде всего — в сфере экономики: изучить методы стимулирования интенсивности труда и производственной дисциплины, высокоэффективной технологии, налаженной кооперации всех отраслей производства. Впечатляют успехи США в области информатизации и компьютеризации практически во всех отраслях науки, техники, производства, транспорта, быта. Выдающихся достижений добилась американская наука, система высшего и профессионального образования. Социально-генетическая предрасположенность американского общества к демократии находит свое отражение, в частности, в четком разделении функций законодательной, исполнительной и судебной властей, в независимости средств массовой информации, в массовой правовой культуре и законопослушности граждан. Примером может служить и продуманная в деталях система социальной защиты населения, особенно детей, стариков, инвалидов, безработных. Нельзя не отметить и стабильно высокий уровень жизни американцев, принадлежащих к весьма многочисленному “среднему классу” американского общества.
Но при всей значимости экономических факторов, всесторонний прогресс любой страны зависит и от факторов духовных, культурных, нравственных, от тех жизненных идеалов, которые определяют ценностные приоритеты каждого человека и общества в целом.
При всех неоспоримых преимуществах американизма как носителя идеи свободного демократического общества, признающего в качестве высших принципов интересы и права личности, при всей привлекательности экономических, технологических и информационно-коммуникативных достижений американского общества, пока еще нет достаточных оснований для эйфорического восприятия американского образа жизни в качестве абсолютного и безупречного идеала общественного устройства, некой нормативной модели для всего остального мира.
Кризисные явления в духовной сфере современных Соединенных Штатов Америки и, прежде всего, в сфере морали, нравственности, культуры, общего образования, национальных отношений, долговременной внутренней и внешней политики хорошо известны. Поэтому, какие бы то ни были аспекты международной геополитики, в том числе и проблемы взаимоотношений с Россией особенно в духовной сфере, никак нельзя рассматривать как “улицу с односторонним движением”, а ставший уже банальным вопрос “Как Америка может помочь России?” должен быть дополнен несколько неожиданным, может быть, но всё же прогностически вполне возможным вопросом “Как Россия может помочь Америке?”.
Наивны и бесперспективны попытки судить об американской помощи России лишь по размерам прямых материальных затрат и валютных инъекций, способных якобы запустить рыночный механизм российской экономики, реанимировать и обновить российскую науку и образование, сохранить самобытную российскую культуру. Не менее иллюзорны и попытки механического переноса идей американизма в принципиально иные условия современной России.
Непосредственная трансплантация инородных для данного общественного организма идей чревата их отторжением. И оно, это отторжение, как и в медицине, рано или поздно становится неизбежным, если “иммунная система” общества не сможет преодолеть несовместимость “трансплантата” и “организма”… Конечно, прямые медицинские аналогии весьма рискованны, но они помогают уяснить главное: необходимо искать пути преодоления несовместимости идей, необходима ненасильственная конвергенция и постепенная духовная интеграция жизненных приоритетов различных общественных систем.
Но нуждается ли нынешняя Америка в духовном взаимодействии с Россией? И о какой России идет речь? Сегодняшней, постперестроечной, мучительно ищущей выход из всестороннего глубочайшего кризиса? Советской, социалистической, познавшей все “прелести” тоталитаризма в его различных модификациях, но, тем не менее, добившейся впечатляющих успехов в школьном всеобуче, развитии многонациональной культуры, создании мощнейшего военно-промышленного и космического комплексов? Или, быть может, России дореволюционной, царской, с ее, казалось бы, устойчивыми православными традициями и веками складывавшимся патриархальным бытом, допустившей, однако, по Ленину, “победу социализма в одной отдельно взятой стране” как наиболее слабом звене капиталистического мира?
Собственно говоря, едва ли не в течение всего XX века Россия фактически “помогала” всему миру, являя собой убедительный, хотя и негативный, пример того, как жить нельзя. Но можно ли считать нормальным и естественным столь обескураживающий факт мировой истории? Достаточны ли поверхностные, примитивные сопоставления социумов России и США по сугубо внешним признакам, призванным лишь оттенить, сделать более рельефными социально-экономические достижения американизма на вряд ли привлекательном фоне некоего мирового экспериментального полигона, именуемого “Россия”?
Разве многовековая история России, аккумулировавшая уникальный опыт мучительного поиска путей решения всечеловеческой проблемы “народ и власть”, не достойна пристального внимания, добросовестного изучения, а главное, мужественного и самокритичного сопоставления с собственным, американским историческим опытом, как и с опытом других стран, других социумов? Так ли уж безоблачны и гармоничны взаимоотношения власти с народом даже в сегодняшних Соединенных Штатах, казалось бы, достигших полного понимания сущности основополагающих понятий: “свобода”, “демократия”, “права человека”, “гражданское общество”, “правовое государство”? Не оборачивается ли подчас свобода личности в выборе своего индивидуального жизненного пути всё большим безразличием к конкретному человеку, к его судьбе со стороны государства и общества? Не примитивизируется ли сама сущность демократии, когда по сугубо формальным основаниям на вершину власти то и дело попадают люди, не способные к серьезной, мудрой, нравственно состоятельной государственной деятельности? Не возводятся ли в некий абстрактный абсолют “права человека”, нередко подрывающие “права общества”? Конечно, всё относительно и всё познается в сравнении. Есть опыт и опыт… Опыт российского тоталитаризма, утопического, уравнительного социализма, декларативного и популистского реформизма может и должен быть отвергнут, что называется, с порога. Но сама по себе идея разумной централизации власти, идея соборности, апеллирующая не к безликой толпе, а к наиболее мудрым и дальновидным представителям социума, выражающим его жизненные приоритеты и идеалы, может послужить основой для серьезных раздумий.
Говорят, традиционно и, добавим, формально понимаемая демократия как власть народа и способ организации социума не идеальна, но никто не придумал ничего лучшего… Так надо думать! Надо думать сообща! Недопустимо более в условиях повышенной взрывоопасности, когда один неверный шаг, сделанный на вершинах власти, может привести к тотальной гибели человечества, сохранять механизм возведения на эти вершины людей глупых, безнравственных, малообразованных, амбициозных, наглых, агрессивных, но зато прикрывающихся ничтожными процентными показателями якобы избравшего их народа и действующих только и исключительно от его имени.
Нынешняя Россия готова перенять и культивировать на своей весьма и весьма специфической почве опыт демократии США. Но уже первые попытки формального введения такой демократии привели к “законному” появлению на политической арене погрязших в коррупции экономических мафиози, откровенных фашистов, агрессивных националистов, слегка закамуфлированных неокоммунистов и толпы других, не менее ущербных “политических деятелей”, амбициозно претендующих на роль единственных поводырей России.
Официальная Америка рукоплещет: “Наконец-то в России — демократия!”. Но ведь действительно демократические силы, умные, талантливые, честные и принципиальные люди, не обладающие, однако, должным потенциалом наглости, демагогии и популизма (что неизменно ведет к успеху при обращении с “простым народом”, с маргинальным электоратом, с толпой), при этом фактически оказываются не у дел. Они, эти люди, попали в малоудобное пространство “между молотом и наковальней”, когда, с одной стороны, надвигается монстр бесстыдно коррумпированной когорты нынешних власть предержащих, легко и просто променявших свои изначально демократические лозунги на комфортабельные начальственные кресла и необозримые личные возможности обогащения, а с другой — движется еще более отвратительная масса оголтелых “национал-патриотов”, готовых в своем большевистско-националистическом раже вообще разнести в щепки весь мир…
Видит ли это Америка? Неужели этот, пока еще сугубо российский синдром использования формальной демократии для разгрома подлинно прогрессивных сил не является наглядным уроком опасности застойных, по существу, псевдо-демократичесих представлений о решении извечной проблемы “народ и власть”, когда больше всех, в конечном счете, страдает именно народ?
В таком ли прямом и одностороннем переносе идей состоит истинный смысл духовной конвергенции и интеграции?
Обратимся к некоторым другим аспектам возможного взаимодействия американского и российского социумов.
Так ли уж неприемлема и противоестественна для американского народа, всё более ориентирующегося на создание и неумеренное потребление материальных жизненных благ, аскетическая направленность русской православной религии? Конечно, речь идет не о полном пренебрежении материальными составляющими жизненного успеха, не о монашеской “внематериальности”, а лишь о рациональном чувстве меры, гармонии материального и духовного, когда высшая ценность человеческого существования усматривается отнюдь не в бессмысленном, в конце концов, стремлении к материальному накопительству и прагматично понимаемому жизненному успеху. Не опасно ли социально-генетическое закрепление в грядущих поколениях американцев нынешних идеалов потребительства и кажущейся гарантированности некоего, единственно достойного в глазах молодежи стандартного уровня жизни? Не приведет ли это к пассивной удовлетворенности достигнутым, снижению общественной энергетики, столь необходимой для непрерывного возвышения жизненного стандарта не только потребления, но и производства материальных ценностей, не говоря уже о формировании ценностей духовных? Ведь нет ничего опасней для общественного прогресса, чем (почти по Брежневу) “чувство глубокого удовлетворения”, на каком бы абсолютном уровне жизненного стандарта оно ни проявлялось.
Уравнительная бессмысленность принципов реального социализма, распределительная психология “каждому по труду” на практике породили иллюзию социальной справедливости — “всеобщего (относительно, конечно) равенства”, оставляя, правда, в тени другую часть этой “справедливой” формулы: “…во всеобщей бедности”. Но так или иначе свой гарантированный (даже без особых трудовых усилий) уровень жизни, уровень физического выживания и даже видимости социальных благ (отсутствие явной безработицы, бесплатное образование, здравоохранение и т.п.), свою “пайку” каждый гражданин общества “развитого социализма” имел и при наличии непроницаемого для каких бы то ни было сравнений “железного занавеса” был удовлетворен этим. Теперь, когда в результате так неожиданно наступившей свободы оказалось, что гарантий больше нет и жизненный успех зависит только и исключительно от собственных усилий, таланта, способностей, здоровья, подлинной образованности, предприимчивости и энергии, обнаружилось, что у подавляющего большинства россиян просто атрофированы энергетические центры собственного жизнеустройства и жизнетворчества. Тянет опять в гарантированное “стойло”, где наличие крыши над головой и примитивного корма избавляет от непривычных коллизий рыночного капитализма. Еще заманчивее, правда, податься в криминальные структуры, рэкет, “черный рынок”, финансовые махинации, но это уже удел немногих, удел “избранных”…
Конечно, многочисленный американский средний класс, не в пример подавляющему большинству нашего населения постсоветской России, обладает куда более высоким абсолютным уровнем благосостояния и, как правило, удовлетворен этим. Можно поздравить “среднеклассовых” американцев с этим социальным завоеванием. Обратим, однако, внимание на уже встречавшееся слово “удовлетворенность”. Не заложена ли именно в этом слове и, конечно же, в явлении, им отражаемом, опасность потери жизненной энергии, динамичного стремления к прогрессу? Не закрепятся ли эти качества “удовлетворенности” в новых поколениях американцев? И пусть эти размышления — всего лишь не очень привлекательная для американского общества гипотеза. Но правдоподобная составляющая в ней всё же есть: материальные критерии жизненного успеха, не обогащенные стойкими этическими ценностями и духовными устремлениями, чреваты серьезными разочарованиями…
Можно ли оставить без современной интерпретации пусть весьма специфическую, противоречивую и, казалось бы, сугубо национальную, но великую в своей духовной устремленности “русскую идею”, воплощающую мечты и надежды выдающихся русских философов и мыслителей, среди которых мы видим имена не только таких убежденных националистов-славянофилов, как И.В. Киреевский, К.С. Аксаков, А.С. Хомяков, Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев или И.А. Ильин, но и ничуть не менее авторитетные имена русских мыслителей самых разных мировоззренческих ориентации — П.Я. Чаадаева и B.C. Соловьева, А.И. Герцена и С.Л. Франка, Н.А. Бердяева и П.А. Сорокина, А.Д. Сахарова и А.И. Солженицына.
В соответствии с “русской идеей” высшие приоритеты общества состоят не только в создании условий для существования многообразия национально-этнических, религиозных, сословных, профессиональных общественных групп, но и в служении, разумном, осознанном и свободном подчинении этого многообразия идеалу единства. Не в этом ли состоит всечеловеческая ценность и по-доброму понимаемая миссионерская значимость “русской идеи”, апеллирующей (в основе своей) не к узконациональным претензиям, а, прежде всего, к гражданственности, к интегрально понимаемой российской мечте как воплощению чаяний и надежд всего многонационального народа России?
Конечно, путь этот к действительно плодотворной реализации пока что
далеко еще не однозначно понимаемой русской идеи очень не прост. На этом
пути придется преодолеть немало шовинистических как по форме, так и по
содержанию препятствий. Но остановить вовсе этот закономерный процесс человеческого единения не удастся — даже в условиях резкого обострения общественных и межличностных отношений в нынешней, насквозь политизированной
и ожесточенной до предела России.
“Корневая система” российской духовности в материальных носителях широко понимаемой российской культуры. Эта система требует поистине археологической точности и скрупулезности в обнаружении нетленных основ народного бытия, очищения их от скверны преходящих политических и идеологических наслоений и возвращения их народу России и мировой цивилизации в своем первозданном, неизвращенном виде. Разумеется, с учетом того вклада, который внесли и вносят в российскую культуру и российскую духовность сменяющие друг друга поколения россиян.
Культура народа — явление емкое и многогранное. При всей специфике аспектных проявлений сверхзадача культуры — возможно более глубокая интерпретация содержания и различий Добра и Зла, утверждение нравственных ценностей Добра, мобилизация человека и общества на борьбу со Злом. Высший уровень подобной интерпретации постигается в классических формах культуры — классическом искусстве, классической литературе, классических формах живописи, классической музыке. Тяготение к классике — традиционная особенность российской культуры. Неувядающими символами культурного классицизма являются шедевры музеев Московского Кремля и санкт-петербургского Эрмитажа, классический репертуар Большого театра, полотна Репина, Сурикова, Левитана, Айвазовского, музыкальное творчество Чайковского, Рахманинова, Глинки, Мусоргского, Скрябина, Прокофьева, Шостаковича, Шнитке, исполнительское мастерство Улановой, Рихтера, Плисецкой, Ростроповича, Вишневской, литературное наследие Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова, Гоголя, Блока, Бунина, Булгакова, Пастернака, Ахматовой, Бродского…
Классика культуры, ее бережное сохранение и обогащение позволяют противостоять бурному натиску масс-культуры, являющейся изобретением отнюдь не российским… Формы искусства, формы отражения культуры народа, конечно, подвижны, но беда, если в поисках новых форм выхолащиваются гуманистическое начало, нравственное содержание, духовный потенциал культуры. Разве американцам не приходится сталкиваться с этим всё более расширяющимся и губительным для культуры явлением? Разве опыт бережного отношения к классическим формам культуры в России не заслуживает тщательного изучения и, возможно, перенесения в культуру американскую?
А российская наука и образование? Разве не показали они, при всей трагичности последствий тоталитарного насилия и реформаторского бездумия, свою жизненную стойкость, оставляя народу даже в нынешние времена самой беспощадной разрухи за всю российскую историю главное — надежду на возрождение? Традиции великих ученых России — Ломоносова и Менделеева, Попова и Павлова, Капицы и Сахарова, Королева и Зельдовича и многих, многих других живы, как живы и непреходящие по своей значимости идеи выдающихся российских педагогов и психологов — Ушинского и Пирогова, Зеньковского и Розанова, Каптерева и Блонского, Шацкого и Макаренко, Выготского и Лурия, Рубинштейна и Эльконина, Давыдова и Вентцеля, Скаткина и Лернера…
Сфера образования определяет будущее страны. Образование в одинаковой мере ценно и для личности, и для социума в целом. Поэтому представляется чрезвычайно важным российско-американское сотрудничество в таких глобальных вопросах, как философия, политика и стратегия в области образования, образовательная прогностика, практическая педагогическая инноватика.
Общеизвестны успехи массового естественнонаучного образования в школах России. И это пример, достойный изучения американскими педагогами. Не менее важны разрабатываемые в России идеи философии образования, образовательно-педагогической аксиологии, целостности и преемственности всех звеньев непрерывного образования детей, молодежи и взрослых, продуктивный поиск технологических оснований взаимодействия педагогической практики с междисциплинарными теориями образования. Наконец, было бы крайне полезно совместно обсудить проблемы рационального сочетания централизации и децентрализации в сфере образования. Россия на протяжении десятилетий придерживалась концепции жесткой централизации в определении государственной политики и стратегии в образовании. США, напротив, отдает предпочтение децентрализации и вариатизации образовательной деятельности, предоставляя максимум самостоятельности штатам и учебным заведениям не только в вопросах финансирования, но и в определении всех остальных целевых, содержательных и технологических компонентов образовательной деятельности. Дело дошло до того, что всерьез обсуждается сама целесообразность федерального Департамента образования (аналога российского Министерства образования) как выразителя единой государственной политики в этой жизненно важной сфере. Конечно, неумеренная унификация и стандартизация, не говоря уже о рутинной бюрократизации в такой творческой сфере, как образование, вредны. Но так ли уж безупречна безграничная дифференциация образовательных стратегий, не говоря уже о философских и политических образовательных доктринах? Не опасно ли это для единства и целостности американского общества? Как найти гармонию, рациональное согласование действительно необходимой свободы образовательного творчества с прогностически доказательными, инвариантными ценностями образования и общества?
Приведенные примеры позволяют обозначить лишь некоторый круг проблем, представляющих несомненный интерес не только для России, но и для США.
Поиск всё новых и новых аспектов конкретного взаимовыгодного сотрудничества России и США, конечно же, целесообразен и необходим. Но не менее важно обратиться к углубленному анализу наиболее фундаментальных идей такого сотрудничества, составляющих философско-методологические основания прогностически сориентированных взаимоотношений России и США. Именно поиск этих оснований позволяет рассчитывать на переориентацию самой парадигмы взаимодействия российского и американского социумов, на смещение акцентов с односторонне, чаще всего конъюнктурно понимаемой помощи, на механизмы двусторонней взаимопомощи, взаимообогащения идеями, их творческой интерпретации и интегративного синтеза.
Духовный опыт России, безотносительно к собственно исторической периодизации, может и, по-видимому, должен стать объектом не только примитивной любознательности или сухого академического интереса американцев, но и предметом целенаправленного поиска работоспособной “технологии” постепенной духовной интеграции российского и американского социумов. Точно так же Россию могут и должны интересовать в первую очередь не материальное вспомоществование, не прямые и, в конце концов, унизительные долларовые подачки, а уникальный экономический, социальный и духовный опыт США со всеми его впечатляюще сильными и пусть не столь привлекательными, но весьма поучительными, слабыми и уязвимыми для критики сторонами.
Чрезвычайно важно обратить внимание на то, что и российское и американское общества находятся в непрерывной динамике, в развитии, обусловленными естественной для каждого живого и думающего организма неудовлетворенностью достигнутым состоянием, отторжением архаичных догм, поиском новых возможностей в собственном жизнетворчестве. Разве не свидетельствует об этом то, на первый взгляд парадоксальное обстоятельство, что некоторые вполне социалистические идеи нашли свое наиболее удачное воплощение в капиталистической системе, существующей в США, а вовсе не в, казалось бы, ортодоксальной социалистической системе, установленной в СССР? Например, идея социального равенства. Опошленная и дискредитированная в обществе “развитого социализма” с его сугубо формальной “уравниловкой”, подавляющей какую бы то ни было личную инициативу, эта идея находит свое вполне разумное воплощение и в эффективной системе дифференцированного налогообложения, и в четко функционирующей структуре социальной защиты всех нуждающихся в такой защите слоев населения, и в безусловной гарантии равных политических прав и свобод с обязательным соблюдением законов каждым гражданином США, независимо от его имущественного или политического статуса. Столь разительно разные результаты воплощения одной и той же социальной идеи вполне объяснимы: идея не работает сама по себе, нужны конкретные социальные технологии и инфраструктурные блоки поддержки и реализация даже самой прогрессивной идеи. Именно такое, прагматично-технологическое отношение к идеям и демонстрирует американское общество.
Осознание несовершенства системы всестороннего жизнеобеспечения, прагматичное (в хорошем смысле) стремление к практическому преодолению идеологических и политических шаблонов — верный признак здорового общества.
В этом смысле и современная Россия, при всех трудностях переходного периода, связанного с радикальным отходом от изживших себя политических догматов, тоже, в конечном счете, движется к собственному ментальному оздоровлению, к открытости, к восприятию и адаптации разумных и работоспособных ценностей капитализма, доказавших свою жизненность и природосообразность в историческом опыте США и других развитых стран мира. В таком встречном движении, собственно, и состоит суть конвергенции и последующей интеграции — прежде всего на уровне этических, ментальных идеалов и смыслов их жизнедеятельности.
Американо-российские отношения — едва ли не идеальный полигон для проверки и непосредственного, практического воплощения идей глобальной интеграции и целостности в повседневную жизнь человечества. А такая интеграция неизбежна — можно лишь ускорить или замедлить движение к ней, но отменить ее вовсе нельзя.
На чем основана эта уверенность? Ведь исторически доказательных фактов целесообразности широкой и, тем более, глубокой интеграции общественных систем не существует. Напротив, история — и особенно история новейшая — полна примерами разобщения, дифференциации и дезинтеграции человеческих сообществ. Это и глобальная деколонизация, крах некогда могущественных империй, и исторически мгновенный распад, казалось бы, навечно “единого и нерушимого” Советского Союза, и долгожданное размежевание народов и стран так называемого “содружества” государств “социалистического лагеря”… Эти процессы вполне естественны и объяснимы. Интеграция на сугубо политической, поверхностно-декларативной и тем более силовой основе — иллюзорна и непрочна. Удержать рано или поздно наступающий распад подобных искусственно организованных “союзов”, “содружеств” или “блоков”, создающих лишь видимость интеграции, невозможно. Не та основа. И тем не менее, все эти (и многие другие) примеры дезинтеграционных процессов в историческом плане — всего лишь естественные “зигзаги дифференциации”. Это лишь эпизоды в генеральном процессе интеграции. Эпизоды, по-своему необходимые, “очищающие” целостность от противоестественных связей, способствующих переводу локализующихся частей системы на новый цивилизационный уровень развития и, в конечном счете, подготавливающие их к интеграции на более глубокой, сущностной, естественной, природообразной основе. Всё дело именно в этом. В основе. В тех, образно говоря, “китах”, на которых держится интегрированная (а по ходу создания — интегрируемая) целостность.
Объективные причины и детерминанты постепенной интеграции России и США налицо. Они связаны не только с подражанием уже совершающимся процессам сближения и интеграции стран Европы и создания единого Европейского Дома. Или, пусть не столь активным и продвинутым, но идущим процессам интеграции стран Азии, Африки и Латинской Америки. Они не могут не отражать глобальные идеи евразийского единения, как и локальные, главным образом, примиренческие акции, совершаемые некогда враждующими из-за религиозных, национальных, этнических, политических и экономических различий странами и народами.
Оптимистическая гипотеза позволяет предположить, что основа для постепенной, взаимовыгодной многоаспектной интеграции России и США в пока труднопрогнозируемую общность неформально-сущностного характера объективно имеется. Эта естественная основа интеграции в своих наиболее существенных чертах сводится к следующему.
Именно Россия и США представляют собой страны с многонациональным, поликультурным и этнически многообразным населением, соизмеримыми по масштабу территориями (кстати, не столь уж отдаленными друг от друга, если смотреть со стороны Дальнего Востока России и Дальнего Запада США). Наши страны сходны в своей географически-климатической неоднородности. Они обладают значительными природными ресурсами, огромным экономическим и научным потенциалом, хотя и реализованным пока на существенно разных уровнях. Нельзя не учитывать и фактически не имеющий аналогов в мире и, несмотря на принимаемые ограничительные меры, всё еще исключительно высокий военный потенциал обеих стран. При неблагоприятных условиях, фатальном стечении даже случайных обстоятельств наличных военных ресурсов и России и США вполне достаточно, чтобы уничтожить всё живое на планете буквально в считанные минуты… Можно ли при этом довериться лишь элементарному инстинкту самосохранения? Не следует ли всерьез задуматься о глубинных основаниях безусловного и гарантированного предотвращения вполне возможного планетарного апокалипсиса?
Указанные выше объективные факторы сами по себе, однако не “срабатывают” автоматически. Они лишь создают фоновые предпосылки для целенаправленной, достаточно масштабной, настойчивой реализации идей взаимопонимания, взаимообогащения и, в конечном счете, духовной, ментальной интеграции России и США.
В сущности, и Россия и США, как это ни парадоксально звучит, несут в себе сходные черты, свойственные евразийским народам. Россия — формально в большей степени, поскольку и географически, и этнически принадлежит к континентам Европы и Азии. США — в меньшей степени, поскольку их квазиевразийство определяется не буквально понимаемым географическим положением, а фактическим составом населения, эмигрировавшего в свое время из стран Европы и Азии в США, но всё еще в той или иной мере сохраняющего социально-генетические корни соответствующей ментальности. Конечно, “евразийство” США во многом “разбавлено” спецификой собственно североамериканского континента, а также определенным (хотя и не столь существенным и, во всяком случае, не решающим) влиянием выходцев из стран Африки и Латинской Америки. Но сам по себе факт многонациональности и поликультурности России и США, доказанная исторически возможность не только “общежития” и терпимости, но и полноценного взаимодействия и сотрудничества людей, исповедующих существенно различные духовные и жизненные ценности, объективно сближают наши страны и народы. В определенном смысле, Россия и США представляют собой своеобразные модели — прообразы будущей единой человеческой цивилизации. И хотя эти модели пока отнюдь не идеальны, они, тем не менее, позволяют с обоснованным оптимизмом воспринимать идеи глобальной интеграции.
Конфронтация СССР и США была, по существу, неизбежной, поскольку в основе не только стратегических государственных приоритетов, но и этических принципов этих двух стран лежали несовместимые и непримиримые в своей основе механизмы функционирования социумов — преимущественно принуждение в СССР и, опять-таки преимущественно, свобода в США.
Говорить о какой бы то ни было конвергенции и тем более духовной интеграции советского и американского социумов, конечно же, не приходилось. В лучшем случае речь могла идти об акциях договорного характера, учитывающих временное совпадение тактических интересов обеих стран, но главным образом определяющихся страхом глобального взаимоуничтожения.
Постсоветская Россия отнюдь не избавилась ни от тоталитарных замашек новоявленных лидеров, ни, главное, от рудиментов свойственного тоталитаризму индивидуального и общественного сознания. Важно, однако, видеть стратегические тенденции развития новой, посткоммунистической России. При всех возможных рецидивах тоталитаризма, именно идеал свободы предопределяет долговременные перспективы создания нового российского социума. И дело даже не столько в том, что этот идеал закреплен конституционно. Еще более важно, что он, этот идеал, коренным образом меняет этические и ментальные приоритеты многомиллионного народа России, возрождает его естественные устремления к свободному жизнеобеспечению и жизнетворчеству.
Именно эта тенденция и позволяет с оптимизмом оценивать перспективы российско-американского взаимодействия, взаимовыгодного и взаимообогащающего сотрудничества и, пусть в далекой перспективе, спасительной жизнеутверждающей и жизнеобеспечивающей духовной интеграции России и Америки.
Борис ГЕРШУНСКИЙ — академик Российской академии образования, доктор педагогических наук, профессор. Автор многих научных и публицистических работ по проблемам философии образования, педагогики и политологии, в том числе книг: “Прогнозирование в сфере образования” (1994), “Менталитет и образование” (1996), “Философия образования для XXI века” (1997) и др. В настоящее время живет в США, руководит Центром российско-американских исследований “Образование и будущее”.
Эдуард ЛОЗАНСКИЙ — академик Российской академии социальных наук, доктор физико-математических наук, профессор, президент Американского университета в Москве и компании “Русский Дом” (Вашингтон). Автор многих работ в области физики, математики и биофизики, а также работ и статей на обшественно-политические темы. Член редколлегии “Континента”. Живет в Вашингтоне.