Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 102, 1999
На что мой взгляд ни упадет,
то станет в мир впечатлено.
Отечный свет аптек придет
из переулочных темно.
За ним туманный гомон бань,
где пухнет матовая мгла
и в гардеробе горбит брань
худую спину из горла.
За ним убожество больниц,
где выдыхают жизнь плашмя,
или иконы бледных лиц
глядят, как мать сидит кормя.
Пусть известковых стен подъезд
и подворотни грубый грот
дырявят плоскость этих мест —
на черный день есть черный ход
и есть материя стиха,
когда выныриваешь вдруг
на ленинградские снега.
Бери. Они из первых рук.
Сентябрь 1998
* * *
был почти что свободен,
и ничем не владел,
тишине соприроден,
чуть дышало окно,
паруся занавески,
и фонарное дно
озаряло подвески,
шли Невой корабли,
и пока на рассвете
что-то там не свели,
плыли черные эти,
что еще? — ничего,
в лучшем, думаю, месте
ели хлеб и вино
пили врозь или вместе,
ты о чем? — ни о чем,
я, возможно, прощаюсь
и оглядкой в ночном
малодушно прельщаюсь,
ни о чем, никому,
безразличнее, суше,
притопляя корму
весом собственной туши.
* * *
Ранним, ранним утром бредется
то по снегу серому, то по лужам,
где, жена, мы с тобою служим? —
где придется, помнится, где придется,
кто бы мог подумать, что обернется
худшее время жизни — лучшим.
С разводным ключом идешь, теплоцентра
оператор ты или слесарь,
блиннолицый, помнится, правит цезарь,
и слова людей не янтарь и цедра,
с пищевыми отходами я таскаю ведра,
память — как бы обратный цензор.
Тени, тени зябкие мы недосыпа,
февраля фиолетовые разводы
на домах, на небе, на лицах, своды
подворотни с лампочкой вроде всхлипа,
память с мощью царя Эдипа
вдруг прозреет из слепоты исхода.
И тогда предметы, в нее толпою
хлынув — елки скелетик, осколок блюдца,
рвань газеты, — в один сольются
световой поток — он казался тьмою
там, в соседстве с большой тюрьмою,
с ложью в ней правдолюбца, —
чтоб теперь нашлось ему примененье:
залатать сквозящие дыры окон
дня рассеянного, который соткан
из пропущенных (не в ушко) мгновений,
то, что есть — по-видимому, и есть забвенье,
только будущему раскрытый кокон.
* * *
Вот она идет — вся выпуклая,
крашеная, а сама прямая,
груди высоко несет, как выпекла, и
нехотя так, искоса глядит, и пряная.
Всё ее захочет, даже изгородь,
или столб фонарный, мы подростками
за деревьями стоймя стоим, на исповедь
пригодится похоть с мокрыми отростками.
Платье к бедрам липнет — что ни шаг ее.
Шепелявая старуха, шаркая,
из дому напротив выйдет, шавкою
взбеленится, “сука, — шамкает, — сука жаркая!”.
Много я не видел, но десятка два
видел, под ее порою окнами
ночью прячась, я рыдал от сладкого
шепота их, стона, счастья потного.
Вот чего не помню — осуждения.
Только взрослый в зависти обрушится
на другого, потому что где не я,
думает, там мерзость обнаружится.
В ней любовь была. Но как-то страннику
говорит: “Пойдем. Чем здесь ворочаться —
лучше дома. Я люблю тебя. А раненько
поутру уйдешь, хоть не захочется”.
Я не понял слов его, мол, опыту
не дано любовь узнать — дано проточному
воздуху, а ты, мол, в землю вкопана
не любовью: жалостью к непрочному.
А потом она исчезла. Господи,
да и мы на все четыре стороны
разбрелись, на все четыре стороны,
и ни исповеди, ни любви, ни жалости.
Сентябрь 1998
* * *
Яне Джин
Хочешь всё переберу,
вечером начну — закончу
в рифму: стало быть, к утру.
Утончу, где надо тонче.
Муфта лисья и каракуль,
в ботах хлюпает вода,
мало видел, много плакал,
всё запомнил навсегда.
Заходи за мной пораньше,
никогда не умирай.
Не умрешь? Не умирай же.
Нежных слов не умеряй.
Я термометр под мышкой
буду искренне держать,
под малинового вспышкой
то дышать, то не дышать.
Человек оттуда родом,
где пчелиным лечат медом,
прижигают ранку йодом,
где на плечиках печаль,
а по праздникам хрусталь.
Что ты ищешь под комодом?
Бьют куранты. С Новым годом.
Жаль отца и маму жаль.
Хочешь, размотаю узел,
затянул — не развязать.
Сколько помню, слова трусил,
слова трусил не сказать.
Фонарей золоторунный
вечер, путь по снегу санный,
день продленный, мир подлунный,
лов подледный, осиянный.
Ленка Зыкова. Каток.
Дрожь укутана в платок.
Помнишь, девочкой на взморье,
только-только после кори,
ты острижена под ноль
и стыдишься? Помнишь боль?
А потом приходят гости.
Вишни, яблони, хурма,
винограда грузны гроздья,
нет ни зависти, ни злости,
жизнь не в долг, а задарма.
После месяцев болезни
ты спускаешься к гостям —
что на свете бесполезней
счастья, узнанного там?
Чай с ореховым вареньем.
За прозрачной скорлупой
со своим стихотвореньем
кто-то тычется слепой.
Это, может быть, предвестье
нашей встречи зимним днем.
Человек бывает вместе.
Всё приму, а если двести
грамм — приму и в виде мести
смерть, задуманную в нем.
Наступает утро. Утро —
хочешь в рифму? — это мудро,
потому что можно лечь
и забыть родную речь.
2 августа 1998
Воскрешение матери
Надень пальто. Надень шарф.
Тебя продует. Закрой шкаф.
Когда придешь. Когда придешь.
Обещали дождь. Дождь.
Купи на обратном пути
хлеб. Хлеб. Вставай, уже без пяти.
Я что-то вкусненькое принесла.
Дотянем до второго числа.
Это на праздник. Зачем открыл.
Господи, что опять натворил.
Пошел прочь. Пошел прочь.
Мы с папочкой не спали всю ночь.
Как бегут дни. Дни. Застегни
верхнюю пуговицу. Они
толкают тебя на неверный путь.
Надо постричься. Грудь
вся нараспашку. Можно сойти с ума.
Что у нас — закрома?
Будь человеком. НЗ. БУ.
Не горбись. ЧП. ЦУ.
Надо в одно местечко.
Повесь на плечики.
Мне не нравится, как
ты кашляешь. Ляг. Ляг. Ляг.
Не говори при нем.
Уже без пяти. Подъем. Подъем.
Стоило покупать рояль. Рояль.
Закаляйся, как сталь.
Он меня вгонит в гроб. Гроб.
Дай-ка потрогать лоб. Лоб.
Не кури. Не губи
легкие. Не груби.
Не простудись. Ночью выпал
снег. Я же вижу — ты выпил.
Я же вижу — ты выпил. Сознайся. Ты
остаешься один. Поливай цветы.
Иосиф
Он пытается, но никогда не может
вообразить родителей, занимающихся любовью,
а тем более — его зачинающих.
(Даже лексика лицемерна.)
Раньше не было этой
странной мысли, точней попытки.
Раньше к ним это не относилось.
А теперь они умерли, и не представить подавно.
Оттого и ангел (который есть сокровенность)
крылат,
что бескрыло воображенье,
когда ты свят.
Он глядит на жену
и думает вдруг, что если
это они сотворили младенца,
то грядущая его смерть —
их вина.
И тогда ангел вплотную подходит к нему,
чтобы святость не обратилась в бегство,
и говорит: “Не ты”.
* * *
Вот гора, вот блик, гора, блик
солнечный на ней,
вот кора, вот блик, кораблик
из игры теней
спущен на море, чуть розов
разогретый тёс,
в паутине мачт и тросов
паучок-матрос.
А над ним овечий облак,
за которым сон
мчит Ясона в край, где облик
обретает он.
День — мужского рода, день — лишь
воин, взявший меч,
тот, с которым шкуру делишь, —
не любовь и речь.
И покуда вьется лента
за кормой волны,
блещет легкая легенда
икрами войны.
Но кораблик твой затонет.
Паучка убьют.
И тревогой сердце тронет
первородный труд.
День привычно разевает
пасть еще, но в нем
зреет ночь и прозревает
женственным огнем.
Женский род нежней и кротче,
потому — сильней.
День причаливает к ночи,
к гибели своей.
Март 1998
* * *
Ни о чем не расспрашивай.
Не заглядывай за
край. Закрашивай
холст. Не мучай глаза
бездной. Правды не вытерпишь,
света. Слезы твои
ветер вытер. Тишь
обитанья. Твори,
то есть прячься от ужаса
видеть мир до себя.
Кто там? Уж, оса
(рифма, рифма!), — слепя,
та, которую любишь, — там,
где тебя еще нет.
Воплощенью, снам
страх доверь свой вослед
Всемогущему: холст и кисть,
стихотворчество. Крась
иль разговорись.
В стих и в живопись страсть
всни. Подобно Творцу. Не мог
видеть то, что любил,
не владея, Бог.
Безучастным нет сил
быть. Пчела, георгин, зрачок,
та, которую стих, —
страха в жизнь толчок:
надышаться! — настиг.