Опубликовано в журнале Континент, номер 102, 1999
1. Мужчина и женoина
Господи, не отнимай у меня его! Не отнимай! — Так она заклинала, шептала, выстанывала все семь лет их ужасного брака, и если бы ее попросили сказать, почему она так прикипела к мужу-алкоголику, который уходил в запой каждые два-три месяца в начале их жизни и каждые две-три недели в конце ее, она ничего не смогла бы объяснить.
…Чувствовала, что отнимут.
И тогда, в день первой встречи, чувствовала.
Терри хотела показать ей своего нового любовника: психиатр из Нью-Джерси, оклад сто восемьдесят тысяч, но странен до того, что, кажется, сам недалек от помешательства.
— Посмотри, как он выглядит со стороны, — попросила Терри. —
Если тебе не понравится, брошу завтра же.
Она поехала посмотреть.
Лесная поляна — вся в солнечных пятнах. Рядом озеро, дымно-голубое от жары, с зеленым островом посередине. На острове — три дерева.
Терри вылезла из машины первая. Тут он и подошел. Она даже лица не рассмотрела хорошенько. Глаза темные, весело улыбается. Широкие плечи, седые волосы. Назвал свое имя — она свое. Взял из ее рук бумажные пакеты с водой и кока-колой. Белая бабочка села на ее плечо, взмахнула крыльями, но не улетела, а так, на плече, замерла.
— Мой ангел-хранитель, — засмеялся он. — Нашел-таки.
Тогда она сказала неловко: “Пойду окунусь”, — и побежала к дымному озеру, не взяв даже полотенца. Странное было ощущение в ногах, пока она бежала… Ступни горели.
Он дождался, пока она выкупалась, и они сразу же ушли в лес, опустились в прохладную траву. Оба молчали. Он начал целовать ее мокрые волосы, плечи… Через несколько минут из кустов выскочила бессмысленно-счастливая собака с раскрытой малиновой пастью. Залаяла от восторга. Следом появился хозяин — худой старик в клетчатых шортах. Сказал: “Приветствую!” — и слегка смутился. Отозвал свое лохматое заливистое дитя.
Она попыталась высвободиться из его рук:
— Пойдем отсюда!
— Не могу, — сказал он. — Не могу никуда идти…
Вернулись к остальным. Там уже кипело веселье, жарили рыбу на гриле, пили пиво. Психиатр из Нью-Джерси показывал фокусы со спичками. Терри внимательно изучала его наивными глазами.
Ночью, в маслянистой темноте деревенской гостиницы, он взял ее так просто, словно она всю жизнь принадлежала ему. Обсуждать было нечего, слова мешали. Они оказались одной плотью.
Две-три недели она ни о чем не догадывалась. Когда они обедали в ресторанах, он пил только ледяную воду. Пальцы дрожали. Пытаясь унять дрожь, он делал неловкие движения.
Правда открылась в самом конце ноября, когда их пригласили в большую компанию на празднование Дня Благодарения.
Она попала в пробку, потом запуталась, долго искала дорогу и оттого опоздала, приехала к самому концу, когда обед был уже съеден, а на столе высился искромсанный ножами остов безголовой индейки.
Он сидел за этим столом в полном одиночестве — остальные разбрелись кто куда в ожидании чая, — сидел неподвижно и прямо, не глядя на нее, и на лице его было никогда не виденное ею прежде выражение веселого бешенства. Рюмка, полная черной виноградной крови, лоснилась в прыгающих пальцах.
— Что ты? — спросила она, наклонившись к нему. — Тебе нехорошо?
— Мне-то? — жестко ответил он и усмехнулся. — Мне-то очень
хорошо, а вот ты? — И неожиданно выругался. — Ты-то как, курочка?
Она ахнула и отшатнулась. Он выронил рюмку, облокотился о край стола, встал, не глядя на нее, твердо прошел в соседнюю комнату, и там со всего размаха упал на пол, зацепив стоявший на круглом столике телефон.
На следующий день она попыталась спрятаться. На звонки не отвечала. Вечером он подъехал к ее дому, приставил лестницу и влез на балкон второго этажа — бесшумно, как кошка. Она заплакала и замахала руками.
Тогда же ночью он рассказал:
— Я пью с тех пор, как мне исполнилось четыре года. — Она увидела, как почернели и остановились его глаза. — У меня очень добрая мать, хорошая, добрая женщина, но и она пьет всю жизнь. Это наследственное, то же самое было с ее отцом. Он умер совсем молодым. Мне было четыре года, когда мать привела меня в бар и заказала — себе джин с тоником, а мне — яблочный сок. Она отошла на минутку, и официантка принесла два стакана — мне и ей. Я перепутал и вместо яблочного сока хватанул джин. Вот и всё, с тех пор…
— Ты пробовал лечиться? — спросила она и погладила осторожно его огненно-горячую голову. — Ведь многие…
— Что? — сморщился он. — Что многие? Какие — многие? Она отодвинулась от него и рывком села на кровати.
— Зачем же ты скрыл?
— Хочешь отказаться от меня? — спросил он. — Хорошо. Я не буду удерживать тебя насильно. Хочешь — давай. Но и без тебя я тоже не смогу. В общем, как ты сейчас решишь, так и будет.
Незадолго до свадьбы позвонила Терри.
— Давай встретимся. Я тебе кое-что объясню.
Встретились в кафе.
— Ты твердо решила? — Терри просверлила ее наивными глазами.
— Ну?
— Подумай. Это не шуточки, это болезнь. ВЫ не справитесь.
Она отодвинула от себя чашку.
— Я знаю. Но мы попробуем. Он будет лечиться.
— Я работала в наркологическом центре в госпитале Святой Елизаветы, помнишь? Года четыре назад. До того, как начала писать диссертацию. Это страшно. Это дьявол.
— Что ты мелешь?
— Нет, я правда так думаю. Я росла в Пенсильвании, мои родители принадлежали к секте “Обитель Веры”, там нам всё объясняли. Ты знаешь, что меня до двадцати лет ни одному врачу не показали? Лечили молитвами. Мы не верили, что люди могут помочь. Потому что есть только Бог и дьявол, они борются за человека. Алкоголики и убийцы — самые несчастные, потому что их Бог от них отвернулся, а дьявол подобрал.
— Перестань! — Она не хотела слушать.
Терри сказала:
— Ты знаешь, почему он выбрал именно тебя?
— Почему?
—Потому что ты — его последняя надежда. Если он не спасется
тобой, он уже ничем не спасется. Он будет держаться столько, сколько
ты будешь с ним. А потом — всё.
— Что — всё? — спросила она.
— Всё, — повторила Терри, зажмурившись. — И это не шуточки.
Свадьба была в доме его матери — строгом викторианском доме с цветными стеклами. Она видела, что он не в своей тарелке, слишком часто усмехается, слишком много курит. Руки его дрожали так сильно, что ей хотелось прикрыть их салфеткой. Вечером, проводив последнего гостя, он вдруг исчез. Она стояла у окна, высунувшись в черную беззвездную ночь. Мать его подошла сзади, погладила ее по плечу:
— Иди спать, он никуда не денется.
К утру он вернулся, еле одолев крутую лестницу на второй этаж, где была их спальня. На лице его было уже знакомое ей выражение веселого бешенства.
Бежать бы тогда! Бежать сломя голову! Он рухнул на постель, не раздеваясь, и сразу заснул. Глаза ее глядели на него, спящего, на его тревожное лицо, большой лоб, седые волосы…
Бежать бы, куда глаза глядят!..
Узнав о ее беременности, он попытался держаться. Пару раз ее увозили в больницу с диагнозом “острый токсикоз”, и он неизменно был рядом. Она привыкла к тому, что он рядом, начала успокаиваться. Незадолго до родов он исчез и пропадал два дня. На третий вернулся — измученный, небритый — и встал перед ней на колени. Она положила одну руку на его голову, другую — на свой живот. В животе толкнулся ребенок.
— Давай попробуем, — прошептал он. — Не бросай меня.
Сын — черноволосый, черноглазый и слабенький — появился на свет без него. Он пришел на следующий день, когда ее уже выписывали. Обнял трясущимися руками. Она, вспыхнув, поймала жалеющий взгляд медсестры, которая возилась с ребенком.
О, как страшно они жили! Сколько ночей было проговорено — напролет, без секунды сна! Во время особенно тяжелых запоев он не дотрагивался до нее и спал в другой комнате, но в периоды просветления тело ее было нужно ему, как воздух.
Ночь уходила, таяла, но тьма их жизни никуда не девалась и нависала над ними даже в самые солнечные дни. Пьяный, он возвращался домой под утро, падал на постель, и она плотно закрывала дверь его комнаты, чтобы сын не понял, что происходит.
— Пусти меня к ребенку, — бормотал он заплетающимся языком, — пусти, я хочу сказать ему “спокойной ночи”.
— Иди в душ, — брезгливо говорила она, еле удерживаясь, чтобы не плюнуть ему в лицо, не надавать пощечин…
— Если бы ты меня любила, — продолжал он, — я бы давно бросил. Я пью, потому что ты меня ненавидишь.
Сыну исполнилось пять лет. Втроем они украшали дом шариками и цветными лентами к приходу детей. В разгаре веселья отец исчез.
— Всё, — сказала она себе, — больше я не могу.
Он вернулся на следующий день к вечеру.
— Завтра, — сказала она, войдя в кабинет, где он лежал, отвернувшись лицом к стене, — мы с Дэном улетаем в Лос-Анджелес.
— Зачем? — спросил он, не оборачиваясь. — Что вы забыли в Лос-Анджелесе?
— Я ухожу, — произнесла она, смутно чувствуя, что никуда не уйдет. — Я прошу тебя уладить все формальности. И позвонить мне. Мы остановимся у Джин.
Он молчал. Потом пробормотал:
— У тебя есть кто-нибудь?
— Кто? — удивилась она. — С чего ты взял?
Неожиданно он вскочил и cхватил ее за горло.
— Никуда я тебя не отпущу! Никуда ты от меня не уйдешь! Слышишь, сука!
Глаза его были полны ужаса. Она вырвалась и прижалась спиной к стене.
— Ты с ума сошел!
— Я сошел с ума, — закричал он, подняв над ней побелевшие
кулаки. — Я сошел с ума! У меня всю жизнь вот здесь, — и застучал по
своей седой голове, — у меня всю жизнь вот здесь — дыры! Черные
дыры, в которые всё проваливается! Я хочу удержать, слышишь ты! Я
держу, а всё проваливается! И ничего, ничего! Ни-че-го!
Она, плача, выбежала из комнаты.
Через неделю он позвонил в Лос-Анджелес и сказал, что все формальности улажены:
— Можешь возвращаться спокойно, — добавил он. — Я больше не появлюсь.
Она похолодела и произнесла первое, что пришло в голову:
— Как? А Дэн? Ты что, не хочешь увидеть ребенка?
Он засмеялся и положил трубку.
Она вылетела в Бостон первым самолетом. В доме были открыты все окна. Их наполняла майская синева с торопливыми облаками. Постель в его кабинете была разобрана, на полу — батарея пустых бутылок. Она внимательно оглядела письменный стол, надеясь найти записку. Ничего, пусто.
Сын побежал наверх, в детскую.
— Хочешь есть, мой золотой? — машинально спросила она. — Проголодался?
Он отрицательно покачал головой, и она вздохнула с облегчением — можно не возиться. Прошла в спальню, легла на кровать и вдруг — словно внутри погасили лампочку — крепко заснула.
Во сне она ясно почувствовала, как у нее шатается передний зуб. Дотронулась мизинцем, зуб сразу же выпал. Она подошла к телефону, чтобы позвонить врачу, но вдруг обнаружила, что не помнит нужного номера. Между тем зашатался еще один зуб — сбоку. Она вынула и его, и в отчаянии бросилась к зеркалу. На месте зеркала висела черная тряпка. Тогда она поняла, что спит, и сделала над собой усилие, пытаясь проснуться. Ей показалось, что она раскрыла глаза, села на постели, увидела, как за окном гаснет весенний вечер и в комнату того гляди ввалится ночь. Надо быстро найти сына и накормить его. Она хотела крикнуть, чтобы сын спустился к ней в спальню, но тут же холодный пот прошиб ее: она не помнила, как зовут ребенка.
Тогда она заплакала от страха и проснулась по-настоящему.
В комнате было почти темно — сколько же она спала? Он сидел за столом в белой рубашке и черном пиджаке.
— Когда ты пришел? — хрипло спросила она. — Почему ты не разбудил меня?
Он улыбнулся спокойно:
— Ты так красиво спала. Жалко было будить.
Она завернулась в плед и, волоча его за собой, близко подошла к нему
— Ты вернулся? Что с тобой?
— Пошли пообедаем, — сказал он, крепко прижав ее к себе. — Всё хорошо.
Вернулся, вернулся, вернулся… Господи, не отнимай у меня… Пусть будет, как есть, пусть будет, как было, не отнимай…
Доехали до маленького ресторанчика. Подскочил официант с черными кудрями. Рядом, в большом темном аквариуме, жили другие лангусты, двигали усами, наползали друг на друга. На клешнях — резинки, чтобы не подрались, не поранились, в тишине ждали смерти. Смерть наступала в кипящем котле.
Вышли в половине десятого, сели в машину. Сын попросил мороженого. Зашли в другой ресторанчик, в итальянском городе, выпили кофе, дождались, пока сын съест бело-зеленую ледяную гору.
Дома были по-прежнему открыты все окна. Холодно, светло от лунного света.
Не раздеваясь, она легла рядом, прижалась к его боку.
— Вот, — сказал он и улыбнулся, как всегда, одними губами. — Вот мы и справились. Ничего такого больше не будет.
— Ты уверен? — прошептала она и задышала родным запахом его
лица. — Не сорвешься?
Он прижал к груди ее голову:
— Нет, моя радость. Не сорвусь. Твоя взяла.
… сквозь утренний сон она услышала, как от дома, шурша шинами по гравию, отъехала машина. “Уехал, — провалилась в рассветное тепло, удивилась она. — Куда в такую рань?”
В полдень ей позвонили из госпиталя. Он покончил с собой, выбросившись из окна небоскреба на Парк стрит.
Вскрытие показало, что он был абсолютно трезв в момент своего падения.
2. Белая дорога через лес
Свадебное платье напоминало облако, просвеченное утренним светом, а всё оттого, что чехол поставили такой, как она хотела — еле заметно розовый. Она так и задумала: не чисто-белое, как у всех, а вот такое — розоватое, словно внутри шелка спряталось солнце.
Звон цикад за раскрытым окном становился всё громче, словно и цикады пытались выразить восхищение ее красотой, сияющей в массивном зеркале родительской спальни. Она смотрела на свое отражение, и ей хотелось плакать от счастья. Какая жизнь ждет их впереди! Господи! Богатая, свободная, деловая, с интересной работой, праздниками, новыми людьми! Лето можно проводить здесь, в родительском имении на берегу океана, весну и осень — в Нью-Йорке. Кроме того, есть еще острова, Париж, Рим, Венеция…
— Подожди, — сказал он и дотронулся до ее шеи широкой ладонью. — У тебя запуталось вот здесь, — и, осторожно отдирая замок молнии от воротничка, крепко поцеловал маленькую железку вместе с колючим кружевом.
— Тихо! — дернулась она, упиваясь своей новой властью, которая в эту последнюю неделю стала особенно заметной.
Теперь можно было пробовать эту власть сто раз на дню. Можно было прикрикнуть, слегка обидеться, выйти непричесанной на террасу, снисходительно отнестись к тому, что он думает по поводу Достоевского, сказать младшим сестрам, что устала и в теннис играть не хочет. Всё они стерпят от нее, эти люди, всё, всё, всё!
* * *
…У оленя, жившего в остервильском лесу, разболелась нога. На рассвете в субботу боль разбудила его и повела прочь от дома, через колючие заросли шиповника и дикой малины. В большой, голубовато-черной голове возникла настойчивая мысль о реке, до которой надо добраться и опустить туда ноющую ногу.
Река была по ту сторону шоссе, стало быть, делать нечего — придется пересечь кусок асфальта, по которому мчатся жесткие железные твари.
Он вышел на опушку и, низко нагнув выпуклый лоб, послушал землю. Если его ждет смерть, земля должна сказать об этом. Земля молчала. Кроме пугливых нашептываний мелких существ и медленного, светлого звука растущей травы, ничего не было.
Тогда, вздагивая горячей больной ногой, олень осторожно вышел прямо на дорогу, надменно вскинул голову, обливая презрением этот, не принадлежащий ему и его близким кусок родного леса, сделал шаг по направлению к летящей на него черной рыбе с ярко-желтыми глазами, и тут же боль в ноге прекратилась. Вместо этого он почувствовал жар во всем теле, что-то надавило ему на голову, на спину свалилось огромное, сверкающее дерево, а все остальные деревья стали красными. Он опустился на колени и тут же упал, так что полураздавленная голова его звонко стукнулась об асфальт.
Черная рыба поспешно развернулась и понеслась назад, закрыв свои немигающие выпученные глаза.
Некоторое время шоссе было пустым, и оленя, судорожно доживающего жизнь, видело только небо.
…смуглая девушка за рулем джипа, вскрикнув от неожиданности, вывернула машину вправо, чтобы не наехать на раздавленное, с вывалившимися внутренностями тело. Она остановилась на обочине, вышла из машины, беспомощно постояла над умирающим оленем и поехала к ближайшему телефону-автомату, чтобы сообщить в полицию о случившемся.
* * *
— Нет. Уж ты, пожалуйста, спи сегодня у себя, — сказала она. —
Мне надо хорошо выглядеть завтра.
Они только что поднялись наверх после уютного ужина в одном из маленьких курортных ресторанчиков. На ужине были самые близкие. Свечи горели ровно — длинными, светлыми огнями, маленький ресторанчик был украшен голубыми бантами и оборками, официантка улыбалась, как родная, щеки у нее были сладкого, яблочного цвета. Всё это — несмотря на летний вечер за окном — странно напоминало Рождество, и марлевая пелена тумана, покрывшая ровное луговое пространство и впадину леса, казалась снегом.
— Я так счастлив, что не доживу до завтра, — он повалился на спину, увлекая ее за собой. — Я не доживу до завтра!
— Нет, это я не доживу, — смеясь и отбиваясь, закричала она, — ты меня сейчас задушишь, и я не доживу, убирайся!
— Ни за что, — переходя на английский, пробормотал он. — Ни за что не уберусь, не дождешься!
***
…они тихо лежали рядом, погружаясь в сон. Голова его, полная усталого блаженства, лежала на ее плече. Цикады не унимались.
***
…сначала появился серый кот, которого чей-то знакомый голос назвал “котярой”. Дикое слово, обросшее свалявшейся шерстью, подползло ей под бок, и звон цикад сразу же закончился. Вместо него послышался нежный, как паутина, звук далекого трамвая, и в открытую форточку ворвался запах свежесрубленной ели.
“Новый год!” — вспомнилось ей.
“Мама!” — закричала она, но вместо матери в комнату вошел сумасшедший Степка, живший в комнате напротив.
* * *
Степка был страшен. По утрам он с громким мычанием вваливался в кухню и сразу же начинал пить воду из-под крана. Он пил, обливая грязную майку и драные штаны, съехавшие ниже пупа, булькал, рычал и захлебывался. Соседи стояли молча и ждали, пока он напьется. Ни толстая тетя Катя с косами, обмотанными вокруг головы, ни бабка Тимофевна с совиными глазами, в уголках которых всегда блестело по слезинке, ни кроткий, сильно пьющий дядя Костя-скульптор не говорили ни слова. Никто не знал, чего ждать от сумасшедшего, которому самое место в психиатрической лечебнице.
Напившись, Степка подходил к плите и брал еду из любой кастрюли. Кухня молчала. Степка мычал и чавкал. Потом вытирал руки о штаны и уходил к себе до вечера. Вечером могло произойти всё, что угодно. Иногда он спал, оглашая квартиру храпом и свистом, но чаще случались приступы бессмысленной ярости, которые заканчивались тем, что приезжали санитары и делали укол.
— Да когда ж вы его от нас заберете! — вопили жильцы, хватая хмурых санитаров за рукава.
— А чего там забирать? — огрызались санитары, — он не опасный.
— Это как же не опасный? — взвизгивала тетя Катя. — Гля, что он со стенами сделал!
Со стен Степка остервенело сдирал обои.
— Ну? — удивлялись санитары и уезжали на своей заляпанной грязью машине.
— Хлопотать, хлопотать надо, — бубнила Тимофевна. — Блат нужен, тогда заберут!
Уже тогда, в свои десять-двенадцать лет, она знала, что надо бежать оттуда. Бежать!
* * *
… “как это Степка попал сюда?” — слабо мелькнуло у нее в голове, но сомнений не было: это был он, давно умерший, маленький, вонючий и сильный, в сатиновых штанах и грязной майке.
Он появился в дверях и посмотрелся в зеркало, украшенное золотыми листьями по дубовой раме.
— Мы-ы-ы! — замычал он и, подтягивая штаны, двинулся к ней.
За окном было темно и ветрено, наступал Новый год, скоро пробьет двенадцать, надо садиться за стол, открыть шампанское… Но кто откроет его, если отец умер и неделю назад они с матерью его похоронили?
Степка медленно приближался к кровати, мыча и гримасничая. Она поняла, что он-то и есть ее настоящий жених, а долгожданная свадьба будет не в приморском Остервиле, а тут, во дворе их старого дома на Мойке.
Невидимый “котяра” впился зубами в низ ее живота и начал, урча, прогрызать его. Она застонала от боли и проснулась. Цикад не было слышно, но осторожное пение какой-то молоденькой птички наполняло комнату, словно фортепианная гамма, разыгрываемая детскими руками. Дэвид крепко спал, уткнувшись в ее плечо. Она перевела дыхание. Всё это оказалось сном. Пить хочется. Осторожно, выгнув плечо, она отстранила его голову, спустила ноги с кровати, и тут же что-то горячее, черное полилось на ковер. Она не сразу поняла, что ее собственная кровь, и вскочила. Лилось так сильно, будто внутри ее тела открыли кран, и теперь он выбрасывал наружу всё живое.
Она обернулась к Дэвиду и увидела, что он смотрит на нее остановившимися глазами.
— Что с тобой? — хрипло спросил он.
— Не знаю, — закричала она. — Я не знаю!
К горлу подступила тошнота, голова закружилась, и тут же Дэвид бросился к телефону, схватил трубку.
* * *
…втроем они брели по его следу, и с каждым шагом олениха тревожилась всё больше и больше. Чутье привело ее прямо к кровавой луже на асфальте. Олениха приблизила ноздри к земле и принюхалась. Лужа пахла им. Оленята жались друг к другу и ничего не понимали. Мать словно забыла о них. Тогда оленята затосковали и стали звать ее домой, в лес. Подъехавшая полицейская машина ослепила их своими фарами. Полицейский подошел к оленихе и ткнул ее в бок дубинкой.
Она не испугалась и не отреагировала. Полицейский выстрелил в воздух, и оленята, оглушенные выстрелом, бросились бежать.
— Иди, — сказал полицейский оленихе, — иди, а то собьют.
Словно поняв его слова, она еще раз шумно втянула ноздрями запах мужниной смерти и скрылась.
** *
Лизи, молоденькая медсестра госпиталя Святого Франциска, чуть было не опоздала на свое утреннее дежурство: вид раздавленного оленя так сильно подействовал на нее, что она пропустила нужный поворот и сделала большой крюк. Из машины “скорой помощи” на ее пост сообщили, что везут тяжелый случай маточного кровотечения, нужно немедленно оперировать. Лизи вызвала по биперу хирурга и анестезиолога. Двери лифта, шурша, раздвинулись, выехала каталка, на которой до подбородка накрытая простыней лежала очень бледная женщина с золотистыми волосами. Рядом с каталкой шел испуганный молодой человек. Медсестра попросила его остаться в приемной, сделала знак санитарам и заспешила в операционную, где всё уже было готово.
** *
…какая ждала жизнь! Веселая, богатая! Лошади, острова, премьеры… А платье! До чего удачен этот розовый чехол внутри белого шелка! Я ведь говорила: “непременно розовый…”.
В Питере идет мокрый снег, полный липких английских слов. Мы будем говорить по-английски, раз ты американец. Мама не выбросилась из окна, не вы-бро-си-лась! Она просто побежала за лимонами, на Невском вы-бро-си-ли! лимоны.
Тропинка, по которой она шла, тянулась вдоль глухого забора. Идти было больно — каждый шаг отдавался в животе, который только что разрезали ножом и еще не зашили.
Вдруг стало влажно и жарко, как в парной, и чей-то испуганный голос громко сказал “умер”. Она задрожала и всхлипнула, но туг же пришло облегчение, ее оторвало от земли и вынесло в холодный, полный белого света, простор. Теперь она не ощущала ничего, кроме радости освобождения, к которой примешивался страх, что она потеряется в этом просторе и не найдет дорогу. Вдруг она почувствовала рядом отца с матерью. Отец и мать — еле различимые в холодной белизне и сами белые, почти прозрачные, гладили ее по голове и плакали. Почему-то она догадалась, что они давно уже стали одним существом, а теперь хотят только одного: чтобы и она присоединилась к ним. С каждой секундой становилось всё легче и легче дышать, радость переполняла ее, и, наконец, не выдержав, она громко засмеялась, хотя и не услышала своего смеха.
* * *
…гости пили разноцветные коктейли на террасе и осторожно переговаривались. Рано утром невесту отвезли в больницу, и никто не знал, что с ней. Огромный стол в саду был завален подарками, а другой стол, под тентом, накрытый ослепительной скатертью, стоял пустым и чистым, как зимняя дорога. Распоряжения расставлять приборы не было, и вежливые официанты во фраках чувствовали себя неловко.
** *
…оленята догадались, что отец умер, и целый день не отходили от матери. Мать тосковала по отцу — это было заметно — и, не будь детей, снова пошла бы к тому месту, где его убили, чтобы еще раз понюхать бурые сгустки на дороге — всё, что от него осталось.
** *
Стойте! Откуда взялась здесь тяжелая, не доходящая до потолка дверь? Ведь всё время было небо! Белое и густое, огромное, шумное, как океан, ослепительное небо!
Она изо всей силы надавила на эту невесть откуда возникшую дверь. Не получается! Родители всё еще были рядом, но они уже не хотели или не могли ей помочь. “Мама!” — взмолилась она, но мать жестами объяснила ей, что дверь не отворяется, потому что с той стороны ее, на пороге, лежит что-то, придавившее эту дверь своей тяжестью.
Тогда она встала на цыпочки, зажав обеими руками свой развороченный живот, и заглянула: по ту сторону двери лежало большое неподвижное животное.
— Кто это? — разволновалась она. — Почему он лежит там?
— Умер он, умер, — словно успокаивая ее, прошептала мать.
— Кто умер? — закричала она. — Кто это?
…никто не ответил ей. Да и не мог ответить, ведь отца не стало в декабре 1997 года, а мать покончила с собой через полторы недели после его похорон.
** *
Смуглая Лизи сдавала дежурство. Она подошла к Дэвиду и с фамильярностью участницы пережитого погладила его по плечу.
— Всё будет хорошо, — сказала она. — Теперь всё будет хорошо, но
случай действительно странный. У нее должны были быть боли, она не
жаловалась?
Он отрицательно замотал головой.
За окном темнело, наступал пахнущий шиповником, в редких звездах, вечер. Вдруг Дэвид заметил, что она не спит и смотрит куда-то мимо него широко открытыми глазами. Он наклонился к ней.
— Слушай, — хрипло сказала она, по-прежнему не глядя на него. —
Я тебя обманывала. Я тебя не люблю.
Он испуганно оглянулся на Лизи. Та понимающе улыбнулась.
— Это наркоз действует. Больные не понимают, что они говорят.
— Я всё понимаю, — так же хрипло сказала она и облизнула пересохшие губы. — Можно попить?
— Можно, — сказала Лизи и поднесла к ее губам трубочку.
Она сделала глоток и опять облизнулась.
— Я тебя всё время обманывала, — повторила она. — С самого
первого дня.
Лицо ее огненно покраснело, словно она вспомнила что-то постыдное. Он поцеловал ее в щеку.
— Не надо! — вскрикнула она и быстро провела рукой по щеке, стирая его поцелуй. — Так больше нельзя!
— Что ты, — растерянно бормотал он, — успокойся…
— Девушка! — крикнула она по-русски в спину отошедшей Лизи. — Можно мне соку еще?
Он торопливо перевел. Лизи пошла за соком.
— Я тебе все расскажу, — мстительно сказала она. — Ты должен знать.
— Успокойся, — опять попросил он. — Это пройдет…
— Пройдет? — с трудом засмеялась она. — Нет, ты послушай сначала. Когда мы с тобой познакомились, я была не одна. Моего мужа (мы не записывались, но это неважно!) звали Александром, Сашей. И мы жили то у него на Чкалова, то у меня на Мойке. И как раз когда ты появился, за две недели до того, Сашину мать разбил инсульт. Тогда я переехала к себе. Потому что это было очень тяжело. Саша согласился на мой переезд. Ему было стыдно за свою мать, какая она стала. Хуже младенца! И ходила под себя, и слова забывала. Почти ничего не соображала. А в больницу у нас таких не берут. Один путь — на кладбище. Ну, вот. Это было мое первое предательство. Я испугалась. А когда появился ты, мне пришло в голову, что это неспроста. Ты — мой единственный, первый и последний шанс. Не дай Бог упустить!
Дэвид закрыл лицо руками и замер. Голова его почти полностью ушла в поднятые плечи, и грива кудрявых волос казалась шапкой, напяленной на обезглавленное туловище.
Она снова засмеялась:
— Подожди, не закрывайся! Я даже полюбила тебя тогда, уж очень
много надежд было с тобою связано! Целая жизнь. Пришлось полюбить!
Одно меня мучило: ты должен был уехать домой, а откуда я знала,
вернешься ты или нет!
Он быстро взглянул на нее и снова спрятал лицо в ладони.
— Но главное не это, — продолжала она, — главное, что я была
беременна. Я ушла от Саши на третьем месяце. Я не сказала ему про ребенка, он ничего не знал. Я всё думала: оставлять или не оставлять? Всё никак не могла решить. Потом были эти две недели с тобой. Наконец, ты уехал, и я пошла к знакомому врачу. Наверное, я неправильно посчитала, потому что врач сказал, что делать аборт нельзя, поздно. Он сказал, что у меня больше четырех месяцев. Я валялась у него в ногах, умоляла. Он не согласился. Тогда я поехала в деревню, недалеко от Твери. Мне дали адрес. Там старик один, в черной папахе, очень жуткий, он всё это делает. Без всякого наркоза. Пошепчет — пошепчет и режет…
Глаза ее стали огромными, блестящими.
— Не надо больше, — попросил Дэвид.
— Слушай! — прикрикнула она. — Молчи и слушай! О чем я? Да, этот старик… То, что он делает, называется заливкой. Он что-то заливает внутрь, шприцом вводит какую-то жидкость, и от этого — мне объясняли — ребенок погибает. А потом его тельце выходит наружу, и всё. Я почти ничего не помню… Но ребенка я видела. Он был маленьким мальчиком, ужасно, ужасно маленьким. Старуха завернула его во что-то и унесла. Я у них пробыла часа три. Полежала с холодной грелкой. Потом они мне дали настойки какой-то, красной, как кровь, очень горькой. Я выпила ее, и боль почти прошла. Вернулась домой под утро. Саша ждал меня на лестнице, у него не было ключа. И когда я стала рассказывать ему, он занес надо мной кулаки. Вот так!
Она хотела показать, как, но помешала капельница. Дэвид не отрывал ладоней от лица.
— Саша хотел убить меня, я знаю. Когда я всё рассказала, он ушел. Я была уверена, что он не вернется. Но он вернулся через час, кажется. Он был весь мокрым, шел проливной дождь. У меня на столе стояла твоя фотография. Там, где ты с теннисной ракеткой, помнишь? Он взял ее и разорвал на мелкие кусочки. Потом спросил меня: “Это из-за него
ты убила маленького?”. И сразу ушел. Больше я его не видела. Я встала и позвонила тебе. Мне уже было всё равно. Я сказала, что люблю тебя больше всего на свете. И ты закричал в трубку: “Я тоже! Я тоже!”. И сказал мне, что уже взял билет. Ну, вот. А дальше ты действительно всё знаешь. Кроме одного: не было дня, чтобы я не вспомнила, что это из-за тебя я убила маленького. Но ты не виноват! Я просто хотела всё изменить, всё! От начала до конца! А ты был лучше всех, и поэтому я тебя использовала…
Дэвид вскочил и бросился к двери. Испуганная Лизи попыталась было остановить его, но не успела.
Женщина с золотистыми волосами, казалось, опять заснула. Лизи подошла к ней:
— Как вы себя чувствуете?
Очень хорошо, спасибо, — не открывая глаз, ответила больная.
* * *
…ночью олененок увидел отца. Отец был совсем как живой и медленно брел по лесу, словно плыл сквозь деревья. Олененку хотелось догнать его и поплыть рядом, но — сколько он ни старался — расстояние между ним и отцом только увеличивалось. Проснувшись, олененок увидел небо. Оно было полно звёзд, и казалось, что если подует хотя бы слабый ветер, все эти звезды не удержатся и упадут на землю, как листья с деревьев.
* * *
…Дэвид мчался, не сбавляя скорости: 90 миль в час. Когда они свернули в сторону океана и вдалеке показалась изгородь родительского дома, увитая жимолостью, она попросила остановиться.
— Мне, наверное, лучше сразу уехать, — сказала она. Он промолчал.
— Что ты молчишь? Скажи что-нибудь!
— Да, — сказал он. — Но тебе ведь некуда ехать.
— Ну и что? — прошептала она. — Не об этом речь.
— Об этом тоже, — сказал он и добавил: — Я не думаю, что нам следует расставаться…
— А как же мы будем жить? — спросила она.
— Как живут остальные. Чем мы лучше их?
— Ты знаешь, что у нас не будет детей? У меня вырезали матку.
— Знаю. Это не так важно.
— Но я ведь противна тебе! Сознайся: противна?
— Нет, — сказал он, — не противна.
— Ты хочешь доказать мне, какой ты благородный?
— Я ничего не хочу доказать. Мне это безразлично.
— Безразлично! — воскликнула она. — Тебе безразлично, что женщина, которую ты любил…
— Это не называется любовью, — сморщился он. — При чем здесь любовь?
— Господи! — разрыдалась она, — зачем я рассказала тебе! Как хорошо всё было!
— Зачем же ты рассказала? — спросил он, глядя в сторону.
— Не знаю, — прошептала она. — Убей меня: не знаю! Из меня клещами нельзя было вытащить и сотой доли того, что я тебе рассказала! Клещами!
— Знаешь, — сказал он, — я с самого начала боялся тебя потерять. Ты казалась мне слишком хрупкой, слишком беспомощной. Мне всегда было страшно: а вдруг ты умрешь?
— Я и должна была умереть, — глаза ее расширились. — Я почти умерла. Но, ты знаешь, что-то произошло в самый последний момент.
— Что произошло?— не понял он.
— В самый, самый последний момент, — прошептала она, глядя неподвижно перед собой и дрожа всем телом. — Кто-то умер вместо меня. Я не могу объяснить, не спрашивай.
— Прости меня, — вдруг сказал он.
— За что? — удивилась она.
— За то, что я ничего не знал о тебе. Хотел жениться на кукле.
— Я уеду, — сказала она. — Освобожу тебя.
— Не надо, — сказал он. — Теперь это глупо. Всё равно ни тебя, ни меня больше нет. Есть какие-то другие люди.
— Так что же? — еле слышно спросила она.
— Ничего, — сказал он. — Поедем домой.
* * *
…за обедом были только свои, никаких гостей.
— Ростбиф? — спросил его отец и занес дымящийся кусок черно-
красного существа над ее тарелкой.
Она почувствовала дурноту.
— Нет, — и сделала неловкое движение, словно хотела оттолкнуть его руку. — Нет, спасибо. Мне еще не хочется есть.
— Надо, надо, — усмехнулся отец. — И главное: мяса побольше. Ты потеряла много крови, нужно восстанавливать.
Ирина МУРАВЬЕВА — родилась в Москве. Закончила филологический факультет МГУ, отделение русской литературы. Работала в Пушкинском мемориальном музее. С 1985 года живет в Бостоне. Печаталась в журналах “Дружба народов”, “Знамя”, “Вопросы литературы”, “Русская мысль”, “Новый журнал”. В “Континенте” впервые опубликовалась в 1985 году. Автор сборников прозы “Кудрявый лейтенант” (“Hermitage Publishers”), “Душа, плывущая в эфире” (“Терра”), “Nomadic” (“Glas”, на англ. яз.); в настоящее время в издательстве “Вагриус” готовится новый сборник ее рассказов.